Читать онлайн Чисто научное убийство. Собрание сочинений в 30 книгах. Книга 26 бесплатно

Дизайнер обложки Изя Шлосберг

Редактор Л.И. Моргун

© Павел Амнуэль, 2022

© Изя Шлосберг, дизайн обложки, 2022

ISBN 978-5-0056-3414-6 (т. 26)

ISBN 978-5-0056-1581-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Павел Амнуэль

_{Собрание сочинений в 30 книгах}

_{Книга 26}

ЧИСТО НАУЧНОЕ

УБИЙСТВО

Содержание

П. Амнуэль. СОВЕТСКАЯ ФАНТАСТИКА ВРЕМЕН ПЕРЕСТРОЙКИ И ГЛАСНОСТИ

ЧИСТО НАУЧНОЕ УБИЙСТВО. Роман

^{Все права на электронную версию книги и её распространение принадлежат автору – Павлу Амнуэлю. Никто не имеет право каким-либо образом распространять или копировать этот файл или его содержимое без разрешения правообладателя и автора.}

© Амнуэль П. Текст, 2022

© Шлосберг И. Обложка, 2022

^{Павел Амнуэль}

СОВЕТСКАЯ ФАНТАСТИКА ВРЕМЕН ПЕРЕСТРОЙКИ И ГЛАСНОСТИ

Удивительные парадоксы происходили в Советском Союзе в течение многих десятилетий. И парадоксы, связанные с советской фантастической литературой, ничуть не менее удивительны, чем прочие.

Парадокс первый. В стране «победившего социализма» не существовало хорошей утопической фантастики. Не было именно той литературы, которая должна была описывать устройство грядущего мира равенства и братства, где предстояло жить советским людям. Нет, произведений о «коммунистическом завтра» появлялось много, но это были, в основном, произведения научно-технического поджанра, идеальное общество в них лишь как-то туманно предполагалось (достаточно вспомнить «Возвращение» А.и Б. Стругацких, «Внуки наших внуков» Ю.и С. Софроновых, «Плеск звездных морей» Е. Войскунского и И. Лукодьянова, «За перевалом» В. Савченко, «Чашу бурь» В. Щербакова).

«Туманность Андромеды» была первым и, по-моему, последним романом, где более или менее детально обсуждалось общественное устройство коммунистического общества. В повестях А.и Б. Стругацких, в том числе и поздних (например, «Волны гасят ветер»), структура коммунистического общества либо вовсе не описывалась, либо описывалась в очень общих выражениях, так что читатель был волен сам конструировать мир грядущего. В большинстве произведений коммунистическая Земля – это нечто, управляемое аморфным, с неясными функциями, Всемирным Советом. Государств нет. Наций нет. Социальных конфликтов нет. Остались конфликты между добром и злом (причем зло перестало быть социальным явлением и переместилось в область чистой морали и этики), а также между человеком и природой (в конечном счете человек побеждал природу).

Второй парадокс заключался в том, что, судя по книгам, фантасты не представляли, как именно будет человечество двигаться к состоянию всеобщего и полного изобилия. Весьма схематично этот долгий путь описан в лекции Веды Конг («Туманность Андромеды»). Все остальное, что я читал, было, по-моему, лишь иллюстрацией этой лекции.

Парадокс третий: фантасты прекрасно знали о существовании первых двух парадоксов. Но… В 1966 году был опубликован рассказ Г. Альтова «Порт Каменных Бурь». Герой рассказа задумывался над естественным, казалось бы, вопросом: сейчас на планете коммунизм, пришедший на смену социализму, а что будет потом – после коммунизма? Ведь не прекратится же социальная эволюция! В рассказе лишь задавался вопрос – без попытки на него ответить. Но даже постановка такого «кощунственного» вопроса вызвала резкую отповедь известного академика-философа, опубликованную не где-нибудь, а в газете «Известия», органе Верховного Совета СССР. Не о том думаете, фантасты! – сказано было ясно и недвусмысленно.

Итак, писать конкретно о светлом будущем советские фантасты не могли, а писать о прочих вариантах будущего им не позволяли.

1985 год. Началась перестройка, а с ней – гласность, открылась возможность писать о будущем не так, как нужно, а так, как сам это будущее представляешь. Свобода писать – это первое. Второе – свобода издавать. До начала перестройки в СССР насчитывалось три-четыре издательства, которым постановление Государственного Комитета по печати дозволяло выпускать фантастику. Это московские издательства «Молодая гвардия», «Детская литература» и «Знание». Остальные издательства выпускали фантастику чрезвычайно редко. Существовал лишь один специализированный журнал фантастики и приключений «Искатель». Даже и не журнал, собственно, а выходящий шесть раз в год сборничек размером в 128 страниц, приложение к журналу «Вокруг света». Издательская монополия позволяла контролировать всю советскую фантастику и осуществлять цензуру1.

Перестройка, по идее, уничтожила издательскую монополию. Появилась реальная возможность конкуренции. Сам рынок фантастической литературы должен был решить: что есть что и кто есть кто в советской фантастике.

Что же получилось на самом деле?

К началу перестройки в СССР ежегодно выходили из печати десятка три новых книг и сборников фантастики. Рынок же требовал гораздо больше. Все, что выходило, в том числе и заведомая халтура, расходилось мгновенно. Ни о какой конкурентной борьбе не было и речи.

Потенциальных читателей фантастики в СССР десятки миллионов. Потенциальных авторов столько, сколько и нужно для насыщения рынка – несколько сотен человек. Но издательские возможности были весьма далеки от потребностей, и писатели – особенно молодые – зачастую писали «в стол» вовсе не по причине какого-то криминала, а просто потому, что негде было печататься. Помню, в начале восьмидесятых годов молодым авторам В. Бабенко и А. Силецкому было заявлено, что их непременно издадут, но не ранее 1992 года!

Творческий рост молодых авторов происходил, таким образом, не в жесткой конкурентной борьбе за читателя, а в тишине семинаров, которыми руководили «мэтры» фантастики и где обсуждались новые рукописи, которые чаще всего дальше этих обсуждения и не шли.

До начала перестройки таких семинаров было три. Первый – в Ленинграде (руководитель Б. Стругацкий), второй – в Москве (руководители – Д. Биленкин, Е. Войскунский, Г. Гуревич), третий – ежегодный общесоюзный семинар, проводимый Союзом писателей СССР. В начале восьмидесятых годов он проводился в Доме творчества писателей в Малеевке под Москвой и потому получил название малеевского. Руководили малеевским семинаром В. Михайлов, С. Снегов, реже – Е. Войскунский, А. Шалимов.

Из семинара Б. Стругацкого вышли В. Рыбаков, А. Столяров, Ф. Дымов, А. Лазарчук, С. Логинов – можно назвать еще десятка два фамилий, которые ровно ничего не скажут читателю, поскольку на Западе произведения этих авторов не издавались, да и в СССР начали издаваться более или менее регулярно лишь во время перестройки. Остановлюсь поэтому на общих тенденциях и самых известных авторах.

За годы своего существования семинар Б. Н. Стругацкого превратился в подобие литературного клуба, куда не просто было вступить и где при внешней демократичности обсуждений проглядывал дух той тоталитарной системы, с которой сами Стругацкие так активно боролись в своих произведениях. Я сужу, впрочем, по тем немногим произведениям, которые попали в печать, и по рассказам участников семинара, поскольку сам ни к какому семинару не принадлежал.

Произведения участников ленинградского семинара отличаются достаточно высоким литературным уровнем. Наиболее талантливым и продуктивным автором является, пожалуй, В. Рыбаков. Тема одного из его романов «Доверие» – врастание тоталитаризма в коммунизм, невозможность коммунизма без контроля над мыслями и над информацией. Понятно, что подобный роман не имел шансов быть опубликованным до 1985 года, его напечатал на четвертом году перестройки провинциальный журнал «Урал», который отличался большей, чем столичные издания, смелостью публикаций. В 1986 году по сценарию В. Рыбакова был снят фильм «Письма мертвого человека» о последствиях глобальной ядерной войны (советский аналог американского фильма «На следующий день»). Фильм этот получил Государственную премию СССР и с большим успехом демонстрировался на экранах.

Динамичны и хорошо написаны повести и рассказы А. Столярова. Однако у этого автора есть два существенных, на мой взгляд, недостатка, свойственные всей ленинградской школе (а до некоторой степени – и другим молодым фантастам): отсутствие новых научно-фантастических идей и литературная вторичность. Кроме того, почти во всех произведениях участников ленинградского семинара ясно видно подражание манере, стилю, даже проблематике братьев Стругацких. Иллюстрацией сказанного может служить повесть А. Столярова «Мечта Пандоры». Жесткое по стилю, динамичное произведение тем не менее с первых же страниц заставляет не только вспомнить «Хищные вещи века» А. и Б. Стругацких, но и задуматься над вопросом: насколько далеко может зайти подражание, чтобы автора еще нельзя было обвинить в прямом заимствовании?

Что касается московского семинара, то он вскоре перестал существовать, и виновна в этом была частично перестройка, а частично – то печальное обстоятельство, что один из руководителей семинара (Д. Биленкин) скончался, другой (Г. Гуревич) – человек в возрасте и часто болеет, а третий (Е. Войскунский) отошел от фантастики. Но в семидесятых и начале восьмидесятых годов московский семинар объединял десятка полтора интересных авторов (не ставших, впрочем, менее интересными после того, как семинар распался). По стилистике, тематике и литературному уровню произведения московской школы более разнообразны, что было естественно при явном различии вкусов и интересов руководителей семинара. Вполне сложившимися авторами стали А. Силецкий, В. Бабенко, В. Покровский, Э. Геворкян, В. Хлумов.

Творчество А. Силецкого представляется мне наиболее самобытным и менее других подверженным каким бы то ни было влияниям (разве что, косвенно, Шекли). А. Силецкий начал писать еще в шестидесятых годах и за двадцать лет опубликовал несколько десятков небольших рассказов, написанных преимущественно еще в юности. Рассказы А. Силецкого – миниатюры, полные иронии, а часто и злой сатиры. Романы (ни один пока не опубликован) тоже напоминают череду следующих друг за другом миниатюр, ироничных, сатирических, цепко связанных общим героем и прихотливым сюжетом.

Секретарем московского семинара был В. Бабенко. Литературное творчество этого автора – интересный феномен. В 1986 году в мало читаемом журнале «Литературная учеба» была опубликована его сатирическая повесть «Игоряша – золотая рыбка», блестяще написанная, полная намеков на конкретных людей из мира советской фантастики. Следующая повесть «Встреча» оказалась среди тех немногих произведений советской фантастики, где автор делал попытку ответить на вопрос о путях всеобщего разоружения. Повесть остросюжетна, аналитична и, конечно, оставляет множество «белых пятен». По-моему, менее интересна повесть «ТП», опубликованная после «Встречи» – она легко читается, но значительно более традиционна.

Иная проза у В. Покровского, Э. Геворкяна и В. Хлумова. В основном, это социальная фантастика с элементами антиутопии. Впрочем, вряд ли имеет смысл пересказывать и анализировать творчество авторов, хотя и много написавших, но опубликовавших одну-две повести – в этом случае легко впасть в ошибку. Во времена застоя редакторы отбирали для публикации не то, что лучше, а то, что меньше выделялось из привычного ряда. И хотя при перестройке отбор стал значительно либеральнее, но практически ни один из редакторов, «делавших погоду» в застойной фантастике, не оставил своего поста.

Малеевский семинар (он сохранил свое название, хотя в последние годы обсуждения проходили в Дубултах, на берегу Балтийского моря) больше, пожалуй, чем иные, способствовал появления в советской фантастике поджанров, ранее в ней не существовавших, хотя в мировой фантастике давно известных.

На малеевском семинаре в течение двух недель шло жесткое, без скидок на молодость, обсуждение. Впрочем (обычный парадокс!), то, что признавалось лучшим, вовсе не имело больше шансов быть опубликованным. Скорее, наоборот. Однако, как школа мастерства, как своеобразный литературный клуб, перезнакомивший многих молодых авторов, малеевский семинар свою роль сыграл.

Он в большей степени способствовал появлению разных направлений в советской фантастике хотя бы потому, что значительно шире был спектр интересов руководителей семинара – от суховато-научного С. Снегова до романтически-возвышенного В. Михайлова. Да и относительная краткость встреч не способствовала навязыванию своего литературного стиля и интересов.

Участники малеевского семинара, в частности, стали первооткрывателями в советской фантастике поджанра «фэнтези». Стоит упомянуть хотя бы повесть С. Логинова «Страж Перевала». Повесть навеяна, конечно, знанием многочисленных произведений подобного рода в англоязычной фантастике последнего десятилетия. Это отход от наукообразности, это конструирование миров странных, необычных и все же логически завершенных и, по возможности, объяснимых с материалистических позиций. Этим, кстати, нарождающаяся советская «фэнтези» отличалась от западной. Cоветская «фэнтези» как бы боялась окончательно порвать с миром науки, она пыталась соединить несоединимое – науку и чудо, балансируя между ними на узкой грани.

Прекрасная иллюстрация тому – повесть О. Ларионовой «Чакра Кентавра». О. Ларионова пришла в фантастику в начале шестидесятых годов, на гребне той первой волны, что дала советской фантастике Г. Альтова, В. Журавлеву, Д. Биленкина, да, наконец, и братьев Стругацких. Если можно вообще говорить о существовании в советской фантастике женской психологической прозы, то чуть ли не единственной представительницей этого поджанра на протяжении четверти века была О. Ларионова. Симптоматично поэтому обращение писательницы к «фэнтези». Есть в «Чакре Кентавра» магические карты, чудесные превращения и приключения, но есть в повести и попытка квазинаучного объяснения, попытка конструирования истории угасающего мира.

***

Я говорил уже о том, что центральная роль в издании советской фантастики традиционно принадлежала издательству «Молодая гвардия». Именно это издательство призвано было публиковать наиболее талантливые произведения молодых авторов, определяя тем самым уровень советской фантастики. Однако ни один из молодых участников московского, ленинградского и малеевского семинаров не опубликовал в «Молодой гвардии» ни одной книги.

Причина достаточно проста и называется она издержками государственного монополизма. В начале шестидесятых годов «Молодая гвардия» начала выпускать ежегодники «Фантастика», куда, по мнению составителей, должны были входить наиболее интересные публикации года. В 1965 году то же издательство приступило к выпуску серии «Библиотека советской фантастики» (6—10 небольших книжек в год). До 1974 года издательство, пожалуй, действительно играло роль «пробного камня». Именно здесь вышли первые книги известных ныне К. Булычева, Д. Биленкина, В. Михайлова, В. Колупаева, здесь выходили книги И. Ефремова, И. Варшавского, Е. Войскунского и И. Лукодьянова. Ситуация резко изменилась, когда в 1974 году вся редакция фантастики этого издательства была заменена. Если раньше фантастику «вели» опытные профессионалы Б. Клюева, С. Михайлова, С. Жемайтис, то теперь руководителем редакции стал Ю. Медведев, весьма посредственный литератор. К пороку монополизации добавился еще и порок, присущий среднему литератору, получившему возможность издавать книги по своему усмотрению: он отбирает то, что по всем показателям не выше того уровня, которого он сам способен достичь.

В 1978 году, после многочисленных жалоб писателей, Ю. Медведев был заменен более мягким, но, в сущности, столь же «серым» В. Щербаковым. (Помню, как один из клубов любителей фантастики обещал награду фэну, дочитавшему до конца роман В. Щербакова «Чаша бурь». ) Не буду перечислять фамилий авторов, опубликованных в серии «Библиотека советской фантастики», поскольку рекомендовать к чтению эти плохо написанные, вторичные по мысли (а часто и вовсе без мысли) произведения вряд ли имеет смысл.

Издательская политика «Молодой гвардии» практически не изменилась и при перестройке. Количество хороших книг, опубликованных в серии «Библиотека советской фантастики», можно пересчитать на пальцах одной руки: это «Знаки Зодиака» О. Ларионовой, «Перевал» К. Булычева, «Второй путь» А. Аникина, «Седьмая модель» В. Колупаева…

Вспомним, впрочем, «закон Старджона», согласно которому 90% всего, что где бы то ни было издается, – хлам. Продукция «Молодой гвардии» последних пятнадцати лет вполне соответствует этому эмпирическому правилу. Но ведь была и «Молодая гвардия» образца шестидесятых, которая этот закон нарушала!

С наступлением перестройки число потенциальных авторов фантастики возросло настолько, что узкие рамки трех семинаров и тем более издательских возможностей так или иначе должны были быть прорваны. В 1987 году при издательстве «Молодая гвардия» было создано Всесоюзное творческое объединение молодых писателей-фантастов (ВТО МПФ). Идея профессионального объединения возникла у молодых новосибирских авторов, собравшихся в 1987 году на первый региональный семинар. Семинар отобрал десятка два рукописей, которые удалось издать в «Молодой гвардии». Рукописи составили первый сборник ВТО «Румбы фантастики». Сборник был слабым по литературному уровню и традиционным по тематике – качества, вполне достаточные для того, чтобы издательство «Молодая гвардия» поддержало идею объединения.

Ни один из предшествовавших семинаров, как я уже говорил, не обладал издательскими правами и не играл роли в формировании издательских планов. Рукописи, отобранные новосибирским семинаром, сразу пошли в печать. На этом принципе и строилась вся дальнейшая издательская деятельность ВТО: два-три раза в год собирались молодые авторы из разных концов страны, отбирали наиболее достойные рукописи, из которых и составлялись сборники с грифом «Румбы фантастики». Результатом каждого семинара становилось издание двух-трех сборников. Новые возможности, связанные с перестройкой, позволяли руководству ВТО распределять заказы в различных типографиях страны. Максимально сократился производственный цикл, в некоторых случаях сборники выходили из печати через пять-шесть месяцев после семинара. По советским понятиям это были действительно очень малые сроки, ведь среднее время прохождения рукописей в издательстве – два-три года.

Казалось бы, демократичность отбора рукописей и быстрота издания книг должны были привлечь в ВТО лучшие кадры молодых фантастов. На деле этого не произошло. Участники московского, ленинградского и малеевского семинаров попросту не желали иметь ничего общего с издательством «Молодая гвардия», заслужившим в кругах «семинаристов» репутацию консервативного и даже антисемитского. Между тем во главе ВТО стояли представители издательства «Молодая гвардия». Руководили семинарами ВТО писатели, либо работавшие в «Молодой гвардии» (Ю. Медведев, В. Щербаков, М. Пухов), либо тесно с ней связанные (С. Павлов, Е. Гуляковский, А. Гацунаев).

К 1992 году ВТО издало более 100 коллективных сборников фантастики и больше двух десятков книг. Количество писателей, чьи произведения были опубликованы в сборниках ВТО, достигло двухсот. Очень многие из них так и останутся, скорее всего, авторами одного-двух рассказов. «Закон Старджона» продолжает неукоснительно соблюдаться. Были в ВТО, безусловно, и интересные авторы. Читатели наверняка запомнят историко-фантастические повести Л. Вершинина, приключенческие рассказы Ю. Брайдера и Н. Чадовича, философские произведения Е. Дрозда.

С появлением ВТО, казалось бы, началось движение к нормальному книжному рынку. Но – только по видимости. Во-первых, сборники ВТО не смогли сколько-нибудь существенно удовлетворить спрос. Во-вторых, даже интересные и уже получившие какую-то известность авторы были представлены здесь далеко не лучшими произведениями (пример – А. Силецкий).

И все же к началу 1989 года некоторое подобие конкуренции появилось. Кроме ВТО возникли издательские кооперативы. Возможности их, впрочем, несравненно ниже «молодогвардейских». Московский кооператив «Текст», впоследствии ставший самостоятельным издательством, начал выпускать библиотеку фантастики, издав произведения братьев Стругацких, К. Булычева, В. Бабенко. Кооператив «Астрал» в Риге выпустил книги братьев Стругацких, В. Рыбакова, А. Столярова, А. Лазарчука. Больше книг начало выходить в Киеве, Новосибирске, Средней Азии, Прибалтике. Некоторые из членов ВТО, разобравшись в «кухне» издательского дела, попробовали и сами организовать издательские кооперативы или литературно-издательские центры. Это были не кооперативы в полном смысле слова (поскольку кооперативные издательства запрещены законом), а кооперативы при государственных издательствах. Издательство предоставляло свой «копирайт», а все остальное – редакционная работа, поиски бумаги, типография – выполняли кооператоры.

***

Некий «квазирынок» формировали в СССР клубы любителей фантастики. Объединения любителей-фэнов начали стихийно возникать еще в середине семидесятых годов. Официальные органы вели с ними борьбу, и в результате многие клубы распались. С началом перестройки клубное движение возродилось и начало активно развиваться. В 1990 году в стране насчитывалось уже более 150 клубов, объединявших десятки тысяч любителей фантастики. Среди прочего, клубы пытались оказывать давление на издателей, информируя их о том, какие именно авторы пользуются успехом, и хотя бы в узких рамках подменить издательства.

Дело в том, что если книг отечественных авторов в СССР издавалось недостаточно, то книг зарубежных авторов – просто катастрофически мало, и то, в основном, вышедшие до 1973 г. (когда СССР присоединился к конвенции по авторским правам), за которые можно было не платить. Поэтому советский читатель практически вообще не был знаком с современной зарубежной фантастикой. А советские авторы стояли в стороне от общемирового литературного процесса.

Как могли клубы изменить эту ситуацию? В рамках целой страны никак. В среде фэнов – очень просто. Поступавшие из-за границы книги переводились на русский язык опытными переводчиками, распечатывались в десятках и сотнях экземпляров на пишущей машинке (аппаратуры типа «ксерокса» и тем более компьютеров у фэнов, конечно, нет) и распространялись среди членов клубов. Стоимость таких «изданий» была высока, но, тем не менее, у многих фэнов скопились сотни аккуратно сброшюрованных и переплетенных переводов. Сейчас на этом своеобразном рынке циркулирует до тысячи названий – в отличие от нескольких десятков книг зарубежных фантастов, опубликованных издательством «Мир» за четверть века. Многие из них в 1991—1992 гг. были переизданы типографским способом и большими тиражами.

Развитие клубного движения привело к появлению в СССР двух альтернативных ежегодных премий. Одна и сейчас присуждается редакцией журнала «Уральский следопыт» и называется «Аэлита». Вторая – это премия клубов любителей фантастики, присуждаемая по результатам опроса фэнов всей страны.

«Официальная» комиссия присуждает премию «Аэлита», руководствуясь не столько реальными литературными достоинствами той или иной книги, сколько авторитетом ее автора. Так в 1981 году «Аэлита» была вручена старейшине советской фантастики довольно бездарному, хотя и плодовитому А. Казанцеву.

Межклубное голосование куда более объективно оценивает состояние советской фантастики. Для примера приведу результаты за 1986 и 1987 годы. В большой форме устойчиво лидировали братья Стругацкие: в 1986 году – за повести «Волны гасят ветер» и «Хромая судьба», а в 1987 году – за «Время дождя» («Гадкие лебеди») и «Сказку о тройке».

За ними следовали В. Рыбаков (повесть «Первый день спасения»), С. Другаль («Василиск»), А. Арканов («Рукописи не возвращаются»), В. Бабенко («Встреча»), В. Крапивин («Тополиная рубашка»), П. Амнуэль («Взрыв»). В опросе 1987 года высокие места достались таким авторам-нефантастам, как Ф. Искандер («Кролики и удавы») и А. Адамович («Последняя пастораль», написанная по следам Чернобыльской катастрофы); высокую оценку получили также повести «День свершения» В. Жилина и «Разные среди разных» Л. и Е. Лукиных.

Как видим, фэны значительно выше оценивают творчество молодых фантастов (исключая братьев Стругацких и маститых авторов-нефантастов), а не признанных критиками лидеров советской фантастики: среди лауреатов нет Д. Биленкина, К. Булычева, С. Павлова, А. Казанцева…

К сожалению, мне неизвестны результаты межклубных опросов последних лет. Думаю, однако, что картина вряд ли существенно изменилась. «Корифеи» либо не смогли, либо не захотели писать по-новому. В сущности, я могу вспомнить лишь одну серьезную попытку социальной фантастики – «Отягощенные злом» братьев Стругацких, попытку, к сожалению, не вполне удачную. Публиковавшиеся в те годы новые произведения О. Ларионовой («Соната моря», «Клетчатый тапир»), К. Булычева («Девочка с Земли», «Поселок»), Д. Биленкина («Сила сильных»), Е, Гуляковского («Долгий рассвет на Энне»), в сущности, не внесли в тематику советской фантастики ничего нового – все те же приключения на дальних планетах, люди коммунистического общества все так же посрамляют капиталистов…

***

К середине 1991 года естественный процесс движения к рынку вошел в финальную стадию – для советской фантастики гибельную. В ВТО, некоторое время служившем «кузницей кадров», ужесточился отбор рукописей по идеологическим соображениям. В результате основной темой многих сборников стала русская мифология. Издательские кооперативы (некоторые из них несколько месяцев спустя стали самостоятельными) старались прежде всего «делать деньги» и потому предпочитали выпускать книги известных авторов и (или) перепечатки. А стремительное подорожание бумаги делало нерентабельным выпуск мало кому известных советских авторов. На рынок хлынул вал западной фантастики, способный привлечь читателя, и книги с грифом «Советская фантастика» проиграли соревнование без борьбы.

На полках магазинов русской книги в Тель-Авиве и Иерусалиме плотно стоят тома Фармера, Желязны, Гаррисона, Хайнлайна, Нортон, Карсака… Америка, Англия, Франция… И блеск фантастики, и ее нищета – все на продажу. Где же фантастика «советских» авторов? Ее нет! Правда, кооператив «Текст», ставший издательством, выпускает интересную серию книг «Альфа-фантастика». За два последних года в ней вышли книги В. Аксенова, Ф. Искандера, а также В. Кацуры, А. Генкина, В. Кривича, А. Ольгина и В. Пелевина. Пожалуй, только о Пелевине и стоит говорить как о перспективном авторе. Заслуживает внимания и издаваемый «Текстом» альманах фантастики «Завтра» – сделанный добротно, с отменным вкусом, без привычной «серости» «молодогвардейских» сборников.

Издательство «Молодая гвардия», будто не замечая «ветра перемен», продолжало выпускать такие же серые, никем не читаемые книги, как и три, и десять лет назад. Издательство «Знание», будто страшась новых имен, в третий раз публикует сборник «Ключи к декабрю» и переиздает фантастику С. Гансовского. Что до остальных издательств, то они и вовсе предпочитают с «советской» фантастикой не связываться.

А ВТО, созданное специально для поддержки молодых авторов? Объединение пало первой жертвой свободной экономики. Астрономические цены на билеты не позволяют сейчас собирать представительные семинары. А без семинаров нет и сборников. Издательский пик ВТО пришелся на 1991 год. К тому же, складывается впечатление, что авторы (а может, издатели) просто испугались стремительности и направления перемен и предпочитают укрыться от социальных бурь в рассказах о прошлом, в сюжетах исторического, экологического и даже сказочного толка. Социальная фантастика, приоритет которой над прочими поджанрами провозглашался на всех трех семинарах (и даже на семинарах ВТО), остановилась на уровне повести-предупреждения, лучшими образцами так и остались «Санаторий» В. Хлумова, «Доверие» В. Рыбакова и (с некоторой натяжкой) «Первый день спасения» В. Жилина. Произведения о светлом будущем человечества, почти исчезнувшие уже к началу перестройки, и вовсе перестали выноситься на обсуждение.

Неизвестно, впрочем, как пошел бы процесс движения к «нормальному» рынку, если бы перестройка продолжалась еще несколько лет. Однако в конце 1991 года произошли два события, почти совпавшие во времени. В октябре скончался «патриарх» советской фантастики Аркадий Стругацкий, а в декабре исчез с политической карты мира и Советский Союз. В одночасье перестала существовать и советская фантастика со всеми ее тенденциями. Остались авторы, остались их неизданные книги, многие из которых, лежа в столах и издательских папках, успели устареть. Постперестроечная фантастика СНГ еще не родилась как жанр. Родится ли?

ЧИСТО НАУЧНОЕ УБИЙСТВО

Роман

Часть первая. ЦИАНИД ПО-ТУРЕЦКИ

Глава 1. Знакомство

Свернув на стоянку, я аккуратно притормозил и заглушил двигатель. Повертев головой, я обнаружил, что сбил всего лишь один колышек ограждения (вчера было три), не зацепил ни одной машины (вчера я поцарапал-таки борт серой «Даяцу») и даже встал почти перпендикулярно проездной дорожке. Большой успех, – подумал я. – Если так пойдет и дальше, то через месяц я не буду вздрагивать, переключая скорости.

Я вылез из машины, ощущая тяжесть в ногах – с непривычки мне было тяжело сидеть за рулем больше получаса кряду, – и увидел перед собой полицейского офицера. В званиях я не разбираюсь, форма на меня действует магнетически – я вижу цвет и какие-то загогулины на рукаве, и перестаю соображать, поскольку невинному человеку соображать нужно до встречи с представителем закона.

– Всего один колышек, господин офицер, – сказал я голосом достаточно твердым, чтобы самому быть уверенным в том, что я говорю правду. – Я непременно все восстановлю, не сомневайтесь.

– Я и не сомневаюсь, – широко улыбнулся офицер и протянул руку. – Комиссар Бутлер, Тель-Авивская уголовная полиция.

Возможно, я руку пожал, а может быть, спрятал свою руку за спину. Возможно, я улыбнулся, а может быть, скорчил страдательную гримасу – эти первые мгновения нашего знакомства с комиссаром Бутлером я никогда впоследствии не мог восстановить в памяти.

Собственно, в тот момент я лихорадочно соображал – не сбил ли я пешехода, когда совершал на вечно забитых тель-авивских улицах один из многочисленных маневров перестроения из ряда в ряд. Трупы на дороге не вспоминались, но и уверенным на все сто я себя не чувствовал. Только уголовной полиции мне не хватало! За рулем я самостоятельно сидел третий день, права получил неделю назад, а машину мне пригнал из магазина один из студентов, который сдал, наконец, с седьмой попытки, курс новейшей истории Великобритании. Студент мог чувствовать себя героем, зная, что я получил права после одиннадцатой попытки сдать экзамен. Это число – одиннадцать – было, по-моему, навечно написано на моем лбу.

– Третий день за рулем? – участливо спросил полицейский по фамилии Бутлер.

– Четвертый, – автоматически поправил я и только после этого увидел за спиной полицейского ту самую «мазду», борт которой я оцарапал вчера вечером, возвращаясь с работы. Не знаю, сбил ли я пешехода, это еще предстояло доказать, но царапина была моей работой, и в этом я признался сам, оставив на ветровом стекле данные моей страховой компании.

– Чувствуется, – сказал полицейский. – Когда я впервые сел за руль, то от волнения сразу же въехал в столб, а столб, заметьте, стоял посреди чистого поля, где я решил потренироваться в вождении.

– А моя жена, – продолжал Бутлер, – до сих пор боится водить машину и предпочитает ездить автобусом. Это, кстати, побудило ее стать вступить в МЕРЕЦ, ну, знаете, есть у них группа, которая добивается разрешения пустить автобусы по субботам…

Похоже, что полицейский не собирался меня арестовывать на месте, и я почувствовал, что количество адреналина в моей крови постепенно приходит в норму. Может, удастся отвертеться? Но штраф больше, чем сто шекелей, я не заплачу, сбитый колышек большего не стоит.

– Если я не ошибаюсь, – не унимался полицейский, – вас зовут Песах Амнуэль, и вы живете в десятой квартире.

Все узнал! Наверное, дело все-таки серьезно, и сотней шекелей мне не отделаться. Я запер на ключ свою «субару» и решился, наконец, раскрыть рот.

– В десятой, – подтвердил я, хотя полицейский вовсе не спрашивал подтверждения. – Колышек я оплачу…

– Какой колышек? – удивился Бутлер и проследил за моим взглядом. – Ах, этот… О чем вы говорите, Песах, этот самый колышек я лично сбивал семь раз, его давно нужно вообще перенести метра на два в сторону, я все забываю позвонить коллегам из дорожного отдела… Вы не возражаете, если я приглашу вас к себе на чашку кофе?

Предложение было настолько неожиданным, что я автоматически ответил:

– Да, несомненно, комиссар.

И лишь после этого подумал, что меня еще никогда полицейский не приглашал в отделение выпить кофе. Какой кофе подают в полиции – растворимый, экспрессо? Или по-турецки?

Бутлер повернулся и пошел к дому – похоже, он пригласил меня выпить кофе в моей же собственной квартире. Это было, конечно, оригинально, но требовало некоторой подготовки: Рина наверняка придет в замешательство, увидев меня на пороге в сопровождении комиссара полиции.

– Я живу этажом ниже вас, – бросил Бутлер через плечо. – Вы снимаете эту квартиру или купили?

– Купил, – сказал я, чувствуя себя все более глупо. – Мы переехали месяц назад, и я почти никого из жильцов еще не знаю. А вы…

– Я здесь живу третий год, – сказал Бутлер, открывая передо мной дверь лифта. – Я и моя жена Лея, сейчас я вас познакомлю. У нас есть еще дочь Ора, но, на наше счастье, она сейчас в школе, и у нас будет возможность спокойно пообщаться.

– А у меня сын, – сообщил я. – Сейчас он в армии.

Лифт остановился на третьем, и мы вышли.

– Пехота? – спросил Бутлер, открывая своим ключом дверь в конце небольшого коридорчика.

– Если бы… – пробормотал я. – Будь Михаэль пехотинцем, Рина, это моя жена, не сходила бы с ума, да и я тоже, если говорить правду… Он служит в Голани.

– О! – со значением сказал Бутлер, пропуская меня в уютно обставленную гостиную. Я очень люблю такие квартиры, где ощущается не просто уют, но уют застоявшийся, возникший, казалось, не в результате усилий хозяйки, а сам по себе, из мелочей, совершенно, вроде бы, несущественных и нефункциональных. У Рины не получалось, хотя она и старалась – может, потому и не получалось, что она именно старалась, и это было заметно, это делало обстановку нашей квартиры нарочито придуманной, а потому не очень уютной. А сам я просто не знал, что нужно делать, и, думаю, комиссар Бутлер не знал тоже – вряд ли он, служа в уголовной полиции, проводил дома, как я, большую часть времени.

Через четверть часа на журнальном столике стоял кипящий кофейник – настоящий, только что снятый с огня, а не электрическая безделка, которой пользовался я в целях экономии времени, – и мы с комиссаром сидели друг против друга в глубоких креслах, разглядывали друг друга в упор, не скрывали этих взглядов и – вот странное дело! – получали от этого удовольствие.

Поэтому и вопрос, который я задал, не подумав о том, насколько он банален, не показался комиссару традиционно-надоедливым.

– Давно в стране? – спросил я.

– Тридцать семь лет, – ответил Бутлер, разливая кофе по чашкам и пододвигая сахарницу. – Собственно, я родился в Бней-Аише, но родители приехали в страну в сорок восьмом из Бобруйска.

– Тогда выпускали? – удивился я.

– Не думаю, – покачал головой Бутлер. – Отец с матерью родом из Бобруйска, но в войну их угнали в Германию, там они и познакомились, в Майданеке, им, как видите повезло, остались живы, но в Россию не вернулись, а сюда приехали сразу после провозглашения независимости. Отец даже успел повоевать, их бригада брала Латрун и двигалась на Иерусалим…

– Черт возьми! – вскричал я. – Это очень интересно. Я, видите ли, историк, занимаюсь в университете новейшей историей, самой новейшей, последние четверть века, но и тот период интересует меня чрезвычайно.

– Судя по вашему акценту, Песах, – сказал Бутлер, – ваш стаж в стране гораздо меньше моего. Вы приехали в семидесятых?

– В восемьдесят первом. Я, Рина и Михаэль, тогда ему было восемь. Получили амидаровскую квартиру в Кирьят-Оно, но я не сразу попал в университет сюда, в Тель-Авив, пришлось поработать в…

Я отхлебнул горячего кофе и закашлялся, чтобы мое нежелание доводить предложение до конца не оказалось слишком заметным. Для чего Бутлеру, черт побери, знать о том, что я год работал слесарем на фабрике металлических изделий, а потом еще два года сторожил супермаркет? Я вовсе не считал это годы потерянными, хотя Рина полагала именно так, но и рассказывать о тогдашней жизни не хотелось, тем более человеку, родившемуся в Израиле я наверняка не способному понять ощущения репатрианта, изначально ощущающего себя чужеродным телом.

– Родители учили вас русскому? – спросил я, откашлявшись.

– Немного, – Бутлер перешел на русский, но выговаривал слова медленно и, хотя без заметного акцента, но с видимым усилием – наверняка переводил сначала фразу в уме, подбирая слова. – Немного, и я сопротивлялся. Когда вырос, понял, что сопротивлялся зря, но потом уже не было времени верстать…

– Наверстывать, – поправил я.

– Да…

Мы опять перешли на иврит, и, когда я бросил взгляд на часы, оказалось вдруг, что говорим мы уже около двух часов, и количество тем, затронутых в беседе, перевалило за второй десяток, кофе остыл, а Рина, наверное, уже вернулась с работы.

– Было очень приятно, – сказал я. – Поднимитесь вечером ко мне, в семнадцатую квартиру, и мы продолжим знакомство.

– Непременно, – согласился Роман. – Только не сегодня, мне через два часа на дежурство. Но завтра – ждите в гости.

– Дежурства, – спросил я, уже стоя в дверях, – беспокойные? Я имею в виду – часто ли случаются… э-э… уголовные преступления?

– Хватает, – неопределенно отозвался комиссар. – В основном, рутина, но бывают очень интересные случаи, которые требуют для расследования хорошей работы этого…

Бутлер постучал себя по макушке и по взгляду моему понял, что при очередной встрече я непременно попрошу рассказать хотя бы одну историю из практики.

– До завтра, – сказал Бутлер, и мы понимающе кивнули друг другу.

* * *

Так я познакомился с Романом Бутлером, комиссаром уголовной полиции. Прошло месяца три прежде, чем я решился рассказать Роману о своих ощущениях в тот момент, когда, заглушив двигатель, увидел перед собой представителя власти. К тому времени наши субботние встречи стали уже традицией – ровно в пять раздавался звонок, и я пропускал Романа в гостиную, где на журнальном столике уже кипел электрический чайник. В остальные дни недели, если у Романа выдавался свободный вечер, он звал меня к себе, и тогда за качество кофе отвечал он.

Рина с Леей не стали столь дружны, наши с Романом разговоры казались им излишне серьезными для субботних бесед и излишне профессиональными для разговоров в остальные дни недели, когда хочется отвлечься после суматохи на работе. Рина предпочитала, если не нужно было готовить обед, сидеть перед телевизором и смотреть кассеты с сентиментальными американскими мелодрамами, а у Леи, жены Романа, было немало хлопот с дочерью, девицей достаточно своенравной и не желавшей учиться.

Впрочем, иногда мы собирались вчетвером, и тогда всякие упоминания о преступлениях, расследованиях, исторических изысканиях и политике были запрещены. Это были вечера воспоминаний – легкие, как надутый теплым газом воздушный шар…

Роман никогда не любил, как он говорит, «высовываться», иными словами, он терпеть не мог рассказывать о том, как раскрывает преступления. Будь у Романа другой характер, я вполне мог бы выполнять роль доктора Ватсона или капитана Гастингса. На деле же мне с трудом удавалось разговорить Романа настолько, чтобы услышать чуть больше, чем я мог прочитать в газетах. Так, во всяком случае, было в первые месяца нашего знакомства – не то, чтобы Роман не доверял мне какие-то служебные тайны, просто ему казалось, что расследование – процесс достаточно занудный и интересный только в сочинениях Кристи, Гарднера или Стаута.

Я его вполне понимал, мне тоже порой казалось, что постороннему не интересны мои рассказы о том, как я изучал архивные материалы о месяцах, предшествовавших Шестидневной войне. На самом деле все было с точностью до наоборот – всегда интересно слушать рассказы о чужой работе, даже если это всего лишь архивный поиск. И тем более – если это поиск преступника.

О деле Кацора Роман рассказывал мне несколько вечеров, из чего не следует, что он все это время не закрывал рта. Скорее наоборот, подробности мне приходилось выпытывать с помощью методов, используемых самим Бутлером во время перекрестных допросов.

Глава 2. Встреча со смертельным исходом

В прошлом году Шай Кацор был избран заместителем генерального директора экспортно-импортной фирмы «Природные продукты». Он считался человеком жестким – во всяком случае, когда корреспонденты спрашивали его, как он обычно разговаривает с конкурентами, Шай Кацор отвечал, вздернув свой квадратный подбородок:

– Условия ставим мы. Фирма достаточно сильна, чтобы заставлять конкурентов плясали под нашу дудку.

Весной Шаю Кацору исполнилось 43 года. Он был женат, его единственный сын Гай проходил службу в ЦАХАЛе. Хая, жена, не работала.

Что еще мог знать о Шае Кацоре читатель «Маарива» или «Едиот ахронот»? Он собирался в этом году прибрать к рукам для «Природных продуктов» еще и дочернюю компанию «Роксан» – так считали все, но к тому дню, с которого мой рассказ начинается, положение было уже иным, о чем знал очень узкий круг лиц.

* * *

В салоне беседовали пятеро мужчин. Один из них был хозяином виллы, четверо – его гостями. Они сидели в глубоких креслах вокруг низкого журнального столика и говорили о бизнесе.

– Твое решение вызовет раскол в правлении, не думаю, что ты поступаешь верно, – сказал один из гостей, повторив эти слова в третий раз.

На что хозяин в третий раз ответил:

– Фирма, в которой можно вызвать раскол, вполне этого достойна.

Второй гость сказал примирительно:

– Мы начали повторяться. Давайте сделаем перерыв и поговорим о футболе.

Воздух, действительно, будто сгустился, напряжение, возникшее в разговоре, тяжелыми нитями протянулось от одного собеседника к другому.

– Выпьем кофе, – предложил хозяин дома. – Я сделаю по-турецки. В ожидании любителя.

Кипящий кофейник появился на столике через несколько минут. Все это время гости сидели молча – каждый из них думал о том, что миссия их провалилась, хозяин виллы не собирается менять своего решения, и для фирмы могут настать сложные времена. Не то, чтобы этот человек был незаменим на своем месте, но он глубже кого бы то ни было вник в состояние дел в фирме, его внезапное решение уйти выглядело не столько даже нелогичным, сколько просто нелепым – кто же оставляет дело, в которое вложил деньги, время и силы? И ради чего?

Перед каждым из пяти мужчин стояла фарфоровая чашечка на блюдце и лежала маленькая красивая ложка.

– Наливайте себе сами, – сказал хозяин. – Вот молоко – кто желает.

Он не смотрел в глаза своим гостям, он не хотел говорить больше о делах, тем более, что общих дел, с его точки зрения, у них больше не было.

Разлили кофе по чашкам, хозяин сделал это последним.

– «Маккаби» Хайфа в этом сезоне сплоховала, – сказал один из гостей, отпив кофе и поставив чашечку на блюдце.

Остальные сделали по глотку и задумались о перспективах израильского футбола. Хозяин дома привстал и выронил свою чашечку. Кофе разлилось – на белой рубашке появилось темное пятно.

– А-а… – прохрипел хозяин и повалился лицом на столик.

* * *

Когда бригада, возглавляемая комиссаром Бутлером, прибыла на место трагедии, врач скорой уже констатировал смерть известного бизнесмена Шая Кацора.

Хозяин виллы лежал на полу, раскинув руки – в той позе, в какой оставили его медики скорой, пытавшиеся привести Кацора в чувство, поскольку кардиоскоп показывал сначала слабые и редкие импульсы. Лицо Кацора было белым до синевы, глаза смотрели удивленно и беззащитно.

В углу салона, бледные и растерянные, стояли гости – Рони Полански, Даниэль Кудрин, Бени Офер и Нахман Астлунг. Все были членами совета директоров компании «Природные продукты». Гости молчали – все, что они могли сказать друг другу, было сказано до приезда скорой и полиции.

Полицейский врач, прибывший вместе с Бутлером, осмотрел тело, разрешил его увезти и сказал комиссару:

– Без всяких сомнений – убийство. Отравление цианидом.

– Все чашки и кофейник – на экспертизу, – распорядился Бутлер.

Случай был классическим. Пятеро в закрытой комнате. Жертва и четверо гостей, один из которых наверняка убийца. Смысла в этом убийстве Бутлер не видел (давние друзья, общее дело), но разве в убийствах бывает смысл? Мотив – да, причина, повод… Но – смысл?

– Простая формальность, – сказал Роман извиняющимся тоном. – Вы все важные свидетели, и я хочу допросить каждого прямо сейчас. Конечно, вы можете вызвать своих адвокатов.

– Да что там, – мрачно сказал Дани Кудрин, щуплый мужчина лет пятидесяти, с огромной родинкой на правой щеке, делавшей его лицо отталкивающе-неприятным, – мы не свидетели. Мы подозреваемые.

Бутлер ничего не ответил и выбрал для допроса небольшой салон на втором этаже виллы. Здесь никогда не принимали гостей, и обстановка казалась более уютной, чем внизу. Раздвижная стеклянная дверь вела на балкон, где стояло единственное кресло под большим разноцветным зонтом. Наверняка хозяин любил сидеть здесь в одиночестве, глядя на море, до которого было не так уж далеко – два ряда вилл и прибрежная песчаная полоса.

Первым Роман пригласил Бени Офера.

– Садитесь сюда, – сказал Роман, придвигая журнальный столик к дивану, – так вам будет удобнее сидеть, а мне удобнее слушать. Показания ваши записываются на диктофон, это официальный допрос свидетеля, и после того, как мы запишем формальные данные, я попрошу вас быть предельно внимательным к каждому сказанному слову. Может, вы все же предпочитаете говорить в присутствии адвоката.

Офер покачал головой и положил на стол обе руки ладонями вниз – так ему было легче справиться с волнением. Бени Офер был самым молодым из гостей, ему еще не исполнилось сорока, и первое впечатление, доверять которому Бутлер, конечно, не собирался, было вполне благоприятным. В отличие от остальных, Офер был в строгой однотонной рубашке с галстуком – он наверняка ощущал себя представителем европейского бизнеса, а не ближневосточного с его левантийской расхлябанностью.

После выполнения формальностей Бутлер спросил:

– Кто готовил кофе и кто при этом присутствовал?

– Шай, – сказал Офер. – Он готовил кофе сам, а мы все оставались в салоне. С места, где я сидел, видна часть кухни, и я краем глаза видел, как Шай ходил от плиты к шкафу, как что-то доставал и перекладывал… Потом он принес кофейник и молочник с чашками на подносе и поставил на журнальный столик.

– Кофе был уже разлит по чашкам?

– Нет, чашки были пустыми.

– Кто же наливал кофе?

– Каждый наливал себе сам, – пояснил Офер. – И каждый мог взять любую чашку. Молока не налил никто. Если бы яд был в кофейнике, мы бы сейчас все…

– Экспертиза покажет, был ли яд в кофейнике или в ином месте, – отмел предположения Бутлер. – Скажите, господин Офер, чему была посвящена ваша встреча?

– Мы обсуждали экспортные планы фирмы. И не в первый раз, заметьте. В подробности вдаваться не могу, извините. Мы уже собирались в таком же составе раза три-четыре. И здесь, и у меня.

Офер лукавил и не скрывал этого. Он просто не хотел говорить об истинной причине встречи, и комиссар, подумав, задал вопрос иначе:

– Сегодняшняя встреча отличалась от предыдущих?

– Да, – сказал Офер, помедлив.

– Чем же?

– Только одним. Шай сказал, что он покидает фирму. Это было как гром с ясного неба. Тяжелый удар, скажу прямо…

– Какова была роль господина Кацора в вашей фирме?

– О, огромная! Шай был одним из тех, кто начинал дело. У него очень быстрый ум, и он… был… именно Шай вносил почти все предложения по развитию. В правлении никто, кроме него, не верил, что можно хоть что-то заработать в России. Шай в прошлом году ездил в Москву и подписал три контракта с… извините, комиссар, эти контракты еще не утверждены, и я не могу…

– Завтра, – пообещал Бутлер, – у меня будут полномочия, утвержденные судьей Мизрахи, и тогда вам и вашим коллегам придется ответить на любые мои вопросы. А сейчас… – Роман пожал плечами. – Этот контракт, или иной, мог ли стать причиной неприязни кого-либо к господину Кацору? Разногласия в фирме?

– Уверяю вас, был сугубо деловой спор, разве это причина, чтобы убить? Мы спорим так каждый день!

– А уход господина Кацора? Если он действительно произвел, как вы сами сказали, впечатление разорвавшейся бомбы… Если дела фирмы так сильно зависели от господина Кацора…

– Это тяжелая утрата, – Офер наклонил голову, разглядывая носки своих туфель, – но фирма без Кацора выживет, а вот Шай без фирмы… Ох, простите, я как-то не подумал…

– Господин Кацор знал о делах нечто такое, что могло бы сильно навредить фирме, если бы господин Кацор сообщил эту информацию конкурентам?

– Шай знал все. И, я убежден, никогда бы не пошел на нарушение коммерческой тайны. Даже если бы действительно начал работать на… ну, скажем, на «Текоа» и «Тнуву».

– Он был намерен перейти в одну из этих компаний?

– Нет… Не знаю. Мы просто не успели задать Шаю этот вопрос. Все произошло так… Да он бы и не ответил, скорее всего…

– Вы видели, чтобы кто-нибудь прикасался к чашке господина Кацора уже после того, как кофе был разлит?

– Это было невозможно! Каждый из нас налил себе и больше не выпускал чашки из рук до тех пор, как… ну…

– Я понял. Как по-вашему, мог ли сам Кацор…

– Глупости. Для чего? Чушь! Он был в расцвете сил, у него были свои планы, он очень честолюбив, его, насколько я могу судить, не устраивали масштабы нашей деятельности, хотя мы – одна из самых перспективных… Он хотел большего, вот, например, как в этой истории с российскими контрактами… Он собирался поехать зимой в Иоганнесбург, правда, правление еще не утвердило план этой поездки, и, Шая это крайне раздражало… «Эта ваша левантийская медлительность», – говорил он…

– Господин Кацор ведь сам был…

– Его родители приехали из Йемена, вы правы, но Шай был человеком очень западным, он пять лет провел в Штатах, и… Нет, господин комиссар, я не могу себе представить, чтобы Шай мог сам… вдруг, особенно при сложившихся обстоятельствах… Глупости.

– Но ведь, если никто не касался его чашки, только сам господин Кацор мог положить в нее яд так, чтобы вы не обратили на это внимание. Например, с сахаром.

– Шай терпеть не мог сахара. Он пил чистый кофе – без сахара, без молока, без сукразита, без лимона. К тому же, он не очень-то любил кофе по-турецки. Обычно он кофе смаковал – пил маленькими глоточками. А сегодня просто просто налил и выпил.

– Спасибо, – сказал Бутлер с сомнением в голосе, – вы можете подождать в нижнем салоне?

Глава 3. Никаких следов

Нахман Астлунг руководил в фирме отделом маркетинга. Он был моложе остальных гостей, собравшихся на вилле, но выглядел старше. Ранняя седина и густая нечесанная шевелюра делала его похожим на Эйнштейна. Впрочем, сходство этим и ограничивалось. У Астлунга были восточные черты лица, да и ум был, хотя и быстрым, но скорее поверхностным.

Астлунг подтвердил показания Офера. Каждый налил себе кофе, взяв со столика чашку совершенно механически. Во всяком случае сам Астлунг ни на ниг не задумался, почему взял эту чашку, а не другую. И если в одной из них уже был яд… Хотя, как мог оказаться яд в пустой чашке?

– О! – сказал Астлунг, округлив глаза. – Тогда выходит, что убит мог быть любой из нас! Тот, кто случайно…

– Не нужно строить гипотез, – прервал комиссар рассуждения свидетеля. – Скажите мне, в каких вы были отношениях с господином Кацором?

– В нормальных. Я понимаю, что вы хотите… В нормальных. Спорили. Бывало – на высоких тонах. Как все.

– Он действительно сказал сегодня, что выходит из совета директоров?

– А? Да… Это, конечно, удар, мы его все уговаривали. Я так и не понял причину. По-моему, до завтра он бы передумал.

– Скажите, а раньше… Кому-нибудь из вас могло придти в голову, что Кацор предаст?

– Вы называете это предательством?

– Мне показалось, что господин Офер именно так оценивает поступок господина Кацора.

– Каждый думает о своей карьере, это ведь естественно, хотя для коллег это может быть ударом. Момент, конечно, катастрофически неудобный… Впрочем, можно это назвать и предательством. Да, во время спора прозвучало и это слово. Вы думаете – это повод для убийства? Это же кошмар! Кошмар!

Взгляд Астлунга неожиданно застыл – видимо, ему опять представилась эта картина: Шай Кацор, роняющий чашку и падающий лицом вниз…

– Извините, – пробормотал Астлунг. – Может… Может, это все-таки сердечный приступ? Вот недавно умерла журналистка, вы же помните, двадцать два года, прямо во время телерепортажа… Начала говорить фразу и… Секунда – и нет человека. Это кошмар, но ведь так бывает…

– У Далии Нахшон был рак, – напомнил Бутлер. – Может быть, вам что-то известно о болезни господина Кацора?

– Нет, Шай был здоров как… в общем, совершенно здоров. Но ведь, бывает, умирают и совершенно здоровые люди. Помните этого футболиста из «Ха-поэля»… ну, такая восточная фамилия…

– Экспертиза скажет точно, от чего умер господин Кацор, – прервал Бутлер рассуждения Астлунга. – Не будем фантазировать. Я лишь провожу предварительное дознание…

* * *

Разговор с Кудриным и Полански не дал ничего нового. День клонился к закату, салон насквозь пронзили оранжевые лучи, и пришлось приспустить шторы. Кудрин, господин пятидесяти лет, дышавший, как лев после пробежки по пустыне, нервничал так, что Бутлеру пришлось его отпустить, задав лишь несколько общих вопросов. Полански держался спокойно, ответы свои обдумывал и не произнес ни одного не только лишнего, но даже сколько-нибудь существенного слова. Оба – Кудрин и Полански – отвечали в фирме за стратегические разработки и потому даже в большей степени, чем Офер или Астлунг, были недовольны неожиданным поступком Кацора. Могло ли это стать поводом для убийства?

Комиссар внимательно присматривался к обоим свидетелям. Они были ему неприятны, и он долго не мог сам себе объяснить причину. Потом понял: ни Полански, ни Кудрин не считали происшедшее трагедией. Ну, был человек. Ну, не стало человека. Переживем. А вечером по телевидению «Пополитика», и у дорогого племянника день рождения, куда не нужно опаздывать… От этой полиции одни неприятности.

Когда Бутлер раздумывал о том, отпустить ли всех четверых по домам, зазвонил телефон и Моше Бар-Нун из экспертного отдела сообщил:

– Отравление цианистым калием. Никаких сомнений.

– Где был яд? В чашке? В кофейнике?

– Ни там, ни там. И ни в одной из остальных чашек. Нигде. Кроме, конечно, организма убитого.

– Ты хочешь сказать, что чашки и кофейник кто-то успел вымыть?

– Нет, ни в коем случае. Ни к чашкам, ни, тем более, к кофейнику, никто не прикасался – я имею в виду, не пытался мыть чем бы то ни было.

– А что пальцевые отпечатки?

– Тут еще проще. На каждой чашке отпечатки пальцев только одного человека – того, кто из этой чашки пил.

– На чашке Кацора…

– То же самое. Только пальцы Кацора.

– На кофейнике…

– На поверхности отпечатков нет вообще, видимо, Кацор протирал посуду, прежде чем подавать на стол. Есть отпечатки на ручке, но ты же понимаешь, какого они качества… Поверхность ребристая и… Можно сказать только, что отпечатков несколько. Но ведь каждый из них брал кофейник за ручку, чтобы налить себе кофе, верно?

– Да, конечно. Спасибо, Моше. Переправь заключение на мой компьютер.

– Уже отослал.

Комиссар положил трубку и спустился вниз. Обыск в большом салоне закончился, эксперт Борис Авербах на вопрос комиссара ответил кратко:

– Ничего. Никаких капсул, пакетов, растворов. Если здесь и был цианид, то, значит, в кармане кого-то из гостей.

– Не было у них ничего, – раздраженно сказал Бутлер, – их обыскали в первую очередь. Видел бы ты эту процедуру…

– Представляю, – хмыкнул Борис.

– Я не могу их задерживать, – продолжал Бутлер. – Они все весьма известные личности. И если кто-то решит плюнуть мне в…

– Их адвокаты дожидаются в большом кабинете, – сказал Борис, – и очень недовольны.

Адвокаты действительно ждали комиссара в кабинете хозяина виллы, большой комнате на первом этаже, обставленной, неожиданно для комиссара, с большим вкусом в стиле «ретро». Адвокатов было трое, и все они были комиссару хорошо знакомы.

– Привет, – сказал он, входя. – Кто-то из вас представляет сразу двоих клиентов, как я понимаю?

– Я, – кивнул молодой и энергичный Рони Барух, известный не только победами в гражданских процессах, но и сокрушительным поражением – год назад суд приговорил его подзащитного к пожизенному заключению за убийство жены, и адвокату не удалось добиться смягчения приговора в Верховном суде. – Я представляю Офера и Астлунга.

– Надеюсь, – агрессивно сказал Мордехай Злотин, нацелив на Бутлера палец, его иссиня-черная борода делала юриста похожим на вавилонского царя Навуходоносора, и только черная кипа на макушке не позволяла продолжить это сравнение, – надеюсь, что вы, комиссар, уже отпустили наших клиентов с миром.

– Да, – Бутлер устало опустился на диван, где ему оставили самое неудобное место под прямыми лучами заходящего солнца, – я отпустил их всех и благодарен вам, господа, за то, что вы не стали вмешиваться в допросы на этом этапе следствия.

– Хорошее дело! – возмутился Барух. – Да нас просто не пустили, что нарушает процедуру, и я лично намерен подать жалобу в…

– Как? – изумился комиссар. – Я сказал каждому из свидетелей, что они могут посоветоваться с адвокатом, и никто из них не захотел…

– Все это ваши полицейские штучки, – взмахнул руками Барух. – Господа, я ухожу.

Поднялись все.

– Кому-то будет предъявлено обвинение? – спросил Злотин.

– Кому-то – конечно. Но я не уверен в том, что кому-то из ваших клиентов. Все они проходят как свидетели.

Бутлер хотел добавить «пока», но не стал этого делать.

Глава 4. Кто из них?

Ночь была бессонной. Подозреваемые разъехались около восьми, каждый со своим адвокатом. Бутлер остался на вилле, где полицейские из отдела по расследованию убийств обшаривали каждый сантиметр. Нудная процедура – на вилле было три этажа, один из них – подземный, одиннадцать комнат, два больших салона и один малый, две ванны, огромная кухня…

Жена и сын убитого нагрянули ближе к полуночи. Хая Кацор прибыла из Эйлата, где принимала морские ванны, а сын Эльдад – из Кирьят-Шмоны, где проходил службу. Сцена, которую закатила вдова, к расследованию не имела никакого отношения, и пересказывать ее мне Роман отказался.

Он вернулся в управление, не имея ни одной версии, достойной внимания.

* * *

Итак, цианид не обнаружили нигде. Поскольку труп, тем не менее, как говорится, имел место, из этого следовало, что полиция допустила просчет, позволив убийце скрыть следы преступления. Когда и как это произошло? Все четверо гостей утверждали, что после того, как Шай упал лицом на стол, вплоть до прибытия полиции никто ни до чего не дотрагивался. О том, чтобы кто-нибудь взял одну из чашек (или все?) и помыл, не могло быть и речи. Заключение экспертизы не оставляло на этот счет никаких сомнений.

Могли они договориться друг с другом о координации показаний, пока не было полиции? Могли. Но – зачем? Они что – дураки? Они не понимали, что, избавившись от малейших следов яда, неминуемо спровоцируют подозрение в том, что убийство было задумано и совершено сообща?

Узнали о предательстве Шая Кацора, возмутились…

Глупости. Мало ли какие причины могли заставить Кацора принять свое решение? Разве что этот поступок мог повлечь за собой некие разоблачения, совершенно нетерпимые для «Природных продуктов»… Могло быть так?

Даже если могло, это ничего не решает. Если четверка узнала об уходе Кацора только в тот день от самого Шая, когда, черт возьми, они могли найти цианид, когда обдумали свое поведение? Это должен был быть экспромт. Чепуха.

Или нет? Ведь наверняка Шай Кацор не в то утро решил покинуть фирму. Он должен был обдумать этот шаг. Это могло отразиться на его поведении. Кто-то мог догадаться…

Может ли догадка послужить основанием для убийства? Чушь и еще раз чушь.

Наконец, Кацор должен был вести переговоры с конкурентами, это могло стать известно. Но если так, последовательность действий должна была быть иной: не Кацор вызвал бы своих коллег на виллу, чтобы сообщить о своем решении, но коллеги, узнав о предательстве, немедленно собрали бы совет директоров и лишили бы Кацора его доли прибыли, исключили из своего состава, возможно, использовали бы и другие методы давления и наказания.

Вплоть до убийства? Чушь. Если бы каждого, кто решил переметнуться к конкурентам в погоне за большими прибылями, убивали, то, скорее всего, отдел по расследованию убийств задыхался бы от наплыва дел. И все же…

Если рассуждать таким образом и отвергнуть мотив убийства как невероятный, то что остается следствию? Иной мотив не просматривается. Да и время – Кацор сообщил об уходе и был немедленно убит.

Впрочем, после этого – не значит, вследствие этого. Элементарная истина.

Нужно искать иной мотив? Конечно, но и мотив мести за предательство нельзя сбрасывать со счетов, пока он не опровергнут неопровержимыми доказательствами…

* * *

К утру несколько бригад, всю ночь выполнявших поручения комиссара, доложили о результатах. Роман внес полученные сведения в компьютер и прочитал выводы.

Шай Кацор и его гости, согласно свидетельским показаниям, встречалась для обсуждения ситуации в фирме в пятый раз. Первые четыре раза собирались на тель-авивской квартире Полански, но в более широкой компании, на одной из встреч был еще начальник отдела сбыта Вакнин, на другой – руководитель лаборатории контроля качества Битон, однажды заехал на полчаса генеральный директор Садэ. Присутствовали также Офира, жена Полански, и их трехлетняя дочь, которая вносила в дискуссию элемент неожиданности, дергая гостей за ноги и прочие части тела. Пили кофе, чай и холодные напитки. Для того, чтобы отравить любого из присутствующих, была масса возможностей.

Вот только причины не было – никому и в голову не приходило, что Шай Кацор намерен подложить фирме такую, извините, свинью. Если, конечно, именно это некошерное животное послужило причиной.

Итак, на прежних встречах эти четверо имели возможность убить Кацора, но не имели видимого мотива. А на последней – имели мотив, но никакой возможности.

Глава 5. Давние знакомства

– Представьте себе мое положение, – говорил мне Роман Бутлер. – Никаких зацепок. Ни орудия преступления, ни причины, если говорить серьезно. Все четверо подозреваемых вели себя безупречно. Они не покидали своих домов, потому что я их просил о таком одолжении, хотя могли ведь и плюнуть на мои просьбы. Они не натравили на меня своих адвокатов, хотя могли использовать массу средств, чтобы мешать мне продвигаться в нежелательном для кого-то из них направлении. Они отвечали на любой мой вопрос, когда он приходил мне в голову. Я только поднимал трубку телефона… Более того, они предоставили мне право воспользоваться памятью своих компьютеров – им, мол, нечего скрывать от следствия.

Газеты писали о смерти Кацора, но версия об отравлении оставалась секретом следствия – журналистам сказали, что бизнесмен умер от острой сердечной недостаточности. Все газеты посвятили Кацору обширные материалы – он был человеком известным. «Маарив» даже позволила себе некий намек – что-то, мол, странное есть в этой смерти, хотя странность репортер увидел, надо сказать, там, где ее не было. Журналист предположил, что Кацор давно страдал какой-то неизлечимой болезнью – рак или что-то сердечное – и держал это в секрете от коллег. А тут схватило, никто и шевельнуться не успел. Журналистские глупости играли на руку следствию, никто, во всяком случае, не подумал о том, что Кацор умер не по естественной причине…

К полудню следующего дня я был вымотан настолько, что не мог открыть глаза. Мои ребята сделали даже больше того, что позволяли физические возможности. Были опрошены сотни людей, имевших хоть малейшее отношение к фирме «Природные продукты». Десятки людей, хорошо знавших каждого из пятерых, присутствовавших на вилле. Получив санкцию прокурора Авишая, я распорядился произвести обыск в химических лабораториях фирмы. Что я хотел найти? Цианид и другие яды этой группы? Их там было в избытке, как в любой лаборатории, занимающейся исследованием продуктов питания. Мог кто-нибудь из гостей Кацора заполучить цианид? В принципе – да, без особых проблем, но все свидетели показали, что никто из этой четверки не появлялся в последние дни не только в химической лаборатории, но вообще на территории корпуса. Мог кто-то из них действовать через подставное лицо? Мог, конечно, но тогда возрастает риск разоблачения…

В моем компьютере образовались сотни новых файлов и десятки версий, которые аналитическая программа придумывала и отвергала без моего участия. Время от времени, когда меня посещала новая идея, я смотрел на экран, и компьютер показывал мне, почему эта идея не стоит ломаного шекеля…

Я привык к тому, что в начале расследования возникают ложные следственные ходы, и нужно их вовремя распознать. В этом деле следственных ходов было столько, что и без распознавания было ясно, что все – ложные. Не понимаешь? Объясняю. Если возникает шесть версий, то пять из них наверняка ложные, а у шестой есть достаточно высокий шанс оправдаться. Остается выбор – какая. А если версий триста девяносто шесть, то вероятнее всего неверны все, поскольку все до единой построены на недостаточных основаниях…

Честно скажу, меня рассуждение комиссара Бутлера не убедило. По-моему, вполне могли эти четверо убить бедного Кацора и чашки вымыть. А потом опять налить в каждую чашку кофе. И только после этого вызвать скорую и полицию. Версия о том, что причиной убийства могло стать предательство Кацора, мне, как и Бутлера показалась маловероятной – Бог ты мой, если бы бизнесменов убивали из-за подобных причин, то все воротилы израильского бизнеса давно покоились бы на кладбище в Кирьят Ювель. И не возникло бы вопроса – кто убил. Все убили бы всех. Так я думаю.

Причина была иной. И четверо ее знали. А мой сосед Бутлер со всеми своими полицейскими компьютерами – не знал. Вот и все.

Естественно, я высказал свое мнение Роману и тут же получил полный афронт: Бутлер напомнил, что версия коллективного убийства была одной из первых, и отбросили ее именно по причине полной неуязвимости. Никакого парадокса: если эти господа действительно имели веские основания убрать Кацора, стали бы они привлекать внимание к себе? А что произошло на вилле, если не привлечение всеобщего внимания? Ведь никого, кроме них, там не было. Господи, да наняли бы киллера, который подложил бы в «тойоту» Кацора бомбу, и бомба взорвалась бы, когда Шай выводил машину со стоянки… В приличных странах так и поступают. Вот в Италии в прошлом месяце… А у нас все не как у людей.

* * *

– К вечеру, – продолжал свой рассказ Роман, – следствие зашло в полный тупик. Во-первых, экспертиза выяснила, что яд обязан был находиться в чашке, из которой пил Кацор, поскольку действие яда началось в тот момент, когда депутат сделал глоток. Во-вторых, оказалось, что у каждого из гостей были свои причины ненавидеть Кацора. Свои – и нисколько не связанные с предательством, о котором, кстати, никто из гостей действительно не знал заранее. Может, сам Кацор принял такое решение всего за несколько часов до гибели?

– Ты говорил, что у каждого из четверки были свои причины… – напомнил я.

– Да, причины для ненависти. Смотри. У Кудрина Кацор десять лет назад увел жену. История была романтическая, в свое время послужила причиной скандала, но со временем забылась, хотя раскопать ее не составило труда.

Да, Хая была когда-то женой Кудрина, если ты не знал… Поженились они рано, обоим было по восемнадцать лет. Кудрин, как утверждают свидетели, был влюблен так, что готов был нарушить армейскую дисциплину, чтобы явиться на свидание. Он служил тогда в Димоне, а семья Хаи жила в Кирьят-Шмоне, представляешь расстояние? Но каждую неделю Кудрин мчался через всю страну, чтобы провести несколько часов со своей Хаей. Они поженились, и до появления на горизонте Кацора жили душа в душу. Родился сын, он сейчас, кстати, в Штатах, работает в Ай-Би-Эм… Однажды Кудрин привел в гости Кацора, с которым уже тогда вел общее дело. И началось. Может, это было в характере Хаи – так вот неожиданно вспыхивать? Они ведь даже почти и не встречались с Шаем – я имею в виду классическую любовную связь, тайные свидания и все такое. Просто неделю спустя после знакомства Хая собрала личные вещи и переехала к Кацору. Процедура развода заняла год – Кудрин не мог смириться с мыслью об измене и не давал жене разводного письма. Но понял, наконец, что Хаю не вернуть. Какие чувства он сохранил в душе по отношению к Кацору, с которым вынужден был встречаться почти каждый день? Была ли эта ненависть постоянной? Ослабла ли с годами или увеличилась настолько, чтобы заставить Кудрина взять цианид и…

Дальше. С Астлунгом Кацор в прошлом году пытался начать общее дело, не буду вдаваться в детали, оба вложили большие деньги, но фирма лопнула, и Астлунг имел основания подозревать, что напарник его надул, разорив фирму через подставное лицо и присвоив все деньги – больше миллиона шекелей. Ничего не было доказано, никакого криминала, но подозрения у Астлунга были, как мы выяснили. Он никогда не говорил об этом открыто, никаких обвинений, и с Кацором он отношений не прервал, да и доказать ничего не мог. Доказать факт надувательства, кстати, не удалось и нам, но это, как мне кажется, лишь потому, что у нас не было достаточных оснований для тщательного расследования. Но руки, между прочим, Астлунг Кацору не подавал…

Что касается Офера, то он и Кацор когда-то служили в «Гивати», причем в одной роте. Армейская дружба, да? Но после армии они не встречались полтора десятилетия, пока их не свела деловая карьера. Почему, а? Мы выяснили – во время атаки Кацор не прикрыл Офера от пулеметного огня, испугался. Дело было в Южном Ливане, неподалеку от деревни Набатия, это всегда было змеиное гнездо, а в те годы, когда зону безопасности создали, и Армия Южного Ливана не имела вовсе никакого влияния на события… Впрочем, вам, Песах, как историку, это лучше известно. Так вот, патруль, в котором были Офер с Кацором, попал в засаду. Обстрел велся со стороны деревни, ребята залегли, а Офер оказался на открытой местности и не мог сдвинуться ни на шаг – тут же получил бы пулю. Нужно было обойти поле, точнее, проползти под огнем, метров триста или четыреста, чтобы выбрать выгодную позицию и подавить пулемет. Проще всего это было сделать Кацору, проще и ближе. И безопасней, как утверждают свидетели, поскольку там, где залег Кацор, местность была холмистой… Но Кацор не сделал этого, приказать ему никто не мог, офицеру убило первой очередью… В конце концов двое рядовых – фамилии их Лотман и Бродецки, если вас, как историка, это интересует, – подползли к домам и начали стрелять. Подавить пулемет ребята не сумели, но дали возможность отойти остальным. Лотман погиб, Бродецкому удалось вернуться невредимым. Офера ранило, два месяца он лежал в госпитале… Кацору никто не сказал ни слова, никто не доложил о его поведении начальству. Но вокруг него в роте образовался некий вакуум. Через два месяца роту вывели из Южного Ливана, и Кацор оказался в другой части. Никто из бывших товарищей не искал с ним встреч, но и слухов о нем не распускал никто. Да и сейчас о той истории люди вспоминать не хотели…

С Полански не так понятно, но, возможно, у него была стычка с Кацором, когда во время прошлых выборов оба претендовали на запасное место в партийном списке «Ликуда». Оба давние ликудники, но прежде Кацор не проявлял особого желания взобраться на политический Олимп, в то время как Полански хотел пройти в Кнесет, не скрывал этого никогда и еще во время предыдущих каденций участвовал во всех партийных мероприятиях. Он почти добился своего, пройдя региональные праймериз, но тут Кацор вступил в борьбу, авторитета в партии у него было больше, и уже на общепартийном голосовании он перебежал Полански дорогу. Впрочем, в Кнесет не прошли оба… Короче говоря, Полански Кацора терпеть не мог.

– Тоже мне, повод для убийства, – пробормотал я.

– Согласен. Хотя, с другой стороны, люди убивали и по меньшим поводам… Но все это неважно. Никто из них не мог подложить яд в чашку Кацора, ни у кого при себе не было ни яда, ничего подозрительного вообще. Между тем, во время предыдущих встреч каждый имел куда больше возможностей дать Кацору цианид, но не сделал этого…

– Значит, остается версия самоубийства, – сказал я, – и нужно было искать причины. Может быть, он…

– Не перечисляйте, Песах, – поднял руки Бутлер. – Наверняка, если начну перечислять я, то назову такие причины, которые вам в голову не придут.

– Не сомневаюсь, – согласился я.

– К этой мысли мы все пришли через сорок восемь часов после смерти Шая, когда тело его уже было предано земле при большом стечении народа. Причины самоубийства, кстати, все мы, включая компьютер, признали слабыми и сделали вывод, что нужно получше покопаться в прошлом Кацора… С такой мыслью я и отправился к себе домой, чтобы впервые за двое суток выспаться в своей постели. И вот, когда я уже засыпал, ну, вам известно это состояние, переход от яви ко сну, всплывает в сознании разное… Я вспомнил одну фразу, сказанную Кудрином.

– Какую фразу? – спросил я минуту спустя, потому что комиссар неожиданно замолчал, погрузившись в воспоминания.

– Вот ведь что удивительно, – тихо сказал Бутлер. – Мы иногда думаем, что компьютеры умнее нас – только потому, что они быстрее перебирают варианты. Ведь фраза эта была в протоколе и, следовательно, в памяти компьютера…

– Какая фраза? – повторил я.

Глава 6. Очная ставка

Шли третьи сутки после смерти Шая Кацора, когда комиссар Бутлер позвонил секретарю генерального директора «Природных продуктов» Меира Садэ и спросил, сможет ли патрон принять его и еще нескольких человек сегодня… ну, скажем, в семь вечера. Через минуту трубку взял господин Садэ:

– Господин комиссар, – сказал Садэ, – не могу ли я ответить на вопросы по телефону? Ведь вы хотите что-то узнать в связи с делом покойного Кацора, я прав? Видите ли, у меня просто нет ни минуты…

– Я понимаю все, господин Садэ, – твердо сказал Бутлер. – Но я не имею права задавать вопросы по телефону. Я отниму не больше десяти минут.

– Хорошо, – вздохнул генеральный директор. – В семь в моем кабинете. Я знал покойного Кацора довольно хорошо, и, если смогу что-то сказать…

Ровно в семь Бутлер входил в кабинет господина Садэ. Следом шли четверо: все подозреваемые по делу Кацора. Кудрин держался лучше своих товарищей – он что-то насвистывал сквозь зубы, зная, что свист раздражает комиссара, и всячески давал понять, что мнение Бутлера его не интересует: у полиции, господа, свои проблемы, а у меня свои. Астлунг был сосредоточен, смотрел только перед собой и следовал за комиссаром, как робот, связанный программой. Офер казался постаревшим лет на пять – ясно было, что прошедшие сутки дались ему трудно и сопровождались мучительными раздумьями. Под глазами были темные круги, а взгляд стал рассеянным и не мог удержаться ни на одном предмете. Полански старательно держал себя в руках – настолько старательно, что со стороны был похож на актера, репетирующего сложную роль свидетеля и умеющего справиться ни с руками, которые он не знал куда деть, ни с текстом, который оказался чересчур сложным.

Хозяин пригласил гостей за круглый журнальный стол в углу кабинета и попросил секретаршу приготовить кофе.

– Вам какой? – спросил он.

– Все равно, – покачал головой Бутлер. – Буду пить тот, что предпочитаете вы.

– Значит, по-турецки, – кивнул Садэ. – Итак, приступим. Я так понимаю, что вы, господин комиссар, привели этих господ, чтобы лично и при мне снять с них подозрения, я прав? Газеты пишут, что бедный Шай покончил с собой…

– Я не читал сегодняшних газет, – сказал Бутлер. – Но вы действительно правы, я привел этих господ сюда именно для того, чтобы в вашем присутствии, как главы фирмы, снять с них все подозрения. Я бы хотел закончить с этой неприятной историей.

– Комиссар! – воскликнул Кудрин и поднялся. – Вы действительно пришли к выводу, что мы не…

– Успокойтесь, – сказал Бутлер и жестом заставил Кудрина опуститься в кресло.

Астлунг и Офер переглянулись, у Астлунга вырвался вздох облегчения, а во взгляде Офера появилось, наконец, осмысленное выражение. Лишь Полански остался будто отрешенным от реальности.

Вошла секретарша, поставила на столик поднос с кофейником и чашечками и удалилась; мужчины проводили девушку рассеяно-изучающими взглядами.

– Вот так три дня назад, – сказал комиссар, – сидели вы четверо, господа, на вилле бедного Кацора, и хозяин был еще жив. Вы ведь тоже пили кофе по-турецки?

– Именно, – сказал Кудрин, первым наливая себе густую ароматную жидкость. – Именно по-турецки, хотя Шай готовил его отвратительно.

– Конечно, – согласился Бутлер. – Ведь обычно он пил растворимый. Но в тот день он изменил своей привычке, потому что ждал гостя, предпочитавшего кофе по-турецки всем остальным.

– Вы правы, – вздохнул Садэ. – Я не смог приехать, хотя и обещал. Может быть, если бы я вырвался хоть на полчаса, Шай не сделал бы этого…

– Возможно, – сказал Бутлер. – Возможно. А я ведь с самого начала знал, что Кацор не любил кофе по-турецки. И не обратил на это внимания. И все почему? Потому что для цианида все равно, в какой кофе его подсыпать – результат один…

– Да, – нетерпеливо сказал генеральный директор. – И сейчас, когда с этих людей сняты подозрения… Кстати, как вы, комиссар, пришли к такому выводу? Судя по газетам, вчера вы были настроены решительно… Как вам удалось доказать, что Шай покончил с собой?

– Покончил с собой? – повторил Бутлер. – Господин Кацор не имел причин для самоубийства, да он и не мог этого сделать. Мы тщательно обыскали виллу и нигде не обнаружили ни малейших следов цианистых соединений. Если Кацор сделал это сам, то где-то – скорее всего, на кухне, – мы непременно обнаружили бы остаток цианида или хотя бы следы… И к тому же, господин президент, вам не кажется сам способ немного… нелепым? Для чего было господину Кацору сводить счеты с жизнью непременно в присутствии коллег и обставлять это так, чтобы полиция обязательно подумала об убийстве и начала подозревать четырех гостей, приглашенных Кацором…

– Но вы сами сказали, комиссар, что больше их не подозреваете.

– Безусловно. Ни у кого из них не было возможности отравить господина Кацора.

– Но тогда… – генеральный директор недоуменно поднял брови.

– Подозрения должны лечь на истинного виновника, – сказал Бутлер.

– Что вы хотите сказать? – нахмурился Садэ, а четверо гостей переглянулись.

– Видите ли, – продолжал Бутлер, обращаясь ко всем присутствующим, – когда в моем сознании объединились два факта – о том, что Кацор готовил кофе для вас, господин Садэ, и о том, что цианид не разбирает сортов, – я понял, насколько ошибался…

– В чем? – спросил Кудрин.

– Очень хотелось спать, но я заставил себя проснуться и сел к компьютеру. Через минуту я знал, кто убийца.

Пять пар глаз смотрели на комиссара, пять человек поставили на стол свои чашечки.

– Вы хотите сказать… – неуверенно проговорил Полански, оставив, наконец, попытки играть роль равнодушного ко всему свидетеля.

– Я задал компьютеру вопрос, – комиссар говорил, не глядя на собеседников, – не могло ли убийство произойти значительно раньше. Меня ведь все время мучило это противоречие: в тот день у гостей Шая – у вас, господа, – не было возможности его отравить, а во время предыдущих встреч была масса возможностей, но не было достаточно серьезного мотива. Если, конечно, не считать сведения старых счетов.

– Не понимаю, – заявил Кудрин. – Что значит – значительно раньше? Шай был жив, когда мы…

– Нет, – покачал головой комиссар. – Фактически он был уже мертв.

– Что за чепуха! – воскликнул Астлунг.

– Вы тоже считаете это чепухой, господин Садэ? – повернулся к директору Бутлер. – Я имею в виду биконол Штайлера…

– Я… – начал Садэ. Он смотрел в глаза комиссару, ладони его, лежавшие на столе, нервно подрагивали. Бутлер молчал. Молчали и остальные, ровно ничего не понимая в этой дуэли взглядов.

– Вы ничего не сможете доказать, – сказал наконец Садэ.

– Не смогу, – немедленно согласился Бутлер и облегченно вздохнул. – Единственное, чего я бы хотел здесь и сейчас – услышать, что вы, господин Садэ, согласны с моей версией. Эти господа будут свидетелями, с меня этого достаточно.

Садэ встал и отошел к окну.

– Я расскажу все сам, – сказал он, не оборачиваясь. – Вы можете не докопаться до деталей, и я бы не хотел, чтобы полиция в них копалась. Но и неясностей я не хочу тоже, раз уж приходится…

Он вернулся к столу, сел и налил себе вторую чашечку кофе. Руки его больше не дрожали.

Глава 7. Убийца

– Шай Кацор был негодяем, – сказал Садэ. – И все вы, господа, со мной согласитесь. Тебя, Бени, он бросил на поле боя. Тебя, Нахман, он надул на миллион, и все это знают, хотя никто не может доказать. Вам двоим он тоже насолил, оставив память на всю жизнь. Но мы общались с ним – в бизнесе и политике приходится делать вещи, которые не позволишь себе в обыденной жизни… Я с ним столкнулся семь лет назад. Собственно, кроме Кацора, о той давней истории никто не знал…

– Ты имеешь в виду дочь рава Бен-Зеева? – тихо спросил Бутлер.

– Так… вы все-таки это раскопали?

– Видите ли, – сказал комиссар, – когда я понял, как был убит Кацор, я вновь пересмотрел его компьютерный архив… Иными, как говорится, глазами…

– Я понял, – прервал комиссара Садэ. – Это была любовь… Я и до сих пор… Ну, это неважно. Я был женат, а Далия замужем, вы знаете, если нашли это… Мы встречались около года – до тех пор, пока о нашей связи не стало известно раву Бен-Зееву. Муж не подозревал до конца… Мы вынуждены были расстаться, и месяц спустя Далия покончила с собой…

– И Шай Кацор узнал об этом, – сказал комиссар. – Он шантажировал тебя?

– Нет. Просто намекнул пару раз – этого было достаточно. Он ни о чем не просил, но мне было ясно, что в любой момент история может всплыть… Я по своей воле начал продвигать Кацора в фирме. Вы ж понимаете, что означала бы огласка для рава Бен-Зеева, для мужа Далии, который так больше и не женился, и для моей карьеры, не говоря о семье… Я держал Кацора при себе, но как я его ненавидел!..

– Когда вы узнали о его намерении уйти из фирмы?

– За месяц… Он приезжал к Радецкому после полуночи, вел переговоры так, чтобы никто из нас ничего не узнал раньше времени. Но у меня есть свои информаторы… Я понял, что Кацор намерен переметнуться к конкурентам, и тогда у него больше не будет причин держать язык за зубами, а у Радецкого появится против меня такой козырь, что… Я знал, что Кацор не пьет кофе по-турецки. А о биконоле Штайлера я имел представление еще с тех времен, когда служил в ЦАХАЛе. Я ведь по военной профессии химик.

– Хочу пояснить для вас, господа, – комиссар повернулся к гостям. – Пятнадцать лет назад в лаборатории Штайлера – это химическая лаборатория ЦАХАЛа в Негеве, занимаются они ядами, работают в том числе и для Мосада, – так вот, у Штайлера было изобретено вещество, названное биконолом. По сути, это вид бинарного оружия. Бинарное оружие индивидуального действия, скажем так. Если ввести его в организм, биконол, состоящий из двух безвредных компонентов, не производит абсолютно никакого воздействия. В это время при специальном анализе компоненты биконола вполне можно обнаружить – в крови, например, но кто ж станет делать себе такой анализ, не имея никаких подозрений?.. Но достаточно этому человеку выпить совершенно безобидный напиток – кофе по-турецки, – и смерть последует незамедлительно. Дубильные вещества, которые возникают в кофе именно при этом способе приготовления, действуют на составляющие биконола как катализатор. Соединившись, эти составляющие мгновенно разделяются на цианистый калий и второе вещество со сложной формулой и безвредное, как наполнитель для лекарства. Цианид вызывает смерть. Цианид обнаруживают при посмертной экспертизе. И кому придет в голову, что яд не поступил в организм в момент смерти, а уже был в нем… Может быть, много дней… Сколько дней, господин Садэ?

– Восемь. Много дней – это преувеличение, комиссар. Компоненты биконола выводятся из организма в течение примерно двух недель… Мы вместе обсуждали экспортные заказы, вы, господа, тоже присутствовали, помните, это было у Рони? Никто ничего не заметил, все так спорили… Биконол не имеет вкуса… Я знал, что Кацор не пьет кофе по-турецки, и у него были все шансы выжить, если… В тот день он пригласил вас, господа, чтобы сказать о своем решении переметнуться. Вы были на вилле одни, я позвонил Кацору, сказал, что приеду тоже, попросил приготовить побольше кофе по-турецки. Он знал, что это мой любимый напиток… Вот и все.

– Значит, если бы… – сказал Офер, глядя на Садэ широко раскрытыми глазами, – значит, если бы мы не начали пить кофе до твоего приезда…

– Господин Садэ и не думал приезжать, – сухо сказал комиссар Бутлер. – Он был уверен, что вам предстоят неприятные дни, но, в конце концов, против вас не смогут выдвинуть обвинений, и дело спустят на тормозах. Я прав, господин Садэ?

Генеральный директор кивнул.

– И вы правы тоже, – заключил комиссар, вставая, – доказать я не смогу ничего. А признание, даже при свидетелях, не может служить доказательством в суде. Тем более, что вы не станете его повторять, а эти господа скажут, что ничего не слышали. Я прав?

Молчание было знаком согласия.

* * *

– С ума сойти! – воскликнул я. – Вы хотите сказать, что генеральный директор «Природных продуктов» Садэ умер не от инфаркта, а…

– Он покончил с собой, – кивнул Бутлер. – И у него было достаточно возможностей изобразить это как смерть от инфаркта. Даже врачи не догадались… Только мы, пятеро.

– Но если никто ничего не понял, почему вы рассказали это мне? У меня ведь теперь будут чесаться руки. Я историк и писатель, а этот материал – сенсация!

– Вы думаете? – пожал плечами комиссар. – Да кого сейчас заинтересует эта забытая трагедия? Прошло три года… Разве что любителей детективов…

Для них и рассказываю.

Интерлюдия 1

Артур Конан Дойль. САМОУБИЙСТВО ДЖОРДЖА УИПЛОУ

Я люблю просматривать свои записи о замечательных победах моего друга Шерлока Холмса. К примеру, дело о бриллианте Дентона – блестящее, по моему мнению, расследование, когда Холмсу удалось найти похитителя, воспользовавшись фальшивой драгоценностью. Холмс решительно против того, чтобы я предал гласности эту удивительную историю, и, на мой взгляд, он делает большую ошибку. Впрочем, необыкновенно проницательный во всем, что касается поиска преступников, мой друг становится упрям и недальновиден, когда речь заходит о делах житейских.

Или взять историю Джона Опеншо и загадку трех «К», столь изящно разгаданную Холмсом, но так и не ставшую известной читателю (впоследствии это расследование было описано Конан Дойлем в рассказе «Пять зернышек апельсина» – прим. ред.).

Вот еще одно дело – о гибели Питера Саммертона. Каждый лондонец помнит эту трагедию, произошедшую осенью 1883 года, и все знают, что убийцу удалось арестовать на седьмой день, когда все надежды, казалось, уже исчезли. Но слава досталась, как обычно, инспектору Лестрейду, а между тем, без помощи Холмса Скотланд-Ярд до сих пор не добился бы успеха.

– Холмс, – как-то спросил я, – почему вы не хотите, чтобы я написал, наконец, о деле Саммертона? Это было чудо!

– Именно так, Ватсон, – ответил Холмс, попыхивая трубкой. – Вы справедливо заметили: я показал чудо. Правильная идея пришла мне в голову интуитивно. Я ненавижу интуицию, она противоречит методу. Интуицию обожает Лестрейд, и вам прекрасно известно, как часто она его подводит…

Возможно, Холмс прав. Тогда что сказать о деле Джорджа Уиплоу? Я и сейчас убежден, что именно нелюбимая Холмсом интуиция помогла ему тогда обнаружить преступника. Холмс же полагает, что действовал исключительно по собственной методике. Я не спорил со своим другом, но в результате мои записки о событиях апреля 1884 года пролежали без движения почти десять лет.

В то замечательное время я еще не был женат, и мы с Холмсом вели холостяцкую жизнь на Бейкер стрит. Мой друг поднимался рано, а я предпочитал понежиться в постели, тем более, что промозглая лондонская весна располагала именно к такому времяпрепровождению. Я спускался к завтраку, когда Холмс уже допивал свой утренний кофе, и мой друг каждый раз спрашивал, не попросить ли миссис Хадсон поставить на плиту еще один кофейник.

– Спасибо, Холмс, – отвечал я. – Вы же знаете, я предпочитаю, чтобы кофе не обжигал горло.

Холмс качал головой, ясно давая понять, что он не одобряет столь странной привычки, и углублялся в чтение «Таймс».

В то апрельское утро, с которого началась описанная ниже история, наш диалог был прерван звонком во входную дверь. Холмс отложил газету и прислушался. Из холла донесся глухой и низкий бас, но слова невозможно было разобрать. Миссис Хадсон что-то отвечала, и я даже догадывался – что именно, но мужчина продолжал настаивать.

– Я бы на вашем месте, Ватсон, – сказал Холмс, – допил эту холодную бурду, которую вы называете кофе. Судя по голосу клиента, он не намерен ждать, когда мы закончим завтрак.

На лестнице послышались легкие шаги нашей хозяйки, и миссис Хадсон поднялась в столовую, слегка возбужденная от перепалки, которая закончилась явно не в ее пользу.

– Мистер Холмс, – сказала она осуждающе. – Там, внизу, посетитель, и терпения у него не больше, чем у кэбмена, которому не заплатили за проезд.

Холмс бросил на меня многозначительный взгляд.

– У человека, отправившегося в Лондон из Портсмута первым утренним экспрессом, – сказал он, – должны быть серьезные причины проявлять нетерпение. Скажите, миссис Хадсон, чтобы он поднялся.

Холмс улыбнулся, увидев недоумение на моем лице, но ответить на немой вопрос не успел. Посетитель взбежал по ступенькам и вошел в комнату. Это был молодой человек лет двадцати пяти, с широкоскулым лицом, на котором выделялись длинный и острый, будто с какого-то другого лица перенесенный, нос, и глаза, черные и беспокойные. На посетителе был широкий дорожный плащ, в правой руке он держал цилиндр и трость. Цилиндр был, пожалуй, из тех, что вышли из моды в Лондоне еще в семидесятых годах, да и манера держаться выдавала в этом человеке провинциала.

– Мистер Холмс? – произнес посетитель, переводя взгляд с Холмса на меня и обратно.

– Рад познакомиться, мистер Говард, – сердечно сказал Холмс, привстав и делая широкий жест в мою сторону. – А это мистер Ватсон, мой коллега и помощник. Садитесь вон в то кресло. Надеюсь, вы не возражаете, если наш разговор будет происходить в присутствии мистера Ватсона?

На протяжении всей этой фразы посетитель смотрел на Холмса со все возраставшим изумлением. Даже я, давно привыкший к сюрпризам, оказался в полном недоумении: судя по реакции молодого человека, мой друг совершенно правильно назвал его имя. Между тем, я точно помнил, что миссис Хадсон не передавала Холмсу никаких визитных карточек.

– Шляпу, – продолжал Холмс, – вы можете повесить на вешалку, а трость прислоните к стене. Как бы вы ни дорожили этой фамильной реликвией, она здесь будет в безопасности.

Наш гость с шумом вздохнул и осторожно, будто опасаясь новых реплик со стороны Холмса, повесил цилиндр, прислонил трость, после чего опустился в кресло, не спуская взгляда с моего друга.

– Как вы узнали… – начал он и замолчал.

– Вашу фамилию? – пришел на помощь Холмс. – Ведь вы действительно Патрик Говард, пасынок Джорджа Уиплоу, покончившего с собой прошлой ночью?

– Да, это так, но… – пробормотал Говард и обратил свой взгляд ко мне, надеясь, что я смогу рассеять его недоумение. К сожалению, я был не в силах это сделать.

– Послушайте, Холмс, – сказал я, – судя по всему, у мистера Говарда серьезное дело, и если вы каким-то образом узнали заранее о его посещении…

– Дорогой Ватсон, – добродушно сказал Холмс, – а я-то думал, что вы и сами поняли, кто наш утренний гость, едва он переступил порог. Это же очень просто. Интонации голоса и легкий акцент выдают в нем жителя Южной Англии, причем из портовых районов Саут-Даунса, от Портсмута до Пула. Судя по нетерпению, проявленному этим господином, он вряд ли провел ночь в гостинице. Когда наш гость поднялся наверх, одного взгляда на его плащ и запыленные башмаки было достаточно, чтобы удостовериться в том, что он действительно явился к нам прямо с вокзала. Наверняка он путешествовал не всю ночь, иначе взял бы с собой чемодан или, хотя бы, дорожную сумку. От Портсмута до Лондона, как вы знаете, два с половиной часа езды, и попасть сюда мистер Говард мог только в том случае, если выехал первым утренним экспрессом.

– Ну хорошо, – воскликнул я. – А имя? Откуда вы узнали имя?

– Это еще проще, – пожал плечами Холмс. – Если молодой человек отправился в Лондон из Портсмута в такую рань, чтобы повидать меня, то у него должны были быть к тому серьезные основания. О чем серьезном, случившемся в Южной Англии, сообщали газеты в последние сутки? Только о неожиданном самоубийстве Джорджа Уиплоу, известного судовладельца. Дорогой Ватсон, вы же сами показывали мне вчера эту заметку в «Экспресс»…

Я едва удержался от того, чтобы хлопнуть себя по лбу. Действительно, я первым обратил внимание на заметку. Она была короткой, но достаточно содержательной. Судовладелец Джордж Уиплоу покончил счеты с жизнью, выстрелив себе в голову из револьвера. В оставленной на столе записке он просил никого не винить в своей смерти. Джордж Уиплоу был вдовцом и жил со своим пасынком Патриком Говардом, сыном покойной жены от ее первого брака.

Судя по всему, именно молодой Говард и сидел сейчас перед нами, глядя на Холмса взглядом, полным суеверного ужаса.

– Вспомнили? – нетерпеливо спросил Холмс.

– Да, – согласился я, – заметку в «Экспресс» я вспомнил. Но, разрази меня гром, Холмс, с чего вы взяли, что эта старая и, судя по виду, недорогая трость, является семейной реликвией?

– Да именно потому, что она старая и недорогая! Уиплоу был одим из самых богатых людей в Южной Англии, и если один из представителей этой семьи не расстается с такой неказистой тростью, то она наверняка не куплена в ближайшем магазине. Я прав?

Он обратился к мистеру Говарду, и молодой человек, успевший уже взять себя в руки, ответил глухим голосом:

– Вы совершенно правы, мистер Холмс. Трость принадлежала еще моему отцу… Я его плохо помню, это был замечательный человек… Впрочем, это неважно… Я приехал потому, что… Мистер Холмс, мне нужен ваш совет!

– Совет сыщика-консультанта? Разве в деле о самоубийстве вашего отчима есть неясности?

– Полиция считает, что нет. Инспектор Харпер вчера очень четко изложил на следствии все обстоятельства. Коронеру ничего не оставалось, как вынести вердикт: «самоубийство»…

Говард замолчал, глядя перед собой неподвижным взглядом.

– Тогда, – мягко сказал Холмс, – какой вам представляется моя роль в этом деле?

– Мой отчим… – хрипло произнес Говард. – У меня не было причин любить его. Но это… это не основание для того, чтобы примириться с неправдой. Мистер Холмс, я хорошо знал отчима. Это был не тот человек, который способен добровольно расстаться с жизнью! Покончил с собой? Ха-ха! Я скорее поверю в то, что Темза впадает в Ирландское море. Его убили, вот, что я вам скажу!

Взгляд Холмса стал острым.

– У вас есть основания для такого утверждения? – резко сказал мой друг.

– Основания?.. Одно-единственное: старый Уиплоу скорее убил бы весь мир, но не себя.

– Я хотел бы знать детали, – проговорил Холмс, складывая на груди руки. – Ватсон, – обратился он ко мне, – подайте, пожалуйста, том справочника «Кто есть кто» на букву «У».

Я встал со своего места и, проходя мимо нашего гостя, буквально кожей ощутил исходившие от него волны страха. Говард вздрогнул, когда моя рука случайно коснулась подлокотника его кресла. Открыв справочник на нужной странице, я подал Холмсу толстый том.

– «Уиплоу, Джордж, – прочитал Холмс, – род. 1823. Отец – Уиплоу, Бернард (1798—1863), судовладелец, мать – Уиплоу (дев. Мейджер), Мария (1821—1876). В 1847 женился на Маргарет Бирн (развелся в 1854), с 1869 женат на Энн Говард (1822—1881). Владелец семнадцати паровых судов (в т.ч. „Марианны“ и „Кентавра“) и трех парусно-паровых, а также ремонтных доков в Портсмуте и Саутгемптоне. Совладелец Южной пароходной компании, одной из крупнейших в Соединенном Королевстве. Состояние оценивается в 700 тысяч ф.с.»

Холмс захлопнул справочник.

– Теперь я припоминаю, – сказал он. – Несколько лет назад Джордж Уиплоу разорил компанию «Южноафриканские линии», неожиданно снизив фрахтовые цены. Потом он перекупил большую часть судов этой компании и, став монополистом, взвинтил цены так, что заработал сотню тысяч фунтов в один-единственный день…

– Да, – кивнул наш гость. – Именно так оно и было. Теперь вы можете себе представить, насколько далек был мой отчим от мыслей о самоубийстве.

– Вы полагаете, – Холмс, наклонив голову, внимательно посмотрел Говарду в глаза, – что конкуренты и враги, которых у него было немало, могли желать гибели старого Уиплоу, и кто-то из них…

Холмс не закончил фразу и покачал головой, показывая, насколько неправдоподобной представляется ему эта мысль.

– Это слишком солидные люди, – заявил Говард, – чтобы опускаться до убийства. В этом деле вообще много неясного. Я бы даже сказал, что в нем неясно все.

– Как и где было обнаружено тело вашего отчима?

– В его собственном кабинете на первом этаже загородного дома. Это в трех милях от гавани Портсмута, в деревушке Чичестер. Марта, домоправительница, почувствовала запах газа на первом этаже. Все комнаты были открыты, кроме кабинета, газ мог идти только оттуда, в кабинете недавно установили это новомодное газовое освещение… Дверь была заперта изнутри, и это показалось подозрительным. На стук никто не отвечал. Я был наверху, только поднялся с кровати и приводил себя в порядок. Марта крикнула меня, она была очень взволнована… Я позвал садовника, и мы взломали дверь. Я едва не задохнулся, так сильно в кабинете пахло газом. Отчим сидел за столом и… Сначала мы подумали, что он отравился газом. Но нет – он оказался убит выстрелом в висок. Револьвер лежал тут же, на полу около кресла. На столе мы нашли записку… Но прежде мы раскрыли все окна, иначе моментально задохнулись бы.

– Когда вы вошли в кабинет, окна были закрыты? – спросил Холмс.

– Да, все три. Отчим вообще редко открывал их, он не любил шума, а весна нынче холодная, и окна еще даже не расклеили после зимы.

– Как же, – сказал Холмс, – мог убийца, если он существовал, войти в кабинет и выйти из него, если окна и дверь были закрыты изнутри? Там был еще один выход?

– Нет, мистер Холмс.

– И вы не слышали выстрела?

– Нет. Но я крепко спал, и, к тому же, в кабинете очень массивная дверь. Звук выстрела наверняка был приглушенным…

Холмс покачал головой. Признаюсь, услышав рассказ молодого Говарда, я пришел к мнению, что отчим его покончил с собой. Похоже, что и Холмс не нашел иного объяснения услышанному.

– Я не вижу, мистер Говард, чем бы смог вам помочь. Судя по тому, что вы рассказали, случай предельно ясный. Вам кажется, что отчим не мог сделать этого в здравом уме, но вы, возможно, не знаете всех обстоятельств…

– Я?! – вскричал Говард. – Мистер Холмс, я знаю все о финансовых делах компании! Они блестящи! Отчим и мистер Баренбойм, это его компаньон, оба вводили меня в курс дела, потому что полагали, что я со временем займу место одного из них… а может, и обоих… Я – законный наследник, у отчима не осталось других родственников. Нет, мистер Холмс, поверьте мне, я знаю отчима достаточно, чтобы утверждать: если этот человек таким образом завершил счеты с жизнью, значит, сам дьявол посетил его в ту ночь!

Холмс едва заметно улыбнулся. Он наверняка вспомнил в этот момент о «деле безумного портного». Тогда тоже казалось, что безумца посетил сам князь тьмы, а в результате выяснилось, что произошла обычная пьяная драка. Холмс справился с тем делом за три часа.

– Я заплачу, – сказал Говард, – и я уверен, что мистер Баренбойм будет со мной согласен… Вы должны расследовать это дело, мистер Холмс.

– Жаль, – сказал Холмс, – что вы не телеграфировали мне вчера утром, сразу после того, как обнаружили тело. Сейчас наверняка большая часть следов уничтожена.

Он обернулся ко мне.

– Ну что, Ватсон, не хотите ли совершить небольшую поездку? Когда ближайший поезд на Портсмут?

– В тринадцать сорок с вокзала Виктория, – сказал я, заглянув в железнодорожный справочник, лежавший на бюро.

– Я возвращусь с вами, – быстро сказал Говард. – У меня еще есть дела в Лондоне, но я возьму билеты и буду на вокзале за полчаса до отправления.

Холмс упруго поднялся на ноги. Проводив нашего гостя до двери, он обернулся ко мне и сказал:

– Вот весьма странное дело, дорогой Ватсон. С одной стороны – абсолютно ясное. С другой – полный туман. Думаю, нам предстоит интересная работа.

Следующие два часа Холмс провел, просматривая газеты и перелистывая справочники по химии, а я раздумывал, стоит ли брать с собой в поездку мой револьвер. По зрелом размышлении я оставил оружие дома – вряд ли нас ожидало нечто большее, чем осмотр комнаты и разговор с экономкой и слугами. Летом я, пожалуй, спустился бы к докам и на набережную, чтобы подышать морским воздухом, но сегодня там наверняка было сыро, холодно, и ветер пронизывал до костей.

Мы прибыли на вокзал Виктория ровно за полчаса до отправления портсмутского экспресса. Говард уже поджидал нас, нервно прохаживаясь по перрону.

– О, мистер Холмс! – просиял он. – Я уже начал было думать, что вы отказались от поездки.

Холмс молча показал клиенту на большие вокзальные часы.

– О да, – сказал Говард, – но я все равно нервничал.

Мы заняли отдельное купе. Экспресс тронулся точно по расписанию, и мимо замелькали сначала дымные лондонские пригороды, а потом коттеджи, столь характерные для Южной Англии. Мистер Говард несколько раз пытался завязать разговор, начиная его с такой естественной темы, как погода, но Холмс лишь качал головой, однажды открыв рот для того, чтобы сказать:

– Дорогой мистер Говард, будет лучше, если я составлю мнение об этом деле после того, как увижу все своими глазами. Поглядите, эти коровы будто сошли с полотна Констебля!

Коровы, пасшиеся на сыром лугу, были самыми обыкновенными, и Говард обиженно замолчал, а я отметил про себя, что Холмс, видимо, хотя бы раз посещал Национальную галерею. Произошло это наверняка в мое отсутствие, иначе мой друг не преминул бы высказать мне свое – естественно, отрицательное, – мнение о той мазне, которую современные живописцы называют пейзажами.

На привокзальной площади нас ждал экипаж, и мы поспешили скрыться в нем от накрапывавшего дождя.

– Домой, – сказал кучеру Говард, – и поторопись, Сэм.

– В Чичестере, – проговорил Холмс, – полагаю, есть гостиница или хотя бы постоялый двор, где мы с Ватсоном могли бы провести ночь, если это представится необходимым?

– Вы меня обижаете, мистер Холмс! – воскликнул Говард. – В доме есть комнаты для гостей, и они уже наверняка подготовлены к вашему приезду. Вы полагаете, что вам придется задержаться? – спросил он после небольшой паузы.

– Мистер Говард, – сказал Холмс, глядя на голые стволы деревьев, – чем больше я думаю о смерти вашего отчима, тем больше склоняюсь к мысли о том, что вы неправы. Полагаю, что осмотр места происшествия лишь убедит меня в этом. Но я бы хотел встретиться с мистером Баренбоймом, компаньоном вашего отчима, и задать пару вопросов местному инспектору.

– О, разумеется! – сказал Говард. – Сразу же по приезде я пошлю Сэма в Портсмут с запиской.

Чичестер, как я и ожидал, оказался ничем не примечательной деревушкой с единственной улицей, на которой стояло вразброску десятка три коттеджей и церквушка, построенная, скорее всего, еще во времена Вильгельма-завоевателя. Из всех труб валил дым, а собаки сопровождали наш экипаж таким лаем, будто чуяли в нас похитителей хозяйских кур.

К коттеджу Уиплоу вела узкая подъездная аллея, по краям которой тополя стояли будто солдаты на плацу. Сам дом показался мне весьма неказистым и неприветливым – типичное строение, созданное не для того, чтобы украсить собой пейзаж, а с единственной целью дать кров его обитателям.

Дождь все еще моросил и, похоже, конца этому не предвиделось. В полутемном холле нас встретила экономка, которую Говард назвал Мартой, и показала нам с Холмсом комнаты на втором этаже, оказавшиеся столь же неприветливыми, как и все в этом странном доме, наводившем на мысли о том, что хозяин был слишком занят делами, чтобы занимать ум устройством собственного быта.

– Ужин готов, сэр, – сообщила экономка, но Холмс сделал отрицательный жест.

– Сначала, – сказал он, – мы осмотрим кабинет, и я кое о чем вас спрошу, Марта. А потом мы с доктором Ватсоном непременно отдадим должное ужину.

Кабинет находился в левом крыле здания, массивная дверь с бронзовой ручкой в виде головы льва была чуть приоткрыта, и на ней ясно были видны следы взлома. Марта вошла первой, по указанию Говарда, и зажгла три газовых светильника, рассеявшие полумрак. Мы вошли следом, и Холмс направился к большому письменному столу красного дерева, сделав нам знак держаться в отдалении. Марта вышла в коридор, а мы с Говардом остались у двери.

Кресло, в котором, видимо, сидел старый Уиплоу, когда пустил себе пулю в голову, было отодвинуто к книжному стеллажу, занимавшему всю боковую стену кабинета. Три больших окна выходили в сад. Рамы были закрыты, по стеклам снаружи стекали струйки дождя, а изнутри еще остались висеть полоски бумаги, которыми окна заклеивались на зиму.

Холмс наклонился и что-то долго рассматривал на полу, а потом начал перебирать бумаги, лежавшие на зеленом сукне стола в полном беспорядке. Возможно, этот беспорядок был создан полицией, а возможно, самим хозяином, для которого в этом нагромождении книг, бумаг и тетрадей была одному ему известная система. Видимо, мысль Холмса совпала с моей, потому что он обратился к Говарду:

– Полиция нарушила порядок, в котором лежали на столе бумаги. Вы не могли бы восстановить его хотя бы приблизительно?

– Почему же приблизительно? – вдохновился Говард возможностью придти Холмсу на помощь. – Я знаю место каждой бумаги и каждой книги.

Он подошел к столу и в течение трех минут ловко переложил книги в правый угол, тетради, сложив стопкой, в левый, а разбросанные бумаги собрал горкой и водрузил на пюпитр возле большого чернильного прибора.

– Предсмертное письмо, – сказал Холмс, – было написано на одном из этих листов?

– Нет, листок был вырван из синего блокнота, который всегда лежал сверху. Отчим записывал здесь мысли, которые приходили ему в голову, с тем, чтобы впоследствии вернуться к ним более основательно.

Холмс перелистал блокнот и спрятал себе в карман. Потом он подошел к среднему из окон и провел рукой по обрывку бумаги.

– Окно, – сказал он, – открывали рывком, бумага разорвалась, а не была отлеплена.

– Ну да, – отозвался Говард. – Мы распахнули все окна, хотя и было ужасно холодно. Дышать здесь было невозможно…

– Хорошо, – сказал Холмс после того, как осмотрел остальные два окна. Он отошел к двери, знаком попросив нас с Говардом выйти в коридор, и наклонился, чтобы рассмотреть замочную скважину. Ключ – массивный, с огромным кольцом, – все еще торчал изнутри.

Выйдя в коридор, Холмс притворил дверь.

– Я бы хотел, если позволите, – обратился он к Говарду, – поговорить с вашей экономкой. Вы могли бы тем временем послать записку к мистеру Баренбойму с предупреждением, что мы с доктором Ватсоном будем у него завтра в одиннадцать утра.

С Мартой мы разговаривали с столовой, где уже был накрыт ужин на три персоны.

– Итак, дорогая Марта, – сказал Холмс, – начните с того момента, как вы услышали выстрел.

– Но я не слышала никакого выстрела, мистер Холмс! Я очень устала за день и спала без задних ног. Впрочем… во сне мне почудилось, будто что-то упало… или хлопнуло… но ведь это мне могло просто присниться, правда?

– Конечно, – согласился Холмс. – Скажите, Марта, мистер Уиплоу лег раньше вас?

– Нет, он обычно допоздна работал в кабинете.

– А мистер Патрик?

– Мистер Патрик уже спал, он ложится рано.

– Хорошо, Марта, а теперь расскажите, что вы сделали, когда почувствовали запах газа.

– Ох, мистер Холмс, я просто едва с ума не сошла. Я вышла в коридор, с утра-то я была в кухне, а там свои запахи, а потом я отправилась прибраться и сообщить господам, что завтрак готов, и мне так, простите, шибануло в нос, что я подумала, вот сейчас умру… Я сначала решила, что ветер задул светильник в холле, там, знаете, такой сквозняк, когда открывается входная дверь, но вспомнила, что никто из дома не выходил, а свет в холле и не зажигал никто, господа еще не вставали, а я ведь ночую в каморке возле кухни… О чем это я? Да, запах шел из кабинета, точно, из кабинета, и я подергала дверь, но она была заперта изнутри, я задержала дыхание и наклонилась, чтобы посмотреть в замочную скважину, но ничего не увидела, потому что ключ торчал в замке, и тогда я очень перепугалась… Вы можете себе представить, мистер Холмс, я ведь знала, что старый хозяин засиживается в кабинете допоздна, а теперь этот запах… И я помчалась наверх, чтобы разбудить мистера Патрика, но он уже сам вышел из комнаты – он сказал, что услышал мой крик, я не помню, наверное, я действительно закричала, когда почувствовала запах… Он сразу понял, что могло случиться, и побежал за садовником Генри, а тот принес инструменты, и дверь взломали. Господи, я вообще плохо помню, что было потом…

– Вы первая увидели мистера Уиплоу? – спросил Холмс, делая успокаивающий жест.

– Мы увидели вместе… Хозяин сидел за столом в кресле, но голова была откинута назад… а на полу была кровь и лежал револьвер, он выпал из руки бедного мистера Джорджа… Мистер Патрик и Генри сразу бросились открывать окна, но рамы были заклеены, и им пришлось сильно дергать, а я не могла, мистер Холмс, я выбежала в коридор и… По-моему, я упала в обморок, – виновато закончила свой рассказ Марта и развела руками.

– Я понимаю, насколько вы были взволнованы, – сказал Холмс, доставая из кармана синий блокнот, – но, может быть, вы случайно запомнили… Этот блокнот лежал на своем обычном месте?

Марта покачала головой.

– Не помню…

– Марта, – продолжал Холмс, – ваш хозяин, мистер Патрик Говард, утверждает, что Джордж Уиплоу был не таким человеком, чтобы покончить с собой. Вы давно служите в этом доме…

– Тридцать лет, сэр. Тридцать лет и еще полгода. Я знала и жену мистера Уиплоу, упокой Господь ее душу. Мистер Уиплоу был… – Марта всхлипнула, – он всегда знал, чего хотел, и он был хорошим человеком. Он любил жизнь, да, хотя он и предпочитал одиночество после смерти жены, но он очень любил по вечерам бродить по саду и… О чем я? Нет, мистер Холмс, я не знаю, какие у него были причины сделать то, что он сделал. Это ведь противно воле Господа!

– Хорошо, Марта, – сказал Холмс, прервав монолог, который мог бы продолжаться еще долго. – Можете идти и подавать ужин.

Когда Марта вышла, Холмс обернулся ко мне:

– Дорогой Ватсон, я вижу, вы хотите высказать свое мнение.

– Холмс! – воскликнул я. – Вам не кажется, что эти люди попросту пристрастны? Поверьте мне, как профессионалу: человек, бывает, кончает счеты с жизнью по таким поводам, которые со стороны кажутся совершенно нелепыми. Я действую вашим методом. Есть факты, которые невозможно отрицать. Первое: рана в виске, второе – револьвер, выпавший из руки мертвеца. Предсмертная записка. Наконец, комната, запертая изнутри. И газ. Скажите, зачем убийце, если на миг допустить, что это было убийство, зачем ему открывать газовый рожок? Между тем, если старый Уиплоу решил покончить с собой, все это естественно: он ведь мог опасаться, что рана окажется не смертельной, и тогда газ довершил бы начатое.

На протяжении моей речи Холмс утвердительно кивал, показывая, что он полностью согласен с моими рассуждениями.

– Вы правы, Ватсон, – сказал Холмс. – Я и сам знавал случаи, когда самоубийство выглядело нелепым, помните Крестона, преуспевающего адвоката, который пустил себе пулю в лоб в разгар блестящей карьеры? И лишь спустя год выяснилось, что причиной была любовная история… Вы правы. Но скажите мне, Ватсон, если Уиплоу решил покончить жизнь самоубийством, для чего ему было стреляться – ограничился бы тем, что пустил в комнату газ… При заклеенных окнах и запертой двери это была верная смерть.

– А если бы кто-то из домочадцев, почувствовав запах, помешал задуманному?

– Ночью? – с сомнением сказал Холмс. – Впрочем, дорогой Ватсон, я не буду с вами спорить, ибо, вероятнее всего, вы правы. Думаю, что беседа с инспектором и с компаньоном Уиплоу поставит на место недостающие звенья. Похоже, – добавил Холмс и покачал головой, – что мы зря поддались уговорам Патрика Говарда. Сразу же после разговора с мистером Баренбоймом отправимся на вокзал. Дорогой мистер Говард, вы, надеюсь, позаботитесь о билетах?

Я обернулся. Говард, видимо, вошел в столовую при последних словах Холмса и, услышав его просьбу, ответил:

– Да, конечно, если вы полагаете…

Сделав несколько шагов к столу, он поднял руки и воскликнул:

– Но, что бы вы ни говорили, мистер Холмс, я не могу поверить! Он так любил жизнь!

Фраза показалась мне произнесенной с излишней театральностью.

– Дорогой мистер Говард, – мягко сказал я, – в жизни вашего отчима наверняка были события, о которых вы ничего не знали.

– Я?! – вскричал Говард, но пыл его неожиданно угас, и он сказал так тихо, что мы с Холмсом едва расслышали: – Впрочем, может быть, может быть…

Ужин прошел в тягостном молчании. Похоже, что Говард был разочарован, но разве можно требовать от сыщика, тем более такого, как Холмс, чтобы он делал выводы вопреки очевидным фактам?

Ночью я спал плохо, дождь за окном усилился, и капли бились о стекло, будто птицы. Были и еще какие-то звуки, кто-то тихо шел по коридору, потом, мне показалась, то ли открылась, то ли закрылась дверь внизу, спросонья я подумал, что только сумасшедший способен гулять под дождем посреди ночи.

Утро решило порадовать нас. Я проснулся от того, что солнечный луч заплясал у меня на переносице. Небо почти очистилось от туч, и, выглянув в окно, я не узнал вчерашнего пейзажа. Дождь всегда делает картину серой и мрачноватой, а сейчас деревья перед домом выглядели молодыми и стройными, а на ветвях я разглядел уже набухшие почки.

Одевшись и приведя себя в порядок, я постучал к Холмсу и, услышав знакомое «Да!», раскрыл дверь.

Холмс сидел в кресле у окна и курил трубку. Похоже было, что он уже давно встал и спозаранку размышлял над странной кончиной старого Уиплоу. Увидев на моем лице вопросительное выражение, Холмс покачал головой, давая понять, что никакие новые соображения не пришли ему на ум.

Когда мы спустились к завтраку, Говард уже доедал свой тост. Он хмуро поздоровался и даже не пытался скрыть того, что чрезвычайно недоволен результатом визита великого сыщика. На его лице так и читалось: «я-то думал, что вы, мистер Холмс, оправдываете свою репутацию…»

– Если у вас, мистер Говард, есть здесь дела, – вежливо сказал Холмс, когда мы поднялись из-за стола, – то я просил бы не провожать нас. Визиты, которые нам предстоят, – простая формальность. Свое мнение я уже высказал и не думаю, что оно изменится.

Говард прерывисто вздохнул. В глазах его вспыхнул и тут же погас огонек.

Кучер Сэм отвез нас в Портсмут, и всю дорогу Холмс восторгался пейзажами Южной Англии, которые, по моему мнению, были унылой пародией на действительно замечательные пейзажи Уэльса или Нортумберленда. Я понял, что Холмс не желает говорить о деле Уиплоу.

Инспектор Харпер оказался крепким мужчиной лет сорока, с широкими плечами и бычьей шеей. Он не производил впечатления умного человека, маленькие глазки смотрели пристально, но без всякого выражения.

– Мистер Холмс! – воскликнул инспектор, едва мы переступили порог его кабинета. – Я рад вас видеть!

Радость эта, однако, никак не отразилась на лице Харпера, оставшемся столь же бесстрастным, как статуэтка короля Эдуарда V, стоявшая на столе.

– Вы, конечно, не помните меня, где вам, знаменитостям, помнить простых полицейских, – продолжал Харпер. – Три года назад я работал в Олдершоте, и ваше участие в деле об убийстве девицы Логан было просто неоценимо!

– Припоминаю, – сказал Холмс, – ее удавили бельевой веревкой, верно? Ватсон, это одна из тех историй, которые еще вами не описаны.

Теперь и я вспомнил то дело, но, признаюсь, инспектор Харпер совершенно выпал из памяти. Если бы мне пришлось когда-нибудь приводить в порядок свои записи о деле Логан, я так бы и не вспомнил, кто из полицейских помогал Холмсу в расследовании.

– Вас интересуют обстоятельства смерти мистера Уиплоу? – продолжал между тем инспектор. – Я знаю, в Чичестере поговаривают, будто Уиплоу убили. Но это ведь всегда так – стоит кому-то отправиться в мир иной не в свой срок, и тут же начинаются пересуды. Люди есть люди. Дело-то ясное.

– Я хотел бы, – прервал Холмс речь инспектора, – с вашего разрешения посмотреть на предсмертную записку.

– О, я знаю, вы замечательный психолог, мистер Холмс! Текст может сказать вам многое. Почему Уиплоу решился на этот шаг? Я-то думаю, что он очень переживал из-за смерти жены, матери молодого мистера Патрика. Она уже три года как в могиле, пора бы придти в себя, но вам-то известно, как это иногда бывает… Будто и забыл, а вдруг накатывает, и так становится тошно, что хоть в петлю…

Последнюю фразу инспектор произнес неожиданно упавшим голосом, и я подумал, что в его жизни тоже произошла трагедия, позволившая если не с одобрением, то с пониманием отнестись к поступку Уиплоу. Холмс бросил на инстектора быстрый взгляд и склонился над листком, вырванным из блокнота. Четким почерком на листке было написано всего две строчки: «Вина в этом только моя. Мне и отвечать. Всегда ваш, Джордж Уиплоу.»

– Что скажете, Ватсон? – повернулся ко мне Холмс.

Он передал мне листок, и я некоторое время изучал текст.

– Джордж Уиплоу был основательным человеком, – сказал я наконец.

– Это верно, – пробормотал инспектор и вздохнул.

– Он, вероятно, долго обдумывал эту фразу, – продолжал я. – Она короткая и, видимо, должна быть понятна близким – молодому Говарду и Баренбойму, компаньону мистера Уиплоу. Они должны бы знать, в чем именно вина Джорджа и за что он должен отвечать.

– О, мистер Ватсон, – сказал инспектор, – я уже задавал обоим точно такой же вопрос, и коронер Пейнброк на дознании интересовался этим. Мистер Говард ничего не знает ни о какой вине покойного. А мистер Баренбойм утверждает, что это могло быть только дело о гибели «Святой Моники». Год назад корабль напоролся на рифы у западного берега Африки и затонул вместе с командой. Мистер Уиплоу считал, что в этом была его вина, потому что он поставил на «Монику» капитаном Брэда Толкина, а тот, знаете ли, любил выпить и… Мистер Баренбойм говорит, что старый Уиплоу очень переживал из-за той истории, хотя Ллойд выплатил страховку без разговоров.

– Скажите, инспектор, ведь это вы осматривали место трагедии? – спросил Холмс.

Инспектор наклонил голову.

– И сержант Форбс, – сказал он, чтобы восстановить справедливость.

– Значит, только вы можете сказать мне, где именно лежал этот блокнот.

Холмс положил на стол синий блокнот Уиплоу.

– А! – воскликнул инспектор. – Вы тоже считаете, что листок, на котором Уиплоу оставил предсмертные слова, был вырван из этого блокнота. Рад, что у нас возникли сходные мысли! Где он лежал, спрашиваете вы. На пюпитре, мистер Холмс. Среди бумаг, связанных с деятельностью компании.

– Сверху или снизу?

– Пожалуй, блокнот был между бумагами, – сказал инспектор менее уверенно. – Да, точно, сверху лежал договор о фрахте судов у «Вестерн пасифик».

– Хорошо, – сказал Холмс удовлетворенно. – Рад был встретить вас, инспектор.

– Вы сделали свои выводы, сэр? Я имею в виду, раскрыли ли вы причину самоубийства.

Холмс спрятал в карман блокнот и поднялся.

– После беседы с мистером Баренбоймом, – сказал он, – все станет ясно.

Инспектор проводил нас до двери кабинета, рассыпаясь в комплиментах, адресованных, конечно, Холмсу, но кое-что перепало и мне.

– Ватсон, – сказал Холмс, когда мы с риском для жизни пересекли площадь Нельсона и оказались перед дверью в офис Южной пароходной компании, – Ватсон, как вы думаете, кому адресовал Уиплоу обращение «Всегда ваш»?

– Надо полагать, пасынку и компаньону, – отозвался я. – У старика, видимо, не было более близких людей.

Холмс промолчал, но было ясно, что мой ответ его не удовлетворил. Мы вошли в сумрачный холл, и минуту спустя служащий ввел нас в кабинет мистера Соломона Баренбойма. Совладелец пароходной компании оказался крепким пятидесятилетним мужчиной выше среднего роста с выпяченной челюстью, делавшей его похожим на боксера-профессионала, и горбатым семитским носом. Судя по довольно тщедушному, несмотря на рост, сложению, Баренбойм никогда не выходил на ринг – разве что на деловой, где с противником приходилось боксировать не кулаками, но идеями и контрактами.

– Я потрясен, – сказал хозяин кабинета, когда мы уселись втроем около низкого столика, на котором не было ничего, кроме нескольких проспектов с изображениями парусников и пароходов.

– Мы работали вместе больше двадцати лет, – продолжал мистер Баренбойм. – Смерть Джорджа была… Она была просто невозможна!

– Должна существовать веская причина, – сказал Холмс. – Такой человек, как Джордж Уиплоу не мог свести счеты с жизнью без чрезвычайных оснований.

– Да, да, – пробормотал Баренбойм, – я не вижу никаких оснований. Никаких, мистер Холмс.

– Смерть жены, которую он любил?

– Прошло три года, мистер Холмс! Джордж был в депрессии, верно. Но я считал, что он справился. Вот уже год, как Джордж перестал упоминать имя Энн в каждом разговоре… Я просто не могу поверить, мистер Холмс! Я… Когда пришел сержант и сказал, что Джордж найден мертвым, я был уверен, что его убили. Инспектор Харпер утверждает, что Джордж сделал это сам, и коронер присоединился к этому мнению. Они профессионалы, но ведь и професссионал может ошибиться… Мистер Холмс, вы тоже считаете, что… Джордж выстрелил в себя сам?

– Все говорит именно об этом, – кивнул Холмс. – Инспектор Харпер знает свое дело, мистер Баренбойм. Думаю, что, если и существует какая-то иная причина для самоубийства Уиплоу, кроме смерти жены, то знать ее можете или вы, или мистер Говард.

Баренбойм сделал отстраняющий жест рукой.

– Мне иные причины неизвестны, – сказал он резко. – Что касается Патрика…

Он оборвал фразу и принялся нервно перелистывать лежавшие на столе проспекты, будто искал там какое-то изображение.

– Да, – мягко проговорил Холмс, – вы начали говорить о Патрике. Он может знать о причине самоубийства больше вас?

Баренбойм справился с волнением и посмотрел Холмсу в глаза.

– Не думаю, мистер Холмс. Патрик никогда особенно не любил отчима, и я его в этом не обвиняю. У Патрика своя цель в жизни. Жизнь Джорджа проходила здесь, в этих стенах, он не мыслил себя без своих кораблей, без фрахта, без споров с капитанами, без всей этой нервной суеты, что зовется морским бизнесом. А Патрик иной… Он добрый малый, но море для него – просто вода, где плавают пароходы и приносят прибыль, из которой и ему что-то перепадает.

– Что же интересует его на самом деле? – спросил Холмс, разглядывая висевшие на стенах картины с изображением морских пейзажей и старинных галеонов. Похоже, его совершенно не интересовали интересы молодого Говарда, и вопрос он задал только для того, чтобы поддержать беседу.

– Лошади, мистер Холмс! – воскликнул Баренбойм.

– У него есть конюшни? – удивился Холмс. – Признаться, я не заметил ни одной в Чичестере.

– Он играет на скачках, мистер Холмс. Ипподром – его стихия. Жокеи – его лучшие друзья. Он честный человек, мистер Холмс, и он, насколько я знаю, никогда не попадал в истории, которые довольно часты в той среде. Но…

Баренбойм помолчал. Молчал и Холмс, не сводя взгляда с картины, на которой были изображены, по-моему, сами владельцы Южной пароходной компании, стоявшие на борту какого-то судна.

– Но я плохо представляю, – продолжал Баренбойм, вздохнув, – как пойдут дела компании, когда Патрик сядет вон в то кресло, где всегда сидел Джордж.

– Патрик наследует отчиму? – осведомился Холмс.

– Да, полностью.

– И завещание вступает в силу немедленно? – это было скорее утверждение, чем вопрос.

– Конечно, – кивнул Баренбойм. – Есть один нюанс, но он несуществен…

– Да, да? Вы сказали о нюансе.

– Патрик должен полностью войти в курс дел компании. Это естественное требование, оно оговорено в завещании Джорджа. Думаю, когда оба мы оправимся от этого страшного события… Патрику придется, конечно, меньше внимания уделять своим былым привязанностям.

– А до того времени, когда вы сочтете, что молодой Говард готов занять место мистера Уиплоу…

– До того времени финансами распоряжаюсь я. Впрочем, не думаю, что это продлится долго. Патрик сказал мне вчера, что с понедельника начнет вникать в дела. Он умный парень, мистер Холмс, и я думаю, что, действительно занявшись контрактами и спорными проблемами фрахта, Патрик со временем станет хорошим компаньоном.

– Не сомневаюсь, – подтвердил Холмс. – Молодой Говард произвел на меня приятное впечатление. Немного эмоционален, но это привилегия молодости. По-моему, я так и не убедил его в том, что никто не мог убить мистера Уиплоу. Он остался при своем мнению вопреки очевидным фактам.

Баренбойм нахмурился.

– Вы говорите, что Патрик… – начал он с оттенком недоумения в голосе. – Впрочем, конечно…

– Вы хотели что-то сказать, мистер Баренбойм?

– Нет, мистер Холмс. Я просто думаю, что нам обоим трудно смириться с мыслью, что Джорджа больше нет…

– Вы не возражаете, мистер Баренбойм, – сказал Холмс поднимаясь, – если мы с доктором Ватсоном посетим вас еще раз сегодня вечером? В семь часов, если вы не против.

– О, конечно… У вас есть какие-то вопросы?

– Вопросы, мистер Баренбойм? Нет, но я надеюсь, что к вечеру у меня будут кое-какие ответы. Я имею в виду причину самоубийства мистера Уиплоу.

Мы оставили Баренбойма в глубокой задумчивости.

– Ватсон, – сказал Холмс, когда мы вышли на шумную площадь, – если не ошибаюсь, вон там видна вывеска почтового отделения? Пойдемте, мне нужно дать телеграмму.

Мой друг быстро набросал текст, и я сумел лишь увидеть, что адресована телеграмма была инспектору Лестрейду, Скотланд-Ярд.

– Думаю, что в течение дня поступит ответ от моего адресата, – обратился Холмс к телеграфисту. – Я зайду за ним к шести часам.

– Хорошо, сэр. Мы работаем до семи.

– А теперь, Ватсон, – обратился ко мне Холмс, – мы можем, наконец, исполнить давнюю мою мечту и побродить по набережной. Вам не кажется, что морской воздух благотворен для организма?

– Ваше счастье, Холмс, – заметил я, – что нет обычного для Портсмута южного ветра. Иначе вы были бы иного мнения о достоинствах прогулки.

Холмс рассмеялся и, взяв меня под руку, увлек к каменному парапету, над которым с дикими воплями кружились чайки.

После вчерашнего дождя и довольно прохладного утра погода, пожалуй, действительно разгулялась. Солнце излучало мягкое весеннее тепло, а редкие облака не были способны уронить на землю ни единой капли влаги.

– Чего вы ждете, Холмс? – не выдержал я, когда после двухчасовой прогулки по набережной мы заняли столик в ресторане. – Если вам все ясно в деле Уиплоу, почему бы не вернуться в Лондон поездом в три сорок?

– Мне все ясно в деле Уиплоу, дорогой Ватсон, – ответил Холмс. – И именно поэтому мы не можем пока вернуться в Лондон.

– Я не понимаю вашего умозаключения!

– Потерпите, Ватсон. Это куриное крылышко, по-моему, слишком жесткое, вы не находите?

Крылышко было даже чересчур разваренным, но вступать в спор мне не хотелось.

Я думал, что после обеда мы продолжим прогулку – надо же было как-то убить время до шести вечера! – но Холмс неожиданно для меня кликнул кэб.

– Сколько возьмешь до Чичестера, приятель? – спросил он кэбмена.

– Три шиллинга, сэр, – ответил громила-кучер и, заметив недовольство на лице Холмса, добавил: – Мне еще обратно возвращаться, сэр, а дорога не близкая.

– Поехали, Ватсон, – сказал Холмс. – Думаю, что другой кэбмен потребует четыре шиллинга и начнет жаловаться на плохое состояние дорог.

– И будет прав, – пробормотал я, вспоминая вчерашнюю тряску. – Мы возвращаемся в имение Уиплоу, Холмс? Зачем?

– По глупости, дорогой Ватсон. Я должен был еще вчера обо всем догадаться и задать садовнику Генри один-единственный вопрос. Если будете писать об этом деле, Ватсон, упомяните, что Холмс был слеп, как курица.

– К тому же, – добавил он, – я хочу и мистера Говарда пригласить на встречу в офисе Баренбойма. Ему наверняка будет любопытно услышать, о чем мы станем говорить.

– Вы в чем-то подозреваете Баренбойма, Холмс? – наконец догадался я, сложив все прежние недоговорки и вспомнив заданные Холмсом вопросы.

– А кого же еще, Ватсон? Кого же еще? Если бы не славный мистер Баренбойм, нам не довелось бы заняться этим делом!

Произнеся эту загадочную фразу, Холмс погрузился в глубокое раздумье и молчал, пока мы не подъехали к тополиной аллее.

– Любезный, – обратился Холмс к кучеру, – вот ваши три шиллинга, и вы можете заработать еще два, если подождете здесь полчаса. Возможно, нам придется возвращаться в Портсмут.

Глина на аллее не успела подсохнуть, и мои туфли, когда мы добрались до домика садовника, приобрели ужасный вид. Холмс постучал в маленькое окошко и, когда на пороге появился садовник, задал ему тихим голосом какой-то вопрос. Генри бросил на Холмса удивленный взгляд и что-то пробормотал. Я не расслышал ни слова, но, видимо, ответ полностью удовлетворил любознательность моего друга.

– Пойдемте, Ватсон, – сказал Холмс и, вместо того, чтобы продолжать путь к дому, направился обратно, к поджидавшему нас кэбу.

– Холмс! – воскликнул я. – Вы не заблудились?

– Нет, Ватсон, – ответил Холмс, не оборачиваясь. – На этот раз я не заблуждаюсь, уверяю вас. Не стойте столбом, друг мой, садитесь, у нас еще много дел.

Возвращаясь по аллее, я налепил немного дополнительной грязи на туфли, но, что хуже, запачкал и брюки – было бы совершенно неприлично появляться в таком виде не только в респектабельном офисе Баренбойма, но даже в полицейском участке, куда мы, судя по словам Холмса, отправились.

– Мистер Холмс! – воскликнул инспектор Харпер, когда мой друг возник на пороге кабинета. – Я уже получил телеграмму от инспектора Лестрейда, все будет сделано в лучшем виде, не сомневайтесь!

– Я и не сомневаюсь, – сдержанно отозвался Холмс. – У меня к вам просьба, инспектор. Я бы хотел, чтобы при нашем разговоре с мистером Баренбоймом присутствовал и молодой Говард. Можно послать курьера с запиской, но не лучше ли будет, если бы этим занялся ваш человек?

– Я отправлю сержанта, – кивнул Харпер. – Я чувствую, у вас есть что-то против Баренбойма? Признаться, этот старый лис обвел меня вокруг пальца. Теперь-то я понимаю: он не ответил толком ни на один мой вопрос.

– До вечера, инспектор, – сказал Холмс, и мы покинули участок.

– Холмс, – заявил я, – если я не почищу обувь, вы не заставите меня войти в кабинет Баренбойма. Да и вам неплохо бы привести себя в порядок. И заодно поделиться своими соображениями. Убейте меня, Холмс, я не понимаю, как вы пришли к мысли, что Баренбойм замешан в этом странном деле! И как, черт побери, можно было убить человека в запертой комнате?

– Зайдем вон в ту гостиницу, с золотым петухом на вывеске, – предложил Холмс. – У нас есть два часа времени, и коридорный начистит ваши туфли так, что вам не стыдно будет появиться в приемной премьер-министра.

– Что до мистера Баренбойма, – продолжал мой друг, когда мы оказались в тихом двухместном номере с окнами во двор, и коридорный унес наши туфли, утверждая, что ровно через полчаса все будет вычищено до блеска, – что до мистера Баренбойма, то разве вам самому, Ватсон, не ясна его роль в этом убийстве?

– Убийстве, Холмс? Еще час-другой назад вы сами были уверены и уверяли всех в том, что убить Уиплоу было невозможно!

– Убийство, Ватсон, хладнокровное убийство, и я был слеп, когда утверждал обратное.

– Значит, молодой Говард прав? – пробормотал я.

– Безусловно, – подтвердил Холмс. – Потому-то я и хочу, чтобы он непременно присутствовал при нашем разговоре.

– Почему же мы повернули назад от самого порога? – продолжал любопытствовать я.

– Дорогой Ватсон, вы так беспокоились о своей обуви, что я просто не мог заставить вас прошагать еще полсотни метров по этой замечательной грязи!

Ответ не показался мне убедительным, но я не стал настаивать.

Мы покинули гостиницу в половине шестого и явились на почту как раз во-время, чтобы получить длинную телеграмму из Скотланд-Ярда.

– Только что пришла, мистер Холмс, – сказал знакомый уже нам служащий, окидывая моего друга любопытным взглядом.

Холмс пробежал глазами текст и молча сунул телеграмму в карман, где уже лежал синий блокнот старого Уиплоу.

Когда мы вошли в кабинет Баренбойма, на улице уже стемнело, и мне показалось, что здесь мрачновато – в мерцающем свете газовых рожков изображения кораблей на картинах производили впечатление пиратских галеонов с пушками, направленными вам прямо в глаза.

Мистер Баренбойм усадил нас в те же кресла, в которых мы сидели днем, и я подумал, что Холмс, как всегда, прав: старик был взволнован сверх всякой меры. Он явно боялся предстоявшего разговора.

Доложили о приходе Патрика Говарда, и молодой человек вошел в кабинет с возгласом:

– Приятный вечер, господа, после вчерашней непогоды! Рад вас видеть, мистер Холмс, и вас, доктор Ватсон. Я в долгу перед вами, вы сбросили камень с моей души.

– Дорогой Патрик, – вздохнул Баренбойм, – что бы ни сказал сейчас мистер Холмс, камень с моей души не упадет уже никогда.

– Мистер Холмс, – нетерпеливо сказал Говард. – Вы, наверняка сумели объяснить причину этого загадочного самоубийства!

– Это было не самоубийство, мистер Говард, – сказал Холмс, – Джорджа Уиплоу убили.

Я внимательно следил за реакцией Баренбойма, но даже я не ожидал того, что последовало за словами Холмса. Старик вскочил на ноги, схватился обеими руками за грудь, глаза его закатились, и он непременно упал бы на пол, если бы молодой Говард не успел подхватить его.

– Мистер Холмс, – вскричал Говард, усаживая Баренбойма в кресло, – о чем вы говорите?

Мне было от души жаль старика. Каковы бы ни были цели, которые он преследовал, убивая компаньона, это был человек, который внушал симпатию. Я знал, что Холмс сейчас все объяснит, и мне, как и Говарду, придется смириться с неизбежным, но все же чисто по-человечески я не мог не пожалеть старика, которому придется остаток жизни провести в тюрьме.

Я пощупал у Баренбойма пульс и попросил Говарда открыть окно. Холодный вечерний воздух привел старика в чувство. Пульс был хороший, и я не опасался, что Баренбойма хватит удар. Старик был взволнован чрезвычайно, но уже пришел в себя.

– Я так и думал, – пролепетал он, глядя Холмсу в глаза, – я был уверен, что Джордж не мог…

– Господа, – сказал Холмс несколько минут спустя, когда все вновь заняли свои места, и мистер Баренбойм, хотя и был бледен, но собран и готов внимательно слушать, – это очень странное дело, хотя и очень простое. Я хочу задать вам по одному вопросу, а затем сообщу свое заключение. Мистер Баренбойм, – обратился Холмс к старику, – знал ли Джордж Уиплоу о том, что Патрик Говард тратит большие суммы на скачках?

– Конечно, – прошептал Баренбойм. – Это было постоянной причиной для споров. Патрик много раз давал обещание…

– Мистер Говард, – повернулся Холмс к молодому человеку, – сколько денег вы проиграли в прошлое воскресенье?

Говард нахмурился, и мне показалось, что в глазах его сверкнула молния.

– Мистер Холмс, – сказал он сдержанно, – не думаю, что это имеет какое-то значение.

– Позвольте судить мне, – холодно отозвался Холмс. – Вы проиграли гораздо больше, чем могли заплатить, пользуясь теми суммами, которые выделял вам ваш отчим. И вы знали, что, явившись с просьбой о деньгах, тем более, что речь теперь шла о трехстах фунтов, вы не получите ни пенса!

– У меня были деньги! – вскричал Говард, вскакивая на ноги. – Я не собирался беспокоить Джорджа по такому нелепому поводу!

– Естественно, – согласился Холмс, – ведь вы заранее знали результат.

Он достал из кармана полученную им телеграмму.

– Букмекер по фамилии Стивенс, которому вы оказались должны, дал вам недельный срок, чтобы расплатиться с долгом, – сказал Холмс, заглянув в текст. – Срок выплаты истекает через три дня. Будь жив ваш отчим, вам не на что было бы рассчитывать. Но Джордж Уиплоу неожиданно кончает с собой, и вы становитесь наследником. Но неожиданно выясняется, что ваше вступление в права оговорено условием. И вам не остается иного выхода, как обратиться с просьбой к компаньону Джорджа Уиплоу. Сколько он у вас просил, мистер Баренбойм?

– Триста фунтов, мистер Холмс…

– И вы отказали.

– Это большая сумма, и я подозревал, для чего она нужна… Мне… Мне показалось подозрительным…

– Вам показалось подозрительным, мистер Баренбойм, что Патрик пришел к вам с просьбой о деньгах, не дождавшись даже похорон отчима. Вы не видели прямой связи, ведь коронер утверждал, что Джордж Уиплоу покончил с собой, и были названы сугубо личные причины, но у вас оставались сомнения…

– Конечно, мистер Холмс, у меня были сомнения! Я не верил, что полиция провела расследование достаточно тщательно. Они могли что-то упустить. Причину, о которой говорил на следствии инспектор Харпер, кто угодно мог бы счесть убедительной, но не я!

– У вас возникли сомнения, и вы отказали Говарду.

– Я не мог ему отказать, мистер Холмс, – покачал головой Баренбойм. – Патрик – законный наследник. Но сомнения у меня действительно были… Я сказал, что готов буду продолжить этот разговор через неделю или две…

– Но вам, мистер Патрик, – повернулся Холмс к молодому Говарду, – деньги нужны были немедленно, и оставался единственный способ их получить: убедить, наконец, мистера Баренбойма в том, что Джордж Уиплоу действительно покончил с собой. Полностью рассеять его сомнения, и тогда он даст вам нужную сумму.

– Мистер Холмс, – воскликнул Патрик, – я приехал к вам, потому что верил в самоубийство отчима еще меньше, чем мистер Баренбойм! Я хотел, чтобы вы разобрались в этом деле…

– Да полно, дорогой мистер Патрик, вы хотели иного! Вы полагали, что мои выводы подтвердят мнение коронера и полиции, а мой авторитет убедит, наконец, мистера Баренбойма в том, что у Джорджа Уиплоу были какие-то свои, ему не известные, причины для такого поступка. Вот чего вы добивались! Вы прекрасно знали, что Джордж Уиплоу не покончил с собой. Ведь это вы застрелили отчима.

Говард вскочил, будто подброшенный пружиной.

– Как вы смеете?!

Он бросился на Холмса, и мне пришлось придти другу на помощь. Говард оказался сильным малым и сопротивлялся отчаянно. Пожалуй, он смог бы свалить меня с ног, но неожиданно я услышал знакомый голос:

– Ай-ай-ай, мистер Говард, вам все равно не сладить с этими джентльменами.

В дверях кабинета стоял Лестрейд, из-за его плеча выглядывал инспектор Харпер.

– Отпустите-ка доктора Ватсона, молодой человек, – продолжал Лестрейд, – и дайте руки, я надену наручники…

Странные звуки послышались за моей спиной. Я обернулся. Баренбойм опустил голову и обхватил ее руками. Плечи его сотрясались от рыданий.

* * *

– Холмс, – сказал я поздно вечером, когда мы уселись наконец у жарко натопленного камина, и мой друг раскурил свою трубку, – Холмс, я не докучал вам вопросами. Я старался сам разобраться в этом деле, но все-таки не понял, как можно было убить человека в совершенно закрытой комнате! Вы сами утверждали, что это могло быть только самоубийство!

– Утверждал, Ватсон, потому что на какое-то время Говард сумел и меня сбить с толка. О, Ватсон, он очень умен. Он мог бы натворить еще немало, но его сгубила гордыня. Он убил отчима из-за наследства. Но деньги ему нужны были срочно, а старый Баренбойм тянул, он подозревал, что Патрик каким-то образом замешан в смерти Джорджа. Баренбойм сомневался в самоубийстве друга, даже полициейское следствие его не убедило. И Говарду пришла в голову идея – если бы Шерлок Холмс подтвердил заключение коронера, у Баренбойма не было бы больше никаких оснований сомневаться. Он примирился бы с неизбежным.

– Патрик хотел получить деньги, но он не мог убить Джорджа, и вы сами это доказали!

Холмс покачал головой.

– Вы говорите о закрытой комнате, Ватсон? Но откуда мы знаем, что она действительно была закрыта, и в нее невозможно было проникнуть? Только со слов самого Патрика! Когда мы вошли в кабинет, все три окна были лишь прикрыты.

– Их распахнули Говард с садовником, а экономка стояла рядом и все видела. Два свидетеля, кроме Говарда, утверждают, что окна не только были заперты, но и заклеены на зиму бумагой.

– Вот это-то, дорогой Ватсон, и сбило меня с толку вначале! У меня не было причин подозревать молодого Говарда, а свидетельства садовника и экономки придавали его словам еще больший вес. Но вот, что мне уже тогда бросилось в глаза. Ватсон, вы помните текст предсмертной записки?

– Конечно, – я пожал плечами. – «Вина в этом только моя. Мне и отвечать. Всегда ваш, Джордж Уиплоу.»

– В чем он видел свою вину, Ватсон? В смерти жены, как полагал инспектор Харпер? В трагической гибели команды «Святой Моники»?

– Он мог считать себя в какой-то степени виновным, Холмс. Мне приходилось встречаться со случаями… Помните, я рассказывал вам о самоубийстве капитана Лонга? Это было в Бангалоре, и я сам производил вскрытие…

– Да-да, – нетерпеливо сказал Холмс. – Лонг обвинял себя в том, что якобы по его преступной халатности погибли двое солдат.

– Один из них был его племянником. В действительности вины Лонга в том не было, но он считал иначе и покончил с собой.

– Ватсон, я мог бы согласиться с таким рассуждением, если бы не слова «Всегда ваш». Этими словами заканчивают деловые письма, а не предсмертные записки! Говард подтвердил мою мысль, сказав, что Уиплоу пользовался блокнотом для деловых записей. К кому могли быть на самом деле обращены слова записки? Внимательно прочитав блокнот, я обнаружил, что за неделю до трагедии на пароход «Королева Мэри» были погружены по ошибке триста тонн льна. Пришлось производить перегрузку, фирма потеряла около пятисот фунтов. Виноват был Уиплоу, он отдал неправильное распоряжение. А записку он писал, скорее всего капитану «Королевы Мэри» Диккенсу.

– Где же остальной текст, Холмс?

– Записка была на двух листках. Говард вырвал из блокнота оба. Первый унес и, надо полагать, уничтожил. А от второго аккуратно отрезал верхнюю часть, оставив только окончание. У Говарда была причина для убийства. Ему нужны были деньги. Дорогой Ватсон, он играл на скачках, и ему не везло. Старый Уиплоу знал об этой страсти пасынка и время от времени давал ему денег для покрытия долгов, но давал не всегда и наверняка грозил, что лишит наследства, если Патрик не перестанет заниматься глупостями. Возможно, он считал, что молодой человек внемлет наконец его увещеваниям и возьмется за ум. На самом деле Джордж Уиплоу сам рыл себе могилу. Однажды он отказал пасынку в деньгах, и тот решил, что настало время. Говард тщательно разработал все детали и наверняка вышел бы сухим из воды, если бы не обратился ко мне.

– Действительно, Холмс, зачем он это сделал, ведь если Говард – убийца, его поступок просто нелеп!

– Вы думаете? Дорогой Ватсон, сам Патрик полагал, что это поступок гения. Говард убил отчима и инсценировал самоубийство. Но старый Баренбойм не поверил. Никакая записка и никакие доказательства инспектора Харпера не могли убедить его в том, что Джордж покончил с собой. Баренбойм предполагал, что дело нечисто, и что Говард каким-то образом замешан. Поэтому, когда молодой человек пришел к Баренбойму и попросил денег в счет наследства, старик ему категорически отказал. Что должен был сделать Говард? Убить Баренбойма, как он убил Уиплоу? Этим он не добился бы ничего и лишь возбудил бы подозрения. Он сделал гениальный ход – обратился ко мне. Молодой Говард был уверен, что если я приду к Баренбойму и скажу «это было самоубийство», старик сменит гнев на милость. Баренбойм мог не доверять полиции, но как он мог не поверить самому Шерлоку Холмсу!

– Это был огромный риск, Холмс, – сказал я. – Неужели Говард всерьез полагал, что вы примете на веру слова инспектора?

– Разумеется, нет, Ватсон, – сухо отозвался Холмс. – Говард был убежден, что не оставил никаких следов, и никто, в том числе Шерлок Холмс, не сумеет найти против него ни одной улики. Я уже говорил вам, Ватсон: Говарда сгубила гордыня.

– Когда мы приехали в имение, – продолжал Холмс, раскурив трубку, – я первым делом осмотрел кабинет. Дорогой Ватсон, я понимал, что, если Говард прав и произошло убийство, то найти следы будет почти невозможно, ведь прошло около двух суток, да, к тому же, непрерывно шел дождь, и искать следы, если они были, снаружи дома уже поздно. Я и в кабинете не обнаружил ничего странного. Окна были прикрыты, но неплотно, и сквозь щели в комнату попадали капли дождя, на полу образовались небольшие лужицы. Кресло, в котором сидел старый Уиплоу, полицейские сдвинули с места, но там, где оно раньше стояло, я обнаружил на полу следы смытой крови. Именно на том месте, куда и должна была накапать кровь, если Уиплоу стрелял себе в голову. Следы крови были и на спинке кресла. Все соответствовало описанию Говарда. В момент, когда раздался выстрел, комната была заперта изнутри. Экономка и Говард спали. Утром экономка почувствовала запах газа и бросилась звать на помощь. Говард и садовник взломали дверь, и что они увидели? Мертвого Уиплоу. В кабинете невозможно было дышать, и мужчины открыли окна, экономка видела, как разрывалась бумага, которой окна были оклеены на зиму. Никто, дорогой Ватсон, не мог ни войти в эту комнату, ни выйти из нее!

– Именно это, – заметил я, – представляется мне неразрешимой загадкой.

– Именно это, – отозвался Холмс, – и меня убедило в том, что не могло произойти ничего, кроме самоубийства. Я обнаружил блокнот, из которого был вырван лист с предсмертной запиской. Я внимательно изучил этот блокнот той же ночью и обнаружил записи, связанные с торговыми делами фирмы. Почему Уиплоу написал записку именно на листке из этого блокнота, ведь на столе лежали стопкой чистые листы! Утром я встал рано и до завтрака осмотрел землю под окном кабинета. Ничего, Ватсон. Следы, если они были, смыл дождь.

– Разговор с инспектором Харпером, – продолжал Холмс, – дал мне нить, за которую я вначале не сумел ухватиться, потому что все еще размышлял над проблемой запертой комнаты и не видел никакого решения, хотя оно лежало у меня перед носом. Я отправил телеграмму Лестрейду, в которой уведомил инспектора, что занимаюсь делом Уиплоу, и для успешного решения задачи мне срочно нужны сведения о молодом Говарде. Я еще не подозревал его, но странный текст записки говорил, что это могло быть не предсмертное послание, а лишь его имитация. Если так, кто-то должен был находиться в комнате, чтобы этот листок положить на стол! И тогда этот «кто-то» мог и убить Уиплоу. Дорогой Ватсон, вы знаете мой метод. Решая задачу, вы исследуете и отбрасываете все варианты, и если остается один-единственный, то, как бы не был он неправдоподобен, именно он и окажется разгадкой тайны. Противоречие, Ватсон, было очевидно. Убийства быть не могло, поскольку комната была заперта изнутри. Но не могло быть и самоубийства, поскольку предсмертная записка оказалась подброшена.

Тогда я еще раз обдумал рассказы Говарда, экономки и садовника. И понял наконец, насколько был слеп! Ватсон, вы ведь тоже слышали, что говорили эти люди. Только с их слов мы знаем, что все окна в кабинете были закрыты и оклеены.

– Вы хотите сказать, Холмс, что они сговорились – все трое? – воскликнул я.

– Конечно, нет, Ватсон. Вы еще не поняли? Представьте себе картину: мужчины врываются к комнату, зажимая себе носы, а экономка смотрит на них, стоя на пороге. Говард бросается к одному окну, садовник – к другому. Оба дергают за ручки, бумага разрывается, и в комнату устремляется холодный воздух. Но если одна из створок в это время была не закрыта и не заклеена, а всего лишь прикрыта, кто в суматохе обратил бы внимание на эту деталь, кроме того человека, который открывал именно эту раму? Никто.

– Вы хотите сказать, Холмс…

– Ватсон, это очевидно, и когда я это понял, то заставил вас еще раз отправиться со мной в Чичестер и всю дорогу мучиться вопросом, зачем мы это делаем. Я хотел задать вопрос садовнику Генри, и в мои планы вовсе не входила встреча с молодым Говардом. Я спросил: «Когда вы вбежали в кабинет, не показал ли вам хозяин, какое именно окно открыть?» Ответ оказался таким, как я ожидал. Патрик бросился к правому окну и знаком показал садовнику открывать левое. Вот и все, Ватсон. Мы вернулись в Портсмут, и я попросил инспектора Харпера придти на встречу к Баренбойму, захватив с собой констебля и пару наручников. Лестрейд, поняв из моей телеграммы, что дело нечисто, не только прислал ответ, но явился и сам, что делает честь его интуиции.

– Погодите, Холмс, – сказал я, – вы меня окончательно запутали. Допустим, Патрик Говард задумал убийство, вошел в кабинет, когда отчим просматривал бумаги, и выстрелил старику в голову. Потом вырвал из блокнота записку, оторвал конец и положил листок перед покойником. Револьвер он бросил на пол так, чтобы инспектор подумал, что оружие выпало из руки Уиплоу. Это все понятно. Я понимаю даже, как Говард ушел – через окно. Но есть еще две загадки. Одна – зачем он включил газовые рожки? Вторая – шел дождь, убийца наверняка оставил под окном следы, которые смыл дождь, но потом он вошел в дверь и наверняка наследил в холле…

– Ватсон, все это очевидно, подумайте сами. Существовал только один способ убедить свидетелей, что окна были заперты изнутри. Войдя в комнату, нужно было сразу броситься открывать окна, не оставляя свидетелям возможности осмотреться и задуматься. Наполнить комнату газом – великолепная идея. Говард сделал вид, что с трудом разрывает бумагу, который были оклеены створки. На самом деле он открыл то окно, через которое вылез ночью и которое лишь прикрыл снаружи. Вот для чего ему нужно было оставлять включенным газовое освещение. А следы… Никто и не думал искать в холле следы преступления, а потом там натоптали полицейские, экономка после их ухода вымыла пол… К нашему приезду, Ватсон, о следах не могло быть и речи! На это убийца и рассчитывал.

Холмс встал и, подойдя к камину, передвинул дрова, чтобы предоставить огню больше пищи. Пламя весело взметнулось вверх, и я протянул ноги к теплу.

– Завтра в опере дают «Аиду», – сказал я, переворачивая страницу «Таймс». – Не хотите ли, Холмс, составить мне компанию?

– Пожалуй, – согласился Холмс. – В финале этой оперы есть любопытная загадка. Героев замуровывают в склепе, и я каждый раз думаю: нет ли выхода и из этой запертой комнаты…

Часть вторая. ЧИСТО НАУЧНОЕ УБИЙСТВО

Глава 1. Смерть в университете

Мой сосед Роман Бутлер, комиссар отдела по расследованию убийств тель-авивского округа, обычно приходит ко мне на чашку кофе по субботам, когда даже некоторые полицейские делают вид, что соблюдают традиции и потому не желают говорить о работе. Субботний кофе сопровождается вялым трепом о футболе (в котором Роман ничего не смыслит), политике (в которой, по мнению комиссара, ничего не смыслю я), прогнозах погоды (в которых не разбирается никто из нас) и, естественно, женщинах (тут уж мы оба большие специалисты).

О своей работе Роман говорить не любит, не потому, что ему нечего рассказывать, а по причине моей излишней активности как слушателя.

– То есть? – удивился я, когда Роман именно так ответил на мою просьбу поделиться впечатлениями.

– Видишь ли, Песах, – сказал Роман, аккуратно долив кофе до края чашки и отхлебнув глоток, – ты не можешь просто слушать…

– Развесив уши, – вставил я.

– Вот-вот, ты даже одной фразы не в состоянии дослушать до конца, не перебив и не сделав своих выводов, чаще всего необоснованных.

– А ваши расследования, – ехидно сказал я, – настолько совершенны, что добавить к ним нечего. И мыслей своих у благодарных слушателей быть не должно. Почему ты, в таком случае, не любишь давать интервью? Журналисты смотрят тебе в рот и не дают советов…

– И пишут в своих газетах то, что никогда не происходило в реальности, – поморщился Роман. – Ты хотя бы правдив в деталях, сказывается профессиональная выучка историка.

– Ты противоречишь сам себе! – торжествующе отметил я. – С одной стороны, ты полагаешь меня правдивым и, следовательно, достойным получения информации, а с другой, предпочитаешь этой информацией со мной не делиться, потому что я тут же начинаю искажать ее своими предположениями.

– На противоречиях держится мир, – философски отозвался Роман и рассказал историю о том, как Мордехай Вануну, застукав жену с любовником, убил обоих, а бедняге Роману пришлось потратить трое суток, в течение которых он дважды ел и ни разу не сомкнул глаз, но преступника нашел где бы вы думали? В крокодильем питомнике.

– Он там работал крокодилом? – осведомился я.

– Нет, сторожем, – не понял намека Роман.

– Очень поучительная история, – согласился я, – но тривиальна и для исторической науки, которую я в данный момент представляю, неинтересна.

– Ты собираешься вместо новейшей истории Израиля заняться историей преступлений? – спросил Роман, наперед зная ответ.

– Новейшей историей преступлений в государстве Израиль, – поправил я. – И в целях исторической достоверности почему бы тебе не разрешить…

– Поучаствовать в раскрытии страшного убийства или…

– Или в расследовании деятельности русской мафии, – подхватил я, зная, что Роман терпеть не может разговоров о пресловутой русской мафии, которыми в те дни были заполнены первые страницы газет.

– Непременно, – сухо сказал Роман. – Непременно разрешу. Но только в одном случае: если преступлению суждено будет войти в историю, и твое участие в расследовании как специалиста окажется необходимым.

– Убийству Рабина, – сказал я, – суждено было, к сожалению, войти в историю, но тебя в те дни дома не было, и подробностей я не знаю до сих пор.

– Весь Израиль знает, а Песах Амнуэль – нет? – вяло удивился Роман.

– Что знает весь Израиль? – продолжал наступать я. – Куда исчез телохранитель, который ехал вместе с премьером в больницу? Кто кричал «патроны холостые»? Был ли Рабин уже мертв, когда его довезли до «Ихилова»? Почему никто не удосужился освободить путь для автомобиля премьера? Почему…

– Кофе остыл, – прервал меня Роман, – и, к тому же, мне через два часа на дежурство.

Я был уверен, что Роман обиделся, и что в следующую субботу он предпочтет пить кофе дома, а мне придется спускаться к нему на второй этаж и приносить извинения. Но неделю спустя в три, как обычно, раздался звонок, и Роман вошел в салон с возгласом:

– Кофе, Песах! Полцарства за кофе!

Я уж не стал спрашивать, какое царство он имел в виду.

* * *

В прошлую субботу традиция была нарушена, и в собственное оправдание могу сказать, что не мое излишнее любопытство тому причиной.

Начать с того, что Роман опоздал. В четверть шестого, кофейник начал остывать, а я переводил взгляд с циферблата часов на входную дверь.

– Дела у него, – сказала Рина, читавшая в салоне роман Сильвии Браун. – Ловит кого-нибудь. Придет – расскажет.

Я кивнул и взял с полки роман Хайнлайна – вкусы у нас с женой разные, читать я предпочитаю фантастику, а уголовные истории люблю слушать в исполнении Романа.

Комиссар позвонил, когда Лазарус Лонг соблазнил очередную красотку. Позвонил, кстати, по телефону, а не в дверь.

– Извини, Песах, – виновато сказал он. – Я на работе.

– Бедняга, – отозвался я. – Кстати, твои прогнозы в ТОТО, как всегда, не оправдываются. На данный момент мы имеем девять из тринадцати. Кого-нибудь убили?

– Да… – протянул Роман. – Если ты заваришь свежий кофе к семи часам, то, возможно, услышишь кое-что интересное.

– Заварю, – пообещал я.

В семь Роман Бутлер сидел в кресле и смотрел на меня воспаленными (надеюсь, что от бессонницы) глазами.

– Отвратительный у тебя сегодня кофе, Песах, – сказал он, опустошив вторую чашку. – И в ТОТО ты опять не угадал. Девять из пятнадцати.

Я даже и возмущаться не стал: карточку заполнял Роман, но вспоминал он об этом только в случае крупного выигрыша. Если говорить честно, за все время нашего знакомства это произошло один раз, да и то, как потом оказалось, результаты были настолько ожидаемыми, что не предсказал их только тот, кто не купил карточку спортивной лотереи. Тридцать шекелей мы честно разделили поровну.

– Вчера утром, – Роман перестал наконец испытывать мое терпение и перешел к делу, – в здании Шенкар Тель-Авивского университета произошло убийство. Убийство классически ясное и потому безнадежное.

– Не вижу логики, – пробормотал я.

– Я тоже не вижу, – сказал Бутлер.

– Здание Шенкар – это же у физиков.

– У физиков, – подтвердил Роман.

– Нельзя ли подробнее? – спросил я.

– Если приготовишь нормальный кофе, который можно будет пить, а не глотать…

* * *

В пятницу утром в лаборатории материаловедения физического факультета Тель-Авивского университета находились четверо мужчин. Пятница в университете – день, вообще говоря, нерабочий, аудитории пусты, по коридорам со стремительностью метеоров пробегают редкие студенты, а в лабораториях можно увидеть разве что кого-нибудь из докторантов, добивающих последнюю главу диссертации.

Не знаю, как у физиков, но у нас в здании Гилман, в пятницу даже кафе не работает, и если мне приходится именно в этот день вести семинар или просматривать компьютерную почту, я обычно беру из дома бутерброды. Возможно, конечно, что где-нибудь в Шенкаре или Шарете жизнь в это время бьет ключом, работают кафе и киоски, в чем я всегда сомневался, но проверить это мне не удалось ни разу – я просто забывал, а когда заканчивал работу, то уж и проверять не хотелось, а чаще всего и смысла не имело, потому что приближалась суббота, и в зданиях не оставалось никого, кроме сторожей. Точнее, я знал, что в зданиях должны быть сторожа, но обнаружить на исходе пятницы хотя бы одного из них мне пока ни разу не удалось – университет напоминал корабль, покинутый экипажем и оставленный дрейфовать по воле волн. К счастью, арабским террористам, видимо, пока не приходило в голову заняться проверкой бдительности университетской охраны.

Четверо, собравшиеся в пятницу утром в комнате номер 387 здания Шенкар, были именно докторантами. Хаим Шуваль, 37 лет, самый старший (или самый старый – в зависимости от точки отсчета), сидел за компьютером в своем закутке и никак не мог понять, почему программа дает сбой, если ввести в расчет самые обычные параметры сверхпроводящего гелия-II. Наум Беркович, 25 лет, новый репатриант, работавший в университете с начала семестра, за своим столом заполнял большой десятистраничный бланк, выданный ему в деканате. Сэм Груберман, 26 лет, и Бенцион Флешман, 24, работали каждый у своей лабораторной установки и, судя по их сосредоточенному виду, были полностью отрешены от реальности.

Время от времени кто-то из них вставал, чтобы размяться или одолжить авторучку (без возврата, конечно), или постоять за спиной у соседа, неодобрительно хмыкая и пытаясь подсказать, что именно необходимо сделать в первую очередь, чтобы окончательно загубить эксперимент или испорить казеный бланк.

Короче – обычная пятница, двенадцатая уже по счету после начала семестра. Для полноты информации – день был солнечным, безоблачным, теплым и по тель-авивским меркам, не таким уж и влажным. Кондиционер в лаборатории не включали – не потому, что было достаточно прохладно, но потому лишь, что, когда работала установка Грубермана, даже слабая вибрация от кондиционера, сбивала точность эксперимента.

В 11 часов 37 минут (время фиксировано в компьютере полицейского управления) Наум Беркович с громким воплем выбежал из лаборатории, распахнув дверь ногой, и из висевшего в торце коридора телефона-автомата позвонил в скорую помощь «Красный щит Давида». Перемежая ивритские слова с русскими, он объяснил, что коллеге стало плохо, а если точнее, то он, возможно, скончался. Если же быть совершенно точным, то не исключено даже, что произошло убийство.

Раньше медиков в университет прибыла полицейская бригада, вызванная диспетчером «скорой». Еще полчаса спустя на место происшествия явился Роман Бутлер с экспертом-криминалистом Пинхасом Датоном и врачом патологоанатомом Шломо Поратом.

Глава 2. Три докторанта

Трое мужчин молча сидели за угловым столом и не глядели друг на друга. Четвертый – за лабораторной установкой в противоположном конце комнаты – опустил голову на руки и выглядел спящим. Сэм Груберман действительно спал – вечным сном. Рубашка на его спине – слева, на уровне сердца, – была пропитана кровью.

– Ударили острым предметом, – сказал Датон. – Ударили резко и глубоко. Он умер сразу. Ориентировочно это произошло час-полтора назад.

– Кто-нибудь входил в лабораторию или покидал ее? – спросил комиссар Бутлер у трех докторантов.

– Никто, – ответили они одновременно.

– Кто-то из вас выходил звонить по телефону, – напомнил Бутлер.

– Я, – откашлявшись, сказал Беркович. – Но я только добежал до телефона и, позвонив, сразу вернулся обратно.

– В лаборатории нет телефона?

– В соседней комнате, – сказал Беркович. – Но она заперта.

– Чья это комната?

– Профессора Брандера, руководителя лаборатории, он сейчас в Штатах.

– Мы все утро провели здесь одни, войти никто не мог, дверь была заперта изнутри, – добавил Хаим Шуваль, выглядевший самым спокойным.

– Вы умные люди, – сказал комиссар. – Объясните мне, простому сыщику, куда исчезло орудие убийства, если никто, как вы утверждаете, комнату не покидал и никто сюда не входил.

Ответом было молчание.

– Скажи Моти, чтобы сделал фотографии, и можно уносить, – разрешил Шломо Порат, закончив, наконец, осматривать тело.

– Стилет? – спросил Бутлер.

– Скажем, так: острый и узкий предмет.

– Шило, к примеру?

– Нет, – покачал головой Порат. – Для шила рана слишком широка. Стилет с шириной лезвия около сантиметра.

– Хорошо, – вздохнул Бутлер. – Результат вскрытия пошлешь на мой компьютерный адрес. Я пока побуду здесь. Поговорю с господами учеными…

* * *

Трех докторантов препроводили в канцелярию, где в пятницу водились только мокрицы, ползавшие по листам студенческих документов и внимательно изучавшие перечни оценок.

– Наум Беркович, да? – сказал Бутлер. – Вот вы. Пойдемте со мной в лабораторию.

Флешман и Шуваль проводили уходивших мрачными взглядами и принялись внимательно рассматривать висевшие на стенах канцелярии постеры с изображениями пышногрудых японских красавиц.

– Только вы, – сказал Роман, когда Беркович сел за свой стол, отодвинув в сторону бланки документов, – только вы покидали эту комнату хотя бы на минуту. Значит, у вас было больше всего возможностей избавиться от орудия преступления.

– Я только туда и обратно… – пробормотал Беркович.

– Это вы так говорите. В коридоре не было никого, и никто не может подтвердить ваши слова.

– Был… Араб-уборщик. Он стоял со шваброй в центральном коридоре, но мог видеть и то, что происходило в нашей части.

– Это вы заметили, пробегая к телефону и будучи в состоянии шока?

– У меня хорошая зрительная память, – тихо сказал Беркович. – То есть… Я это вспомнил потом, когда сидел здесь и думал, что на меня тоже могут подумать… Я думаю, что…

– Думаю, думал… – протянул Бутлер. – Вы изучаете времена глаголов?

Беркович дернулся, будто получил пощечину.

– Черт возьми, Песах, – сказал Бутлер, описывая мне в субботу вечером эту сцену, – я не предполагал, что новые репатрианты из России такие ранимые. В наше время… Впрочем, не буду ничего утверждать, мне было десять лет, когда мы приехаи… Я всего лишь пошутил, а Беркович нахохлился, как петух, и отвечал на мои вопросы с таким видом, будто обвинение в убийстве волнует его куда меньше, чем намек на то, что он недостаточно хорошо знает иврит.

– А он хорошо знает иврит? – осведомился я. – Нешуточное обвинение, в конце концов, я имею в виду убийство, а не знание грамматики. Он мог чего-то не понять в твоих вопросах…

– Чепуха, – сказал Роман, – с ивритом у Берковича все в порядке. Хуже с логикой. Я вытянул у него точное описание всего, что происходило в лаборатории до и после убийства. Смотри. Беркович сидит за своим столом и заполняет анкеты. Он слышит, как за спиной его кто-то встает, проходит по комнате, он даже может сказать, кто это был и куда прошел, память у Берковича, по его словам, хорошая – причем, не только зрительная, но и слуховая. Так вот, первым со своего места, по его словам, вставал покойник. Э-э… Когда еще был жив, естественно. Груберман подошел к распределительному щиту и, вероятно, включил установку, на которой ставил эксперимент. После этого вернулся на рабочее место, и Беркович утверждает, что больше не вставал и не издавал никаких звуков.

Дважды вставал с места Флешман, проходил мимо установки Грубермана до самого окна и возвращался обратно. Беркович утверждает, что Флешман так делает всегда – подходит к окну, смотрит на крыши Рамат-Авива, думает о чем-то, потом возвращается на рабочее место. Шуваль, по словам Берковича, тоже делал перерыв – отходил от компьютера и курил в углу, где расположен вытяжной шкаф. Вообще-то курить в лаборатории запрещено, но, если включить вытяжку, то запах дыма не ощущается.

– Иными словами, – сказал я, – этот твой Беркович утверждает, что Грубермана могли убить и Шуваль, и Флешман. Каждый из них проходил за спиной Грубермана по крайней мере один раз. А сам Беркович? Он так и сидел сиднем?

– Почему же? Он тоже вставал дважды. Первый раз – просто размяться, от своего стола не отходил, но оборачивался и видел, что Груберман подкручивает какие-то верньеры. Во второй раз Беркович хотел подойти к Шувалю и списать данные из файла. Вот тогда-то он и увидел черное пятно, расплывавшееся на спине Грубермана. Сначала он не понял, что это такое, а когда до него дошло, он завопил и побежал звонить в скорую.

– Значит, он слышал, кто проходил мимо Грубермана последним.

– Он не знает. Видишь ли, у него хорошая память на отдельные события, но он, бывает, путает последовательность. Короче говоря, он не смог сказать, кто вставал со своего места последним – Шуваль или Флешман.

– Думаю, – сказал я, – что ты все же восстановил эту последовательность, допросив остальных, верно?

– Твоя проницательность, Песах, не знает границ, – заявил Роман Бутлер. – Если бы ты еще догадался приготовить новую порцию кофе…

– Сначала доскажи…

– Сначала кофе, – потребовал Роман, и я отправился на кухню.

Включив чайник и дожидаясь, когда закипит вода, я старался представить себе, что творилось на факультете. Хорошо, что была пятница – в другой день в коридорчике собралась бы толпа любопытных, и хотел бы я посмотреть, как полиция стала бы выдавливать из здания студентов, знающих, в отличие от полицейских, все закоулки. В прошлом году, не у физиков, впрочем, а на инженерном факультете в здании Вольфсон, произошел несчастный случай – от токарного станка отлетела какая-то штука, я так и не смог запомнить ее названия, и отсекла у рабочего правую щеку. Он потерял много крови, и хотя никто не говорил, что ему нужно делать переливание и было сделано никаких официальных сообщений или объявлений, но уже полчаса спустя половина студентов университета толпилась перед зданием на мосту, соединявшем две части университета.

Наверняка, гибель Грубермана вызвала огромное количество слухов и предположений, и, если Роман что-то либо забыл, либо не захотел мне рассказать, я узнаю обо всем завтра, когда приду на работу. Наверняка мне расскажут в десять раз больше того, что рассказал Роман, и хотел бы я знать, какой части слухов и предположений можно будет верить!

* * *

– Вторым, – продолжал комиссар, – я вызвал Хаима Шуваля. Не буду говорить о своих впечатлениях, это эмоции.

– Почему же? – прервал я Романа. – Эмоции, впечатления порой значат не меньше фактов, или ты не согласен с этим?

– Согласен, – помедлив, сказал Роман. – Шуваль мне не понравился, если тебя это интересует. В отличие от Берковича, он был спокоен, держал себя в руках, на вопросы отвечал не сразу, но подумав, что-то в уме сопоставив, в общем, проведя быстрый анализ информации. Если он хотел скрыть какие-то факты, у него это получилось бы лучше, чем у Берковича. С такими свидетелями трудно иметь дело, потому что они сообщают не столько факты, сколько свою интерпретацию фактов. А уж если такой человек попадает в число подозреваемях… Приходится обращать внимание не только на каждое его слово, но на каждое движение головы или выражение лица. Факты, в изложении Шуваля, выглядели таким образом.

Он пришел в лабораторию последним – все уже сидели на своих рабочих местах, Груберман заканчивал приготовления к опыту, но установка еще не была включена. Шуваль пожелал всем доброго здоровья, но отозвался только Беркович, пробормотав что-то о жаркой погоде, которая здоровья не прибавляет.

Шуваль включил компьютер и продолжил анализ задачи об этом… э-э… втором гелии с того самого места, на котором прервал расчеты в четверг. В отличие от Берковича, он так увлекся, что, по его словам, не замечал ничего вокруг себя. По лаборатории могли ходить грабители или террористы, Шуваль видел только экран и слышал только шорох собственных мыслей. Что-то у него не сходилось в расчетах, он называл какие-то слова и числа, и у меня сложилось впечатление, что всей этой не относящейся к делу информацией он то ли уводит мои мысли от нужного направления, то ли чего-то боится и страх свой попросту заговаривает. Ну, знаешь, как африканский колдун заговаривает боль…

– А может, ни то, и ни другое? – спросил я. – Ты не допускаешь мысли, что этот Шуваль не в состоянии рассказывать о своей работе, не вдаваясь в детали? Для него ведь это не просто слова, тебе они непонятны, а он всем этим живет, и…

– Да, да, согласен, – поднял руки Роман. – Ты тоже, надо тебе сказать, если начинаешь говорить об историографии, то воображаешь, что все эти даты и фамилии, которые ты перечисляешь со скоростью автомата, интересны кому-то еще, кроме тебя самого…

– Ну спасибо, – сказал я возмущенно. – Буду знать теперь, как отвечать на твои вопросы.

– Не обижайся, Песах, – покачал головой Роман. – Вы все, научные работники, слишком впечатлительны, что физики, что историки… Могу я продолжить?

– А кто тебя прерывал?

– Никто? Значит, мне показалось… Так вот, примерно через час Шувалю захотелось курить. Среди четырех докторантов лишь Шуваль был курящим, и, по молчаливому уговору, уходил обычно курить в коридор, где есть специально отведенное для этого место. Но изредка он позволял себе курить и в лаборатории – используя вытяжной шкаф, – если хотел сделать всего две-три затяжки. Ну бывает, приспичит, так хочется закурить, и…

– Не нужно объяснять, – прервал я Бутлера, – все равно не пойму. От запаха табака меня мутит. Продолжай. Шувалю захотелось курить…

– Он встал и прошел к вытяжному шкафу мимо Грубермана. Шуваль утверждает, что в тот момент тот был жив – во всяком случае, когда Шуваль, сделав несколько затяжек, возвращался назад, ему показалось, что Груберман пробормотал что-то вроде «договаривались же не курить в лаборатории…»

– Так, – сказал я. – И еще два раза вставал со своего места Флешман…

– Совершенно верно. Лабораторная установка, на которой работал Флешман, загораживала ему практически всю лабораторию. Да и не слышал он, по его словам, ничего. Но подтвердил, что дважды покидал рабочее место и проходил мимо Грубермана. Первый раз, чтобы взять какой-то справочник из шкафа у двери. Во второй – чтобы положить книгу на место.

– Он, конечно, показал тебе этот справочик?

– Естественно, и даже подробно объяснил, что именно он там искал, но ты же знаешь, Песах, мои способности к наукам. В протоколе все записано, но я запомнил только, что его интересовало что-то электрическое… Или магнитное?.. Ну неважно, главное, что воткнуть этот справочник человеку в спину совершенно невозможно. Разве что по голове ударить.

– В шкафу могли быть и другие предметы, – сказал я, – а Флешман мог соврать.

– Песах, ты удивительно проницателен, – язвительно сказал Роман. – Кофе ты тоже готовишь отвратительный, но все же ты это делаешь лучше, чем рассуждаешь. Я же сказал тебе, что орудие убийства найдено не было. Нигде – ни в шкафах, ни в карманах подозреваемых, ни в столах, ни даже внутри установок.

– Вы и туда лазили? – удивился я. – Наверное, физики сейчас проклинают тупых полицейских, сорвавших им опыты.

– Безусловно, – согласился Роман. – Но думаю, что говорят они не о тупых полицейских, а о настырных, что, конечно, не одно и то же.

* * *

– К сожалению, – сказал Роман и оглядел всех трех докторантов, – я не могу вас задержать ввиду отсутствия улик, показывающих на кого-либо конкретно. Но ведь и слепому ясно, что убил кто-то из вас. И спрятал нож. Вы же понимаете, что найти его – вопрос времени.

Показалось ли ему, что при этих словах кто-то из подозреваемых тихо хихикнул?

– А там и до мотива убийства доберемся, – продолжал Роман. – Кто-то из вас имел ведь серьезные основания ненавидеть Грубермана…

– Я имел, – мрачно заявил Шуваль, поднимая на комиссара честный взгляд человека, не способного убить муравья. – Он… – Шуваль сбился, помолчал и добавил: – В общем, он нехороший человек. То есть… был нехорошим.

Беркович и Флешман промолчали, но комиссару показалось, что они были полностью согласны с мнением Шуваля.

– Объяснитесь, – попросил комиссар. – Вы сказали, что имели серьезные основания ненавидеть погибшего.

– Это вы сказали так, – дернулся Шуваль.

– Сказал я, а вы согласились. И назвали Грубермана нехорошим человеком. Вот я и прошу – объяснитесь.

– И все сказанное мной вы немедленно обернете против меня, верно я понимаю? Все мы подозреваемся в этом убийстве.

– Отправляйтесь по домам, – приказал Бутлер, – и никуда не выходите до воскресенья. В воскресенье, в девять утра, явитесь в управление полиции, третий этаж, пропуска для вас будут готовы. Надеюсь, мне не придется искать вас от Метулы до Эйлата?

– И в синагогу нельзя? – недовольно сказал Шуваль. – Суббота все-таки.

– Вы посещаете синагогу? – недоверчиво поинтересовался Роман.

– Вообще-то нет, но в подобных обстоятельствах даже у неверующего может возникнуть желание…

– Очистить душу?

Шуваль демонстративно отвернулся к окну – его отношения с Богом, в которого он не верил, не могли стать предметом дискуссии.

– Можно в синагогу, – сказал Роман, – а также в гости и даже в театр, если у вас есть настроение. Я прошу только не покидать Тель-Авив.

Глава 3. Исчезнувший стилет

– Вот, собственно, и все, что мне удалось выяснить по горячим следам, – закончил свой рассказ Роман Бутлер. – Теперь представь. Есть труп, но нет орудия убийства. Есть три человека, каждый из которых мог убить, но нет мотивов. Разве что заявление Шуваля о том, что он имел серьезные основания ненавидеть Грубермана, поскольку тот был нехорошим человеком.

– Может быть, они просто сговорились заранее, – предположил я, – и замешаны все трое? Как в «Восточном экспрессе» Агаты Кристи.

– В «Восточном экспрессе», – сказал Роман, показывая исключительное знание детективной классики, – на теле убитого было двенадцать колотых ран, и число подозреваемых тоже было равно двенадцати. Суд присяжных. А здесь одна смертельная рана и три человека, которые – я успел это заметить – вовсе не состояли в дружеских отношениях друг с другом.

– Почему ты так решил?

– Множество признаков. Шуваль презрительно усмехался, когда Беркович говорил о том, что намерен закончить диссертационную работу раньше срока. Флешман демонстративно пожал плечами и отвернулся, когда Шуваль заявил, его тема относится к самому переднему краю физической науки. А Беркович вообще смотрел на обоих коллег свысока, во взгляде его так и читалось: «чего вы стоите по сравнению со мной?»