Читать онлайн Эпоха человека: риторика и апатия антропоцена бесплатно

ВВЕДЕНИЕ

Экология становится символом нашего времени – времени, лишенного представления о будущем 1.

Эпоха нестабильности на планете

Конец ХХ века ознаменовался появлением удивительной концепции в научном сообществе. В 2000 году двое выдающихся ученых – американский биолог Юджин Ф. Стормер и голландский исследователь атмосферы Пауль Крутцен (лауреат Нобелевской премии по химии 1995 года) – предложили назвать современную геологическую эпоху антропоценом, то есть «эпохой человека»2. Это предложение вызвало широкий резонанс, и понятие антропоцена приковало к себе внимание, послужив поводом для обсуждения непривычных тем. Эти дискуссии и легли в основу настоящей книги.

Стормер и Крутцен указывали на то, что деятельность человека и его влияние на облик планеты – ее литосферу, гидросферу и атмосферу – достигли сегодня беспрецедентных масштабов. Homo sapiens как вид, утверждали они, теперь можно рассматривать как главный фактор, определяющий состояние планеты на геологическом уровне. Символическим началом антропоцена, по мысли Стормера и Крутцена, можно считать момент, когда Джеймс Уатт запатентовал паровой двигатель (1784) – изобретение, способствовавшее промышленной революции, интенсивному использованию ископаемого топлива и выбросам углекислого газа (CO₂) в атмосферу3. Исследователи подчеркнули, что действия человека влекут за собой опасные одновременные изменения планетарной среды по многим ключевым параметрам. Об этом свидетельствуют данные, согласно которым человечество уже перешагнуло так называемые планетарные границы, особенно если говорить об изменении климата, разрушении почвы, повышении кислотности океана, нарушении биогеохимических циклов Земли (то есть круговорота азота и фосфора) и темпах, которыми уменьшается разнообразие биологических видов (так называемое шестое массовое вымирание).

Антропоцен определяют как эпоху, для которой характерно «активное вмешательство человека в процессы, определяющие геологическую эволюцию планеты»4. Для геологической эпохи это очень непродолжительный период. Впечатление, которое произвела новая концепция, объясняется именно несопоставимостью эпохи человека с другими геологическими эпохами. Плейстоцен, начавшийся 2,58 миллиона лет назад, продолжался до наступления эпохи голоцена, которая началась около 11,7 тысяч лет назад, когда растаял ледниковый щит на Скандинавском полуострове. Формальное признание теории антропоцена (которого еще не произошло) стало бы событием исключительным с точки зрения стандартов геологии и стратиграфии.

Парадоксальное предложение выделить эпоху человека как самостоятельную эру исходило от представителей точных (формальных и естественных) наук во времена, когда в сфере гуманитарных наук все громче звучали призывы к окончательному отказу от антропоцентризма, прежде всего из‐за присущей ему гордыни5. Проявлением такой гордыни можно было бы счесть и термин «антропоцен». Ведь на рубеже XX–XXI веков исследователи, занимающиеся такими гуманитарными дисциплинами, как эколингвистика, антропология, этология, биоистория, экологическая этика, а также этика науки и техники, говорили, что мы неминуемо придем к постантропоцентризму, и подчеркивали, как важна экосправедливость в отношении разных биологических видов. Упомянутым переменам способствовали и доводы в пользу создания постгуманитарных дисциплин, экологизации гуманитарных наук, внесения в общественные теории поправок с учетом экологической обстановки и развития политической экологии. Цель этой последней дисциплины – обеспечить стабильное будущее всей совокупности видов (человека и нечеловеческих существ), а не разделять заботу о природе и о человеческом обществе. Французский философ и социолог Бруно Латур убедил многих теоретиков и аналитиков, что нет смысла далее использовать риторику защиты природы (в обычном смысле этих слов)6.

Уже сам успех, каким термин, вынесенный в название этой книги, пользуется в СМИ, показал, что XXI век неравнодушен к проблемам планетарного масштаба, с которыми мы столкнулись. В известных американских газетах об антропоцене начали писать примерно в 2010 году7. Тогда же на портале TED (Ideas Worth Spreading) разместили первые доклады, посвященные антропоцену8. В 2011 году обложку журнала The Economist украсил слоган «Добро пожаловать в антропоцен»; термин попал и на страницы The New York Times. В 2014 году слово «антропоцен» было включено в Оксфордский словарь (The Oxford English Dictionary). Годом позже группа Cattle Decapitation, исполняющая песни в жанре дэт-метал, выпустила альбом под названием The Anthropocene Extinction («Антропоценное вымирание»)9.

На сегодняшний день издается как минимум три профессиональных междисциплинарных научных журнала, посвященных исключительно теме антропоцена: The Anthropocene Review, который выпускает компания Sage Publications, The Anthropocene, редактором которого является Энн Чин, специалист по геоморфологии из Университета Колорадо в Денвере, и Elementa. Science of the Anthropocene10. База журналов Sage Journals включает в себя более 600 статей, в названии которых содержится слово «антропоцен»11. Поисковая система Google показывает более четырех миллионов страниц по этому запросу12. Вполне возможно даже, что нас ожидает имеющий множество измерений междисциплинарный «поворот к антропоцену»13. Участники дискуссии о новой геологической эпохе ищут новых средств выражения, подчеркивая, как они огорчены, что прежняя централизованная экологическая политика, то есть поддержание устойчивого развития, все еще ждет полноценного практического применения, которого заслуживает. Учитывая многомерность и исключительный потенциал дискуссии об антропоцене, она обещает стать одной из важнейших дискуссий XXI века. Впрочем, размышления об ущербе, который человек наносит окружающей среде, появились не одновременно с понятием антропоцена – они сопутствуют нам по меньшей мере со времен промышленной революции14. Эпоха антропоцена началась, несмотря на то что представители разных наук во многих странах постоянно размышляли о негативном воздействии человека на нашу планету15. Но, хотя задумываться мы начали уже давно, ничего не изменилось. Вот почему некоторые авторы отмечают, что человек меняет облик планеты совершенно сознательно, и антропоцен – двухвековая кульминация осознанного разрушения16.

Я уверена, что именно в представлении об антропоцене выразились теоретические задачи, философские дилеммы, аксиологические сомнения и опасения XXI столетия. Согласно моей исследовательской гипотезе, уникальность дискуссии об антропоцене заключается в том, что она одновременно подрывает антропоцентризм и проблематизирует понятие природы. С понятийной точки зрения это очень непростой случай. Мы наблюдаем многомерный процесс разрушения прежних философских оснований антропоцентризма. Обнаруживаются их иллюзорность и опасность диктуемой ими стратегии. Как будет видно из следующих глав, исследователи различных географических оболочек Земли, климатологи, экономисты, социологи и философы убедительно доказывают, что нам следует пересмотреть свои понятия и теории с позиций постантропоцентризма, заботы об окружающей среде и изменения климата.

Природа – уже не «природные ресурсы», овеществленные технической наукой и промышленностью: в XXI веке это понятие оказалось нормативным и глубоко проблематичным. Как указывает польский философ Збигнев Врублевский, специфика изучения природы на фоне экологического кризиса рубежа XX–XXI веков определяется несколькими факторами. С одной стороны, нам предстоит подумать о границах природы, ее неспособности к восстановлению и необратимости причиненного ей ущерба17. С другой – обнаруживается хрупкость природы, потому что все чаще нарушается стабильность природных систем, которые не успевают восстановиться за слишком короткое время. Более того, мы видим, что человек располагает необычайно сильными средствами для преобразования того, что ранее оставалось неизменным, поэтому различие между естественным и рукотворным стирается. В результате понятие природы уже нельзя определить однозначно, и оно представляет собой проблему18. Участники современных дискуссий об окружающей среде постоянно пытаются определить то, что мы называем природой, как объект, нуждающийся в нашей защите, – началась эпоха постнатурализма19. Одна из главных тем разговора об антропоцене – необратимая утрата природы: утрата коралловых рифов, биологического разнообразия, стабильности климата. В то же время за счет введения категории антропоцена на первом плане оказалась способность человека воздействовать на окружающую среду, что, в свою очередь, делает бессмысленной дальнейшую приверженность таким представлениям, как суверенная природа, рассматриваемая в качестве поля нашей деятельности, не затронутого вмешательством человека20. Трансформируя свою среду обитания, мы добились того, что наше влияние на многие ее аспекты достигло доселе невиданных масштабов. В итоге то, что мы знали и понимали раньше, стало неузнаваемым.

Мы можем принять за основную истину следующее: если тип мышления, присущий нам до сих пор, привел к планетарному кризису эпохи антропоцена21, вряд ли он поможет нам преодолеть этот кризис. Поэтому исследователи лихорадочно ищут новые формы высказываний. Как будет видно из последующих разделов, кризис, который мы наблюдаем в период, названный антропоценом, требует серьезного переосмысления и, вероятно, пересмотра многих ключевых понятий философии: представлений не только о природе и человеке, но и о времени, истории, причинности, ответственности и даже о политике и обществе. В трудных, нестабильных условиях, характерных для эпохи антропоцена, следует пересмотреть и понятие свободы. Раньше мы определяли ее, с гордостью подчеркивая способность человека противостоять силам природы и стихийным бедствиям22. Однако теперь, когда человек научился воздействовать на климатические условия (именно такое воздействие подразумевает термин «геоинженерия») и строит смелые планы терраформирования23, свободу homo sapiens надлежит понимать как разумную ответственность перед планетой.

При этом размышления об окружающей среде в эпоху антропоцена пронизаны чувством разочарования и беспомощности. Поэтому антропоцен заявляет о себе и как эпоха отрицания, недальновидности, стремления спрятать голову в песок и дениализма24. Вот почему в названии книги появилось слово «апатия», которое пришло из греческого языка25. Оно говорит об упадке и увядании. В медицине апатией называют проявления различных расстройств, которые могут вести к серьезным нарушениям процессов мышления и деятельности. Несомненно, в отношении опасностей, сопряженных с изменением климата, мы сегодня пребываем именно в таком состоянии бездействия и оцепенения. Попытки снизить потребление энергетических ресурсов, даже после подписания в 2015 году Парижского соглашения по климату, признаны неэффективными. Поэтому апатия антропоцена – одна из центральных тем этой книги.

Исследовательские задачи

Основная цель работы – философский и понятийный анализ риторики, связанной с изменением окружающей среды, в первую очередь климата, в дискуссиях об антропоцене. Я исхожу из того, что все высказывания обладают определенной риторической нагрузкой, призваны в чем-либо убедить. Говоря о дискурсе антропоцена и о дискуссиях, касающихся антропоцена, я имею в виду размышления о самом этом понятии, которые можно найти в научных высказываниях геологов, климатологов, представителей науки о Земле как системе (Earth system science), специалистов по истории окружающей среды, специалистов по социальной географии, антропологов, философов и социологов, а также отчасти в научно-популярной литературе26. В Приложении 1 перечислены основные работы об антропоцене, которые учитывались при написании этой книги, и, кроме того, наиболее заметные исследователи, участвующие в дискуссии на интересующую нас тему. Конечно, эти размышления трудно назвать однородными, однако в них отчетливо прослеживается набор повторяющихся понятий, которые последовательно рассмотрены в этой работе и также приведены в приложениях в конце книги.

Анализ риторики дискуссий об антропоцене и отбор материала для него неизбежно упрощают реальную картину. Хотя многие второстепенные с точки зрения выбранной темы сюжеты пришлось обойти стороной, очень надеюсь, что в книге мне удалось описать с достаточным охватом наиболее значимые мотивы, позиции и типы аргументации в дискуссии об антропоцене. Я могу подкрепить эту надежду тем, что, как я уверена, в моем анализе учтены все важнейшие типы дискуссий об антропоцене сравнительно с обзорами, сделанными другими авторами27. Хотя этот анализ нельзя назвать исчерпывающим со всех точек зрения (что было бы попросту невозможно), я приложила все усилия, чтобы сделать его удовлетворительным.

В книге несколько планов. Прежде всего она опирается на сигналы, поступающие со стороны естественных наук. Данные эмпирических исследований я почерпнула из работ в области изучения планетарных границ и географических оболочек Земли, геологии и климатологии. В книге я привожу результаты таких исследований, и в этом отношении она неуклонно следует фактам и эмпирическим данным и написана в натуралистическом ключе28. Рассмотрены такие описанные точными науками явления, как нарушение планетарных границ, утрата биологического разнообразия и изменение климата.

Однако важнее всего в представленных здесь исследованиях их философский, понятийный план, связанный с анализом истоков и прослеживанием отношений между различными категориями, с дилеммами, парадоксами, а также скрытыми за аргументацией ценностными суждениями, которые, как правило, не высказываются напрямую. Таким образом, в книге я анализирую риторику антропоцена, рассматривая высказывания о нем с семиотической, нормативной и теоретической точки зрения29. Я пытаюсь выявить их уникальные черты: новую, непривычную терминологию, вопросы, которых не ставили раньше, и даже области рефлексии, в которых творческая и исследовательская мысль заходит в тупик. Я отслеживаю общие для многих авторов понятия (составляя словарь антропоцена) и предпосылки, предлагаю трактовки анализируемых текстов, систематизируя их в соответствии с ключевыми мотивами, которые выделяю в них. Кроме того, в книге даны определения многих понятий, являющихся ключевыми для рассматриваемых дискуссий. Композиция книги предполагает последовательный анализ основных риторических приемов, встречающихся в дискуссии об антропоцене, и выявление фигур речи, особенно часто используемых участниками этой дискуссии. Какие идеи, метафоры и какие философские установки по умолчанию преобладают в современных размышлениях о кризисном состоянии планеты и климата? Какие скрытые значения они главным образом подразумевают? Какое место они занимают в сегодняшних попытках нарисовать картину будущего? Утрачена ли для нас природа? Вправду ли мы погрузились в апатию? Что мы имеем в виду, говоря, что опасное изменение климата должно заставить современные общества пересмотреть привычный образ действий? Как мы представляем себе глобальное общество конца XXI века? Как мы убедимся, нам придется иметь дело с целым «зверинцем удивительных идей»30.

Иначе говоря, в этой книге мы попытаемся ответить на вопрос, чем в сущности объясняется необычайный дискурсивный и философский потенциал понятия антропоцена и дискуссий, которые ведутся вокруг него. Думаю, идея антропоцена побуждает формулировать глубокие философские вопросы и в то же время ставит перед многими дисциплинами уникальные задачи. Она вдохновляет и стимулирует нетривиальные дискуссии, которые нам сейчас необходимы. Конечно, высказывания на тему нарративов, посвященных антропоцену, порой также влекут за собой различные теоретические ограничения, которые могут, в свою очередь, препятствовать развитию определенных направлений мысли.

Однако дело не в самих дискуссиях. Читатель, безусловно, поймет это с первых же страниц книги. Мы говорим об апатии, пронизывающей размышления о климате и окружающей среде, и апатии эпохи антропоцена в целом. Ведь участники рассматриваемых здесь дискуссий обсуждают нечто гораздо более важное – саму апатию и то, что можно назвать вопиющим пренебрежением по отношению к климату и окружающей среде, а не только связанные с этими проблемами риторику и терминологию. Поэтому в книге невольно звучат эмоциональные, даже тревожные интонации. Многочисленные прогнозы точных наук относительно того, что голоцен нарушит прежнее равновесие различных систем нашей планеты, и в самом деле внушают беспокойство. Невозможно говорить об этом, не испытывая никаких чувств, в том числе уныния и негодования. Сами участники дискуссии об антропоцене нередко выражают вполне определенные политические убеждения, ясно обозначая свои ценностные приоритеты и давая волю ощущению подавленности и разочарования. Так или иначе, книга на всех перечисленных уровнях демонстрирует, что сейчас нам предстоит в корне пересмотреть свои представления о природе, климате, будущем цивилизации, ответственности и человеке.

На мой взгляд, нашей стране недостает удовлетворительного, последовательного осмысления риторики споров об антропоцене, которое было бы сосредоточено на решении понятийных задач, связанных с планетарными границами, климатической катастрофой и утратой биологического разнообразия. Темы гибели природы, экологической справедливости, компенсации нанесенного климату ущерба, а также пересмотра социальных теорий и экономических моделей с учетом изменения климата еще не обсуждаются достаточно широко. Ничего не сказано о нежелательном риторическом воздействии дискурса геоинженерии или полезного антропоцена. Надеюсь, что новые подходы восполнят этот пробел.

Работая над книгой, я однозначно убедилась, что следует всячески способствовать популяризации экологических исследований в области науки и технологий (science and technology studies – environmental, STSE)31. Они вполне вписываются в междисциплинарный проект развития экологических гуманитарных наук32, о которых речь пойдет в шестой части книги. Думаю, исследования в русле STSE пока недостаточно представлены в польском дискурсе гуманитарных дисциплин. Ученые-гуманитарии и участники общественных дискуссий в нашей стране еще слишком редко принимают во внимание, что апатия, присущая политике в области климата и рефлексии по поводу окружающей среды, может быть следствием явления, хорошо описанного в рамках исследований науки и технологий (STS), когда в обществе намеренно культивируются сомнения (с помощью сознательной дезинформации, лоббирования, насаждения скептицизма, попыток подорвать авторитет науки и согласие в академических кругах или прибегнуть к риторике отрицания). Более того, как показывают экологические исследования в области науки и технологий, вопрос о политическом статусе научного авторитета, особенно в том, что касается изучения географических оболочек Земли, по-прежнему актуален. Одна из интересных задач STSE заключается в том, чтобы разоблачить практики и риторические стратегии дениализма или «зеленого камуфляжа»33 – важных орудий пропаганды, к которым в начале XXI века прибегают сторонники консервативного мышления и политики.

Своего рода побочным следствием этой работы может оказаться более интенсивное взаимодействие между следующими дисциплинами, пытающимися найти ответы на вопросы об антропоцене, планетарных границах и климатической катастрофе: философией и науками об окружающей среде, исследованиями науки и технологий и историей окружающей среды, социальной географией, экономическими теориями общества и капитала, переосмысленными с учетом изменения климата, а также социологией окружающей среды и риска. Я очень надеюсь, что настоящая книга поможет выработать междисциплинарный, по возможности целостный теоретический словарь, который позволит представителям разных наук участвовать в общей дискуссии о проблеме климата в эпоху антропоцена. Еще одна, дополнительная исследовательская задача, которую я перед собой ставлю, – выявление и критический анализ наиболее ощутимых пробелов в размышлениях об окружающей среде в начале XXI века.

Антропоцен – уникальная эпоха, когда инвестиционные решения обладают также геологическим, политическим и экзистенциальным смыслом, а мировую экономику следует воспринимать как фактор, влияющий на формирование биосферы34. Ведется ли вообще в публичной сфере разговор о том, что, если мы не собираемся игнорировать планетарные пределы, нам еще в первой половине XXI века придется внести серьезные коррективы в развитие общества и экономики? Сознают ли граждане развивающихся стран, сколь тяжело бремя исторической ответственности за загрязнение окружающей среды? Отдаем ли мы себе отчет в том, что на самом деле означает необратимое и происходящее ускоренными темпами сокращение биологического разнообразия, которое мы наблюдаем? Почему антропоцен называют эпохой «эффекта домино», критических порогов35 и непоправимых потерь? Учитываем ли мы экономическое влияние тех, кто выступает против законов, направленных на защиту окружающей среды? Понимаем ли мы, насколько неравны силы: нефтеперерабатывающие заводы и автомобильная промышленность, с одной стороны, и природоохранные организации, с другой? Знает ли, наконец, аудитория массмедиа, что из высказываний, касающихся настоящего и будущего окружающей среды, транслировать следует лишь те мнения экспертов, которые заслужили одобрение представителей соответствующей науки, то есть прошли процедуру анонимного рецензирования со стороны специалистов (peer review)?

Еще одна стоящая передо мной задача – определить границы представлений об окружающей среде у участников дискуссии об антропоцене. Совершенно ясно, что homo sapiens как фактор геологического значения в экзистенциальном плане занимает совсем иную позицию, чем какой-либо другой вид живых существ. Мы говорим о дальнейшем существовании людей на Земле и при этом задаемся вопросом о самом смысле существования человека как вида. Экзистенциальная проблематика вновь отсылает нас и к вопросу о допустимой мере человеческой свободы. До какой степени мы имеем право вмешиваться в процессы, происходящие в литосфере, атмосфере и гидросфере? Вправе ли человек заниматься генной инженерией36 или распылять серу в стратосфере, оставив эту меру на тот крайний случай, если политика в отношении климата зайдет в тупик? В чем мы должны видеть опасность антропоцена? Должны ли мы распрощаться с прежними способами вести дискуссии об окружающей среде, потребность в которых была так велика, но которые при этом не принесли желаемого результата? Как выразить и осуществить мечту о всеобщей ответственности за планету? Какая риторика в состоянии побуждать к действиям, а какая лишь способствует все той же пассивности и беспомощности? На эти вопросы я попытаюсь ответить в своей книге. Однако не могу обещать, что ответы найдутся на каждый из них.

Философия и задачи антропоцена

Хотя антропоцен, по мнению многих исследователей, чьи имена приведены ниже, таит в себе исключительную опасность, поскольку грозит вывести все системы нашей планеты из равновесия, в котором они оставались на протяжении периода голоцена, это не означает, что ранее темы уничтожения окружающей среды и влияния на нее человека, которое достигло неслыханных масштабов, не поднимались. Специалисты по истории окружающей среды подчеркивают, что подобная озабоченность сопутствует нам по меньшей мере со времен промышленной революции. Проблематикой эксплуатации и разрушения природы занимались, в частности, представители экофилософии и экологической этики, изучающие вопросы устойчивого развития, пределов роста и глобальной ответственности. И все же разговор об антропоцене происходит несколько обособленно, а может быть, в невольном отрыве от прежних философских рассуждений на тему опасностей, грозящих окружающей среде. Удивительно, что участники дискуссии об антропоцене редко обращаются к традиции экофилософии и экологической этики.

Между тем исследования в области экофилософии и экоэтики сосредоточены именно на проблеме взаимоотношений человека и окружающей среды, сопряженных с ними ценностей, обязательств и норм, регулирующих такие отношения37. Экофилософия «по-новому определяет симбиотические отношения человека и Природы», опираясь на знания естественных наук (теории эволюции, этологии, экологии)38. Экоэтика пытается решить такие задачи, как разработка принципов гармоничного сосуществования с природой, воспитание уважения к природе, умения высоко ценить то, что создано природой, ее эстетику, осознания ответственности перед ней. Как самостоятельные дисциплины экофилософия и экоэтика сформировались в 70‐е годы ХХ века, хотя размышления на эти и смежные темы уходят корнями глубоко в историю39.

Как будет видно из шестой главы, участники дискуссии об антропоцене весьма сдержанно относятся и к парадигме устойчивого развития. Между тем философия устойчивого развития – одна из главных областей экофилософии и экологической этики. Напомним: заседание ООН, прошедшее в 1972 году в Стокгольме, стало первой международной конференцией по охране окружающей среды, и именно тогда была сформулирована идея, позже легшая в основу концепции так называемого устойчивого, стабильного, непрерывного (англ. sustainable) развития40. В 1987 году Всемирная комиссия по окружающей среде и развитию, созданная четырьмя годами раньше, опубликовала доклад «Наше общее будущее» (Our Common Future)41, который имел революционный характер и в котором были обозначены принципы устойчивого развития. В первую очередь это принцип справедливости по отношению к представителям своего и других поколений. Он заключается в том, что устойчивое развитие не должно лишать нынешние и будущие поколения возможности удовлетворять свои потребности, поэтому предполагает борьбу с проблемами нищеты и неравных экономических условий42. Идея устойчивого развития включает в себя задачу сохранения экологической стабильности, задачу дальнейшего экономического развития с учетом его воздействия на окружающую среду и справедливость по отношению к представителям своего и других поколений43. Как ясно из сказанного, речь идет о единстве социальной, природной и экономической систем.

Принципы устойчивого развития и глобальной ответственности стали предметами международной дискуссии на «Саммите Земли» – конференции ООН, состоявшейся в 1992 году в Рио-де-Жанейро. Этика глобальной ответственности формируется благодаря размышлениям на тему все более заметного влияния и мощи человека в эпоху индустриальной цивилизации, символом чего может служить появление оружия массового поражения. Она обращается к проблематике опасности, угрожающей цивилизации44. Глобальная ответственность – это ответственность за сохранение человеческого рода на планете сейчас и в будущем. Идея глобальной ответственности связана с вопросом о том, кто является субъектом ответственности (обобщенное глобальное «мы») и какими должны быть масштабы деятельности и границы свободы этого субъекта (ответственности «за»), равно как и о том, какие организации должны регулировать эту ответственность на мировом уровне (ответственность «перед» природой или будущими поколениями45).

Теоретическую основу экофилософии составляют не только принципы устойчивого развития, но также принципы этики ответственности и осознанного самоограничения Ханса Йонаса и макроэтики взаимной ответственности Карла-Отто Апеля и Пета Стридома46. Можно сказать, что это оптимистическая философия, потому что она рассматривает возможности дальнейшего, целостного социально-экономико-экологического развития. Такого рода развитие она считает стратегически осуществимым.

Как мы увидим, для постэкологической философии антропоцена характерна иная риторика. В ней по-другому расставлены акценты. Прежде всего это философия почти наверняка неотвратимой климатической катастрофы и неспособности регулировать состояние планеты. Ее главная тема – необратимые потери и навсегда упущенные шансы XXI столетия. Эту философию в большей степени можно назвать экзистенциальной, и в ней сильнее ощущаются драматические и даже эсхатологические настроения, чем в экологической философии и этике ХХ века.

Что касается проблемы изменения климата, к сожалению, философских работ, которые затрагивали бы ее непосредственно, не слишком много (как в Польше, так и в других странах). Между тем она, несомненно, представляет собой важную для эпохи антропоцена теоретическую задачу, причем сопряженную с вопросом, к чему мы движемся – к революции или к разрушению47. Причина подобного положения вещей заключается, безусловно, в периферийном положении экофилософии, равно как и проблемы дестабилизации климата в самой этой дисциплине48. Сейчас экофилософию воспринимают как направление, отстающее от основного потока философских исследований49. Кроме того, философия окружающей среды не уделяет должного внимания проблеме климатической катастрофы. Первое заседание Американского философского общества, посвященное проблеме климата, состоялось лишь в 2008 году. Однако следует отметить, что внимание философов привлекли этические вопросы, связанные с дестабилизацией климатических условий50.

Насколько мне известно, в обширном корпусе польской литературы по экофилософии и этике окружающей среды пока отсутствуют философские исследования на тему антропоцена. Немного на сегодняшний день и философских работ, предметом которых является проблема изменения климата. Об этико-правовых аспектах климатических изменений пишет Малгожата Каневска51, которая рассматривает существующую на сегодня литературу по этике климата и климатических изменений.

Если говорить о мировой литературе, то в области философии климатических изменений исключением можно назвать работы Рут Ирвин, философа из Новой Зеландии. Она исследует проблему климатической катастрофы в политическом контексте, используя при этом отдельные категории философии Мартина Хайдеггера52. В рамках традиции аналитической философии заслуживающим внимания исключением является и подход американского философа Стивена М. Гардинера, с точки зрения которого изменение климата наносит сокрушительный удар по морали53. Во второй главе я подробнее остановлюсь на его позиции.

Тема антропоцена вызвала интерес и у философов – прежде всего, как мы увидим, у авторов, связанных с традицией философии науки и техники, среди которых уже упомянутый Бруно Латур, Донна Дж. Харауэй и Изабель Стенгерс. Датский философ Сверре Раффнсёе, занимающийся изучением мысли Мишеля Фуко, в небольшой работе «Философия антропоцена. Поворот к человеку» (Philosophy of the Anthropocene. The Human Turn) пишет об антропоцене как эпохе очередного – несмотря ни на что – гуманистического поворота54. По мнению Раффнсёе, идея антропоцена указывает на изменение отношений между людьми и нечеловеческими субъектами (другими видами и Землей). Поскольку в эпоху антропоцена мы пытаемся одновременно дать новые определения человеку, интенциональности и материальному, нам не хватает традиционных понятий, и возникает потребность в новом словаре. Однако, как утверждает Раффнсёе, мы по-прежнему ориентируемся именно на человеческие категории.

Полагаю, наиболее точную интерпретацию этой проблемы мы находим у Латура. В своем докладе для Американской антропологической ассоциации он подчеркивал, что идея антропоцена – прежде всего прекрасный подарок представителей точных наук ученым-гуманитариям55. Как мы увидим дальше на страницах этой книги, другие авторы разделяют это мнение. В рамках концепции антропоцена ключевым становится вопрос о масштабах влияния и ответственности человека (и поэтому Раффнсёе отчасти прав). Ответственное отношение должно строиться на указанных причинно-следственных связях. В этом плане дискуссия о homo sapiens как виде, имеющем геологическое значение, неизбежно упирается в необходимость осознать проблему ответственности человека за облик планеты. Это существенно поднимает престиж гуманитарных наук, экофилософии и экологической этики, равно как и самой дискуссии об антропоцене.

Структура работы

Книга состоит из введения, девяти глав, заключения, трех приложений, именного указателя и библиографии. Приложения «Спор о названии» и «Словарь антропоцена» выполняют также функцию указателя понятий. Первая глава полностью посвящена проблеме изменения климата. Дискуссия об антропоцене не состоялась бы, если бы не проблема климатической катастрофы, которая год от года встает все более остро и грозит все более страшными последствиями. Поэтому я начинаю с изложения сути данной проблемы и истории ее осознания, останавливаясь и на том, как человечество получает надежную информацию об изменении климата.

Во второй главе я объясняю, почему, на мой взгляд, несмотря на значительные усилия сотен исследователей, политиков и активистов, в XXI веке климатическая политика зашла в тупик. Даже Парижское соглашение по климату нельзя считать достаточным основанием для надежды. В этой главе речь пойдет об антропоцене как эпохе апатии, а также об институциональных, когнитивных, психологических и эмоциональных предпосылках, заставляющих людей отрицать, что планета находится в опасности. Почему попытки начать разговор об изменении климата почти всегда оборачиваются неудачей? Кроме того, здесь я говорю о чувстве вины, которое испытывают рядовые граждане, и привожу свидетельства беспомощности ученых, подавленных тем, что политики не принимают действенных экономических мер по снижению выбросов углекислого газа.

В третьей главе я прослеживаю формирование дискуссии об антропоцене. На начальном этапе ее участники пытались в первую очередь ответить на вопрос, действительно ли мы вступили в эпоху антропоцена. Как мы увидим, отвечая на этот вопрос, необходимо учитывать методологическую специфику стратиграфии. Если мы хотим объективно судить об антропоцене, следует обратить внимание и на данные науки о Земле как системе, определяющей так называемые планетарные границы, от соблюдения которых зависит сохранение известных нам форм жизни. Спор о начале антропоцена был связан с дискуссией о подходящем названии для новой геологической эпохи, которую констатировали представители естественных наук. Как я постараюсь показать, обе дискуссии носят нормативный и даже идеологический характер, непосредственно затрагивая вопрос ответственности и вины, обусловленных радикальными изменениями, которые грозят вывести различные системы нашей планеты из равновесия, отличавшего эпоху голоцена.

В четвертой главе я ввожу ключевые понятия, составляющие уникальный словарь антропоцена. Как и сама дискуссия об эпохе человека, этот словарь носит междисциплинарный характер. В нем фигурируют такие понятия, как «постприрода», «климатический разрыв», «Гея», «адаптационный апартеид», «климатическая справедливость», «климатический долг», «экологические права человека», «непоправимый ущерб», «геоистория», «плантациоцен» и «непрерывный апокалипсис». Также в четвертой главе я рассмотрю принципиально важные для дискуссии об антропоцене вопросы критики антропоцентризма, активности человека и природных факторов.

В пятой главе обрисован обширный диапазон тем, обсуждаемых в рамках дискуссии об антропоцене. Прежде всего я вступаю в спор с технооптимизмом и картиной так называемого благого и даже прекрасного антропоцена, характерными для экомодернизма, равно как и с присущей ему безапелляционной критикой, которая, в частности, исходит от исследователей, отстаивающих экономическую концепцию построста. Картину дополняют размышления о капиталоцене и метаболизме Земли. Кроме того, в этой главе я остановлюсь на некоторых нюансах чрезвычайно важного для меня разговора об умеренном, смиренном антропоцентризме, с точки зрения которого необходимость взять на себя ответственность следует уже из тех власти и силы, которыми обладает человек.

В шестой главе речь пойдет о том, что в XXI веке экологическим проблемам не уделяют достаточного внимания. Это следствие преобладающих в публичном дискурсе пагубных метафор, теоретических принципов, понятийных установок и ошибочных мер, из которых складывается история деятельности по охране окружающей среды во второй половине ХХ века. Участники дискуссии об антропоцене подчеркивают недостатки парадигмы устойчивого развития, оппоненты которой называют ее всего лишь видимостью, не предполагающей постановки конкретных этических вопросов в отношении преобладающих экономических моделей. Как я постараюсь показать, чтобы выйти из климатического тупика, необходимо скорректировать международное торговое право, которое позволяет транспортировать опасные, загрязняющие атмосферу вещества на большие расстояния. Нащупывая возможные стратегии, которые облегчили бы преодоление препятствий, встающих на пути защитников окружающей среды, я подчеркиваю значимость политики природы и отмечаю крайне интересные тенденции, ведущие к экологизации гуманитарных наук.

В следующей главе я обращаюсь к еще одной важной для моей работы теме – риторическим стратегиям, применяемым при распространении ложной информации, которая призвана вызвать скептическое отношение к проблеме глобального потепления. Благодаря исследователям, изучающим связи между наукой, техникой и обществом, мы понимаем, чем объяснялся успех медийных кампаний, направленных на отрицание антропогенных факторов как причины изменения климата, а именно этот успех, несомненно, предопределил апатию эпохи антропоцена. В седьмой главе поднимается также вопрос о том, как не допустить подрыв авторитета науки (в том числе климатологии) под воздействием порочной практики «торговли сомнениями» и в условиях, когда в интересах промышленности людей убеждают в неоднозначности подобных утверждений.

Восьмая глава посвящена экстренным мерам эпохи антропоцена, прежде всего планам геоинженерии и шокирующему проекту модификации человеческого организма в ответ на риск климатических изменений. Я обозначу технологии и решения в области климатической инженерии, которые сегодня считаются наиболее перспективными и реалистичными. Кроме того, я коснусь поучительной истории прежних планов воздействия на погоду, когда-то тоже заявленных как экстренные меры, принимать которые следует только в исключительно опасных обстоятельствах. Не останутся без внимания и уже проводившиеся эксперименты по удобрению океанских вод железом и распылению серы в стратосфере – эксперименты, противоречащие соглашениям ООН по охране природы.

В девятой главе я рассматриваю риторику контроля, наименьшего вреда и надежного аварийного плана, к которой прибегают сторонники как климатической, так и генной инженерии. В рамках подробного критического анализа обоих проектов я стараюсь выявить их общие черты и отличия. Указывая, какие риторические ловушки нас могут подстерегать, я остановлюсь на возможных сценариях адекватной реакции на риск климатических изменений. Отдельного упоминания заслуживают и не менее опасные философские позиции, такие как унаследованный от эпохи Просвещения сциентизм и технологический императив56, оправдывающие геоинженерию.

В заключении я систематизирую выводы своего исследования. Они касаются в первую очередь уникального дискурсивного и философского потенциала самой идеи антропоцена и захватывающей дискуссии на эту тему, толчком к которой послужило высказанное Крутценом и Стормером предположение. Я последовательно рассматриваю основные причины, в силу которых разговор об антропоцене может стать одной из важнейших дискуссий нашего столетия. Кроме того, речь здесь пойдет об истоках характерной для антропоцена апатии и главных аксиологических дилеммах этой эпохи.

ГЛАВА 1. ИЗМЕНЕНИЕ КЛИМАТА: ПРОБЛЕМА, КОТОРОЙ МЫ НЕ ЗАМЕЧАЕМ

Мы проводим беспрецедентный геоинженерный эксперимент мирового масштаба, не отдавая себе отчета в том, что мы делаем 57.

Правдоподобная оценка состояния климата

Изменение климата – проблема, о масштабах которой мы можем судить только по локальным данным: невозможно непосредственно оценить состояние всей планеты. Когда речь идет о таком сложном явлении, мы должны опираться на модели, способные отразить глобальные тенденции. В основе таких моделей лежат данные исследований в разных областях (океанологии, гидрологии, метеорологии, палеоклиматологии), требующие интерпретации, а часто и применения сложных статистических методик. По сути, климатология основана на сотрудничестве представителей разных дисциплин, в ходе которого используются разнообразные исследовательские инфраструктуры, позволяющие произвести измерения. Нас в данном случае интересует, в частности, история измерений температуры, осадков, активности вулканов, а также сведения об атмосфере (ее состояниях, влажности и составе воздуха), погодных явлениях, уровне и состоянии воды в океанах, океанских течениях, поглощении океанами тепла и, наконец, солнечной активности. Измерения могут быть наземными, подводными или спутниковыми.

Общество узнаёт о состоянии климата58 благодаря научным институтам и методам – другими источниками мы не располагаем. Ученые, применяющие сложное исследовательское оборудование, показали планетарный масштаб проблемы климатических изменений. Этот аппарат – датчики, измерительные станции, средства стандартизации, ее единицы измерения и показатели – обеспечил сопоставимость данных, а компьютеры позволили упорядочить эти данные с помощью моделей и скорректировать сами модели, сравнив их с полученными блоками данных. Осознание и оценка риска дестабилизации климата требовали создания измерительных (и координационных) центров, способных охватить всю планету и множество взаимозависимых уровней. О том, как усилиями наук, изучающих климат, создается целостная картина проблемных климатических изменений, подробно пишет, например, Пол Н. Эдвардс в книге «Огромная машина. Компьютерные модели, климатические данные и политика глобального потепления (инфраструктуры)» (A Vast Machine. Computer Models, Climate Data, and the Politics of Global Warming (Infrastructures))59. Климатология – сложная дисциплина, вот почему у специалистов в этой области нет единого мнения по многим вопросам60. Все оценки исследователей неизбежно содержат в себе долю неопределенности и оставляют пространство для разных интерпретаций61. Кроме того, ученым все труднее оперировать понятием климата как некой стабильной «природной» системы или совокупности находящихся в равновесии факторов, поскольку такая концепция не учитывает ни впечатляющих последствий вмешательства человека, которое продолжается до сих пор, ни обратной связи62. Исследования, посвященные влиянию человека на климатические условия в наше время, наводят на мысль, что нам едва ли когда-либо удастся получить более полные сведения о климате, нежели те, какими человечество располагает сегодня63. В этом плане уверенность в постоянном расширении наших познаний о климате может оказаться ошибочной64.

Несмотря на эти трудности, равно как и на склонность отрицать глобальное потепление (global warming denial movement), о которой речь пойдет ниже, в настоящее время изменение климата относится к числу явлений, наиболее полно задокументированных в истории науки. Последствия климатических изменений зафиксированы в следующих областях: данные о температуре; наблюдаемые изменения атмосферного давления, влажности воздуха; измерения количества осадков; подсчет периодов сильной жары и засухи; измерения уровня моря; колебания биологического разнообразия; таяние арктических льдов и горных ледников65.

Все указывает на то, что изменения климата вызваны деятельностью человека начиная с эпохи промышленной революции: антропогенными выбросами парниковых газов, вырубкой лесов, разведением животных и сжиганием ископаемого топлива в транспорте, энергетической системе и промышленности66. Чаще всего упоминаются такие антропогенные парниковые газы, как диоксид углерода (CO₂), метан (CH₄), закись азота (N₂O), перфторуглеводороды, гексафторид серы (SF₆) и фторуглеводороды67.

Эндрю Дж. Питман, специалист по изучению атмосферы, член Межправительственной группы экспертов по изменению климата (МГЭИК), директор Центра прогрессивных исследований климатической системы Австралийского научного совета при Университете Нового Южного Уэльса в Сиднее, пишет: «По вопросам глобального потепления никогда не было опубликовано ничего, что указывало бы на фундаментальное заблуждение ученых и препятствовало дальнейшему изучению этой проблемы»68. В этом отношении среди климатологов нет разногласий. В одной из работ, к которой мы еще обратимся, читаем: «В рецензируемом научном журнале не напечатают статью, где утверждается, что глобального потепления нет. Скорее всего, такого не напишут и хорошо осведомленные профессиональные журналисты, занимающиеся популяризацией науки»69. В заявлении Комитета геофизики Польской академии наук по поводу климатических изменений, сделанном в июле 2009 года, сказано:

«Опубликованные результаты научных исследований, в особенности анализ изотопного состава и баланс использования ископаемого топлива, с учетом того, что нам известно об углеродном цикле, доказывают, что наблюдаемый прирост содержания парниковых газов (CO₂, CH₄, N₂O, галогеноуглеводородов и других) в атмосфере и Мировом океане, обусловленный деятельностью человека, оказывает заметное влияние на состав и особенности земной атмосферы в мировом масштабе»70.

Документы ООН

Среди международных документов, описывающих масштаб и причины климатических изменений, наибольшего доверия заслуживают отчеты Межправительственной группы экспертов по изменению климата71. Эта организация была основана в 1988 году совместными усилиями Программы ООН по окружающей среде (ЮНЕП) и Всемирной метеорологической организации (ВМО). В настоящее время в состав МГЭИК входит 195 стран. МГЭИК опубликовала пять оценочных докладов: первый в 1990 году (дополнен в 1992 году), второй – в 1995‐м (перед подписанием Киотского протокола в 1997 году), третий – в 2001‐м, четвертый – в 2007‐м и, наконец, пятый – в 2014 году.

МГЭИК, по сути, не проводит собственных научных исследований – она занимается анализом и оценкой информации об изменении климата, полученной представителями разных дисциплин. МГЭИК опирается на принцип peer review – анонимного рецензирования специалистами из той же области. В подготовке докладов МГЭИК участвуют три рабочие группы: 1) группа, занимающаяся оценкой данных об изменении климата, полученных методами точных наук, – она готовит часть доклада под названием «Физическая научная основа» (The Physical Science Basis); 2) группа, оценивающая последствия климатических изменений для социально-экономических и природных систем в разных регионах, – ее часть доклада носит название «Последствия, адаптация и уязвимость» (Impacts, Adaptation, and Vulnerability); 3) группа, которая оценивает вероятность ограничения выбросов парниковых газов и возможность в краткосрочной и долгосрочной перспективе предотвратить дестабилизацию климата иными способами в определенных отраслях экономики: заготовке топлива, лесоводстве, утилизации отходов, сельском хозяйстве, транспорте и т. д. – результаты этой работы публикуются в части «Смягчение воздействий на изменение климата» (Mitigation of Climate Change).

В подготовке третьего оценочного доклада МГЭИК, опубликованного в 2001 году, принимало участие 122 ведущих автора, а внесли свой вклад еще 515 авторов; над его рецензированием работало 337 экспертов. Этот доклад подтвердил, что за последние пятьдесят лет деятельность человека, в первую очередь выбросы парниковых газов, сжигание ископаемого топлива, вырубка лесов, промышленное разведение скота и выращивание риса, привели к потеплению климата72. Четвертый оценочный доклад МГЭИК, опубликованный в 2007 году, подготовили более 600 авторов, а в рецензировании участвовали около 620 специалистов и представителей правительственных учреждений. В нем сказано, что с вероятностью 90 процентов наблюдаемое потепление климата вызвано деятельностью человека (выбросами парниковых газов)73. Кроме того, в докладе отмечено, что в XXI веке климат потеплеет на 1,7–6,4 °С (к 2090–2099 годам по сравнению с 1980–1999 годами). Уровень Мирового океана поднимется, по прогнозам экспертов, на 28–42 см74.

Над последним докладом МГЭИК, 2014 года, работало более 800 ученых. В нем утверждается, что с вероятностью 95–100 процентов климатические изменения носят антропогенный характер. По текущим оценкам НАСА (они основаны на данных спутниковых наблюдений, наблюдений более 1000 метеорологических станций по всему миру и станции в Антарктиде до 2018 года включительно), средняя температура на Земле выросла на 0,8 °С по сравнению со средним показателем за 1951–1980 годы75.

Также в докладе 2014 года говорится о таких наблюдаемых последствиях климатических изменений, как периоды аномальной жары, пожары, исчезновение деревьев и лесов, вторжение видов, модифицирующих конкретные экосистемы, засухи, циклоны, наводнения, «гидрологическая неопределенность», ухудшение качества доступной питьевой воды либо утрата доступа к воде. Они сопряжены с риском внезапных и необратимых изменений в экосистемах. Как полагают авторы доклада, в экосистемах Арктики и коралловых рифов необратимые изменения такого рода, по всей видимости, уже произошли76. МГЭИК указывает и на опасные последствия дальнейшего закисления океана (речь идет о нарушении кислотно-щелочного баланса: углекислый газ, растворяясь в воде, образует кислоту, снижая показатель pH), в том числе образование лишенных кислорода «мертвых зон» в океанических водах77.

Из исследований климатологов следует, что изменение климата может не быть постепенным процессом, хотя именно так его принято понимать. В дискуссии об изменении климата мы наблюдаем интересную эволюцию ключевых понятий, выражающих самую суть проблемы. Сначала часто говорили о глобальном потеплении (global warming). Это понятие ввело многих участников дискуссии в заблуждение, поскольку имеется в виду не постепенное повышение температуры на Земле. Пожалуй, правильнее всего было бы назвать упомянутую опасность дестабилизацией климата, так как заключается она в том, что текущие климатические условия могут выйти из равновесия, если будут пройдены так называемые критические пороги. Вот почему в спорах об антропоцене все чаще звучат утверждения о резком (abrupt) или стремительном (rapid) изменении климата, а то и о климатической катастрофе и климатическом коллапсе78.

Как показывают исследования в области палеоклиматологии, подобные резкие изменения уже имели место в истории планеты. Более того, они происходили с неслыханной скоростью. Голоцен – исключительная с этой точки зрения геологическая эпоха, долгий период относительной стабильности климата. Аналогичных периодов стабильности не было зафиксировано за последние 420 тысяч лет! В плейстоцене изменения происходили столь часто и хаотично, что сельское хозяйство едва ли смогло бы развиваться в таких условиях. Это видно, если рассматривать данные о температуре в Гренландии в период от ста тысяч лет назад до наших дней или данные о доле CO₂ в атмосфере, полученные в результате эмпирических исследований на станции «Восток» и охватывающие период в 450 тысяч лет79. Из данных геологических исследований, в свою очередь, можно заключить, что прошлые внезапные климатические изменения, сопряженные с резкими скачками температур, занимали несколько десятилетий, а иногда всего несколько лет80. Далеко не факт, что люди смогут адаптироваться к резкому изменению климата, о котором говорят ученые. Добавим еще, что, как подчеркивают некоторые климатологи, наблюдаемые признаки нелинейных изменений в функционировании планетарных систем заставляют предположить, что фаза резкой смены климата, возможно, уже началась.

Из последнего доклада МГЭИК явствует, что изменение климата уже сейчас негативно влияет на экономическое и социально-политическое состояние сообществ. Климатические изменения ставят под угрозу продовольственную безопасность и урожай, приносимый сельскохозяйственной отраслью. Загрязнение Мирового океана больше не дает возможности удерживать население от рыбной ловли, между тем растет и потребность в зерновых культурах. По прогнозам авторов доклада, убытки рискуют понести прежде всего те общества, которые и так находятся в крайне тяжелом экономическом положении81. Распределение опасностей, сопряженных с климатическими изменениями, по своей сути неравномерно. Поэтому в подобных обстоятельствах следует ожидать вынужденных миграций, угрозы экономической разрухи, новых очагов голода, понижения ВВП в ряде государств, возникновения новых типов бедных районов и роста проблем в регионах с высокой степенью урбанизации, лишенных доступа к природным ресурсам. Разрушение публичных инфраструктур, обусловленное погодными аномалиями, влечет за собой и снижение уровня безопасности в некоторых странах, что, в свою очередь, повышает риск конфликтов.

Антропогенные причины глобального потепления – одна из наиболее полно задокументированных в истории науки закономерностей. В уже упоминавшемся выше заявлении Комитета геофизики Польской академии наук (ПАН) от июля 2009 года отмечено: «Регулярные доклады Межправительственной группы экспертов по изменению климата (МГЭИК), лауреата Нобелевской премии мира 2007 года, можно, несмотря на отдельные недостатки, назвать лучшим и наиболее компетентным исследованием в области климата Земли»82. В заявлении Польской академии наук от 13 декабря 2007 года ученые поддержали призывы МГЭИК, назвав «фактами» рост концентрации CO₂ и других вредных газов в атмосфере в результате человеческой деятельности83.

Правительственные экологические организации настаивают, что доклады МГЭИК, благодаря которым международное сообщество может оценить результаты научных исследований в области климатических изменений, заслуживают безусловного доверия84. Однако они подчеркивают, что доклады МГЭИК излишне сдержанны. Британский экономист Николас Стерн пишет: «Оценка ситуации приглушена, что, скорее всего, ведет к умалению последствий прогнозируемых опасностей. Внимание группы экспертов сосредоточено главным образом на том, что произойдет до 2100 года, а о том, что впоследствии ущерб будет гораздо серьезнее, почти не говорится»85.

Глобальные катастрофы: осознать или игнорировать?

На проблему возможного потепления атмосферы и океанов вследствие человеческого вмешательства указывали еще в 40‐е годы ХХ века86. В 1938 году британский инженер Гай Стюарт Каллендар связал вероятность глобального потепления с ростом концентрации CO₂ в атмосфере87. Однако он усматривал в этом явлении прежде всего потенциальную пользу для сельского хозяйства и экономики. Опасность дестабилизации климата осознали уже позже, в 1950‐е годы, когда о ней открыто заговорили такие исследователи, как Роджер Ревелл и Джон фон Нейман88. Проблема парникового эффекта была обозначена в 1963 году на научной конференции, организованной нью-йоркским Фондом охраны окружающей среды89. Первым официальным правительственным документом в Соединенных Штатах, указывающим на риск глобального потепления, стало приложение к докладу «Восстановление качества окружающей среды» (Restoring the Quality of Our Environment), который был составлен группой специалистов во главе с Ревеллом и опубликован в 1965 году Президентской комиссией по вопросам науки90.

Первая «почти катастрофа» планетарного масштаба, предшествующая катастрофе дестабилизации климата, была связана с риском истончения озонового слоя. Как подчеркивает американский журналист Иэн Ангус, уже в первой половине ХХ века мы столкнулись с серьезной угрозой91. Сегодня известно, что фреоны (промышленное название хлорфторуглеродов, CFC) под воздействием ультрафиолетового излучения в стратосфере выделяют хлор, который вступает в цепочку реакций, разрушающих озон. В 1974 году Фрэнк Шервуд Роуленд и Марио Молина опубликовали в журнале Nature статью на эту тему.

Фреоны по заказу General Motors с 1928 году производила компания DuPont в качестве рабочего вещества для холодильных установок. С 1970‐х годов их стали использовать также при изготовлении аэрозолей и спреев. Если в 1950‐е годы в атмосферу было выброшено 20 тысяч тонн хлорфторуглеродов, то к 1970 году – уже 750 тысяч тонн. Хотя в США, Канаде и Скандинавских странах в конце 1970‐х годов запретили производство фреонов, в других странах концерн DuPont продолжал их выпуск.

В результате к 1979–1984 годам озоновый слой над Антарктидой уменьшился на 40 процентов. До 70‐х годов ХХ века мы не располагали данными спутниковых наблюдений, которые позволили бы оценить, истончается ли озоновый слой. Более того, уровень озона оказался таким низким, что компьютеры, анализировавшие данные наблюдений с первых спутников, приняли его за ошибку в измерениях. Лишь в 1987 году был подписан Монреальский протокол по веществам, разрушающим озоновый слой.

Важно, что наименьшая за всю историю наблюдений толщина озонового слоя над Антарктидой наблюдалась в 2006 году, а над Арктикой – в 2011‐м. Как заметил Пауль Крутцен, если бы DuPont решил производить жидкость для холодильников на основе брома (такой вариант рассматривался), разрушение озона происходило бы в 50–100 раз быстрее. В 1970‐е годы мы уже подошли к черте планетарной катастрофы, не располагая научными инструментами, которые позволили бы понять ситуацию. Если бы не отдельные стечения обстоятельств в истории наук о Земле, на проблему хлора, разрушающего озоновый слой, тоже не обратили бы внимания92.

Как подчеркивает Джон Роберт Макнил, американский специалист по истории окружающей среды, эффективной реакции на проблему озоновой дыры способствовал в первую очередь тот факт, что ее решение обошлось гораздо дешевле, чем может обойтись реакция на проблему дестабилизации климата. При «озоновом кризисе» существовали альтернативные технические решения, которые нетрудно было реализовать, а озоновая дыра непосредственно угрожала здоровью людей в развитых странах93. DuPont пересмотрел свою позицию лишь в 1988 году, когда у компании уже явно обозначились перспективы новых источников прибыли за счет внедрения альтернативных решений для производства холодильных установок. По сути, не единодушие ученых, а изменение политики этой компании позволило предотвратить кризис94. Из этого ясно, что нарушение равновесия в разных системах нашей планеты произошло не в силу совершенно случайных, удобных для человечества обстоятельств.

Однако вернемся к истории размышлений над изменениями климата. В 1981 году Джеймс Хансен, климатолог и сотрудник НАСА, вместе с группой ученых опубликовал первый текст, где доказывалось, что углекислый газ, источником которого является человеческая деятельность, направленная на развитие цивилизации, влияет на глобальное потепление95. 18 октября 1983 года тема климатических изменений впервые попала на обложку The New York Times96. В 1986 году немецкий журнал Der Spiegel впервые употребил выражение «климатическая катастрофа». В 1988 году Хансен выступил перед Конгрессом США с заявлением об изменении климата, подтвердив, что «началось глобальное потепление»97. В том же году была учреждена МГЭИК, а в 1990 году издан первый доклад этой организации. В 1992 году проблема климатических изменений была признана официально – она оговорена в Рамочной конвенции ООН об изменении климата98, принятой на «Саммите Земли» в Рио-де-Жанейро. В 2005 году Хансен предупредил, что человечество опасно приблизилось к черте, после пересечения которой возврата не будет. Однако Верховный суд США признал CO₂ веществом, вызывающим загрязнение, только в 2007 году99.

В 1996 году Европейский союз огласил план действий в отношении климата, поставив задачу затормозить процесс повышения температуры на Земле, чтобы она повысилась не более чем на 2 °C по сравнению со средней температурой в доиндустриальную эпоху. Похожие формулировки с упоминанием показателя 2 °C можно обнаружить и в докладах МГЭИК. Та же цифра фигурирует и в документах климатических саммитов ООН, включая и соглашения, принятые в Канкуне (COP 16, 2010). По оценкам МГЭИК, если средняя температура на Земле повысится более чем на 2 °C, человечество с вероятностью 50 процентов перешагнет критический порог, после которого нарушение климатического равновесия станет необратимым100. Если мы допустим повышение температуры на 4 °C, нас ожидает мир, похожий на тот, что изображен в апокалиптическом фильме «Безумный Макс» (Mad Max) 2015 года: исчезновение 85 процентов лесов Амазонии, превращение Южной Европы в пустыню, а половины всей поверхности планеты – в территории, непригодные для жизни101. В мире, где температура повысилась на 4 °C, 50 процентов населения Земли окажутся свидетелями периодов аномальной жары.

По данным британских и американских правительственных организаций, а также Японского метеорологического агентства, средняя температура на Земле непрерывно растет. На серьезные климатические изменения и повышение температуры указывают, кроме того, отдел Национального управления океанических и атмосферных исследований США, наблюдающий за состоянием климата, подразделение НАСА, которое отслеживает показатели средней температуры – Институт космических исследований имени Годдарда на Манхэттене, – и некоммерческая организация Berkeley Earth, занимающаяся анализом температур. Осенью 2016 года температура в Арктике на 11–16 °C превысила нормальные значения. 19 мая 2016 года в городе Фалоди в Индии зафиксирована рекордно высокая температура – 51 °C. Как отмечает НАСА, только за 2013–2016 годы средняя температура на Земле выросла на 0,25 °C. Из-за неуклонного потепления повышение уровня моря на 5–6 метров (например, если ледяной покров Гренландии полностью растает) представляется неотвратимым уже сейчас102.

Неудивительно, что Аноте Тонг, бывший президент Республики Кирибати – островного государства, состоящего из тридцати трех островов и трех коралловых рифов в Тихом океане, – начал покупать земли за пределами Кирибати, чтобы населению страны было куда переселиться, когда острова уйдут под воду из‐за повышения уровня моря103. Согласно прогнозам, в ближайшие десятилетия в летнее время начнется процесс полного растопления Арктики. Потепление там происходит в несколько раз быстрее, чем на остальной планете104. Побудили ли тревожные сигналы, указывающие на планетарный кризис и изменение климата, политиков сплотиться и принять решительные меры на мировом уровне? На этот вопрос я попытаюсь ответить в следующей главе.

ГЛАВА 2. ЭПОХА АПАТИИ

Мы живем в долг 105.

Климатический тупик

В ответ на риск климатических изменений 11 декабря 1997 года был подписан Киотский протокол – международное соглашение, дополняющее Рамочную конвенцию ООН об изменении климата. В нем утверждалось, что подписавшие его государства обязуются за 1990–2020 годы сократить выбросы парниковых газов на 20 процентов106. Киотский протокол вступил в силу 16 февраля 2005 года, а в 2012 году срок его действия истек107. Сегодня мы знаем, что намеченных в нем целей достичь не удалось. При этом мы располагаем документами, в которых проанализирована политика консервативно настроенных деятелей США, в 1990–1997 годах стремившихся не допустить вступления протокола в силу108.

Выбросы парниковых газов по всему миру за 1990–2009 годы не только не снизились, но даже выросли на 30–40 процентов109. На очередных ежегодных конференциях сторон Рамочной конвенции ООН об изменении климата странам не удалось, как раньше, достичь удовлетворительных договоренностей, которые бы обязались выполнять все участники. К наиболее красноречивым примерам таких неудач можно отнести саммиты в Копенгагене в 2009 году (COP 15) и в Варшаве в 2013 году (COP 19).

Предпринимавшиеся до сих пор попытки провести подлинную климатическую реформу расцениваются как провальные. Как отмечают исследователи, государства с «удручающей медлительностью» перестраивают свою экономику в направлении устойчивого развития110. Мы наблюдаем явное пренебрежение проблемами климата. В таких обстоятельствах уместно говорить о «пассивности»111 или «климатическом тупике»112. О «тупике», в который зашла экологическая политика, пишет, в частности, Ингольфур Блюдорн в статье «Не пора ли вспомнить о защите окружающей среды?» (A Much-Needed Renewal of Environmentalism?). Он подчеркивает, что ни в одной стране всерьез не задумались о культуре потребления и экономическом росте, а без этого невозможна реальная, последовательная климатическая реформа113.

Важно разграничивать климатический тупик как безвыходную ситуацию, состояние застоя и апатии и фиаско климатической политики. В указанном контексте фиаско означало бы безусловное поражение и полный крах попыток, направленных на декарбонизацию экономики. Понятие тупика представляется в этом плане не столь категоричным. В то же время исследователи, говоря об отсутствии решительных действий в отношении проблемы климата, не боятся категоричных выражений. По словам Бруно Латура, климатическая политика правительств, равно как и позиция мировой общественности, выражается в «полном бездействии»: «Мы смотрим на то, что нас ожидает, с широко закрытыми глазами»114.

Уильям Д. Нордхаус, американский экономист и сотрудник Йельского университета, однозначно оценивает климатическую политику, проводившуюся до сих пор, как неэффективную, не выработавшую ни действенных механизмов, ни институциональных решений115. Даже такие организации, как ООН и МГЭИК, не в силах что-либо изменить. В одном из интервью Пол Ральф Эрлих, автор широко известной книги «Демографическая бомба» (The Population Bomb, 1968), биолог и экологический активист, назвал прежнюю климатическую политику «совершенно провальной» – едва ли он поколебался бы сказать, что она потерпела фиаско.

Как следует из изложенных выше оценок, политика устойчивого развития, Киотский протокол и даже попытки внедрить транснациональную систему торговли квотами на выброс парниковых газов не принесли удовлетворительных результатов. Пока нет оснований утверждать, что так называемая зеленая экономика повлекла за собой реальные изменения в культуре116.

Данные Международного энергетического агентства также свидетельствуют о бездействии и о том, что в плане декарбонизации мировой экономики политики по-прежнему придерживаются принципа business as usual («по накатанной»). В период с 2012 по 2035 год по всему миру планируется вложить 22,87 триллиона долларов в добычу очередной партии ископаемого топлива. При этом на развитие возобновляемых источников энергии, водной и ядерной энергетики вместе взятых планируется потратить лишь 7,32 триллиона долларов117.

Все это еще более удручает, если обратиться к исследованиям, проведенным группой экспертов под руководством Марка Джейкобсона и Марка Делуччи из Стэнфордского университета. Они показали, что как с технической, так и с экономической точки зрения мир мог бы уже около 2030 года полностью перейти на возобновляемые источники энергии. Исследователи представили расчеты, из которых явствует, что полную стоимость такой операции в размере около ста триллионов долларов можно было бы покрыть прибылью от продажи энергии по рыночным ценам118. Для сравнения: стоимость известных нам мировых запасов нефти оценивается в 50 триллионов долларов. Кроме того, инвестиции в окружающую среду открывают впечатляющие перспективы для создания новых рабочих мест. Не говоря уже о том, что сегодня, в XXI веке, человечество располагает несравненно более эффективными технологиями получения возобновляемой энергии, чем в ХХ веке, так что цены на нее уже не будут завышенными.

То, что современная экономика по-прежнему находится в климатическом тупике, указывает, по-видимому, на ее нерациональность. Как отметили Николас Стерн, британский экономист и бывший вице-президент Всемирного банка, и группа его коллег, сознательное ограничение выбросов парниковых газов и декарбонизация экономики по совершенно очевидным причинам отвечают нашим общим экономическим интересам. Тем не менее традиционная экономика не учитывает риска обвала мировой экономической системы, с которым мы столкнемся, если изменение климата перешагнет критический порог. Инвестиционный горизонт в экономических моделях составляет, как правило, максимум 30–50 лет119, а при таком планировании ни одна модель не покажет, что уже сегодня разумно учитывать потенциальный ущерб для окружающей среды в долгосрочной перспективе. К тому же экономическим моделям свойственно недооценивать будущее – сегодняшние затраты и доходы получают приоритет перед затратами и доходами будущего: «Если каждый год недооценивать будущие затраты и прибыль на 6 процентов, то любые негативные последствия, которые проявятся через пятьдесят лет, считая с сегодняшнего дня, оцениваются как в восемьдесят раз менее важные по сравнению с теперешними убытками. За сто лет эта разница составит 339»120.

Из упомянутых вычислений Стерна и группы экспертов вытекает, что в 2009 году стабилизация выбросов парниковых газов по всему миру на удовлетворительном уровне 500 ppm CO₂e121 (при таком условии велика вероятность, что рост средней температуры на Земле не превысит 2 °C) обошлась бы всего в 1–2 процента мирового ВВ122П. Шансы роста средней температуры более чем на 5 °C снизились бы с 50 процентов до примерно трех. Стерн противопоставляет цену двух процентов мирового ВВП цене бездействия и откладывания реакции на риск климатического коллапса. В следующие десятилетия бездействие123 может стоить мировой экономике от 5 до 20 процентов мирового ВВ124П.

На мой взгляд, аргументацию Стерна можно назвать климатической версией знаменитого пари Паскаля, переведенного на язык экономики. Бездействие может обернуться катастрофой, поэтому представляется разумным уже сейчас принять решительные меры, направленные на снижение выбросов. Джон Л. Брук, американский специалист по истории окружающей среды, убежден: «Позиция Стерна абсолютно прагматична. Он обращается к тем, кто отрицает изменение климата, показывая, что затраты на решение этой проблемы не слишком велики»125. Тот факт, что к аргументам Стерна не прислушались, свидетельствует об иррациональности XXI столетия.

Канадская журналистка Наоми Кляйн прямо называет изменение климата экзистенциальным кризисом, а фиаско климатической политики связывает с доминирующей в обществе позицией своего рода презрения к коллективной деятельности и даже с распространенной циничной убежденностью, что, в общем-то, мы и не заслуживаем спасения126… Как утверждает американский писатель Рой Скрэнтон, мы живем во времена, когда общество должно осознать, что человечество на грани гибели. В эпоху, когда «надо научиться умирать»127. Мне кажется, это важная черта современной климатической риторики. Джейсон У. Мур, американский социолог и сторонник идеи капиталоцена, в свою очередь, пишет: «Стоит ли в самом деле так страшиться „упадка“ цивилизации, которая обрекает на недоедание едва ли не половину своего населения?»128 Заслуживает ли человечество спасения? Одно, как предчувствует Кляйн, неизбежно: «Изменение климата – испытание для нашей нравственности, с каким мы еще не сталкивались»129. Трудно с этим не согласиться.

Провал климатической политики лежит в основе нынешнего экологического нигилизма. С полной уверенностью можно утверждать, что апатия, с какой в эпоху антропоцена относятся к проблеме климатических изменений, объясняется в том числе и психологическими причинами: игнорированием информации, касающейся глобальных и в значительной мере абстрактных угроз, равно как и склонностью недооценивать будущее, которая свойственна нашей психике130. Специалисты по экопсихологии анализируют индивидуальные психологические факторы, стоящие за бездействием рядовых граждан по отношению к проблеме дестабилизации климата. Речь идет как о когнитивных, так и об эмоциональных барьерах.

Роберт Гиффорд, канадский экопсихолог, метафорически называет такие барьеры «гарпиями бездействия», выделяя целых двадцать девять механизмов такого типа131. Несомненно, эти механизмы поддерживают друг друга на разных уровнях. Их можно классифицировать и с точки зрения культуры. Среди них есть структурные барьеры, например низкий уровень дохода или место жительства, которое снижает вероятность того, что отдельно взятые люди будут принимать благоприятные для климата решения (например, пересядут с автомобиля на общественный транспорт или велосипед, откажутся от отопления и т. д.).

К важным когнитивным барьерам следует отнести: ограниченную осведомленность о проблеме и о том, как ей противостоять (здесь ответственность во многом лежит на политиках и СМИ), высокую степень неуверенности относительно последствий этого явления и мировоззренческие преграды (в первую очередь приверженность идее свободного рынка), которые влияют на нежелание принимать меры для защиты окружающей среды. Предрасположенность к эгоистичным рассуждениям (а не к альтруизму) тоже способствует бездействию в экологической сфере132. Ко всему перечисленному Гиффорд добавляет еще естественную до некоторого предела тенденцию к оптимизму, убежденность, что решение проблемы зависит от сверхъестественных сил, и святую веру в технический прогресс, который нас спасет. Рядовые граждане не стремятся к внедрению стратегий, которые бы сократили объемы выбросов, и потому, что у них перед глазами нет конструктивных примеров подобной деятельности. На фоне социального неравенства они оглядываются на других и задаются вопросом, зачем им самим что-то делать, если состоятельные и живущие в более благоприятных условиях люди ничего не делают.

Реальным действиям препятствует и сила укоренившихся привычек, изменение которых потребовало бы от людей определенных расходов, и они прекрасно это понимают. Люди боятся лишний раз рисковать, тратя время и деньги на проекты, которые могут не принести им ни пользы, ни общественного признания. Даже страх смерти, который иногда сопутствует осознанию пагубных последствий климатических изменений, укрепляет склонность к дениализму и бездействию.

Причиной бездействия граждан может быть даже то, что они держатся за существующее положение вещей в обществе, чему способствует психологически обусловленный страх перед чрезмерно радикальной идеей перевести экономику на путь снижения выбросов133. Парадоксальным образом то обстоятельство, что информация об экологической угрозе поступает непрерывно и из множества источников, вызывает некоторую усталость от проблемы (так называемый экологический ступор).

Климатический тупик свидетельствует, что нам нужны еще более глубокие эпистемологические открытия, еще более радикальная эволюция понятий, еще более смелая риторика, больше решимости в мышлении134. «За нами числится немало побед, но теперь мы проигрываем планету. Стоило бы задуматься, почему так получается», – пишет Джеймс Густав Спет, американский юрист, специалист по экологическому праву135. Главная цель его книги «Мост на краю света. Капитализм, окружающая среда и переход от кризиса к устойчивому развитию» (The Bridge at the Edge of the World. Capitalism, the Environment, and Crossing from Crisis to Sustainability) – поиск ответа на вопрос о причинах краха инициатив, направленных на охрану окружающей среды. Автор перечисляет семь основных типов реакции на экологический кризис. К ним относятся:

• капитуляция: «Все потеряно»;

• вера в благое Провидение: «На все воля Божия»;

• отрицание/несогласие: «А в чем проблема?»;

• ступор: «Слишком тяжело об этом думать»;

• попытка приободрить себя в трудной ситуации: «Все будет хорошо. Как-нибудь»;

• смена темы: «Меня это не касается»;

• поиск решений: «Мы можем и должны найти выход»136.

Как нетрудно догадаться, сам Спет выступает за эффективную пропаганду поиска решений. Однако по многим причинам мы по-прежнему имеем дело с капитуляцией, отрицанием, ступором и стремлением сменить тему.

Основание для надежды? Парижское соглашение по климату

Еще до конференции сторон Рамочной конвенции ООН об изменении климата (РКИК) в 2015 году в Париже (COP 21) 187 стран добровольно приняли на себя обязанности по сокращению выбросов парниковых газов, оговоренные в документе «Предполагаемые доли участия на национальном уровне» (Intended Nationally Determined Contributions). Реализация этих планов (в 2020–2030 годах) должна привести к тому, что до конца столетия средняя температура повысится не более чем на 2,7–3,5 °C (по сравнению с климатом доиндустриальной эпохи). 20 декабря 2015 года 195 государств – членов ООН одобрили Парижское соглашение по климату как часть РКИК. В тексте этого документа изменение климата названо «требующей немедленных действий» и «серьезной» угрозой (Paris Climate Agreement 2015).

На мой взгляд, несмотря на Парижское соглашение по климату, которого так долго ждали активисты экологического движения, мы все еще находимся в климатическом тупике. Соглашение вселяет некоторую надежду, но его критикуют как нереалистичное. Учитывая, что в июле 2017 года из него вышли Соединенные Штаты, трудно оценить его роль в будущем. Однако в контексте нашей темы оно имеет слишком большое значение, чтобы не остановиться на нем подробнее.

Прежде всего, Парижское соглашение строится на принципе равенства, предполагая общую, но дифференцированную ответственность137. Оно принимает во внимание неодинаковые возможности стран-участниц. Как гласит данный документ, развитые страны должны играть ведущую роль в процессе, цель которого – добиться снижения выбросов парниковых газов (статья 4, пункт 4). В Парижском соглашении по климату подчеркивается, что при адаптации к последствиям климатических изменений необходимо учитывать познания уроженцев каждой страны и опираться на принцип участия. Ее следует планировать на общенациональном уровне и с учетом гендерных различий.

Согласно статье 2, цель стран, подписавших соглашение, – не допустить повышения средней температуры на Земле более чем на 2 °C, а желательно – более чем на 1,5 °C (по сравнению со средними температурами доиндустриальной эпохи). В соглашении обозначены принципы глобальной прозрачности в отношении климатической политики. Участники договора обязуются регулярно, каждые пять лет, отчитываться о своем прогрессе в снижении уровня выбросов парниковых газов, эффективности мер, обеспечивающих поглощение этих газов, и внедрении предусмотренных документом решений. По условиям соглашения, государства должны регулярно подводить итоги, сообщая о выполнении взятых на себя обязательств. В первый раз такие отчеты должны были быть представлены в 2018 году, а начиная с 2023 года – каждые пять лет (статья 14). Кроме того, государства, подписавшие соглашение, должны каждые пять лет пересматривать свои обязательства по вопросам климатической политики.

В документе несколько раз подчеркивается недопустимость так называемого «двойного учета» (double counting) снижения выбросов парниковых газов138. В статье 5 говорится о необходимости противостоять обезлесению, сохранять леса и принимать другие меры, способствующие абсорбции парниковых газов (речь идет о поглотителях парниковых газов – sinks of greenhouse gases). В статье 9 указано, что развитые страны обязуются помогать развивающимся странам в процессе адаптации и снижения риска, сопряженного с климатическими изменениями, обеспечивая их «финансовыми средствами для борьбы с изменением климата». Указанные средства развитые страны должны предоставлять на добровольной основе. В соглашении прописана финансовая модель конвенции и предполагается предоставление отчетов каждые два года. В статье 10 оговорен механизм по технологиям, соответствующий конвенции и подразумевающий сотрудничество в области инноваций, необходимых для адаптации и снижения риска климатических изменений. Задача этого механизма – облегчить развивающимся странам доступ к новейшим технологиям. Как подчеркивается в документе, им требуется обеспечить финансовую поддержку в этом отношении. Парижское соглашение по климату не гарантирует выплаты компенсаций и не дает оснований привлечь к ответственности за их отсутствие. На пункте, не допускающем такой возможности, особенно настаивали Соединенные Штаты.

Первоначальный энтузиазм, вызванный данным документом, по прошествии месяцев постепенно остывал. Некоторые указывают на то, что, если мы стремимся не допустить роста температуры на Земле более чем на 2 °C, мы должны сжечь только 35 процентов известных нам на сегодняшний день запасов угля и нефти139. К тому же, чтобы выполнить условия Парижского соглашения, примерно к 2030 году следовало бы ликвидировать угольные и газовые теплоэлектростанции, не оборудованные технологией улавливания и хранения CO₂ (CCS – от carbon capture and storage), а также отказаться от использования автомобилей, пароходов и самолетов, работающих за счет ископаемого топлива. Многие отмечают, что это попросту неосуществимо. Документ «Предполагаемые доли участия на национальном уровне» пока расценивают как декларацию.

Цель Парижского соглашения по климату представляется нереалистичной и с учетом роли уже выброшенных в атмосферу парниковых газов. Более того, его называют «смертным приговором» для многих людей в Африке, Азии и Латинской Америке140. Хотя достижение обозначенных целей желательно с точки зрения будущего климата, документ подразумевает, что многие люди в развивающихся странах в любом случае обречены на непредсказуемые погодные аномалии и последствия, связанные с повышением уровня моря. Может быть, этот факт цинично воспринимается как «убытки, включенные в стоимость»? Намечая реалистичные стратегии, которых мировое сообщество должно придерживаться в вопросах климата, мы обрекаем отдельные группы на то, что они станут жертвами «природных» катаклизмов. Кроме того, исследования показывают, что, даже если страны, подписавшие в 2015 году перед принятием Парижского соглашения «Предполагаемые доли участия на национальном уровне», выполнят добровольно взятые на себя обязательства, все равно существует 90-процентная вероятность, что средняя температура на Земле вырастет к 2100 году более чем на 2 °C.

Если же обязательства по ограничению выбросов выполнены не будут, то, как предполагается, средняя температура вырастет более чем на 4 °C к 2080‐му141 или все к тому же 2100 году142. В Потсдамском институте изучения воздействия на климат и климатических изменений (организации, учрежденной Всемирным банком) обращают внимание и на то, что, если человечество будет придерживаться привычных сценариев, уже приблизительно в 2080 году температура на Земле повысится на 4 °C143. При этом, когда говорят о повышении средней температуры на 4 °C, имеют в виду средние, а не максимальные оценки ее роста. Международное энергетическое агентство, в свою очередь, в 2011 году опубликовало прогноз, согласно которому к концу столетия температура повысится на 6 °C144. Как явствует из последнего отчета Межправительственной группы по изменению климата от 2014 года, на 4 °C температура может повыситься уже к 2070 году145.

Как я уже говорила, это будет означать наступление нового климатического режима, для которого характерно учащение экстремальных погодных явлений. Зоны аномальной жары, пожаров, засухи будут расширяться. Повторюсь: дело не в том, что климат станет теплее, а в том, что климатические модели начнут искажаться в сторону аномалий, связанных с высокими температурами. Экстремальные погодные явления и то, что раньше считалось ненормальным, во многих частях мира превратится в новую погодную норму.

Что касается финансовой схемы Парижского соглашения, то и здесь поводов для оптимизма мало. У нас перед глазами уже есть пример Зеленого климатического фонда, основанного в 2010 году, чтобы обеспечить странам третьего мира сто миллиардов долларов на адаптацию к климатическим изменениям. К 2016 году было собрано меньше миллиарда146.

Процедура сбора подписей под означенным документом должна была завершиться 21 апреля 2017 года, но ее продлили. В июле 2017 года к тому же выяснилось, что Соединенные Штаты не подпишут документ, принятия которого так долго добивались экологические активисты. Однако, если говорить о сокращении выбросов парниковых газов, США принадлежит ключевая роль в этом процессе. На долю страны приходится 21 процент от общего объема сокращения выбросов, необходимого для достижения поставленной цели147. Но пока, по-видимому, ничто не способно вывести нас из апатии.

Идеальный моральный шторм

Концепция Стивена М. Гардинера, которую я уже упоминала во введении, особенно значима для моей работы не только потому, что это одна из немногих теорий, в центре которых стоит проблема климатических изменений, но и потому, что она опосредованно отвечает на вопрос о вероятных причинах апатии, связанной с климатическим тупиком. По мнению американского философа, проблема дестабилизации климата указывает на предрасположенность человека к безнравственности148.

В своих рассуждениях Гардинер использует метафору, вынесенную в заглавие книги Себастьяна Джангера «Идеальный шторм» (The Perfect Storm)149. Об «идеальном шторме» принято говорить, когда по меньшей мере три разных фактора – как правило, неподвластных человеку – накладываются друг на друга и оказывают огромное давление на отдельную личность. Шторм, который разразился в Атлантическом океане в 1991 году и который описывает Джангер, «идеален» с точки зрения того, насколько мощным и страшным он оказался.

Понятие идеального морального шторма в модели Гардинера относится к климатической политике: дело не только в том, что она ставит нас перед крайне сложными нравственными дилеммами, но и в том, что, даже если мы их решим, принятие адекватных предупредительных или корректирующих мер может оказаться невозможным. Риск климатического коллапса делает нас чрезвычайно предрасположенными к моральной порче; друг на друга накладывается множество обстоятельств, препятствующих сохранению человечества в этическом смысле. Кажется, мы обречены на поражение. По мысли Гардинера, вполне вероятно, что из состояния апатии мы не выйдем.

Как полагает Гардинер, проблема философского порядка заключается в том, что мы очень плохо подготовлены к анализу ситуации в долгосрочной перспективе. Известные нам институты, на которых построено общество, в своей деятельности учитывают лишь обозримое будущее. Современные государственные структуры устроены так, что на первое место ставят интересы ныне живущих поколений. Чтобы внедрить принципы межпоколенческой климатической справедливости, нам пришлось бы отказаться от логики функционирования государственных структур. Мы не готовы противостоять угрозам, причины и следствия которых разделяет такое большое временное расстояние. Автоматическая, интуитивная реакция здесь не работает, а к долгосрочному планированию мы совершенно не способны.

По Гардинеру, у идеального морального шторма, связанного с проблемами климата, по меньшей мере три измерения: глобальное, межпоколенческое и теоретическое. Глобальный аспект, в свою очередь, включает: 1) проблему отсутствия связи между причинами и следствиями; 2) невозможность определить конкретный источник проблемы, а значит, найти того, кто возьмет на себя ответственность; 3) неадекватность существующих институтов.

Проблема отсутствия связи между причинами и следствиями объясняется тем, что последствия выбросов в атмосферу загрязняющих веществ, скорее всего, дадут о себе знать еще очень нескоро – сегодняшние действия и их результаты разнесены во времени и пространстве. Проблема усугубляется и темпами, какими происходит выброс углекислого газа в атмосферу. Если бы этот процесс протекал медленнее, часть последствий могла бы компенсироваться другими факторами, хотя бы выветриванием горных пород150.

Мы и наши предки уже успели выбросить в атмосферу большой объем парниковых газов. Не все в равной степени к этому причастны. По мысли Гардинера, отсюда вытекает проблема определения конкретных источников.

К тому же высокий уровень содержания CO₂ в атмосфере – трудноразрешимая проблема с точки зрения физики. Даже если мы немедленно перестроим привычные для нашей цивилизации практики и сократим выбросы парниковых газов, этого может оказаться недостаточно. Отсюда убежденность, что уже поздно и пути назад нет. Надо учитывать, что значительная часть CO₂ останется в атмосфере навсегда151. Мы знаем, что в верхних слоях атмосферы содержится больше углекислого газа. Сегодня мы ощущаем последствия деятельности людей в период неолитической революции, когда зародилось сельское хозяйство и началось выжигание лесов. Тем временем интенсивность выбросов парниковых газов не только не уменьшается, а растет угрожающими темпами. О стабилизации выбросов даже речи не идет152.

Как подчеркивает Гардинер, неадекватность существующих институтов для решения проблемы климата упирается в отсутствие некоего всемирного учреждения или посредника, которые могли бы определять климатическую политику на транснациональном уровне. Вот почему нам нужны эффективные санкции и система взаимного принуждения, чтобы исключить возможность незаконных действий. Фиаско климатической политики – одно из наиболее ярких проявлений «дилеммы заключенного» и «трагедии ресурсов общего пользования», о которой писал Гаррет Хардин153. Трагедия заключается в том, что неограниченный доступ к ограниченным общим благам, таким как незагрязненная окружающая среда, ведет к злоупотреблению ими. Пока группа людей пользуется общими благами, не превышая определенной для каждого нормы, ситуация остается в равновесии. Однако единичная попытка незаконно воспользоваться общими ресурсами дает толчок к массовым попыткам такого рода, а они, в свою очередь, ведут к уничтожению общих благ.

Причина неадекватности существующих институтов еще и в том, что мы не обладаем достоверными, не подлежащими сомнению научными знаниями о характере и масштабах последствий климатических изменений. Мы не располагаем сведениями об убытках и выгоде, которые потепление принесет конкретным странам. Возможно, некоторые страны рассчитывают извлечь прибыль из климатического хаоса. Как мы знаем, погодные аномалии угрожают прежде всего бедным и слаборазвитым странам. Парадоксальным образом, Соединенные Штаты – государство, экономика которого требует наибольшего объема выбросов, – первоначально, скорее всего, не слишком пострадают от глобального потепления.

Предубежденность, основанная на естественном желании сохранить существующее положение дел, также препятствует принятию эффективных мер в области климатической политики. Гардинер обращает особое внимание на то, что размышления о далекоидущих последствиях и радикальных переменах нередко сопряжены со стрессом154. Но, чтобы принимать действенные меры для предотвращения климатической катастрофы, необходимо спросить себя, кто мы, и всерьез задуматься, каким мы хотим видеть человечество в будущем. Именно поэтому перед нами одна из важнейших философских проблем современности.

Более того, как считает американский философ, проблему дестабилизации климата стараются не замечать и замалчивают потому, что она требует посмотреть на роль развитых стран в мировой цивилизации с весьма нелестной точки зрения. Климатический кризис – логичное следствие принципов, на которых построены инфраструктуры нашей цивилизации. Стратегия, направленная на снижение выбросов, находится в противоречии с ныне существующими глобальными структурами власти155. Дискуссия о будущем климата потенциально угрожает существующему порядку и по той причине, что привлекает наше внимание к трудным вопросам современности, таким как экономическое неравенство и проблема нищеты.

Налицо фиаско климатической политики; XXI век увяз в апатии, потому что пока мы не наблюдаем непосредственно последствий своего бездействия. По мнению Гардинера, это повод постоянно напоминать, чего стоит наше бездействие. В будущем наши попытки что-либо изменить обойдутся нам дороже и потребуют больше усилий. В этом плане апатия климатической политики нарушает фундаментальный моральный принцип non nocere – «не навреди»156. Гардинер приходит к выводу, что моральный нигилизм, связанный с климатическим кризисом, держится на том, что, подчеркивая, насколько это нетипичная, многогранная, ни с чем не сопоставимая, сложная и необыкновенная проблема, мы ищем оправданий своему нежеланию действовать. В конце концов, это просто удобно. Нравственная испорченность современности проявляется в неизменном самодовольстве, потакании собственным прихотям, самообмане, стремлении видеть только то, что хочется, и вопиющем лицемерии. Мы всеми средствами оттягиваем решение назревших проблем.

Причины дениализма

Время, когда идет дискуссия об антропоцене и дестабилизации климата, – эпоха притворной неосведомленности, желания спрятать голову в песок, уступив успокоительным мифам и иллюзиям, наряду с дениализмом. Мы сталкиваемся с множеством глобальных угроз одновременно, а затраты на внедрение нужных решений так высоки, и их бремя так тяжело, что отрицание – едва ли не естественная реакция157. Мы задумываемся, насколько реальна опасность серьезной дестабилизации климата. Не сеют ли МГЭИК и такие исследователи, как Хансен, излишнюю панику?158 Действительно ли мы имеем дело с необратимым процессом и дестабилизацией на всех уровнях или же с плавными, постепенными изменениями, к которым мы научимся и успеем адаптироваться? Многие из нас все еще на это надеются. И мы хотим, чтобы эту надежду поддерживали. Ив Коше, в прошлом министр окружающей среды Франции и член Европейского парламента, в своей работе «Зеленая эсхатология» (Green Eschatology) перечисляет следующие стадии отрицания в международной экологической политике: 1) 1970‐е годы: пределов роста не существует; 2) 1980‐е годы: пределы все-таки существуют, но нам до них еще далеко; 3) 1990‐е годы: вообще-то, мы и правда скоро достигнем пределов роста, но рынок и технологии быстро решат наши проблемы; 4) начало XXI века: хотя пределы роста уже близки, необходимо поддерживать экономическое развитие, так как оно обогатит следующие поколения и подготовит их к катастрофе159.

Почему в начале XXI века механизмы отрицания столь сильны и популярны? Что подпитывает склонность недооценивать будущее? Попробуем в общих чертах рассмотреть эту проблему, обратившись к категориям социологии эмоций.

Как утверждает в книге «Слон в комнате: молчание и отрицание в повседневной жизни» (The Elephant in the Room: Silence and Denial in Everyday Life) Эвиатар Зерубавель, социолог и сотрудник Ратгерского университета, общество и даже человечество в целом неизменно прибегает к стратегиям замалчивания и отрицания160. Игнорирование так называемых «неудобных» вопросов во многих повседневных социальных ситуациях – разновидность дениализма. Следует добавить, что обычное стремление дистанцироваться от происходящего или переключить внимание тоже можно отнести к стратегиям дениализма. По словам Зерубавеля, чаще всего, отрицая нечто, мы одновременно указываем на его противоречие тем или иным фактам. Таким образом мы поднимаемся до высот метадениализма.

Вслед за британским социологом Стэнли Коэном, автором книги «Стадии отрицания. Как мы узнаем о жестокости и страданиях» (States of Denial. Knowing about Atrocities and Suffering), мы можем выделить по меньшей мере три типа дениализма – позиции, предполагающей отрицание проблемы: 1) буквальный дениализм – отрицание сведений о некоем факте; 2) объясняющий/интерпретативный дениализм – принятие факта, которому при этом дается альтернативная интерпретация, как, например, происходит, когда жертв вооруженных гражданских конфликтов нейтрально причисляют к «общим потерям»; наконец, 3) импликативный дениализм, то есть сознательное бездействие в отношении игнорируемой проблемы. Третий тип дениализма – очень популярная позиция. Часто люди осознают наличие проблемы, но сознательно не ищут выхода из тупика или апатии161.

Австралийский эколог Гайдн У. Вашингтон в книге «Зависимость человека от природы. Как преодолеть экологический кризис» (Human Dependence on Nature. How to Help Solve the Environmental Crisis) размышляет о возможных причинах и предпосылках дениализма по отношению к проблеме изменения климата. Часть их носит психологический и когнитивный характер: люди разными способами пытаются защититься от тревоги, которую вызывают потенциальные угрозы и сознание риска. Мысль об опасности сопряжена со стрессом. Еще одна причина дениализма в том, что людям свойственно настороженно относиться к серьезным переменам, а совершенно очевидно, что эффективная политика, направленная на снижение объема выбросов, таких перемен потребует. Одна из причин игнорирования климатического риска кроется в том, что в центре публичного дискурса явно находятся в первую очередь экономические и социальные проблемы. Именно им мы уделяем больше всего внимания, и вокруг них особенно бушуют страсти. Как полагает Вашингтон, тенденция выдвигать на первый план социально-экономические задачи может быть следствием отчуждения обществ в развитых странах от природной среды (большинство людей живут уже в пространстве, подвергшемся значительной урбанизации).

Вероятно, люди еще и не вполне отдают себе отчет, чем грозит дестабилизация климата. Они стараются обезопасить свои дома от пожара, но не обращают внимания на риск, связанный с климатическими изменениями, а ведь он на самом деле гораздо серьезнее. К тому же неспециалисты зачастую не знают, как функционируют экосистемы, недооценивают важности и не понимают значения такой категории современного дискурса наук о Земле, как «критические пороги».

Механизмы работы СМИ тоже способствуют климатическому дениализму. СМИ многое рассматривают предвзято и руководствуются принципом быстрого отсеивания непроверенной информации, умалчивая о связях «экспертов» с заинтересованными лицами. В США тактика отрицания глобального потепления в массмедиа оказалась чрезвычайно удобной для правительственных ведомств162. В седьмой главе, посвященной риторике дезинформации, я особо остановлюсь на роли медиа и предвзятости в СМИ.

В контексте рассматриваемой темы необычайно интересно качественное этнографическое исследование Кари Мари Норгаард «Жизнь в отрицании. Изменение климата, эмоции и повседневность» (Living in Denial. Climate Change, Emotions and Everyday Life)163. Американский социолог, профессор Орегонского университета пытается в нем понять, почему многие люди стремятся вытеснить проблему дестабилизации климата из публичной сферы. Это одна из немногих книг, где поднимается вопрос о том, как люди воспринимают проблему климатических изменений (на эмоциональном, когнитивном, социальном и культурном уровнях). Норгаард анализирует западные общества, в особенности норвежское и американское. Явление всеобщей апатии по отношению к проблеме климатических изменений исследовательница называет «параличом общества»164 и неумением заниматься поиском решений. По ее словам, изучение психосоциальных механизмов привело ее к мысли, что «целое поколение, подобно лунатикам, движется в сторону катастрофы»165.

В своей работе Норгаард следует тезисам уже упоминавшегося Зерубавеля, который рассуждает о механизмах отрицания с точки зрения не индивидуальной психологии, а социологии познания. Как считает Зерубавель, к отрицанию и игнорированию этой проблемы часто приводят социальные контакты. В своих исследованиях Норгаард выходит за рамки чисто психологического анализа дениализма, сосредоточенного на отдельной личности, и ставит вопрос о наборе культурных инструментов, с помощью которых люди могут как выстраивать стратегии деятельности, так и продолжать бездействовать. У Норвегии, по мнению Норгаард, есть особый перечень инструментов, помогающих поддерживать порядок и онтологическую безопасность, равно как и уверенность в собственной невиновности, – за счет дистанцирования от проблемы ответственности166. Норгаард рассматривает апатию и дениализм в контексте социологии эмоций – как средство, позволяющее гражданам адаптироваться к трудной ситуации, сохранить душевное равновесие и минимизировать негативные эмоции. За апатией, полагает американская исследовательница, стоит не только осознание дестабилизации климата, но и чувство подавленности167.

Концепция Норгаард строится на полевых исследованиях, проведенных ею в 2001 году (в январе этого года вышел третий отчет МГЭИК) в одном из городов Норвегии. Автор книги «Жизнь в отрицании» опирается также на интервью со студентами и жителями сельских территорий в Соединенных Штатах, результаты национальных опросов и данные, собранные другими специалистами по США.

Полевые исследования американский социолог проводила в Бюгдабю (Норгаард использовала вымышленное название, чтобы сохранить анонимность). Это небольшой город, где в силу культурных традиций большую роль играют лыжный спорт и близлежащие горы, а жизнь населения в значительной мере зависит от связанного с этим спортом туризма (поэтому здесь располагается много спортивных организаций). Потепление климата, отсутствие льда на поверхности озера и бесснежные зимы очень болезненны для Бюгдабю как в экономическом плане, так и в социальном (изменение климата здесь неизбежно влечет за собой отказ от важных форм досуга и вынужденный пересмотр практик, определяющих повседневность). Жители городка, который исследовала Норгаард, составляли сплоченную общность, где сильны местные традиции. Они стремились к порядку, равноправию и сотрудничеству. Однако об изменениях климата в Бюгдабю не говорили, эту тему никогда не обсуждали на местных собраниях – проблема оставалась невидимой. Норгаард подчеркивает, что Норвегия – демократическое, социально ориентированное государство с очень низкими показателями социального неравенства, почти полным отсутствием безработицы, страна, граждане которой активно участвуют в общественной жизни, включая и деятельность по защите окружающей среды. Кроме того, норвежцы – одна из самых образованных наций в мире.

Книга «Жизнь в отрицании» убеждает, что гипотеза, согласно которой климатический тупик объясняется невежеством населения или неосведомленностью об опасностях, которые грозят планете, неверна. Дело не в нехватке информации. Автор неоднократно подчеркивает, что люди, с которыми она разговаривала, прекрасно отдают себе отчет, насколько серьезна проблема дестабилизации климата. Они располагают всеми необходимыми сведениями, но на их поведение это не влияет. Они живут так, словно проблемы нет.

В результате возникает некая «двойная реальность»: с одной стороны, отчетливое осознание климатических изменений, угрожающих следующим поколениям и повседневной жизни местного сообщества, с другой – огромное множество мелких будничных дел, которыми люди заняты. Как отмечает Норгаард, информация о климатической катастрофе слишком тревожна, чтобы ее можно было воспринимать как часть повседневности168. Между этими двумя плоскостями реальности не может быть точки соприкосновения. Жители Норвегии сознают важность проблемы, но эта тема не фигурирует в разговорах, планах или политической сфере169.

И все же из книги Норгаард видно, что речь не идет о бездействии, обусловленном цинизмом, эгоизмом или алчностью. Люди действительно испытывают беспокойство, но лишены возможности облечь тревогу в адекватные социальные формы. Им негде вести конструктивный разговор о глобальном потеплении.

Хотя такое известное психологическое явление, как усталость от информации об опасности и глобальной катастрофе, действительно имеет место, даже этот механизм не объясняет, почему в публичной сфере проблему климатических изменений столь упорно игнорируют. При этом нельзя сказать, что анализа подачи информации о глобальном потеплении в масс-медиа было бы достаточно, чтобы установить причины климатического дениализма. Так в чем же причина бездействия? Какими механизмами обусловлены отсутствие каких-либо мер и нежелание искать решений проблемы?

Исследования Норгаард показывают нам прежде всего, что отрицание тоже требует усилий. Отсутствие реакции объясняется определенными социальными практиками, укорененными в нашей культуре. Активная деятельность ведет к ослаблению внимания. Иными словами, чтобы впасть в апатию, надо сначала приложить много усилий. Перед нами требующее определенного навыка умение переключаться с ежедневно поступающей информации о симптомах возможной катастрофы на улаживание различных мелочей, которыми мы занимаемся в полной уверенности, что наши дети и внуки уж как-нибудь проживут.

Один из ответов на поставленные выше вопросы заключается в том, что причина апатии – осознание гражданами необъятности и неразрешимости проблемы, в отношении которой они ощущают себя беспомощными. Беспомощность вызвана тем, что речь идет о «сверхковарной» (superwicked) проблеме170, пути решения которой неясны, которая требует в корне пересмотреть нынешнюю экономическую политику и вдобавок не терпит отлагательства. Людям нужно ощущать, что их деятельность приносит плоды, а отсутствие этого ощущения и чувство потери контроля над ситуацией порождают сильные негативные эмоции171. Из-за этой подавленности люди не любят говорить о дестабилизации климата, избегают этой темы и неохотно думают о ней172. Участники исследования просто хорошо знали, что ничего не могут сделать в отношении климатических изменений, поэтому и не хотели заниматься этой проблемой. Как известно из социологии эмоций, игнорирование – важная стратегия управления эмоциями. Тактика игнорирования предполагает контроль над информацией, с которой мы сталкиваемся. Норгаард приходит к необычайному, поразительному выводу: если бы проблема изменения климата была не столь тревожной и серьезной, общество активнее стремилось бы ее решить173.

Как подчеркивает исследовательница, в глазах людей внимания заслуживают лишь те проблемы, которые можно решить какими-либо действиями. Что касается изменения климата, здесь непонятно, к кому обращаться, с кем разговаривать, как выразить обеспокоенность в форме некой демократической инициативы. Большинство граждан продолжают следовать моделям активного потребления и дениализма еще и потому, что нет примеров конструктивной реакции на данную проблему – реакции, на которую можно было бы ориентироваться и которая бы за счет социальных контактов ускорила изменения. Иначе говоря, истоки дениализма – в отсутствии серьезной, четко сформулированной климатической политики, которую население могло бы поддержать. В сознании людей абстрактные идеи не накладываются на политические реалии. Апатии способствует и то обстоятельство, что, хотя абстрактная проблема дестабилизации климата непосредственно связана с повседневными практиками, ее вытесняют на уровень международных соглашений174.

Норвежцы и американцы, с которыми Норгаард общалась в ходе исследования, даже знать не хотели о проблеме глобального потепления, что было связано не только с ощущением бессилия, но и с чувством вины. Проблема, которую выявила Норгаард, необычайно интересна, потому что виноватым ощущает себя привилегированное население175. Например, по ее словам, среди рядовых граждан развитых стран бытует убеждение, что из‐за чрезмерного потребления, которое влечет за собой большой объем выбросов, мы «все и так попадем в экологический ад»176. Чувство вины в сочетании с невозможностью повлиять на ситуацию ведет к резкому когнитивному диссонансу. Поэтому в описанной выше социальной обстановке люди начинают массово дистанцироваться от проблемы.

Красноречивый пример тому – население Норвегии, чьи экономика и благосостояние напрямую зависят от переработки нефти. В Соединенных Штатах, в свою очередь, чувство вины связано с осознанием уникальных преимуществ американского общества в сфере потребления, равно как и его особой, ведущей роли в мировой политике. Однако по сравнению с норвежцами американцы менее склонны участвовать в общественной деятельности. К тому же уровень образования в Америке существенно ниже. Более того, в американском обществе доверие к мнению специалистов бывает серьезно подорвано (например, оспаривается учение об эволюции), что редко случается в других развитых странах. Наконец, американцы крепко держатся за уверенность в исключительной ценности «американского стиля жизни»177.

Хотя в мире в целом в отношении проблемы климатических изменений доминирует уже упоминавшийся импликативный дениализм, в США на удивление уверенно чувствует себя и дениализм буквальный – даже несмотря на то, что именно в этой стране живут и работают наиболее заметные климатологи. Информация о возможной дестабилизации климата в Штатах остается лишь «фоновым шумом». По словам Норгаард, в 2000–2010 годах, даже после урагана «Катрина» в 2005 году, интерес к проблеме дестабилизации климата в стране нисколько не вырос178.

В таком дениализме по отношению к климатическим изменениям виноваты и стратегии коммуникации, посредством которых люди поддерживают пассивное поведение друг друга и которые тоже описаны в книге Норгаард179. За пределами приватной сферы действуют свои нормы общения и поведения – наивность, например, порицается. Вот почему утопические рассуждения звучат неуместно. В климатических алармистах видят истериков, транслирующих негативные эмоции, тогда как на Западе в публичных дискуссиях эмоциональное поведение не принято, поскольку свидетельствует о слабости участника. Беспомощность – крайне неприятное чувство; никто не хочет ощущать себя интеллектуально парализованным. Эти правила на не вполне сознательном уровне благоприятствуют отрицанию и укрепляют дениализм180.

Отрицание и чувство вины, равно как и бессилия, в развитых странах сопутствуют и другим серьезным глобальным проблемам: голоду, нарушению прав человека и экономическому неравенству. Это неизбежное состояние привилегированных сообществ и групп181. Дениализм соотносится с привилегированным положением тех, кому царящее в мире неравенство особенно выгодно. Поэтому можно говорить о своего рода «климатической привилегированности».

Цивилизация комфорта и высоких потребительских требований должна выработать инструментарий, позволяющий ответить на вопрос: как получается, что, хотя мир строится на эксплуатации и страдании, мы живем в таких безопасных и благополучных обществах? Наиболее типичной реакцией тех, кто находится в привилегированном положении, в таких обстоятельствах является: «Какое отношение лично я имею ко всему этому?». Без отрицания рядовые граждане утратили бы психологический комфорт.

Более того, благосостояние развитых стран напрямую связано со все более трудным положением и бедностью населения в других частях мира. Так что, по мнению Норгаард, климатическая катастрофа не проблема будущего, а свидетельство прискорбного состояния современной мировой политики, основанной на неравном распределении ресурсов. Как известно, глобализация торговли усилила экономическое неравенство, тем самым способствуя и экологической деградации. Выигрывают от этого те же, кому выгодна глобализация: наиболее мобильные и застрахованные от опасности группы. В таких условиях нам, жителям развитых стран, и впрямь надо изрядно потрудиться, чтобы сохранить уверенность, что мы здесь ни при чем182. Но нам это удается! Подход Норгаард к обсуждаемой теме наводит на мысль, что от наших коллективных эмоций зависят и границы нашего воображения. Именно из‐за сопряженных с ней эмоций апатия парализует социально-политическое воображение общества.

Бессилие науки

Я уже много раз касалась проблемы бессилия, непосредственно связанной с климатическим тупиком. Наоми Орескес и Эрик М. Конуэй – специалисты по истории науки и авторы одной из первых работ о «плодах» скептического отношения к глобальному потеплению183. В седьмой главе мы познакомимся с их исследованиями кампаний, направленных на распространение ложной информации об изменении климата и спонсированных в США представителями энергетической отрасли. Однако в 2014 году Орескес и Конуэй издали еще и небольшое научно-фантастическое произведение, в котором изобразили упадок западной цивилизации, вызванной дестабилизацией климата184. Это стилизованное повествование – пример риторики бессилия в отношении описанного выше климатического тупика. Авторы в жанре научной фантастики объясняют, какие возможные перспективы будущего перед нами сегодня открываются.

В интервью, опубликованном в качестве приложения к повести, Орескес говорит, что решила обратиться к научной фантастике, потому что, как историк науки, не могла найти удовлетворительного ответа на мучающие ее вопросы о причинах тотального провала проектов по охране окружающей среды, который мы наблюдаем сегодня185. Художественное осмысление будущего позволило авторам рассуждать на интересующую их тему отвлеченно.

Важно подчеркнуть, что написанное в повести Орескес и Конуэя в мельчайших деталях соответствует данным о современном состоянии климата и климатической политики. Видения будущих катастроф, нарисованные авторами, правдоподобны, так как основаны на новейших эмпирических исследованиях. Поэтому имеет смысл остановиться на этой работе подробнее186.

«Упадок западной цивилизации. Картина будущего» (The Collapse of Western Civilization: A View from the Future) – рассказ историка будущего, который пытается уяснить причины царившей в XXI веке апатии, из‐за чего стратегии в области климатической политики, направленные на снижение загрязнения, не увенчались успехом187. Рассказчик задается вопросом: как дошло до краха, если люди понимали, что происходит? Ведь они располагали средствами, необходимыми, чтобы защитить себя. Почему же им не удалось применить свои знания на практике? Мы пытаемся найти ответы на те же вопросы.

Рассказчик перечисляет тягостные события XXI столетия, начавшегося с публичных нападок на сторонников тезиса, что существует проблема глобального потепления, вызванного человеческой деятельностью. Их окрестили опасными «алармистами». В 2025 году триста ученых в Соединенных Штатах даже подверглись судебному преследованию за то, что сеют панику в массах, угрожая общественному порядку. В конце концов эту преступную деятельность обуздали, введя своего рода климатологическую цензуру – «Закон об отрицании повышения уровня моря» (The Sea Level Rise Denial Bill)188. Этот закон запрещал опрометчивые высказывания на тему мнимого риска, сопряженного с дестабилизацией климата.

Кроме того, начало XXI века ознаменовалось резким ростом добычи газа, которую узаконили, назвав природный газ «ступенькой к возобновляемым источникам энергии». Применяются все более радикальные технологии добычи ископаемого топлива, например извлечение его из битуминозных песков.

В 2012 году, после того как Россия заключила соглашение с американской энергетической компанией ExxonMobil, начался поиск нефтегазовых месторождений на территории тающих арктических льдов. Если как раз 2012 год СМИ нарекли «годом без зимы», то 2023 год вошел в историю как «год непрерывного лета». Следующие десятилетия XXI века – период, когда отдельные государства начали постепенно выходить из заключенных ранее климатических соглашений, направленных на снижение выбросов.

К 2042 году средняя температура на Земле повысилась на 3,9 °C, а количество CO₂ в атмосфере увеличилось вдвое (по сравнению с 2001 годом). Засухи и периоды аномальной жары во многих странах мира привели к введению карточной системы, а в области биополитики – к тактике ограничения рождаемости. В 2041 году погодные условия оказались столь неблагоприятными, что в Северном полушарии не удалось собрать никакого урожая, что привело к повсеместной панике и страшному голоду. Эти события сопровождались эпидемиями и массовыми беспорядками. Во многих государствах Африки и других континентов произошли перевороты. В Соединенных Штатах ввели военное положение.

Швейцария и Индия, лишившись воды, источником которой были почти полностью растаявшие ледники, в начале 50‐х годов XXI века созвали международный климатический саммит. В результате в 2052 году стартовал Международный проект по распылению аэрозоля с целью геоинженерии, названный «проектом Крутцена». Благодаря насыщению стратосферы серным аэрозолем за первые три года действия проекта средняя температура на Земле значительно снизилась. К сожалению, на четвертый год после внедрения тактики геоинженерии в Индии полностью прекратился муссон. Индия призвала мир прекратить распыление серы в стратосфере. В 2063 году приостановка «проекта Крутцена» привела к последствиям, которые, впрочем, предвидели его создатели: резкому повышению средней температуры на 5 °C. Человечество наблюдало разрушение известных ему политических и экономических структур.

Полностью Арктика растаяла в 2060 году. Тогда дал о себе знать так называемый «эффект Сагана», то есть высвобождение метана из вечной мерзлоты в Сибири. В результате температура на Земле выросла еще на 6 °C. Затем начал ломаться ледяной щит Антарктиды. Таяние льда на этом континенте обернулось резким повышением уровня воды в Мировом океане – на восемь метров. Началась эпоха массовой миграции, охватившая 2073–2093 годы. Целым 20 процентам населения Земли пришлось сменить место жительства, покинув затопленные прибрежные города и села. 70 процентов населяющих планету видов живых существ вымерло.

Как же получилось, что цивилизация пришла в упадок, коль скоро люди не только прекрасно знали, что происходит, но и располагали техническими возможностями остановить деятельность, из‐за которой род человеческий оказался на грани катастрофы? Одной из причин, как полагает рассказчик, могла стать «свойственная человеку оптимистическая уверенность, что он ко всему приспособится»189. Чрезмерный оптимизм такого рода побуждает возлагать надежду на спасительные технологические решения будущего. Его воплощением был проект геоинженерии.

Живущий в будущем рассказчик обращает внимание и на роль другого подхода, характерного для мышления людей в начале XXI века. Речь идет о позитивизме, точнее, бэконизме (по имени Фрэнсиса Бэкона, одного из родоначальников эмпирического метода в науке). Именно он мог стать причиной коллективного отрицания глобального потепления. Позитивизм требует придерживаться принципа методологической осторожности и научного профессионализма. Закономерности, на которые в начале XXI века указывали климатологи, не выглядели как однозначные причинно-следственные связи. Ни один специалист, понимавший, что происходит, не хотел выходить за рамки своей профессиональной компетенции. Такая установка могла в значительной мере ухудшить положение дел. Мир продолжал пребывать в тупике. Проблему усугубляла и фрагментарность науки. Ученые опасались формулировать целостные, апокалиптические концепции, потому что их с большой долей вероятности назвали бы непрофессиональными.

Однако, скорее всего, причиной Великого упадка и массовой миграции послужила логика функционирования западной цивилизации, которую определял рыночный фундаментализм. Он способствовал появлению мощного «комплекса сжигания угля»190. Этот комплекс включал в себя щедро финансируемые из государственного бюджета энергетические компании, автомобильные предприятия, связанные с ними финансовые рынки и политиков – наряду с мейнстримными СМИ и аналитическими центрами, которые поддерживали эту систему. Поскольку решающая роль в политике и экономике принадлежала комплексу сжигания угля, западная цивилизация пришла в упадок, хотя люди знали, что происходит с климатом, и обладали техническими возможностями сократить выбросы парниковых газов.

Повесть «Упадок западной цивилизации» свидетельствует о том, что ученые, которые сознают масштаб проблемы, связанной с крахом климатической политики, крайне обеспокоены. Многие специалисты в области наук о Земле, в частности Крутцен и Хансен, а также Майк Халм и Уилл Стеффен, о которых речь пойдет в следующих главах, понимая всю серьезность климатической угрозы, предприняли решительные шаги, чтобы их экспертное мнение приобрело политический вес и подтолкнуло общество к изменениям. Мы наблюдаем массовое и целенаправленное перепрофилирование ученых в активистов, которых следовало бы назвать своего рода экологическими гуманистами191. Многие из них ломают голову, размышляя, какие метафоры и образы им использовать, чтобы как можно скорее добиться мер, направленных на стабилизацию климата192. В этой книге я рассматриваю много подобных попыток и умозрительных предложений. На мой взгляд, эти изощренные риторические усилия и сложные теоретические рассуждения на тему возможностей словаря сами по себе показывают, насколько бессильными ощущают себя представители интеллигенции против климатического тупика. Перед нами свидетельство климатической апатии, в которой до сих пор пребывает XXI век.

ГЛАВА 3. НАЧАЛО ДИСКУССИИ ОБ АНТРОПОЦЕНЕ

Мы должны думать вместе с «Геей» 193.

Два спора у истоков дискуссии

По всей видимости, человеком, впервые использовавшим термины «антропоцен» и «антропоген», был русский геолог Алексей Петрович Павлов. Он жил в 1854–1929 годах и писал об антропоцене как о геологической эпохе, которая началась около 160 тысяч лет назад и в которую человек постепенно превращается в геологический фактор, меняющий облик планеты. Кроме того, известно, что Юджин Ф. Стормер еще в 1980‐е годы употребил это понятие в одной из своих статей194. Эндрю Ревкин, американский журналист, пропагандирующий результаты исследований в области экологии, с 1992 года в очень схожем контексте писал об антроцене195.

Исследователи, анализирующие эволюцию дискурса об антропоцене, отмечают, что упомянутая во введении концепция Крутцена и Стормера, которую они в 2000 году сформулировали в Global Change Newsletter, привлекла внимание геологов лишь около 2007 года. Тогда проводились исследования, касающиеся вероятных критериев конца эпохи голоцена, которые были тесно связаны с понятиями критических порогов и планетарных границ.

Начало дискуссии об антропоцене ознаменовалось двумя спорами – о названии этой предполагаемой геологической эпохи и о времени ее начала. На сегодняшний день представители разных дисциплин предложили немалое количество альтернативных названий новой геологической эпохи, в которую мы живем. В следующих разделах книги я остановлюсь на них подробнее, размышляя, насколько большинство этих терминов оправданны. Здесь же я только перечисляю их в алфавитном порядке. Предлагались следующие варианты: англоцен (Жан-Батист Фрессо), капиталоцен (Андреас Мальм, Джейсон У. Мур, Донна Дж. Харауэй), ктулуцен (Донна Дж. Харауэй), мантропоцен (Кейт Рэйуорт из международной гуманитарной организации Oxfam International), мизантропоцен (активист, журналист и писатель Радж Пател), обсцен – эпоха мусора, олигантропоцен (Эрик Свингедув), плантациоцен (снова Харауэй), пластикоцен, техноцен (Альф Хорнборг) – и еще два названия, относящиеся к новой эре, а не эпохе: антропозой – эра человека (Чарльз Х. Лэнгмюр, Уоллес С. Брокер) и, наконец, эремозой – эра пустынь (Эдвард О. Уилсон)196. Я уверена, что этот список остается открытым.

Главным предметом второго из упомянутых споров стали критерии, позволяющие говорить о начале новой геологической эпохи, определяемой влиянием человека197. Есть ли у нас основание считать человека ключевым фактором, главным двигателем масштабного преобразования условий жизни на планете? Располагаем ли мы точными критериями? Когда именно человеческое вмешательство стало играть решающую роль? Можно ли утверждать, что начало антропоцена совпадает с началом индустриальной эпохи, сопряженной со сжиганием ископаемого топлива? Или его следует отнести к эпохе массового вымирания крупных млекопитающих? Или же антропоцен начался с зарождением сельского хозяйства и рисоводства, а вместе с ними – и экономики, построенной на выбросах больших количеств метана и диоксида углерода? Наконец, действительно ли антропоцен начинается одновременно с процессами «великого ускорения» цивилизации, вызванными индустриализацией и интенсивным развитием международной торговли после Второй мировой войны?198

Можно с уверенностью утверждать, что главным критерием послужит фиксация такого влияния, которое вело бы к дестабилизации экосистем в мировом масштабе. Отдельные случаи экоцидов199, совершенных конкретными цивилизациями или социальными группами, еще не дают основания говорить об антропоцене. Роль лакмусовых бумажек, указывающих на наступление новой эпохи, могут выполнять – и часто выполняют – изменение климата, закисление Мирового океана и утрата биоразнообразия.

Кроме того, есть и еще один спорный вопрос: следует ли считать антропоцен эпохой, пришедшей на смену голоцену, или же правильнее поместить ее сразу после плейстоцена, вообще убрав из учебников геологии эпоху голоцена? Что интересно, появление научных доказательств, подтверждающих, что вид homo sapiens де-факто возник еще в эпоху плейстоцена, заставляет усомниться, что имеет смысл и дальше выделять голоцен как особую геологическую эпоху. Голоцен рассматривали в качестве самостоятельной эпохи, в частности, именно на том основании, что его связывали с присутствием и воздействием вида homo sapiens200.

Наконец, что такое антропоцен – геологическая эпоха, период или эра? Понятия эры, периода, эпохи – принятые в геологии термины для обозначения хронологических единиц. Мы живем в четвертичный период (часть кайнозойской эры, которая была временем развития млекопитающих и началась 66–65 миллионов лет назад). Четвертичный период делится на эпохи плейстоцена (начавшегося приблизительно 2,58 миллиона лет назад и продолжавшегося до эпохи голоцена) и голоцена (который начался 11,7 тысячи лет назад, когда окончательно растаял ледниковый щит на территории Скандинавии). Из этого следует, что антропоцен оказался бы новой геологической эпохой, а не эрой201. Но, как я уже упоминала, некоторые исследователи настаивают на введении новой эры – антропозоя или эремозоя, то есть эры опустынивания. В качестве доводов они ссылаются на ошеломляющий масштаб изменений и массовое вымирание видов.

С точки зрения геологии влияние человека на условия жизни на планете должно отразиться прежде всего на геологических пластах, изучаемых стратиграфией: горных породах, почве, ледяном покрове, осадочных образованиях на дне морей и озер, срезах древесных стволов202. Геология может опираться только на эмпирические данные, полученные посредством применяемых в этой дисциплине методов. К тому же специалисты по стратиграфии не слишком охотно меняют устоявшуюся классификацию203.

Участники дискуссии пытаются найти однозначный геологический критерий, который окончательно разрешил бы спор. Нужно несомненное геофизическое доказательство глобальных изменений, которое бы нашло отражение в стратиграфических данных. К вызванным деятельностью человека изменениям планетарного масштаба, выраженные проявления которых можно наблюдать на уровне стратиграфии, относятся в первую очередь эрозия почв, рост количества метана и диоксида углерода в атмосфере, вымирание или миграция видов, переход сельского хозяйства к монокультурам и закисление Мирового океана, ведущее к уничтожению коралловых рифов и планктона.

С формальной точки зрения признание антропоцена как новой геологической эпохи – достаточно сложная процедура. Такая процедура потребовалась, чтобы утвердить в 1885 году на Международном геологическом конгрессе в Болонье термин «голоцен». Для такого решения надо, чтобы Рабочая группа по антропоцену (РГА) дала положительную рекомендацию Подкомиссии по стратиграфии четвертичного периода, затем – чтобы решение было принято квалифицированным большинством голосов в Международной комиссии по стратиграфии и, наконец, утверждено Международным союзом геологических наук204. Председателем Рабочей группы по антропоцену при Географическом обществе в Лондоне в настоящее время является геолог польского происхождения Ян Заласевич из Лестерского университета. В августе 2016 года в Кейптауне РГА выступила на Международном геологическом конгрессе с предложением признать новую геологическую эпоху205. Однако никаких окончательных решений пока не принято206.

В состав РГА входит около сорока человек, в первую очередь исследователи в области точных наук, геологии и стратиграфии207. По словам уже упоминавшегося Джона Р. Макнила, одного из членов РГА, ее участники общаются в основном через интернет. До встреч, на которых обычно присутствует лишь часть группы, доходит редко. Макнил занимается историей окружающей среды, поэтому в данной организации он представляет особую точку зрения, и его, например, в меньшей степени интересует поиск однозначного эмпирического критерия, свидетельствующего о начале эпохи антропоцена. Кроме того, как подчеркивает Макнил, подобное несомненное эмпирическое доказательство удалось обнаружить лишь в случаях примерно трех четвертых всех геологических эпох208.

Ранний плейстоцен, Колумбов обмен, промышленная революция или 1950 год?

В статье «Определение антропоцена» (Defining the Anthropocene) Саймон Л. Льюис и Марк Э. Мэслин, британские специалисты по социальной географии, тщательно анализируют предложения и критерии, намечающиеся в дискуссиях об определении антропоцена209. Остановимся на этом разборе подробнее.

Сторонники первой гипотезы – гипотезы раннего антропоцена – относят его начало к эпохе раннего плейстоцена, когда распространилось использование огня. Однако добыча и освоение огня носили, по мнению обоих исследователей, локальный характер, будучи сильно разнесены во времени и пространстве. Поэтому их нельзя рассматривать как универсальный критерий начала новой геологической эпохи.

Согласно другой версии, антропоцен начался в период, охватывающий время от пятидесяти до десяти тысяч лет назад. Именно тогда происходило вымирание мегафауны, в ходе которого Евразия утратила 36 процентов видов крупных млекопитающих, Северная Америка – 72 процента, Южная Америка – 83 процента, Австралия – 88 процентов, а Африка – 18 процентов. Данные о распределении 177 видов крупных (весом более 10 килограммов) млекопитающих на разных континентах свидетельствуют об их вымирании, связанном с расселением на этих территориях человека (именно поэтому вымирание в меньшей степени затронуло Африку, откуда родом homo sapiens)210. Но вымирание происходило на разных материках и не в одно и то же время. Поэтому и его нельзя считать процессом, протекавшим синхронно во всем мире, а значит, и удовлетворительным критерием.

Еще один предлагаемый критерий – возникновение и распространение сельского хозяйства, которое произошло в период, охватывающий время от одиннадцати до четырех тысяч лет назад (в зависимости от континента). Геологические исследования этого периода показывают, что тогда выросло количество окаменелой пыльцы растений. Но, как полагают Льюис и Мэслин, окаменелости растений, одомашненных человеком, представляют собой доказательства локального масштаба и не отвечают условию синхронности.

В период от восьми до шести тысяч лет назад сельскохозяйственные практики, такие как сжигание древесины, выжигание полей и саванн, возделывание пастбищ и выпас скота, наряду с более интенсивным выращиванием злаков могли повлиять на увеличение количества CO₂ в атмосфере, возможно, даже отсрочив начало нового ледникового периода. В таком случае у нас было бы основание говорить об изменениях планетарного масштаба. Вот почему некоторые палеоклиматологи отстаивают гипотезу о раннем начале антропоцена. Наиболее известный из них – Уильям Руддиман из Виргинского университета. Руддиман подчеркивает, что в период от восьми до пяти тысяч лет назад, когда происходило выжигание лесов, а также одомашнивание и распространение различных культур (особенно риса), объем выбросов в атмосферу углекислого газа и метана существенно увеличился211.

Тем не менее теория раннего антропоцена считается весьма противоречивой212. Среди членов Рабочей группы по антропоцену ее разделял, да и то лишь в течение некоторого времени, Эрл Эллис, специалист по ландшафтной экологии213. Высказывалось мнение, что предполагаемое увеличение количества CO₂ в период среднего голоцена не подтверждается в достаточной мере эмпирическими данными, а также что оно не могло быть вызвано деятельностью человека214. Кроме того, упомянутые изменения никак нельзя назвать важными с точки зрения функционирования различных систем нашей планеты215.

Еще одна возможная точка отсчета, фигурирующая в дискуссиях о начале антропоцена, – трансконтинентальный процесс, известный как «Колумбов обмен». Речь идет о покорении Нового Света в эпоху Великих географических открытий, следствием которых стала сначала циркуляция фауны и флоры между всеми континентами, за исключением Антарктиды, а затем и их гомогенизация. Колумбов обмен описан в литературе по истории окружающей среды, в частности в работах Альфреда Кросби216. Это яркий пример антропогенных изменений в масштабах планеты. Транспортный и торговый обмен, начавшийся в мире после открытия Колумба, привел к появлению агрессивных видов флоры и фауны во многих частях земного шара. Из истории окружающей среды мы знаем о ряде экологических катастроф, обусловленных изменениями отношений внутри некоторых экосистем.

Предположение о Колумбовом обмене как начале антропоцена представляется интересной гипотезой. Именно с этого времени, как пишет Макнил, человек начинает целенаправленно воздействовать на биосферу217. Ученый в красках описывает примеры инвазии – вторжения на новые территории разных видов насекомых, млекопитающих, грибов и рыб, которые впоследствии послужили причиной серьезной дестабилизации «осажденных» ими экосистем. Один из самых известных примеров – инвазия нильского окуня, попавшего в озеро Виктория в 1950‐х годах, или европейского кролика, завезенного в Австралию на рубеже XIX–ХХ веков218. Среди биологических инвазий, особенно болезненных для экономики, следует назвать появление в Великих озерах в США морской миноги, которая истребила популяцию форели, или завоз в ту же страну мидии – двустворчатого моллюска. Этот вид привел в негодность электростанции, фабрики и системы очищения воды в городах, образуя густонаселенные колонии и забиваясь в различные механизмы. Одной из главных причин миграции морских видов стал морской транспортный обмен, в особенности практика нагружения нефтяных танкеров, плавающих на большие расстояния, водяным балластом219. Проблема усиливающейся биологической инвазии, характерной для эпохи антропоцена, побудила современных биологов ввести понятие Неопангеи – символического мирового суперконтинента. Его образованию способствовала глобализация биосферы, вызванная деятельностью человека220.

Геологические свидетельства эпохи Великих географических открытий доступны нам в форме пыльцы в донных отложениях морей и озер, а также окаменелостей животных. При этом распространение видов растений и животных по всему миру после открытия Колумбом Америки – беспрецедентный процесс221. Одновременно колоссальные потери понесло население Америки. По оценкам ученых, число коренных жителей обеих Америк сократилось – главным образом из‐за многочисленных эпидемий, голода и войн – с пятидесяти четырех до шести миллионов человек. В результате прекратилось сжигание древесины и использование огня, многие экосистемы, в том числе леса, спонтанно восстановились, что способствовало поглощению значительного количества CO₂. Льюис и Мэслин полагают, что заметное снижение количества углекислого газа в атмосфере около 1610 года можно расценивать как однозначное указание на начало антропоцена. Немаловажно и то, что без открытия обеих Америк с их ресурсами в Европе вряд ли произошла бы промышленная революция.

Однако Макнил возражает против гипотезы о 1610 годе как символической дате начала антропоцена. По мнению ученого, количество диоксида углерода в атмосфере снизилось несущественно. Чтобы утверждать обратное, следовало бы сравнить этот процесс с изменениями количества CO₂ в атмосфере в других частях света, на других континентах. Но мы не располагаем необходимыми эмпирическими данными. О населении Америки до 1492 года нам известно мало. Не исключено, что новые виды домашнего скота, завезенные европейцами, – коровы, лошади, овцы, козы – в значительной мере способствовали уничтожению растительности.

Клайв Хэмилтон, австралийский экономист и эколог, тоже не согласен с выводами Льюиса и Мэслина. По его словам, они ошибочно понимают проблему начала антропоцена и саму суть этой эпохи, поскольку подходят к исследованиям с точки зрения социальной географии, а не науки о Земле как системе. В 1610 году мы не наблюдали систематических нарушений в функционировании атмосферы, литосферы, гидросферы и биосферы, поэтому нет оснований считать указанную дату началом новой геологической эпохи222.

Наибольшую известность получила гипотеза, еще в начале дискуссии выдвинутая Крутценом и Стормером, которые приурочили начало антропоцена к периоду промышленной революции, то есть 1760–1880 годам. Хотя мы наблюдаем гораздо более ранние геологические признаки загрязнений в результате внедрения техник, необходимых для производства таких металлов, как медь и ртуть, именно промышленная революция стала несомненной причиной резкого скачка уровня CO₂ в атмосфере. На это указывают донные отложения озер и морей. Однако промышленная революция складывалась из множества медленных изменений, которые носили диахронический характер и последствия которых стали очевидны лишь в XIX веке. А значит, у нас нет однозначного геологического маркера, свидетельствующего о том, что антропоцен начался именно в этот период.

Таким маркером можно было бы считать радиоактивные осадки223. Тогда началом антропоцена оказался бы период, начавшийся после Второй мировой войны и получивший название «великого ускорения». В этот период эксплуатация природных ресурсов достигла огромного, невиданного доселе темпа и размаха. 16 июля 1945 года в пустыне в Нью-Мексико была сброшена первая атомная бомба. Следы радиоактивных веществ, оставшихся после ядерных испытаний 1950‐х и 1960‐х годов, можно с уверенностью назвать антропогенным фактором, вызвавшим глобальные изменения в стратиграфических слоях – озерных донных отложениях и почве224. В 1945–1989 годах было проведено около двух тысяч ядерных испытаний225. Углерод-14, радиоактивный изотоп углерода, можно обнаружить непосредственно при оценке состава воздуха, а также в слоях льда и стволах деревьев. Максимальные показатели количества углерода-14 зафиксированы в 1964 году. Это объективный геологический маркер синхронического порядка и глобального масштаба. Однако недостаток данного критерия заключается в том, что использование радиации не вызвало на планете таких изменений, как сельское хозяйство или индустриализация.

«Великое ускорение» как начало антропоцена: формирование науки о Земле как системе

Однозначно ответить на вопрос о начале антропоцена мы сможем лишь тогда, когда учтем положения новой научной дисциплины – науки о Земле как системе. Изучение Земли как целостной планетарной системы и ее биогеохимических циклов стало возможным по большому счету лишь в 80‐е годы ХХ века – благодаря новой научной аппаратуре, спутниковым сетям и совершенствованию компьютеров. Мы получаем все более полную картину своего рода метаболизма Земли за счет начатого еще в 1990‐е годы бурения все более глубоких скважин на исследовательских станциях в Антарктиде и Гренландии. Благодаря им мы сейчас располагаем данными, позволяющими заглянуть на целых 800 тысяч лет назад.

В 2001 году под эгидой Программы ООН по окружающей среде был учрежден проект «Оценка экосистем на пороге тысячелетия» (ОЭ). Его цель состояла в том, чтобы оценить влияние человека на мировые экосистемы. В частности, ОЭ выявила тревожный процесс утраты биологического разнообразия, серьезные изменения, касающиеся круговорота азота и фосфора в природе, и резкий рост объемов расхода питьевой воды226.

Еще раньше, в 1986 году, была основана Международная геосферно-биосферная программа (МГБП) со штаб-квартирой в Стокгольме. В рамках этой программы около пятисот исследователей провели анализ различных систем Земли. Результатом стал опубликованный в 2004 году и получивший широкий резонанс отчет «Глобальные изменения и Земля как система. Планета под давлением» (Global Change and the Earth System. A Planet Under Pressure)227. В нем было отмечено, что человек уже изменил облик более чем пятидесяти процентов суши. Говорилось, что человек напрямую или опосредованно использует более пятидесяти процентов питьевой воды, имеющейся на планете. 22 процента известных нам районов рыболовного промысла уничтожено или истощено, а еще 44 процента находятся на грани опустошения. Выяснилось, что человек искусственным образом производит больше азота для сельскохозяйственных нужд, чем вырабатывают все экосистемы Земли228.

В работе «Антропоцен как разрыв» (The Anthropocene as Rupture) Хэмилтон утверждает, что лишь в свете новой дисциплины, какой является развивающаяся с 1990‐х годов междисциплинарная наука о Земле как системе, можно увидеть огромное значение идеи антропоцена229. Я склонна с ним согласиться. Зарождение такой дисциплины – революция, возвещающая формирование новой парадигмы в нашем осмыслении окружающей среды. Это холистическая метанаука о планете как сложной системе, которая эволюционирует по нелинейному сценарию. Она объединяет науки о живых организмах и науки о Земле, учитывая и промышленный метаболизм человечества. Только исследования различных систем Земли позволили выявить глобальное, систематическое влияние человека на планету, рассматриваемую как единое целое. Оказалось, что происходящие в современную эпоху изменения беспрецедентны по своим темпам, глубине и размаху230.

Наука о Земле как системе указывает на произошедший недавно в истории Земли серьезный перелом, причиной которого стало все более интенсивное вмешательство человека в экологию в масштабах всей планеты. Земля при этом понимается не как набор разрозненных, обособленных друг от друга экосистем, а как динамичное целое отношений и влияний, в которых участвуют также Солнце и Луна. В настоящее время мы располагаем свидетельствами, подтверждающими коэволюцию гидросферы, атмосферы и литосферы. В этом плане наука о Земле как системе вытесняет экологию, изучающую экосистемы, то есть региональные и локальные явления. Даже категорию окружающей среды уже нельзя считать вполне удовлетворительной, потому что спектр ее значений намного беднее, чем понятие Земли как системы231.

Важным толчком к созданию науки о Земле как системе послужили доклады Римского клуба, а также работы британского биолога и эколога Джеймса Лавлока и американского биолога Линн Маргулис232. Начиная с 1970‐х годов эти авторы последовательно развивали идею процессов саморегуляции на планете, понимаемой как органическое целое. Их концепции эволюционировали с распространением новых моделей биосферы в 1980‐х годах и публикацией ряда научных работ о климатических изменениях233. Гипотеза Геи, выдвинутая Лавлоком и Маргулис, изначально гласила, что благодаря многочисленным внутренним взаимосвязям биосфера активно создает и поддерживает уникальные геофизиологические условия, делающие возможной жизнь на Земле. Эта жизнь рассматривалась как свойство планеты, а не отдельных организмов. Такой взгляд принято называть сильной версией гипотезы или «оптимизирующей Геей».

Но в настоящее время наука уже отвергла ранние теории Лавлока, согласно которым планета активно стремится к равновесию благодаря эффективно функционирующим в любых условиях механизмам стабилизации234. Скорее речь идет о глубинной взаимозависимости, которая является результатом коэволюции органической жизни и геологических, атмосферных, гидрологических условий. Растянутый во времени процесс коэволюции привел к тому, что температура, химический состав воды в Мировом океане и атмосферы «подстроились» под живые организмы – и наоборот. Такую концепцию – слабую версию гипотезы, известную как «коэволюция Геи», – науки о Земле как системе принимают.

Парадигма коэволюции Геи допускает возможность планетарных переломов или сдвигов (англ. planetary shifts), которые могут означать серьезное нарушение равновесия в системах планеты. Сегодня Лавлок и другие исследователи подчеркивают, что такого типа процессы, обладающие мощным потенциалом дестабилизации, действительно имеют место. Не исключено, что жизнь на нашей планете в привычной для нас форме не выдержит дальнейшего разрушения вод и почвы, опустынивания и обезлесения. Мы утратили уже половину площади тропических лесов и лесов в умеренных широтах. Мы наблюдаем закисление Мирового океана, образование так называемых мертвых зон в прибрежных водах, нарушение значимых процессов в стратосфере и массовое вымирание видов235. Перед нами не проблемы отдельных экосистем, а сбои, касающиеся функционирования планеты как целого.

Опираясь на результаты исследований, специалисты, занимающиеся МГБП и ОЭ, единодушно назвали 1950 год переломным в истории Земли. За происшедшими изменениями закрепился термин «великое ускорение». Как утверждают Уилл Стеффен, Пауль Йозеф Крутцен и Джон Роберт Макнил в работе «Антропоцен. Возобладали ли люди сегодня над мощью природы?» (The Anthropocene. Are Humans Now Overwhelming the Great Forces of Nature?), в развитии антропоцена можно выделить два этапа: 1) индустриализацию (1800–1945) и 2) «великое ускорение» (начиная примерно с 1945 года)236. Второй этап предполагает ранее не наблюдавшееся усиление воздействия человека на системы планеты, из‐за чего мы рискуем одновременно переступить сразу несколько критических порогов. В первую очередь это касается таяния постоянного ледяного покрова в районе обоих полюсов. Данное обстоятельство существенно ускоряет процесс потепления на планете и ведет к высвобождению метана из вечной мерзлоты на дне Северного Ледовитого океана. Еще один пример критических изменений – нарушен процесс опыления растений, имеющий основополагающее значение для биосферы237. Раньше, в доиндустриальную эпоху, влияние человека на различные системы планеты носило временный и локальный (региональный, иногда континентальный), но никак не глобальный характер. Однако с 1945 года темп наблюдаемых изменений можно описать с помощью математического понятия экспоненциального роста. В эпоху антропоцена человечество проводит эксперимент планетарного масштаба, тем самым вступая на terra incognita своей планеты238.

В 2015 году две трети участников Рабочей группы по антропоцену подписали документ, гласивший, что наиболее оптимально было бы считать началом эпохи антропоцена 1950 год239. Они убеждены, что в функциональном и стратиграфическом аспектах антропоцен отличается от голоцена. По мнению американского климатолога Уилла Стеффена, одного из самых видных исследователей антропоцена, беспрецедентная скорость изменений (рост населения, расхода воды, энергии и других ресурсов, использование искусственных удобрений, урбанизация, рост уровня закисления Мирового океана, уничтожение тропических лесов)240 указывает именно на 1950 год как на начало антропоцена. С этим тезисом согласен и Хэмилтон241.

Перемены, сопутствующие «великому ускорению», явно выходили за рамки отклонений, которые мы наблюдали в эпоху голоцена. С началом периода «великого ускорения», после 1950 года, мы столкнулись с изменениями в круговороте азота, равно как и в содержании азота и фосфора в почве (каких не происходило уже 2,5 миллиона лет), с изменениями, касающимися возрастающего количества CO₂ в атмосфере (последний раз подобные изменения на Земле имели место 800 тысяч лет назад), и с резким скачком уровня закисления Мирового океана (такого уровня закисления на Земле не наблюдалось уже 300 миллионов лет)242. Все эти изменения свидетельствуют о ранее невиданном, не присущем ни одной из прежних геологических эпох экологическом давлении со стороны одного вида. Им сопутствуют наблюдаемая во всех экосистемах Земли утрата биологического разнообразия, гомогенизация видов на планете (глобальная транспортная система содействует унификации экосистем на всех континентах).

На дискуссию об антропоцене и «великом ускорении» заметный отпечаток наложили и исследования еще одной научной организации – Стокгольмского центра по вопросам устойчивого развития. Эти исследования были направлены на определение так называемых планетарных границ. В числе прочих в них принимали участие Уилл Стеффен, Пауль Крутцен, Йохан Рокстром и Джеймс Хансен. Цель проекта заключалась в том, чтобы установить параметры, гарантирующие стабильность жизни в эпоху голоцена, а значит, и дальнейшее существование человека на Земле. Первые результаты были опубликованы в 2009 году243.

Тогда было выявлено девять планетарных границ: 1) состояние озонового слоя; 2) степень закисления Мирового океана; 3) доступность питьевой воды; 4) химические загрязнения (то есть производимые промышленным способом наноматериалы, пластик, химические средства, радиоактивные вещества, генетически модифицированные организмы); 5) загрязнение атмосферы (выбрасываемые в атмосферу химические соединения, которые влияют на муссонную циркуляцию); 6) эксплуатация земельных участков; 7) нарушение биогеохимических циклов (круговорота азота и фосфора); 8) изменение климата; 9) темп утраты биоразнообразия244.

Важно, что все перечисленные явления тесно связаны между собой. Землепользование на территории Амазонии влияет на доступность питьевой воды в Азии. Нарушение одного из указанных процессов повлечет за собой отклонения и во всех остальных. Ученые подчеркивают, что тревожные изменения сегодня в наибольшей степени связаны с четырьмя последними параметрами.

Подведем итоги сказанному до сих пор относительно начала дискуссии об антропоцене. Авторы книги «Антропоцен и глобальный экологический кризис. Переосмысляя современность в новую эпоху» (The Anthropocene and the Global Environmental Crisis. Rethinking Modernity in a New Epoch) выделяют три основные трактовки категории антропоцена: 1) геологическую, опирающуюся на точные данные стратиграфии; 2) основанную на достижениях наук о Земле и исследованиях планетарных границ; 3) построенную в первую очередь на анализе влияния человека на планету в широком смысле (совокупности всех последствий нашей деятельности). Два первых подхода к понятию антропоцена мы уже рассмотрели подробнее. Из них следует, что началом эпохи антропоцена следует считать 1950 год, открывающий период «великого ускорения». Но, что особенно важно в контексте этих размышлений: даже если геологи не придут к решению называть нашу эпоху антропоценом, другие смыслы этого термина все равно останутся актуальными245.

Чисто геологический спор? Или идеологический тоже?

У чисто формального, на первый взгляд, геологического спора об антропоцене есть явное риторическое, политическое и даже идеологическое измерение. Это говорит нам, что мы живем в эпоху, когда природа становится предметом постоянной рефлексии. Как пишет Латур, «находиться на планете Земля во времена антропоцена не то же самое, что быть окруженным „природой“ в эпоху модернизации»246.

С риторической точки зрения определяющие критерии антропоцена должны носить геологический, а не, например, социальный или исторический характер. Новая историческая эпоха не вызвала бы такого резонанса, не заинтересовала бы никого так же, как новая геологическая эпоха. Одна из причин такого интереса состоит в том, что геология, будучи естественной наукой, придает дискуссии об антропоцене престиж и вес, приписываемые естествознанию. Преобладание в споре об антропоцене риторики точных наук – важный риторический ресурс. Это позволяет использовать их престиж для выстраивания политической и нормативной аргументации. К тому же, если антропоцен официально признают новой геологической эпохой, вся дискуссия по праву перейдет на планетарный, системный уровень.

Как я уже упоминала во введении, дискуссия о влиянии человека на планету в геологических категориях строится на последовательном анализе контраста между геологической временной шкалой и временной шкалой человеческой деятельности. Только демонстрация этого контраста дает сильный риторический эффект. В антропоцене внечеловеческая хронология переплетается с историей человека. Об этом свидетельствуют данные палеоклиматологии. Как выяснилось, на сегодняшний день люди оказали на различные системы Земли такое воздействие, что изменили климат на сто тысяч лет. Поэтому влияние человека можно уже сейчас приравнять к колебаниям земной орбиты, определяющим циклы оледенения247. На мой взгляд, хотя наглядное противопоставление временных шкал возбуждает воображение философов и писателей, оно может стать и причиной равнодушия. Изменения, охватывающие сотни тысяч лет, могут казаться преодолимыми, что усугубляет апатию и отрицание. В частности, они могут совершенно не волновать политиков, которые мыслят в перспективе срока своих полномочий. Прагматики и реалисты, в свою очередь, часто думают, что, поскольку эти изменения произойдут нескоро, не стоит ломать над ними голову.

Полагаю, ключевое риторическое значение в данном контексте имеют часто звучащие в дискуссии об антропоцене утверждения, что мы имеем дело с «беспрецедентными» по своему масштабу и охвату изменениями, с «исключительной» или «совершенно неслыханной доселе» ситуацией. По словам уже упоминавшегося Стеффена, «сегодня мы живем в абсолютно новом мире»248. В другом тексте мы читаем, что «ничего подобного» эпохе антропоцена еще не бывало249. Об исключительности современной эпохи пишут и другие исследователи250. С точки зрения риторики в этих дискуссиях можно усмотреть своего рода эсхатологическое измерение. Эсхатологический аспект споров об антропоцене объясняется тем, что речь идет о необратимых процессах, нередко воспринимаемых как последний шанс приближающегося к последним временам человечества отвести от цивилизованного мира угрозу дестабилизации всех систем планеты251. К этой теме я еще вернусь.

Я бы хотела подчеркнуть, что само решение о критериях начала антропоцена – форма интерпретации, которая дает возможность возложить на кого-то вину и ответственность. Так как изменения, сопутствующие антропоцену и спровоцированные цепочкой человеческих решений, в корне отличаются от предшествующих изменений геологического плана, следует говорить уже не о безликом геологическом «факторе», как изначально формулировали свою идею Крутцен и Стормер, а о геологической «власти» человека252. Из этого тезиса автоматически вытекает разговор о коллективной ответственности.

Кто в ответе за резкие и неблагоприятные экологические изменения планетарного масштаба: только ли развитые страны, создатели ядерных технологий, герои промышленной революции, экономическая формация капитализма и колониальные империи или же в равной мере охотники и собиратели и прежние общины земледельцев и скотоводов? Если мы, например, согласимся с гипотезой раннего антропоцена, мы вынуждены будем признать, что эпоха беспрецедентного влияния человека на планету началась попросту с появлением homo sapiens. Значит, мы все несем ответственность253. Возможно, окажется даже, что терраформирование как преобразование планеты – «естественное» свойство нашего вида.

Официальное решение, связанное с определением начала антропоцена, может повлечь за собой нежелательные политические последствия, объясняющиеся, в частности, тем, что любые глобальные экологические изменения, равно как и изменение климата, будут признаны до определенной степени нормальными и неизбежными явлениями254. Иэн Ангус прямо говорит, что идея раннего антропоцена с точки зрения риторики привлекательна для консерваторов, вот почему ее продвигали исследователи, связанные с так называемым экомодернизмом (Breakthrough Institute)255. Они утверждали, что нам не нужны радикальные климатические и экологические меры, поскольку изменения последних десятилетий нельзя назвать исключительными, а влияние человека на различные системы планеты было заметно еще в эпоху позднего плейстоцена256.

Хэмилтон, со своей стороны, обращает внимание, что принятие гипотезы раннего антропоцена послужило бы основанием руководствоваться привычными схемами, мешая проведению политики, направленной на сокращение вредоносных выбросов и защиту окружающей среды257. По мнению исследователя, большинство публикаций, посвященных стратиграфическим критериям и началу антропоцена, не затрагивают сути проблемы258. Нельзя сказать, что специалисты по стратиграфии остались довольны. Проблема заключается скорее в том, что вся существовавшая до сих пор геологическая периодизация и стандарты геологии и даже естественных наук в целом неминуемо окажутся под вопросом.

Более того, понятие антропоцена уже зажило своей жизнью в массовой культуре и в медиа – безотносительно к научным спорам. Не исключено, что ученые совершенно напрасно стремятся уточнить это понятие, пытаясь сформировать дискурс антропоцена. В то же время сам поиск начала разных эпох и процессов характерен для линейного мышления, склонного к систематизации. Как справедливо отмечают Сири Веланд и Аманда Х. Линч, подобная установка парадоксальным образом неприменима к эпохе антропоцена, когда осмысление нами времени и прогресса тоже претерпевает серьезные изменения259.

Андреас Мальм и Альф Хорнборг в вызвавшей широкий резонанс статье «Геология человечества? Критика нарратива об антропоцене» (The Geology of Mankind? A Critique of the Anthropocene Narrative) возражают против того, чтобы дискуссия об антропоцене, неизбежно связанная с проблемой власти и ответственности, велась почти исключительно специалистами по точным наукам260. В своей статье Мальм и Хорнборг отсылают к одному из первых текстов Крутцена об антропоцене, носившему название «Геология человечества» (Geology of Mankind)261. По мнению авторов, в спорах об антропоцене действующим лицом неоправданно выступает человечество как таковое262. Они пишут: «В начале XXI века на долю 45 процентов беднейших обитателей планеты приходится семь процентов выбросов парниковых газов, тогда как на долю семи процентов наиболее состоятельных людей приходится 50 процентов всех выбросов; среднестатистический гражданин США – опять же, если вынести за скобки классовые различия внутри страны – является источником такого же количества выбросов, как и более пятисот жителей Эфиопии, Чада, Афганистана, Мали, Камбоджи или Бурунди»263. Причина антропоцена не в homo sapiens. В целом за уже выброшенное в атмосферу количество парниковых газов в ответе четырнадцать стран, в том числе Китай и Индия264. У каждого третьего обитателя планеты нет возможности пользоваться электричеством. Одна шестая (беднейшая) часть всего населения Земли вообще не причастна к выбросам парниковых газов. Если вычесть три миллиарда беднейших жителей Земли, темпы дестабилизации атмосферы и загрязнения окружающей среды по большому счету все равно не изменились бы265. Около 75 процентов мировой экономической деятельности приходится на государства, состоящие в ОЭСР – Организации экономического сотрудничества и развития. Очевидно, что главная причина изменений, которые привели к «великому ускорению», – потребление в развитых странах (а не прирост, например, населения в развивающихся)266. Резкий скачок количества выбросов парниковых газов произошел вовсе не там, где наблюдался наибольший демографический рост267.

Изобретение и распространение паровой машины также произошли в определенных обстоятельствах. Важную роль на тот момент сыграли депопуляция Нового Света после периода Великих географических открытий и завоеваний, развитие рабовладельческой системы в Северной Америке, мировой спрос на дешевый хлопок и эксплуатация рабочей силы на английских рудниках и фабриках268. Речь шла о производстве, которое приносило прибыль правящим классам в условиях рынка, переживавшего постепенную глобализацию. Впрочем, то же самое происходило с более поздними открытиями и изобретениями: электричеством, двигателем внутреннего сгорания или технологиями переработки нефти. Если у истоков антропоцена стоит экономика, построенная на сжигании ископаемого топлива, то эту эпоху начал не человеческий род, а британская капиталистическая элита, наделенная авторитетом и властью. Как заметил Жан-Батист Фрессо, корень «антропос» в антропоцене обладает отчетливым английским акцентом, поэтому не исключено, что правильнее было бы говорить об «англоцене»269. Современные данные, касающиеся неравенства в доступе к различным благам и ресурсам, свидетельствуют, что для большинства жителей Земли обещания благополучия, сопряженного с использованием ископаемого топлива, так и остались обещаниями270.

Я согласна с Мальмом и Хорнборгом, которые убедительно показывают, как естественно-научные нарративы об антропоцене, возлагающие ответственность за климатические изменения на вид homo sapiens, его природу или неизбежную эволюцию, ошибочно изображают явления, вызвавшие экологический кризис на планете, как естественные271. Идеология, которая стихийно формируется среди представителей естественных наук, участвующих в спорах об антропоцене, представляет собой абстрактный материализм, игнорирующий культурные и исторические объяснения. На это указывают, в частности, такие категории, как понятия общечеловеческого «предприятия» и однородной «цивилизации», или унифицированное «мы». Риторика, в рамках которой эти процессы подаются как естественные, ведет к тому, что мы действительно начинаем считать их неизбежными, естественными и не представляющими собой проблемы. В результате мы не размышляем, как их изменить. Уже само представление о безликой геологической силе ассоциируется с естественным процессом. Невозможно спорить с безликими геологическими факторами. Как отмечает другой автор, Дэниэл Хартли, Стеффен часто пишет о процессах, вызвавших «великое ускорение», как о неминуемых. По его мнению, им «помешали» две мировые войны, «задержав» указанные процессы на полвека272, словно не был возможен альтернативный ход событий. Как мы увидим в восьмой и девятой главах, в нарративах, где такие процессы предстают как естественные, геоинженерия тоже изображена как решение, по сути, не связанное с политикой: или как чисто техническое, или как подражающее природным явлениям, например извержению вулкана. Склонность описывать события как естественные проявляется даже тогда, когда мы без намека на какую-либо проблематизацию прогнозируем, что к 2050 году население Земли вырастет до девяти миллиардов человек, словно мы не в состоянии на это повлиять. Однако речь вовсе не о неизбежных обстоятельствах, а о результате наших коллективных решений и демографической политики отдельных государств273. Поэтому склонность изображать происходящее как естественный процесс – первое свидетельство слабой экологической рефлексии, которое я хочу выделить. Она может способствовать апатии и бездействию из‐за убежденности, что альтернативных решений нет274.

Вот почему не стоит удивляться, что представление унифицированных, единообразных отчетов и таблиц с данными о росте количества выбросов парниковых газов, расходе воды и других ресурсов, обезлесении, использовании искусственных удобрений и транспортных средств в дискуссии об антропоцене подверглось решительной критике. Подчеркивается, что даже безобидные таблицы могут создать впечатление, что за ними стоит унифицированный субъект – «антропос» как однородное собирательное действующее лицо. Привычные для нас способы представления информации таят в себе по умолчанию принятые суждения об ответственности. За счет того, что нарратив носит универсальный характер, ответственность за экологический кризис возлагается просто на весь человеческий род.

Критику такого рода признали обоснованной. Сегодня составляются отдельные диаграммы и таблицы данных для государств – членов ОЭСР, для стран БРИКС (Бразилия, Россия, Индия, Китай, ЮАР) и для остальных развивающихся стран. В 2015 году Стеффен и другие исследователи из МГБП, связанные со Стокгольмским центром по вопросам устойчивого развития, опубликовали такие обновленные отчеты275.

Как подчеркивает американский социолог Джейсон М. Мур, в силу уже упомянутых риторических тенденций к унификации в дискуссии об антропоцене не учитывается роль империалистических и колониальных государств, а также ключевая роль капиталистической системы и частной собственности276. Раз популярной категорией в споре об антропоцене оказалось усредненное понятие «человечество»277, нам лучше говорить об эпохе «капиталоцена»278. По мнению Мура, когда мы, обсуждая начало антропоцена, ищем исключительно эмпирических доказательств и чисто стратиграфических признаков, мы сосредоточены лишь на последствиях процессов, из‐за которых мы сегодня живем в эпоху экологического кризиса планетарного масштаба279. С точки зрения исследователя, это вредное предубеждение. Оно отвлекает наше внимание от реальных причин и условий трудного положения, в котором мы оказались.

Как полагает Мур, на самом деле началом антропоцена следует считать так называемый «долгий XVI век» (1450–1750 годы). Уверенность в исключительной роли промышленной революции автор критикует как англоцентричную. Дело не в использовании угля в промышленности и не в индустриализации, опирающейся на научно-технические новшества, а в произошедших гораздо раньше изменениях, затронувших основы логики рынка. Прежде чем увеличились масштабы производства, имели место важные культурные события. В Европе рухнул феодальный строй, на смену которому пришел принцип наращивания капитала и трудовых ресурсов. Повсеместно укоренилось понятие частной собственности (распространяющееся как на землю, так и на средства производства). Сформировались пролетариат и практика поиска дешевой рабочей силы. Начался капиталоцен. Использование ископаемого топлива – лишь импульс, подстегнувший рост современной экономики, построенной на обороте капитала.

Предложение заменить ярлык «антропоцен» термином «капиталоцен» выглядит необычайно уместным и риторически убедительным. Однако такой риторический ход не лишен некоторых недостатков. «Антропоцен» закрепился в современной экологической мысли как одно из ключевых понятий. Как настаивают авторы, анализирующие дискурс антропоцена, эта категория уже выполняет уникальную функцию – объединяет в одной дискуссии интеллектуалов, между которыми раньше не происходило никакой коммуникации. Рефлексия, связанная с понятием антропоцена, стала отправной точкой для обмена мнениями между учеными, экологами и предпринимателями, специалистами по экологическому праву и поэтами, теоретиками этики и известными активистами280. По словам бельгийского философа Изабель Стенгерс, риторическая сила обозначения «антропоцен» состоит по меньшей мере в том, что оно помогло наладить контакт между геологами и климатологами, а это серьезное достижение281. Существует мнение, что никакое другое понятие не привлекло к себе такого внимания и не оказало такого влияния на экологическую мысль282.

Как считает Макнил, альтернативная концепция капиталоцена, предложенная Муром, не убедит геологов. Она подрывает существующее на сегодняшний день согласие между представителями точных и гуманитарных наук относительно проблемы антропоцена, которое может принести любопытные результаты283. Более того, в спорах об экологической опасности мы уже не сможем опираться на престиж естественных наук. Капиталоцен могут признать новой социально-экономической или исторической, но не геологической эпохой, а именно последнее волнует таких ученых, как тот же Хэмилтон или сам Макнил. Как бы то ни было, спор о названии, безусловно, задает важное направление дискуссии об антропоцене. В конечном счете он касается политической нейтральности терминов, в которых мы описываем современность. Однако маловероятно, что можно оперировать исключительно нейтральными понятиями.

Против идеи капиталоцена и критики термина «антропоцен» выступает и Клайв Хэмилтон. В книге «Своенравная планета. Судьба человечества в антропоцене» (Defiant Earth. The Fate of Humans in the Anthropocene) он подчеркивает, что на долю жителей Китая в настоящее время в среднем приходится столько же выбросов парниковых газов, сколько и на долю среднестатистических европейцев. Вскоре количество парниковых газов, выброшенных в атмосферу Китаем за все время его существования, сравняется с аналогичным показателем Соединенных Штатов. Не говоря уже о том, что, учитывая, как быстро развивается Индия, логично ожидать, что к 2050 году развивающиеся страны Юга будут ответственны за такой же объем выбросов парниковых газов, что и богатые страны Севера. Следует иметь в виду и еще один аспект климатического кризиса, о котором часто умалчивают: проблему роста населения, особенно в Китае и Индии, который в будущем может серьезно навредить окружающей среде284. Вот почему нам придется смягчить или переформулировать связанные с антропоценом обвинения в адрес европейских стран, оговорив, что категория «антропос» подразумевает ответственность Европы, Америки, Китая и Индии285.

Автор «Своенравной планеты» решительно предостерегает против того, чтобы проблема антропоцена оказалась предметом гуманитарных наук или объектом изучения социологов. Дискуссия о новой общественной и исторической эпохе не будет иметь такого риторического веса, как рассуждения в терминах геохронологической шкалы. Мы потеряем из поля зрения сам факт, что речь идет о дестабилизации всех систем нашей планеты, а не о социальных изменениях. Использование традиционных категорий социальных и гуманитарных наук, по мнению Хэмилтона, помешает осознать масштаб проблемы – сбоя в функционировании систем планеты286. Поэтому Хэмилтон возражает против идеи капиталоцена и предложения Мура говорить о «буржуазном» аспекте планетарных проблем.

В свою очередь, Макнил, будучи сдержанным в своих суждениях историком, утверждает, что, хотя, по его мнению, Земля уже вступила в эпоху антропоцена, нельзя сказать того же о человечестве. Еще может случиться нечто, что отсрочит экологический кризис, и тогда окажется, что мы жили в эпоху, которую следует называть иначе. К тому же многие историки, не занимающиеся историей окружающей среды, до сих пор не рассматривают XXI век как эпоху антропоцена.

Я соглашусь с Макнилом и Хэмилтоном. Разумеется, концепция антропоцена небезупречна, но она все же лучше, чем ничего. Приведет ли это понятие к серьезным политическим изменениям, нам еще только предстоит узнать. Многие критики видят в антропоцене в лучшем случае явление культуры, даже поп-культуры, а не термин из области точных наук. В этом плане идея устойчивого развития, сопряженная с конкретными политическими и стратегическими решениями, выглядит куда более привлекательно, даже несмотря на то, что нынешних политических мер недостаточно в условиях такой серьезной экологической угрозы. Идея антропоцена пока не обладает таким авторитетом, а возможно, никогда и не будет им обладать. Но человеку явно требуется пересмотреть свои отношения с различными системами планеты.

ГЛАВА 4. ФОРМИРОВАНИЕ СЛОВАРЯ ЭПОХИ ЧЕЛОВЕКА

…Экологический кризис является призывом к глубокому внутреннему обращению 287.

«Коварная» проблема

В 1970‐е годы Хорст В. Я. Риттель, теоретик социального планирования, писал о «коварных» проблемах288. Они могут представлять собой симптомы других, связанных с ними явлений и возникать в результате наслоения множества факторов – и их непредвиденного взаимодействия. «Коварные» проблемы порождаются системами непонятных для нас отношений, у которых нет четких границ289. Несомненно, возможная дестабилизация климата относится именно к таким проблемам. Вдобавок из‐за отсутствия реакции на проблему климатического риска опасность с каждым днем становится все серьезнее и выходит из-под контроля.

Изменение климата – важнейшая проблема антропоцена как в политическом, так и в экзистенциальном плане. В докладе Межправительственной группы экспертов по изменению климата за 2014 год климатические изменения прямо названы этической проблемой290. Как показало в 2009 году одно из исследований, проведенных по заказу британского медицинского журнала The Lancet, изменение климата – наиболее серьезная проблема глобального здравоохранения в XXI веке291. Дестабилизацию климата уже сейчас называют одной из наиболее значимых задач, стоящих сегодня перед движениями за права человека292. Риск климатического коллапса являет собой также наглядный пример так называемого системного риска современности, который описывает в своей теории Ульрих Бек293. Поэтому было бы серьезной категориальной ошибкой воспринимать эту проблему лишь как один из экологических вопросов294. Попробуем разобраться почему.

По оценкам Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ), опубликованным в 2004 году, климатические изменения ежегодно становятся причиной гибели около 150 тысяч человек. Уже в 2013 году организация Oxfam приводила данные, согласно которым голод и инфекционные заболевания, вызванные погодными катаклизмами, каждый год уносят жизни до 400 тысяч человек в беднейших странах295. Жертвами катаклизмов оказываются в первую очередь жители развивающихся стран296.

Никогда прежде нам не доводилось сталкиваться с задачей такого масштаба, какой является необходимость сплоченной, общемировой реакции на проблему климатической катастрофы. Существенное сокращение выбросов парниковых газов потребовало бы радикального преобразования экономики и стиля жизни в развитых странах. Перед нами не только научная или экологическая проблема: на это указывают экономический ущерб от погодных аномалий, угроза массовой миграции под влиянием климатических факторов, проблема климатических (экологических) беженцев, а также возможные конфликты нового типа, которые необходимо принимать во внимание297. Поэтому в политических дискуссиях об антропоцене все чаще звучит тема компенсаций для тех, кому был нанесен ущерб, и восстановительного правосудия.

В сегодняшних спорах о будущем климата мы наблюдаем неразложимый сплав специальных естественно-научных знаний, политических программ и рассуждений экономического или аксиологического характера. Попытки предотвратить дестабилизацию климата неизменно наталкиваются на разного рода многоплановые препятствия, что противоречит самой логике оптимальных, рациональных, продуманных решений.

Сам факт риска, связанного с дестабилизацией климата, свидетельствует о том, что мы должны в корне пересмотреть традиционное понятие природы. Мы не можем и дальше рассматривать природу как ниспосланную свыше данность и статичный фон для человеческой деятельности. Она уже не нейтральна, а приобретает политическое и аксиологическое измерение. Как показывает проблема изменения климата, в ходе принятия нами новых политических решений представления о том, что такое требующая охраны природа, постоянно меняются. Поэтому характерная черта дискуссий о климате – видимость нормативного аспекта понятия «природа». Считая ее статичным фоном для своей деятельности, мы впали в заблуждение. Дискурс этически нейтральных «природных ресурсов», которые пассивно ждут, пока их используют, скомпрометирован.

Мы имеем дело не с такой проблемой, суть и контекст которой можно четко сформулировать. Не существует простого алгоритма, который бы гарантировал преодоление неопределенности, создавшейся по нашей вине. Риск климатических изменений не из числа явлений, динамику которых легко описать. Проблема климатического коллапса сопряжена с риском необратимости (эффект храповика, эффект домино), негативными последствиями ускорения и идеей уже упоминавшихся критических порогов (переломных точек). Эффект храповика (англ. ratchet effect) предполагает необратимое изменение определенной величины, которая внезапно и резко возрастает. Пересечение критического порога – относительно небольшой сдвиг, влекущий за собой необратимые последствия298. Имеются в виду критические точки данного процесса изменений, после прохождения которых нам придется столкнуться с целой лавиной последствий и побочных эффектов дестабилизации сложно устроенных систем нашей планеты. Речь идет о нелинейных изменениях и экспоненциальном росте299.

Как я уже говорила, угроза климатической катастрофы представляет собой еще и экзистенциальную проблему. Она ставит под сомнение идею дальнейшего прогресса, противоречит тезису эволюционной теории о постоянном совершенствовании форм и даже спорит с линейной концепцией времени, которая строится на представлении о следующих друг за другом прошлом, настоящем и будущем. Поскольку резкое изменение климата может положить конец дальнейшему существованию известных нам сегодня экономико-социальных структур, оно ставит под вопрос само будущее цивилизации. Казалось, что благодаря достижениям индустриализации мы перестали зависеть от климатических сезонов и времен года. Мы минимизировали опасность для нас природных катаклизмов. Но борьба с неумолимой стихией средствами научно-технического прогресса и индустриализации поставила нас перед беспрецедентной проблемой такого масштаба, с каким мы еще не сталкивались.