Читать онлайн День, когда пропали ангелы бесплатно

© Николенко Е., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

Кейду, Люси, Абре

Сэму, Лео и Поппи

в благодарность за то,

что стали главными героями

моей любимой истории.

И самое главное – Мэйли,

как и все остальное,

это – для тебя.

Тебе задали вопросы,

на которые ты не знал ответов.

Поэтому придется их прожить самому —

шаг за шагом.

Уэнделл Берри. Джейбер Кроу

Часть I

Буря

• О нем ты вспоминай, как прежде, ведь
• Не умер он – его лишь с нами нет…

Джеймс Уиткомб Райли

1

Теперь я уже стар. Я все еще живу на той же ферме, где вырос, на той же ферме, где произошел несчастный случай с моей матерью, на той же ферме, что горела несколько дней, когда ушли ангелы. После пожара отец ее отремонтировал, и она стала мне чужой: новый дом пытался заполнить прежнее пространство.

Деревья, посаженные отцом, были маленькими и слабыми, а внутри сараев пахло свежей древесиной и краской. Думаю, он был рад начать заново, учитывая потери, которые принесло то лето.

Но минули долгие годы, и ферма вновь кажется старой. Половицы скрипят, когда я иду среди ночи на кухню. Стены и крыша стонут под тяжестью летних бурь. Перед домом снова растет большой дуб. Он напоминает мне пронзенное молнией дерево, с которого все началось. Мы с этим домом словно два давнишних друга, что доживают вместе последние дни.

Я развязываю запутанный узел галстука и пробую снова. Никогда не умел управляться с этими узлами. Вскоре мне предстоит отправиться на похороны женщины, что была моим последним другом, и я решил, что необходимо надеть галстук. Подумал, так будет правильно, но теперь, стоя перед зеркалом, терзаюсь сомнениями – не только насчет галстука, но и о том, идти ли вообще. Она была моей лучшей подругой, однако я сомневаюсь, что у меня достанет сил на еще одни похороны.

В парадную дверь кто-то стучит, поэтому я бросаю свое занятие и, тяжело опираясь на перила, спускаюсь по лестнице. Снова стучат, и я направляюсь ко входу.

– Иду, иду! – кричу я.

Люди в нынешние времена такие нетерпеливые. Хотят, чтобы все делалось немедленно, а лучше – вчера.

Но в моем возрасте привыкаешь ждать, в основном потому, что ждать приходится самого себя.

– Привет, Джерри, – говорю я через москитную сетку, даже не пытаясь ее открыть.

– Я не стану входить, Сэмюэл. Просто хотел снова извиниться за своего парнишку.

Джерри громадный, точно медведь. Руки, ладони и пальцы у него такие толстые, что порой мне любопытно, как же он управляется с мелкими предметами – завязывает шнурки или размешивает кофе. Джерри всегда просит прощения за сына. Уж не знаю почему – сдается мне, тот ведет себя как обычный мальчишка. Никак не могу запомнить его имя: отец всегда называет его «парнишкой».

– Говорят, утром он швырял на ваше крыльцо дымовые шашки.

– Ах, вот что… Что ж, – начинаю я.

– Даже слышать не хочу! – перебивает меня Джерри. – Как только найду его, он придет и извинится.

– На самом деле это не обязательно, – отмахиваюсь я.

– Нет. Парень извинится.

Я вздыхаю.

– Еще что-нибудь, Джерри? Как посевы нынешним летом?

– Зеленеют. До сих пор все шло неплохо.

– Хорошо, – бормочу я, а затем поворачиваюсь и ухожу. Я слишком стар, чтобы тратить время на разговоры, которые меня не интересуют. – Хорошо…

– Ах да… Соболезную насчет вашей подруги, – окликает меня Джерри, когда я принимаюсь медленно взбираться по лестнице.

Эти слова будто физически ударяют меня, заставляют остановиться на третьей ступеньке и прислониться к стене. Они выносят на поверхность новую волну горя, и я радуюсь, что Джерри не видит моего лица.

– Спасибо, – киваю я, надеясь, что теперь-то он уйдет.

– Женушка моя сказала, мол, покойная была вам хорошим другом долгие годы. Мне очень жаль.

– Спасибо, – отвечаю я и начинаю вновь подниматься по лестнице.

Шаг за шагом – другого способа сделать это нет. Хорошо бы люди занимались собственными делами. В моем возрасте мне не требуется сочувствие незнакомцев. Или знакомых незнакомцев. Вообще-то, я мог бы и вовсе без него обойтись, вне зависимости от источника.

Я все еще воображаю себя самостоятельным, а для поддержания этой иллюзии у меня имеется в конце переулка небольшой сад. Порой, занимаясь прополкой сорняков, я останавливаюсь и смотрю через улицу на то место, где раньше стояла церковь. После пожара участок остался пустым, кирпичное здание возвели заново в центре города, но старый фундамент все еще где-то там, под землей, растениями и деревьями, которые выросли на нем за прошедшие годы.

Время скрывает вещи, однако это не значит, что они исчезают.

Если начистоту, нужно признать, что на каком-то этапе жизненного пути я стал слишком стар, чтобы самому работать на ферме. Не так давно она пришла в упадок, и я решил, мне тоже конец, поскольку наблюдать, как рушится такая груда воспоминаний, было невыносимо. Затем семья, что переехала на ферму Абры (Джерри, его «женушка» и «парнишка»), спросила, можно ли взять в аренду мои поля и амбары. Я согласился, поскольку не нашел веских причин отказать.

Теперь они заботятся обо всем, а я спокойно живу себе в старом фермерском доме или сижу на своей большой веранде, вспоминая события того лета, когда умерла моя мать.

Сыну Джерри на вид одиннадцать или двенадцать. Как мне, когда все это случилось. Интересно, что бы он сделал, если бы у него умерла мама.

Похоже, мальчишка меня побаивается, и я его не виню. Я редко бреюсь, шевелюра все время взлохмачена, одежда ветхая и поношенная. Знаю, я пахну старостью. Помню этот запах с той поры, когда отец начал ходить с тростью.

Иногда сынок Джерри прячется среди фруктовых деревьев, что выстроились вдоль длинной улицы, и шпионит за мной. Но я не против. Делаю вид, мол, не вижу его, а он, похоже, развлекается вовсю. Влезает на самую высокую ветку и наблюдает за мной в старую подзорную трубу, словно в телескоп. Но время от времени, когда мальчишка добирается до вершины, я замираю, затаив дыхание, – боюсь, он оттуда рухнет. В конце концов все рушится, знаете ли.

Поднявшись по ступенькам, я снова смотрю в зеркало и гадаю, куда подевалось время. Затем беру галстук и пытаюсь повязать его еще раз, но старые пальцы не могут с ним сладить. Помню, когда я был совсем маленьким, мама надевала мне галстук, и ее нежные руки волшебным образом управлялись со скользкой тканью.

– Ну вот, – говорила она, весьма довольная собой, похлопывая по узлу галстука. – Теперь ты почти как взрослый.

Парнишка напоминает меня самого в его возрасте. Носится вокруг фермы с палками, притворяясь, что это мечи и волшебные палочки.

Те дни кажутся такими далекими. Теперь я хожу медленно и в руке держу лишь трость, которая не более, чем обычная трость. Не знаю, остались ли у меня силы превратить ее в нечто потрясающее, вроде клинка, вытащенного из камня[1], или оружия, что способно убить Амарока. Порой мне кажется, я разучился притворяться.

Оставив попытки завязать галстук, я с облегчением устраиваюсь за столом у окна с видом на двор и сад. Довольно жутко – ферма снова вернулась в то же состояние, в котором пребывала летом маминой смерти, летом пожара.

Иногда я обращаю взгляд на переулок, и мне кажется, вот-вот увижу мать, которая ходила проверить почтовый ящик и теперь возвращается в дом, или выходящего из сарая отца, перепачканного и направляющегося ужинать.

Долгие годы я размышлял, смогу ли достоверно передать историю того лета, и решил просто записать ее так, как запомнил. Не осталось ни одного свидетеля, не с кем сравнить версии, не с кем поспорить о своей собственной. Обдумывая рассказ, я гадаю – возможно ли, что все действительно произошло так, как подсказывает моя память. Сдается мне, это просто невероятно.

Но в одном я уверен твердо: после всего, что случилось тем летом, жизнь стала казаться хрупкой, точно яйцо, которое катится к краю стола. Словно все, кого я знал, могли в любой момент умереть. Но теперь я состарился, друзья скончались или разъехались, и моя собственная жизнь представляется мне нерушимой, будто никогда не закончится.

Это напоминает о том, что в самом конце сказал мистер Теннин своим пронзительным голосом.

– Сэмюэл, – прошептал он, – всегда помни об этом.

Я наклонился ближе. На дальнем берегу реки ревело пламя.

– Смерть, – сказал он, запнувшись, и продолжил: – Это дар.

Я смотрю на некролог, что лежит на углу стола, – я вырезал его вчера из газеты. Такая небольшая заметка, призванная рассказать историю чьей-то жизни. Я поднимаю клочок бумаги – легкий, почти прозрачный, – и на миг жизнь снова кажется хрупкой и временной.

Смерть – это дар? Если бы кто-то заявил мне подобное на похоронах матери, я бы на него накричал. Однако я живу на этой земле много лет, многое повидал, и наконец пришел к выводу, что мистер Теннин был прав.

Смерть, как и жизнь, – есть дар.

Таким я запомнил то лето.

2

Мне было двенадцать. Я сидел на корточках на левой стороне поля и выбирал наугад травинки, ни на что не обращая внимания, поэтому не заметил, как на западе сгущаются тучи. Отец каждый год записывал меня на бейсбол, хотя я не очень интересовался игрой, поскольку та представлялась мне бессмысленной тратой времени – просто торчишь на поле и ждешь. Однако в тот день я был счастлив, потому что сезон почти закончился.

Я уставился на небольшой муравейник и ткнул в него палочкой, посеяв среди обитателей панику. Муравьи засуетились, пытаясь восстановить повреждения, что я нанес всего за одно мгновение.

Послышался отдаленный раскат грома. То лето всем запомнилось грозами. Едва ли не каждую неделю непроглядные тучи с грохотом спускались с западного горного хребта и заливали долину. Поля за городом зеленели от дождей, полноводные ручьи несли грязную воду и выходили из берегов.

Поэтому на далекую грозу я даже внимания не обратил. Я бросил взгляд на парковку и не увидел маминой машины, что было весьма необычно: мама почти всегда приезжала за мной задолго до окончания тренировки.

Как правило, мама парковалась со стороны третьей базы и устраивалась на капоте, поставив ноги на бампер. Я махал ей, и она читала книгу, пока не заканчивались занятия. Раньше мама никогда не заставляла себя ждать.

Со стороны основной базы донесся громкий звук, и я посмотрел на отбивающего примерно в ста пятидесяти футах от меня. Это был Стоуни ДеВитт, самый здоровый парень в команде. Он выполнил великолепный бросок, и мяч как раз пролетал надо мной. Я оставил муравьев исправлять повреждения и побежал назад, назад, назад!.. Остальные яростными криками меня поторапливали.

Каждый раз, взяв в руки биту, Стоуни доставал нас хоум-ранами[2], поэтому, когда удавалось ему помешать, мы ревели от восторга.

Мяч описал полукруг над моей головой, отскочил от земли и покатился к невысокому ограждению в дальней части поля. За забором лежал городок Дин штата Пенсильвания – по сути, не более чем перекресток двух дорог.

Я потянулся за мячом, и в тот миг, когда коснулся его – клянусь, в тот самый миг, – ударила молния. Полыхнуло так близко, что гром раздался почти сразу. Я испугался и уронил мяч. Бывают такие грозы, когда кажется, что безопасного места не существует, и молния может угодить куда угодно, а мишень нарисована у тебя на спине. И стрела непременно поразит цель – это лишь вопрос времени.

У меня перехватило дыхание, и я ринулся за мячом. Кишки в животе мотались во все стороны. Я поискал глазами укрытие, но, повернувшись, увидел, что бейсбольная площадка опустела. Гроза разогнала ребят по родительским машинам.

Даже мистер Пелле, бейсбольный тренер, который до того мирно покуривал трубку с восхитительно ароматным вишневым табаком, бежал к стоянке, одной рукой держа над головой подставку для мяча, а другой волоча большой красный мешок со снаряжением. Заметив меня, он остановился, бросил свою ношу, приложил ладони ко рту и крикнул:

– Беги в магазин! – Он махнул мне рукой. – Быстрее внутрь!

Я снова бросил взгляд на стоянку, но мамы все еще не было. Поэтому я развернулся, помчался к забору из проволочной сетки, перелез через него и рванул к окраине городка – до нее оставалось всего несколько сот ярдов.

Упали первые тяжелые капли, пока еще редкие, и слышно было, как каждая ударяется о землю. Те, что попадали на мою бейсболку или руки, казались намного крупнее обычного и смахивали на водяные шарики, которые, приземлившись, взрывались фонтанчиками.

Я бежал к антикварному магазину мистера Пелле, что стоял прямо на перекрестке. Когда ударила следующая молния, я уже добрался до стоянки. На сей раз не только прокатился оглушительный грохот – я ощутил, как шипит воздух и наружу распространяется электрический импульс. Атмосфера встрепенулась, точно гадюка, в клетку которой упала мышка.

Дождь шел сплошной пеленой, казалось, я пытаюсь дышать водой. Ливень уничтожил кислород, тот просто исчез. Капли падали беспрерывно. Все вокруг, и я в том числе, промокло за считаные секунды. С козырька бейсболки стекала вода, рубашка, внезапно потяжелевшая, прилипла к телу, словно вторая кожа.

Сбоку от магазина «Древности Пелле» располагалась «Пицца дядюшки Сола», и сквозь дождь пробивался восхитительный аромат сыра и пепперони. Под небольшим водопадом, струившимся из желобов, я пробежал через маленький проулок между пиццерией и антикварным, толкнул тяжелую створку и скрылся в подсобке магазина. Стальная дверь захлопнулась за мной, и после светло-серых дневных красок, после шума дождя и раскатов грома я очутился в тихом сумраке, пропахшем старым кедром, пылью и краской. Я постоял у выхода, дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте.

Снаружи царила июльская жара, и вода, что лилась с неба, казалась почти теплой, но в подсобке антикварного магазина, оборудованного кондиционерами, меня мгновенно окутал холод. Я обхватил себя руками, обнимая бейсбольную перчатку, словно та могла хоть чуть-чуть согреть.

Издалека доносился шум барабанившего по крыше дождя, а я бродил по залу магазина среди неровных рядов мебели и гадал, почему опоздала мама, где она запропастилась и кто отвезет меня домой. Я прошел мимо кресел с высокими спинками, разместившимися на столе из амбарной двери, под которым лежали старые оконные рамы без стекол. Были в магазине и письменные столы, и приставные столики, и здоровенные комоды. Платяные шкафы зловещего вида словно подначивали набраться смелости и распахнуть их створки. На всех поверхностях стояли лампы – высокие, тонкие, короткие, солидные, с абажурами и без, с маленькими белыми лампочками, торчавшими вверх, похожими на хрустальные шары, и с зияющими патронами.

Очутившись перед старым зеркалом в черной затейливой раме, я уставился на свое отражение в облезлой поверхности. Я был худощавым ребенком, а промокший насквозь выглядел совсем тощим. И не таким взрослым, каким хотел казаться. Карие глаза были все еще глазами подростка. Почти все детство мне хотелось стать выше, сильнее, старше.

Из подсобки донеслись голоса. Комнатка располагалась между большим складом и торговым залом. Мистер Пелле там красил, ремонтировал и подготавливал мебель, прежде чем вынести ее в зал магазина со стеклянными витринами, выходившими на шоссе 126. Обычно посторонние в то помещение не заходили, только мистер Пелле или члены его семьи.

Я подкрался к двери. В ушах отдавался стук сердца, и даже дыхание казалось слишком громким. Промокшие насквозь кроссовки хлюпали при каждом шаге. Когда я подошел к распашной двери, створка уже сдвинулась на несколько дюймов[3]. Снаружи Дин в очередной раз содрогнулся от удара молнии. Звук дождя превратился в непрестанный гул, но голоса звучали достаточно громко. Я заглянул в щелку.

По одну сторону большого квадратного стола сидели три старухи, разодетые, словно цыгане, в длинные мантии, ниспадавшие с плеч. Головы были обернуты разноцветными шарфами, из-под тюрбанов выбивались седые и белые пряди. С дряблых мочек ушей до самых плеч свисали большие золотые кольца. Браслеты на руках звенели при малейшем движении. Они сидели очень близко друг другу, так близко, что их одеяния смешались, и старухи выглядели как одно широкое яркое туловище о трех головах.

Они пристально смотрели на кого-то. Другую часть комнаты через узкую щель мне было не видно, но все же кто-то там стоял. Тень, широкая и короткая, тянулась через стол к цыганкам. Человек заговорил мужским голосом.

Он что-то забормотал и хмыкнул еле слышно, почти неразличимо. Но старухи уставились на него, словно решали, остаться или уйти. Внезапно они перебили собеседника и заговорили – сначала тихо, а потом все громче. Речь превратилась в пение, но не на английском. Цыганки произносили не старые мертвые слова, полузабытые, полуистлевшие, нет… Пусть я не мог их разобрать, эти слова полнились жизнью, трепетом, силой. Они испугали меня, но также заинтересовали.

Я был совершенно сбит с толку, словно размагниченный компас. Меня одновременно тянуло в подсобку и отталкивало. Я хотел развернуться и выбежать обратно в бурю, от которой спасся, в дождь, намочивший до нитки, но напев старух тянул к себе, и я уперся в дверной проем, сопротивляясь желанию ворваться внутрь.

Свет в здании мигнул и погас.

3

Снаружи бушевала буря. Через маленькое окно в помещение проникал слабый свет, придавая лицам старух сероватый оттенок. Когда же вспыхивала молния, их кожа становилась совсем белой, почти прозрачной, а тень незнакомца на столе окрашивалась непроглядной чернотой.

В эти мгновения вспышек, секунды ясности, я боялся, что одна из старух посмотрит на меня. Но женщины не отрывали глаз от стола, на котором они соединили руки так, что уже было не разобрать, где чьи пальцы. Напевая, цыганки раскачивались, и шесть рук неритмично извивались.

Я задумался, не с ярмарки ли, что недавно приехала в Дин, эти старухи? Разношерстную труппу путешественников, которая каждое лето привозила в наши края чудеса, отец называл «балаганщиками». В парке за городом после их отъезда всегда оставались глубокие следы шин и лужи, полные невыкупленных билетов на аттракционы.

Старухи могли оказаться кем угодно. Торговками сладостями, или билетершами из зеркального лабиринта, или гадалками. Возможно, именно они пытались угадать ваш возраст или крутили колесо удачи. Они могли быть кем угодно.

Пение смолкло так же мгновенно, как началось, и в мире вновь воцарился естественный порядок. Дождь стал барабанить все тише, ветер лишь изредка порывами проносился вдоль переулка, грозовой фронт миновал, и буря ушла дальше.

Старуха, что сидела в центре, поправила широкий шарф, повязанный вокруг головы, а также все свои звенящие браслеты, кольца и мониста. Похоже, происходящее было для нее совершенно обыденным. Она подняла взгляд, словно ждала, что человек в тени подскажет, что делать дальше.

– И это все? – прогрохотал мужской голос, от которого того и гляди содрогнулась бы земля.

– Что «все»? – спросила старуха в центре, подавшись вперед и высоко подняв крашеные брови. Некоторые зубы у нее были настолько кривые, что смотрели назад. В ней не было ни одной обыкновенной черты.

– Я заплатил вам приличные деньги за предсказание моей судьбы, будущего, или как вы там это называете. А вы что-то промычали, спели жуткую песню, и все? Все, что я получил?

Старуха посмотрела на товарок, что сидели слева и справа от нее, оглянулась и что-то прошептала через плечо, будто советуясь. С кем-то невидимым.

– Следовало предупредить нас, кто ты, – вежливо сказала она с легким иноземным акцентом. – Судьба вашего племени мрачна. Обычным людям легко предсказать будущее, но твое…

Старуха разглядывала собеседника с совершенно умиротворенным видом. Угрожающий тон его голоса, похоже, нисколько ее не испугал. На мгновение в подсобке повисла тишина, а затем цыганка заговорила вновь:

– Ты не сообщил нам, кто ты.

Мужчина откашлялся, прочищая горло.

– Но вы хоть что-то увидели? – Казалось, он немного сбит с толку и даже слегка встревожен от того, что старуха поняла, кто он.

– Чем можно записать? – спросила та.

Незнакомец хмыкнул и швырнул на стол ручку. Та покатилась к цыганкам. Старуха посередине схватила ручку, не дав ей остановиться, и принялась черкать прямо на столе.

Я вздрогнул. Увидь мистер Пелле, чем они тут занимаются, он бы сильно разозлился. Но ведьма продолжала писать. Зачеркивала уже написанное и строчила снова. И снова. Добрых пять минут она пачкала стол. Я и не думал, что в ручке может быть столько чернил. Выглядело так, будто она вымарывала каждое нацарапанное слово.

Наконец, шурша одеяниями и звеня украшениями, старухи встали.

– Это тебе, – сказала средняя, воткнув кончик ручки в стол. Та на миг застряла в древесине и упала. – Прочтешь, когда мы уйдем.

Мужчина снова хмыкнул.

– Где остальные деньги? – спросила старуха.

Сначала ничего не происходило, и я уже решил, что начнется склока, но затем на исписанную поверхность стола упали три зеленые купюры. Цыганка подняла их и сунула в карман длинной струящейся юбки. Старухе явно не терпелось уйти, ее движения выглядели суетливыми и тревожными. Две другие отставали от нее буквально на полсекунды, словно все трое были марионетками, которыми управлял один кукловод. А затем произошло нечто странное.

Она посмотрела на меня.

А может быть, на щель в дверях. Но мне так не показалось. Мне почудилось, что ее глаза смотрят прямо на меня. Наверняка, если бы того человека не было в комнате, она подошла бы и сказала что-то очень важное. Однако я испугался и прислонился спиной к стене, затаив дыхание и прислушиваясь. Оставалось лишь надеяться, что никто не пойдет через торговый зал. Но старухи, должно быть, вышли через другую дверь, ту, что вела в переднюю часть антикварного магазина. Мгновением позже раздался звон колокольчика над входом. Они ушли.

С улицы донесся оглушительный шум – последний сильный раскат грома или громыхание водосточной трубы, что не выдерживала тяжесть воды, – и незнакомец тоже покинул подсобку, поскольку долго рассматривать стол не имел возможности.

– Ничего, – с досадой пробормотал он себе под нос. – Сплошная белиберда…

А затем проследовал к той двери, через которую удалились старухи. Лица его я не разглядел, только спину. Он был низеньким и плотным, а шея и плечи казались очень мощными. Чтобы протиснуться через узкую дверь, ему пришлось повернуться боком.

Подсобка опустела. Я толкнул створку и подошел к столу. Гроза, кажется, закончилась. Комнату озарил солнечный свет, и я впервые заметил, что окно открыто. На полу сверкала большущая лужа. По желобам и водосточным трубам все еще текла вода, выплескиваясь в переулок.

Старуха с ручкой совершенно испортила стол. Повсюду были чернила, которые затекли в глубокие борозды на поверхности. Она много чего написала. Кучу букв. Но нацарапала их так тесно, что разобрать было невозможно. Все, кроме одного маленького предложения. Я едва не пропустил его среди черной тучи мертвых перечеркнутых слов.

Ищи Древо Жизни.

Вдруг раздались голоса. Кто-то снова вошел в переднюю дверь магазина. Я испугался, что это мистер Пелле, – не хотелось, чтобы он застал меня в подсобке с распахнутым окном, лужей на полу и испорченным столом. Я сбежал через распашную дверь и через боковой выход улизнул в проулок. Тротуара там не было, магазин мистера Пелле отделяла от пиццерии лишь полоса земли и гравия шириной в шесть футов.

Я не понимал, чему только что стал свидетелем, лишь знал: в нашем маленьком городке никогда ничего подобного не видел. Я повернулся было, собираясь добраться до бейсбольного поля тем же путем, которым пришел, – надеялся, там меня будет ждать мама. Но вдруг остановился: послышались чьи-то шаги. Кто-то медленно ступал по неровному гравию.

Кап, кап, кап – капала вода из засорившегося желоба, что шел по верху здания. Я обернулся. Ко мне приближалась старуха – та самая, которую я видел сидящей за столом, именно та, что написала все эти каракули. Она ковыляла одна, двух других нигде не было видно. Цыганка ступала дрожащей походкой очень старого человека. Я замер – просто стоял и смотрел. В проулок залетел порыв ветра, догоняющий бурю, и старуха сгорбилась. Полы ее мантии взметнулись. Для июля воздух был холодным, веяло послегрозовой прохладой, которая напоминала, что лето не продлится вечно.

Подобравшись ближе, цыганка улыбнулась, открыла рот, словно собиралась что-то сказать, и снова закрыла. В нескольких футах от меня она остановилась. В руках у старухи был шишковатый ободранный сук, что качался из стороны в сторону. Она воткнула его в землю и принялась обходить меня по кругу, бормоча все то же напевное заклинание. Палка громко скрежетала по грязи и камням.

Я удивился, какой сильной оказалась старуха – канавка, которую она провела, вышла глубокой и тут же наполнилась дождевой водой.

В тот момент я почти пожалел цыганку, которая явно выжила из ума. Я затаил дыхание и стал ждать, когда же она закончит, пытаясь придумать, что бы такого приятного ей сказать.

Старуха начертила палкой круг в грязи. Она улыбнулась, снова показав кривые зубы, и посмотрела на меня добрым, понимающим взглядом.

Я кивнул, и она поплелась прочь. С облегчением я увидел, как старуха поворачивает за угол, но выйти из круга не сумел.

4

Держать меня на месте было нечему. Я прекрасно слышал все происходящее и даже мог двигаться, однако какая-то сила удерживала мое тело внутри нарисованного старухой круга.

Но вдруг раздался окрик:

– Сэм! – По проулку шла моя подруга Абра. Я хотел помахать ей, но круг заставил меня прижать руки к бокам. – Пошли, – сказала она. – Тебя ищет мама. Она отвезет нас домой.

Я не сумел произнести ни слова. Дышать я мог, но и только. Голос пропал, совсем.

– Чего ты там застрял? Мама ждет тебя, поторапливайся.

Подойдя ближе, Абра остановилась. Я вытаращился на нее, и она смущенно посмотрела в ответ, затем протянула руку и шутливо толкнула меня, наступив при этом на линию, нарисованную старухой. Внезапно я обрел способность двигаться и выскочил из круга.

С ума сойти!

– Да что с тобой? – удивилась Абра. – Идем. Представляешь, в парке уже устанавливают колесо обозрения. Я видела, как кто-то пролез на ярмарку через дыру в заборе – ну, знаешь, там, где обычно стоит палатка с сахарной ватой. Кажется, Стив и Бо.

Она все трещала и трещала о ярмарке. Я пошел за ней следом по проулку, боясь, что из-за угла выскочит старуха или тот незнакомец, набросятся на меня и примутся расспрашивать.

Однако ничего не произошло. Мы вышли на тротуар перед магазином и подошли к моей маме, которая ждала нас в машине. Я молча забрался на пассажирское сиденье, не в силах избавиться от образа старухи – как она рисовала круг и как тот не давал мне пошевелиться.

– Ну, – неодобрительно проворчала мама, – где же ты был? И где твоя перчатка?

И тут я понял, что оставил ее в подсобке мистера Пелле.

– Где я был? А где была ты?! – возмутился я.

Мама догадалась, что я расстроен, и только потому выходка сошла мне с рук.

– Извини, Сэм, – хмуро сказала она, наклонив голову. – Да, я никогда не опаздываю, но позвонила мама Абры. Она застала меня почти у двери и попросила забрать твою подругу из школы. К тому времени, как я добралась до бейсбольного поля, ты уже ушел. А какая была буря!

Абра уселась на заднее сиденье, положив рядом сумку, и продолжала посматривать на меня с подозрением, но я старался не обращать на нее внимания.

Да уж, буря так буря, подумал я, вспомнив темное облако каракулей вокруг тех слов.

Ищи Древо Жизни.

Мы отправились на север по Кинкейд-роуд. Именно там – в парке на окраине города – разбивали свои шатры балаганщики. Повсюду сновали рабочие, сооружали аттракционы, ставили палатки с едой, подтаскивали прицепы и парковали грузовики. Я высматривал трех старух, но никого похожего не заметил.

– Гляди, колесо обозрения! – воскликнула Абра. – Скорей бы…

В ее голосе звучали какие-то странные нотки, и я точно знал, что чувствует Абра. Аттракционы, еда, огни – ярмарка была для нас символом лета, свободы и юности. На дальнем конце парка кабинку за кабинкой возводили колесо обозрения. Трое или четверо мускулистых рабочих доставали из автоприцепа огромные изогнутые части.

Наконец мы выехали из города. Мы с Аброй все таращились в заднее стекло маминой машины, пока ярмарка не скрылась из вида. Это были самые лучшие дни лета, и мне уже не терпелось – сегодня пятница, завтра суббота, а потом наконец наступит воскресенье, когда ярмарка начнет работу.

– А мы пойдем на открытие в воскресенье? – спросил я у мамы.

– Конечно, пойдем, – отозвалась она.

Всегда кажется, что у нас есть еще один день. Что завтра просто наступит. Одно из величайших заблуждений, с которым мы сталкиваемся, – что наше время никогда не кончится и мы будем жить вечно.

«Конечно, пойдем», – сказала мама, но в тот год на ярмарку она не попала.

Вдоль шоссе номер 126 и Кинкейд-роуд были разбросаны рестораны, заправочные станции и жилые дома, чье население в те годы составляло одну тысячу девятьсот тридцать человек. По крайней мере, так утверждал небольшой дорожный знак на въезде. Впрочем, стоял этот знак там много лет. Шоссе 126 пролегало с востока на запад. Кинкейд-роуд была нашей дорогой. Она вела на север, в поля и долину, где сближались восточные и западные горные хребты.

Абру мы уже высадили у ее фермы. До дома нам оставался последний отрезок пути. К северу от нас лежало лишь одно хозяйство, и Кинкейд-роуд заканчивалась сразу за его переулком. Дальше начинался лес, а за ним две горы, что стояли по обе стороны нашей долины и в конце нее сходились в одну точку. В месте соединения брала начало река, которая текла на юг через долину до самого Дина.

В детстве эта долина заменяла мне весь мир, а горы, которые ее окружали, были его границами. За ними ничего не существовало. Мне нравилось жить там, на краю света. Я жалел детей, у которых не было возможности подойти к тому месту, где все заканчивается.

В открытое окно машины ворвался свежий приятный ветерок. Мы миля за милей удалялись от города, и наконец дома` уступили место кукурузным полям. Стебли кукурузы выросли уже до двух футов высотой, и зеленые кисточки на верхушках покачивались в разные стороны.

Почти везде поля простирались от Кинкейд-роуд до самых лесов у подножия гор. Голубело небо, повсюду пахло свежескошенной травой. Фермеры долины пытались выжать из земли как можно больше, и, повзрослев, я почувствовал себя частью общины, частью людей, что борются здесь за жизнь.

Мы подъехали к знаку остановки. Смысла в нем не было: дороги, что прежде пересекала Кинкейд-роуд, больше не существовало, но мама упрямо сбавляла возле него ход. Я все гадал, снимут ли когда-нибудь эту табличку…

Взглянув на траву у обочины, я увидел кота.

– Стой! Помедленнее!

Он был чисто-белый, маленький, почти котенок, и высоко задирал извивающийся змеей хвост, словно очень собой гордился.

– Что, из-за кота? – спросила мама, но все же притормозила. Такой уж она была мамой.

– Да, из-за кота.

Я открыл дверь. Котенок остановился и посмотрел на меня.

Сейчас, годы спустя, я все еще не могу понять, почему этот кот просто не убежал и не скрылся в кукурузе. Тогда все осталось бы по-прежнему. Почему он пошел ко мне так охотно?

– Ты глянь, – сказал я маме, – я ему нравлюсь.

– Откуда ты знаешь, что это мальчик? – поинтересовалась она.

– Давай возьмем его себе? – попросил я, протягивая к коту руки.

Тот помедлил, отпрыгнул в сторону, а потом снова подошел ближе.

– Уж не знаю, понравится ли это отцу! – хмыкнула мама, но я уже затащил кота в машину и закрыл дверь. Я принял умоляющий вид, и мама засмеялась. Я всегда любил ее смех. Она вздохнула и покачала головой, но улыбаться не перестала. – Из-за тебя я влипну в неприятности! Как ты его назовешь?

– Наверное, Икар.

– Икар? Что это за имя?

Я пожал плечами.

– Помнишь, вчера после ужина папа рассказывал историю? Про отца, который смастерил для себя и своего сына крылья, чтобы убежать с острова?

– Должно быть, я как раз мыла посуду. – Мама многозначительно покосилась на меня. – Сама.

Я в ответ только глаза закатил.

– Хорошая была история! Ты все пропустила…

– И о чем же она?

– Отец сказал сыну не летать слишком низко над морем, чтобы брызги не намочили крылья. Но и высоко подниматься было нельзя, иначе растаял бы воск, который скреплял перья.

– А дальше?

– Сын поднялся прямо к солнцу, крылья растаяли, и он упал в море.

– Какая грустная легенда.

Я снова пожал плечами.

– Мне понравилось имя – Икар.

– Коту придется покупать еду, – предупредила мама. – Где ты раздобудешь деньги?

– Я же сказочно богат! – заявил я, и мы расхохотались.

Разумеется, сказочного богатства у меня не водилось, но за пять долларов в неделю я помогал мистеру Джинну, который владел фермой, что лежала к северу от нас. Впрочем, я никогда в жизни его не видел. Ни разу. Одинокий затворник не покидал свою обитель. Земля мистера Джинна поросла сорняками, амбары развалились, но за небольшим двориком перед домом он все же ухаживал. А иногда звонил моей маме и весьма немногословно интересовался, не подстригу ли я ему газон. После того как работа была выполнена, старый сыч оставлял пять долларов в пустой купальне для птиц возле дома. Когда я забирал оттуда деньги, мне казалось, что он каждый раз наблюдает из неосвещенного окна.

– Ну, раз уж ты платишь, зови его, как хочешь, – улыбнулась мама, сворачивая на каменную подъездную дорожку, ведущую к нашему дому. И добавила, глуша двигатель: – Только помни, имена очень важны. Порой они формируют нашу суть, то, кем мы станем.

Но я не задумывался, кем стану или кем станет кот. Пока ты молод и владеешь всем временем на свете, на это совершенно наплевать.

Выходя из машины, я попытался спрятать Икара за спину, чтобы отец не увидел, но тот как раз в этот самый момент вышел из амбара. Подойдя к маме, он поцеловал ее в щеку.

– Гадость, – проворчал я.

Родители засмеялись, но когда папа увидел, кого я прячу, смеяться перестал.

– А это еще что такое?

– Ты о том милом котенке? – усмехнулась мама, подходя ко мне.

– Будто нам нужен еще один рот, – вздохнул отец и посмотрел на меня, приподняв бровь, словно спрашивая: а вы что скажете, молодой человек?

Я крепче прижал к себе кота и погладил его по голове.

– Не переживай, пап. Я сам буду заботиться о нем и покупать корм. Тебе не придется ничего делать.

Он оглянулся на маму.

– Сэм назвал кота Икаром, – сообщила та, словно это был единственный аргумент в мою пользу.

– Ну и что мне с вами делать? – вздохнул отец, пряча улыбку, и пошел прочь. И уже отойдя довольно далеко, крикнул, не оборачиваясь: – Пусть остается! Только не в доме.

Я взглянул на маму, и она улыбнулась.

Опустив кота, я стал смотреть, что же тот станет делать. Икар без промедлений побежал за мамой и принялся путаться у нее под ногами.

– Ты ему понравилась! – воскликнул я.

– Откуда ты знаешь, что это «он»? – снова спросила мама.

– Потому что его зовут Икар.

– Это твой кот? – раздалось со стороны переулка. Абра подъехала ко мне на велосипеде. Не отрывая взгляда от кота, она расплылась в глуповатой улыбке.

– Только представь – да! Знакомься, это Икар, – рассмеялся я.

– Кошки для неженок, – заявила Абра, но по ней было видно: она завидовала.

– Останешься на ужин, Абра? – крикнула с крыльца мама, и мы с Аброй широко улыбнулись друг другу.

Около шести я побежал в амбар позвать отца ужинать. Абра осталась в доме помочь маме накрыть на стол. Отец к этому времени обычно уже заканчивал.

– Пап! – крикнул я в темноту. – Ты здесь?

Мой голос прозвучал слабо, мгновенно растворившись в проходах между загонами и дырах в верхнем перекрытии, поверх которого лежало затхлое сено. Иногда мы сбрасывали несколько тюков, а затем прыгали в дыру и приземлялись на них. До пола было добрых десять футов, и от падения у меня перехватывало дух. Когда солнце скрывалось за горизонтом, а свет внутри старого амбара еще не зажигали, в нем воцарялся сумрак с глубокими тенями по углам. В таком месте поверишь во что угодно.

Я снова вспомнил о старухе, которая нацарапала вокруг меня линию на земле. Кто был тот мужчина в тени? Как они оказались в подсобке? Что означало «Ищи Древо Жизни»?

Мне почудилось, цыганка вот-вот выйдет из-за угла с палкой в руках и вопьется в меня пронзительным взглядом.

– Папа? – окликнул я еще раз.

– Я здесь, сынок!

Я прошел по сумрачному помещению в дальний угол, где отец держал ягненка, которого не приняла мать.

– Дай-ка ему бутылочку.

В амбаре было тепло и повсюду жужжали мухи. Они разлетелись от меня, кружа вокруг ленивым облаком. Я просунул большую бутылку между прутьями, придерживая руками. Маленький белый ягненок впился в соску и принялся сосать, дергая головой и быстро-быстро виляя коротким хвостиком. Я дотянулся и погладил кудрявую шерстку у него на макушке.

– Спасибо, сынок, – улыбнулся отец, взъерошив мне волосы. – Пойду, нужно прикрепить прицеп к трактору. Покорми ягненка и выходи на улицу.

Отец ушел, в амбаре стало тихо и словно еще темнее. Я вздрагивал от каждой тени. Ягненок доедал, а я уставился в угол, где через пыльное окно проникал внутрь луч солнца, подсвечивая паутину, в которую угодила муха. Она трепыхалась и сопротивлялась, пока не запуталась окончательно. Из угла выбежал маленький черный паук, завис над мухой и принялся заворачивать ее в липкий кокон.

Я почему-то испугался и отпрянул. Но было что-то еще, какое-то странное ощущение – я не мог понять, что со мной происходит. Может, ерунда, а может, я как-то предчувствовал надвигающуюся бурю и грядущие перемены.

В тот вечер мы ужинали вместе, и это был наш последний ужин, хотя тогда я этого не знал. Молодой картофель и стручковая фасоль со своего огорода, жаркое, что томилось в духовке весь день. Обычно за столом мы больше помалкивали. Время от времени мама пыталась разговорить нас простыми вопросами вроде «Что хорошего произошло за день? А что плохого?» Мы с отцом старались идти навстречу.

Но когда с нами ужинала Абра, все болтали без умолку. Мама всегда расспрашивала ее о семье: как они собираются провести лето или как поживает ее младший братишка. Папа интересовался, что сажает в поле отец Абры, как стадо и так далее. Их ферма стояла к югу от нашей, и мы часто виделись.

Иногда за ужином папа рассказывал истории. Каждый раз я слушал, широко распахнув глаза. Обычно это были случаи из его детства, в которых фигурировали выдуманные персонажи или вымышленные события. Отличить правду от фантазий было непросто, но истории всегда были замечательные.

Тем вечером отец очистил тарелку корочкой хлеба и сделал добрый глоток ледяной воды. Стакан снаружи запотел, ведь в доме было тепло, и на столе осталось маленькое влажное пятно. Папа скрестил руки на груди и откинулся на стуле, качаясь на двух ножках. Когда он сидел так, то выглядел большим, старым и мудрым, напоминая мне, как сильно мальчик отличается от мужчины. Как сильно мы с папой отличаемся.

– Когда я был ребенком, – начал он, – во дворе нашей фермы росло огромное дерево.

– Как дуб? – уточнил я, глядя на Абру.

Но та меня даже не заметила: она не отрывала взгляда от моего отца. Мы оба любили его слушать.

– Да, как дуб, – подтвердил он. – Только еще больше в обхвате. И выше. Кое-кто из соседских мальчишек говаривал, что если взобраться на вершину, то окажешься прямо в облаках, а может, и в раю. Но рассказать я хочу о другом. Когда-то у меня была собака – чудесный пес по имени Айк. Немецкая овчарка, дед подарил мне его в десятый день рождения. Айку исполнилось два месяца, когда его привезли сюда. Он был очень красивый.

Мама поднялась и отнесла несколько тарелок к раковине, а потом снова села за стол, опершись о него локтем и уткнувшись в ладонь. Она хорошо умела слушать.

– Айк не отличался примерным поведением. Как-то раз он погнал кролика вокруг амбара, а из-за угла выехал отец на тракторе. Он задавил пса, и тот умер. Я ужасно грустил и проплакал не один час. Когда начало темнеть, пришли отец с дедом и спросили, не хочу ли я помочь им похоронить Айка под дубом. Я согласился. Мы, по очереди орудуя лопатой, выкопали яму и предали старого доброго Айка земле. Назавтра пошел дождь, а ведь его не было все лето. В тот год царила засуха, и мы обрадовались дождю. Наверное, кто-то прознал, что накануне мы закопали под дубом Айка. А люди в нашем городке жили весьма суеверные. Они решили, что старый дуб помогает призвать дождь. Нужно лишь принести в жертву животное и зарыть его среди корней.

– Жуть какая, – сморщила нос Абра.

– Мы с дедушкой и отцом знали, что это полный вздор, но кто-то продолжал ходить к нам по ночам и закапывать под деревом трупы животных. Дела шли неважно. Дождь лил все сильнее, и вскоре стало ясно, что нас вот-вот затопит. Однажды ночью дед взял канистру керосина, пошел к дубу, облил его и спалил дотла. Видели бы вы пламя! – Отец воззрился на потолок, словно наблюдая, как горит огромное дерево. – Постепенно все вернулось на круги своя. Только дуб было жаль.

На кухне повисла тишина. Мы сидели и думали об Айке, большом дереве и поколениях фермеров, что жили здесь до нас. Хотел бы я знать, правду ли рассказал отец. С ним ни в чем нельзя было быть уверенным.

После ужина Абра помогла маме вымыть посуду, а мы с папой отправились еще немного поработать. Когда я вернулся, Абра уже уехала на свою ферму на велосипеде. Ехать было недалеко – пару миль, не больше. Мы часто навещали друг друга на велосипедах, потому что в этом конце Кинкейд-роуд за пределами города, кроме нас, никто не жил. Разве что мистер Джинн, но он не высовывался на люди.

Из картонной коробки я соорудил для Икара домик, а мама отдала свой старый свитер на подстилку. Я поставил коробку под большое зеленое крыльцо нашего дома, уселся на ступеньки и принялся любоваться огромным садом, а кот, мурлыкая, терся о мои ноги.

Солнце уже село, но небо на западе еще горело отблесками заката. Воздух пропитался ароматом свежескошенного сена. Светлячки подмигивали яркими, словно звезды, огоньками.

С востока снова надвигалась гроза, и тяжелые облака посверкивали от молний. Будто на небесах шла какая-то жестокая битва, которая закончится, лишь когда одна сторона полностью уничтожит вторую.

Я всегда думал о громе и молнии как о естественных причине и следствии, но в тот вечер взглянул на это иначе. Мне подумалось, будто Гром и Молния – два существа, что сражаются друг с другом. Молния всегда наносит удар первой, а Гром ей отвечает.

Гроза подступала все ближе, и я опять вспомнил сцену, которую видел сквозь щель в двери антикварного магазина. Как раздался гром и молния осветила бледные лица трех женщин. И слова, начертанные на столе, клубившиеся штормовой тучей.

Но буря, что надвигалась сквозь сумерки, отличалась от царапин на столе. Эта буря несла с собой смерть, ей было предначертано дать ход всем остальным событиям.

5

Я сидел на крыльце вместе с котом и смотрел, как назревает буря. Закачались в танце ветки, листья взметнулись вверх, серебрясь в темноте. Налетел порыв ветра, оторвав с деревьев засохшие прутья.

Буря шла с востока, а солнце садилось на западе, отчего последние лучи заката освещали все каким-то жутким светом, и все тени вытянулись в направлении шторма. Казалось, он высасывает отовсюду тьму или изгоняет весь свет.

В долину ударила молния, разразившись серией ярких вспышек, за которыми последовал миг тишины. А потом – БАБАХ! – на поля обрушился гром. Услыхав первые раскаты, котенок помчался к дубу, который рос во дворе, ярдах в сорока от крыльца. Сумасшедшее животное вскарабкалось наверх, к первым толстым веткам, что росли в десяти футах от земли. Эта часть дуба всегда напоминала мне гигантскую пятерню с растопыренными пальцами, словно великан подставил свою лапу, чтобы поймать фрукт или что-то падающее с неба. Там было небольшое выдолбленное дупло. Иногда я приставлял к дубу лестницу, забирался наверх и сидел на этой пятерне.

Я побежал за лестницей в сарай, и тут пошел дождь. Он громко забарабанил по крыше, стенам и маленьким окнам. Пришлось зажечь свет. Лестница оказалась погребена под паутиной и толстым слоем пыли. Я потащил ее под дождем к дубу. Ножки бились о землю и несколько раз ударили меня по колену. Она была такой длинной, что я едва сумел ее донести. Наконец я поднял лестницу и прислонил к шершавой коре дерева.

Старый дуб был мне словно добрый приятель. Он был намного старше меня. Мы часто устраивали под его сенью пикники. У его узловатых корней я играл в свои игрушки. Каждую осень помогал маме и папе сгребать опавшие листья в большую кучу и прыгал в них. Кора дуба была точно старческая кожа – шершавая и шелушащаяся. Он был практически дедушкой среди деревьев.

По скользкой от дождя лестнице я вскарабкался наверх и заглянул туда, где от ствола отходили самые большие ветви. Глупый белый кот сидел там, а глаза его светились в темноте.

– Кис-кис-кис, – ласково позвал я.

Дождь припустил сильнее, и я промок до нитки второй раз за день. Волосы прилипли ко лбу, огромные капли стекали прямо в глаза. Я поднялся еще на несколько ступенек во мрак, к самому сердцу дерева. Я знал, что на самую последнюю перекладину наступать нельзя, но добраться до Икара можно было, только взобравшись повыше. Я встал на цыпочки и потянулся к коту снова. Еще одна молния ударила в землю, и лестница задрожала.

БАБАХ!

– Кис-кис-кис!

Кот и не думал идти ко мне, а забился под тонкую ветку. Чтобы спасти Икара, пришлось перебираться на дерево самому. Я попытался схватить кота, но тот отскочил в сторону и перепрыгнул дальше.

– Икар, глупыш! Иди же сюда…

С крыльца донесся встревоженный окрик мамы.

– Что ты там делаешь, Сэм? – в панике позвала она. Мама ужасно испугалась. – В тебя может попасть молния! А ну спускайся немедленно!

– Тут мой кот! – сквозь шум ливня заорал я. – Он забрался на ветку.

– Слезет, когда кончится дождь. Слушай, что я говорю, и быстро спускайся!

Будто в подтверждение слов мамы, гроза вновь обрушила на землю удар молнии, за которым тут же последовал раскат грома. От вспышки посветлело, как ясным днем. Она озарила траву, дом и церковь через дорогу. А когда погасла – все стало еще мрачнее. Я усомнился в успехе спасательной операции. Не лучше ли вернуться в дом? Помедлил немного, обдумывая, что делать. И уже было решил все бросить и возвращаться, но тут увидел на толстой ветке мамины руки. Она подтянулась и забралась в гнездо из веток, где находился я. Теперь мы оба, промокшие до костей, стояли на великаньей ладони.

– Где Икар? – спросила мама.

Она явно сердилась.

Я показал на самую большую ветку.

Мама вздохнула и покачала головой.

– Я не стану ничего делать, пока ты не окажешься в безопасности. Слышишь? Ступай домой! Я позабочусь о коте.

Придерживая меня, она помогла мне встать на лестницу. Я посмотрел на нее. Взгляд у мамы был грустный, покорный… Словно она понимала, что должно случиться, и решила не противиться. Но ведь это невозможно, правда? Она не могла знать! Если бы знала, разве осталась бы там?

Я спустился на четыре ступеньки и спрыгнул на землю. Помчался в дом, по лестнице взлетел на второй этаж и подскочил к окну, откуда был виден дуб. Сначала я ничего не мог различить и просто таращился в темноту, но потом вспыхнула молния. Мама шла по большой ветке дуба, держась за сучки над головой. Никогда прежде она ничего подобного не делала.

Из-за дождя, лившего стеной, качающихся ветвей дуба и темноты было не разобрать, что происходит. Но потом ветер стих и молния ударила еще раз, и я увидел, как мама продвигается все дальше и дальше. Она немного наклонилась и протянула руку к коту, пытаясь его подманить. Влажные волосы прилипли к лицу, а одежда – к телу. Я представил, как она подзывает: «Кис-кис-кис, сюда, иди сюда…»

И тут снова ударила молния.

БАБАХ!

Она осветила все так ярко и близко, что казалось, ее можно потрогать. Затем грянул гром, и дом содрогнулся. Послышались удары – это обломки дуба падали на крышу и землю. Позже, когда соседи помогали навести порядок на ферме, шестифутовый кусок дерева обнаружили за коровником, в нескольких сотнях ярдах от места, где рос дуб.

Придя в себя, я снова выглянул в окно. Там царила тьма. Я всматривался в ночь, волнуясь за маму. Вспомнил об отце: где же он, почему не прибежал? Снова вспыхнула молния, осветив ветку, на которой чуть раньше стояла мама. Теперь ветка, вся изломанная, безвольно свисала со ствола.

Мамы больше не было.

«Скорая помощь» приехала одновременно с полицией. Мигая сигнальными огнями, они припарковались в нашем переулке. Я смотрел на мелькающий свет маячков, и у меня кружилась голова. Отойти от окна недоставало сил. Я надеялся, если не сдвинусь с места, никто не сообщит мне то, что я и так уже знал.

Наконец в полном оцепенении я поплелся к себе в комнату. Пришел отец и что-то сказал, но, поскольку он и сам едва шевелил языком, его слова не имели смысла. Иногда слова просто не умещаются в сознании.

Но мне и не нужно было ничего слышать, ведь когда молния ударила в дерево, внутри меня что-то умерло. Раньше оно трепетало в груди, словно крохотный обезумевший мотылек, а потом исчезло.

Это означало, что мама ушла.

Поговорив со мной, отец отправился на первый этаж, поскольку начали приходить соседи. Ему предстояло звонить в похоронное бюро и устранять последствия грозы.

Я тихо спустился по лестнице, прошел через кухню и улизнул в заднюю дверь, ни с кем не поздоровавшись. Я чувствовал на себе взгляды людей, которые не находили слов. Они тоже поняли, что иногда слова бессильны. Я побрел по кукурузному полю, задевая коленями ростки, и вышел на дорогу. Я не хотел возвращаться в наш переулок, чтобы не пришлось ни с кем разговаривать. Я пошел на север, мимо фермы мистера Джинна, до самого конца Кинкейд-роуд. У края леса она заканчивалась: землю там разровняли и подготовили, чтобы продолжить дорогу, но работы так и не завершили. Мы с Аброй называли ее Дорога-в-Никуда. Прежде чем нырнуть под сень деревьев, я через плечо оглянулся на город. Вспомнил про ярмарку и стал искать взглядом колесо обозрения. Но то ли его еще не собрали, то ли холмы были слишком высокими… В любом случае я ничего не увидел. Только грозовое небо, затянутое ночной мглой, и мигающие огни «Скорой помощи», которые почему-то никто не выключил.

С севера к Дороге-в-Никуда примыкала узкая тропа, что вела вглубь чащи до самой реки. В той точке, где сходились восточный и западный хребты, река текла прямо из каменной стены, что отвесной скалой вздымалась на тридцать футов в небо. У подножия этой скалы, в самом конце тропы, скрывалась небольшая пещера, в которой я с трудом помещался в сидячем положении. Неподалеку от нее было старое кладбище.

Древние камни покрылись зеленым мхом, многие были расколоты либо перекошены. Полустертые надписи почти не поддавались прочтению, а некоторые могилы на самом деле представляли собой гробницы, старые склепы. Если как следует постараться и суметь открыть двери, туда можно было бы даже войти. К городской церкви примыкало собственное кладбище, и большинство жителей Дина хоронили там. Лесной же погост относился к совершенно иной эпохе. Поговаривали, мол, здесь обитают привидения, однако меня это не слишком пугало. Среди надгробий росли деревья, и мне казалось это всего лишь продолжением леса.

Устроившись в маленькой пещере, я разглядывал реку за кладбищем. В этом месте она была примерно пятьдесят ярдов шириной. Поток, насыщенный ливнем, несся быстро. Зимой, когда ветки деревьев стояли голыми, отсюда просматривалась восточная гора, однако летняя листва росла обильно и раскидисто.

Я долго сидел там, безотрывно смотрел на воду, жалея, что встретил Икара и погнался за ним под дождем.

Утихла буря, и выглянула луна. Ее свет, переливаясь на водной глади, падал на меня сквозь густые ветки деревьев.

Решив, что соседи, должно быть, уже разошлись, я покинул темный лес. Но часть той тьмы осталась во мне. Тогда я едва это сознавал, но потом она разрослась у меня в душе густой тенью и заставила натворить то, чего я никогда не сделал бы прежде. Если позволить, тьма способна на многое. Она способна тебя изменить. Домой я вернулся намного позже, чем полагалось. В такое время я обычно крепко спал. Люди все еще толпились у нас. Я прокрался в прихожую. Опустив голову, прошел через кухню, где собралось несколько человек, и отправился наверх. При моем появлении все замолчали, и я снова ощутил на себе взгляды. Ощутил непроизнесенные слова, что были бессильны помочь.

Ко мне в комнату доносилось шипение кофеварки, наполнившей очередной кофейник, и голоса, что выражали соболезнования. Кто-то осторожно постучал в дверь моей спальни. Сначала я не хотел открывать – не желал никого видеть. Несколькими часами раньше сюда поднимался отец. Он тихо сказал, что я предоставлен самому себе: могу остаться в комнате или спуститься, все что угодно. Я надеялся, это означает, что мне можно ни с кем не разговаривать.

Однако из чистого любопытства все же открыл дверь. У порога стояла Абра. Завидев меня, она залилась слезами, бросилась мне на шею, уткнулась лицом в плечо и разразилась горькими рыданиями. В глубине души мне даже стало немного приятно, что Абра скучает по маме так же сильно, как и я. И все же я чуть-чуть ей завидовал или стыдился, потому что сам поплакать не мог. Казалось, это неправильно – не проливать слез, так что я ее слегка отодвинул.

Мы сели на мою кровать, оставив дверь открытой.

– Это так… так… ужасно, – выдавила Абра. – Как ты?

Я пожал плечами. За окном снова разгулялась буря. Дождь стучал в стекла, но на сей раз не было ни грома, ни молнии. Похоже, небеса специально припасли их для маминой погибели, а теперь в спецэффектах не было нужды.

– Ты видел, как все случилось? – очень серьезно спросила Абра.

– Ну… Вроде того.

– Было жутко?

– Наверное, да.

– Что вы теперь будете делать?

– О чем ты?

– Останетесь здесь, на ферме, или… уедете?

Я снова пожал плечами, но мысль о переезде сильно меня задела. Мне показалось, я сейчас заплачу. Больше мне нигде не доводилось жить. Наша семья корнями вросла в эту ферму. Дедушка купил ее, когда женился. Они с бабушкой уже умерли, но ферма была частью меня – как кровь и кости.

– Вряд ли отец захочет уезжать, – сказал я, но прозвучало не слишком уверенно.

Абра кивнула. Наверное, мои слова все же убедили ее, потому что она немного успокоилась, словно еще не все было потеряно.

– Абра! – раздался снизу голос ее отца.

Она встала, явно намереваясь еще раз меня обнять, но с объятиями я покончил. Я со всем покончил.

– Как твой младший братик? – пробормотал я.

– Все хорошо. Просто замечательно. Уже переворачивается и тянется к игрушкам.

– Очень мило, – глухо и почти неразборчиво отозвался я.

– Ага, – кивнула Абра.

Она вела себя как-то странно, словно собиралась опять броситься мне на шею, но не стала этого делать, а просто вышла.

Я проводил ее до лестницы, но когда она начала спускаться, нырнул в ближайшую спальню, свободную комнату, откуда наблюдал за бурей. Из этого окна открывался самый лучший вид на подъездную дорожку. Здесь же находилась дверь на чердак, и я старался никогда не поворачиваться к ней спиной. Кто знает, что выглядывает с чердака, пока вы не смотрите?

Освещенные тусклым светом, что лился из окон нашего дома, Абра с отцом под дождем шагали по дорожке. Абра оглянулась, посмотрела в мою сторону и помахала на прощание. Я ответил коротким взмахом руки, и они исчезли во мраке.

Той ночью мне приснился странный сон.

Будто я парю над темным океаном, расправив прочные крылья. Передо мной простирается небо. Возвращаться нет причин. Но солнце припекает и с крыльев по одному срываются перья. Оглянувшись, я вижу, что они летят вниз, оставляя позади след, точно из хлебных крошек или падающих звезд. Я начинаю спускаться, и меня сносит навстречу волнам.

А потом вдруг я замечаю остров! Я приземляюсь на плоскую равнину и иду пешком несколько миль по высокой и мягкой траве. Обернувшись, вижу примятый темно-зеленый след, что оставляю за собой. В самом сердце острова растет дуб. То самое дерево, о котором рассказывал отец. Дерево, что дарило дождь. Я знаю это не со слов отца, а потому, что во сне ты просто знаешь некоторые вещи.

Высоко на дубе сидит мама и зовет меня на помощь. Ее белое платье развевается на ветру, словно парус. Я лезу вверх, карабкаюсь все выше и выше, но дерево растет, и мама поднимается дальше и дальше. Бросаю взгляд вниз и вижу: больше нет никакого острова, только ствол дуба. Он уходит в безбрежный океан, и вода прибывает.

И тут я проснулся. До рассвета было еще далеко, однако горе вдруг отступило. Я понял, что надо делать, – понял так же ясно, как все, что когда-либо знал.

Нужно вернуть маму.

Наверняка существует какой-нибудь способ это сделать. Например, магия дерева, подобного тому, о котором рассказывал отец. Или можно смастерить пару крыльев и улететь к ней. Вот отыщу ее и уговорю вернуться домой! Даже если придется отправиться в дальние страны и выведать секрет воскрешения из мертвых, плевать. Отец рассказывал множество историй о героях и воинах, которым удалось пробраться в то место, куда люди отправляются после смерти. Во всех этих сказках должна быть хотя бы половина правды. Нужно только отыскать способ.

Обретя цель, я успокоился. Теперь у меня появилась миссия – миссия по возвращению мамы.

Я вспомнил цыганок. Если кто-то и знал, как вернуть маму или куда отправиться, чтобы ее отыскать, это они. Было в них нечто такое, что казалось ответом на все вопросы. Легко верилось, что где-то в складках роскошных юбок скрывается правда, которая так мне нужна. Я проберусь на ярмарку, найду старух, и они все расскажут!

Я уснул и крепко проспал до утра. Но тьма, что я принес с кладбища, внутри меня немного подросла.

6

– Встречаемся на этом же месте через час, – сказала мама Абры, полноватая улыбчивая женщина с вьющимися каштановыми волосами.

Точно аромат духов, ее окружал флер беспокойства. Абре приходилось хорошенько постараться, чтобы добиться позволения на все, что считалось хоть немного опасным. Не представляю, как Абра уговорила мать отвезти нас на ярмарку в день открытия. Если я правильно помню, в те дни дети могли беспрепятственно разгуливать по улицам в одиночку. По крайней мере, в Дине.

– Ну мам! – заныла Абра. – Мы же ничего не успеем.

Миссис Миллер со вздохом посмотрела на часы. Мимо по Кинкейд-роуд проезжали машины. Они высаживали пассажиров на тротуаре, а затем сворачивали в сторону большой лужайки, чтобы припарковаться. На лице матери Абры переливались мигающие отблески ярмарочных огней.

– Хорошо, два часа, но не больше.

– Спасибо, мамочка! – взвизгнула Абра. – Спасибо, спасибо, спасибо!

– Ну будет, будет тебе, – улыбнулась та, но затем приняла серьезный вид: – Слушайте меня внимательно! Можете гулять возле палаток с угощением и около ближних аттракционов, но только не уходите в…

Похоже, она не могла подобрать название для той части ярмарки, что лежала дальше всего от дороги, за аттракционами и у подножия холма.

Она махнула рукой, прекрасно зная, что мы понимаем, о чем речь.

– Дальний сектор. В темноту.

Ярмарка делилась на пять секторов. Конечно, разделение было лишь условным, никаких границ не существовало, но при переходе из одной части в другую вы и сами все понимали. Сойдя с дороги и спускаясь по холму, вы все дальше продвигались вглубь ярмарки.

В первый сектор входила стоянка, часть дороги, а также немало палаток с едой. Здесь всегда было полно людей всех возрастов и царили самые аппетитные ароматы. Сахарная вата, сладкие пироги, яблоки в карамели и всякие вкусности, зажаренные во фритюре. Едва я входил туда, у меня начинало ломить зубы.

Повсюду сияли яркие огни – это торговцы старались переманить друг у друга покупателей. От избытка сахара и жира люди здесь пребывали в счастливой эйфории.

Немного дальше по склону (все палатки и павильоны выстроились рядами) находились загоны для скота, в которых держали различных призовых животных – овец, коров, лошадей, кур, кроликов и так далее. В этом секторе горели обычные фонари, ослепительно-яркие, но не мигающие. Пахло здесь конским навозом, а посетители – рабочий люд в комбинезонах – с серьезным видом ожидали оценок судей.

Далее следовал сектор детских развлечений. Центром была большая карусель. Вокруг нее – карусели поменьше и миниатюрные американские горки. В уши била пронзительная карнавальная музыка. Запах еды сюда почти не долетал. Обслуживали аттракционы балаганщики, которые сияли неестественно широкими улыбками. Зимой они, наверное, подрабатывали эльфами Санты. Кроме детишек, здесь было много родителей, они размахивали руками и смеялись, подбадривая отпрысков.

А вот дальше по склону располагались уже развлечения посерьезнее. Здесь вы запросто могли распрощаться с угощением, что слопали на вершине холма. Повсюду раздавались крики, подростки от страха цеплялись друг за друга, а по углам сгущались пугающие тени. Иногда, если не смотреть, куда идешь, можно было ненароком застрять в темном тупике. Именно здесь возвышалось колесо обозрения, «Дом ужасов» и прочие выворачивающие кишки аттракционы. Местные балаганщики были равнодушными, даже подлыми. С насмешкой забирали у посетителей билеты и получали удовольствие, останавливая действо в самые критические моменты. Например, когда вы висели вниз головой. Казалось, они вели подсчет, скольких ребят доведут до рвоты, словно соревновались между собой.

И наконец, внизу холма раскинулся «дальний сектор», о котором говорила миссис Миллер. Темнота. Деревья здесь вплотную окружали небольшие палатки и мрачные трейлеры. Всего за один доллар можно было поглазеть на женщину с двумя головами или мужчину с телом змеи. За пятьдесят центов дряхлые слепые ведьмы предсказывали судьбу или проклинали ваших врагов.

Когда я ходил в начальную школу, мой друг случайно упал в классе рисования и напоролся на ножницы. Его кровь, будто краска, расплескалась по полу. Столько крови я никогда в жизни не видел. Одна из девочек лишилась чувств, а учительница, бледная и покрывшаяся потом, через интерком позвала на помощь. Позже стали болтать, что тот парнишка ходил в дальний сектор ярмарки. Кто знает, что мог там делать мальчуган его возраста и было ли это вообще правдой, но поговаривали, мол, он оскорбил старуху-цыганку, а та прокляла его до смерти. Чары почти сработали.

У подножия холма во тьме среди деревьев тлели угли костров и стояли дырявые палатки. Именно там всю неделю, пока шла ярмарка, жили ее обитатели, – в самом темном месте, где в воздухе пахло древесным дымом и уличными туалетами. Повсюду здесь висели клочья тумана, колыхавшиеся, точно ленивая река.

Миссис Миллер высадила нас на тротуаре. В парке заманчиво сияли огни и смеялись счастливые люди, которые лакомились отличной едой. Мать Абры вручила нам по пятидолларовой купюре, и мы с замиранием сердца повернулись к ярмарке, что во всем великолепии свободы раскинулась на холме.

– Два часа! – еще раз встревоженно напомнила миссис Миллер и уехала.

– Ну что, готов? – спросила Абра.

Я кивнул и отправился за ней.

Мама умерла всего двое суток назад, но мне не терпелось попасть на ярмарку. Я знал, что цыганки там, – я это буквально чувствовал.

Мысли неслись вскачь, словно шальные. Абра ни за что не согласится ослушаться мать и вместе со мной отправиться к гадалкам. Как же от нее отвязаться? Слова, что старуха нацарапала на столе, отпечатались у меня на сердце, их невозможно было стереть.

Ищи Древо Жизни.

– Куда пойдем? – ухмыльнулась Абра.

– На автодром!

Она засмеялась, кивнула и юркнула в толпу.

Угощение мы решили купить в последнюю очередь, если останутся деньги. Абра схватила меня за рукав и потащила вперед. Первый час промелькнул быстро: мы посетили автодром, большую карусель и, наконец, повстречали одноклассников, которые убедили нас пойти на аттракционы, куда я боялся идти с одной Аброй. Потом ребята убежали к родителям, поджидающим их у выхода, а у нас еще осталось немного времени до приезда миссис Миллер.

Самое лучшее в том вечере было то, что на некоторое время я совершенно выпал из реальности. Потом меня будет мучить стыд, но на аттракционах, где мы визжали и хохотали, я ненадолго забыл, что мама умерла. Забыл о молнии, ударившей в дерево, забыл, что дома ждет отец, молчаливый и потерянный. Мы бегали по всей ярмарке среди переливающихся огней, и грусть отхлынула с души, как волны перед отливом.

– Что дальше? – спросила Абра.

– Я хочу отдохнуть!

– Я тоже. Пошли на колесо обозрения?

Так мы добрались к аттракционам, которые стояли почти у самого края ярмарки, на границе с дальним сектором. Уже смеркалось, поэтому очередь к колесу обозрения была не слишком длинной – в основном подростки, что надеялись наверху пообжиматься без свидетелей. Мы с Аброй забрались в кабинку. Та поползла вверх, то и дело останавливаясь: подсаживались новые пассажиры.

На самом верху колесо задержалось дольше обычного. На такой высоте у меня всегда захватывало дух. Сверху открывался отличный вид на Кинкейд-роуд. Я проследил дорогу глазами до главного перекрестка города. Видно было даже антикварный магазин и бейсбольное поле, что раскинулось за ним, хотя поле по большей части скрывали сумерки. Из-за ярмарки на выезде из города собралась пробка, и там, где Кинкейд-роуд переходила в шоссе 126, фары и габаритные огни автомобилей образовывали ровную букву Т.

Я взглянул на север, где царила тьма, в сторону дома.

– Смотри, Абра, там ваша ферма.

– А там – ваша, – отозвалась она.

Их дальние огоньки, окруженные мраком ночи, были похожи на сторожевые заставы.

Я посмотрел вниз, в самый конец ярмарки, и меня охватило странное дурное предчувствие. Миссис Миллер правильно назвала этот сектор темным – он был пустым и мрачным.

Но было в той тьме нечто живое. Нечто дышащее и пульсирующее. Словно с трудом сдерживаемое, словно оно могло в любой момент вырваться и одержать верх.

Я внимательно разглядывал участки вокруг тлеющих костров, надеясь заметить старух, которых видел в пятницу, но высмотрел лишь собак, привязанных к кольям. Псы были из тех, что сначала отгрызут тебе голову и только потом поднимут лай.

У самых деревьев стояло несколько палаток. Колышки едва удерживали их на земле. Даже от самого легкого ветерка парусина буйно развевалась и колыхалась, словно полы мантий.

А потом я увидел их. Возле палаток суетились три сгорбленные фигуры. Они подбирали что-то с земли, а потом бросали в огонь. Каждый раз пламя яростно взвивалось вверх. С такого расстояния я не мог разобрать, те ли это старухи, что были в антикварном магазине, однако женщины выглядели дряхлыми и хрупкими. К тому же одна из них при ходьбе опиралась на толстую палку.

Я старался запомнить самый простой путь, однако тот сектор ярмарки был густо уставлен палатками, трейлерами и грузовиками, представляя собой своеобразный лабиринт. Добраться туда можно было лишь благодаря умению ориентироваться на местности.

– Что ты там высматриваешь? – спросила Абра.

– Видишь тех женщин? – отозвался я.

Она кивнула.

– Они были в антикварном магазине в пятницу, когда вы с мамой приехали меня забрать.

– Подумаешь, – пожала плечами Абра.

Очевидно, мои слова не произвели на нее впечатления, но продолжать молчать у меня не было сил. Я должен был хоть с кем-то поделиться. Поэтому я рассказал Абре о том, что увидел в подсобке мистера Пелле. И о том, что прочитал на столе.

Поджав губы, Абра задумчиво прищурилась. Она догадалась, почему это так важно. Но я умолчал о старухе, что обвела меня кругом, о царапающей гравий палке и невозможности двинуться с места. Я и сам с трудом в это верил – так много событий произошло с тех пор.

Колесо обозрения стало медленно приближаться к земле.

– Пошли, – решительно произнесла Абра. – Поговорим с этими дамочками.

– Ты серьезно? – уточнил я.

Мне отчаянно хотелось это сделать, но когда Абра вслух предложила туда отправиться, я не на шутку испугался.

– Стойте! – громко крикнула она балаганщику, который управлял колесом. – Мы выходим!

Тот не остановил аттракцион, но Абру это не удержало. Она открыла задвижку медленно опускавшейся кабинки и выскочила наружу. Я выпрыгнул следом.

– Эй вы! – возмутился балаганщик. На глазу у него красовалась повязка, а во рту торчала зажженная сигарета, прилипшая к верхней губе. В такт словам она дергалась. – Вы нарушили правила, нельзя выскакивать на ходу!

– Так выгоните нас! – прокричала в ответ Абра.

Самый дальний сектор был отделен от остальной территории ярмарки грузовыми фургонами, припаркованными вдоль мощеной дороги. Мы заглянули в пространство между грузовиками. Тьма по ту сторону выглядела совсем уж непроглядной.

Из закусочной, что стояла на вершине холма, донеслись отдаленные голоса и веселый смех. Но с другой стороны грузовиков поджидала темнота, и казалось, что эти звуки раздаются за миллион миль отсюда.

– И чего же мы ждем? – спросила Абра.

Она старалась держаться храбро, но от страха, который будто витал в воздухе, ее голос стал тонким и пронзительным.

Я застыл на месте как вкопанный, но Абра быстро шагнула вперед и исчезла, растворившись в густой тени.

Я отправился за ней.

7

Первое, что я заметил, когда мы оказались за огромными грузовиками, – тишина. Шум ярмарки сюда доносился приглушенно, словно между двумя мирами опустили плотный занавес. Даже воздух вокруг казался первобытным и насыщенным. Почти все балаганщики были заняты работой, и мрачный склон опустел, точно город-призрак.

Царил лишь один звук – звук, что звенел в тишине. Подобные звуки постоянно присутствуют, но их не замечаешь до определенного момента. Когда мы прокрались дальше, я понял, что это: старый проигрыватель крутил пластинку с классической музыкой. Примерно через минуту пластинку заело на одной ноте, игла упрямо царапала ее поверхность и снова повторяла мелодию, царапала и снова повторяла, пока наконец кому-то не надоело и он не отодвинул рычаг к началу. Композиция бодро заиграла снова, неизбежно устремляясь к царапинам, что опять заставят иглу дергаться.

– Тише, – шикнула Абра, прижимая ко рту указательный палец, и прислушалась. – Куда дальше?

Я показал на холм справа. Абра кивнула и отправилась первой, а я – за ней. Земля поросла травой, поэтому мы передвигались почти бесшумно.

Когда кто-то проходил мимо, мы прятались в тени. Некоторые прохожие невнятно бормотали себе под нос, другие с хрустом сминали железные банки, швыряя их под трейлеры.

Чем ниже мы спускались, тем теплее становился воздух. Июльская ночь выдалась туманной, и высоко в небе светила луна.

Я уже не понимал, зачем мы сюда забрели. Для чего я так рвался к этим старухам? Почему слова, начертанные на столе из антикварного магазина, так много для меня значили?

– Вы только посмотрите… – с расстановкой произнес хриплый голос, словно его обладатель обрадовался какому-то нежданному подарку.

Мы резко повернулись.

Голос принадлежал мужчине в белой майке, джинсах и тяжелых рабочих башмаках без шнурков – такими легко можно было что-нибудь растоптать. Шлепая свободно болтающимися ботинками, он подошел ближе. Руки и кисти незнакомца, а также плечи и грудь поросли черными волосами. Его борода свисала почти до самого живота, а глаза скрывали глубокие тени. На поводке он держал не слишком крупного, однако мощного пса, который злобно порыкивал в такт словам хозяина.

Мы с Аброй испуганно прижались друг к другу, она крепко схватила меня за руку.

– И что же, черт побери, такие славные детишки здесь забыли? – осведомился здоровяк, раздвинув потрескавшиеся губы в улыбке и скаля почерневшие зубы.

– Мы ищем трех пожилых леди, – пробормотал я.

– Что-что? – осклабился незнакомец, позволив собаке подтащить его ближе к нам. – Говори громче, малёк. Робеешь, что ль? Вон как голосок-то задрожал!

Не знаю, чего он добивался: хотел просто напугать или правда намеревался сделать нечто ужасное – к примеру, порезать нас на кусочки и скормить своей псине. Я живо вообразил, как мои обглоданные кости устилают нору, в которой он держит эту тварь, та возвращается через несколько дней и доедает мое бедро.

– Мы ищем трех старых женщин! – громче повторил я.

– Ни к чему вам их искать, – заявил балаганщик. Говорил он все еще зло, однако упоминание старух что-то изменило.

– Почему это? – спросила Абра.

Такой уж у нее был характер. Она всегда задавала вопросы. Всегда.

Незнакомец ослабил поводок, и пес рванул к нам, но хозяин тут же притянул его обратно.

– Не ваше дело! Мой пес голоден. Детишкам не стоит околачиваться за кулисами.

Но тут он вдруг замолчал и подтянул собаку ближе к себе. Произошедшая перемена выглядела почти комично. Псина отползла назад и спряталась за ногами хозяина. Шерсть у нее на загривке встала дыбом.

Из тени вышли знакомые мне старухи. Я их не замечал, пока Абра не стиснула мою руку. Я обернулся на подругу – та, широко распахнув глаза, таращилась в сторону деревьев.

Сначала мне показалось, что старухи парят над землей, – такими легкими шагами они ступали, при этом их туловища оставались неподвижными. Вместо цыганских нарядов, в которых они красовались в антикварном магазине, женщины облачились в плащи с капюшонами, что затеняли их лица.

– Нет-нет, я не то имел в виду, вы же знаете… – бессмысленно забормотал балаганщик, хотя ему не задали ни одного вопроса.

Старухи приблизились. Та, что шагала впереди, опиралась на палку. Вторая несла большую чашу. Третья же остановилась, скрестив руки на груди и пряча костлявые запястья в тяжелых складках плаща.

Балаганщик все еще бормотал себе под нос, понизив голос до шепота. Старуха протянула ему чашу. Она ничего не сказала, но было ясно, что незнакомец обязан взять подношение.

– Проклясть меня хотите? – с воинственным видом взвизгнул балаганщик. – Вам запрещено накладывать на персонал заклятия! Иначе черта с два вам позволят продолжить с нами путь!

Женщина вздохнула, но не произнесла ни слова, только протянула ему чашу. Он взял ее: должно быть, чаша оказалась очень тяжелой, потому что балаганщик чуть не уронил свой груз. Незнакомец повернулся и заковылял прочь, то придерживая ношу бедром, то подпихивая коленом, стараясь покрепче перехватить. Иногда он ставил ее на землю и разминал мышцы, словно у него устали руки, но потом все равно поднимал. Балаганщик нырнул в тень, присел и исчез в зеленой палатке с ярко-синим брезентовым клапаном.

– Запомни! – крикнула ему вслед старуха.

В этом единственном слове было больше смысла, нежели в целой книге. Голос цыганки меня не на шутку удивил: он оказался юным и мелодичным.

Я вздохнул с облегчением, поскольку уже было представил, как пес отгрызает с моей ноги кусок плоти. Я преисполнился к старухам искренней благодарностью и с улыбкой посмотрел на Абру, радуясь невероятному спасению. Мне казалось, она улыбнется в ответ, но Абра вовсе не радовалась. Она была до чертиков испугана.

Старухи подошли к нам. Они выглядели совершенно иначе, нежели в антикварном магазине. У всех троих были раскрыты рты, словно они всасывали воздух, но так и не выдыхали его. Глазницы зияли темными дырами, белки едва видны. Плащи их были не черного, не коричневого и не серого цвета, а словно окрашены тенью – знаю, бессмыслица, но не представляю, как понятнее объяснить. По краям капюшонов будто извивались тонкие черви. Наверное, это были волосы – серебристые и жесткие, как проволока, что шевелились сами по себе.

Старухи словно пребывали в трансе. Та, что с палкой, отодвинула нас друг от друга и принялась обводить Абру кругом.

– Нет! – воскликнул я, подтягивая ее к себе.

Старуха раздраженно посмотрела на меня и предприняла еще одну попытку, упрямо протолкнув палку между нами и вонзив ее в землю.

– Нет, не вздумайте! – крикнул я.

Далекую классическую мелодию опять заело, и та принялась повторяться снова и снова.

К товарке подлетели еще двое. Они долго стояли и смотрели на нас – омерзительные, словно гниющие трупы, что неведомым образом обрели способность двигаться. Затем цыганки словно засомневались и вдруг повернулись, чтобы уйти.

Где-то вдали игла царапнула по пластинке, и та завелась сначала.

– С кем вы разговаривали в антикварном магазине? – неуместно громко спросил я.

Старухи повернулись, и одна из них – сложно было сказать кто, поскольку на нас они так и не посмотрели – произнесла имя:

– Джинн.

По крайней мере, услышал я именно это.

– Джинн? – переспросил я. – Мой сосед?

Но ответа не последовало.

– При чем здесь вообще он?!

– Это его история, а не твоя, – устало объяснила одна из старух.

– А со мной это как связано? – не успокаивался я, все больше смелея.

– Бывает такая смерть, которая ведет к жизни…

Я сразу вспомнил о маме, загрустил и затосковал по дому. Больше великая тайна меня не волновала. Я хотел отправиться к отцу и побыть с ним. Однако вопросы, что не давали покоя, приглушили мою печаль.

– Почему вы написали на столе те слова: «Ищи Древо Жизни»?..

– Потому что Древо здесь. Сейчас.

Невнятный ответ меня разозлил, да и мой вопрос тоже. Мне казалось, если я задам правильные вопросы, старухи все расскажут. Но правильные я никак не мог нащупать, они от меня ускользали.

– Древо Жизни? Что это, где оно?

Ведьмы удалились еще на несколько шагов.

– Зачем вы заключили меня в круг?

– Для защиты, – отозвались старухи, не прекращая движения.

– Защиты от чего?

– От того, что живет в тени. – Они почти ушли, скрылись из виду.

– Как мне снова найти вас? – выпалил я.

Старухи, сгорбившись, одна за другой медленно повернули за угол. В тишине отчетливо раздавался стук палки по земле.

– И что дальше? – крикнул я им вслед.

Старухи не ответили, и я рванул бежать за ними, но Абра успела уцепиться за мою руку.

– Ни за что. Мы и так опаздываем. Пора идти.

* * *

– Не знаю, о чем вы думали, юная леди! – наверное, в десятый раз возмутилась миссис Миллер.

Она сидела за рулем, а мы сзади. Мама Абры не умолкала ни на секунду, изливая на нас поток возмущения, с тех пор как мы нашли ее у ворот ярмарки. Она безостановочно мерила шагами тротуар и тянула шею, высматривая нас. Выглядела миссис Миллер при этом совершенно обезумевшей.

Мы знали, что в нашем случае лучшая защита – помалкивать, потому сидели тихо, как мышки. Я принялся размышлять обо всем произошедшем за последние несколько дней, и голос миссис Миллер превратился в отдаленный гул. Что случилось с моим любимым городом? Что за странные дела творятся вокруг?

– Да отвечайте же!

Я поднял взгляд. Абра уставилась на меня. Должно быть, она перестала обращать внимание на нотации матери примерно в то же время, что и я.

– Кхм, – откашлялась Абра. – Повтори, о чем ты спрашивала?

– Что?! Да вы даже не слушали! – взвилась миссис Миллер. – Ну погоди, я все твоему отцу расскажу. Повторяю, я спросила: что ты будешь делать в следующий раз?

– Пойду прямиком в машину.

– Вот именно! Прямо в машину, не мешкая.

Чтобы не захихикать, нам пришлось отвернуться друг от друга. Я вгляделся в непроглядную ночь за окном автомобиля, и мне снова стало не до смеха. В Дине творилось что-то странное, что-то важное.

Мы устремились на север, в долину, оставляя позади огни города. Но сельские просторы окутывала иная темнота, не та, что царила у подножия ярмарочного холма. Деревенская темнота была теплой и гостеприимной, усеянной звездами и светлячками. Мы остановились возле ненужного знака «Стоп» и услышали шум далекой реки, что текла на юг, почти выплескиваясь из берегов. Именно в том возрасте я узнал, что Темнота отличается от темноты, так же как ночь ото дня.

У церкви миссис Миллер повернула налево, заехала на подъездную дорожку и остановилась, не выключая двигатель. Между дорожкой и домом простирался двор, где росло дерево. Дерево, в которое ударила молния. Я старался на него не смотреть.

– Спасибо, миссис Миллер. – После отповеди меня охватил жгучий стыд.

– Спокойной ночи, Сэмюэл, – строго сказала мама Абры, но в глазах ее светилась нежность.

Наверное, она вспомнила, что всего несколько дней назад я потерял мать. Лицо ее омрачилось, и мне захотелось успокоить миссис Миллер и попросить не волноваться. Я найду маму! Старухи с ярмарки помогут мне, я пойду куда нужно и сделаю все, что потребуется. Но я промолчал, лишь кивнул в ответ.

– Пока, Абра.

– Пока, Сэм.

Я выбрался из машины и в темноте лениво направился к дому, вошел внутрь, захлопнув за собой москитную сетку. Основную дверь я оставил открытой – дома было жарко, а на улицу уже опустилась ночная прохлада, словно стоял конец сентября, а не начало июля.

Отец сидел на диване и смотрел бейсбольный матч. Свет в комнатах не горел, и папину фигуру освещал лишь экран телевизора, отблески которого отражались в его глазах. Вид у папы был совершенно отрешенным.

На какой-то миг я осознал, что он потерял, или, по крайней мере, приблизился к пониманию, насколько это вообще возможно для ребенка.

– Привет, пап, – сказал я.

Он ничего не ответил.

Я поковырял носком ботинка потертый ковер и добавил:

– На ярмарке было так здорово. Чудны`е дела там творятся.

Отец все еще не шевелился, просто сидел, уставясь на экран, и даже не моргал.

Я медленно попятился, жалея, что не пошел сразу к себе в комнату. Тогда бы не пришлось столкнуться с его молчанием.

– Спокойной ночи, папа.

Я поднялся по ступенькам, и каждая из них скрипела под тяжестью моего горя.

Часть II

Древо

• …И поставил на востоке
• у сада Едемского Херувима
• и пламенный меч обращающийся,
• чтобы охранять путь к дереву жизни [4].

8

Минуло столько лет… Я сижу на дряхлой веранде, поскрипывая креслом, смотрю на дуб и покуриваю ароматную трубку с вишневым табаком, запах которой напоминает о мистере Пелле, о детстве, о тех временах, когда я играл в бейсбол.

Больше всего я люблю сумерки, особенно летом: в эту пору они тянутся долго и лениво, а звезды словно перешептываются друг с другом.

Перед тем как выйти на улицу, я распахнул все окна на первом этаже. Потратил немало времени и сил, но после жаркого дня дому нужно подышать. Остаток вечера я проведу здесь, на крыльце. Стану наблюдать, как мигают светлячки и день сменяется ночью.

Прошло столько лет…

Выйдя сегодня наружу, я заметил босые ноги, свисающие с крыши над верандой, – там сидит мальчик. Он наверняка слышит, как я открываю дверь, но не издает ни звука. Однако и ноги не подтягивает – значит, прятаться не собирается. Должно быть, ждет, что разговор начну я. Но в эту игру можно играть вдвоем. А что касается терпения, смело заявляю: мальчишке со стариком не тягаться, это я могу гарантировать. Мне приходилось ждать дольше, чем он живет на свете. Но чего же мы ждем? Точно не знаю. Однако у меня отлично получается.

С облегченным вздохом усаживаюсь в кресло, достаю из кармана трубку и принимаюсь неспешно набивать в нее пальцем табак. Поскольку я проделываю это каждый вечер, ноготь мой в конце концов стал коричневым.

Я выуживаю зажигалку из нержавеющей стали с выгравированными литерами «SC» на передней панели и кручу колесо. Вспыхивает пламя. Подношу его к любимой трубке и раскуриваю.

Он заставляет меня улыбаться – этот мальчишка и его проделки. Помню, как сам забирался на крышу в детстве и чувствовал себя таким огромным – больше целого мира. Дух захватывает, когда поднимаешься на высоту и сидишь на самом краю.

Я так увлекаюсь ежевечерним ритуалом, что почти забываю о мальчике, чьи ноги свисают с крыши.

– Вы же знаете, что курить вредно?

– Да неужели, – говорю я, неторопливо выдыхая дым в вечернее небо.

Какое облегчение.

– Ага. От этого болеют раком.

– Да ладно? – удивляюсь я. – То есть, если я буду курить, рак сведет меня в могилу до того, как я успею прожить долгую полноценную жизнь?

На это он не отвечает.

Парнишка ловко спускается на веранду по кованому железному столбику и усаживается на ступеньку передо мной, обратив лицо к ночи. Когда мальчик наконец оказывается поблизости, становится заметно, что он довольно маленький, но не хилый, а гибкий и выносливый. В разговоре он словно играет в шахматы: не начинает ход, пока не сумеет угадать поведение противника. Не задает открытых вопросов, которые могут привести к нежелательной для него беседе. Такая размеренная манера разговора – необычная черта для ребенка. Волосы у паренька вьющиеся и непослушные, а нос – картошкой. Он оборачивается ко мне, и в свете, падающем через москитную сетку, сверкают зеленые глаза.

– Наверное, вы догадались, зачем я пришел, – мрачно произносит мальчик, смотрит мне прямо в лицо, а потом отворачивается в темноту.

Я кладу трубку на подлокотник кресла-качалки и отрицательно качаю головой.

– Не имею представления.

Он с удивлением смотрит на меня.

– Я думал, папа к вам сегодня заходил. Разве он не сказал вам?

Я пожимаю плечами.

– Позволь задать тебе один вопрос, прежде чем ты начнешь.

– Хорошо.

– Любишь горячий шоколад?

– Горячий шоколад? – у мальчишки загораются глаза, но он тут же берет себя в руки и принимает неприступный вид. – Это в середине-то лета? А мороженого у вас нет?

Современные дети! Ничего-то они не понимают.

– Кажется, есть, – отвечаю я, стараясь не скрипеть зубами. – Но только ванильное. Не люблю я все эти новомодные вкусы с наполнителями.

– Я только ванильное и ем, – решительно заявляет мальчишка, словно я пытался искушать его всевозможными восхитительными сортами, но лишь благодаря нечеловеческой силе духа он остался верен самому простому лакомству.

– Что ж, тогда схожу за мороженым.

Я встаю и иду в дом, оставив трубку на подлокотнике кресла. От нее поднимается тонкая струйка дыма. Не знаю, последует ли гость за мной, но отправляюсь на кухню и беру две чашки, затем достаю мороженое, а когда закрываю дверь холодильника, мальчик уже тут как тут и чувствует себя на моей кухне как дома.

– Запах у вас тут какой-то странный, – хмыкает он.

– Это потому, что я старый, – говорю я. Подобные замечания меня давно не волнуют. – Доживешь до моих лет, тоже будешь странно пахнуть.

Я беру пару чашек с ванильным мороженым и ставлю одну перед мальчиком.

– Думаю, мне надо кое-что вам сказать, прежде чем есть ваше мороженое, – тем же решительным голосом, каким провозглашал о своей беззаветной любви к ванили, заявляет малец.

– Да уж, лучше скажи, и покончим с этим, пока оно не растаяло.

Паренек набирает побольше воздуха в грудь и одним духом выпаливает:

– Простите-за-дымовые-шашки-я-видел-что-вы-пнули-кошку-сами-виноваты!

Я изо всех сил стараюсь не смеяться.

– Господи, тебе кто-нибудь говорил, что ты неисправим?

Он качает головой.

– Ты неисправим. Да, порой бывает, я пинаю кошек. Я их на дух не выношу. Отвратительная привычка, которая говорит, что есть во мне какая-то червоточина. Постараюсь исправиться.

Мальчик кивнул.

– Разумеется, – продолжаю я, не отводя от него взгляда, – если ты в свой черед перестанешь бросаться в меня кукурузными кочерыжками.

Он снова кивает, откусывает здоровенный кусок мороженого и с набитым ртом бормочет:

– Во мне, наверное, тоже какая-то червоточина завелась.

Мы поглощаем лакомство в тишине.

– Говорят, ваша подруга умерла.

Эти слова безжалостны, к ним сложно привыкнуть. Они появляются из ниоткуда и впиваются в самые чувствительные струны души. Я глубоко вздыхаю.

– Да, это правда. Моя подруга мертва.

Звучит довольно мрачно, гораздо лучше сказать: она скончалась. О смерти следует говорить деликатно, чтобы не причинять лишних страданий, тогда становится чуть легче. Однако правды не изменить. Она умерла.

– Она была хорошим человеком? – спрашивает парнишка.

Я киваю. Мне нужно что-то сделать, перед тем как ему ответить. Взять паузу до того, как высказаться.

– Лучше всех.

– Когда похороны?

– Через пару дней, – пожимаю плечами я.

– Переживаете?

Ей-богу, мне бы хотелось, чтобы он больше уделял внимание мороженому.

– Я часто бывал на похоронах. Полагаю, еще разок не повредит.

– Но вы потеряли всех друзей.

Я смотрю на него и улыбаюсь, иначе, боюсь, заплачу.

– С чего ты взял?

– Мама так сказала отцу.

Я трясу головой, как боксер, сраженный апперкотом в челюсть.

– Да, она была моим последним другом.

На улице принимаются стрекотать сверчки и прочие шумные насекомые. Надеюсь, мальчишка скоро уйдет, и можно будет вернуться к трубке. Беседы меня утомляют. Я совсем от них отвык, разучился делиться с другими своими мыслями.

– И все же как тебя зовут? – спрашиваю я.

– Калеб, – отвечает парнишка.

– Серьезно? Калеб?

Да мальчик полон сюрпризов!

– А что такого?

– В детстве у меня был приятель по имени Калеб.

– И что с ним случилось?

– Что случилось с Калебом? – спрашиваю я себя. – Что же случилось с Калебом… Вот в чем вопрос.

Помню, как Калеб Теннин распростерся на лесной подстилке. Звук дождя по листве, звук, с которым капли падали на Амарока, что лежал прямо рядом со мной. Помню, как позади, словно мираж, мерцало Древо Жизни.

Где же ты теперь, Калеб?..

9

Не знаю, с чего я взял, что новость о странных собаках заставит отца вновь со мной поговорить. Мама погибла от удара молнии в пятницу, и с тех пор он не произнес ни слова. Будто вместе с ней исчез его голос. Мы сталкивались в доме и амбаре, в положенное время папа готовил еду, но его взгляд был постоянно устремлен вдаль.

Когда я увидел бродивших по двору собак, что огрызались друг на друга, у меня возникло необычное чувство. Точно кто-то снаружи приглядывал за мной, и не в хорошем смысле. Раньше я этих псов не видел. Вообще появление странных собак в долине было делом из ряда вон выходящим. Из пасти у них шла пена, и вели они себя не так, как положено собакам. Смахивали животные на немецких овчарок, хотя размером были с волка. Но вот в чем штука: в Дине не водились волки. По крайней мере, я так думал. Возможно, они спустились откуда-то с гор.

Я вошел в нашу маленькую гостиную, где царила жара. Окна были нараспашку, и сквозь москитные сетки в дом проникал легкий ветерок, неся с собой запах зелени, сырости и летнего послегрозового дня. С той самой пятницы дождь с громом и молнией шел не переставая. С тех пор, как умерла мама. И каждый раз при яростной вспышке молнии у меня перед глазами вставал наш дуб с большой изломанной веткой, свисающей до земли.

Но в тот день, когда появилась стая, грозы миновали, и июльское солнце пригревало не на шутку.

– Я тут трех собак видел, – тихо сказал я отцу, не зная, захочет ли он смотреть на меня. – Кажется, они больны.

Отец поднял на меня взгляд. Он сидел в своем коричневом кресле. Я скучал по тем временам, когда в детстве устраивался там вместе с папой поболеть за нашу любимую бейсбольную команду. Или забирался по вечерам к нему на колени и делал вид, что смотрю новости. Часто я засыпал у него на руках, и тогда отец уносил меня в кровать. Порой я даже специально притворялся спящим, чтобы он меня отнес.

Было так странно видеть его сидящим без дела, особенно в понедельник. Ведь понедельник – рабочий день, когда предстояло наверстать все упущенное за праздное воскресенье. Что станет с фермой, если отец не придет в себя? Возможно, тогда на нас обрушится весь мир.

– С чего ты взял? – спросил папа.

Звук его голоса потряс меня, затопил радостью и печалью. Я не знал, как ответить на такой простой вопрос, не захлебнувшись слезами. Отец со мной не разговаривал с пятницы.

– Глаза у них были какие-то странные, и пена шла из пасти. Они не убежали, даже когда я попытался их прогнать.

– Должно быть, бешенство, – пробормотал отец. – Они еще во дворе?