Читать онлайн Никакая волна бесплатно

© Cтаростин A., текст, 2024

© Яна Веремьева, обложка, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

* * *

«Если я говорю „я“, я лгу».

Мишель Уэльбек «Возможность острова»

От автора

Этот роман был написан мной более пятнадцати лет назад. В то время он стал обобщенным опытом моей службы редактором в одном из старейших музыкальных изданий и суммой впечатлений от работы с начинающими музыкантами и рекорд-лейблами. А еще, конечно, личной историей одной несчастной любви. Имена всех действующих лиц были изменены не только из этических соображений, но и потому, что большинство из них не имеют реальных прототипов, являясь собирательными образами. Поэтому данный текст важно воспринимать как художественный вымысел, лишь вдохновленный биографическим материалом.

За все эти годы, прошедшие с момента написания книги, у меня неоднократно была возможность опубликовать ее. Но в последний момент я отвергал все предложения, откладывая рукопись на дальнюю полку. Причин тому было несколько. Прежде всего, меня смущало, что читатель может начать отождествлять меня с тем неприглядным персонажем, который описан на этих страницах. Будучи взрослым человеком, основателем известной музыкальной группы, выступающей в филармониях и театрах по всему миру, я был, конечно, не рад такой перспективе. Лишь позже я понял, что это не более чем желание сохранить общественный образ самого себя, который выдуманный герой вряд ли мог бы разрушить.

Второй причиной был соблазн вместе со своим уже взрослым опытом вмешаться в материал и начать выбеливать его в угоду политкорректности, вырезая откровенные и сомнительные сцены. Я рад, что вовремя отказался от этой мысли. Подвергнув роман самоцензуре, сделав героя более привлекательным, я бы уничтожил повествование, превратив его в беззубый фарс.

Спасибо моим друзьям и родным, кто поддержал меня в идее публикации этой книги в ее изначальном хулиганском виде.

Любой сложный творческий путь состоит из ошибок, страданий, предательств, любви, порочных пристрастий. В этом предисловии мне показалось важным пояснить, почему я оставил книгу в той изначальной форме со всеми излишествами, свойственными миру ее героев. И если вы не приемлете сцены употребления наркотиков, откровенного секса и матерную ругань, то вам стоит отказаться от чтения.

Описываемые в романе события происходят в самом начале двадцать первого века, в зарождающихся двухтысячных. И несмотря на это, роман, как мне кажется, сейчас стал более актуален, чем во все предыдущие годы. Почему так? Возможно, из-за нашей новой реальности, в которой мы все очутились. Либо оттого, что любой истории свойственно идти по кругу. А значит, для этой книги настало подходящее время.

1

Единственная книга, которую она оставляет, забирая вещи – Лео Перуц, «Прыжок в неизвестное». Я читаю этот роман, стоя в очередях на вокзалах, и смеюсь над каждой строчкой.

Мы пока не знакомы.

Я в самом начале. И я падаю.

Это происходит очень неожиданно, в момент выхода на сцену. Собираюсь подключить гитару, чувствую грубый толчок в спину и проваливаюсь в бездну. Не балансирую, не цепляюсь руками, а пролетев полтора метра, оказываюсь на полу. Вместе с накатывающей болью мелькает мысль: «Кто-то хотел меня убить!»

Мы на музыкальном фестивале в петербургском клубе «Мандарин». Зал заполнен публикой. Двадцатилетние. Дымят сигаретами и потягивают пиво из пластиковых стаканов, с интересом наблюдая за происходящим.

Мои ноги застряли в ограждении, а лицо и торс прижаты к закиданному окурками полу. Я ощущаю, как липкие струйки крови скользят по лодыжкам.

Кто-то говорит:

– Вы видели, как он упал?

Им можно простить – они заплатили за билеты.

Проснувшийся охранник лениво оттесняет любопытствующих.

– Гитару не затопчите! – Я показываю на валяющийся рядом «Гибсон» с порванными струнами и трещиной в грифе.

О таком музыканты вряд ли рассказывают в своих интервью. Не говорят, каково это – после пафосного выхода на сцену внезапно беспомощно распластаться у всех на глазах.

Вспышки фотокамер.

Сочувственные взгляды.

Подволакивая ногу, я ползу в сторону гримерки, но она далеко. Музыканты открыли дверь и машут мне руками, словно утопающему, плывущему к кораблю. Сами же боятся выйти, чтобы не нарваться на восторженных фанатов.

Вот басист Фил – рыжий, в вельветовых штанах. Рядом с ним, худой, как швабра, барабанщик Тощий. Чуть сбоку – бородатый клавишник Артем. А по центру – вокалист Энди. Вся наша группа. Стоят в дверном проеме и тянут ко мне руки.

– Вы меня слышите? Там гитара! – говорю я охраннику. – Кажется, разбитая.

Но он хватает меня и тащит в гримерку.

Бледные, встревоженные музыканты собираются вокруг.

– Ну что за херня? – капризно спрашивает вокалист Энди.

Я лежу на одном из продавленных диванов и трясу головой. Боль разрастается, накрывая обжигающим потоком.

Фрэнка Заппу когда-то столкнули в оркестровую яму. Он сломал несколько костей и проткнул себе подбородок металлическим штырем пюпитра. А еще карьера Патти Смит чуть не закончилась после падения со сцены. Я тщетно пытаюсь вспомнить позитивные исходы случаев, когда музыкант выбывал из обоймы. Вроде как на одном из фестивалей барабанщик Metallica Ларс Ульрих психанул и не пришел на выступление: тогда его подменили коллеги из других групп, и шоу состоялось. Вроде бы логично.

– Может, кто-то сыграет за меня?

Клавишник Артем задирает мне брючину и осматривает рану. В разрезе на левой ноге пузырится кровь и видны сухожилия. На правой ступне отек похож на резиновый шар.

– У тебя болевой шок, – поясняет он и протягивает початую бутылку виски. – На, хлебни, и вызовем скорую.

Артем крайне рассудителен: как и в случае с поломками техники, пытается найти самый простой путь для решения. Если нет паяльника, то нужно нести в мастерскую. Я замечаю, как Энди с омерзением отворачивается.

– Попробуем что-то придумать. Как-то сыграть.

Мне хочется найти варианты.

Появляется наш менеджер Макс Змеев с упаковкой воды. Он некоторое время тупо смотрит на разбитую гитару. И только потом замечает, что его новенькие ботинки запачканы кровью, скопившейся на полу.

– Это что, блядь, такое? – приподнимает он подошву. По его шокированному лицу становится понятно, насколько он недооценил ситуацию.

– Слушай, я не понимаю, что произошло, – оправдываюсь я. – Он просто на меня налетел… как тень. Я даже не успел среагировать.

В зале разрастается шум. Скандируют название нашей группы. Все громче и громче.

– Нас ждут, – упавшим голосом говорит Энди. – Нужно выйти и что-то сказать… Мы же срываем концерт.

Макс Змеев, очнувшись от первоначального ступора, переключается в режим повышенной активности. Набирает какие-то телефонные номера. Оправдывается и лебезит. Потом, отложив телефон, спрашивает, разглядел ли я того, кто меня толкнул. Говорит, что охрана не успела его задержать.

– Неужели ты не смог рассмотреть этого козла? А? – таращится он на меня.

В этот вечер мы должны были подписать контракт с крупным лейблом «Мажор Рекордс». Издатель где-то недалеко, ходит за дверью, сложив пухлые руки за спину. Змеева, судя по всему, это волнует больше всего.

Он собирается обыграть мое падение как замысловатый рекламный ход.

Любую неудачу можно превратить в пиар.

На несчастье заработать легче легкого.

Смерть – вот идеальный информационный повод.

Крики в зале становятся все громче, а еще появляется топот. Крайняя степень нетерпения.

– Ты слышишь? – тормошит меня Змеев.

Его острый хищный нос размывается и плывет у меня перед глазами.

– Не надо волноваться, – мотаю я головой. – Пять минут, и вы сможете заценить мой самый мощный аккорд.

В этот момент Артем прекращает бинтовать мою ногу.

– И какой самый мощный?

– Фа!

Глаза Артема с удивлением и насмешкой впиваются в мои. Он вытирает заляпанные кровью пальцы об обрывок бинта и сообщает как приговор:

– Концерта не будет. Я вызываю скорую.

– Уверен? – вскидывается Змеев.

– Уверен!

Змеев плетется на сцену. Через мгновение раздается его голос, усиленный динамиками. Он извиняется за срыв выступления, говорит, что случился «кошмарный форс-мажор». На слове «мажор» на секунду заминается, видимо, вспомнив про издателя из «Мажор Рекордс», находящегося в зале.

– Вот зря не попытались, – я стараюсь быть невозмутимым.

Когда двое санитаров вытаскивают меня на носилках через заставленное коробками помещение подсобки, в зале уже играет диджей. Стены гулко вибрируют от накатывающих басов.

Любое шоу должно продолжаться, как пел мертвый классик. Иначе возврат билетов от недовольной публики разорит промоутера.

Я дергаю санитара за рукав.

– Где мой «Гибсон»? – интересуюсь я. – Куда его дели?

На улице хлещет проливной дождь. Машина скорой помощи припаркована у черного входа. Водитель курит поодаль, исподлобья поглядывая на толпу, стоящую под небольшим навесом. Публика, завидев носилки, кидается в нашу сторону.

– Без паники! Автографы достанутся всем! – Фил, как вратарь, расставляет руки.

В странном порыве мне хочется крикнуть, чтобы нашли того гада, сломавшего мне ноги, но меня прерывает Змеев:

– Давай сейчас не будем будоражить народ. – Он держит над головой пластиковые папки, прикрываясь ими от ливня, и говорит, что поклонники устроят давку, словно мы The Beatles.

Когда скорая уже готова отъезжать, внутрь машины просовывается хрупкая девочка в мокром капюшоне:

– Подождите!

За ее спиной сверкают вспышки дешевых мыльниц – это Фил фотографируется в обнимку с поклонниками.

– А ты еще куда? – Змеев проворно захлопывает дверь прямо перед ее носом.

– Да блин, я фотограф! – доносится глухой далекий голос. – Я успела снять того психа, который вас толкнул. Вам же, наверно, нужны фотографии, чтобы найти его?

Сквозь заляпанное стекло я вижу тонкую фигурку с фотоаппаратом, прикрытым куском полиэтилена. Скорая трогается, поднимая фонтаны брызг от мокрого асфальта.

– Ну хоть не передоз, как в тот раз! А то опять бы намучились, – говорит бородатый фельдшер коллеге и небрежно делает укол.

Тепло разливается по телу. Потяжелевшая вдруг голова сама откидывается на кушетку. Приплыли. Мне двадцать восемь. Десять лет я работал в музыкальном журнале и выступал на сцене в надежде чего-то добиться, и вот, в самый ответственный момент, прямо перед подписанием контракта, меня столкнули вниз! Раз – и все. Одним щелчком, словно какую-то букашку.

2

Нет более унылого места, чем городская больница в выходной день. Серый питерский полумрак заливает окно возле моего изголовья. Ульяна стоит у двери и скептическим взглядом окидывает палату. Первое, что она видит – гипс, который торчит из-под одеяла.

– Ну и как ты тут?

Она с трудом прячет свое волнение. На ней зеленый джемпер с антифашистской эмблемой – человечек, выбрасывающий свастику в корзину, – и длинная цветастая юбка. На ногах, поверх кроссовок – бахилы.

– Приехала рано, как смогла, пришлось даже ждать до начала посещений.

Я определенно рад ее видеть. Есть маленький шанс, что она поможет мне оказаться дома. Хотя в моем положении это непросто: на одной ноге гипс, а в другой дренажная трубка.

– Выглядишь ужасно. – Ульяна кладет на тумбочку сотовый. – Ты забыл его в клубе.

Она садится на край кровати и принимается выкладывать из пакета мандарины, упаковки доширака, зубную пасту, книги. Десятки разных вещей, которые, по ее мнению, облегчат мое больничное заточение.

– Если что-то забыла – завтра привезу, только попроси.

Она рассказывает, что страница нашей группы в ЖЖ завалена возмущенными комментариями. Люди пишут о несостоявшемся выступлении и недовольны организацией концерта.

– Хорошо, что ты этого не видела, – вздыхаю я. – Толкнули в спину, подло, исподтишка. Представляешь?

Бородатый дед с соседней койки, замотанный в бинты, с любопытством подслушивает наш разговор.

Ульяна поправляет очки:

– Мне кажется, пока этого психа не поймают, тебе небезопасно давать концерты.

С Ульяной я встречаюсь уже несколько лет. Она помнит дни рождения моих родителей, знает, где лежат наши загранпаспорта и какой омлет я люблю на завтрак. Когда на моем компьютере сломался жесткий диск, именно она помогла перепечатать часть рукописных статей, чтобы восстановить архив. Мы живем раздельно, но у нее есть ключи от моей квартиры, и она гуляет с моей собакой.

– Возможно, он и не псих, – говорю я. – Это мог быть кто угодно. Может, его бесят мои септаккорды?

Ульяна кладет мне руку на плечо.

– Ну не знаю.

– Одна девочка сказала, что успела его заснять, – зачем-то говорю я.

Ульяна подходит к окну и ежится, словно от холода. Весенний дождь мелкой моросью поливает лужайку в больничном сквере. Под навесом крыльца пациенты в пижамах жадно вдыхают сигаретный дым.

Телефон, который она принесла, полон неотвеченных вызовов и гневных сообщений с работы.

– Не знаю, как отключить звук. Названивают с самого утра.

Готовить к печати майский номер рок-журнала «Дилэй» – моя редакторская обязанность. Любому музыканту, который еще не успел монетизировать свой талант, приходится где-то подрабатывать. Курт Кобейн, например, трудился швейцаром. Дэвид Боуи – курьером, Фредди Меркьюри – грузчиком. Так что музыкальный журнал – еще не самый плохой вариант. Все могло быть хуже.

Nokia на тумбочке начинает плясать от вибрации. Маленький динамик с трудом воспроизводит бас из вступления к песне «Angel» Massive Attack.

– Ответь, – говорит Ульяна. – Ты им нужен.

В трубке Главный редактор.

– Ты нам нужен, – говорит он.

Я знаю, что если не явлюсь на редакционное собрание – начнется жесть. Авторы поссорятся друг с другом. Вместо God Is An Astronaut и Tortoise Кеша Незлобин, ответственный редактор, обязательно влепит в номер олдскул вроде Happy Mondays. План материалов съедет. Короче, все пойдет наперекосяк.

– Ты же знаешь этих балбесов, – словно читая мои мысли, говорит Главный. – Нужно, чтобы кто-то их вразумил.

Но я в гипсе. У меня двоится в глазах. Я не видел лечащего врача. Он зашел всего раз – и то для того, чтобы показать студентам деда. Тот, кажется, скоро отдаст концы, вот к нему все и ходят в ожидании.

Это я терпеливо объясняю Главному.

Отчасти поэтому Ульяна до сих пор не переехала ко мне. Кому понравится слушать подобные разговоры по утрам? А еще музыку начинающих панк-групп, косящих под ГО. Вечный сигаретный дым, алкоголь и ругань матом. Такое мешает медитации и загрязняет пространство.

Я обещаю Главному, что доползу до редакции, как только смогу, и, повесив трубку, показываю Ульяне чьи-то потрепанные костыли у батареи.

– Может, добудешь одежду, и мы сбежим? Меня реально тут залечат, как этого дедушку. Придешь – а я вот такой.

– Тебе и вставать-то нельзя. – Она смущенно косится на шамкающего деда.

Для Ульяны побег из больницы – это слишком. Несмотря на всю свою экологическую деятельность, она очень правильная девочка. Так ее воспитали папа-пожарный и мама-бухгалтер.

– Полежи пару дней, – просит она и целует меня в губы. – И за собаку не волнуйся, я с ней погуляю.

Спорить бесполезно.

Когда она уходит, я, хромая, сам добираюсь до костылей.

– Держите, дедушка. – Вываливаю на тумбочку старику все гостинцы от Ульяны. Они ему нужней, чем мне.

Стены в коридоре залеплены советскими плакатами против СПИДа, изображениями строения тела человека и прочей неразборчивой лабудой. Да и сам коридор кажется чем-то вроде палубы корабля – накреняется то в одну, то в другую сторону.

На полпути к свободе меня останавливает студентка в белом халате. Она еще молода и не утратила идеализма. Она стремится, как и Ульяна, помочь всем живым существам.

Кажется, я говорю это вслух.

Но она не удивляется.

– Вы на томографию?

Я соглашаюсь. Такое всегда работает.

Поскольку шансов проскочить охрану на входе нет, я ковыляю до туалета. Смотрю на себя в зеркало: длинные волосы, серые глаза. Все вроде на месте. Умываюсь холодной водой и, стряхнув капли с бороды, лезу на подоконник.

– Давай, брат! – говорит какой-то несчастный с фиксатором на шее. – Покажи им там!

Он подает мне костыли, придерживая раму.

– Покажу, покажу! – обещаю я.

К моменту, когда я оказываюсь дома, мой гипс запачкан грязью и залеплен палой листвой. Бинт в нескольких местах надорван, а на левой ноге открылось кровотечение.

3

Редакция «Дилэй» находится на седьмом этаже между офисами двух полиграфических фирм и компанией по ремонту «Макинтошей». Журнал занимает несколько комнат в бизнес-центре, руководству которого должен арендную плату за полгода.

Когда я переступаю порог, в стену рядом со мной врезается третий том «Истории мирового рока» и отлетает к шкафу, раскрываясь на странице, посвященной Led Zeppelin.

– Ты не представляешь, что тут было, – шепотом сообщает секретарь Оля. Она маленькими шажками семенит в сторону валяющейся на полу энциклопедии. – Главный взял грант у каких-то шишек из правительства и уволил Шатунович.

– Уволил Шатунович?

– Именно! Она вещи собирает! – Оля косится на мой гипс и убирает тяжеленную книгу на полку стеллажа.

Судя по всему, энциклопедию запустил Кеша Незлобин, ответственный редактор нашего журнала.

Я с трудом пробираюсь по узкому проходу между перегородок, то и дело ударяясь загипсованной ногой о выступы столов. Там, в маленьком захламленном закутке, виднеется лысеющая голова Кеши.

– Можешь объяснить, как ты не заметил всю ту хрень, что написала Шатунович? – интересуюсь я у него, решив не упоминать летающую энциклопедию.

Кеша даже не поднимает взгляда. На нем майка The Smiths. В обоих ушах серьги. Лоснящуюся от пота лысину частично прикрывает прядь волос, зачесанных с виска. И он, как всегда, на взводе.

– Хрень – это все, о чем мы пишем, – наконец говорит он. – Эта выскочка просто пошла дальше.

«Выскочка» – это он про Шатунович.

Мне хочется ответить ему что-то желчное, но нас прерывает звук перемотки диктофона.

Пространство редакции взрывается скрипучим голосом певицы Глафиры:

– Мне кажется, что люди ни хера не врубаются в мою музыку!

Голос замолкает. И раздается стук клавиатуры.

Кеша второй раз правит интервью для кавер-стори будущего номера. Его задача – убрать все острые места, которые могут смутить читателей.

– Это, блядь, какой-то кошмар! – Он нажимает на кнопку диктофона и еще несколько ругательств виснут в воздухе.

Я рву пуговицы на воротнике рубашки. Несмотря на горсть таблеток, нога нестерпимо болит. После больничного очень сложно войти в офисный ритм.

Шатунович откуда-то из-за перегородки, разделяющей наши рабочие места, говорит, что ее давно все угнетает. Она меланхолично складывает свои пожитки в огромную картонную коробку.

– Только врубись: «Дилэй» отлизывает у Комитета по культуре. А крайняя типа я.

Шатунович – автор большинства самых правдивых статей в журнале. Остальные осторожничают. Высылают материал исполнителю или его менеджменту, а те вносят свои правки. Заменяют слова. Выкидывают целые абзацы. Это называется – «визирование». Читай: цензура.

– Многие думают, что у нас кризис. Что «Дилэй» утонул в собственном пафосе.

Так она пытается уйти от разговора о скандале с группой «Мелиса», который чуть не вышел нам боком. Скандал, в котором виновата только она.

Ее молодость.

И ее наглость.

Именно Шатунович – главная причина моего спешного выхода на работу. Ее рецензия на «Мелису» – популярнейшую российскую группу – закончилась словами: «говно на палочке».

Еще там было «жалкие потуги» и «старческий маразм».

И этого никто из редакторов не заметил.

– Тебя даже на неделю одну оставить нельзя? – Я с усилием пропихиваю гипс вперед, так, что со стола разлетается часть сваленных бумаг.

Шатунович не без садистского удовольствия смеется. У нее на шее под шарфом видны следы засосов.

– И вот о чем прикажешь писать? – жалуется она. – Ты только подумай: здоровый образ жизни!

Когда большинство людей видят ее фамилию в журнале, они уверены, что статью написал мужик.

Фанаты группы «Мелиса» готовы растерзать ее. Грозятся набить ей морду.

– Они считают, что я еврей и пидорас, – признается Шатунович.

В этом что-то есть. Это настоящий подход. Но наш Главный редактор другого мнения.

Мне приходится объяснять ей, что в нашем издании контекст важнее содержания.

Мы замазываем прыщи на лицах звезд и удаляем синяки под глазами.

Отбеливаем зубы.

Выправляем фигуры.

Дорисовываем прически.

Здесь мы каждый день убиваем реальность и создаем свою – глянцевую, стерильную и привлекательную.

– Придется пахать в какой-нибудь мелкой газетенке за копейки, – вздыхает Шатунович.

Она имеет большой опыт по части угроз. Ее однажды преследовал Саша Мозырев, один из бывших директоров молодежной радиостанции «Ваше радио», и угрожал расправой. Она назвала его в своей рецензии порнографом и негодяем.

Мы какое-то время обсуждаем эту историю полушепотом, пока Главный, закончив переговоры, не зовет меня в кабинет.

– Если будет спрашивать, то я уже ушла. – Шатунович тут же прячется за свою перегородку.

В кабинете Главного початый коньяк и какие-то тарталетки – остатки пиршества с совещаний. На стене висит огромный календарь с полуобнаженным Игги Попом. Худой и жилистый мужик позирует на камеру, словно он знатная фотомодель.

– Ну что, сиганул в толпу? Устроил перфоманс? – Главный косится на мой гипс и убирает бутылку в сейф. Он почти никогда не пьет, только угощает своих партнеров. Его кредо – здоровый образ жизни.

Я без предисловий прошу отменить решение об увольнении Шатунович.

– Она чуть переборщила и уже жалеет. Журналистика – творческий процесс. Мы не в том положении, чтобы разбрасываться людьми.

Главный вздыхает и рассказывает, что с трудом уговорил группу «Мелиса» не подавать в суд.

– Еще одно такое разбирательство, и мы утонем.

Его можно понять – «Дилэй» выкручивается как может.

Поиск спонсоров.

Заказные статьи.

Реклама шампуней.

Все, чтобы выпустить следующий номер и свести концы с концами.

– Лично прослежу за каждой статьей, – обещаю я, отчетливо понимая, что журнал без Шатунович будет просто кастрирован.

С тех пор, как блоги и интернет-сайты превратились в быстрый источник информации, вся печатная пресса стала напоминать фауну в конце мелового периода. Такой переломный момент, когда мы еще держимся и не можем признать очевидное, но с уходом последних сильных авторов неизбежно вымрем, как те самые динозавры.

Приходится объяснять это Главному.

Он задумчиво чешет подбородок и наконец со вздохом сдается:

– Ладно, пусть пока пишет рецензии на молодые группы, а дальше посмотрим.

Это победа.

Мы обсуждаем план будущих материалов: Глафира на обложке, дальше группа «Тлен», а еще дальше кто-то из западников. Давненько, например, не было старины Оззи. Это, конечно, не та музыка, которую я люблю, но приходится идти на компромиссы.

Напоследок Главный просит передать Шатунович, что это последний ее кульбит, на который редакция закрывает глаза. Я выхожу, аккуратно прикрыв за собой дверь. В офисных окнах солнце уже медленно садится за ржавые городские крыши.

Глаза Шатунович полны любопытства. Растягивая триумф своей дипломатии, я загадочно молчу.

– Ну, что он сказал? – не выдерживает она.

– Можешь вернуть на место свое барахлишко.

– Спасибо, – несмотря на весь свойственный ей цинизм, в ее голосе слышатся нотки облегчения.

– Вот о чем ты думала? Легко написать «говно на палочке», а ты похвали так, чтобы всех стошнило. Вот где искусство!

Секретарь Оля заботливо приносит нам кофе и печеньки. Сочувственно смотрит на мои побитые ноги и сообщает, что два дня подряд меня искала какая-то девица.

– Что за девица? – удивляюсь я. – Ульяна?

– Какая-то фанатка, разумеется. Ты же у нас рок-звезда, – перебивает Шатунович, а потом с интересом спрашивает, не думаю ли я, что однажды позвонит мой персональный Дэвид Чепмен.

– Тот самый, что столкнул тебя со сцены, – говорит она. – Прикинь, если он там коллекционирует твои фотки? Они наклеены у него на стену, и он пускает на них слюни.

Нас прерывает визгливый вскрик певицы Глафиры с Кешиной пленки:

– Да все, заебали такие вопросы!

Сквозь узкий просвет между завалами коробок можно увидеть, как Кеша высасывает минералку из бутылки. Пот течет с его лица. Рубашка тоже мокрая.

– Вот сука, сука, сука… – молотит он рукой по столешнице. – Ни одного нормального ответа ни на один вопрос! Ни одного! Сука!

Он в отчаянии включает быструю перемотку так, что голоса с пленки начинают звучать мультяшно, и останавливает на финальной фразе:

– Такого уебищного интервью никогда не было в моей жизни…

Кеша печатает, и мы потом читаем уже в верстке:

«Гастроли и запись альбома – вот творческие планы Глафиры».

4

Весной неприглядный после зимы Питер набирается сил, смывая дождями грязь и нечистоты. Собачьи какашки вперемешку с окурками плывут из лужи в лужу. Осмелевшие спортсмены выходят на пробежки. А гопники из ближайшего ПТУ с криками гоняют мяч во дворах.

Не дозвонившись до Ульяны, я решаю заявиться к ней лично. Пока ковыляю в сторону маршрутки, со смешанными чувствами наблюдаю за пацанами, играющими в футбол.

– Ульяна, ты здесь? – Добравшись, я стучусь в старую обшивку двери ее мастерской. В одной руке – костыль, в другой – цветок из ближайшего киоска.

Может, через приоткрытую форточку услышит?

– Если не откроешь, так войду!

Зажав в зубах цветок, я хватаюсь за водосточную трубу. В этот момент в окне появляется удивленное лицо Ульяны. Она раскрывает жалюзи и шокированно спрашивает:

– Мне вызвать скорую или ты провисишь достаточно долго, чтобы кто-то успел тебя поймать?

Когда она выходит на улицу, на ней широкие коричневые брюки и легкое весеннее полупальто. На шее болтается деревянный амулетик.

– Ты не подходишь к телефону, как будто обиделась, – оправдываюсь я и протягиваю ей цветок.

Гербера весьма психоделическая – оранжевая с фиолетовой сердцевиной, стебель обмотан синей проволокой.

– Я люблю, когда они живые. – Она смотрит поверх очков. – Или это твои извинения за то, что не предупредил, что сбежал из больницы?

Она принимает все слишком близко к сердцу. Когда мы ковыляем от автобусной остановки, разговор крутится вокруг дел в редакции, разбитой гитары и того, как мне удалось самому вытащить из раны дренаж.

– Кости рано или поздно срастутся, а вот если залажать выпуск очередного номера журнала, то обратного пути уже не будет, – объясняю я, стараясь не обращать внимания на ноющую боль в ногах.

Ульяна тут же меняется в лице.

– Тебе больно?

Она поддерживает меня под руку, участливо рассуждая о том, что я слишком много на себя беру.

– Редакция не перестанет существовать, если ты проваляешься на больничном лишние пару дней.

По дороге мы заскакиваем в магазин на углу. Она, как всегда, внимательно рассматривает упаковку, старательно отбраковывая все, что содержит желатин. Ведь его производят из костей животных. А еще Ульяна не употребляет продукты, содержащие консерванты вроде бензоата натрия, загустители и разрыхлители.

– Вкусовые добавки маскируют низкое качество ингредиентов, – говорит она. – Эти капиталисты даже в йогурты умудряются добавлять костную муку. Представляешь?

Пару лет назад в одном из путешествий автостопом она посетила животноводческую ферму и сразу перестала есть мясо. Ее словно перепрограммировали. Уезжал один человек, а приехал другой – эколог, веган и борец за права животных.

– Видел бы ты этих бедняг, – так описывает она свои ощущения.

Коровы, не выходящие из темных бараков.

Свиньи, оглушенные углекислым газом.

Можно сначала отказаться от говядины и свинины, от колбасы и сосисок.

Курица и рыба – это второй шаг. Потом яйца. Потом молоко. Потом кожа, шерсть и мех.

После моего падения чужие озарения не кажутся такими уж смешными. С особой ясностью я вдруг осознаю, что наша объективная реальность – лишь тонкая полоска, на которой мы все балансируем где-то между просветлением и небытием.

В магазине Ульяна выбирает только самое свежее – помидоры, сыр тофу, рис и банку морской капусты. А упаковку куриных яиц, которую я прихватил для омлета, ставит обратно на полку:

– Не в этот раз.

– Они не оплодотворены, – защищаю я свой завтрак.

– Ты думаешь, яйца на деревьях растут?

Ульяна принципиально не пользуется полиэтиленовыми пакетами. На кассе достает триста раз стиранную тряпичную сумку, которую таскает с собой, и закидывает туда свой веганский набор. Продавщица с ярко-красными волосами наблюдает за этим с нескрываемым презрением. В корзинах у людей, стоящих в очереди, в основном пельмени, сардельки, черный хлеб и синюшного вида курятина. Им не до взвешенной экологической позиции.

– Кажется, ты не слишком понравилась той крашеной тетке, – замечаю я, когда мы оказываемся на улице.

– Да все равно. – Ульяна делится, что в ее планах научиться жить без молока, а дальше, по всей видимости, перейти на солнечную энергию.

Я с сомнением смотрю на пешеходов, одетых в кожаные куртки и ботинки. В их пакетах угадываются куриные тушки и упаковки ребрышек, купленные на ужин.

На пороге моей квартиры нас встречает Бритни. Псина радостно вертится, скулит и виляет хвостом.

– Ты ж моя милая собачонка, соскучилась! – Ульяна перерывает холодильник в поисках собачьего корма. А затем отдает ей остатки моей докторской колбасы.

На оконном карнизе, завидев нас, скапливаются голуби. Стучат клювами в стекло, пучат глаза. Прилетать каждое утро их тоже научила Ульяна.

– Ты не думаешь, что такие потрясения, как случились с тобой, хорошая отправная точка для внутренних изменений? – философски интересуется она, открывая упаковку перловой крупы для голубей.

Лямка падает с ее плеча. Аромат сладких сандаловых духов разливается в воздухе.

– Хромого могила исправит, – шучу я.

Но она уже не слушает, треплет собаку по холке:

– Чудище ты лохматое!

Голуби дерутся за окном и бьют друг друга крыльями. Они такие громкие, что приходится кричать Ульяне, чтобы достала чашки из кофейного набора в комнате, потому что в сушилке нет чистых. Но когда я, ковыляя, вхожу – чашек по-прежнему нет: Ульяна сидит и перебирает старые подшивки «Дилэй» на полке.

– Эта твоя Шатунович – просто бомба! – Ульяна листает журнальные страницы с гневными рецензиями.

Я рассказываю ей, что Главный редактор смог выбить грант у Комитета по делам молодежи под эгидой инициативы «Музыка без наркотиков». И это мощный удар по Шатунович. Ее можно только пожалеть.

Теперь мы должны публиковать признания излечившихся торчков.

Писать об Эрике Клэптоне и его Анонимных Алкоголиках.

О программе «12 шагов».

– Забавно. – Ульяна облокачивается на подоконник. – Может, не такая и плохая идея для рок-журнала, разве нет?

– Ага, Комитет по делам молодежи требует перечень музыкантов, умерших от передозировки. Для острастки живых, – прихлебываю я кофе. – «Список смерти», как называет его Кеша Незлобин. А ведь это целая армия артистов. Дружные ряды ушедших на небеса с легкой помощью химических веществ.

Энциклопедия передоза, которую мы должны написать.

И все это ради пары миллионов рублей, которые дадут журналу для покрытия типографских долгов.

Ульяна лишь вздыхает. Она ходит босиком по ковролину, гладит рукой застывшие подтеки краски на подоконнике и двери – следы ее былых художеств. Подходит ко мне. Я убираю прядь с ее лица. У нее чуть раскосые карие глаза и высокие скулы. Если бы не очки, она выглядела бы точь-в-точь как Тони Хэллидэй, вокалистка Curve. Девчонка, с которой не страшно в бою.

– Если хочешь, можешь остаться сегодня.

– Ого! – удивляется она. – Ты же охраняешь свой холостяцкий статус-кво?

Отставив турку в сторону, я наклоняюсь, легонечко щиплю ее губами за мочку уха и сжимаю в объятиях.

Но она отодвигается – «Ногу хочешь доломать?» – и мягко толкает меня на матрас.

– Кстати, резинки у нас есть? – интересуюсь я.

– Да где-то были. – Она лезет в свою бездонную сумку. Извлекает кошелек, какие-то экологические стикеры, ключи и салфетки. Все свое барахло складывает на столик.

Мой взгляд падает на ее кофту: с обеих сторон от узоров на груди проступают очертания сосков.

На свою загипсованную ногу.

Опять на нее.

На ее улыбку.

Как тут сдержаться? В нетерпении я тяну ее за талию и увлекаю за собой.

Собака прыгает вокруг нас, решив, что мы затеяли какую-то игру.

– А презервативы? – отстраняется Ульяна.

– Я аккуратно, – обещаю я.

Она сдается. Раздевается, бережно складывая одежду в геометрически ровную стопку, и лишь потом опускается сверху – обнаженная и серьезная.

Мы занимаемся любовью медленно и чуточку торжественно.

А наутро, когда солнечный луч проникает сквозь плохо задернутые шторы, я наблюдаю, как Ульяна спит, словно ребенок, разметав руки и ноги во сне. Она изумительно спокойна. Тонкие морщинки возле уголков ее рта разгладились, а губы приоткрыты, словно она хочет что-то сказать, но не решается.

Солнце золотит ее кожу.

Бежит по обнаженной груди и шее.

Щекочет живот.

Не выдержав, я целую ее прямо в полуоткрытые губы.

– Просыпайся!

Она моргает. Ее карие глаза без очков кажутся беззащитными.

Но волшебство уходит. Подкожные мышцы включаются в работу. Безмятежность исчезает.

– Сколько времени? Я проспала? У меня сегодня ученик.

В ее взгляде появляются сосредоточенность и беспокойство. Она заворачивается в одеяло, собирает разбросанную по полу одежду и топает босиком в ванную. А когда выходит из душа с распущенными мокрыми волосами, это уже обычная Ульяна – целеустремленная и серьезная.

– Ты будешь подавать заявление на того сумасшедшего, напавшего на тебя? – спрашивает она. – Может, его стоит простить?

– Простить? – Я неуклюже стучу костылем. – За сломанные ноги и сорванный концерт? За разбитую гитару?

Она чмокает меня в щеку.

– А ты подумай.

Сквозь лестничный пролет я вижу ее – решительную и готовую противостоять всему миру. Она машет мне рукой.

5

Макс Змеев ищет даты для переноса сорвавшихся из-за моего падения концертов и придумывает, как быть с «Мажор Рекордс». Его голос по телефону погружает в пучину дел. Квест «создай группу и стань популярным» с каждым днем становится все более трудным для прохождения.

Чтобы как-то отвлечься, я щелкаю по ярлычкам писем на экране компьютера. В почте куча сообщений с заголовками вроде: «Скоростное обучение английскому», «Похудение без диеты»… Не читая, удаляю весь этот спам, рекламирующий спам, спам, рекламирующий анти-спам. Задерживаюсь только на «Прочти смски своей девушки», да и то, пробежав глазами, отправляю в корзину.

В папке остается лишь несколько писем. Жалоба от московских распространителей об отказе ставить наш журнал на продажу в сети супермаркетов «Волюс». И письмо с неизвестного адреса, в котором несколько прикрепленных фото и короткий текст: «Хотела узнать, все ли у вас в порядке? Посмотрите вложенные файлы». Подпись: «Ника (фотограф)» и адрес веб-сайта.

«Какие такие вложенные файлы?» – думаю я.

Мне действительно интересно. Что на этот раз?

Вирус архивом? Или что-то безобидное?

Я закуриваю и открываю ссылку. Во вложении – фото с того самого концерта в клубе «Мандарин». В момент моего выхода на сцену.

Проматываю ряд похожих снимков, явно сделанных в спортивном режиме серийной съемкой. Получается почти анимация. Такое документальное кино с заведомо известным финалом.

На фотографиях видно, как я шагаю в лучах сверкающих софитов. А из темноты у края сцены все отчетливей вырисовывается бледное пятно. Оно движется в мою сторону. Пока не в фокусе, но с каждой последующей фотографией постепенно обретает очертания. А вслед за лицом появляются руки. Еще один клик, и виден весь человек, который стремительно летит на меня.

Чуть полноватый. Коротко стриженный. Лет двадцати пяти. Жидкие темные усики и редкая бороденка. Блестящие хитрые глаза. Губы, искривленные то ли яростью, то ли ухмылкой.

Вот он – злодей, столкнувший меня. Сломавший мою гитару. Отравивший мою жизнь.

Отсылаю картинки Шатунович по аське.

– Кто бы это мог быть?

– Может, звукорежиссер клуба, осатаневший от саундчека? – издевается она.

Я еще раз смотрю на фото парня в черной водолазке. Этот тип определенно мне не нравится. Есть что-то маниакальное в его внешнем виде. Словно он знает, что делает.

Копирую кадры и отправляю Максу Змееву и всем ребятам. С припиской: «Вот он, тот засранец! Есть идеи?»

Шатунович предлагает задействовать какую-то шпионскую программу.

– Так мы легко найдем этого гада.

– Найдем, и что?

Шатунович с явным удовольствием расписывает, как будет его пытать.

Иглы под ногти.

Мошонка, зажатая в стальных тисках.

Ее фантазия разгорается с неукротимой силой.

– А под конец сто пятьдесят прослушиваний нового Coldplay, – предлагает она.

– А вот это жестоко! – комментирую я, нервно стряхивая пепел. – Вот это реально перебор!

Но хорошо, что она их вспомнила. Записываю в заметки. О новичках-нытиках Coldplay нужно обязательно упомянуть в редакторской колонке. Этой колонкой открывается каждый номер «Дилэй».

Макс Змеев отписывается с новостями только к концу дня. Довольный, строчит, что ему удалось назначить новую встречу с издателем по имени Богдан Красько, главой «Мажор Рекордс». Мы сможем пересечься прямо перед концертом Мэрилина Мэнсона.

– Мэрилина Мэнсона? – печатаю я. – Какое отношение это имеет к нам?

– Издатель – один из организаторов концерта. Заодно увидите всю кухню большого шоу изнутри. Пора бы уже знать, как все происходит.

Я интересуюсь, получил ли он фото того психа. Но он предлагает бросить это дело и сосредоточиться на другом.

Только забыть, что кто-то хотел тебя убить, не так просто. Это ощущение становится особенно явным после того, как материализуется в виде фотографий на моем компьютере.

Все благодаря девочке Нике.

Абстракция обретает форму. Лицо и торс полноватого типа, который где-то там, в фотографической вечности, все еще мчится на всех парах, вытянув вперед пухлые руки, с одной лишь целью – сбить меня с ног и покалечить.

Попрощавшись со Змеевым, я кликаю на номер «аськи» в письме Ники и пишу ей: «Спасибо за фото». Заодно спрашиваю, не видела ли она этого человека после? Может, он с кем-то общался или был в какой-то компании? Хоть что-то, что даст нам зацепку.

Ответ от Ники приходит почти мгновенно. С характерным звуком всплывает иконка. В сообщении много восклицательных знаков, даже одно «вау!», что-то вроде: «Вот это да! Не ожидала, что вы тут напишете! Нет, я не видела этого парня после».

В этот момент я уже изучаю ее веб-сайт. Захожу из любопытства на страничку. Там синий с желтыми вензелечками фон. Шрифты – как на коробках шоколадных конфет. В левом углу экрана буквы «Ника», где на последней завитушке зависла стилизованная капля чернил. В разделе «Работы» – несколько размытых сельских пейзажей. В разделе «Обо мне» – автопортрет: коротко стриженная девушка, похожая на мальчика-подростка, сидит за столом в бесформенном свитере и смотрит в кадр.

Да, определенно это была она возле скорой. Знакомая упрямая складка между бровей и тонкие наглые губы.

Ника опять печатает: «Будет здорово, если в качестве благодарности вы выпьете со мной кофе. У меня есть крутая идея для вашей группы».

Звучит неожиданно.

– Какая же?

– Фотосессия.

Ставлю разводящую руками рожицу в сообщение.

– Придумалось нечто мощное, – строчит она. – К вашей музыке нужен такой подход, как у Энни Лейбовиц.

Фразы одна за другой появляются на экране. Я копирую эти слова Шатунович, интересно, что она скажет.

– Амбициозная куколка, – отвечает та.

Все следующие дни мы так и общаемся втроем. То есть общаемся через меня. Ника мне что-то присылает, а я отправляю Шатунович, пока та не говорит, как ее достали мои поклонницы.

Она пишет:

– Если бы ты мог быть таким же настойчивым, как эта девка – ты давно бы сделал себе карьеру.

Она приводит Нику в пример:

– С таким напором место главного редактора тебе было бы обеспечено.

Она отправляет ссылку на какой-то залихватский сайт, где с помощью умелых манипуляций мышкой можно срывать одежду с известных голливудских актрис. Конечно же, это фотомонтаж.

Подтянутые сиськи. Молодые тела, вырезанные из дешевого порно.

Ложь от начала и до конца, как почти все, что мы видим на экране. Или на журнальных страницах.

Это она так издевается.

– Издеваешься? – пишу и по ошибке отправляю Нике в соседнее окно.

Но Ника невозмутима.

– Почему? – отвечает она. – Вполне серьезно, хочу попробовать.

Бесполезно объяснять, что сообщение попало к ней случайно.

«Случайностей не бывает», – это тоже из ее словаря.

Сдаюсь и говорю, что можем встретиться на обеде в редакции.

В ответ она присылает открытку с покемонами и шутливое аудиоприветствие: «We Don’t Play Guitars» группы Chicks on Speed.

6

Внутри полиэтиленового отсыревшего пакета проступают очертания смятых одноразовых тарелок, фольги из-под шоколада и слипшихся пакетиков чая Brookbond.

– Этот точно не наш! – говорит Кеша Незлобин и отправляет пакет в соседний помойный бак.

Он запыхался. Пот течет с его лица на футболку Joy Division. По краям блестящей лысины висят пряди спутавшихся волос. Если смотреть близко, то заметно: он подкрашивает их, чтобы скрыть седину.

Я нагибаюсь и достаю следующий осклизлый пакет с арбузными корками и пустой кофейной банкой. Держу его брезгливо двумя пальцами как можно дальше от лица, чтобы не ощущать ужасную кислую вонь. Кеша пристально вглядывается в содержимое, просвечивающее сквозь пластик.

– Мы не пьем такой кофе!

И пакет летит в контейнер.

Мы находимся во дворе бизнес-центра. Десятки офисных окон пялятся на нас – двоих редакторов музыкального журнала «Дилэй», которые копаются в общественной помойке, как заправские бомжи.

Вот о чем было бы интересно рассказать Ульяне.

Мы разглядываем чужие порванные бумаги. Счета-фактуры и прошлогодние рекламные проспекты. Наши лица обдает тошнотворным запахом гниющих объедков. Копаясь в помойных баках, вглядываясь в прозрачный пластик, мы видим в срезе всю офисную жизнь.

– Это «Трон», – указывает Кеша на пакет с пачками из-под сока и пустыми бутылками. – Вчера был день рождения их директора.

Цветная фольга.

Коробки из-под пирожных.

– Это «ПреПринт», – говорю я, показывая на обрезки типографской продукции и пробные распечатки.

Буклеты.

Одноразовые тарелки, запачканные кетчупом.

– Это «ГримСервис», – говорит Кеша и указывает на коробку из-под ксерокса.

Порезанная документация.

Чьи-то нелепые рисунки на полях брошюр.

– А вот это, – он с восторгом вытаскивает пакет, сквозь который виднеются очертания пустых пивных банок, – Володи – дизайнера со второго этажа.

Окурки.

Смятые пачки.

Все что угодно, кроме нужного нам документа.

Об этом, пожалуй, не станут рассказывать на лекциях по журналистике. Там не говорят, что будет, если социальная реклама по заказу спонсоров, Комитета по делам молодежи, не попадает в текущий номер.

Не рассказывают, как реагировать, если менеджер по рекламе Женич Кимельман прибегает взъерошенный, размахивая журналом, со словами: «Вы все проебали!», и при этом ясно как день, что проебал он сам.

– Он там был записан, а вы не поставили! – вопит Женич и открывает на одном из наших компьютеров план верстки, в котором черным по белому указан модуль антинаркотической социальной рекламы: «Не ври себе! Сделай выбор в пользу жизни!», да еще размером в целую полосу. И даже проставлен номер страницы – 35.

– А что у вас на этом месте? – с триумфом спрашивает Женич.

На этом месте у нас обычный рейтинг: «Десять лучших клубов города…» или что-то типа того, из серии материалов, что обязательно начинаются с какого-нибудь числа. «Пятнадцать скандальных клипов», «Тридцать лучших концертов», «Пять самых скачиваемых песен» и так далее.

– Что ты втираешь? – вопит Кеша. – Я, по-твоему, сам поставил туда другое?

Следить за выполнением плана материалов и их последовательностью – прямая обязанность Кеши как ответственного редактора. Вот почему он так волнуется. Раздувается и кричит. Словно французский дрессированный кабан, покрывается красными пятнами и сосредоточенно ворошит бумаги, пытаясь доказать, что в изначальном плане не было никакой социальной рекламы.

Второй, кому может влететь – наш Верстальщик, любитель музыки техно.

– Ну это точно не ко мне, – смеется тот и трясет кислотными дредами.

Скорее всего, виноват он или Женич Кимельман. Но оба просто пытаются спихнуть все на Кешу.

Я кликаю на свойства файла с планом верстки. Дата изменений – сегодняшнее число. И это очень странно. Ведь номер сдан неделю назад. Кому понадобилось менять задним числом уже устаревший план вышедшего номера?

Все многозначительно переглядываются. Даже Шатунович, сняв худые и бледные ноги со стола, подходит ближе компьютеру, чтобы убедиться в нашей находке.

– Вот это да! – говорит она и щелкает жвачкой.

И тогда Женич Кимельман рычит:

– Что же вы думаете, я отредактировал документ? Вписал уже задним числом?

И мы разводим руками.

– Да прям не знаем, что и думать!

Хотя думаем именно это. Он сам забыл про этот рекламный модуль, а потом внес его в план, чтобы перевести стрелки на Кешу.

От скандала Оля, секретарша, традиционно ретируется домой, а журналисты, пришедшие за гонорарами, остаются ни с чем. Им, толкающимся внизу, даже не выписывают временные пропуска. Все так заняты поиском виноватого, что не откликаются на звонки с ресепшена.

– Покажите мне бумажную распечатку плана! – с вызовом кричит Женич. – Если вы считаете, что я способен дойти до такой низости!

Я говорю:

– Кеша, ну покажи ему, где она, бля, эта его распечатка? Тогда мы точно разберемся.

А он качает головой.

– Когда номер был сдан, я выбросил ее в ведро.

– Не будешь же ты копаться в мусоре? – спрашивает Женич.

В его голосе сквозит явный испуг и недоверие. Распечатка – единственная возможность доказать Кешину невиновность.

И мы говорим хором с Шатунович:

– Еще как будет!

Кеша кричит: «Чего-о-о-о-о?» и запускает одну из тяжеленных папок в стену.

Кеша Незлобин – один из самых древних сотрудников нашей редакции. Он помнит каждую статью, каждого артиста, о котором писал «Дилэй». Помнит детали их биографий и все точные даты. В его голове что-то вроде архива. Стоит спросить – и всплывает нужная карточка. Очень удобно.

Когда нам не хватало героев для списка жертв наркомании, именно он откопал Стива Кларка, гитариста Def Leppard, который в возрасте 30 лет передознулся смесью героина с кокаином и умер. Он также вспомнил, что в девяносто пятом Джерри Гарсия, вокалист группы Grateful Dead, умер вовсе не от наркотиков, а от попытки с ними завязать.

– Мы что, реально пойдем копаться в чужом дерьме? – По всему Кешиному виду ясно, как он расстроен. Волосы торчат мочалкой, руки дрожат.

Опустив последнюю стопку бумаг на стол, он, кряхтя, идет искать в помойке во дворе выкинутый им рекламный план.

– Сомневаюсь, что кто-нибудь после этого поздоровается со мной за руку.

Я отмахиваюсь:

– Да ну, фигня, не бери в голову!

В результате мы ничего не находим. Редакционного пакета с мусором просто нет. Может, его украли бомжи? С другой стороны, чем он мог их привлечь? Ведь даже сигареты Кеша по привычке скуривает до самого фильтра.

Просроченные накладные.

Пустые бланки.

Тонны исписанной финансовыми отчетами бумаги, порезанной на мелкие ленты.

Обертки из-под сникерсов.

Но ничего, что напоминало бы наш мусор.

– Нас подставили, – тяжело вздыхает Кеша. – Если не Женич, то Верстальщик. Они явно хотят, чтобы меня уволили.

У него паранойя.

Медленно и тихо, как проигравшие матч футболисты, мы поднимаемся обратно в офис.

– Просто невероятно! – говорит Кеша. – Я всегда очень внимательно проверяю материалы, входящие в номер.

Это звучит почти как стон.

Я как могу успокаиваю его, мол, нет причин для беспокойства. У нас все держится на личных отношениях. Вот если бы «Дилэй» принадлежал крупному издательству, то ситуация была бы хуже. Мы зависели бы от политики издательского дома. А еще нами бы руководил отдел маркетинга и продаж, со всеми их бесчисленными рейтингами и опросами.

– Один шаг в сторону, и мы с тобой вылетели бы с работы, – говорю я. – Нас просто рассчитали бы или перевели на низкооплачиваемые должности. Например, в подвал – вкладывать диски в номера «только для подписчиков».

Мы сидим за соседними столами, и я тяну время до обеда, до встречи с Никой, вяло пытаясь дописать очередную рецензию на новую инди-рок-группу. Перебираю на экране эпитеты: «плотное звучание», «выверенный саунд» и «глубокие басы».

– После того падения тебе было не до смеха, – вздыхает Кеша. – А теперь, когда мы зависим от Комитета по делам молодежи и отчитываемся за каждую строчку, ты изображаешь буддийское спокойствие.

К слову о буддийском спокойствии, я рассказываю Кеше по секрету, что наш Главный редактор уже который месяц пишет сценарий фильма. Уже написал несколько версий. Хочет издать его как приложение для подписчиков. Фабула такова: покойник, звезда героического рока восьмидесятых, солист группы «Театр», погибший в автокатастрофе десять лет назад, чудом оказался жив.

Машина сбавила скорость.

Все обошлось.

Мы все, так или иначе, оживляем мертвецов.

– Охренеть, – выдыхает Кеша.

7

В бизнес-центре хороший кофе только в автомате при входе, а в столовой невкусная жижа. Из колонок зала для курящих звучит лаунж. За неустойчивыми столиками теснится весь офисный планктон. Его представители шумно общаются и уплетают свои котлеты. Я замечаю, как через стеклянные двери вбегает худенькая запыхавшаяся девушка и прямиком направляется в мою сторону. На фоне огромных колонн, понатыканных в столовой, ее фигурка кажется совсем хрупкой.

– А вот и вы! – радостно говорит она и протягивает руку. – Я – Ника!

Мы договорились о встрече заранее, но я все равно удивлен. У нее короткая стрижка, узкое лицо и тонкие губы. На шее болтаются наушники.

– Странное ощущение, когда слушаешь чью-то музыку, даже приходишь на концерт, а потом – бац! И видишь этого человека в реальной жизни, – выдыхает она.

– Бац – и он падает…

Мы смеемся.

Ника выкладывает из сумки сигареты «Парламент экстра лайтс», черный потрепанный блокнот и ручку и сообщает, что выпьет чая.

Я с любопытством наблюдаю, как она аккуратно держит сигарету тонкими пальцами, словно подросток на переменке, мнет ее и чаще, чем нужно, стряхивает пепел.

– В скорой вы были такой бледный. Я звонила потом в редакцию, чтобы спросить, все ли в порядке.

Интересно, как она узнала, где я работаю? В голове невольно рисуется утренняя сцена, как мы копались с Кешей в мусоре: хорошо, что она этого не видела.

Ника делает вид, что не замечает моей странной улыбки, и тщательно разглаживает страницы блокнота.

– Мне не верится, что мы наконец познакомились.

Я презентую ей последний номер нашего журнала, который специально захватил из редакции. Он только что вышел и еще пахнет типографской краской. Стостраничный глянцевый прямоугольник, с агрессивным лидером «Мелисы» на обложке и красно-черным заголовком «Время Червей». Наш фирменный логотип «Дилэй» висит в правом углу вместе с надписью «рок-журнал», словно предупреждает тех, кто не в курсе. На второй странице моя редакторская колонка с фотографией в полный рост.

– Мне так нравится запах краски, – с неподдельным восторгом восклицает Ника, опуская нос между журнальных страниц. – Раньше мать привозила журналы из Америки. Когда я открывала упаковку, этот запах просто сводил меня с ума.

В ее словах чувствуется фанатизм.

– В краску просто добавляют ароматизатор, – смеюсь я. – Еще одна строчка в обширном прайсе типографских услуг.

– Ну вот, разрушили иллюзию.

Официантка в мятой униформе приносит нам шарлотку и пирог, пахнущий клубничным джемом.

Ника сначала отказывается, потом отламывает кусочек, задумчиво отправляет в рот и снова берет сигарету. Как будто еда и курение – вещи вполне совместимые. Потом хлопает по сумке, где у нее лежит уродливый плеер с отдельным блоком аккумуляторов.

– Ваша музыка для меня не просто звуки – это, как бы так сказать… это как картинки. Да! Похожий эффект есть у Future Sound of London. Ты слушаешь, залипаешь и разглядываешь образы в своей голове. Как у вас такое получается?

Она знает Future Sound of London! Я определенно заинтригован. Мы какое-то время говорим о музыке. Я рассказываю ей, как мы создали свою группу, будучи вдохновлены звучанием западных команд вроде Bark Psychosis и Mogwai, словно в пику всему популярному русскому року. Этими словами мне хочется переманить Нику на свою сторону. Она такая творческая и неиспорченная. Но время обеда неумолимо подходит к концу.

– В общем, к делу, – вздыхает Ника, заметив мое нетерпение. – Вот наброски, как я вижу нашу фотосессию!

Она раскладывает передо мной блокнотик с эскизами. На рисунках изображены схематические фигуры. Почти везде в центре человечек, похожий на меня. Энди находится чуть сбоку, его можно узнать по прическе. Все вместе мы напоминаем героев комиксов, оживших в сознании подростка.

Я смеюсь и говорю – в реальности мы выглядим не так хорошо, как на ее рисунках.

Ника смущается.

Я постукиваю костылем по гипсу.

– И еще вот костяная нога!

– Но это же пройдет? – спрашивает она. – Я подумала, что можно одеть вашего вокалиста как-нибудь вызывающе. Даже скандально. А вам в руки дать трость, что придаст образу гротескность.

Мне сложно сдержать улыбку.

Она что-то рисует в своем черном блокнотике и говорит:

– Здорово, если получится попасть на заброшенный завод. Он совсем недалеко. В сторону Пискаревки. Там сумасшедшая фактура.

На листе изображены металлические конструкции и развевающиеся полосы.

– Или вы против? – в отчаянии интересуется она.

Я говорю, что она вполне может называть меня на «ты», и, конечно, здорово, что она прислала фото того сумасшедшего – теперь легче будет его найти. А вот по поводу фотосессии нужно еще крепко подумать.

– Мы купим таких цветных лент! – Она показывает руками, каких именно лент. Длинных настолько, что чай и остатки пирога с клубничным джемом лишь чудом не летят на пол. – Сделаем фантастический антураж. Мне друзья одолжат пару хороших стекол! Все продумаем, подберем костюмы, и вы… – она осекается. – Ты как раз успеешь поправиться. Когда, кстати, снимают гипс?

– Через неделю.

– Вот и отлично.

Она вырывает лист из блокнота и, явно волнуясь, огрызком карандаша пишет: «17 мая. Финляндский вокзал. 8:30».

– Постой! – удивляюсь я. – Ты слишком спешишь! Давай сначала зайдешь к нам на репетицию в следующую субботу. Познакомишься ребятами и все им расскажешь.

Она стряхивает пепел и молча кивает. В ее глазах появляется решимость. У меня возникает странное ощущение, словно мы с ней какие-то заговорщики. Как будто должны кого-то обмануть.

Когда я уже собираюсь уходить, она добавляет напоследок:

– Я пересматривала твое падение. Это было ужасно.

– Пересматривала? – с удивлением таращу я глаза.

– Ну да, – кивает она. – На тех своих фотографиях.

8

Сам не знаю почему, но я не рассказываю Ульяне об этом знакомстве. После моего падения она считает, что я на грани депрессии и что мне все еще угрожает опасность.

– Глупости, – говорю я. – Некоторые вещи в нас заложили с детства. И мы должны научиться от них избавляться.

Детские страхи.

Навязчивые мысли.

Ловушки сознания.

– Тебе достаточно пообщаться с моими родителями, – говорит она.

Мы в огромном торговом центре на Энгельса, бредем среди блестящих витрин с одеждой и бесчисленных кафе. Точнее, она идет, а я ковыляю следом.

Мы ищем подарок для отца Ульяны на его день рождения.

Проплывают вывески: Jack Wolfskin, United Colors of Benetton, Levi’s.

В отделе товаров для охоты и рыболовства нас окружают чучела медведей, головы с выпученными стеклянными глазами. Шкуры на стенах. Оленьи морды с рогами, покрытыми лаком.

Отец Ульяны работает пожарным, но все свободное время проводит на рыбалке. Подледный лов. Спиннинг. Ловля нахлыстом.

– В детстве мне приходилось смотреть, как он чистит рыбу, – говорит Ульяна.

На ее лице читается омерзение.

– Он глушил ее молотком, а хвосты еще трепетали, размазывая кровь по разделочной доске.

Корни ее вегетарианства, наверное, в этом.

– Ты должен меня поддержать, – говорит она. – Что бы мы ему ни подарили, я не поеду туда одна.

– Возможно, в твоих воспоминаниях отец, разделывающий животных и пускающий им кровь, стал неким универсальным архетипом.

Я взвешиваю на ладони лежащий в витрине нож с рукоятью из рога оленя. Выглядит он неплохо. Но Ульяна уже идет к другому отделу, оставляя за собой шлейф сандаловых духов. На стеклянных дверях, в которые мы только что входили, появляется черно-белая наклейка с надписью: «Мясо – это убийство».

Неожиданно. Даже для меня.

На мой вопросительный взгляд она сообщает, что кур, которых мы покупаем в магазинах, сначала привязывают вверх ногами на конвейере, оглушают электротоком, потом специальная машина перерезает им горло. Но размер птиц разный, не все они бывают убиты, и зачастую еще живые, трепещущие, попадают в шпарильный чан и умирают в нем.

Мы едим заживо сваренных животных.

Выросших в тесных клетках на искусственном корме.

Умерших в агонии.

– Ульян, это ужасно, да. Но у обычного человека все вопросы про вегетарианство отпадают, когда он видит стейк средней прожарки, – замечаю я. – Кому ты и что пытаешься доказать?

Но она делает вид, что не слышит. Лезет в спортивный рюкзачок и вынимает из него пачку стикеров – черно-белых прямоугольных бумажек с самоклеящейся поверхностью. Резким движением цепляет один из них на витрину за моей спиной.

На стикере изображен енот с грустными глазами. Ниже плакатным шрифтом выведено: «Его жизнь важнее шубы». Ульяна так борется за права животных.

– Зачем вы гадите? – возмущается тучная дама. – Люди испокон веков носили мех.

– Да-да! – смеется Ульяна. – Охотились на мамонтов и жгли ведьм на кострах!

За нами бежит продавщица, но мы успеваем сесть в лифт.

– Что-то не пойму, мы выбираем подарок или занимаемся тут какой-то идеологической деятельностью? – спрашиваю я.

– Одно другому не мешает!

В туристическом отделе Ульяна почти не глядя выбирает подарок отцу – набор для пикника, коричневую полиэстеровую сумку-чемоданчик Camping World с набором на шесть персон.

В нескольких отделениях лежат бокалы, стопки, вилки, тарелки, разделочная доска, салфетки и скатерть.

– Думаю, отец даже не посмотрит на подарок, – говорит Ульяна. – Родители считают меня сумасшедшей.

– Ну не может же все быть настолько плохо, – успокаиваю ее. – Возьми и притворись обычной.

– Ты же знаешь, они думают, что ты – единственный, кто удерживает меня от полного безумия. Они уверены: я попала в какую-то секту.

Хочется возразить, что они явно преувеличивают мое влияние.

– Им это знать не обязательно, – говорит Ульяна. – Если бы они интересовались тем, что для меня по-настоящему важно, то не думали бы до сих пор о вивисекции как о новом виде ветеринарии.

Когда мы только познакомились, в лексиконе Ульяны были совсем другие слова.

Например, «оттянуться».

Или «зависнуть».

Ульяна с огромной компанией ездила на загородные опен-эйры с засекреченным местом проведения. Молодые люди собирались на одной из платформ железной дороги в километрах ста от города и молча брели по секретным тропинкам. Курили траву. Лежали в импровизированном чилауте на сваленных в кучи пенках и матрацах. Поглощали «кислоту». Обнимались. Разговаривали с деревьями. Покупали или толкали дурь. Все эти «белые пацифики», «пурпурные сердца», «синие кристаллы», капли и промокашки. Жили в палатках и спали вповалку.

«Человек-молекула» – так она меня называла тогда, улыбаясь из далеких видений. До изнурения спала, дралась, когда я отвозил ее к родителям или врачам. В результате помог не я, а просветление и медитация.

Йога и космос.

Вегетарианство.

Борьба за права животных.

Если мы отказываемся от одного, нам обязательно нужно вцепиться во что-то другое, так уж мы устроены. Иногда я думаю, что стало бы со мной, откажись я от музыки.

«Мех – это убийство», – гласит черный стикер на лампе эскалатора. Мы уже в метро, пытаемся успеть на день рождения ее отца.

Набор для пикника лежит у наших ног. Несмотря на то что мы опаздываем, Ульяна не торопится и не смотрит на часы.

– Мы приедем как раз ко второму тосту, – говорит она. – Зато не нужно будет вежливо улыбаться гостям, пока мама и отец таскают горячие блюда с кухни.

У журнального киоска висит огромный пластиковый щит с рекламой очередного модного бутика. Длинноногая, улыбающаяся во все тридцать два зуба модель кутается в рыжий полушубок. Через мгновение на ее лице появляется наклейка с надписью: «Надел мех – убил животное».

В нашу сторону направляются двое людей в синей форме – сотрудники собственной безопасности метрополитена.

– Сейчас по всему городу проходят акции против меховой промышленности, – говорит Ульяна. – Каждый может скачать эти стикеры в интернете и распечатать.

– Ты начинаешь меня пугать, – говорю я. – Может, не стоит настолько загоняться? Можно получить неслабый такой невроз.

Мы успеваем забежать в поезд. Ульяна строит рожи опоздавшим людям в форме, прижимается очками к надписи: «Не прислоняться» и через стекло показывает бегущим по платформе охранникам стикер. На нем изображены две лисицы. И надпись: «Две причины отказаться от меха».

Мы приезжаем ровно ко второму тосту, когда гости уже сидят за огромным накрытым столом.

– Прости, не могли больше ждать, дорогая, – извиняющимся тоном говорит ее мать. – Я знаю, ты вечно опаздываешь, и сказала отцу, что пора начинать.

– Все нормально, – отмахивается Ульяна, пытаясь скрыть облегчение. Тащит меня за руку в ванную комнату и открывает кран. – Но мы не будем долго рассиживаться. Ты обязан меня вытащить отсюда как можно быстрее!

Я советую ей воспринимать это как отличную практику медитации. Но она отвечает:

– Вот увидишь, все эти родственники, тетки и дядьки, которые знали меня еще в детском возрасте, набросятся с сюсюканьями, словно я до сих пор младенчик в подгузниках.

Так оно и есть. Нас сажают на скрипучие стулья в самый угол, по правую руку от ее отца.

– Здоров, ребятки, – говорит он. – Вы как раз вовремя!

Все гости уже в сборе. Толстые тетки, вываливающиеся из обтягивающих их телеса платьев, несколько близких коллег ее отца с уже красными, налитыми кровью лицами и бабушка по материнской линии – глухая и улыбчивая. Они жуют, передают друг другу блюда, делятся рецептами и шутят про семейную жизнь. В воздухе плывет мясной аромат жареного.

Отец Ульяны восседает во главе стола. Он колотит по краю бокала вилкой и сообщает всем, что его дочь и будущий зять, то есть я, присоединились к застолью.

– Прибыли наконец-то! – крякает одна из теток.

И все лица поворачиваются к нам.

На столе дымятся блюда из духовки. Курица, запеченная в яблоках под горчицей, свиные отбивные. Фаршированная рыба.

– Как похудела! – причитают тетки.

Смотрят на Ульяну и протягивают ей тарелки.

– Съешь салатика.

– Тут селедочка!

И тогда Ульяна просит отца:

– Пап, скажи им, что я вегетарианка!

Тот лишь жмет плечами:

– Не понимаю этой моды.

За нашими спинами в огромном книжном шкафу красуются собрания сочинений Дюма и Стендаля, рассказы Чехова, детективы Джеймса Хэдли Чейза и пара томиков Блока – такая типичная домашняя библиотека восьмидесятых. На голубой скатерти – графины с напитками.

Кто-то предлагает тост. Все говорят почти одновременно. Смеются. Рассказывают истории. Стол ломится от оливье с вареной колбасой.

Грубые руки пожарников, коллег отца, наполняют тарелки. Они уже разгорячились от выпивки и громко обсуждают начальство. На столе соки, вынесенные с одного из горящих складов, водка из пылавшего на прошлой неделе магазина. Даже набор посуды – и тот из какой-то лавки.

– Ну же, съешь хотя бы кусочек! – упорствуют толстые тетки.

Маслянистыми руками протягивают Ульяне куски телятины. Буженину. Бутерброды с икрой и красной рыбой.

Когда Ульяна, не выдержав – «Я так и знала!», – выбегает на кухню, мать кидается за ней и протягивает тарелку, скороговоркой сообщая:

– Поешь колбаски, быстрей, пока никто не видит, я никому не расскажу.

– Мама! – вопит Ульяна. – Мама, я не ем мясо не потому, что вбила себе что-то в голову. Мне просто не хочется. Оно мне противно!

Когда иду в ванную умыться, то вижу стикер, приклеенный Ульяной. И это дома у родителей.

– Забери меня отсюда! – шепчет она, сжимая мое колено под столом.

Все пьют и громко чокаются. Утирают губы салфетками.

Когда мы преподносим подарок, набор для пикника, глаза ее отца увлажняются. Он лезет в полиэстеровую сумку. Раскрывает все отделения, достает оттуда тарелки и скатерть, бокалы и вилки.

– Ты только посмотри, что подарила наша дочь! – с восторгом говорит он ее матери.

– То, что нужно, – смеется мама Ульяны. – Для пикника на рыбалке.

Для шашлыка у горящего склада.

Для кремированной курицы из духовки.

9

На окнах нашей репетиционной базы стоят звуконепроницаемые заглушки, специальные щиты со стальным каркасом и несколькими рядами гипсокартона, проложенного минеральной ватой. Здесь мы репетируем по вечерам.

– Это, блин, не шаффл, а какие-то триоли! – ссорится Артем с Тощим.

После трех недель в гипсе я неожиданно осознаю, что соскучился по этой атмосфере.

В то время как другие проводят начало лета на природе, катаются на роликах и велосипедах, ездят на юг, мы запираемся в этом панцире, заботливо выстроенном и обшитом, врубаем усилители и уплываем в другую реальность.

Кевин Шилдс из My Bloody Valentine оценил бы такой подход.

А еще Дин Гарсия из Curve.

Здесь все, кроме Фила. После недавней ссоры со своей подружкой он взял несколько выходных, чтобы прийти в себя. Как правило, это означает пьянство и компьютерные игры.

Мы прогоняем по кругу несколько музыкальных кусков. А в перерыве я предлагаю обсудить будущую фотосессию. Ника, все это время сидевшая тихонько в углу, с готовностью приподнимается, словно лектор перед докладом.

– Только сразу не отказывайтесь. Я придумала оригинальное решение, – говорит она.

На ней шифоновая юбка выше колена, обтягивающий желтый джемпер, а в ушах большущие серьги-кольца.

– Уже что-то, – нарочито скучающим тоном замечает вокалист Энди. – А то если фотосессия, так обязательно на фоне банального лесопарка.

Он садится напротив большого зеркала, прислоненного к стене, и начинает буравить Нику взглядом, словно проверяя на прочность.

Ника сконфуженно смотрит на потных, вытирающихся после репетиции мужиков и явно не знает, как реагировать.

Энди отчасти прав. В «Дилэй» приходят тысячи фото, но оригинальные идеи – редкость. Мэнсон на свинье. Или Coil в грязи.

– Вы же не против чего-то шокирующего? – спрашивает Ника.

Со своей короткой стрижкой и веснушками она похожа на школьницу, старающуюся быть убедительной. Но все ее предложения звучат в вопросительной интонации. Будто она соревнуется сама с собой в собственной стеснительности.

Она еще не в курсе – фотосессия нам необходима как воздух. Менеджер группы Макс Змеев требует полный пресс-пакет. Чтобы потом после подписания контракта с лейблом «оперативно запуститься».

«Захерачить промо», – это его слова.

Поэтому я принимаю ее предложение. В конце концов, что мы теряем? Пару часов времени?

– Мы решили снять все в индустриальном ключе. – Ника открывает знакомый черный блокнотик и показывает остальным. На рисунке покореженный остов здания и невнятные завитушки.

– Вы решили? – удивляется Энди.

Он начинает красоваться перед зеркалом. И скептически поглядывает на меня, словно я сделал что-то, из-за чего должен чувствовать себя виноватым.

Ника даже бровью не ведет.

– Важен контекст. Энди на этом фоне будет в свадебном платье, – говорит она, глядя на него с вызовом. – Такая метафора зарождения новой музыки. Нового альбома в этом искореженном мире.

Вот какая у нее была идея. Ее силуэт плывет в клубах сигаретного дыма.

– Свадебное платье? – говорит Энди. – Ты серьезно?

Ника улыбается ему: «Вполне».

– А кожу лица подправим в фотошопе.

На слове «фотошоп» глаза Энди загораются, он отдает Нике блокнотик. Ему нравится идея. Он говорит, что теперь мы мыслим в правильном ключе.

Хотя по-настоящему «шокирующее» – это любовь Энди к гламуру.

Тощий спрашивает, на что она снимает.

Она вынимает из сумки свой фотоаппарат и показывает. Название и марка заклеены черным скотчем.

– Потому, что все обычно спрашивают: «На что ты снимаешь?» Я терпеть этого не могу, – смущается она.

Фотоаппарат, как я и предполагал, Nikon D100.

– Он, конечно, любительский… но вполне хороший.

Мы склоняемся над эскизами, обсуждая детали.

Ребята, поспорив, принимают ее идеи. Даже у Артема просыпается энтузиазм, и он предлагает помочь с реквизитом.

Позже, когда после репетиции мы вдвоем идем до метро, оставив музыкантов разбирать новый ритм, она неожиданно признается, что стесняется своего настоящего имени. Ника и все тут.

Но зовут ее, оказывается, вовсе не Ника, а Нина.

– Ненавижу свое настоящее имя, – говорит она. – Достаточно поменять «н» на «к», и будет совсем другая история. Вот бы получить новый паспорт!

Я осторожно предполагаю, что родители вряд ли такое поймут – будет выглядеть, как будто она отказалась от них.

– В точку, – смеется она. – Но это отличный псевдоним. Кто знает, может, когда-нибудь я буду работать в «Дилэй», подписывая так свои фото.

По моему лицу расползается улыбка, когда я смотрю на ее цветастые девчачьи кроссовки. И рассказываю, что снимки в журнал отбираются очень строго. Но вопреки распространенному мнению, критерии тут вовсе не художественные.

– Никого не волнует композиция или освещение, – говорю я. – И тем более псевдоним.

Фото должны быть вовремя.

Фото должны хорошо сочетаться с рекламными модулями с соседних полос.

Еще бильд-редакторы избегают мрачняка и бытовухи. Реальность в таких изданиях запрещена. Она вне закона. Фриковатость – вот что по-настоящему модно.

Ника признается, что у нас есть общий знакомый – Илья Сизов. Фотограф, который снимает для «Дилэй».

– Его советы мне очень пригодились, – говорит она.

Оказывается, когда-то Илья Сизов советовал ей пойти на фотокурсы. Она занималась целый год. Но, кроме навязчивых приставаний преподавателя, не получила ничего нового. В результате одно ее фото попало на студенческую выставку, а Илья подсуетился и загнал ей свой древний подержанный штатив.

– Я даже думала, что не стоит продолжать, – грустно улыбается она.

Мы шагаем в сумерках по одной из улиц Петроградки. Я объясняю Нике, что «Дилэй» – один из немногих глянцевых журналов, целиком посвященных рок-музыке, но такая узкая тематика – это минус. Потому что теперь есть музыкальные форумы, есть веб-камеры и Живой Журнал. Ты сам можешь брать интервью у исполнителя или наблюдать в маленький глазок за его жизнью.

– Ого, – удивляется Ника и хватает меня под руку. – А я тебя раскусила. Ты вроде весь такой насквозь несовременный. Если снимать – так на пленку. Слушать – только винил. А сам рассуждаешь о новых технологиях.

Сквозь легкую кофту я чувствую тепло ее тела и нарочито замедляю шаг, чтобы продлить это ощущение как можно дольше.

10

На Елагином острове стартует благотворительный марафон «Зеленый пробег». Наш журнал – в числе первых информационных спонсоров. Вместо денег организаторы обещают бесплатные кеды для сотрудников фирм-участников. Мероприятие организует Комитет по делам молодежи, а спонсором выступает фирма Reverse.

Узнав в редакции эту новость, я набираю номер Ульяны. Тут спорт и экология – все как она любит.

– Только не притаскивай эти ужасные наклейки, – прошу я ее.

Кеша с удивлением поднимает брови.

– Потом объясню, – машу рукой.

Уже в метро встречаю Шатунович. По ее словам, она всю ночь была на вечеринке и у нее раскалывается голова.

– Почему они не могли привезти эти чертовы кеды ко мне домой?

Я говорю, что она вполне может от них отказаться.

– Отказаться? – Шатунович приподнимает темные очки и глядит на меня своими покрасневшими от сигаретного дыма и недосыпа глазами. – Еще чего!

Когда мы выныриваем из метро, первое, что видим – толпу разновозрастных людей, трусящих по перекрытому милицией Морскому проспекту. И Ульяну, поджидающую нас у киоска. В ее руках сумка – судя по очертаниям, с какими-то художественными альбомами, – а глаза без очков и в линзах кажутся еще больше.

– Ты шикарно выглядишь, – говорит Шатунович, и они обнимаются, как старые подруги.

У палатки с эмблемой «Зеленого пробега» нам выдают нагрудные номера.

Мы с Шатунович переглядываемся. Она с сигаретой, а я опираюсь на палку. Какой нам пробег? Насчет Главного – кто бы сомневался. Несмотря на почтенный возраст, он занимается спортом и не курит.

– Вон на кефирчике-то наш бесконфликтный как разогнался, – хохмит она.

Когда мы смешиваемся с бегущими людьми, я изображаю нечто вроде подпрыгиваний на одной ноге. Шатунович рядом тоже халтурит и курит сигарету.

Мимо нас скользит грузовик телеканала с оператором в кузове. Его камера прицельно берет в фокус депутатов, трусящих в толпе. Они улыбаются и машут.

– Просто любопытно, а что чиновники хотят озеленить таким способом? – интересуется Ульяна. – Свои карманы?

Она говорит, что по сути вся благотворительность и подобные пышные мероприятия выглядят как примитивный спектакль власти для простолюдинов. И мы какое-то время спорим с ней о политическом бэкграунде благотворительности.

– Мы тоже не ангелочки, – смеюсь я. – Изображаем бег ради кроссовок.

– Говори за себя, – возмущается Ульяна. – Знала бы – не пошла.

Это чересчур резко. Я останавливаюсь и сгибаюсь, упирая руки в колени.

– Погодь!

Иногда принципиальность Ульяны действует на нервы.

Нас догоняет Главный редактор.

– Эй, молодежь, чего приуныли? – бодро кричит он. – Не позорим честь нашего журнала!

Шатунович затягивается и выдыхает:

– Ага, ща докурю и ка-а-ак сделаю их всех.

По факту, кроме Главного, ни один из авторов «Дилэй» не приходит к финишу. Зато когда начинается праздничная часть в виде раздачи призов – журналисты первыми занимают места.

В кедах Reverse когда-то ходили парни из Foo Fighters и Slipknot, в этой обуви умер Курт Кобейн. У Шатунович где-то есть свитер этой марки с синей звездой. Кроссовки и штаны.

Со сцены звучит благодарственная речь и поет детский хор.

– Давай выберем тебе что-то, – говорю я Ульяне.

Мне все еще хочется сделать ей приятное. Как-то показать, что это мероприятие осмысленное и приносит пользу. Я даже покупаю пару значков и флажков. Все вырученные деньги пойдут в фонд озеленения или типа того.

– У вас какой размер? – Смазливый консультант начинает кружить вокруг нас. Он предлагает срочно приобрести символику благотворительного фонда.

Ульяна сталкивается со мной взглядом.

– Почему ты не сказал мне про этот политический фарс? Заманил сюда.

– Да он сам не знал, – вклинивается Шатунович и показывает ей бордовые девичьего фасона кеды.

– Красивые, – одобряет Ульяна и нехотя освобождается от сандалий, чтобы примерить.

С платьем они смотрятся, мягко говоря, странно.

Когда мы встаем в очередь, чтобы все оформить, Ульяна по привычке читает надписи на этикетках.

Сеточные материалы: нейлон и полиэстер.

Термополиуретан.

Резиновая смесь DRC.

Вдруг она замирает и поворачивается.

– Они с кожаными вставками, – опустившимся голосом сообщает она и отдает мне коробку.

Я с недоумением смотрю то на нее, то на этикетку. Открываю упаковку. Щупаю кроссовки, вдыхаю химический запах резины и краски. Пробегаю глазами по всем ярлыкам, которые вижу на витрине. По каждой строчке по нескольку раз.

– Да тут кожи, считай, практически нет.

Но Ульяна непреклонна.

– Прости! – одними уголками губ говорит она.

– Выберите хотя бы бейсболку, – советует Шатунович.

Мы разочарованно отходим от палатки. Рекламные растяжки с логотипом Reverse с белыми буквами на черном фоне издевательски раскачиваются на ветру.

Я предлагаю Ульяне пойти в кино. Но она устало говорит, что опаздывает.

На все мои попытки ее обнять и поцеловать отстраняется со словами:

– Ты меня щекочешь!

Пока мы толкаемся, начинается дождь. Люди бегут – кто к машинам, кто в сторону метро. Только на открытой сцене стоически поет детский хор. Костюмы детей вымокли, но они стараются и нестройно выводят: «Доброе утро, крейсер Аврора…» Особенно сильно фальшивит чье-то мальчишеское сопрано.

На словах «Авро-о-ра-а-а» мы с Ульяной ретируемся, торопливо пробираясь вдоль палаток и стендов в направлении выхода. По пути я не могу избавиться от неприятного ощущения, что мы утрачиваем взаимопонимание.

Так хочется сказать ей об этом. Но вместо этого вырывается:

– Не понимаю твоей позы.

Она с укором говорит, что не «позы», а «позиции», и это разные вещи.

– Ну конечно, какие могут быть замечания, когда западный берег Байкала изувечен турбазами, – хмыкаю я.

– А разве не так? – вскипает Ульяна. – Проще, конечно, играть в эти игры, закрывая глаза на реальную жизнь.

И на мой вопрос, не перебор ли это, лишь раздражается:

– А ты хотел бы, чтобы твои дети жили в изувеченном, загаженном мире? Мы должны хотя бы попытаться что-то сделать.

Опять она о детях. И дальше продолжает о тех героях, кто приковывает себя наручниками и цепями к рельсам или нефтяным вышкам.

Мы ссоримся, как всегда. Она отвечает, что не ждала от меня другой реакции. И если я такой внимательный, почему заманил ее на фальшивое политическое мероприятие. Почему не заметил, что кроссовки сделаны из кожи.

– Из натуральной кожи! – сообщает она таким тоном, будто весь мир должен мгновенно почувствовать себя виноватым.

По ее словам, есть люди, которые не приемлют даже шерсть, потому что это тоже эксплуатация животных. Как и молоко. Как и мед.

Любой шаг по этой земле приносит кому-то страдания.

– Ульяна, я так больше не могу, ну сколько можно? – не выдерживаю я. – Это душит меня!

Когда автобус с ней исчезает за поворотом, я ныряю под дождь, иду через сквер в сторону метро. В груди разрастается странное ощущение, что всех нас скоро ждут большие перемены.

11

Наш мир порезан на куски и смонтирован, как в сериале. Мы движемся от одной монтажной склейки к другой. Делим жизнь на эпизоды, словно папки с фотографиями в мысленном слайд-шоу.

Вздернутые подбородки.

Кричащие позы.

Ника щелкает затвором, и бородатый Артем навсегда входит в историю, пойманный цифровой матрицей. Еще щелчок – и мятая с утра физиономия Тощего исчезает в недрах черной коробочки ее полупрофессионального Nikon.

Еще щелчок.

Энди в подвенечном платье, недовольный и поджавший губы, попадает в плен, захваченный оптикой объектива.

– В студии все по-другому, – капризничает он. – Я уже устал таскаться по этим руинам.

– Никогда не снимала в студии, – испуганно шепчет мне Ника.

Дохлая кошка, кем-то повешенная на ворота, скалит свои белые клыки на солнце. Не кошка, а рыжий скелет, обтянутый кожей с драным мехом. Ника с фотоаппаратом ходит вокруг в поисках лучшего ракурса, заметно нервничая под нашими взглядами.

Ветер развевает атласные ленты, привязанные к арматуре.

Я уже знаю, что Нику пугают пауки и змеи, как и Энди. Но к почерневшей на солнце разорванной кошачьей плоти она относится чересчур спокойно. Хорошо, что с нами нет Ульяны. Она вряд ли бы оценила такой подход. Фила тоже нет, он так и не вышел из депрессии, переживая расставание с подружкой.

– Отлично получается, – подбадриваю я всех, пока Ника щелкает затвором.

Мы зависли со всем своим барахлом возле кошачьего трупа у самого входа на территорию завода. Вдали за оградой разрастается постапокалиптический пейзаж: ржавые бочки и контейнеры. Часть стен исписана граффити.

– Как думаешь, нас не распнут за эту гомосятину? – Артем пинает банку из-под краски, и та с грохотом отлетает. В нос ударяет вонь растворителя. – А то Энди все пох…

Я успокаиваю его:

– С нашей стороны это лишь художественная провокация.

Накануне Макс Змеев клятвенно заверял, что с «Мажор Рекордс» у нас «все ровно». Только подпишемся – и сразу в большой тур.

Выход в чарты.

Ротации на радио.

Поэтому мы здесь с опережением плана. Тащим спортивные сумки с реквизитом и одеждой к одному из разрушенных цехов. Выстраиваем декорации и следим за натуральным освещением.

– Лучшее время для съемок – утро или закат, – говорит осмелевшая Ника и быстрыми движениями наносит пудру на лоб Энди.

На ней джинсы, серый вязаный кардиган с капюшоном и белые кроссовки на липучках.

Рядом Энди в свадебном платье, своей фигурой и жеманными жестами напоминающий невесту из дешевого хоррора.

Лучи ложатся на припудренную кожу. Мягкими тенями расползаются по предметам.

– Смазывается грим, – жалуется Энди. – И если фотки выйдут плохо, то я вас всех прибью!

– Хватит ныть, – шикаю я на него.

Энди обреченно вздыхает.

– Что с ним? – спрашивает Ника.

– Беспокоится за свою внешность, – поясняю я, а сам думаю, что Энди – классический пример фрустрирующего музыканта. Помешать другим. Осложнить процесс. Устроить истерику.

Последней каплей становится, когда мы декорируем старую кирпичную стену, а Энди заявляет, что в следующий раз мы поедем без него. Я обещаю, что мы так и поступим.

– Ты слишком жесткий, – говорит Ника и улыбается, словно мы с ней старые знакомые.

Она стоит так близко, что я ощущаю ванильный запах ее духов.

– Выстави одну ногу вперед! – Она делает очередной снимок. – Всегда хорошо смотрится, когда вес распределен неравномерно, а корпус чуть наклонен.

Впервые мне начинает казаться, что у нее есть все шансы сделать карьеру в каком-нибудь журнале. Она еще утрет нос своему приятелю Илье Сизову.

– Между нами не может быть конкуренции, – говорит Ника о нем.

– Почему? – удивляюсь я.

– Ну, он вроде как мой учитель, я знала его еще до того, как занялась фотографией.

Я позирую на фоне развалин и сам украдкой наблюдаю за ней.

Ника заговорщически улыбается, садится на корточки, расстегивает молнию на одной из сумок и показывает реквизит для следующей сцены: ленты, свечи и уйму всяких безделушек.

Ее тонкие руки выкладывают эти сокровища с барахолки прямо на бетон.

– А еще тут гусиные перья, сухие розы и кусочки цветной ткани, – старательно перечисляет она.

Ленты тянутся из сумок разноцветными языками. Вместе с ними выпадает и лифчик. Черный с красной окантовкой и толстым слоем поролона для увеличения объема груди.

Она стыдливо засовывает его обратно и неуклюже шутит:

– Это не реквизит. Точнее реквизит, но из другой постановки.

Я сразу догадываюсь, зачем ей такой. Ведь у нее почти нет груди.

Просто маленькие пупырышки из-под футболки, от которых сложно оторвать взгляд.

– Надо начинать… – говорим мы с ней почти одновременно. Осекаемся и смеемся. Я замечаю, что при смехе у нее на лбу появляется маленькая вертикальная морщинка.

Мне становится интересно, с кем она живет. На ее пальце – серебряное кольцо с гравировкой. Может, даже с именем. Его, наверное, подарил тот, кому она радуется при встрече. Он, скорее всего, один из тех папиных сынков, кто разъезжает на дорогущих автомобилях.

Слушает классику.

Ходит в театр.

Кто еще может гравировать надписи на кольцах?

Ника умелыми движениями быстро меняет объектив на своем фотоаппарате.

– Для крупных планов должен быть тщательный подход, – поясняет она. – Здесь следует обращать внимание на контур губ и темные круги под глазами. Камера имеет свойство гиперболизировать любые недостатки.

Любая мелочь может испортить всю картину.

Несмотря на жаркую погоду, внутри брошенных цехов – холодно и сыро. Пахнет плесенью. Даже в кроссовках начинает хлюпать влага.

– Мне кажется, лучше встать вот здесь, – говорит Ника и ежится от холода.

– А может, правее? – Я показываю руками воображаемый кадр.

Любого из фотографов взбесит подобное. Но Нику это не смущает. Она говорит, что за моими плечами огромный опыт в журнале. Она верит в мое чутье.

В правила композиции.

В законы перспективы.

– Ты вполне можешь меня поправлять, – говорит она.

Я ощущаю невидимые разряды электротока, которые скользят между нами. Но никто не подает вида. Мы говорим о фокусном расстоянии и о стабилизаторе объектива, а музыканты принимают театральные позы.

Все идет хорошо, пока Энди окончательно не расклеивается. Уже начинает темнеть, его кусают комары.

– Может, ты сам попробуешь торчать тут полураздетым? – со злостью говорит он, скидывая платье.

– Эй, а грим? – со смехом спрашивает Тощий.

Но тот лишь раздраженно отмахивается:

– Дома смою!

– Уже очень темно, – соглашается Ника – Можно и правда закончить. На фото будет слишком много цифрового шума.

Пока остальные собираются, мы не торопясь идем в сгущающихся сумерках. Время от времени Ника останавливается и фотографирует то кривое дерево, то пятна закатного солнца, играющие на стенах.

– Извини за весь этот нервяк, ребята же не фотомодели – им непривычно, – оправдываюсь я, пытаясь сгладить неказистый финал нашей фотосессии.

– Да все нормально. Не парься.

Ника закуривает, и по тому, как огонь играет в ее зрачках, видно, что она довольна. Вручает мне свадебное платье своей подруги – «Подержи!» – и рыскает объективом в поисках нового кадра. Она делает это так грациозно, и я сам не замечаю, как неприкрыто начинаю любоваться ее фигурой.

– Ты так смотришь, – вскидывается она, замечая мой взгляд. – У меня мурашки бегут.

Наш зрительный поединок заканчивается в мою пользу. Она смущена больше моего. И это почему-то приятно.

12

В гулком зале спортивного комплекса во всех направлениях движутся люди. Они таскают ящики, разматывают шнуры и собирают световые фермы. Слышна английская речь. Техники по рациям отдают команды, после чего вспыхивают прожекторы и начинают вращаться головы лазерных сканеров, напоминающие пришельцев из фильмов восьмидесятых. Рабочие устанавливают трибуну с тоталитарной символикой – красно-белый круг, рассеченный надвое черной молнией.

В этом темном зале полным ходом идет подготовка к шоу Мэрилина Мэнсона.

Если смотреть на все происходящее с галерки, с высоты самых дальних мест, то переливающаяся цветными огнями сцена будет казаться спичечным коробком или шкатулкой, которую облепили темные точки – люди-муравьи, занятые работой.

– Они провозятся еще часа четыре, – со знанием дела говорит Богдан Красько, глава лейбла «Мажор Рекордс». Тот самый Издатель, который из-за моего падения не смог подписать с нами контракт.

Он извлекает из своего полосатого костюма бейджи и раздает мне, нашему вокалисту Энди и Максу Змееву.

– Держите их при себе.

По его внешнему виду – бесформенному костюму в тонкую светлую полоску, небрежно отпущенному узлу галстука и проплешине на затылке – можно, скорее, предположить, что он держит торговые точки на Черкизовском рынке, чем занимается музыкой. И это сразу отталкивает меня.

Я испытываю антипатию и одновременно тревогу за наше будущее.

Мы на саундчеке в огромном спортивном комплексе, но никто из американских музыкантов еще не прибыл из гостиницы.

– Это нормально, – поясняет Богдан Красько.

Он рассказывает нам то, что и так хорошо известно, а Энди слушает открыв рот.

У больших звезд помимо звукорежиссера к каждому инструменту приставлен свой техник. Они играют на саундчеке, проверяя звук. Сама группа прибывает позже, чтобы взять лишь пару аккордов.

Это все нам сообщает Издатель. У него есть доступ за кулисы.

– Вот это круто! – толкает меня в бок Энди.

Издатель ходит, заложив руки за спину, посреди открытых ящиков с проводами, рэковых стоек и кейсов с аппаратурой. Он говорит, что наша группа вполне могла бы выступить у Мэнсона на разогреве. Это при условии, если мы подпишем контракт с «Мажор Рекордс».

Я усмехаюсь и думаю про себя: «Он хоть знает, что мы играем?» В этот момент почему-то мне не хватает Ульяны, ее рассудительного взгляда на жизнь. Но после ссоры на марафоне мы так ни разу и не созвонились.

Энди увлеченно говорит:

– А почему бы и не выступить, если пригласят? В конце концов, Мэнсон начинал вместе с Трентом Резнором!

Я пытаюсь ему объяснить, что разогрев – это когда тебе плюют в лицо и кричат, чтобы ты ушел со сцены. Мне как журналисту пришлось сотню раз наблюдать подобное.

Разогрев – это пластиковые стаканы пива, летящие тебе в лоб.

Бенгальские свечи.

Рулоны туалетной бумаги.

Плевки.

Но Энди уверен, что круто выступить перед кем-нибудь известным.

Издатель говорит, что те клубы, в которых мы играем, никуда не годятся. И что нам нужна площадка побольше. А я сдержанно усмехаюсь.

Энди же вслух мечтает, какой кайф, когда за тебя настраивают гитару и таскают чемоданы, а ты нежишься в своем личном джакузи.

– В гримерке Мэнсону поставят черный диван для занятий любовью с новой подружкой, – говорит Издатель. – Мэнсон вегетарианец. Он обожает мишек из жевательного мармелада Haribo Gold Bears и маленькие шоколадки Hershey’s.

– Вот это выбор! – говорит Энди. – Ну надо же, любить все эти… всю эту девичью дребедень!

Мы идем мимо людей в униформе, таскающих ящики и кейсы. Красько искоса смотрит на мою хромую ногу.

– Насколько мне известно, вас кто-то из фанатов преследует? Хейтеры? Психи?

– Мелкий эпизод, – мне не хочется вдаваться в подробности.

– Недоброжелатели – это очень хорошо. Шикарный инфоповод! – оживляется Красько.

Он говорит, что научит нас раскручивать подобные события, ведь мы слишком неопытны, чтобы заметить их потенциал.

В моем воображении рисуются заголовки:

«Лидер-гитариста пытаются убить прямо на сцене».

«Маньяк, преследующий коллектив, делает следующий ход».

– Может, поговорим о контракте? – у меня уже заготовлены каверзные вопросы, которые не терпится задать. Особенно о сроке в десять лет наших обязательств перед лейблом.

Но Красько явно собирается сыграть свою роль закулисного супербосса до конца. Мы бредем за ним по темным коридорам Дворца спорта вдоль бесконечного ряда дверей гримерных, которые он распахивает одну за другой, словно что-то ищет.

– Это комнаты, где отдыхает персонал и музыканты. Чем крупнее группа, тем больше таких комнат нужно. А главной звезде отводят самую лучшую, – говорит он.

У всех этих гримерок нет окон. Сплошная серая стена, как в спортивной раздевалке. Но есть душ и туалет. Эти помещения, кое-как обставленные, но идеально чистые, видоизменяются в зависимости от требований артиста. Их то затягивают в специальный шелк, то кладут на пол персидские ковры. Или притаскивают индивидуальные диваны-траходромы, как Мэнсону. Наполняют холодильники пивом и соком. Ставят телевизоры и игровые приставки.

Издатель предлагает нам шампанское из такого маленького холодильника, как раз стоящего в одной из комнат. Мы чокаемся. Он рассказывает, что Мэнсон когда-то получил тепловой удар и теперь требует целые тонны льда. Все кондиционеры работают на охлаждение. В его гримерке холодно, как в могиле.

Я ловлю восхищенный взгляд Энди.

– Это вы еще не слышали про сорок шариков для пинг-понга для западноукраинских «Океана надежды». И про бронированную дверь в гостинице для Глафиры…

Красько заливает в себя дорогое шампанское как воду. Его лицо раскраснелось и по лбу течет пот. Наверняка он уверен, что знание пороков музыкантов автоматически дает понимание их творчества. Словно талант прячется где-то в бытовых райдерах между строк.

– Все-таки Мэнсон – интеллигентный парень, – сделав пару глотков, я ставлю бокал на стол. – Подумаешь, шоколадки и диван для подружки!

Мы выходим в коридор и не торопясь двигаемся в сторону массивной мраморной лестницы, ведущей на первый этаж.

– Любой каприз за ваш счет. – Красько украдкой изучает мое лицо, будто пытается раскусить, что за игру я веду. – Мы многое вам добавим сверху, бонусом. У вас будет возможность играть на музыкальных инструментах, предоставленных разными брендами. Вы сможете получать спонсорскую обувь, одежду, путевки на курорты.

Вместо конкретики он явно выбирает путь соблазнения.

Нас прерывают грузчики, тянущие по коридору огромную вешалку с концертным гардеробом.

«Go, go, go!» – эхом раздается под сводами.

Вонь средства от моли ударяет в ноздри.

По словам Красько, в те десять процентов роялти, что они нам предлагают, будут еще включены расходы лейбла. Их затраты на студию, затраты на технический персонал: звукача, продюсера, художника и маркетинг. Лейбл потом будет их вычитать из нашего заработка. Эта схема называется: «доходы минус расходы». Но в этом ничего страшного нет, зато «Мажор Рекордс» сделают хороший продакшен.

Продемонстрировав свою власть в мире шоу-бизнеса, он наконец переходит к конкретике.

– То есть по сути вы даете нам деньги в долг? – удивляюсь я.

– По сути мы вкладываем в вас, а потом возвращаем свои вложения с ваших заработков, – поясняет Красько. – Что тут может смущать? – Он приподнимает пальцами, унизанными перстнями, краешек пластиковой папки с копией контракта и сует нам под нос. – Это лучшие условия из тех, что я могу предложить молодой группе.

– А пункт четыре-шесть – как его понимать? – осторожно спрашиваю я. – Выходит, если вдруг вам не понравится записанный материал, вы вправе отложить выпуск нашего альбома на неопределенный срок или можете требовать все переделать. Как так?

Издатель с Максом Змеевым смотрят на меня выпученными глазами.

– Ваш страх понятен. Столько лет в андеграунде. – Красько морщится, словно термин «андеграунд» для него кислее лимона.

– Такой контракт в условиях нынешнего кризиса – это беспрецедентно! – начинает меня убеждать Макс Змеев. – Мы год назад подписали на «Мажор Рекордс» группу «Вены», и это стало для них прорывом.

Он с какой-то нездоровой активностью увивается вокруг нас с Энди. Слюнит пальцы и листает страницы, указывая на особенно удачные, на его взгляд, пункты. Но я вижу совсем другие абзацы, где, например, он получает как посредник двадцать процентов из всей нашей прибыли. Или то, что с любых концертов мы должны отдавать немалую часть не только Змееву, но и лейблу.

Я указываю на одну из страниц.

– А в статье три пункт семь написано: название нашей группы в случае разрыва отношений переходит к лейблу вместе со всеми сопутствующими материалами – обложкой и прочим. И вы можете менять состав музыкантов.

Красько отмахивается.

– Да ерунда! Перестраховка и только. – Поджав губы, он начинает жаловаться на артистов. – Вас же, творческих людей, хрен разберешь. Сам посуди, я вложу бабло в рекламу, в раскрутку, а на выходе, может, получу шиш. Ты мне вернешь эти деньги, если будут плохие продажи альбома? Нет. Я рискую. Так рискните и вы.

Извинившись, я отвожу Энди в сторону. Худой, волнующийся и нелепый, он нависает надо мной с глазами, полными мольбы. Нервозно листает страницы, непонимающе глядя на смутившие меня пункты.

– Послушай, мы же обо всем договорились, – шепчет он так, чтобы никто нас не слышал. – Подпишем, и дело с концом.

Он явно не понимает, что напрягает меня в этом документе.

– Мы слишком торопимся, – говорю я. – Нужно время подумать. Там в договоре двадцать шесть страниц!

Издатель вклинивается в наш диалог и говорит, чтобы мы не волновались: если подпишем контракт, то мы сможем всегда что-то переделать, оформив дополнительным соглашением.

– Слушай, ну никто вас не будет разводить. – Красько пытается выглядеть непринужденным, но, судя по тону голоса, начинает раздражаться.

– Извините, буквально пара минут… – Я с тоской смотрю, как к спортивному комплексу подъезжают автобусы с ОМОНом и милицией – охрана грядущего концерта.

Красько, окончательно выйдя из себя, дает нам максимум полчаса на решение. Недовольно машет пухлой рукой и спускается на первый этаж, где расположено кафе.

Энди со Змеевым с отчаянием впиваются взглядами в его уходящую спину.

– Почему ты вечно командуешь? – шипит мне в ухо Энди. – Могу я хоть раз в жизни принять решение?

– Вы ничего не теряете! – поддакивает Макс Змеев.

Я знаю, что в его айподе есть музыка почти всех его подопечных, но нет ни одной нашей песни. Однако при всем моем желании мне не передать рвущемуся в бой Энди свой опыт. И я решаю уступить.

– Только потом не говори, что никто не предупреждал, – кидаю я ему напоследок.

Мы спускаемся на первый этаж в холл и находим Издателя в небольшом кафе для персонала.

– Будь с ним проще, – шикает на меня Змеев. – Что ты так напряжен?

Издатель с победной улыбкой предлагает сесть к нему за столик и раскладывает перед нами по экземпляру контракта. На последнем листе уже стоят реквизиты «Мажор Рекордс» и его размашистая подпись. Я разглядываю ее и думаю: для того, чтобы так подписываться, нужны годы тренировок. Наверное, он упражнялся еще в школе, чиркая в тетрадке.

– Осталось сделать один маленький шаг в большую жизнь, – патетично говорит он.

Я уверен, что с опытным адвокатом мы бы обнаружили здесь сотни ошибок. В Европе есть entertainment lawyers – юристы по таким делам. Мимо них не проскочит ни один сомнительный пункт. Но вся группа спихнула полномочия на нас с Энди. Они оформили доверенность. И мы вправе подписывать бумаги. Как авторы музыки и текстов. Полноправные владельцы пустоты.

Все наши права защищены.

Я беру пару печенюшек со стола и начинаю их сосредоточенно жевать.

Макс Змеев радостно говорит:

– Дело почти сделано. Подпишите контракт, выпустите альбом и съездите в тур.

Я показываю пальцем на забитый рот и мычу что-то нечленораздельное. Пока ставлю подпись, с такой силой стискиваю челюсти, что случайно ломаю зуб. Он просто крошится, осколками впиваясь в десну.

– Поздравляю! – Красько аж похрюкивает от удовольствия.

Змеев уже обсуждает рекламную кампанию. Говорит, о недавней фотосессии как о хорошем старте. Прикидывает, какой будет «фидбэк».

Месяцем раньше, когда мы с Ульяной рылись в одежде, разложенной на прилавках в огромном ангаре секонд-хенда, она откопала смешную шляпу.

– Вот так вещь! – Ульяна вертела этим несусветным творением у меня перед носом. – Примерь.

Когда я напялил широкополый раритет, она согнулась пополам от смеха:

– Ты такой нелепый, как пасечник!

Я почему-то вспоминаю этот эпизод, когда негнущимися пальцами подписываю контракт. Ставлю закорючку и ощущаю, будто на моей голове все та же шляпа из секонд-хенда.

Но дело сделано: Энди сияет. Издатель радостно трясет нам руки.

– Надеюсь, мы об этом не пожалеем, – говорю я Энди и сглатываю кровь так, чтобы никто не заметил.

Огни рекламы автосалона напротив окрашивают окружающее пространство мерцающим холодным светом.

«Цени достигнутое», – выведено неоновыми буквами. Как предостережение.

Предостережение, висящее на перекрестке Большого и Добролюбова.

Предостережение над крышами домов над всем городом.

13

На Нике легкая бесформенная кофта с растянутым воротом, который время от времени обнажает хрупкие плечи, и обтягивающие светлые джинсы. Она немного стесняется, закусывая губу, и сообщает, что не успела сделать цветокоррекцию и поэтому на оттенки лучше не обращать внимания.

– Ты должен выбрать только понравившиеся кадры. Я потом их подфотошоплю, – говорит она.

Мы у меня дома. Ника только вошла и стоит в прихожей. В ее руках огромный бумажный пакет с книгами.

– Для учебы, – поясняет она. – Забрала у подруги.

– Проходи.

Собака прыгает, пытаясь зубами ухватить ее за штанину.

– Какой странный пес!

– Это не пес. Это Бритни. В честь Бритни Спирс.

– А ведь правда похожа!

Ника треплет псину по холке и скидывает кроссовки. Она с благоговением смотрит на тонны винила, компакт-дисков и кассет на полках, на электрогитары в чехлах и на музыкальные журналы.

– Круто, – говорит она. – Побывать в святая святых.

В ее глазах читается беспокойство. Она ежится и прячет пальцы в рукава. Заметив початую бутылку на столе, интересуется:

– Что за праздник?

– Оплакиваю нашу независимость. Мы же теперь группа, подписанная на большой лейбл, – мне стоит труда говорить так, чтобы она не заметила дырку от выпавшего зуба.

– Будем отбирать по номерам, – говорит Ника и открывает ноутбук. – И записывать.

На мониторе – Энди в свадебном платье. По обе руки от него стоим мы с Тощим. Артем поодаль пытается залезть на заплесневелую балку.

Фотография чуточку темная и смазанная, но я подбадриваю Нику:

– Здесь нужно добавить контраста и все.

Она записывает в свой черный блокнотик и жалуется на плохой свет. Говорит, что придется многое исправлять.

На экране с периодичностью в три секунды всплывает снимок. То Энди в платье на фоне грязного, в подтеках ржавчины, бетона. То я в твидовом пиджаке.

– Ты очень фотогеничный, – замечает Ника.

Если не обращать внимания на легкие помарки с освещением, которые можно исправить, фотографии у Ники необычные и вполне профессиональные. Такой вызывающий квази-фэшн-стиль.

«На твердую четверку», – сказал бы Кеша.

– Это уже можно отдать в журнал.

– Правда? – Глаза Ники загораются. – А в какой?

– Змеев выбил статью в «Сверстнике». Для начала туда.

Радости Ники нет предела. Она расслабляется и даже рассказывает, как работала в чайной.

Их смена длилась одиннадцать часов. У нее уставали ноги, и приходилось запираться в туалете, чтобы отдохнуть. Ее мать, богатая бизнесвумен, считала, что на фотоаппарат дочь должна заработать сама. В результате Ника сбежала после первой же зарплаты.

– Просто не выдержала. Если бы ты знал, как люди меня достали! – как-то совсем по-девчачьи говорит она. – А теперь я снимаю рок-звезд, и мои фото попадут в журнал. Это же отвал башки!

Звучит так беззащитно и от души, что я интуитивно треплю ее по плечу. Рассуждаю о том, как часто родители не верят в своих детей, но это ничего не значит.

– Они все равно их любят.

– Это ты говоришь будущему психологу? – Она вскакивает из-за стола и идет на кухню, словно бывала здесь не раз. Предлагает заварить принесенный ею чай.

– Будь как дома.

– Сделаю покрепче. – Ника гремит посудой. – Не люблю, когда чай как ослиная моча!

Я закуриваю, глядя на сменяющиеся в слайд-шоу кадры нашей недавней съемки.

Ника ставит поднос с кружками на журнальный столик. Густой аромат плывет в воздухе.

Потом она садится рядом, скрестив ноги, прямо на расшитые цветные подушки и говорит, что это пуэр. Чай, который закапывают в землю, пока он не становится похожим на перегной. В нем ценят выдержку. А тот чай, что у нас принято называть черным, на самом деле красный.

Мы сидим и делаем вид, что увлечены беседой. Хотя все мое внимание уже давно ушло в ту часть коленки, которая через джинсы касается ее бедра. Я ощущаю непреодолимое влечение, с которым сложно бороться.

Она листает номера «Дилэй». Рассматривает статуэтки Будды и тибетские благовония. А потом неожиданно спрашивает, встречаюсь ли я с кем-то. Почти без перехода. Лишь по легкой дрожи голоса можно угадать волнение.

Поймав мой взгляд, спохватывается и говорит:

– Ой, прости, и так все понятно, – и указывает подбородком на груду флаконов женского парфюма на полке.

В комнате полно Ульяниных вещей: одежда, заколки, разбросанные по дому, шампуни в ванной – всего не спрячешь.

– Что понятно? – интересуюсь, а сам думаю о происходящем.

Мысли лихорадочно скачут. В желудке переваливается тяжелый комок, подступая к горлу.

– Ну все. Не думала, что буду тебе интересна.

Слова уже ничего не значат, мы оба это ощущаем.

Из колонок доносится мурлыканье исландцев Mum. Их альбом Summer Make Good, записанный на маяке в открытом море, очень подходит атмосфере.

– А не слишком ли мы спешим? – спрашиваю я.

Компьютер на секунду просыпается и выводит на экран последний кадр – смазанные желтые клыки кошки, повешенной на ограду.

– Может, и слишком, – говорит она и отстраняется.

Я слушаю собственный пульс. Сердце стучит громче, чем музыка из динамиков. Ее грудь тяжело вздымается. Глаза блестят. Мы смотрим друг на друга. И вдруг она вспыхивает, вцепляется в меня, словно только и ждала этого момента. Впивается в губы, скользит языком в рот и торопливо стаскивает свою блузку, джинсы и трусики.

Ощущение такое, что кто-то нажал на невидимую секретную кнопку, и пружина распрямилась. Нас отделяли километры, а теперь только кожа.

Я говорю: «Подожди секундочку». С трудом от нее отрываюсь и ставлю кружки с горячим чаем на книжную полку, от греха подальше.

Но Ника не слушает – отшвыривает в сторону одежду и расстегивает ремень на моих брюках.

Я хватаю ее тонкие запястья и, теряя самообладание, бормочу на выдохе:

– Гляди ж ты, какая страстная…

Она тяжело дышит:

– Как ты сказал? Страшная?

И опять устремляется с поцелуями, а я заламываю ей руки за спину и снова прошу не спешить.

– Значит, вот как тебе нравится обращаться с девочками? – задыхаясь интересуется она.

Видимо, это заводит ее еще сильней.

У Ники почти мальчишеская фигурка. Маленькие грудки с аккуратными сосочками. В пупке пирсинг. На него натыкается мой язык, когда ее ласкаю. Дымят тибетские благовония, но происходящее вряд ли похоже на медитацию. Ника кричит так, что, наверное, слышат все соседи по лестничной площадке.

– Я считала, что тебя уже ничем не удивить, – говорит позже она.

«Еще как удивить», – усмехаюсь я про себя.

У женщин в момент страсти меняется лицо. Ты знаешь ее с одним лицом, а когда оказываешься в постели – видишь совсем другое. Не многим это идет. Но от Ники не оторвать взгляд. Губы приоткрыты, блестят. Она что-то шепчет, но слов почти не разобрать. Какие-то обрывки фраз вроде «что ты со мной делаешь?» и «еще, еще!».

Мы не думаем о предохранении. Вообще ни о чем не думаем. Мы похожи на зверей. Двух голодных зверей. Наш секс опасный – только таким он и может быть.

Она вцепляется ногтями мне в предплечья. Раздирает кожу на спине. Впивается зубами в грудь.

Я сдавливаю ее запястья и шепчу:

– Эй, эй! Поосторожнее!

Но в ответ слышу лишь бесконечное «да!», вырывающееся из ее груди.

Когда все закончено, она резко садится, тяжело дыша. Глядит на меня сквозь какую-то пелену. Без слов и, кажется, совсем без мыслей.

«Секс – просто внимание», – это тоже из ее словаря.

Ника закуривает. Разглядывает затянувшиеся раны на моей ноге, касаясь пальцами шрамов, и рассуждает о том, что если бы не падение, мы никогда бы не встретились.

– Нужно сказать спасибо тому сумасшедшему, который столкнул тебя.

Всю ночь мне снятся кошмары, так что встаю раньше обычного, тихонько высвобождаюсь из объятий Ники и иду пить чай.

Когда она просыпается и находит меня на кухне, то, зевая, спрашивает:

– Куда ты сбежал? Не люблю просыпаться одна.

Я снова слышу эти нотки нетерпеливости в голосе. Так, как будто мы уже живем вместе и это не первая наша ночь вдвоем.

– Читал твои книжки, – показываю обложку Герберта Маркузе «Эрос и Цивилизация», а потом подчеркнутое ее рукой на заложенной странице: «Выходя за рамки легитимных проявлений, любовь становится разрушительной и никоим образом не способствует производительности и конструктивной работе».

– Это нужно для моего будущего диплома.

Мы целуемся. Я опять возбужден. Она касается моего члена, но нас отвлекает телефонный звонок. Звонок, вырывающий из сладких грез. Я вскакиваю, извиняюсь, говорю, что могут звонить с работы, и нарочито бодро говорю в трубку:

– Алло!

Это Ульяна.

– Что делаешь? – спрашивает она.

И я дергаюсь словно от удара, зажимаю телефон рукой и ухожу в ванную.

– Да так…

Сам не знаю, что сказать.

– Прости, если я перегнула с реакцией на кеды.

Слышно, как ей с трудом даются эти слова. От них сжимается сердце. Почему она говорит так только сейчас? Я растерянно отвечаю, что тоже ее люблю и часто бываю не прав.

Быть бессовестным так просто.

– Чем ты сейчас занят?

Жалко вру, что собираюсь в тур. И ее голос становится грустным и далеким, словно она все понимает.

– Мне нужно узнать что-то новое?

Кто-то кричит внутри меня «да», но я отвечаю: «нет, нет и нет».

– Тогда в чем же дело?

– Ни в чем.

Мы общаемся в таком духе еще четверть часа, пока Ульяна, отчаявшись вытянуть из меня хоть что-то, с досадой не вешает трубку.

– Это была она? – в голосе Ники слышится беспокойство.

Мы стоим посреди комнаты друг напротив друга – она в моей футболке, а я с телефоном и без штанов.

– Все нормально. Это по работе.

Ника, кажется, догадывается и хочет добавить что-то серьезное, но передумывает и молча собирает свою разбросанную одежду.

Из компьютерных колонок звучит Дэвид Боуи.

Под песню I’am Deranged я провожаю ее до двери.

14

Макс Змеев говорит, что зимой лучшие дни для выступлений – выходные. А летом все наоборот. Уставшие от трудовой недели менеджеры и студенты оккупируют пригородные лесопарки. Пьют пиво и едят шашлыки – словом, сливаются в экстазе с природой. Поэтому в летние месяцы с успехом проходят только фестивали на открытом воздухе. Вроде тех, что делает московский журнал «Брошюра». Но и там организаторы идут на любые хитрости, чтобы собрать кассу.

Все это Змеев объясняет мне по телефону. По его словам, он делает нам тур вместе с лейблом «Мажор Рекордс» и поэтому летние концерты пройдут успешно.

– Издатель хорошо вложился в вашу группу, – говорит он. – Как и обещал.

За столько лет работы мы так и остались для него «вашей группой». Лишь маленьким шагом к успеху. Конечно же, после его фаворитов группы «Вены». Они вне конкуренции.

Змеев убежден, что концерты подогреют интерес публики к готовящемуся альбому.

– Вдарите там по полной, – пыхтит он. – С такой-то рекламой.

Пока мы говорим, я листаю тетрадку с конспектом по психологии, забытую Никой. На одной из страниц подчеркнуто: «Идеальная, вечная, очищенная от ненависти любовь существует только между зависимым и наркотиком».

– После Москвы будет Нижний, Казань и Самара, потом обратно Москва, чтобы сесть на поезд в Архангельск, – сообщает Змеев. – С Ярославского вокзала.

Он умудрился состыковать между собой все даты и готов брать билеты. Только на обратном пути придется проторчать четыре часа в Вологде на вокзале. В Архангельске же, наоборот, выйдет лишний день из-за концерта в соседнем Северодвинске, где делают корабли и подводные лодки.

– А какие там девчонки! – пытается пошутить он.

Лучше бы он этого не делал. Мне представляется целый ансамбль морячек в тельняшках, которые извиваются вокруг полуголого Макса Змеева. Действие происходит на палубе военного эсминца и выглядит крайне отвратительно.

Когда мы с Артемом заходим навестить басиста Фила, он пребывает в полном унынии. Сидит в одних трусах на своей кухне за столом, уставленным баночным пивом.

– Чувак, мы уже на чемоданах, хватит хандрить, – говорю я. – Может, ты начнешь все-таки ходить на репетиции?

Он вскидывает на меня взгляд, странно моргает, пытаясь что-то сказать в свое оправдание, и осекается. Новость о гастролях его заметно оживляет.

– Вот что она со мной сделала! – Фил отдирает один из пластырей на подбородке, демонстрируя раны. Его лицо выглядит так, словно он поцеловал кактус или нырнул в ящик с гвоздями.

– Ты не думаешь, что это справедливо? – интересуюсь я, а сам вспоминаю Ульяну. Думаю о том, что она вряд ли бы стала меня так царапать. У нее совсем другой характер.

Фил удивленно смотрит на меня.

– По-твоему, я сам не понимаю?

Копна его рыжих волос – и та потускнела и теперь кажется не такой огненно-яркой. Сам он весь какой-то потертый, красноглазый, заросший щетиной.

– Она до сих пор не отвечает на мои звонки, – грустно говорит он и отхлебывает пиво из банки.

Когда мы с Артемом не смогли до него дозвониться, то заявились без предупреждения. Но Фил, похоже, рад нас видеть.

– Кто же оставляет компромат в телефоне?

Артем – мастер конспирации и знает, о чем говорит. Он неоднократно проявлял чудеса изобретательности. Например, специально ставил в плеер записи с наших концертов, подносил трубку к динамикам и орал подружке: «Дорогая у нас саундчек, здесь плохо слышно! Я потом перезвоню!» И уже через минуту его голова утопала между ног у какой-нибудь девицы.

Фил недоверчиво косится на него и сообщает, что у него просто натура такая. Он не может пройти мимо новой юбки, но при этом очень любит свою подружку. И сделает все, чтобы ее вернуть.

– И что, например? – интересуется Артем.

Но Фил уже не слышит. Он выходит из комнаты и возвращается с бас-гитарой, провод от которой тянется через всю комнату. Пытается сыграть бас из «Schism» Tool. Задевает грифом банку пива, стоящую на столе. Пена с шипением разбрызгивается по полу. Усилитель в глубине комнаты хрипит.

– Знаешь что, – говорит Артем, – я в туре предпочту жить с кем-то другим в номере.

Я смеюсь, но он серьезно говорит, что это главное преимущество артиста, «подписанного на лейбл». Требовать и получать то, что ты хочешь.

Фил даже не думает поднимать упавшую банку. Он насмешливо смотрит на Артема и шутит, что с радостью будет жить хоть в гримерке.

Какое-то время мы пререкаемся, пока пьяный Фил не засыпает прямо в кресле в обнимку с бас-гитарой.

Но наши упреки, похоже, срабатывают. На следующей репетиции Фил обдает запахом перегара наши лица и спрашивает:

– Ну что, гады, соскучились?

Мы гоняем по кругу одни и те же ритмические фрагменты. Части чего-то целого, дробленного на тысячи кусочков. Энди в своей экспрессивной манере всегда забегает вперед, а Тощий, будучи от природы флегматичным интровертом, смазывает сильные доли.

Быть флегматичным интровертом в понимании Ники – большая трагедия.

– Интроверты до бесконечности пытаются что-то исправить в себе, – говорит она. – Тогда как экстраверты исправляют все в окружающем мире.

У меня нет уверенности в том, что я экстраверт. По крайней мере, при первой возможности замыкаюсь в себе. Пишу статьи. Репетирую. Пытаюсь собрать себя заново, ответив на вопрос, ради чего вообще все это. А Ника названивает откуда-то с шумных станций метро и интересуется, что произошло.

– Тебе уже неинтересно, да? – щебечет голос в трубке.

Мы только что прогнали двухчасовую программу, и я брожу в коридоре нашей репетиционной базы.

– Извини, сейчас авральная подготовка к туру.

– Ты перезвонишь? Правда перезвонишь?

Пот заливает глаза и течет на лицо. В глубине помещения из колонок звучит финальная песня, которую Энди исполняет под клавишный аккомпанемент Артема.

Что я могу ответить? Я отнекиваюсь как могу, ссылаясь на ужасную занятость. Мне трудно обещать ей что-то.

Добравшись до Ульяны, я прошу ее присмотреть за собакой, пока мы в туре.

Бритни прыгает и думает, что мы идем на прогулку. Пока я с псиной, всегда можно отвести глаза и начать извергать банальности вроде «посмотри, как она к тебе привязалась» или «собаки такие смешные».

Так оно и выходит. Мое виноватое выражение лица остается незамеченным. Ульяна сразу садится на корточки в прихожей и начинает трепать Бритни за ухом.

– Привет, чучело мое дорогое! – сюсюкает она.

На ней цветастый сарафанчик на тонких бретельках. Волосы подобраны и заколоты двумя деревянными палочками, как у японки. На глазах привычные очки в тонкой оправе.

Я замечаю, что оторвал ее от работы. Ульяна готовит очередную серию стикеров для развешивания на городских стенах. Сидит в одиночестве и обрезает отпечатанные листы.

– Присоединяйся!

Я с грустью смотрю на ее комнату. Ульяна живет среди пустых негрунтованных холстов, сваленных в углу подрамников, тюбиков с краской, отмокающих кистей и банок с растворителями. Она пишет все свои картины при тусклом свете электрической лампочки, и в каждой из ее работ – яркий, выдуманный и не существующий в реальности мир.

На подоконнике у нее что-то вроде импровизированной кухни – электроплитка и несколько кастрюлек, где она тушит свои овощи. Все ее этнические платья и кофты висят тут же на плечиках.

Мы сидим на полу в обрезках бумаги. Я любуюсь ее голыми девчачьими коленками и говорю, что жутко соскучился, хотя сам не могу понять, правда ли это.

– Мы виделись недавно и, кажется, ругались! – усмехается она и передает мне очередной лист с флаерами.

На станции Кузнечное на Соколиных скалах друзья Ульяны организуют палаточный лагерь.

– Мне хотелось бы проводить тебя, – говорю я ей. – Но я уеду раньше.

Мы обнимаемся, стоя на пороге. В одной ее руке поводок, который треплет зубами Бритни. Псина то и дело пытается вырваться и натягивает поводок, так что Ульяна раскачивается из стороны в сторону, словно едет на скейтборде.

– Ничего, скоро порезвишься на природе, – говорит она собаке. И притягивает меня к себе.

Ее губы сладкие и пахнут корицей.

15

Клуб «Кочка» – типичное московское заведение, одно из тех, где наша группа выступает постоянно. Грязь в сортирах, стены исписаны маркерами, бармены неприветливы, пиво водянистое, а из еды только сухарики и чипсы.

– Ты помнишь, когда мы играли здесь последний раз?

На гладко выбритом лице Тощего появляется гримаса отвращения, когда он замирает у металлических дверей знаменитого московского клуба.

Нас встречает Макс Змеев. На нем мятый вельветовый пиджак, надетый прямо поверх футболки. Он вальяжно жует бутерброд и говорит с набитым ртом охране:

– Это группа, пусть проходят!

Он стряхивает хлебные крошки с подбородка и спрашивает:

– Как добрались? Извините, что не встретил вас на вокзале.

На самом деле Змеев никогда не встречает нас. Спит до полудня в своей московской квартире, а потом едет в клуб налегке. Ему больше нравится дымить сигареткой и красоваться перед знакомыми журналистами. А еще раздавать флаера своих фаворитов – группы «Вены».

– Ты же понимаешь, мы все можем пробиться только единым фронтом, – засунув последний кусок бутерброда себе в рот, он вытирает жирные руки салфеткой.

В гулком зрительном зале загораются лампы. Свет обнажает безвкусное оформление: синяя барная стойка, колонны, оклеенные фольгой с черно-желтой зеброй, и звукорежиссерская кабина, стилизованная под пивную бочку. Ощущение такое, что дизайнер нюхал клей перед тем, как нарисовать эскизы.

Артем закидывает синтезаторный кейс прямо на сцену. Туда, где светоотражающим скотчем уже отмечены места для микрофонов и оборудования. Время саундчека. А это половина всей работы музыканта. Скрытой от глаз, но изнуряющей и неблагодарной.

Ника хвостиком плетется за мной. На ней облегающая кофта с глубоким вырезом и джинсы, а в руках рюкзачок с двумя комплектами нижнего белья, синей блузкой и целой тонной косметики.

Ее присутствие здесь – худшее, что могло случиться. Вместо того чтобы признать ошибку и попытаться исправить, я сделал следующий шаг к обрыву.

– Если хочешь, ты можешь отснять репортаж о наших гастролях, – ляпнул я накануне, и Ника сразу же начала собирать вещи. Как будто это путешествие на медовый месяц.

Змеев косится на ее фотоаппарат и сообщает, что необходимо получить специальный бейдж, разрешающий съемку, иначе будут проблемы с охраной.

Мы идем по узкому коридору в направлении гримерки. Ника вцепилась в мою руку, как будто боится потерять.

– Тебе будет полезно увидеть весь процесс изнутри, – говорю я, распахивая перед ней дверь.

Нас обдает концентрированным запахом алкоголя, сигарет и лака для волос. К этому запаху примешивается едва уловимый аромат волнения и ожиданий.

Алкогольных интоксикаций.

Разочарований и успеха.

Депрессии и эйфории.

Так пахнут стены каждой подобной комнаты в любом клубе мира.

Ника в ужасе застывает на пороге и хлопает ресницами. В гримерке полно народу: полуголые девицы, на которых наносят боди-арт, патлатые музыканты и колоритные вокалистки группы на разогреве.

Я злорадно говорю ей, чтобы привыкала:

– Если ты хочешь быть фотографом в музыкальном журнале, тебе и не такое придется увидеть.

Например, шестидесятилетних мужиков в лосинах.

Обкокаиненных и глупо хихикающих братьев-близнецов.

Ударившихся в христианство язычников от хард-рока.

– Да ладно?! – шепчет она. – Я надеюсь, что буду снимать только тех, кто мне симпатичен.

Ее фотоаппарат так и висит на шее. После слов Змеева она не решается достать его из чехла.

– Мы давно мечтали выступить с вами, – подобострастно говорит Филу одна из девиц.

Тот рассеяно кивает. Ставит на допотопном музыкальном центре Bone Machine Тома Уэйтса. И на его лице появляется хорошо мне знакомое похотливое выражение.

– Тебя мало оттаскали за кудри? – шепчу я ему на ухо. – Хочешь еще?

Фил чешет пластырь над бровью:

– Кто бы говорил!

Он совершенно прав. Мне следует во всем признаться Ульяне, покаяться, и она, возможно, простит. Праведные мысли рушит арбузный аромат жевательной резинки: это Ника прижимается ко мне так, что я ощущаю теплые очертания ее стройного силуэта под одеждой.

К восьми часам клуб заполняет публика. Люди рассаживаются на барные стулья, оккупируют диваны или просто встают кучками и там и сям. Висит атмосфера нетерпеливого ожидания.

Тощий каким-то лосьоном до блеска натирает свою лысую голову. На его обнаженном торсе красуются панковские татуировки – череп с ирокезом и британский флаг. Девицы, которых развлекает Фил, хрюкают от смеха, передавая по кругу бутылку с виски. Такая картина вполне соответствует алкогольным вибрациям Тома Уэйтса, несущимся из хриплых динамиков магнитофона.

– Обычное дело, – говорю я Нике.

Она наконец, словно проснувшись, подносит фотоаппарат к глазам и начинает снимать. Ее лицо тут же приобретает сосредоточенно-охотничье выражение.

Когда разогрев уже отыграл, а наш аппарат расставлен техниками, Змеев сообщает, что администрация клуба хочет сразу договориться с нами о будущих концертах на осень.

– Дадут лучшие даты.

– А что насчет бабла за этот тур? – интересуется Артем. – Мне даже на пиво не хватает.

– Разберемся после.

Мы переглядываемся. Змеев вместе с «Мажор Рекордс» берут немаленький процент из нашей прибыли за вычетом всех расходов на рекламу. Причем возникают какие-то суммы за афиши, которых никто не видел.

Артем уже начинает спорить, но я удерживаю его и сообщаю Змееву, что мы на низком старте.

Повисает непередаваемая атмосфера возбужденного ожидания. Мы становимся в круг и кладем друг другу руки на плечи. Я слышу, как кто-то представляет нас в микрофон, и зал взрывается аплодисментами.

Когда мы вместе с Филом ныряем в дверь на сцену – яркий свет софитов обдает жаром.

– Только опять не свались! – шутит он.

– Да иди ты!

Но он уже не слышит: пробегает по краю сцены, пожимая протянутые руки. Артем за моей спиной берет мрачный аккорд на своем синтезаторе. Энди появляется чуть позже. Как звезда – под музыку и аплодисменты. На нем бежевый костюм-тройка в стиле групп «новой волны», а на ногах – зеленые кеды.

Это начало концерта – медленный разгон в минорной тональности.

Гул синтезатора превращается в космический рокот. Рокот переходит в свист, который летает из колонки в колонку, распространяясь по залу. Все это напоминает старт баллистической ракеты. Под сценой от вступившего баса начинают дрожать сабвуферы – пол ходит ходуном.

Немного запредельной тоски, капля электроники, чуточку грува – вот наш коктейль. У Энди сумасшедший вокал – звонкий, мощный. Сколько эпитетов ни подбирай, все равно не хватит. Такой вокал, как будто Фредди Меркьюри в результате генетического эксперимента скрестили с Томом Йорком из Radiohead.

Когда Тощий наконец дает прямую «бочку» – толпа приходит в движение. Эти мальчики и девочки в растянутых полосатых свитерах, мятых пиджаках и цветных футболках упоенно танцуют. Они прыгают в такт и тянут к нам руки.

Кричат:

– Давай! Еще! Еще!

Волны колышущихся тел обдают сцену жаром.

Я перехожу на гитарное соло в финальном проигрыше и ловлю себя на мысли, что абсолютно счастлив. На сцене есть та самая магия, которая делает музыканта бессмертным. Всемогущим. Здесь нет никаких жизненных дилемм. Здесь нет ничего, кроме музыки.

Но любая иллюзия рано или поздно рушится.

Синкопа на барабанах.

Эффектный гитарный рифф.

Вспышка стробоскопа.

В толпе появляется знакомое лицо. Я узнаю его мгновенно. Это парень в водолазке – тот же искривленный маниакальный рот, те же целеустремленные движения.

Свет меняется, и он исчезает из виду.

Мое ощущение гармонии мгновенно уходит. Этот гад рушит его.

Я озабоченно подхожу к краю сцены, думая, что показалось.

Лучи прожекторов высвечивают танцующих людей. И тип снова появляется передо мной. В этот раз так близко, что можно разглядеть его безумные водянисто-голубые глаза.

Приходится принимать защитную позу, чтобы в случае чего снять гитару с ремня и разбить о его голову. Мой старенький «Фендер» – это не какая-нибудь акустика. Он весит целую тонну.

– Чего тебе надо? – кричу сквозь грохот музыки.

Но меня никто не слышит. Белокурая голова исчезает где-то в гуще поднятых рук.

– Моей крови хотел, сука? – ору я и балансирую на краю сцены.

Но звук слишком громкий. Со стороны может казаться, что это такое приветствие для поклонников!

Сердце скачет бешеным галопом.

Полтора часа пролетают как минута. Когда мы оказываемся в гримерке – вокруг мокрые, довольные лица. Пот струится со всех сторон, словно мы – команда марафонских бегунов, успешно финишировавших после забега.

– Вы отлично отыграли. – Кто-то жмет нам руки.

Предлагают виски и колы. Освобождают место, чтобы можно было плюхнуться на диваны и отдышаться.

Но меня заботит другое, я хватаю пробегающего мимо Змеева:

– Ты его видел? Ты рассмотрел этого гада?

– Кого? – удивляется тот.

– Психа, преследующего меня!

Змеев недовольно бормочет, что мне примерещилось.

А чуть позже слышу со всех сторон:

– Вы были в ударе!

Точнее, хочу слышать.

– Ни одной новой песни, – говорит очкастая девица кому-то в баре.

У меня слух на подобные реплики.

Ко мне подводят друга Шатунович, обозревателя журнала «Стоп» Антона Смирнова, будущего редактора Rolling Stone, и мы говорим о музыкальных тенденциях и звуковой индустрии.

– Ты сам посуди, – кричит он, выплевывая сигаретный дым. – Музыка совсем перестала продаваться!

Нас разделяют грохот дискотеки, полумрак и недоверие.

Под конец, совсем уже изможденный, я опускаюсь на диван рядом с Никой.

– Вы очень классно отыграли! – Она кладет мне голову на плечо.

Потом принюхивается и увлекает в душевую. Включив теплую воду, принимается методично стаскивать концертную одежду.

– Что ты делаешь?

– Хочу вымыть тебя под душем!

Мы оба тяжело дышим и через мгновение впиваемся друг в друга. Я хватаю Нику за волосы, поворачиваю к себе задницей и наклоняю.

Перед глазами всплывает лицо психа с водянистым маниакальным взглядом. Того психа, который хотел меня убить. И я хватаюсь за Нику еще крепче. Держу ее за коротенький ершик волос на голове.

Ника кричит так, что курчавые близнецы, костюмерши, полуголые девицы с их боди-арт-художниками слышат эти крики. Их, возможно, даже слышит охрана на входе.

Я вколачиваю Нику в кафель душевной кабины. Взбиваю пену под холодными струями душа. Она вскрикивает и, чтобы не упасть, хватается за кран – вода с усиленной мощью обрушивается мне на макушку.

Когда мы, обессиленные, оседаем на холодный пол душевой, она обнимает меня своими тонкими руками, скользит губами по моей коже.

– Мне ни с кем не было так хорошо, – довольная, мурлычет она.

В этот момент у меня возникает, может быть, мнимое, но очень приятное чувство гармонии. Какое-то спокойствие, которого не было раньше. Когда я возвращаюсь в гримерку, обмотанный полотенцем, пьяный Фил пытается пролезть в душевую: «Моя очередь!»

Я говорю:

– Офигел! Хочешь получить?

Ника торопливо одевается, и вязаная кофта оказывается шиворот-навыворот.

16

Организаторы концертов всегда экономят на мелочах, сколько ни подсовывай им райдер. Но главное, чтобы они не забыли о встрече на вокзале.

Мы едем в Нижний Новгород и всю ночь обсуждаем любимые диски. Например, спорим, кто внес больший вклад в проект UNKLE – Джеймс Лавелль или Диджей Шадоу. Тощий уверен, что без Шадоу проект стал увядать. А соседи по вагону шикают – наши крики мешают им спать. Какой-то парень из соседнего купе пытается с нами «поговорить». Но наглая расцарапанная рожа Фила действует на него отрезвляюще.

– А вы слышали последний альбом Sigur Rós? – Артем свешивается с верхней полки и протягивает мне пластиковый стаканчик с коньяком. – Вот такую атмосферу я представляю на нашем новом альбоме.

Мы, чокаясь, выпиваем.

Так обычно и бывает.

Курица-гриль и жирные руки.

Скомканные салфетки и обсуждение альбомов.

Мы едем и еще не знаем, что московское шоу было единственным прилично организованным выступлением за весь тур. Максу в родном городе было проще все контролировать, но чем дальше мы от центра, тем меньше остается надежд на то, что все пройдет гладко.

Перед Змеевым стоит чай в подстаканнике. Поезд разогнался, и ложечка раздражающе звенит.

– Макс, нам нужно с тобой поговорить, – говорю я, заглядывая в его купе.

– Да? – Он отрывается от ноутбука и поднимает холодные глаза.

– Ты заплатил за концерт вдвое меньше, чем год назад.

Змеев озадаченно оттопыривает нижнюю губу.

– Заплатил меньше, потому что было меньше людей, – говорит он и кидает кубик сахара в чай. – Вы не учли еще десяток приглашенных журналистов и проценты по контракту «Мажор Рекордс».

Он сжимает зубы так, что выступают желваки, и помешивает чай нарочито медленно и с раздражающим звоном.

Мы какое-то время препираемся, пока разговор не заходит в тупик. Сколько ни спорь с Максом, тот всегда окажется прав, а ты в дураках, и еще потом будешь извиняться.

Когда я рассказываю об этом группе, Фил раздраженно комментирует:

– Вот же гад, вечно пытается наебать.

– Он просто функция, и в данный момент это работает так, – рассуждаю я.– Если мы запишем отличный диск, а лейбл его продаст – все должно поменяться.

Нике скучны эти разговоры. Она расстилает постельное белье на верхней полке и как бы невзначай елозит бедром по моему колену. Не в силах дотерпеть, мы запираемся в туалете и занимаемся любовью под стук вагонных колес.

– Мне не хочется возвращаться, – говорит она уже после, вытираясь влажными салфетками.

– Куда?

– Обратно в Питер!

За окном мелькают темные силуэты деревьев и пустынные полустанки. Я с ужасом думаю о том, что ведь нам и правда рано или поздно придется вернуться. Рано или поздно придется рассказать все Ульяне. Тур – хорошая возможность отложить этот неизбежный кошмар на дальнюю полку, багажную полку купейного вагона, загроможденного нашими инструментами.

Заняв ближайший столик в вагоне-ресторане, мы заказываем виски с томатным соком. Так хочет Ника.

– Невинность окрашена красным, – цитирую я Coil и, уже пьяный, вдыхаю ванильный запах ее волос.

Мы остервенело трогаем друг друга под столом, доводя до полного сумасшествия. Томатный сок заливает скатерть. Буфетчицы косятся на нас, не понимая, как реагировать.

– Красный – твой любимый цвет, да? – спрашивает Ника.

Я шепчу ей на ухо, что уверен в обратном: не мой, а ее.

Нас окружают одноразовые предметы.

Быстрое питание.

Новые люди.

Все пространство вокруг заставлено кейсами – не вытянуть даже ноги. Мы постоянно ударяемся об углы ящиков с аппаратурой и о выступы торчащих чехлов.

– Кто будет оплачивать ей отель? – интересуется Змеев.

Учитывая грабительские проценты и утаенные цифры реальных сборов, я вправе игнорировать эти слова, но дипломатично соглашаюсь вычесть из своего гонорара. А еще чтобы он был в курсе: теперь Ника – наш официальный фотограф.

«Сексуальная кошечка», – это уже думаю про себя.

Она же при любом удобном случае вертит задницей. Садится мне на колени. В гостинице сразу с порога тащит в постель. То и дело я ловлю на себе завистливые взгляды ребят, но ничего не могу с собой поделать.

Мы с Никой так натренировались, что, задыхаясь, кончаем в самых непотребных местах: в душевых гримерок, в тамбурах поездов и на скамейках скверов.

Она царапается и шипит в экстазе:

– Ну, давай же!

Мои руки хватают ее тонкие плечи. На ней белые носочки с бабочками и майка с нелепым детским рисунком.

– Ты и вправду думаешь, что меня такое заводит? – интересуюсь я.

– Всех парней заводит.

Часть наших концертов проходит на открытых фестивальных площадках.

Украшенные цветными шарами и гирляндами металлоконструкции, где ленивая пляжная публика трясет телесами – вот что такое открытые площадки.

– Ни одной приличной девки в радиусе ста километров, – уныло констатирует Фил.

Тур – настоящий конвейер. Выступления идут друг за другом. Утром вокзал, выгрузка инструментов, завтрак, саундчек. Вечером: концерт, гостиница или ночной отъезд.

Через несколько городов я уже путаю Саратов с Пензой. Все поезда сливаются в один бесконечный, стучащий ржавыми вагонами состав. Типовые комнаты отелей обращаются в одну: кровать, тумбочка, шкаф, фен, тапочки и одинаково унылый вид из окна.

В Самаре, когда в свой единственный выходной мы, как типичные курортники, отдыхаем на берегу Волги, Ника неожиданно признается, что у нее было много парней.

– Мне кажется, я этим пытаюсь мстить своей матери, – говорит она.

– Может, не стоит так глубоко уходить в психоанализ? – интересуюсь я.

Вокруг кружат чайки. Рядом допотопная махина вбивает железные сваи. На моем телефоне десять пропущенных звонков от Макса Змеева и один от Фила – они потеряли нас. Ника, ленивая после секса, потягивается и листает новый роман Пелевина «Generation П», а потом откладывает книжку и рассказывает, что у нее есть парень: она бросила его, не сказав ни слова. Уехала с нами в тур.

– Не знаю, что со мной, – жалуется она. – Я всегда предаю тех, кто меня любит.

Я говорю: «Так бывает», а сам думаю об Ульяне.

Ника серьезно смотрит:

– Это как самозащита. Мы бежим, когда чувствуем себя в неволе. Я не знаю, почему пропадает интерес. В определенный момент просто заканчивается терпение и становится скучно.

Мы какое-то время молчим. Она лежит на расстеленном полотенце, а потом, поправив купальник, неожиданно говорит:

– А ты ведь тоже врешь своей подружке?

– Что значит «тоже»?

– Я вижу, ты бегаешь кому-то звонить, почти каждый вечер.

– Это только по работе, – оправдываюсь я, хоть и дураку ясно – она попала в точку.

– Ты вовсе не такой циник, каким хочешь казаться.

Я стараюсь превратить все в шутку – легонько ударяю ее веточкой по попе и интересуюсь:

– А куда делись твои розовые очки?

– Розовых у меня никогда не было, – морщится она. – Еще в школе носила исключительно синие.

Бью ее по попе еще раз сильнее.

– Больно! – вскрикивает она.

– Слепень, – оправдываюсь я.

Ника лежит на животе, уперев руки в подбородок, а потом поворачивается и неожиданно серьезно говорит:

– Мне нравится боль.

Я смотрю на ее короткую стрижку. На чуть угловатые, резкие движения и опять гадаю, что нас связывает помимо секса. На ее пальце кольцо с чьим-то именем. Она старательно поворачивает его надписью внутрь, так что не прочесть. Но я все равно читаю: «Синий + Ника» и решаю не спрашивать, кто этот Синий. Лишь легонько стегаю веточкой.

– Похоже на массаж, – улыбается она в пустоту.

Вечером в холле гостиницы, пока Змеев регистрирует наши паспорта, я набираю номер Ульяны. Прикидываю в уме – если она вернулась из загородной поездки, то, скорее всего, уже рисует картины, слушает Бьорк и читает книжки по экологии. Уговариваю себя, что моя поездка была неизбежна, а значит, и наша с Ульяной разлука – тоже.