Читать онлайн Жизнь со смертью визави бесплатно

«С раскрытой книгой дотемна»

С раскрытой книгой дотемна…

Зимой так трудно у окна

порой понять, который век

кружит над миром мокрый снег,

горит фонарь, гудят авто,

и жизнь со смертью визави,

и на твои слова любви

не отзывается никто.

Зимой у тёмного окна

с раскрытой книгой ты стоишь,

и сам себе ты говоришь,

что одиночества вина

страшней продажного стиха

и первородного греха,

что ты не в силах отгадать

хоть каплю смысла этих мук,

что счастье в прожитых годах

склевало время, как индюк,

что бесконечен мокрый снег,

что нет ни твари, ни Творца,

а есть усталый человек,

и есть бессмыслица конца…

И возле тёмного окна

ты закрываешь пухлый том

и натираешь докрасна

глаза о темень за окном,

стараясь лучше рассмотреть

судьбу, у бездны на краю,

но снова видишь только твердь

земную и небесную,

фонарь и мокрую пургу,

следы от галок на снегу, —

как клинопись вспорхнувшей жизни…

Блудный сын

Приблизился, дрожа… Полдюжины овец

теснясь, таращатся бессмысленно-любовно.

Из очага льнёт дым к ногам, и словно

взбесился пёс от радости. Отец

чуть щурится, застыв в дверях безмолвно.

Молчит и он – вернувшийся беглец.

Что вспомнил он теперь – года веселья, блуда,

скитаний и мытарств в далёких городах?

Зачем он выбрал боль, зачем он выбрал страх,

исчезнул – в никуда, вернулся – ниоткуда?

Старик безмолвствует, ещё не веря в чудо,

а сын бросается к ногам его во прах,

боясь увидеть вновь в прищуренных глазах

любовь, которая гнала его отсюда.

Евангелие от Морфея

Вначале были сны. И в снах

Был создан мир. И сном вовеки

Пребудет он, как в зеркалах

Стократно множась в человеке.

И в этом лабиринте некий

Мы ищем смысл. Находим страх.

Мир – сновидений вереница.

Стихии, звёзды, ход времён

Со мной растают – зыбкий сон, —

Чтоб вновь кому-нибудь присниться.

Так, сна не перейдя границу,

Творит миры Архитектон,

И, сном во сне заворожён,

Никак не может пробудиться.

«Во мне чужая жизнь живёт»

Во мне чужая жизнь живёт

И помнит – памятью моей —

Прохладу галилейских вод

Под тяжестью босых ступней,

Раскидистую тень олив,

Молитву кроткую в саду…

И, только этой жизнью жив,

Я по земле на крест иду.

Под рукою Творца

Под рукою Творца

глина податлива, как

дева во вторую

ночь любви.

Под рукою Творца

холст становится небом,

расцвеченным

радугой Его глаз.

Под рукою Творца

звуки, словно пчёлы,

собирают в душе

горький мёд страстей.

Под рукою Творца

с сухим стуком

нанизываются слова

на чётки Вечности.

И даже Смерть, —

злобный пёс,

грызущий кость Забвения, —

лижет руку Творца.

Творение

Шесть дней не покладая рук

Трудился Плотник. На заре

Вставал и под весёлый стук

Он что-то строил во дворе.

Он сваи вбил, срубил помост

И чёрным бархатом покрыл.

Своей рукой он сонмы звёзд

На бархате изобразил.

Все получалось у него.

Соседи в голос, как один,

Превозносили мастерство

И опытность его седин.

… Но вот закончил. Вытер пот.

И Сын взошёл на эшафот.

Тени

Осенний сад застыл в преддверье листопада…

В узор ветвей притихших сумерки вплелись,

и тонкий аромат грядущего распада

таит в пучках травы уже чуть прелый лист.

Какая горькая прохлада! И какая

на всём печаль!.. По камертону тишины

настроив сердце, память извлекает

созвучья давних слов, предчувствия и сны.

И сладко мне стоять средь призраков манящих,

лелея в памяти бесплотный их улов,

и видеть, как сквозь ряд торжественный стволов

последний солнца луч уводит дальше в чащу, —

в Элизиум ночной, под тёмный свод ветвей,

дрожащую толпу ещё живых теней.

Безумие

Бывает – ночью скрипнет дверь:

крадётся тихими шагами

безумие – пятнистый зверь

с бледно-лиловыми зрачками.

Движенья плавные легки.

Он припадает к изголовью,

и ромбовидные зрачки

его вскипают чёрной кровью.

От шкуры с крапинами звёзд

исходит тонкий запах тлена.

Он лижет руку мне, как пёс,

роняя на пол хлопья пены.

Но знаю: стоит мне вздохнуть,

иль взгляд лилово-водянистый

поймать – и прянет мне на грудь

безумие – мой зверь пятнистый!

На балу сновидений

В небе простуженном, снежном и мглистом,

в снежной и мглистой тоске твоих глаз,

помню: нездешняя, блеском лучистым,

блеском лучистым надежда зажглась.

В тихом сиянии том серебристом,

в том серебристом, окутавшем нас,

вечер доставил нас в синюю пристань,

в синюю пристань – полуночный час.

Всё растворяется в памяти мутной.

Но до сих пор этой грёзы минутной,

грёзы минутной забыть не могу:

словно в ту ночь, на балу сновидений

вижу я ангелов белые тени,

белые тени на чёрном снегу.

С любой строки

Прошу – сегодня не покинь!

Дождись – и час придёт:

начну молчать с любой строки,

что вдох мой оборвёт.

И вздрогнет каплей грустный сад.

Но ты его ветвей

не испугай. Он будет рад

несмелости твоей.

Застынь и вслушайся – ведь так

не в каждую же ночь

призывно-страшно дышит мрак,

что даже жить невмочь!

Бежать – куда? Ведь там стеной,

навеки плен суля,

уже скрепили сговор свой

с жасмином тополя.

Творец достал свои стихи,

сломав луны печать,

и мне теперь – с любой строки —

один исход: молчать.

«Я большей правды не ищу»

Я большей правды не ищу —

зерна, что зреет в борозде,

и, зная путь к своей звезде,

к другим дорогу не мощу.

Я верю, – в час, когда слежу

за вереницей птичьих стай, —

что, перейдя времён межу,

коснусь иных, нездешних тайн.

Иконник

На колокольне уцелевшей,

в провинциальном городке,

сжимает кисти в кулаке

старик, от ветра посиневший.

Здесь все разгромлено… Так жалки

нагие ребра кирпичей!

И слышно сизых голубей

урчанье сытое на балке.

Внизу – проржавленные крыши

прикрыл подтаявший снежок.

Так мал старинный городок!

И почему-то сверху – ближе…

Демисезонное пальтишко

совсем не греет на ветру.

Да, годы, годы… Этот труд

задумал он ещё мальчишкой,

когда вот здесь, у парапета,

он вдруг впервые обомлел

от солнечных слепящих стрел, —

как будто с неба Ангел Света

сходил на землю. И невольно

то счастье вдох оборвало,

и небо в грудь ему вошло,

и сердцу стало сладко, больно…

Старик становится на ящик,

мешает краски; и слегка

дрожит озябшая рука,

касаясь кистью глаз скорбящих.

Гуляет ветер, сохнут лики.

А даль огромна и светла,

как скат высокого чела,

на коем он выводит блики.

Ночной полёт

Под лунный бубен так певуче

выводит смерть напев простой.

Душа летит звездой падучей

на этот зов в тиши ночной

и в пляске звёздного шамана

кружится, лёгкая, во мгле…

Как просыпаться утром странно

на безразличной ей земле!

Сны

Остывают тихие закаты,

гаснут в небе бледные просветы…

Это нам почудилось когда-то,

что мы жили во вселенной где-то.

Разве были – золотые травы?

Разве были – голубые воды?

Это только сладкая отрава,

наших снов безбрежная свобода.

Разве гулкий шум весенних ливней

в самом деле нами был подслушан?

Отчего ж сильней и неизбывней

с каждым днём тоскуют наши души,

слыша эти тающие звуки,

видя эти блекнущие тени?

Это только музыка разлуки

радугой размытых сновидений.

Маленький гном

Ночь холодным, туманным челом

прислонилась устало к окну.

О, не прячься, мой маленький гном,

все равно я теперь не усну.

Зря ты там притаился в шкафу,

я же видел твой красный колпак!

Только раз не во сне – наяву

ты пропой свои песни, чудак!

Спой, как Мерлин, святой чародей,

тихо молится нежной звезде;

как Офелия в тёмном пруду

ночью смотрит на эту звезду;

как Серебряный Рыцарь века напролёт

Неневестную Лилию ждёт…

Что ж ты вышел и грустно молчишь?

Ты ведь знал их, мой старый малыш?

Закат

Закат. В лугах стоцветье трав

к земле нагретой стебли клонит.

Зарницы гаснут, отблистав,

меж тёмных туч на небосклоне.

Стихает ветер, пролистав

страницы бытия к концу ещё немного…

Зажёгся Млечный Путь – предвечная дорога

в святой Иерусалим. Луна

взошла, румяна, полнотела,

и над лугами тишина

однообразно зазвенела,

ночными звуками полна…

Незримый ангел, рея горними путями,

сбивает звёзды с неба лёгкими крылами.

Лиры и тимпаны

1. Олимпийцы

О светлые боги Эллады,

о грешные дети земли!

Давно ли, Афина Паллада,

ты к Трое вела корабли?

Давно ль свои острые стрелы

пускал в вас проказник Эрот,

и лебедь загадочно-смелый

плыл к Леде по зеркалу вод?

Вам все покорялись стихии,

но Время – последний титан —

продолжил гигантомахию,

и вы уступили… Туман

забытых старинных преданий

навеки окутать хотел

обломки немых изваяний

божественно-радостных тел.

И всё же, хоть треснул и стёрся

ваш мрамор, но, мощью полны,

как прежде, точёные торсы

так явственно напряжены!

Вас холод забвенья не тронет,

ведь в паросский мрамор вошло

Праксителя грубых ладоней

доныне живое тепло.

2. Подражание Анакреонту

Всё, что в меру, то и благо —

мудрецов завет простой.

И рубиновую влагу

ты слегка разбавь водой.

Кубков стук с учтивой речью

чаще ты перемежай.

Не на всех рабынь под вечер

взоры томные бросай.

И забудь вакханок юных,

если в час ночных бесед

пальцы тонкие на струны

возлагает кифаред.

3. Конец и начало

Во времена императора Тиберия некие путешественники, проплывавшие мимо о. Паксос, слышали крики: «Пан мегас тефнике!» – что означало: «Умер великий Пан!»

Было это в 33 г. н. э.

Из Плутарха

Ветер тростник качает,

скорбно шумят леса.

В море тревожном чаек

слышатся голоса.

Смолкнул напев свирели,

и не звучит тимпан.

Звери осиротели —

умер великий Пан!

А далеко на востоке

предрассветная мгла

город царей и пророков

медленно обволокла.

В тёмной пустой гробнице

воздух тяжёл и спёрт.

Чистую плащаницу

тихо целует Пётр.

4. Логос

Когда вселенский дремучий хаос

дышал стихиями первооснов,

всемирный Логос, во тьму спускаясь,

сцепил пространство в кольцо миров.

Он постоянство назвал движеньем,

измерил Вечность теченьем лет.

Его сияния отраженьем

мерцает разума бледный свет.

Он нашим душам открыл дорогу

к себе – в прозрачный, пустой эфир.

Кто понял Слово – тот понял Бога.

Кто принял Бога – приемлет мир.

5. Эней

Над руинами храмов и башен

с жарким гулом бушует огонь,

и в дыму – ненавистен и страшен —

чёрным чудищем высится конь.

Гаснут искры в предутреннем небе,

и сейчас твоих слёз горячей

только пепел, Эней, только пепел

над горящею Троей твоей!

Неохотно, как мокрую глину,

месит чёрную воду весло.

В первый раз твою крепкую спину

не от схватки – от бегства свело!

Ты ведь знаешь: попутного ветра

не бывает для беглеца.

Но скитанья закончатся, верь, – там,

где схоронишь больного отца,

где потомок-волчонок построит

Вечный Город на диких холмах.

Увози же скиталицу-Трою

на семи боевых кораблях.

…Даже в снах не покрыть расстояний,

что ушли белой пеной за борт…

Но сюда ты вернёшься, троянец,

тяжкой поступью римских когорт.

Старая книга

Забылся я над старой книгой,

закрыл усталые глаза…

Ещё по листьям дождик прыгал,

стихала дальняя гроза…

Я полон светлых был видений,

и в этом зыбком полусне

перед глазами плыли тени,

звучала музыка во мне.

И этим теням, этим звукам

душа шептала: узнаю…

И сердце ныло в сладкой муке

любви, познавшей власть свою.

Дождь капал, тучи уходили…

Я спал, не дочитав того,

как в старой книге поделили

одежды пыльные Его.

Вдохновение

Плывёт меж туч, в холодном блеске,

прозрачный лепесток слюды.

В сетях оконной занавески —

четыре трепетных звезды.

Ещё расслышать невозможно

призыв в предвечной темноте —

слова, что станут непреложной

судьбой на мраморном листе.

Моя душа тоскует глухо,

в себя вбирая эту тишь…

Сейчас, сейчас, на крыльях духа

ты прямо в вечность полетишь

и от оков земного слуха

сама себя освободишь!

Странное такси

Кралась ночь с опаской конокрада.

Плащ промок. Сырой табак горчит.

Светлый сад. Высокая ограда.

Ветер. Дождь. И ты один в ночи.

В реку с неба шлёпнулась медуза,

и глядят, нагнувшись, фонари,

как, шалея от стеклянной музыки,

в тёмных лужах пляшут пузыри.

Где ты? Это центр или окраина?

Скрылось в ливне странное такси.

Кажется, садясь, к воротам рая

ты, шутя, подбросить попросил.

Час теперь какой? Должно быть, третий…

В сером небе бледная луна

скоро будет, как ночной еретик,

на костре рассвета сожжена.

Что же ты стоишь? За всеми нами

странное такси придёт. Не жди.

Слышишь: ангел звякает ключами?

Помолись и в светлый сад войди.

Петербург

Как тесен скроенный потуже

гвардейский щегольский мундир

екатерининских задир, —

так этот город царский душен!

Ночами, холодно-бездушен,

в Неву стекает лунный жир,

и грозно хмурится кумир,

и конь храпит, змеёй укушен,

и шепчет невская волна:

– Поэты были здесь опальны,

убийства – строго ритуальны,

а в казематах – ночь без сна…

– Здесь с каждым камнем грязно-сальным

совокупился Сатана!

Ночной романс

По стёклам ползут мотыльки.

Прозрачные тени скользят.

И скрипки свои, и смычки

настроил торжественный сад.

И дом, как небесный корвет,

отчалил от грустной земли,

и звёзды сквозь лиственный свет

в траву и песок потекли.

Серебряный мальчик пропел,

рожок подхватила труба,

и двери нарядной толпе

открыли два чёрных раба.

Семь гордых седых королей

вошли, улыбаясь гостям,

и гибче лилейных стеблей

склонились к ним талии дам.

Танцмейстер взглянул на балкон

и сделал невидимый жест —

и сразу, свободно, легко,

вступил лягушачий оркестр.

Кружась, от окна – к окну,

стремили пары свой бег.

А шут кочергой луну

катал под всеобщий смех.

Никто не считал минут,

и воздух радугой цвёл…

И как-то нечаянно шут

луну закатил под стол.

И мертвенным холодком

дохнула на свечи заря.

Грохочущий поезд сквозь дом

промчался, огнями горя.

В загаженных, тесных купе

блестели глаза скорлупой.

Там каждый был жалок себе,

но всё же смирился с судьбой.

Поднявшийся ветер ломал

скользящие крылья теней…

Серебряный мальчик спал

и тихо плакал во сне.

Когда же пропел петух,

глаза он открыл – и над ним,

чуть вспыхнув, бесследно потух

почти растаявший нимб.

Чаша

Однажды мой сон был украшен

немыслимой радугой грёз,

и ангел лазурную чашу

к губам моим властно поднёс.

Да мне ли та чаша по силам?

Но, Господи, – воля Твоя!

Я выпил. «Что, сладко, – спросил он, —

для смертных вино бытия?»

И я без мольбы и упрёка

склонился к нему под крыло,

когда от кипящего сока

мне намертво скулы свело.

Возвращение

Приближался, разрастаясь в темень,

расставаний нищенский дворец.

Ныла память, заставляя время

выписать билет в другой конец.

Билась вьюга, всё мешая в кашу.

Мне казалось, я схожу с ума,

видя, как меня встречая, машут

снеговыми шапками дома.

Открывались, закрывались двери

офисов, подъездов и квартир.

Шкурою чудовищного зверя

стлался мне под ноги страшный мир.

И у снега был особый, здешний,

характерный вкус небытия…

Я вернулся в город, где безгрешной

умерла любовь моя.

«Давно газетная бумага»

С. А. Панфилову

Давно газетная бумага

врагов не материт.

Давно отцы с Архипелага

пришли на материк, —

но всё тревожат наши веки

те лагерные сны

когда-то на задворках века

расстрелянной страны.

Рождество

Когда по Божьей благостыне

Свет воссиял, пронзая тьму,

глас вопиющего в пустыне

не распрямил стези ему.

Мир спал во лжи и блудодействе,

ночными страхами томим,

и грезил о священном девстве,

чреватом плодом неземным.

Но не сомкнув до утра вежды,

все эти долгие часы

волхвы несли дары. Одежды

их были тяжки от росы.

Курились реки в млечном дыме.

Слезились звёзды. Пахнул дрок.

Звезда лучистая над ними

текла всё дальше на восток,

где на руках четы блаженной,

повит в рогожу, как в подир,

младенец спал благословенный,

в себя вместивший целый мир.

Варавва

Всю ночь я плакал и молился,

а утром, как последний гость,

ко мне в темницу луч пробился

и впился в руку, словно гвоздь.

Открылась дверь. Мой страж по-детски

мне подмигнул, ведя во двор,

и там наместник Иудейский

остановил на мне свой взор.

Он ждал, давя в губах усмешку,

когда толпа устанет выть,

и лишь тогда, чуть-чуть помешкав,

сквозь зубы бросил: «Отпустить».

И вопль толпы вдруг поднял с кровель

тьму птиц… Тогда сквозь блеск мечей,

с чела стирая капли крови,

мне улыбнулся Назорей.

«… А время гонит лошадей»

… Так было встарь. Теперь не то —

с комфортом нынешнее племя

катит: телегу на авто

сменил ямщик, седое время.

Катит, беспечно, как всегда,

несётся мимо Мекки, Рима,

и сухо щёлкают года

на счётчике неумолимом.

Глядишь – ан ты уже старик,

морщины возле глаз все чётче…

И, кажется, шофёр привык,

Что не оплачен будет счётчик.

Из Откровения Иоанна Богослова

1.

Господень Ангел был со мной,

и был я в духе в день воскресный.

И вот внезапно за спиной

услышал трубный глас небесный:

«Я есмь начало и конец,

пред Кем падут народы с дрожью.

К тебе послал меня Отец

свидетельствовать Слово Божье:

Мои уста – как острый меч,

семь звёзд держу в своей деснице,

и шуму вод подобна речь.

Всё, что увидишь, – да свершится!»

Я обратился и узрел

Того, чьи очи – яркий пламень,

кто смерть и муку претерпел,

и пал к ногам Его, как камень.

2.

И дам ему звезду утреннюю.

Жизнь тяжела, и смерть страшна без веры.

Как ночь темна! Как долго до утра!

И множатся в душе моей химеры,

и сталь сомнений, как клинок остра.

Дай силы мне, дай веру, Боже живый!

К Твоим словам вовек я не был глух!

Но стадо разбрелось, и глохнет нива,

о камни притупился острый плуг.

Как долго эта ночь над миром длится, —

ночь страха, беззаконья и греха!

Когда ж над нами светлая денница

блеснёт, благословенна и тиха?

Ведь мука неслучайна и желанна,

и сладок пот безмерного труда,

когда чела усталого нежданно

касается высокая звезда.

3.

Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч;

о, если бы ты был холоден или горяч!

Пылает дух, но холод мира злее.

Вселенная – сплав снега и огня!

И люди жмутся к людям – так теплее.

За что же Ты из всех избрал меня?

Мои грехи – разменная монета;

на драхму я не разменял добра.

Вся жизнь моя – мерцанье полусвета;

мой сон всегда спокоен до утра.

Прости меня, ведь я уже немолод,

душе тяжёл Тобою данный дар.

Мне страшен Твоего презренья холод,

Твоей любви и ненависти жар!

4.

Я видел, я видел день Божьего гнева!

Лишь волей Всевышнего я не ослеп,

когда пред престолом умолкли напевы,

и Он семь печатей снял с книги судеб.

Конь белый, конь рыжий, вороный и бледный

покинули первыми звёздную высь,

и четверо всадников в скачке победной,

губя всё живое, как смерч, пронеслись.

И звёзды упали, померкли светила,

и сделались разом горьки воды рек.

Глухое безмолвие землю покрыло,

и время навеки прервало свой бег.

И небо сокрылося, свившись, как свиток,

и в недрах своих содрогнулась земля.

Рабов и свободных, голодных и сытых

пришёл по делам их судить Судия!

И огненный Ангел с грозою во взоре

трубил над повергнутым миром лжецов:

– О, горе живущим, о, горе, о, горе, —

втройне им завиден удел мертвецов!

5.

Имя сей звезды полынь…

Вся горечь мира на моих устах,

когда звезды я имя называю,

в чьих изумрудно-ледяных лучах

на землю сходит горечь неземная.

Наверно, там – совсем в иных мирах,

свободу и бессмертье обретая,

я б позабыл страданье, скорбь и страх, —

всё, чем болит душа живая!

Но сердцу кто-то шепчет: «Ты окинь

вокруг себя пустым, холодным взглядом

и помни: ты навек в кругу заклятом,

пока средь этих ледяных пустынь

горит далёкая звезда-полынь,

вселенную питая горьким ядом!»

6. Язычники

На медном небе лёт священной птицы

вещает волю тёмную богов.

На жертвеннике медленно курится

дым тёплых жертв – сладчайший из дымов!

О, этот запах любят наши боги!

И наши ноздри тонко чуют кровь,

с тех пор, как нам дракон десятирогий

открыл, что бремя мира есть любовь.

Он дал нам силу льва и мудрость змия,

он в руки нам вложил разящий гром,