Читать онлайн Пейзаж с видом на кладбище бесплатно

© Василий Вялый, 2021

ISBN 978-5-0055-4188-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Пейзаж с видом на кладбище

«Смерти нет – это всем известно,

Говорить это стало пресно,

А что есть – пусть расскажут мне»…

Анна Ахматова

«Всех ожидает одна и та же ночь».

Гораций

I

У городской окраины, лицемерно-дружелюбно прислонившись оградой к ветхим домикам, находилось старое городское кладбище. Лет двадцать назад на нем прекратили захоронения, и вскоре оно укрылось от взглядов прохожих раскидистыми кронами лип и кленов. У побеленного известью кирпичного забора, тщательно скрывая кресты и обелиски, колыхалось на ветру зеленое море черемухи; белые брызги ее цветов ожесточенно бились о выщербленное от дождей ограждение. Летом густая сочная листва поглощала солнечный свет и тепло, оставляя кладбищенские аллеи в скорбной тенистой прохладе. Однако осень дерзко и неумолимо сдергивала с деревьев уставшие от жаркого лета темные, погребальных тонов листья и, казалось, непроницаемая завеса тайн смиренно опадала на сырую землю, обнажая лишь одну очевидность – погост подчеркивал категоричность и неотвратимость того, что должно произойти с каждым из нас. Затем зима пуховым одеялом с одинаковой аккуратностью укрывала как убогие холмики бедняков, так и помпезные могилы зажиточных горожан. Невзирая на времена года, здесь всегда, – вернее, почти всегда, – царили тишина, мудрый покой, свобода от порывов и страстей, столь привычных и даже закономерных по ту сторону ограды. Жизнь кладбища была независима от окружающего мира и постоянно пребывала в своей загадочной отрешенности.

Погост, скорее, был даже не старым, а старинным. Среди скромных и невзрачных могилок попадались массивные, покрытые зеленовато-грязным мхом мраморные, а то и гранитные надгробья, большей частью покосившиеся. На забвенных обелисках печали едва ли читались, стертые временем, имена и даты усопших. В зарослях бузины и чертополоха прятались несколько склепов – приземистых строений из бурого кирпича с чугунными дверями. Некогда здесь были цыганские захоронения, но потом их разграбили лихие люди, и кладбищенское начальство велело наглухо заварить двери. Жившие возле погоста люди утверждали, что иногда по ночам они слышат грохот массивных металлических затворов. Потревоженные ли это духи ромалов негодуют, либо пьяные бродяги куролесят – уточнять никто не решался.

Городские власти, не сумев найти другого подходящего места для захоронений и убрав с одной стороны забор, продлили территорию юдоли теней еще на километр. Таким образом, погост разделился на две части – старую, где лишь изредка, по особому разрешению (предполагавшему солидную взятку) городской администрации, более значительные покойники находили последний приют рядом с могилами своих родственников; и новую, расположившуюся на месте огромного пустыря, на котором хоронили простолюдинов.

Южной стороной кладбище примыкало к фабрике детских игрушек, которая щедро одаривала корпоративную границу ароматными опилками и стружками. В мире нет ничего лишнего: в древесных отходах находили ночлег не только бездомные собаки, но и некоторые представители homo sapiens с таким же статусом убогости – бомжи, люди с расшатанной волей, с затаенной обидой на судьбу, наследники пустых карманов и долгов. Они были неуютны для жителей города и непригодны для их приличной жизни и поэтому выходили из своего прибежища лишь на ежедневную работу – к церковной паперти и городскому рынку. Результат трудовой деятельности бездомных реализовывался вечером у местной самогонщицы Митревны.

Над сонмом обездоленных в ночное время суток возвышался единственный государственный человек – кладбищенский сторож. Безусловную таинственность его профессии подчеркивал физический недуг. Страж покоя усопших и их ритуальной собственности был горбат. Уродство его являлось столь очевидным и безобразным, что не заметить изъяна было невозможно даже в сумерках. Он бесшумно передвигался на массивных коротких и, к тому же, кривых ногах по тропинкам погоста, причем, верхняя часть широкого в плечах туловища сгибалась параллельно земле. Большая голова неудобно – чтобы видеть всё вокруг – задиралась кверху. Зрение было у него великолепное. Страж пантеона не только наблюдал за внутренней жизнью вверенной ему территории, но зачастую и вмешивался в нее, иногда меняя ход тех или иных событий. Словно филин мелких грызунов, замечал он пьяниц, наркоманов, прелюбодеев и на корню пресекал краткосрочный триумф жизни в сумрачных лабиринтах смерти. Как ни таились неприхотливые ценители доступных удовольствий в густых кустарниках и высокой траве, сторож незаметно подходил к ним, и они, встревоженные его грозным появлением, беспрекословно ретировались за кладбищенскую ограду. Его боялись и люди, и звери; прижившиеся на погосте собаки, заметив сгорбленную фигуру, поджимали хвосты и, пугливо оглядываясь, немедленно убегали куда подальше. Лишь работники кладбища знали, что зовут сторожа Вячеславом. Местные жители не мудрствовали лукаво и, несколько исказив культовое имя и придав ему оскорбительное звучание, прозвали сторожа Квазимордой. Он практически не выходил за пределы кладбища – по ту сторону забора была отвратительная, столь чуждая его образу жизни, толкотня и суета незнакомых ему людей. Однако к Квазиморде, вернее на «его поле», хотя бы один раз в году приходили все горожане, когда на Радуницу они навещали своих усопших родственников. Или в любой иной день, когда вдруг наступало время хоронить новых покойников. Хотя сторожка его находилась у самых ворот, Квазиморду редко кто видел: ночью он бродил по аллеям погоста, а днем отсыпался. Да никому особо и не хотелось видеть его. О прошлой жизни сторожа, как впрочем, и о настоящей, никто ничего не знал. Так он при кладбище и жил. И на виду немного у него было, и мысли прятались в темной глубине его цепких глаз, сурово взирающих из-под косматых, с проседью бровей.

Территорию кладбища Квазиморда знал, как свою собственную, испещренную темными от въевшейся грязи линиями судьбы, ладонь. Он помнил расположение любой могилки, каждого, даже безымянного холмика. Редкие, потемневшие ото мха и времени надгробные плиты не могли укрыться от сторожа ни в густой траве, ни в глубоком сугробе. Более тридцати лет назад уродливого мальчишку Славку привели на погост нищие, и с тех пор он почти никогда не покидал его пределов. Горбун жил и формировался под сенью вековых кладбищенских лип, непрерывно испытывая на себе таинственное влияние некрополя и постепенно становясь неотъемлемой его частью. Присутствие сторожа наполняло кладбище какой-то мистической загадкой. От Квазиморды исходила некая энергия, делая погост еще более мрачным, чем он был на самом деле. Посетители чувствовали, что сторож находится где-то неподалеку, возможно даже наблюдает за ними, и старались до наступления сумерек покинуть приют мертвых. Всем, кто знал о существовании Квазиморды, встреча с горбуном на узкой кладбищенской тропинке казалась едва ли не дурным знаком. Люди, увидев сторожа издалека, обходили его стороной. Нелюбовь эта была взаимной – и Квазиморда, по возможности, тоже старался избегать любых встреч с ними; лишь вечером, когда он закрывал на замок кладбищенскую калитку, запоздалые посетители поспешно пробегали мимо. Квазиморде не нужны были люди. Когда он находился вблизи от них, то ощущал на себе, в лучшем случае, лишь сочувствующие взгляды. В редких обращениях к себе, – где найти могилу родственника, – горбун чувствовал настороженность, иногда пренебрежение, реже – жалость. Но никогда и никто не обращался к нему, как к равному, не акцентируя внимание на внешности – не спросил, сколько сейчас времени и не «стрельнул» у него лишнюю сигаретку.

Квазиморде было достаточно прямоугольника некрополя с покосившимися крестами и замшелыми памятниками. Он не любил новую территорию кладбища и бывал там крайне редко. Да, собственно, и красть там было нечего – ряды, похожих друг на друга холмиков свеженасыпанной земли, заваленных еще не убранными венками.

Была у сторожа и своя тайна… В углу кладбища Квазиморда как-то обнаружил захоронение супружеской пары, которая погибла в автокатастрофе, о чем было написано на памятнике. Горбун часами просиживал на скамейке возле могилки, разглядывая фотографии несчастных на скромненьком обелиске. Нет, сторож ничего не предполагал, ни на что не надеялся и даже не хотел узнать какие-либо сведения об этих людях. Квазиморда сидел и молча смотрел на фото красивых, чему-то улыбающихся людей. В этот момент его жалкое и угрюмое лицо, казалось, излучало сияние. Он закрывал глаза, и его сознание проваливалось куда-то очень далеко.

Полуденная сентябрьская жара, запах мусора, непрекращающийся людской поток ввели Славку в полуобморочное состояние. Кроме того, он очень хотел есть. Не обращая внимания на прохожих, малолетний горбун обследовал рыночную урну. Однако ничего, кроме оберток от мороженного и пустых сигаретных пачек, в ней не обнаружил. На скамейке увидел остатки чьей-то торопливой трапезы – недоеденный пирожок и надорванный кефирный пакет.

– А ну, Гунявый, приведи-ка этого «красавчика» сюда, – приказал одному из нищих предводитель бродяг дядя Саша или, как они его называли, Папа.

– На кой он нам нужен? – огрызнулся оборванец, извлекая из консервной банки остатки кильки. – Еще один лишний рот будет…

– Поменьше разговаривай, чмо, – дядя Саша ткнул палкой строптивого бомжа. – Этот горбун десяти, таких как ты, стоить будет.

Сунув жестянку в карман и недовольно бурча под нос умеренные проклятия, Гунявый побрел выполнять поручение босса.

– Давай присаживайся, малец, – дядя Саша подвинулся, освобождая рядом с собой место на картонке. – Откуда такой… э … – он немного запнулся, подбирая нужное слово, – смелый будешь? – бродяга достал из кармана кусок шоколадки и, отряхнув его от табачных крошек, протянул мальчишке.

Уродец откусил несколько долек, а остальное лакомство сунул за подкладку поношенной курточки.

– Запасливый… – похвалило Славку какое-то существо неопределенного пола и возраста. – Ты не боись, пацан – никто тебя тут не обидит и мусорам не сдаст, – существо, ощерив гнилые зубы, смачно сплюнуло на асфальт.

– Ну, как знаешь, хлопчик… – не дождавшись от горбуна ответа, дядя Саша чиркнул о подошву спичкой. Зажимая двумя пальцами окурок, задымил вонючим едким дымом. – А теперь пошли с нами, – он кивнул в противоположную от привокзального рынка сторону. – Вздумаешь улепетнуть – вот смотри, – главарь босяков лихо щелкнул перед носом у Славки кнопочным ножом. – Я шутить не люблю.

– Это точно, – вполголоса буркнул Гунявый.

Когда стемнело, бродяги, чтобы не привлекать внимание милиции и просто любопытных, по несколько человек переместились с вокзала на кладбище. На его окраине, в зарослях бузины и репейника, располагалось лежбище бездомных. В теплое время года, закутавшись от комаров в тряпье, они спали в глубине кустов, прямо на траве. С приближением холодов перебирались в вырытую ими землянку. По ночам нищие топили дровами найденную на свалке печку-буржуйку. Бродяги готовили на ней похлебку, заваривали чай, сушили промокшую под дождем одежду. Рано утром, при любой погоде, они снова ковыляли на вокзал, а по воскресеньям и православным праздникам – к церковной паперти. В обоих местах люди охотно подавали им милостыню еще и потому, что подопечные дяди Саши были нищими особенными – непьющими. Свой контингент вожак подбирал исключительно из трезвенников, которые в этом социуме являлись большой редкостью. Зато «копеечку» им жаловали значительно чаще, чем их алкоголизирующим собратьям – не на пропой ведь, а на «хлебушек», как зачастую просили они сами.

Однако гордостью дяди Сашиной бригады была шестилетняя девочка Оксана, умевшая петь псалмы, вернее, отрывки из них. В выходные дни возле церкви жалобные песнопения малолетней побирушки имели невероятный коммерческий успех. Чтобы Ксюшку не выкрали конкуренты, дядя Саша берег ее пуще своего сучковатого посоха, с которым не расставался ни на минуту.

Поздним вечером бродяги возвращались на кладбище, разводили костер. Варили в котле пакетный суп или разогревали на сковородке тушенку. Затем, громко причмокивая, пили вприкуску с карамельками ароматный чай со слоником на упаковке.

Дядя Саша разминал в пальцах пару дешевых сигарет и неспешно набивал самодельную, вырезанную из грушевого дерева, трубку. С удовольствием пыхтел, выпуская изо рта клубы желтоватого дыма. Широко скалился, обнажая редкие темные зубы:

– Скажи, Гунявый, а вот пил бы ты, как прежде, бормотуху или одеколон тройной, мог бы себе такое позволить? – то ли от сытого ужина, то ли от едкого дыма забитой в трубку «Примы», он щурился и кивал на закопченный котел.

– Ой, и не говори, Папа, – Гунявый шевелил палкой мерцающие уголья и тыкал ею в сторону темнеющих невдалеке крестов. – Поди, давно бы уж там валялся, – он тяжело вздыхал. – Много наших тут полегло…

Славке у нищих понравилось. И это несмотря на то, что ежедневно – с раннего утра до позднего вечера – приходилось просить милостыню. Работали они вместе с Оксаной. Светловолосая худенькая девчушка держала за руку коротконогого угрюмого уродца и, опустив глаза, жалобно пела. Самые черствые сердца судорожно сжимались, и их обладатели незамедлительно опускали руку в карман за мелочью. Безопасность дуэту обеспечивал сидящий невдалеке Гунявый. Время от времени он подходил к детям и, оглядевшись по сторонам, высыпал в карман мелочь из алюминиевой кружки.

– Молодцы ребятки, – Гунявый поочередно хлопал попрошаек по плечу и удалялся к месту своего наблюдения.

Пока Оксана пела псалмы, Славка периодически монотонно бубнил одну и ту же фразу: «Люди добрые, подайте Христа ради».

– Жалостливее надо просить, горбатый, – дядя Саша, раздумывая дать ли мальчишке затрещину или попытаться более доходчиво объяснить интонацию произносимых слов, в очередной раз напутствовал детей перед работой. Но пожалостливее у Славки никак не получалось – не привык. Не привык с тех пор, как попал в детдом.

II

В дальнем углу старого кладбища, упершись стеной из шлакоблоков в фабрику игрушек, стояло неказистое здание ритуальных мастерских. Это место на погосте здешние острословы называли живым уголком. Оно представляло собой длинный барак, в котором располагалось несколько помещений для специфических ремесленников. Узкий сумрачный коридор барака время от времени раздраженно похлопывал темно-коричневыми дверями и поскрипывал полом из давно некрашеных досок. На первый взгляд улавливалось некоторое сходство с малосемейным общежитием, где сквозь тонкие стены слышались не только шаги и голоса, но даже и вздохи обитателей комнат. Однако здесь не чувствовалось никаких кухонных запахов и не доносилось привычных будничных звуков, присущих малосемейке.

По накрытым полиэтиленовой пленкой доскам можно было определить, что здесь находится небольшой столярный цех, где единственный его работник, плотник Коля Белошапка, за пару часов мог сколотить сосновый гроб на любой размер, а также смастерить возле могилы лавочку или столик. Как известно, в подобных местах печали человек погружается в особое философическое состояние, которое предполагает, чтобы минорный мыслитель находился в сидячем положении и желательно в одиночестве. Не потому ли индивидуально-скорбные пространства не только оснащены лавочками и столиками, но и ограничены низенькими заборчиками.

Гробовщик беспробудно пил. Впрочем, как почти все остальные служители ритуального сервиса. Изъян для могильщиков, надо сказать, мало существенный. Сама профессия предполагает разбавлять присущую ей мрачность расслабляющими алкогольными парами. Разумеется, выпивка не должна отражаться на повседневной работе кладбищенского люда, иначе провинившемуся грозит немедленное увольнение. Но всё же, незаметно для начальства, работники погоста пили ежедневно, независимо от времени года и настроения, ибо искренне считали, что «бухло» невероятно полезно для восстановления их психического здоровья.

Гробовщик Коля с утра выпивал стакан водки и, символично позавтракав, шел на работу. Он распускал на пилораме доски, строгал их, на что уходило пару часов, затем выпивал второй стакан. Основную и наиболее важную часть своей трудовой деятельности – разметку – Николай совершал с необыкновенной (для подобного состояния) тщательностью. Каково, ежели клиент не поместится в гроб?

Приняв третью дозу, плотник приступал к заключительной и генеральной фазе процесса – сколачиванию гроба. Пил гробовщик очень давно и был хорошо осведомлен в своей алкогольной мере – когда водка хоть ненадолго улучшает состояние, а когда стремительно его разрушает. И надо отдать должное профессиональной сноровке Коли Белошапки – несмотря на изрядное количество употребленного за день спиртного, временные пристанища покойников получались крепкими и ровными. Потный, усталый гробовщик, с прилипшими ко лбу мокрыми волосами, ходил с рубанком вокруг своего соснового детища и, словно живописец перед готовой картиной, добавлял уже ничего не значимые для постороннего наблюдателя символические штрихи. Он поглаживал гроб, похлопывал ладонью по пахнущим живицей свежеструганным доскам и бормотал себе под нос:

– Ну, кажись, Лександер будет доволен, – Николай щедро сыпал в готовый товар бледно-розовые завитки ароматных стружек.

Лександеру, скорее всего, будет теперь безразлично, где лежать, – Сашка Белый вчера упал на мотоцикле в озеро и утонул, – но родственники претензий к качеству деревянного изделия, видимо, не предъявят.

Были у плотника и готовые домовины. Пурпурные, лиловые, бордовые и, конечно, черные – разной конфигурации и размера. Желая быть купленными, чтобы вместе со своим хозяином их торжественно пронесли по главной аллее кладбища, гробы угловато выставляли свои печальные бока. Неважно, что они вскоре станут тленом, зато сегодня все взоры людей будут обращены к ним.

Коля, беспрерывно выглядывая в окно, собрал инструменты и подмел в жестяный совок древесные отходы. С минуты на минуту должна прийти его жена Людмила. Она оббивала изготовленные супругом гробы красной или черной – в зависимости от возраста покойного – материей. Повышенный интерес к появлению жены был обозначен не только семейным бизнесом – Людмила должна была принести к обеду бутылку водки. Негласный договор действовал уже несколько лет: после завершения работы Николай получал от супруги поллитровку. «Всё равно ведь нажрется где-нибудь, ирод»! – у очевидного либерализма женщины не было альтернативы.

– Еще не пришла? – в комнату заглянул мастер по изготовлению надгробий бригадир Виталик Калошин. Работал он в соседнем помещении со своим немногословным подсобником Гришкой. Виталик некогда творил в скульптурных мастерских художественного фонда города, но пристрастие к спиртным напиткам нанесло ощутимый удар по карьере мастера. Однако изготовленные им барельефы и изваяния великих сограждан украшали некоторые города и веси Краснодарского края, а одна монументальная работа стала иронично знаменитой в столице Кубани. Надо сказать, что скульптор – во всяком случае, внешне это не бросалось в глаза – не страдал от понижения социального статуса. Быть почти постоянно под кайфом для него оказалось ничуть не хуже, чем творить. «Мои нынешние модели не столь знамениты, – он обводил рукой скорбный ландшафт, – но каждая из них имеет право на эпитафию», – баритон Калошина разносился по всему кладбищу и был слышен на фабрике детских игрушек. Громкоголосости ваятеля соответствовала его недюжинная внешность. Порой, направляясь на установку памятника в дальний угол погоста, куда по извилистым тропинкам не мог проехать мотороллер «Муравей», Виталий брал подмышки по мешку цемента и, весело напевая какую-нибудь песенку, не спеша добирался до места.

В мастерской у Калошина всегда царил немыслимый беспорядок. Всюду валялись ломы, лопаты, кирки. Между хаотично расставленными глыбами песчаника, ракушечника и мрамора высились холмики гравия. Обрывки бумажных мешков из-под цемента раздраженно шуршали под ногами. К изысканному камню для богатых клиентов – граниту – мастер проявлял некоторое профессиональное уважение: мрачные глыбы покрывались кусками потрепанного, выцветшего на солнце брезента. Лишь место, где Виталий иногда выполнял творческую работу, находилось в относительной чистоте, и было огорожено древесно-стружечными листами. На эту территорию он никого не пускал. Разницы между работой и удовольствием Калошин не ощущал. Ему нравилось с утра выпить полстакана водки, и его жизнь мгновенно приходила в гармонию с окружающим миром. Когда ваятель на мраморной плите высекал барельеф усопшего или делал форму для отливки бюста, лицо его преображалось. Из опустившегося неряшливого человека с опухшей физиономией он превращался – хотя бы на время – в ощутимого и искусного мастера. Только когда деликатная скульптурная работа была полностью завершена и мастер откладывал в сторону резец или циркуль, он мог позволить себе выпить водки. И тогда снова атмосфера пофигизма и блаженной медлительности воцарялась в мастерской ваятеля.

Незначительный помощник Калошина молчун Гришка – «принеси-подай-сбегай» – был известен крайней своей немногословностью. Бывало за несколько дней никто не слышал от него ни единого слова. Приходя на работу, он лишь кивал мужикам и, облачившись в рабочую одежду, разводил цементный раствор, шлифовал мраморные или гранитные плиты. Иногда Виталий за бутылочкой, выискивая новые и маловероятные подробности, рассказывал, что однажды при разгрузке ракушечника его помощнику придавило пальцы, но никто этого не заметил. Пострадавший терпел боль и не проронил ни звука, пока другие рабочие не закончили перекур и не освободили Гришку от тяжести коварного камня.

– Правда что ль, Гриша? – похохатывал Белошапка, видимо, не в первый раз слушая эту историю.

Но молчун лишь неопределенно пожимал плечами и беззлобно прятал ухмылку в рыжей бородке. Доброта его и безобидность были столь же очевидны, как и немногословность. Ещё одной отличительной чертой Гришки являлось безграничное милосердие к людям, к животным и даже к растениям. Карманы его потрепанного пиджака всегда были набиты засохшими корками хлеба и сыра, семечками. Все, проживающие на кладбище животные, едва завидев худощавую Гришкину фигуру, немедленно окружали его, ожидая подаяния. Нацелив голодные глаза на карманы разнорабочего, собаки жалобно поскуливали, а кошки истошно орали. Гриша, не спеша, раздавал корм сначала сильным и крупным, а затем щедрее – маленьким и слабым. Зимой, когда погост заносило снегом, он развешивал на деревьях кормушки и пластиковые бутылки, наполненные зерном. Птицы, сопровождая его, оживленно щебетали и едва ли не садились на плечи своего покровителя. Пробираясь в самые дальние углы кладбища, он осторожно стряхивал снег с веток. Растения Гришка тоже считал живыми существами и несказанно огорчался, если на предполагаемом для новой могилы месте росло деревце или кустарник – ведь его предполагалось срубить. Оказав помощь дереву, он подсыпал пернатым корму и возвращался в мастерскую. Глаза рабочего светились теплом и тихой радостью.

– Покормил скотину, Божий человек? – не предполагая немедленного ответа, спрашивал Калошин и хлопал напарника по плечу. Гришка веником обметал с сапог налипший снег, слегка кивал головой и чему-то улыбался. Виталий задумчиво морщил лоб. – Согласен, что порой молчание красноречивее всех наших слов, и людям иногда более понятны жесты, чем слова. – Он в недоумении разводил руками. – Но однажды, когда я в шутку предложил помощнику отдать корку хлеба не собакам, а Белошапке на закуску, Гришка сказал мне, что нет у человека преимущества перед животными: и те умирают, и эти. После таких слов действительно можно не говорить годами. – Калошин с некоторым умилением посмотрел на напарника. – Во всем он видит скрытую духовность тварного мира.

За мастерской скульптора находилась небольшая комнатка с шатким столом посредине и парой колченогих табуреток. В углу стояло несколько лопат и деревянные козлы – на них ставили гроб с покойным, прежде чем опустить его в могилу.

Хозяевами этого крохотного помещения были могильщики, как их называли на местном диалекте – копачи. Червон и Юрка являлись полной противоположностью друг другу, хотя в прошлой – докладбищенской – жизни оба были спортсменами. Высокий, атлетичный Червон некогда был гордостью города. Одно время его имя – Виктор Червоненко – участника Олимпийских игр, призера чемпионата Европы, чемпиона страны по метанию диска не сходило со страниц газет и экранов телевизоров. Но серьезная травма перечеркнула все дальнейшие мечты и планы. Как-то незаметно короткая профессиональная деятельность чемпиона остановилась на последнем пункте связи – спортинструктор-грузчик-могильщик. Выход обуревавшим его горьким чувствам был найден чисто русский – он начал пить. Сперва крепко, а затем беспробудно. Ведь, как известно, последствия значительных карьерных перепадов легко топятся в вине. В чем Червон, собственно, и преуспел. Жесткое пьянство нанесло ощутимый удар по умственным способностям спортсмена, которыми он и раньше не блистал. Ничем не прикрытая его ископаемость была очевидной. «Много в теле, ничего в голове», – буркнул как-то вслед Червону Калошин. Не отставал от него в пристрастии к рюмке и коллега по лопате. Юрка – бывший боксер-легковес. Причем, неплохой боксер. Худой, жилистый, злой; он мог в уличной потасовке управиться с двумя-тремя амбалами. В одной из таких драк Юрка сломал челюсть сыну высокопоставленного местного чиновника, что немедленно сказалось на его свободе: несмотря на усилия знакомых адвокатов, обвиняемый получил четыре года тюрьмы. Правда, через пару лет он вышел на свободу по амнистии, но со спортом было покончено.

Червон в это время уже работал на кладбище и когда у Юрки закончился срок, он пригласил приятеля к себе в напарники. Работали они споро и быстро – физической силы им было не занимать, но редкий день обходился без скандала. Почти любое слово, сказанное Червоном, вызывало у Юрки бурный протест. Или наоборот: все инициативы Виктора бывший боксер принимал в штыки. Друг друга они считали болванами и алкашами и заявляли об этом прямо и открыто. Иногда только вмешательство скульптора Калошина предотвращало потасовку между могильщиками. Впрочем, остывали они так же быстро, как и заводились. Оба понимали, что впереди их ждала та часть жизни, которая, по их мнению, будет относительно неплохой, уже хотя бы потому, что сразу за кладбищем, в соседнем переулке у Митревны, не переставая, гудел самогонный аппарат. Воздух в округе был наполнен сладковато-сивушным запахом, на который, словно шпанские мушки слетались местные забулдыги. В том числе и кладбищенские работники.

Последнюю комнату в этом бараке занимал я. Мудреная запись в моей трудовой книжке гласила, что ее обладатель является «художником комбината ритуальных услуг». Круг моих обязанностей был прост, как и сама смерть – сделать надписи на лентах траурных венков, да обозначить именную табличку с датами рождения и смерти на памятниках и крестах. Как-то в дни особой занятости ваятель Калошин доверил мне невероятно сложную и ответственную, по его мнению, работу: на мраморной или даже на гранитной плите керном выбить точечный портрет усопшего. Почти сутки я корпел над ликом покойника и, по мнению его родственников и самого Виталия, работа мне удалась. С тех пор подобные заказы постепенно переместились в мою мастерскую.

Работал я на погосте хоть и недавно, но уже привык к этим мало и плохо разговаривающим (кроме скульптора Калошина, разумеется, который был вполне дружен со словом) и расплывчато думающим людям. Они притягивали меня к себе, и мне с ними было спокойно и легко. Человек на самом деле прост; нет у него ни сложности, ни глубины, ни содержания, а есть только ежедневное бремя существования. Мы были заняты простым и важным делом, но всё же деятельность нашу, несмотря на безусловную необходимость, вряд ли можно было назвать созидательной.

Контора комбината располагалась в самом начале нового кладбища и непосредственный наш начальник – инженер-нормировщик Копылов – появлялся в мастерских пару раз в день. C заметной на лице жадностью он быстрыми глазами осматривал помещения, пересчитывал заготовки обелисков, мраморные плиты, мешки с цементом и прочие материальные ценности. Иван Владимирович работу свою любил и в затхлом воздухе тлена чувствовал себя довольно уверенно. Более того, погребальная деятельность приносила ему существенный (помимо зарплаты) доход, ибо именно инженер давал разрешение на подзахоронение к родственникам на старой территории. Копылов также доставал где-то дешевый камень, который проводил через бухгалтерию по завышенной цене. Жизнь, прожитая в непрерывной суете и заботах, отложила отпечаток на его лице. Был он не по чиновничьи смуглолиц и не по годам морщинист. Темно-серый твидовый костюм, который ежедневно носил Иван Владимирович, был бы ему к лицу, если б не слишком торопливая, пружинистая походка. Усталый, настороженный взгляд из-под крупных очков скоро скользил по предметам и людям, моментально давая увиденному не только оценку, но и цену. Копылов был маленькой рыбешкой в очень зарыбленном водоеме Стикс. Кладбищенский бизнес по бюрократично-иерархической каменной лестнице взбирался достаточно высоко. Начальник, по общему мнению коллектива, был не очень хороший человек. Сукин сын, проще говоря. Главным достоинством своей жизни Иван Владимирович считал то обстоятельство, что он некогда организовывал захоронение мэра города. Несмотря на безупречную фамилию инженера, говорили, что он – еврей.

III

Иван Владимирович заглянул в глаза Белошапки и сморщил лицо. Достал из кармана сигареты, чиркнул спичкой. Пурпурный дымок нехотя потянулся к фанерному потолку мастерской. К своим подчиненным Копылов относился с тихим, но постоянным раздражением.

– Коля, ты меня знаешь – я цацкаться не буду. Живо у меня напишешь заявление, – инженер огляделся по сторонам. – А где Людмила?

– Здесь я, – жена плотника проворно сунула полиэтиленовый пакет за штабель досок. – Не пил он сегодня, Иван Владимирович, – она из-за спины пригрозила мужу кулаком.

– Еще раз услышу запах, – Копылов обвел взглядом подтянувшийся на шум коллектив, – хоть от кого… – не договорив бесполезную тираду, он махнул рукой. Неуверенность в себе Иван Владимирович прикрывал прищуренными глазами и напористой решительностью. – Все собрались?

– Владимырыч, ты дело говори, – Калошин присел на глыбу песчаника, – а свои ораторские способности дома тренировать будешь.

Он был единственным человеком в бригаде, который мог противоречить и даже дерзить инженеру. Некоторые махинации с камнями и изготовление памятников «мимо конторы» они проворачивали на пару. Кроме того, зная саркастичность суждений скульптора, Копылов избегал прямых замечаний в его адрес. Не послужила исключением и эта реплика Калошина: инженер пропустил колкость мимо ушей.

– Завтра с утра всем быть на местах, – он указал рукой на Юрку с Червоном. – Особенно это касается вас двоих. – Копылов сдвинул шляпу на затылок и вздохнул. Иван Владимирович, несмотря на свой рациональный ум и практическую находчивость, не блистал красноречием. Более того, его речь была невероятно косноязычна и порой даже непонятна. Он щедро сдабривал свои лингвистические конструкции жестами, мимикой и междометиями. Столь динамичная передача мысли, скорее всего, приносила свои плоды: передвигаться в пространстве Копылов стал на серебристом Nissan, гараж которого находился в двухэтажном особняке в престижном районе города.

– И не приведи Господь, кто из вас выпьет, – Иван Владимирович не поленился повторить свою угрозу. – Экс.. Эксгимация у нас завтра состоится. Вот… – Он несколько торжественно донес основную причину предполагаемой завтрашней трезвости.

– Эксгумация, – поправил начальника Калошин.

– А это еще что такое? – осмелел Белошапка и шепотом спросил супругу: – Принесла?

Людмила дернула его за рукав, но утвердительно кивнула.

– Завтра в присутствии… этих… как их? – замямлил Копылов. – А… Судмедэкспертов и работников прокуратуры будем вскрывать могилу, – Иван Владимирович полез в карман и достал бумажку, Арутюняна Самвела Георгиевича.

Людмила тихонько вскрикнула, а Гришка спешно перекрестился.

– В десять часов утра, – добавил инженер.

– А по какой причине, Владимырыч? – спросил Калошин.

– Не знаю, Виталик, – нахмурился инженер. – Милиция мне не докладывает. У них спрашивай, – он кивнул на Юрку с Червоном. – Они ж его закапывали, может, что и слышали от людей.

– Хоронили этого армяна в закрытом гробу. Позавчера. – Червон указательным пальцем вдохновенно измерял недра своего носа. – Говорят, сильно побился в автокатастрофе, – он пожал плечами. – А больше мы ничего не слышали.

– Их двое в машине было, – добавил Юрка, – и оба – всмятку.

Копылов, заглядывая в помещения, прошелся по мастерским, послал копачей на новую территорию рыть очередную могилу, затем остановился возле скульптора.

– Бригадир, ты за порядком следить не забывай, – Иван Владимирович кивнул на столяра. – Всё ж прибавка к пенсии тебе будет, – усмехнулся инженер.

– С ног никто не валится, и работу свою все выполняют, – не поворачивая головы, ответил Калошин. – А до пенсии, Владимырыч, мне еще как три дня лесом, – нахмурился ваятель. – Да, Гриша?

Напарник на несколько секунд перестал размешивать цементный раствор и радостно закивал головой.

Копылов махнул рукой и пошел к воротам. Хлопнула дверца. Недовольно фыркнув, его машина тронулась с места.

– Стоило ради этого говорить столь долго и искусно? – скульптор проводил взглядом удаляющийся Nissan. – Принесла? – он повернулся к Людмиле.

– Принесла, – раздраженно буркнула она. – Только в столярку не суйтесь – я буду там работать.

– Зачем шумишь, женщина? – усмехнулся Калошин. – Эх, Коля… – он похлопал Белошапку по плечу, – не умеешь ты супругу воспитывать. Политика кнута и пряника – это единственно приемлемое для них сочетание.

– Забыла я, Виталик, вкус этих пряников, – непритворно вздохнула Людмила. – А кнут… Кнут я могу и сама применить.

– Понимаю… – скульптор сочувственно закивал головой. – Правильно, Люда. Нельзя русским человеком управлять с помощью кнута и пряника: еще нужна водка, – усмехнулся он. – А мы к художнику пойдем, да, Василий? – Виталий взглянул на меня. Светлые прозрачные глаза смотрели чуть исподлобья, испытывающе и серьезно. Не тяжелый взгляд, а выдержать трудно – словно мысли читает и в душу заглядывает.

– Как я могу возразить бригадиру? Культ поклонения начальству был у меня привит еще в эпоху развитого социализма, и вакцинация оказалась невероятно стойкой – действует уже в течение нескольких десятилетий, – я попробовал отшутиться.

– Полку философов прибыло, – улыбнулся Калошин.

– А кто еще философ? – спросил я.

– Каждый из нас. Разве возможно работать на кладбище, не размышляя о смысле жизни? Истинный философ, как известно, жизни не боится. Смерти, тем более.

Возражать против такой точки зрения не было особого желания, но я был уверен, что подобные мысли ни к чему хорошему не приведут.

Я сдвинул ленты и банку с бронзовой краской на край стола, постелил на него газету и достал из шкафа граненые стаканы.

– Эстет, – отметил мой незамысловатый сервис Калошин. – Кстати, господин художник, не подскажете, кто автор сего сосуда? – ваятель подкинул на ладони граненый стакан.

Я пожал плечами – стакан он и есть стакан – и нехотя буркнул:

– Думаю, что это изобретение входит в категорию «слова и музыка народные», – я порезал яблоко на мелкие дольки.

– Ошибаешься, батенька… Запатентовано знаменитым скульптором Верой Игнатьевной Мухиной; коллегой то есть. «Рабочего и колхозницу», надеюсь, помнишь? – Виталий вздохнул и поставил граняш на стол. – Такие вещи человеку искусства надо знать.

Насмешку бригадира я оставил без комментариев – нельзя обижаться на человека, который еще не опохмелился. Тем более, что версия об авторстве граненых стаканов уж очень похожа на байку.

– Почему напарника своего не пригласил? – спросил я у скульптора.

– А он не пьет, – ответил Виталий. – Божий человек. Ну, а ты-то как, освоился?

– Да вроде освоился, – я неопределенно пожал плечами. Вопрос был не из легких и, скорее всего, конкретного ответа не предполагал.

Калошин разлил водку по стаканам и сказал:

– Ну, выпьем за раба Божьего Самвела – на завтра ему уготовлен трудный день.

– Думаю, что ему-то, как раз, всё равно, – отметил я. – Нам, наверное, будет не легче.

– Это точно, – согласился со мной Белошапка. – Неприятное зрелище.

Соприкоснувшись плодами творения Мухиной, мы выпили и некоторое время посидели молча. Уже после первых дней работы на погосте стало ясно, что передо мной отчетливо замаячила зеленовато-сумрачная действительность алкоголизированной жизни. Впрочем, тогда мне это было безразлично.

– А мне однажды пришлось быть непосредственным участником мероприятия по изъятию трупа из царства Аида, – закурив сигарету, сказал скульптор. – В силу определенных обстоятельств я занялся деятельностью, которой не посвятил бы себя никто из порядочных людей – гробокопательством…

Медленно пьянея, Виталий становился необыкновенно словоохотливым и вспоминал новые подробности уже не раз рассказанных им историй, в которых – для полной достоверности – он, как правило, был, если не главным героем, то уж точно участником повествуемых событий. Слушая его байки, мужики всегда ржали до упаду. Являясь продуктом перестроечного времени, он никого и ничего не боялся: персонажами его рассказов были люди известные не только в богемных кругах, но и в политических. Калошин снова наполнил стаканы и начал рассказ:

– Как-то летом я с любовницей отдыхал в Крыму, если точнее, в Форосе. – Уловив мой вопросительно-ироничный взгляд, ваятель уточнил: – Это было до известных событий, связанных с предательством Горбачева, – собственное упоминание имени бывшего генсека привело Виталия едва ли не в ярость, столь не присущую его характеру. Он сузил глаза до щелочек и решительно опрокинул содержимое стакана в рот. Сморщился; то ли от водки, то ли от горьких воспоминаний. – Никогда не прощу ему сухой закон. Да черт с ней, с выпивкой! – Калошин ожесточенно рубанул рукой воздух и почти членораздельно сказал: – Страну он продал. В интеллектуально отсталых странах – как, например, в Америке – до сих пор бытует мнение, что Горбачев – инициатор новой жизни в России. А он – ее враг. Но это, как обычно, станет известно лишь через несколько десятилетий.

– Как продал? – плотника, похоже, крайне удивил факт купли-продажи державы, однако эта заинтересованность не помешала ему выпить водку. Белошапка занюхал напиток рукавом и уточнил вопрос: – За сколько, интересно?

– А как продают? – наконец успокоился ваятель. – За деньги. А за сколько, надо у американцев спросить – Меченый до сих пор от разных штатовских фондов медали и премии получает. Кстати, финансируемых Госдепом США. – Калошин полез в карман за сигаретой. – Я думаю, что истинное открытие Америки еще впереди. Да и Горбачева, кстати, тоже…

– Мы будем говорить об эксгумации политической деятельности Горбачева? – поинтересовался я у рассказчика. Когда вокруг меня затевается разговор о политике, нравственности или, предположим, о новых технологиях, я начинаю зевать, и у меня появляется возможность хорошо поспать.

– Да, ты прав, – согласился Виталий. – Поговорим о вещах более приятных, – скульптор скользнул беглым взглядом по бутылке и продолжил: – Василий, никогда не отправляйся на отдых с любовницей, – он тяжело вздохнул. Я никогда не считал себя разумным человеком, но на подобное безрассудство, пожалуй бы не решился. Мужчина, посещающий курорт с собственной женщиной, несколько смахивает на гурмана, попавшего на пир с завязанными руками. Калошин лишь утвердил меня в безальтернативном мнении. – Вскоре она мне осточертела до такой степени, что я уже и смотреть на нее не мог. Однажды под вечер, пока моя утомленная любовными играми подруга спала, я тихонько оделся и вышел из отеля. Жара слегка утихомирилась, легкий бриз с моря колыхал белые длинные скатерти на столах уличных кафе и ресторанов. Модно, а порой и легкомысленно, одетые женщины, – не такие красивые, как моя, но незнакомые, а посему столь желанные, – не спеша прогуливались по набережной. О, я готов был кусать себя за локти! В немыслимом состоянии печали и безысходности, я сел за столик одного из ресторанчиков и заказал кружку пива. Вскоре солнце окончательно погрузилось в мерное колыхание моря, и отдыхающих на набережной значительно прибавилось. – Лексические изыски скульптора ввели плотника в гипнотический транс – Белошапка, потеряв контроль над нижней челюстью, внимал сладкозвучию бригадира. «Умеет ваятель подать глыбу матерьяла, но не всегда отсекает лишнее», – подумал я и улыбнулся.

– Спросив разрешения, ко мне подсел интеллигентного вида мужчина. Возраст у нас был примерно одинаков, и мы быстро нашли довольно много общих тем для бесед. Мой собеседник служил администратором какого-то провинциального театра и являлся невероятно интересной личностью. Кроме того, что для меня было весьма немаловажно, он знал толк в коньяке. Звали его, правда, Иосифом Львовичем, но это совершенно не помешало нам сблизиться. Да, он оказался евреем, но в остальном, на мой взгляд, был неплохим человеком. – «А Калошин-то – антисемит, – подумал я, – но, в остальном тоже неплохой человек». – Встречаться мы стали каждый вечер, проводя его, как правило, в этом же ресторанчике, – продолжил Виталий. – Возвращался я в отель далеко за полночь, «и не то, чтобы сильно пьян, но весел бесконечно». Любовница моя, обидевшись на отсутствие внимания к ней, уехала через несколько дней. Я лишь облегченно вздохнул этому обстоятельству. Двое импозантных мужчин, надо отметить, производили определенное впечатление на прекрасный пол, но мы предпочитали проводить время за рюмочкой коньяка (порой их количество не поддавалось счету) и беседами – конечно! – об искусстве. Однако одна довольно щекотливая особенность не могла не броситься в глаза – мой новый приятель оказался неправдоподобно скупым человеком. Когда приходило время оплачивать в ресторане счет, Иосифу Львовичу нужно было либо срочно посетить туалетную комнату или сделать неотложный звонок по телефону. Могло случиться так, что, предчувствуя приближение официанта, администратор вдруг замечал давнего приятеля и уходил к его столику. Несколько раз он «забывал» портмоне в отеле. Несомненно, это обстоятельство не могло испортить моего отношения к Иосифу Львовичу, но… Вы меня понимаете, да?

– Жлоб, короче, – предельно лаконичная характеристика плотника оказалась невероятно уместной.

Калошин, мгновение подумав, согласно кивнул, плеснул немного водки в стаканы и продолжил рассказ:

– Но даже такая анекдотичная скаредность имеет свои пределы – однажды в баре администратор предложил оплатить заказ пополам. Я подал бармену половину суммы, и на сдачу он предложил лотерейный билет, который Иосиф Львович незамедлительно положил в карман. Мы вышли на улицу. Ни прекрасная крымская погода, ни очаровательные женщины, встречающиеся на нашем пути, ни даже мои реплики по поводу последних не могли нарушить некую сосредоточенность приятеля. Я поинтересовался состоянием его здоровья. Словно не услышав моего вопроса, он остановился и застыл в учтивом замешательстве. Затем, порывшись в карманах, достал лотерейный билет и сказал:

– Виталий, я – человек порядочный и, как вы уже, очевидно, поняли – справедливый, – было заметно невооруженным глазом, что Иосиф Львович пребывает в сильном волнении, – и поэтому считаю своим долгом переписать номер билета и вручить его вам. – Не зная, что ответить, я молчал. Впервые я видел человека, пронзенного такой всепоглощающей любовью к денежным знакам. С другой стороны, подобная практичность и педантичность, которой мне, признаться, иногда не хватало, вызывала уважение. Приняв мои раздумья за согласие, театральный работник щелкнул авторучкой, переписал номер билета на клочок газеты и с неподдельной торжественностью засунул бумажку в мой карман. Чувствовалось, что соломоново решение далось ему нелегко.

После этого случая, – хотя я всегда был рад видеть Иосифа Львовича, – наши отношения стали какими-то стилизованными, утратив самое главное, что нас сближало: рафинированную проникновенность в любую тему, бесшабашность суждений, то исповедально-курортное доверие, которое ты никогда бы не позволил себе в повседневной жизни. Почувствовали мы это оба, и когда настал день его отъезда, я даже облегченно вздохнул. Мы обменялись служебными и домашними телефонами, и Иосиф Львович отбыл на свою географическую родину, кажется, в Новосибирск. В тот же вечер я познакомился с очаровательной блондинкой, с которой уже не надо было обсуждать, например, голубой период творчества Пикассо. С новой страстью я погрузился в атмосферу запахов Chanel, кружевного белья и томных женских вскриков.

Всё хорошее проходит стремительно, и вскоре настал последний день отдыха. Как художник, я должен был осмыслить, впитать в себя происшедшие события, людей, принимавших в них участие, и саму атмосферу этого крымского городка, – очевидно, Калошин снова вспомнил Горбачева, ибо лицо его несколько исказилось. – Я бродил по набережной и даже не обращал внимания на многозначительные взгляды женщин, думая, почему-то не о них, а об Иосифе Львовиче.

На следующий день я уже был дома. Работа сразу захватила меня, и жаркие курортные будни стали постепенно уходить в прошлое.

Однажды друзья пригласили меня на рыбалку. К полудню клев закончился, и мы достали из речки заранее опущенные туда бутылки с пивом. На расстеленную газету поставили бокалы и бросили огромного вяленого судака. – Белошапка нервно заерзал на стуле, заглядывая в опустевший стакан. Калошин, углубленный в воспоминания, не заметил его жаждущий призыв и продолжил свой рассказ.

– Смотри-ка, таблица розыгрыша лотереи ДОСААФ, – ткнув пальцем в газету, сказал один из приятелей. – Говорят, в этом году будет разыгрываться новая, двадцать четвертая модель «Волги».

Какое-то неясно-тревожное предчувствие возникло на пороге моего сознания, но, так и не успев конкретизироваться, исчезло. Я пил пиво без особого желания, и мысли мои были далеко. Самое странное заключалось в том, что я не понимал где именно; во всяком случае, не здесь, возле реки. Когда спала жара, мы снова возобновили рыбалку. Я рассеянно следил за поплавком, не замечая поклевки. Вечером, собравшись варить уху, мы разложили из сухих веток костер. Один из моих друзей скомкал служившую скатертью газету, сунул ее в костер и поднес спичку. Малиновый язычок пламени охотно лизнул промасленную рыбьим жиром бумагу. Билет! Лотерейный билет! Таинственные механизмы удачи наотмашь ударили по ветхой моей памяти. Я выхватил газету из костра и голыми руками затушил огонь.

У меня не было никаких сомнений в том, что билет, который находился у Иосифа Львовича, выиграл автомобиль. С трудом я переждал ночь, а утром, сославшись на недомогание, уговорил друзей ехать домой, чем вбил последний гвоздь в гроб своей рыбацкой репутации.

Дома я разыскал некогда сунутую мне в карман значительную бумажку и, разгладив помятую, обгоревшую газету, долго не решался заглянуть в таблицу розыгрыша. Наконец два травмированных ошметка газеты соприкоснулись друг с другом, и взгляд мой медленно заскользил по столбцам цифр. Несколько раз, покосившись в шпаргалку, я уточнял в памяти написанные шариковой ручкой каракули. Заветный код становился всё ближе и ближе, сердце мое билось всё учащеннее, я уже почти видел вожделенные цифры! Но, – Виталий стукнул кулаком по столу, в который уж раз испытывая потрясение от досады, – на предполагаемом месте совпадения оказалась… прожженная угольями дыра.

Белошапка подскочил со стула и довольно грубым словом высказал свое волнение и, я бы сказал, восхищение. Признаться, меня тоже задело остросюжетное повествование ваятеля.

– Экие вы, однако, впечатлительные, – сказал Калошин, но было заметно, что он доволен произведенным на нас эффектом. Виталий хотел было разлить оставшуюся водку, но вдруг передумал и поставил бутылку на стол. «Видимо, на концовку легенды оставляет», – подумал я. «Сказочник, хренов»… – Я прижал газету к груди, – продолжил рассказ скульптор, – и заплакал. Нет, не потому что мне стало обидно за столь нелепую коллизию судьбы, а оттого, что мое нервное напряжение уже, вероятно, достигло апогея. В голове мелькнула мысль: «А может, не получить желаемого – это иногда и есть везение»? Но я оделся и пошел в сберегательную кассу. Развернув свой клочок газеты с написанным номером, я приблизился к стенду с таблицей розыгрыша и взглянул на запомнившееся место. Номера на выигрыш «двадцатьчетверки» совпадали. Неимоверное спокойствие, даже умиротворение, овладело моим сознанием. Я брел по улицам, ничего не замечая перед собой. Придя домой, я лег на диван и проспал до позднего вечера. Такого глубокого и, к месту сказать, мертвецкого сна у меня не было со времени службы в армии. Проснувшись, я разыскал номер телефона крымского приятеля и позвонил в Новосибирск. На том конце провода подняли трубку; ответила женщина с печальной, как мне показалось, интонацией в голосе. Я представился и попросил позвать к телефону Иосифа Львовича. После достаточно длинной паузы она ответила, что ее муж на прошлой неделе… скончался. В трубке послышались глухие рыдания. Я молчал, не зная, что сказать в ответ. Наконец я выразил вдове свои соболезнования, и связь тут же прервалась – очевидно, она положила трубку.

Бессвязные мысли хаотично крутились в голове, но к вечеру я почти утвердился во мнении, что администратор решил таким кощунственным способом обмануть меня и в сговоре с женой инсценировал свою смерть. В памяти сразу воскресились его удачные попытки любыми путями избежать расплаты за выпивку. Театрал хренов – не на того нарвался! Но уже через минуту я кардинально поменял свое предположение: а что если он действительно умер? Я закурил сигарету и подошел к окну. А, может быть, его жена не ведала о крупном выигрыше и после ритуально-погребальных затрат, скорее всего, ей такие деньги не помешают? Но сумеем ли мы найти лотерейный билет? В любом случае, я решил ехать в Новосибирск. Пожалуй, удивится Иосиф Львович, увидев меня, ежели, он всё-таки пребывает во здравии.

Ранним утром я сел в скорый поезд Адлер – Новосибирск, который уже через несколько минут увозил меня в столицу российской науки, – Калошин снова взял со стола бутылку и, на сей раз, намерения своего не поменял: плеснул в стаканы немного водки.

– Виталик, а ты не брешешь? – с подкупающей прямолинейностью спросил плотник.

– Век воли не видать, – ногтем большого пальца ваятель клятвенно дернул себя за передний зуб. Обет бригадира, видимо, настолько убедил Белошапку, что, едва выпив спиртное, он потребовал продолжать рассказ.

– Ну, дальше начинается самое интересное, – Калошин последовал примеру гробовщика, затем, не спеша, закурил сигарету. – Елизавета Владимировна, – именно так звали хозяйку, – долго не могла понять, чего же от нее хочет курортный знакомый покойного супруга. Подозрения об имитации смерти Иосифа Львовича я отбросил сразу – настолько естественной оказалась скорбь вдовы, что не вызывала никаких сомнений. Да и обстановка в доме соответствовала недавно побывавшей здесь смерти: я почувствовал это.

– Как это – почувствовал? – удивился плотник.

– Коля! Ты же на кладбище работаешь… – возмутился скульптор. – Неужели не ощущаешь, когда разобщаются дух и материя? – но, взглянув в лицо Николая, лишь махнул рукой. – Елизавета Владимировна сказала, что о лотерейном билете муж ей ничего не говорил. И это было похоже на правду. Возможно, забыл; а может быть, хотел утаить крупный выигрыш. Я стоял в растерянности и не знал, как сформулировать намек, что надо бы этот чертов билет найти. Но вдова оказалась не только догадливой, но и практичной женщиной – она тут же организовала в квартире тщательные поиски, к которым подключился и ваш покорный слуга.

Мы обследовали рабочий стол Иосифа Львовича, перетряхнули все книги в домашней библиотеке, которых оказалось очень много, вывернули карманы всех его брюк, пиджаков и рубашек, но наши усилия оказались тщетными. Елизавета Владимировна предложила сварить кофе, и пока она гремела чашками на кухне, я рассеянно перебирал бумажки, хаотично валявшиеся на столешнице. В руки попалась газета, дизайн которой показался невероятно знакомым. Я немедленно развернул печатное издание, и перед моими глазами предстала таблица розыгрыша лотереи ДОСААФ. Ровные, на первый взгляд, ничего не значимые столбцы цифр беспристрастно застыли на странице. Лишь одна из нескольких сотен строчек привлекала внимание, ибо она была подчеркнута красным карандашом. Я хорошо помнил это магический код: серия А 069 номер 49478299. Выигрыш: автомобиль ГАЗ-24 «Волга». Я медленно опустился на стул. Выходит, смерть позволила Иосифу Львовичу узнать о привалившей ему удаче, но решительно отвергла возможность вкусить материальный эквивалент благой вести. Порой, этого достаточно, чтобы быть счастливым. Ведь говорят же, что исполнение – враг желания.

В комнату, с подносом в руках, вошла Елизавета Владимировна. Я молча показал ей газету с таблицей розыгрыша. На несколько секунд вдова задумалась.

– Вы знаете, Виталий, у меня прекрасная память – я знаю эту газету, – Елизавета Владимировна пригубила из кофейной чашечки. – Более того: помню момент, когда я неожиданно вошла в его кабинет, а Иосиф что-то черкал в газете красным карандашом, а затем… – женщина пролила кофе на платье; было заметно, что она волнуется. Вдова прикоснулась рукой ко лбу. – Затем муж, как мне показалось, поспешно сунул во внутренний карман своего пиджака какую-то бумажку. Я подумала, что это были деньги. Надо признать, что несмотря на достаточно устойчивое материальное положение нашей семьи, Иосиф был невероятно скупым человеком. – Я понимающе кивнул. – Допускаю мысль, вернее, даже уверена, что в тот момент в руках его был лотерейный билет. – Елизавета Владимировна вздохнула. – Буквально через несколько минут ему стало плохо, я вызвала бригаду скорой помощи, – глаза женщины наполнились слезами, она достала носовой платок, – обширный инфаркт… Его не довезли даже до больницы… – Я молчал, понимая, что любой вопрос сейчас будет неимоверно бестактным. Когда вдова несколько успокоилась и снова взяла в руку кофейную чашечку, я спросил:

– Елизавета Владимировна, а в какой пиджак он положил билет? – Я встал со стула и в волнении принялся ходить по комнате. – И где сейчас находится этот пиджак?

Лицо вдовы стало еще более скорбным.

– Это был новый темно-синий костюм из чистой шерсти. Мы купили его всего три года назад. – Я понял, что фундаментальность их брака была обозначена еще и национальной общностью. – Иосифу очень нравился этот костюм, и надевал он его в особо торжественных случаях. В тот день, – Елизавета Владимировна снова вздохнула, – в нашем театре давал концерт Дмитрий Хворостовский. Надеюсь, вы понимаете, что профессиональных забот у администратора было предостаточно, а тут еще такой – хоть и положительный – стресс с лотерейным билетом. Вот сердце и не выдержало эмоциональных нагрузок, – вдова умолкла и опустила глаза. – А похоронили мы его, Виталий, в этом темно-синем костюме. Карманы брюк и боковые пиджака я проверила, а вот внутренние… В тот момент, когда я собиралась это сделать, меня кто-то отвлек, и я отдала костюм санитарам. На моих глазах они одели мужа, положили его в гроб и…

– Выходит, что билет остался во внутреннем кармане? – я не выдержал и перебил Елизавету Владимировну, не дав ей договорить предложение. – Пиджак вы зарыли, как клад.

– Выходит, что так, – тихо ответила она.

Некоторое время мы молчали. Я лихорадочно обдумывал все дальнейшие варианты создавшейся ситуации. Надо сказать, что их было немного.

– Эксгумацию нам никто не позволит делать, – сказала вдова. – Для этого необходимо разрешение прокуратуры. Но сами понимаете, что у них нет для этого никаких оснований.

«Отчаянная женщина. Для определения ее характера можно подобрать и более смелое слово», – подумал я и предложил эту, весьма далекую от этических вершин, операцию произвести нелегально.

– То есть, вы хотите сказать, что мы с вами возьмем мотыги и в полночь отправимся на кладбище, чтобы… – возмущение и сарказм Елизаветы Владимировны были достаточно заметны на ее лице.

– Нет, зачем же? – Я осторожно подбирал слова.– Можно кого-нибудь попросить об этом одолжении. Иначе говоря – нанять, – спросив у хозяйки разрешения, я закурил сигарету. Когда я вдыхаю табачный дым, мне как-то легче думается. Еще пару часов назад мысль о тайной эксгумации едва ли могла прийти мне в голову. – Думаю, что лучше всего эту деликатную работу поручить местным могильщикам. Они аккуратно всё сделают, возьмут билет и снова …э… зароют могилу. Рано утром, если останутся какие-то следы, то копачи…

– Кто, простите? – переспросила вдова.

– Копачи… Это у нас на Кубани народ могильщиков так называет, – я стал вертеть головой в поисках пепельницы. Елизавета Владимировна подвинула ко мне кофейное блюдце. – А утром копачи поправят могилку и накроют ее венками, чтобы прикрыть от посторонних взглядов влажную землю.

– А вы, Виталий, уверены, что эти… как их там… копачи вернут нам билет? – Взгляд вдовы стал пронзительным и, как мне показалось, даже жестким. – Пожмут плечами и скажут, что никакого билета не было?

– Во-первых, я буду присутствовать при эксгумации, а во-вторых: зачем докладывать могильщикам, что именно мы ищем? Предположим, нам нужны какие-то документы, по невнимательности оставленные в кармане покойного.

– В какой-то степени логично, – Елизавета Владимировна согласилась с моими доводами. – Ну, и когда вы предполагаете заняться этим делом?

– А зачем тянуть? Завтра с утра и поеду. – Я еще раз осмотрел квартиру и спросил хозяйку: – Елизавета Владимировна, как мне проехать к ближайшей гостинице?

– Я думаю, что вы можете переночевать здесь, – она кивнула на кабинет Иосифа Львовича. – Тем более что утром на кладбище я поеду с вами. Впрочем, ночью тоже.

Я зашел в комнату, выключил свет и, не снимая одежды, лег на диван. Предметы исчезли, и лишь темнота, чуть подрагивая, колыхалась в пространстве. Больше всего в тот момент мне хотелось встать, немедленно отправиться на вокзал и, взяв билет, уехать домой.

IV

Калошин триумфально посмотрел на нас с Белошапкой – мол, каков сюжет, а главное, каков рассказчик? Плотник изумленно покачал головой. Задумался и я: интересно, есть хоть толика достоверности в словесных экзерсисах ваятеля?

Хотя, какая разница – правда это или вымысел? Хитроумно приготовленная бригадиром интрига, словно нить Ариадны уверенно и смело вела нас по лабиринтам его байки.

Скульптор приподнял бутылку и потряс ею. На дне еще плескался незначительный остаток водки.

– Коля, может, сбегаешь к Митревне? – для пущей убедительности он повторил манипуляцию с бутылкой.

– Так Людка ж увидит, что я куда-то пошел, – Белошапка в растерянности развел руками. – Знамо дело, куда…

– Так ты через забор, Коля, – Калошин ткнул рукой в сторону переулка. – Это ж десять минут, не больше, – он сунул в карман Николая деньги.

Бригадир оказался прав: через указанное время пространство комнаты наполнилось специфическим запахом самогона. Мы с Белошапкой доморощенный напиток пить отказались – Коля от страха быть застуканным женой или Копыловым, а я по каким-то другим, не вполне внятным мотивам. Ваятель выпил, смачно крякнул и развернул карамельку.

– Ну что, коллеги, рассказывать дальше? – Он, явно довольный жизнью, хлопнул себя ладонями по коленям. – Или немножко поработаем?

– Давай рассказывай, а то на самом интересном месте прервал, – плотник, приготовившись слушать, подпер руками подбородок.

Виталий, входя в роль, замедленным, едва ли не театральным движением вынул из пачки сигарету, щелкнул зажигалкой и продолжил рассказ:

– Вы, наверное, заметили, что вдова оказалась не таким уж божьим одуванчиком, не убитой горем супругой, а ее меркантильность в значительной степени затмила скорбь по умершему мужу. Чем подтверждается мое предположение, что при выборе своей второй половинки, жених или невеста – зачастую подсознательно – выбирают себе подобных. Разумеется, по физическим параметрам, по нравственным критериям, по интеллекту и так далее.

– Короче, два сапога – пара, – интерпретировал сентенцию плотник.

– Совершенно верно, Коля, – одобрил сравнение бригадир. – На такой отчаянный поступок решится далеко не каждая, даже мужественная, женщина, а уж тем более, жена. Не думаю, что бросив подобный вызов морали, этике, вере, да чему угодно, ее шаг был обозначен только немыслимой любовью к деньгам. Судя по ее рассказу, да, собственно, и по моим наблюдениям, Иосиф Львович держал супругу на ограниченном финансовом пансионе, и это Елизавету Владимировну, видимо, очень угнетало. И, как оказалось, продолжал удерживать, уже в статусе вдовы. Она терпела денежное ущемление всю свою семейную жизнь, но отказалась подчиниться этому после смерти мужа. Это был протест образу жизни, ее воля аккумулировалась, как это ни странно, уходом Иосифа Львовича в мир иной.

– Судя по интонации, ты хочешь оправдать поступок несчастной вдовы? – спросил я.

– Вряд ли кто-то сможет дать точную оценку чьим либо действиям и словам, а характеристики, данные людям или предметам, простираются не далее этого самогона, – Калошин двумя пальцами приподнял бутылку за горлышко и снова поставил ее на место. – Паршивый, кстати, самогон. – Несмотря на произнесенную декларацию, вопрос ваятелю не понравился. Он затушил окурок в пепельнице и снова налил себе сивухи.

– Тем не менее, утром, слегка перекусив, мы отправились с Елизаветой Владимировной на новосибирское центральное кладбище, – скульптор осклабился, – к коллегам, то есть.

Подойдя к постройкам, примерно таким же, как и у нас, я стал присматриваться к рабочим – ведь от правильного выбора исполнителей зависел результат нашей, не побоюсь этого слова, авантюры. Зачастую люди говорят: никогда не связывайся с пьяницами. В корне неверное определение, ибо человек, якшающийся с Бахусом, – Калошин сжал и тут же разжал кулак, красноречиво показав нехитрую манипуляцию, – вот у нас где. И пока ты ему не нальешь, никуда он от тебя не денется. Дай задание, а когда исполнит – налей. – Пьяницы органичны и естественны. Как навоз, как язва, как насморк. – Бригадир взглянул на Белошапку. – Когда у тебя насморк – это ведь естественно? Согласен со мной, Коля?

Плотник шмыгнул носом, взглянул на бутылку и согласно закивал головой.

– Я обратил внимание на двух хмурых мужичков, – продолжил рассказ ваятель, – которые, похоже, были с бодуна. Они ни с кем не разговаривали, а молча курили в сторонке. Вскоре подошел начальник – их «копылов» – и, получив задания, рабочие стали разбредаться по объектам. Петляя вдоль могилок, мы с Елизаветой Владимировной пошли вслед за хмурыми мужичками. Они остановились около старого, покосившегося памятника. Скорее всего, под ним просела земля, и рабочие собирались подложить под опору обелиска мощный швеллер. Мы подошли к ним. Мужики нехотя подняли головы.

– Извините, можно вас побеспокоить? – обратилась к ним моя спутница. Но я, не дав ей договорить, сел за столик у покосившегося памятника, достал из пакета бутылку водки, пластиковые стаканчики и пару малосольных огурцов.

– Мужики, давайте помянем раба Божьего, – я взглянул на потускневшую бронзу эпитафии на памятнике… – Корнея, – и разлил спиртное по стаканчикам.

Рабочие, пожав плечами, взяли емкости в руки, пробормотали традиционное «будет земля ему пухом» и выпили водку. Я повторно наполнил стаканчики. Лица могильщиков просветлели и обрели весьма заметную жизнерадостность. Елизавета Владимировна, приняв правила игры, сунула рабочим в руки по огурцу. Я достал из кармана несколько крупных купюр и, положив их перед собой, довольно подробно изложил мужикам суть дела. Они переглянулись и на пару минут отошли от столика.

– Мы согласны, – возвратившись, буркнул один из них, низенький крепыш с лицом красным и лоснящимся, как пареная свекла. – Только в два раза больше, – он кивнул на деньги.

– И аванс бы небольшой не помешал, – вступил в разговор другой рабочий – высокий и неимоверно худой.

– Насчет «в два раза больше» – нет проблем, а аванса не будет, – я был весьма категоричен, ибо знал подобных людей: получив задаток, они тут же пропивают его и завершить уже начатое дело вряд ли смогут.

Вдова испуганно взглянула на меня, опасаясь, что могильщики откажутся, но они, едва кивнув, собрались уходить. Договорившись встретиться в полночь у кладбищенских ворот, мы распрощались. Как все не особенно решительные люди, я был, в какой-то степени, доволен, что рискованный шаг надо было делать не сейчас, не сию минуту.

Дома Елизавета Владимировна накормила меня обедом, и я, решив отдохнуть, улегся на диване в кабинете администратора. Хотелось проспать до позднего вечера, но мрачные мысли не давали покоя. На стене висел портрет бывшего хозяина. Иосиф Львович подозрительно вглядывался в меня, словно знал, что я замыслил нечто нелицеприятное и даже омерзительное. Я ворочался с боку на бок, но мне так и не удалось заснуть хотя бы на час. Ощущение стыда, нечистой совести и даже подлости наполнили сознание.

Без четверти двенадцать такси остановилось за два квартала до погоста. Чтобы не привлекать к себе чьего бы то ни было внимания, оставшееся расстояние мы решили преодолеть пешком. Недалеко от входа нас уже поджидали утренние знакомые. Неожиданно для себя я усмехнулся – карикатурный контраст внешности рабочих в самом деле вызывал улыбку. Моя спутница удивленно посмотрела на меня. Копачи предложили нам зайти на кладбище через дыру, которая, по их словам, находилась в заборе за углом.

Предосторожность могильщиков показалась разумной, и мы пошли вслед за ними. С боковой стороны пантеон был огорожен металлической сеткой и крашеные алюминиевой краской кресты предстали перед глазами. Несмотря на то, что настрой у меня был весьма решительный, тело мое дрожало, словно в ознобе. Сейчас, по прошествии нескольких лет, я с уверенностью могу сказать, что это был не трепет перед покойниками, а страх перед поступком низким и недостойным – страх Божий, как говорят верующие люди. Ведь одна ночь подлости может омрачить всю твою жизнь, а несколько часов непреодолимого трепета исковеркать душу. Страх всегда сопровождает человека в опасности, но он не должен превосходить разумный предел и ниспровергать разум. – Калошин снова потянулся за бутылкой, налил себе немного самогона и вопросительно посмотрел на нас с Белошапкой. Николай подвинул свой стакан бригадиру. Я отрицательно покачал головой. Пожалуй, впервые за время рассказа Виталия я допускал мысль, что он говорит правду – столь глубоки были его переживания, а подробности и даже нюансы в его воспоминаниях не позволяли усомниться, что ваятель был участником подлинных событий. Уровень исповедальности за бутылкой у русского человека – угрожающий. Честнее, чем перед священником на исповеди.

– Спустя несколько минут мы уже шли по одной из аллей кладбища. Тишина и таинственное тление страха, словно молчаливые родственники, шли рядом. Луна ярко освещала приют покойников. Стало не просто тревожно, а жутко. Высокий могильщик свернул с дорожки и, порывшись в кустах, извлек из них две лопаты и гвоздодер.

– Куда идти-то? – спросил крепыш. Он достал из кармана сигареты и чиркнул спичкой. Лицо его блестело так же, как и утром.

– Четырнадцатый участок, в самом начале, – ответила Елизавета Владимировна. Голос ее задрожал, и вдова прокашлялась.

Мы медленно продвигались по заросшей бурьяном тропинке, пока не пришли к участку недавних захоронений.

– Где? – крепыш бросил окурок на землю и затоптал его ногой.

– Здесь, – Елизавета Владимировна указала на могилу мужа.

– Посидите пока за тем столиком, – длинный могильщик ткнул лопатой на лавочку, находящуюся в некотором отдалении от места незаконной эксгумации, сплюнул на руки и вонзил инструмент в землю. Вдова вздрогнула, я взял ее под руку, отвел в указанное место и посадил на скамейку. Достал сигареты, закурил. Когда-то, еще в студенческие годы, на одной вечеринке я попробовал гашиш. Кайфа особого не ощутил, а перепугался основательно: мои разум и тело были неузнаваемы, то есть, это был не я, а совсем другой человек – скульптор Виталий Калошин так никогда не думал и не поступал. От животного страха, что меня никто не узнает, я по пожарной лестнице забрался на чердак дома и, горько плача, просидел там до утра. Как говорят наркоманы – «пробило на измену». Примерно то же самое случилось со мной и в эту ночь. Раздвоение сознания происходило так наглядно, что я почти видел рвущиеся линии реальности и исчезающие краски мира. Душа сдвинулась в испуге с постоянного своего места, ибо мохнатый зверь страха уже трепетал в моем теле. Я никак не мог понять, почему сейчас нахожусь здесь, и зачем по моему указанию раскапывают могилу курортного приятеля. Отчего рядом со мной сидит эта женщина. Я с ненавистью посмотрел на Елизавету Владимировну. Еще вчера мне показалось, она без колебаний была готова взойти на погребальный костер, а теперь почти хладнокровно ждала, когда ради презренного металла чернь начнет ворошить прах ее мужа. «О, женщины! Ничтожество вам имя». – Калошин буркнул, что это Шекспира, если кто не знает, слова, тяжело вздохнул и продолжил рассказ. – Стало невыносимо противно, в первую очередь, по отношению к самому себе. Я поднялся со скамейки и собрался было уйти прочь.

– Мужик, подойди-ка сюда, – махнул рукой долговязый. Несколько отвлеченный от жесткой реальности страхом, раздумьями и самокопанием, я не сразу осознал, что призыв относится ко мне.

Я подошел к могиле. В ту же секунду лопаты глухо застучали о дерево. Рабочие немного расширили яму и стали по ее торцам. Затем крепыш просунул конец гвоздодера между крышкой и гробом и нажал на инструмент. Пронзительно заскрипели гвозди. Ту же самую операцию проделал и высокий могильщик.

– Давай, мужик, принимай, – они подали мне крышку и вылезли из ямы. – Ну, чё стоишь? – крепыш шумно высморкался и подтолкнул меня к могиле. – Бери свои документы скорее. Поди, не на пикнике находимся.

– Я? – вопросительно прохрипел мой голос.

– Наше дело откопать клиента, а насчет остального мы не договаривались, – рабочие отошли в сторону и закурили.

На ватных ногах я подошел к могиле и глянул в ее полутораметровую глубину. Иосиф Львович был совершенно спокоен. На освещенном луной его бледном лице не дрогнул ни один мускул. Ну разумеется – происходящее не произвело на него никакого впечатления. Я спустился в могилу. Пугающая тишина сомкнулась над моей головой. Нагнувшись над телом, я засунул руку в правый внутренний карман пиджака покойника. Пусто. В левом мои пальцы нащупали какую-то бумажку и… тут я ощутил дыхание Иосифа Львовича. Я медленно повернул голову и увидел, что он улыбается. Едва заметно, но так, знаете ли, яхидненько. Они это умеют делать даже после смерти… Потрясение было столь внезапным и значительным, что я замер в невесомости страха. И вдруг неожиданное открытие пришло мне на ум: покойники живут в своем, невидимом для нас, здравствующих, мире. Всё, происходящее в замкнутом пространстве некрополя, является невероятно значительным для их бытия. А тут вдруг такое! Границы здравого смысла напрочь отсутствовали. Вероятно, я заорал, и сжатая внутри пружина ужаса, резко распрямившись, вытолкнула меня в мир живых.

– Крыша у тебя поехала, или он впрямь живой оказался? – не выдержал напряжения Белошапка. Не обратив внимания на существенный (для формирования жанра повествования) вопрос, Калошин продолжил триллер:

– Очнулся я на диване в кабинете покойного администратора. С портрета на меня снова смотрели глаза Иосифа Львовича. Бывший хозяин, слегка поменяв интонацию взгляда, словно ободрял меня: «ничего страшного не произошло, я не осуждаю тебя и даже понимаю. А здорово я придумал с лотерейным билетом, да»? Я застонал и повернулся на другой бок.

В комнату вошла Елизавета Владимировна.

– Ну, как, герой, дела? Я всерьез опасалась за ваше здоровье: могильщики с трудом дотащили вас до входа и помогли посадить в такси.

Я молчал, не зная, что сказать в ответ.

– Вы что-то бормотали и постоянно пытались удрать от нас, – вдова облегченно вздохнула и достала из кармана халата злополучный лотерейный билет. – Завтра получим в сберкассе деньги, и … – она неопределенно развела руками, очевидно, имея в виду право каждого из нас распорядиться этой суммой по собственному усмотрению.

На следующий день мы действительно получили деньги и разделили их с Елизаветой Владимировной поровну. Новая «Двадцатьчетверка» стоила тогда пятнадцать тысяч рублей – деньги по тем временам немалые. Можно было, конечно, продать лотерейный билет подпольным цеховикам, которые подобным образом легализировали свой незаконно нажитый капитал и давали за выигрыш вдвое больше, но я уже ничего не хотел. Эмоциональное напряжение было столь велико, что я нуждался в экстренной, полноценной разрядке. Однако долго нервничать неинтеллигентно и даже глупо: вернувшись домой, я несколько дней отдыхал на Черном море, на сей раз, отдав предпочтение Геленджику. Девочки, шампанское, бильярд вскоре вернули мне утраченное психическое здоровье. Потом я получил солидный заказ – монументальную скульптуру в Краснодаре и, слава Богу, потихоньку стал забывать улыбку Иосифа Львовича. Вот такие дела, братцы. – Калошин поднялся из-за стола и взглянул на часы. Потянувшись, хрустнул костями. – Время к обеду; пожалуй, надо поработать, – он выглянул в окно. – Кажется, «Виртуозы погоста» прибыли.

Так, а еще группой «Земля и люди», работники ритуального сервиса называли духовой оркестр дома культуры соседней фабрики. Бессменный руководитель музыкального коллектива Василий Васильевич Кадочников, для компактности звучания – Вась-Вась, в городе был, пожалуй, известен не менее, чем его знаменитый кинематографический однофамилец. Прежде всего, служитель Орфея прославился неуемной страстью к прекрасному полу. Несмотря на свой, надо признать, почтенный полувековой возраст, Василий Васильевич зачастую добивался ответного чувства у соблазняемых им женщин. Романы музыканта не отличались своей продолжительностью, скорее наоборот – вкусив плотской любви от очередной избранницы, он тут же утрачивал к ней всякий интерес и уже с нескрываемым вожделением смотрел на другую пассию. Вась-Вась предпочитал замужних и не совсем молоденьких прелестниц. Почему добропорядочные женщины, обремененные семьями, так размякали от немудреного ухаживания музыканта? Умел Кадочников тонко и мягонько влезть в бабью душу: конфетку из бездонного кармана достанет, от крошек отряхнет и на чай напросится, цветочек незамысловатый с клумбы сорвет и подарит, а то и просто к локоточку дотронется, да в глаза заглянет. Когда последний раз ее муж в цветник лазал? А за руку когда брал, масляно одаривая томным взглядом? То-то же… Сам Василий Васильевич достаточно просто объяснял свой оригинальный выбор – «проблем с ними меньше». Спорный тезис, ибо стареющий местный Казанова был жестоко и не единожды бит обманутыми мужьями.

– Вася, они тебя когда-нибудь рогами заколют, – похохатывал скульптор Калошин. – Было б из-за чего страдать…

– Да, – скорбно кивая, соглашался с ним Вась—Вась. – Женщины существа, в общем-то, бесполезные, но на ощупь приятные.

– Ну смотри, Василич, дело твое, – ваятель хлопал музыканта по плечу. – Зато я тебе монумент бесплатно изваяю; как герою, отдавшему жизнь на любовном фронте.

Дирижер духового оркестра качал головой, при этом высовывая на максимальную длину свой язык, что означало крайнюю степень изумления. Эту странную привычку, – в шутку, конечно, – у него пытались перенять многие, но так органично передать смысл гримасы никому, разумеется, не удавалось.

Кадочников, как и подобает истинному самцу, был худощав, широк в кости и необычайно подвижен. Постоянно ниспадающий на глаза русый чуб Вась-Вась залихватским движением головы скидывал на лысеющий крупный череп. Карманы музыканта всегда рельефно оттопыривались мятными таблетками, карамельками, упаковками презервативов и клочками нотной бумаги. Василий Васильевич Кадочников, кроме упомянутых достоинств, еще и музыку писал. В такие моменты одержимость высоким искусством не оставляла в нем места для других, более приземленных чувств: пару дней он принципиально не смотрел на женщин. Как правило, сочиненные произведения являлись миру в форме вальсов и маршей, ибо маэстро не считал целесообразным выходить за близкие ему жанровые рамки. Главная тема созданных музыкальных полотен казалась подозрительно знакомой, и когда слушатели мягко намекали композитору о, конечно же, случайном совпадении, Вась-Вась приходил в ярость.

– Десятки художников писали сюжет картины «Святое семейство», но никому не приходило в голову упрекнуть их в плагиате. – Он возвращался к более современному своему детищу. – А интонация, а тембр звучания, а ритм? Тоже похожи?! – дирижер духового оркестра являл присутствующим свой язык и неистово мотал головой. В глубокие дебаты с Василием Васильевичем никто не вступал, ибо в моменты наивысшего эмоционального напряжения служитель муз мог влепить оппоненту звучную оплеуху, а то и использовать подвернувшийся под руку какой-либо предмет. Альт, например.

V

Кадочников зашел в помещение и, поздоровавшись с нами, устало присел на табуретку.

– Тяжелый день, Василич? – поинтересовался Калошин.

Музыкант лишь махнул рукой и угрюмо взглянул на бутылку – он на дух не переносил спиртные напитки.

– Отчебучили мои виртуозы сегодня номер, – Василий Васильевич горестно вздохнул.

– Что, польку при погребении сыграли? – шутя, спросил я, еще не подозревая, насколько был близок к истине.

– Почти, – музыкант свирепо дернул головой, убрав с глаз челку. – Семь-сорок, паршивцы, сбацали…

– Та иди ты… Еврея что ли отправляли в последний путь? – оживился скульптор. – Расскажи, Вася?

– Хоронили сегодня какого-то коммерсанта по фамилии Розенберг. Всё происходило вроде бы прилично, только тромбонист Эдик слегка фальшивил: видимо, был подшофе. Тем не менее, отыграли чин по чину, вроде всё нормально. Сели в автобус и поехали, как водится, на поминки. Ну, и … – Вась-Вась, глянув в окно, вдруг реанимировал свой гнев. – А вот он, мерзавец, и сам идет!

– Здравствуйте, могильщики, – радостно поприветствовал присутствующих Эдик, но, увидев руководителя, несколько стушевался. – Василь Василич, ну выслушай ты меня … – вещая о своей невиновности, он кулаком постучал себя в грудь. Назвать речь тромбониста членораздельной можно было лишь с большой натяжкой.

Трудовую деятельность после службы в армии Эдик начал на фабрике по производству детских игрушек простым разнорабочим – подносил деревянные заготовки матрешек к токарному станку. Невообразимый грохот и никогда не оседающая пыль в цехах вскоре значительно укротили его трудовой энтузиазм, и демобилизованный хотел уж уйти с предприятия. Но как раз в это время Кадочников набирал состав духового оркестра. Эдик решил проверить свои музыкальные способности и остался в творческом коллективе. Подошел, ибо таланта особого от претендентов не требовалось. Стоит отметить, что тогда Эдуард различал лишь две ноты: до и после.

Платили музыкантам мало; да, собственно, и работы было немного: ежедневные репетиции по два-три часа, игра на демонстрациях, торжественных собраниях и субботниках. Через пару недель Василий Васильевич полностью сформировал состав – девять человек. Правда, ноты знали только трое, они же и несли основную музыкальную нагрузку. Руководитель на саксофоне вел основную тему мелодии, а эта троица не совсем умело подыгрывала. Остальные виртуозы лишь подносили инструменты к губам, являясь только статистами ансамбля. Зарплату коллективу выделяли на девять человек, но фактически ее получали четверо. Имитаторам Вась-Вась выделял по пятьдесят рублей за проведенное мероприятие, однако не оставлял надежды научить их играть. На каком-то торжественном собрании Эдик впервые познал крутой нрав дирижера. Получив огромную трубу под интригующим названием геликон, новоиспеченный музыкант поднес ее мундштук к губам и просидел до перерыва, не издав – как и наставлял Кадочников – ни звука. Скучное, надо признать, занятие для вчерашнего воина.

Пятнадцатиминутный отдых виртуозы использовали весьма плодотворно: скрывшись от руководителя за углом дома, они «приговорили» две бутылки красного портвейна «Кавказ» и вовремя вернулись в зал заседаний. Взяв инструмент в руки, Эдик тут же ощутил свою эстетическую значимость и необыкновенный прилив вдохновения. Он, стараясь попадать в такт, отчаянно дул во вверенную ему трубу, не обращая внимания на свирепые взгляды дирижера и пинки коллег по оркестру. Когда же хохот в зале стал заглушать исполняемый музыкантами гимн Советского Союза, Эдик получил существенный удар по голове футляром от саксофона. Нетрудно догадаться, что это была карающая десница Василия Васильевича. С тех пор молодой музыкант стал более тщательно относиться к своим обязанностям, а вскоре и сам освоил азы исполнительского мастерства. Через полгода Эдик уже знал ноты и Кадочников доверил ему тромбон. Существенным дополнением к зарплате музыкантов были приглашения духового оркестра на похороны. Фабрика находилось рядом с кладбищем, и вскоре группа «Земля и люди» – увы – из-за частых выступлений стала невероятно популярна в городе. Едва ли не ежедневно, а то и по нескольку раз в день творческий коллектив исполнял на похоронах траурный марш Шопена.

– Расскажи-ка людям, как вы меня опозорили, – Василий Васильевич злобно осмотрелся по сторонам, но ни один предмет для наказания не годился. Эдик благоразумно переместился к двери.

– Василич, может, эта музыка была приятней слуху покойного, чем традиционно-унылые марши? – Калошин ободряюще подмигнул провинившемуся музыканту.

– Так я это, кстати, и имел в виду, – тромбонист, почувствовав поддержку, несколько оживился.

– Да меня из-за вас чуть не избили! – голос Кадочникова сместился к фальцету.

– Успокойся, Василич, – ваятель отодвинул пепельницу подальше от дирижера. – Пусть расскажет.

– А что рассказывать… – вздохнул Эдик. – После похорон автобус привез нас к дому покойного. Шефа пригласили на тризну, – он кивнул на руководителя оркестра, – а нам принесли тарелку котлет и две бутылки водки.

– Понятное дело… Зажали… – Калошин обвел присутствующих ироничным взглядом. Но антисемитскую тему скульптора никто не поддержал – все ждали мотивации звучания столь популярной мелодии.

– Ну, выпили мы, закусили, – тромбонист опасливо поглядывал на Кадочникова. – Снова выпили… Потом стало скучно, и мы заиграли. Хотели потихоньку…

– Разве ж на таких больших дудках тихо сыграешь? – обнаружил себя Белошапка.

– А почему именно семь-сорок? – спросил Вась-Вась, когда умолк хохот.

– Так… – Эдик неопределенно пожал плечами. – Еврей ведь – думали, приятно будет.

– Кому!? – дирижер взвился над табуреткой и, прихватив ее в качестве оружия, кинулся на тромбониста.

– Родственникам, – уже в дверях выкрикнул не потерявший бдительности Эдик.

«Дорогому брату Александру от Алексея», – я тщательно выводил золоченые буквы на темно-лиловой поверхности траурной ленты. Скорее всего, Лешка – родной брат утонувшего вчера Сашки Белого, даже не подозревал о существовании этой сдержанно-скорбной эпитафии, а вышибающий слезу текст предоставили родственники, к тому же дальние. Братья люто ненавидели друг друга, и редкий день обходился без пьяного мордобоя между кровниками. Такими их обычно видели соседи, и спрос с братьев был минимален. Всем жителям микрорайона Белые казались законченными алкашами и психопатами, но для себя они были вполне разумны и рассудительны. «Посидим сейчас с братухой, винца маленько выпьем», – говорил один из них, покупая в магазине с полдюжины бутылок портвейна. Даже участковый, старший лейтенант Милешкин, давно махнул на братьев рукой, лишь изредка попугивая дебоширов: «Посажу я вас когда-нибудь». Особых причин для вражды, казалось, не было, но к вечеру, когда опустошалась далеко не первая бутылка дешевого крепкого вина, атмосфера в доме накалялась до такой степени, что мать и сестра братьев предпочитали ретироваться из дома. В тот день тоже всё было буднично и привычно: Сашка и Лешка успели уже несколько раз подраться. В перерывах между жестокими поединками они отдыхали – пили вино, но затем оно закончилось, впрочем, как и деньги, что свойственно любой материи. Это был дурной знак, ибо именно спиртное, как это ни странно, разрешало сложную обстановку в доме: перепив, братья засыпали до утра мертвецким сном. Мать и сестра на цыпочках пробирались к своим кроватям, и до утра покой в доме нарушался лишь богатырским храпом братьев. Не допив же свою дозу, более энергичный и, на тот момент, злой Сашка, сел на мотоцикл и поехал к своему куму за ружьем. Ружье было нужно, чтобы застрелить Лешку, о чем не раз ему намекал этот самый кум. И вот он решился. Но, несмотря на то, что для таких людей Небеса пусты, душа его грешная, уготовленная на мучения вечные, была спасена: пьяный Сашка, не справившись с управлением, вместе с мотоциклом рухнул в озеро и утонул. Каин сегодня не убил Авеля – он убивал его все предыдущие дни. Порок стал едва ли не добродетелью.

«Дорогому брату…» Лицемерие – это знак уважения, которого, мягко говоря, не было и в помине. Лешка будет рыдать на груди брата, который уже никогда не съездит его по физиономии, не сбегает в магазин за бутылкой и… не будет им – Сашкой – застрелен. Отчего же он так горько плачет? Оттого, что разрушился весь их мир; пусть такой нелепый, жестокий, безысходный… Это было их существование – по-другому они жить не хотели. И не умели. Но над такими вопросами братья не задумывались, а если и задумывались, то ответа всё равно не знали.

Рабочий день окончен. После восемнадцати часов захоронения на кладбище прекращались. Я закрыл свою мастерскую и направился к выходу. Калошин, мурлыча незатейливый мотив какой-то песенки, отсекал лишнее от розовой глыбы мрамора. Гробовщик суетливо вился около скульптора и подавал ему инструменты, ожидая окончания его недолгого зыбкого вдохновения. Однако надежды плотника оказались тщетными – Людмила прибила последнюю ленточку на крышку гроба, и унылый Белошапка вскоре поплелся домой вслед за супругой. Гришка в старенькой алюминиевой кастрюльке намешивал похлебку для кладбищенских собак, которые в сторонке терпеливо ждали своего благодетеля. Музыканты, так и не определившись со скорбным репертуаром, уже ушли. Тянулись к выходу посетители, наводившие порядок на могилах своих усопших родственников.

Я стоял на крыльце и наблюдал последние всплески жизни в пространстве смерти. Жизнь вторгается в эти пределы, чтобы выполнить свой долг то ли перед умершими, то ли перед собой. Так и смерть, по одной ей ведомым непреложным законам, зачастую неожиданно и непредсказуемо, вламывается во владения жизни и выдергивает бесстрастно и неумолимо ее носителей, будто свечи задувает – одну за другой… Жизнь и смерть, как сиамские близнецы, неотъемлемы друг от друга. Просто функции у них разные: жизнь взращивает материал для смерти, а та, в свою очередь, передает его дальше, в другие миры для дальнейшего совершенствования. Увлекшись этим незатейливым философствованием, я не заметил появления Калошина, который стоял рядом, неторопливо прикуривая, и задумчиво оглядывал территорию опустевшего кладбища.

– Да… – как бы отвечая на мои невысказанные мысли, несколько драматично произнес скульптор. – Растворив горем свои обиды, мы, порой, мертвым людям уделяем больше внимания, заботы и любви, чем живым. Оказывается, чтобы тебя любили, почитали, говорили хорошие слова, надо совсем немного: умереть. А это ведь значительно проще, чем заботиться о близких, стать уважаемым человеком в обществе или, предположим, написать хорошую картину.

Я молча кивнул, соглашаясь с ним, но не стал развивать его мысль, не желая нарушать предвечернюю тишину, особенно мягкую и значительную в таком специфическом месте. Калошин, вероятно, тоже не был расположен к более длительному разговору. Мы стояли, вглядываясь в подернутое зыбкой пеленой сумерек пространство, и молчали. Скульптор докурил сигарету, небрежным щелчком бросил окурок в стоявшее у входа ржавое цинковое ведро и, слегка кивнув мне головой, исчез в темном чреве своей мастерской, где его ожидало притаившееся в глыбе розового мрамора вдохновение. А я медленно побрел по аллее к кладбищенским воротам. По обе стороны, как в почетном карауле, застыли скорбные памятники. Я остановился у одного из них, рассматривая искусно выполненный портрет женщины на фоне какого-то нереального пейзажа. Что-то средневековое было в этом барельефе, далекое и необъяснимое, скрывающее в себе тайну именно этой жизни, со всеми ее коллизиями и нюансами, с любовью и страданием. Я вглядывался в изображение, вспоминая прозвучавшие несколько минут назад слова Калошина: «… или, предположим, написать хорошую картину».

Очнувшись от раздумий, я вздохнул и вдруг почувствовал чей-то пристальный взгляд. За сереющими невдалеке крестами стоял кладбищенский сторож и внимательно смотрел на меня. «Почему его все боятся, что в нем странного и особенного и, уж тем более, страшного? И прозвище человеку дали оскорбительное – Квазиморда. Вот подойду сейчас к нему, познакомлюсь и спрошу что-нибудь. Или просто закурю и предложу сигарету ему – ведь сотрудник же», – усмехнулся я и, отклонив ветку черемухи, направился к сторожу. Но, опередив мои дружелюбные намерения, горбун тут же скрылся из виду. Память моя напряглась и в недоумении застыла. Где я, еще до работы на погосте, мог видеть этого человека? Ах вот оно что… Оказывается, наш сторож – это тот самый горбун, что некогда пророчествовал мне перед воротами погоста. В ту же секунду в дрожащем вечернем мареве я почувствовал влажное, как ночная прохлада, прикосновение страха. Более привычные скука и безделье меня всегда угнетали сильнее, чем ирреальная жуть зазеркалья. Я не боялся кладбища – это ведь мое рабочее место, но сейчас мне стало страшно. Не просто страшно, а даже жутко. Я закурил сигарету и, невольно поежившись, быстро пошел к выходу.

VI

«Почему они все за мной следят? – сторож огляделся по сторонам. – Вот теперь художник. Вроде, на первый взгляд, воспитанный, тактичный молодой человек… Со скульптором подружился, – горбун вздохнул. – Ни к чему хорошему эта дружба не приведет. Похоже, художник что-то мне хотел сказать. Тогда почему не подошел? Стесняется? Боится? Хотя, я и сам, надо признать, не стремлюсь к разговорам – о чем мне с ними говорить? О футболе, о женщинах, о политике? Они всегда эти темы поднимают, – Квазиморда взглянул на мастерские. – Так я в этом ничего не понимаю… О смерти? А что о ней можно сказать? – Сторож уверенно передвигался между могил. – Ага, вот она. – Он остановился у холмика, сплошь заваленного венками. Отодвинул один из них, который прикрывал прислоненный к кресту портрет. С фотографии, задорно улыбаясь, смотрел мальчик. Лет десять, не больше… «Он, кажется, даже похож на разбившихся в автокатастрофе супругов, что похоронены в другом конце кладбища, – подумал Квазиморда. Сторож опустился на корточки и вгляделся в детское лицо. – Да, действительно, очень похож»…

Жизнь Славы Ковальчука в одночасье беспощадно разделилась на две, совершенно не похожие друг на дружку половинки – до аварии и после нее.

Вполне нормальная, среднестатистическая, обеспеченная – по брежневским временам – семья иногда ездила отдыхать к Черному морю на своей «копейке». Славкин отец – инженер крупной фабрики, мама – воспитатель детского сада, подведомственного той же фабрике. Жили дружно; чадолюбие было далеко не последней связью, объединяющей супругов. Если, не первой…

Глава семейства редко бывал дома, и Славка почти всё время находился рядом с мамой. И дома, и на ее работе – в детском саду. Когда же у отца случался редкий выходной, то они, как правило, проводили его вместе: ходили в парк или в поход, часто бывали в кино. Изредка баловали себя театром или концертом эстрадной звезды. Славке было радостно, тепло и уютно рядом с родителями.

День накануне поездки он почему-то особенно запомнил. Все были немножко возбуждены предстоящим путешествием, хотя до моря не более ста пятидесяти километров, и ехать до Геленджика – не очень быстро – всего каких-то три часа. Отец еще вчера подготовил машину к поездке и теперь ходил вокруг нее, в который раз проверяя: достаточно ли накачаны шины, исправны ли тормоза, залиты ли в баки бензин и масло. Он постукивал ботинком по колесам и, довольный проверкой, отходил от автомобиля на несколько шагов.

– Эх, Славка! Смотри не проспи утром, а то без тебя уедем, – отец хватал его подмышки и подкидывал высоко-высоко. Раз за разом Славка взлетал над его головой, касаясь макушкой яблоневой ветки. Было совсем не страшно, а даже наоборот – восторженно-приятно. Хотя Славке и хотелось смеяться, он неправдоподобно хмурился и ворчал:

– Ну хватит, не маленький уж…

– Вырос сын, – хохотал отец и ставил его на землю.

Мама же, напротив, была чем-то удручена и даже печальна.

– Петечка, а может, всё-таки не поедем? – она трогала отца за рукав рубашки и умоляюще заглядывала ему в глаза. – Ну, куда мне ехать в таком положении? – мама гладила свой округлившийся живот и, задержав взгляд на Славке, спрашивала отца: – Ему-то когда скажем, что у него скоро братик будет?

– Сестричка, – смеялся отец, и глаза у него искрились. Он целовал маму в щеку. – Вот вернемся домой и скажем.

Проснулись очень рано – чтобы не ехать по жаре. После скорого завтрака двинулись в путь. Славка, прижавшись к теплому маминому боку, почти сразу же задремал. Монотонно урчал автомобиль, слегка постукивала какая-то железка в багажнике. Любимый певец мамы Лев Лещенко уверял о преимуществах именно его соловьиной рощи. В глазах у Славки, словно в калейдоскопе, мелькали разноцветные, разной интенсивности и размера, кружочки и квадратики. «Хорошо-то как»… подумал Славка сквозь полудрему и улыбнулся. Вдруг что-то загрохотало. Ярко-оранжевый шарик стремительно увеличился в размерах и стал невыносимо ярким. Кто-то очень сильный и, наверное, злой, больно схватил Славку за плечо и оторвал от мамы. Руки у него были такие же крепкие, как и у папы, но не теплые и бережные, а холодные и цепкие. Они тащили Славку по острым камням и жесткой земле, в его тело впивались колючки и сухие ветки, в лицо сыпался горячий белый песок. Наконец руки расслабили узловатые пальцы и бросили свою жертву на пенек. Славка больно ударился об него спиной и закричал. Тут же всё исчезло, и темнота навалилась на него тяжелым, пахнущим лекарством покрывалом.

Через неопределенные промежутки времени Славка открывал глаза и пытался спросить у незнакомых людей – где он находится, но не успевал: жуткая боль пронзала его тело, и он проваливался в глубокую страшную яму, откуда ему наверняка самому не выбраться. Но было и по-другому: он с родителями едет куда-то в машине, – может быть на море, – и кругом так красиво! Цветут деревья, поют птицы, а мама и папа смотрят на него и улыбаются. Славка вглядывается в их лица и хочет узнать… Нет, это не родители, а скорее всего, воспитатели из детского сада, ведь они в белых халатах. Но мамы среди них нет. Они что-то говорят, но он их не понимает.

– Бедный мальчишка… Он ведь еще ничего не знает…

– Господи… Сирота, да еще калека. Какая же у него будет жизнь?

– Он хоть ходить-то будет?

– Я слышала, главный сказал, что вряд ли – сильно поврежден позвоночник.

– Несчастный ребенок… Сколько ему-то?

– Говорят, седьмой годок пошел.

– Эх, Господи, неведомы дела Твои…

И сердобольные санитарки принялись убирать палату.

«О ком это они? И где этот несчастный ребенок, которого они жалеют? Почему эти тети в белых халатах смотрят на меня так, словно это обо мне? И что я должен им сказать в ответ? Да разве это важно? Ох, как снова болит спина… Где моя мама? Мамочка, мне больно! Ну где же она»?! – Славка стонал и пытался повернуться на бок. Он вскрикивал от резкой боли и снова летел в жуткий колодец. Иногда приходила в голову мысль, что это ему просто снится, и он немножко прихворнул. Сейчас подойдет мама, даст таблетку и наутро всё пройдет.

Вскоре боль для него стала настолько привычной, что он уже не представлял себе – как это, когда ничего не болит. К вечеру она всегда усиливалась и становилась нестерпимой. Славка стонал, кричал, плакал, звал маму. Соседи по палате стучали по стене, приходила медсестра и делала ему укол. Страшный скрежет в спине прекращался. Она немела, становилась словно чужой и поэтому не болела. Славка понял, что находится в больнице, но по какой причине – разобраться не мог. Он часто спрашивал у окружающих его людей – где его родители и почему они не приходят. Но те, с кем он заговаривал, отводили глаза и интересовались: не надо ли ему что-нибудь подать.