Читать онлайн Советские силовики бесплатно

© Млечин Л. М., 2021

© Издательство АО «Молодая гвардия», художественное оформление, 2021

Вместо предисловия

Вечером 10 ноября 1982 года спешно собрали Политбюро ЦК КПСС. Обычно заседания высшего органа власти проходили по четвергам и начинались в одиннадцать утра. Но тот день был особым. Ждали до вечера, чтобы в Москву успели прилететь спецрейсами входившие в политбюро руководители республик.

Политбюро заседало в Кремле в здании правительства на третьем этаже. На том же этаже располагался кремлевский кабинет генерального секретаря (второй, рабочий, находился в здании ЦК партии на Старой площади). Когда все собрались в так называемой ореховой комнате, где был огромный круглый стол, перешли в находившийся по соседству зал заседаний.

Открыл заседание Юрий Владимирович Андропов, фактически второй человек в партии (должности второго секретаря ЦК КПСС не существовало). Он сообщил о смерти Леонида Ильича Брежнева, который руководил страной восемнадцать лет.

Андропов сам выглядел неважно. Давно его не видевший старый знакомый отметил, что Юрий Владимирович сильно изменился: «Лицо бело, спорит в цвете с седыми волосами. Непривычно тонкая шея, окаймленная ставшим вдруг необъятным воротничком сорочки. Голова кажется еще более крупной. Глаза тоже другие».

Как положено, помолчали несколько минут.

Молчание прервал секретарь ЦК Константин Устинович Черненко, ведавший партийным аппаратом. Тяжело дыша, он скороговоркой напомнил о необходимости безотлагательно решить, кто возглавит партию, и добавил:

– Я предлагаю избрать генеральным секретарем ЦК КПСС Юрия Владимировича Андропова.

Министр обороны Дмитрий Федорович Устинов, не снимавший мундира с тех пор, как его произвели в маршалы, уверенно сказал:

– Армия поддерживает товарища Андропова.

На этом дискуссия завершилась, не начавшись. Мнение министра обороны, входившего в состав политбюро, стало решающим. Противоречить министру или даже выражать сомнение в правильности его действий было политически опасным. И некоторым наивным смельчакам стоило карьеры.

Андропов и Устинов дружили, были на «ты», обращались друг к другу по имени. Тем не менее Юрий Владимирович, став главой партии и государства, неожиданно перевел в Москву первого секретаря Ленинградского обкома Григория Васильевича Романова и сделал его секретарем ЦК по военно-промышленному комплексу.

Романов по распределению обязанностей в Секретариате ЦК руководил двумя ключевыми отделами ЦК – оборонной промышленности и машиностроения. Отделу оборонной промышленности подчинялся весь военно-промышленный комплекс. Иначе говоря, Романов получал определенную власть над министром обороны Устиновым.

Хитроумный Андропов, не переставая повторять, что Дмитрий Федорович ему товарищ и опора, что он ни в коем случае не должен обижаться, нашел министру обороны противовес в лице Романова, которому по случаю шестидесятилетия присвоил звание Героя Социалистического Труда.

Устинов был возмущен этим назначением, но поделать ничего не мог. При Брежневе он в течение четырех лет не допускал избрания секретаря ЦК по военным делам. Сам руководил одновременно и вооруженными силами, и оборонной промышленностью. То есть был абсолютно бесконтролен.

Что же произошло?

Юрий Владимирович действительно находился в отличных отношениях с Устиновым. Они помогали друг другу. Но, став хозяином страны, Андропов решил на всякий случай ограничить влияние маршала Устинова и лишить Министерство обороны статуса неприкасаемого и неконтролируемого ведомства.

Человек крайне подозрительный, Юрий Владимирович боялся концентрации власти в чьих-то руках. Знал, вероятно, что военные не были особенно рады его назначению генеральным секретарем: у военных с Комитетом госбезопасности непростые отношения. Военных вовсе не радовало, что на Лубянке существовало целое управление, которое следило за вооруженными силами.

Андропов, недавний руководитель КГБ, одного из главных силовых ведомств, в роли хозяина страны исходил из того, что за силовиками надо присматривать, никому из них не давать монополии на власть, а, напротив, сохранять между ними конкуренцию. И ни в коем случае не терять бдительности…

Последнего русского императора Николая II и столетие спустя все еще судят за претензии на «самодержавность», а в реальности за слабость: не удержал, не совладал, все потерял – и трон, и империю, и жизнь. «Слабая» власть – худшая из русских бед. На нее не перевалишь все заботы и проблемы. При такой власти приходится принимать на себя часть ответственности за устройство жизни…

Нет, покоряться можно только великому и ужасному! Это даже приятно. Те же люди, которые весной семнадцатого года топтали портреты свергнутого императора, осенью захотели восстановления сильной – то есть идеальной – власти. И поддержали большевиков, которые установили не сравнимую с царским самодержавием диктатуру.

Член ЦК кадетской партии, либеральной и интеллигентской, записал услышанные им в революционном году слова относительно большевиков:

– Народу только такое правительство и нужно. Другое с ним не справится. Вы думаете, народ вас, кадетов, уважает? Нет, он над вами смеется, а большевиков уважает. Большевик каждую минуту застрелить может.

Результатом революции становится еще большее укрепление государственного аппарата, против чего, собственно, и затевалась революция. Революция разрушает только фасад, а сама система мало меняется, архаика берет верх над модернизацией. Диктатура – самое простое устройство жизни. Вернулись на традиционный путь: царь или вождь всем руководит и объясняет: и как пахать, и как строить, и как пожары тушить. Все слушают, кивают, докладывают об исполнении. И всё делается через пень-колоду. С одной стороны, зачем проявлять инициативу, стараться, если на всё нужна команда сверху. С другой – исчезает способность к самостоятельности. А ненужные органы атрофируются.

Неуверенные в себе нуждаются во власти как покровителе и защитнике. Больше рассчитывать не на кого! Самим ни за что не справиться со множеством повседневных проблем. Не потянуть. Не осилить… При этом прекрасно понимают, что чиновники наобещают и не сделают, обманут и обведут вокруг пальца. Но у них и власть, и деньги. И люди вздыхают: «Плетью обуха не перешибешь».

Когда большевики взяли власть, это была не революция, а контрреволюция. Октябрь отменил демократические завоевания, которые дал России Февраль. Но демократией и свободой, похоже, никто и не дорожил. Страна, напуганная хаосом и анархией, приняла большевиков как сильную и уверенную в себе власть.

Октябрь знаменовал и отказ от обновления страны.

С семнадцатого года на все острые, болезненные и неотложные вопросы, возникающие перед обществом, даются невероятно примитивные ответы. Что бы ни произошло в стране, реакция одна: запретить, отменить, закрыть. Усложняющийся и набирающий невиданный темп мир рождает страх. И звучит испуганный призыв: ничего не менять! Оставить как есть! Убежать от настигающих общество проблем. Максимально упростить реальность, то есть навести порядок!

«Против наших окон стоит босяк с винтовкой на веревке через плечо – “красный милиционер”, – записал в дневнике Иван Алексеевич Бунин. – И вся улица трепещет так, как не трепетала бы прежде при виде тысячи самых свирепых городовых».

Так появились силовики, которых в старой России не было.

Силовики и силовые ведомства понадобились, когда политические вожди захватили власть и решили никому ее не отдавать. Нужны были структуры и ведомства, свободные от норм закона, правил и ограничений. Готовые исполнить любой приказ. Избавить от врагов, соперников и конкурентов.

Силовики – всего лишь инструмент. Но инструмент настолько мощный и опасный, что вожди сами их побаивались. Восхождение на олимп стало немыслимым без поддержки силовиков. Ссора с ними вела к потере кресла.

Но эта зависимость вовсе не гарантировала комфортной жизни силовикам, которые сами постоянно становились жертвами политических интриг, ожесточенной борьбы за власть и прямых репрессий, лишались высоких званий и начальственных кресел, свободы, а то и жизни.

Вожди боялись излишнего укрепления госбезопасности. При советской власти сменилось семнадцать хозяев Лубянки, из них пятерых расстреляли – практически каждого третьего.

Часть первая. Новый режим и новые инструменты

Троцкий. Наши бонапарты

«На вокзале в Москве ему была устроена торжественная встреча, – вспоминал один из руководителей Военного министерства летом 1917 года Федор Августович Степун. – На площадь он был вынесен на руках. Народ приветствовал его раскатистым “ура”… Когда в Большом театре появилась небольшая фигура Корнилова, вся правая часть зала и большинство офицеров встают и устраивают генералу грандиозную овацию. Зал сотрясается от оглушительных аплодисментов, каких в его стенах не вызывал даже Шаляпин».

Невероятная популярность сыграла с Лавром Георгиевичем Корниловым злую шутку. Самый знаменитый в ту пору генерал ощутил себя более значительной фигурой, чем был в реальности. А его окружали очень амбициозные люди, желавшие сменить правительство, взять власть и обосноваться в Зимнем дворце. Они внушали Корнилову, что только он способен спасти Россию, а стране нужна военная диктатура. Падкий на лесть генерал поверил, когда его назвали вождем. В нем проснулись невероятные амбиции.

Наполеон из Корнилова не получился. Как тогда говорили: Корнилов – солдат, а в политике младенец. Лавр Георгиевич, человек эмоциональный, импульсивный и прямолинейный, и мятежником оказался спонтанным. Многие офицеры, напуганные хаосом революции, его поддержали, но солдаты не приняли сторону генерала, потому что совершенно не хотели ни воевать, ни вновь становиться во фрунт.

После октября семнадцатого генерал Корнилов возглавил только что зародившееся Белое движение и погиб в первом же большом сражении с большевиками под Екатеринодаром. А страх перед появлением военного, который возьмет власть и станет диктатором, сохранился.

Большевики помнили о Корнилове и всегда побаивались амбициозных военных. Опасность военного переворота казалась вполне вероятной.

Историк и публицист Николай Васильевич Устрялов, который присоединился к Белому движению и издавал газету в Омске, пока там стояли войска адмирала Александра Васильевича Колчака, писал, что большевики-то избавились от страха появления нового Наполеона, поставив во главе Красной армии Троцкого.

«А у нас, – сокрушался Устрялов, – нет своего “Троцкого”. В отличие от большевиков мы были бы вполне удовлетворены, если бы вопрос разрешился у нас явлением “Наполеона”. Однако, увы, и Наполеона у нас нет».

Кто сейчас поверит, что в годы Гражданской войны и сразу после нее политические занятия в Красной армии начинались с темы «Вождь и создатель Красной армии тов. Троцкий»? В казармах и красных уголках воинских частей висели портреты Льва Давидовича Троцкого, председателя Реввоенсовета Республики, наркома по военным и морским делам. Бойцы и командиры клялись Троцкому в верности и вечной любви.

15 января 1918 года Совет народных комиссаров (правительство Советской России) принял декрет об организации Рабоче-крестьянской Красной армии на добровольческой основе. Но солдаты царской армии, уставшие от Первой мировой войны, больше служить не желали. Советская власть висела на волоске.

13 марта Совет народных комиссаров назначил члена ЦК партии большевиков Троцкого народным комиссаром по военным делам. Ему предстояло создать новую армию. Казалось, Троцкий взялся за невыполнимое дело. Но он справился: в мае 1918 года Красная армия насчитывала триста тысяч бойцов, осенью – больше миллиона.

2 сентября 1918 года постановление Всероссийского центрального исполнительного комитета (высший орган государственной власти) объявило республику военным лагерем: «Во главе всех фронтов и всех военных учреждений республики ставится Революционный военный совет».

Председателем Реввоенсовета назначили Льва Троцкого. Наступил его звездный час. На время Гражданской войны он получил диктаторские полномочия. Но диктатором не стал. И не только потому, что не стремился к единоличной власти. Вооруженные силы оказались под плотным контролем комиссаров и особистов.

Троцкий в армии не служил. О военном деле имел весьма относительное представление. Но сразу занял принципиальную позицию: военными делами должны заниматься профессионалы, то есть кадровые офицеры. Троцкий смело привлекал в Красную армию бывших офицеров, отдав им почти все высшие командные посты. Привечал людей талантливых, образованных, с боевым опытом, быстро выдвигал их, не обращая внимания, есть партийный билет или его нет.

Но само название – Рабоче-крестьянская Красная армия – подчеркивало классовый характер Вооруженных сил Советской России. И когда Троцкий ставил на высшие командные должности бывших генералов, он противопоставлял себя немалой части партии.

В Красной армии служило более шестисот бывших генералов и офицеров Генерального штаба. Из двадцати командующих фронтами семнадцать были кадровыми офицерами, все начальники штабов – бывшие офицеры. Из ста командующих армиями – восемьдесят два в прошлом офицеры.

Красным служило больше выпускников Николаевской академии Генерального штаба, чем белым. Выпускники академии получали прекрасное образование, считались элитой российской армии и быстро занимали высшие командные посты. Офицеры-генштабисты внесли заметный вклад в победу Красной армии.

Большевистскому руководству это решительно не понравилось. Одни считали, что Троцкий, продвигая бывших офицеров, отступает от принципов революции. Другие сами метили на высшие должности и хотели избавиться от конкурентов. На этой почве у Троцкого появилось много врагов.

Главным среди них стал Иосиф Виссарионович Сталин. Он, без сомнения, завидовал в ту пору безграничным полномочиям Троцкого, высокому положению председателя Реввоенсовета Республики, его ораторскому таланту и популярности. Он воспринял Троцкого как опасного конкурента.

Желание одолеть Троцкого – один из главных мотивов сталинской политики. Вокруг Сталина объединятся люди, обиженные Троцким, прежде всего красные командиры, не желавшие подчиняться военным профессионалам. Именно тогда, в годы Гражданской войны, вспыхнула вражда двух руководителей партии и государства, которая закончилась убийством одного из них.

На роль главкома Троцкий выбрал Иоакима Иоакимовича Вацетиса, бывшего царского полковника. Весной 1918 года он сформировал Латышскую советскую стрелковую дивизию, которая охраняла Кремль и в июле подавила мятеж левых эсеров. После этого Вацетис был назначен командующим Восточным фронтом, а в сентябре – главнокомандующим вооруженными силами республики.

Вацетис считал неправильным оскорбительное недоверие к бывшим офицерам, которые по своей воле пошли служить советской власти, а оказались под арестом. Он просил проверить правомерность действий начальника только что созданного Особого отдела ВЧК Михаила Сергеевича Кедрова.

Особый отдел доложил председателю Всероссийской чрезвычайной комиссии Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому, что в Полевом штабе Реввоенсовета, где служило много бывших офицеров, созрел белогвардейский заговор. Полевой штаб РВС руководил всеми боевыми операциями Красной армии, и служить там могли только профессионалы.

Председатель ВЧК информировал о заговоре председателя Совнаркома Владимира Ильича Ленина. Вацетиса сняли с должности и арестовали. А с ним и начальника Полевого штаба бывшего полковника и выпускника Академии Генштаба Федора Васильевича Костяева и еще нескольких ключевых штабистов. Аресты были проведены летом 1919 года, когда положение на фронтах было отчаянное!

Доволен был, кажется, один Сталин, который торжествующе писал Ленину: «Не только Всеросглавштаб работает на белых, но и Полевой штаб Реввоенсовета Республики во главе с Костяевым».

«Вацетиса, – вспоминал Троцкий, – обвинили в сомнительных замыслах и связях, так что пришлось его сместить. Но ничего серьезного за этими обвинениями не крылось. Возможно, что на сон грядущий он почитывал биографию Наполеона и делился нескромными мыслями с двумя-тремя молодыми офицерами».

Обвинения против Вацетиса и Костяева, как и следовало ожидать, оказались липовыми. Дело прекратили за отсутствием состава преступления. А в 1938 году чекисты вспомнят о былой близости Вацетиса, который преподавал в Военной академии имени М. В. Фрунзе, к Троцкому, и бывшего главкома расстреляют. Костяев, который тоже преподавал в академии, ушел из жизни раньше, чем до него добрались.

В годы Гражданской войны Ленин полностью доверял Троцкому. Летом 1919 года Владимир Ильич сделал фантастический для такого хладнокровного человека жест. Он взял бланк председателя Совета народных комиссаров и написал на нем:

«Товарищи!

Зная строгий характер распоряжений тов. Троцкого, я настолько убежден, в абсолютной степени убежден, в правильности, целесообразности и необходимости для пользы дела даваемого тов. Троцким распоряжения, что поддерживаю это распоряжение всецело.

В. Ульянов-Ленин».

Глава правительства протянул подписанный бланк Льву Давидовичу:

– Я могу дать вам таких бланков сколько угодно, потому что я ваши решения заранее одобряю. Вы можете написать на этом бланке любое решение, и оно уже утверждено моей подписью.

Эту поразительную записку Троцкий после смерти Владимира Ильича, в 1925 году, сдал в Институт Ленина, и она сохранилась. Так что этот пример невиданного доверия Ленина к Троцкому – не вымысел. В последние годы открылись не только записки, но и целые речи, произнесенные Лениным в поддержку и защиту Троцкого от критических нападок товарищей по партии. Владимир Ильич считал военное ведомство образцовым.

Нравились созданная им военная машина, дисциплина и четкость. Американец Арманд Хаммер, который в те годы часто бывал в России, надеясь устроить с большевиками выгодный бизнес, вспоминал, как он попал на прием к Троцкому.

Военное ведомство разительно отличалось от остальных советских учреждений: скучающие сотрудники не курили в коридорах, все заняты своим делом, чистота и порядок – ни окурков на полу, ни грязных стаканов на заваленных бумагами столах.

Арманда Хаммера пригласили к четырем часам дня. Без трех минут четыре секретарь наркомвоенмора сказал:

– Товарищ Троцкий ждет вас, следуйте, пожалуйста, за мной.

Художник Юрий Павлович Анненков тоже запомнил, как приехал в особняк Наркомата по военным и морским делам на Знаменке, 19. В бывшем дворце Апраксиных в 1917-м устроили Штаб Московского военного округа. В 1918-м в особняк переехал председатель Реввоенсовета Республики. Здание именовали «Первым домом Реввоенсовета».

Анненков описал, как познакомился с наркомом:

«Поднявшись на второй этаж и пройдя по ряду коридоров с расставленными у дверей молодцеватыми подтянутыми часовыми, проверявшими пропуска с неумолимым бесстрастным видом, я очутился в приемной Троцкого.

Огромный высокий зал был наполнен полумраком и тишиной. Тяжелые шторы скрывали морозный свет зимнего дня. На стенах висели карты Советского Союза и его отдельных областей, испещренные красными линиями. За столом, у стены, сидели четверо военных. Зеленый стеклянный абажур, склоненный над столом, распространял по комнате сумеречный уют и деловитость. Как только я вошел в комнату, все четверо немедленно встали, и один из них, красивый и щеголеватый дежурный адъютант, поспешно подошел ко мне по малиновому ковру.

– Художник Анненков? – спросил он.

– Да, – ответил я, едва удержавшись, чтобы не сказать “так точно”.

– Лев Давидович вас сейчас примет.

Щеголеватый адъютант снял телефонную трубку и через несколько секунд снова обратился ко мне:

– Можете пройти в кабинет.

Он проводил меня до двери и, слегка приоткрыв ее, вполголоса прибавил:

– Налево, к окну…

Троцкий был хорошего роста, коренаст, плечист и прекрасно сложен. Его глаза, сквозь стекла пенсне, блестели энергией».

Знакомство с Троцким оказалось для Юрия Анненкова крайне полезным. Однажды художник забыл ключ от квартиры и полез в окно – он жил на первом этаже. Едва он стал карабкаться на подоконник, как появились два милиционера и потребовали объяснений.

«Рассказ о забытом ключе их не убедил.

– По ночам через окна порядочные не лазают! Предъявить документы!

Голос милиционера был неумолим. Ни “личной карточки”, ни иных документов у меня с собой не оказалось, но в бумажнике нашлась моя фотография с Троцким. Я показал ее милиционерам. Они сразу же узнали “любимого вождя”, и, возвращая мне карточку, один из них сказал изменившимся голосом:

– Ладно, лезьте!

– Молчи! – прервал его другой милиционер и, повернувшись ко мне, произнес:

– Мы приносим вам, уважаемый товарищ, наши извинения. Вы видели, как советская милиция бдительна.

Подтолкнув меня на подоконник и откозыряв, они твердым шагом удалились в бесфонарную ночную тьму тогдашней Москвы».

Лев Троцкий производил впечатление личной смелостью и хладнокровием в самые опасные минуты. Он не терял присутствия духа, даже когда в него стреляли. Всю Гражданскую войну он провел на фронтах. Ленин же ни разу не покинул Москву…

Когда арестовали вожака балтийских революционных матросов Павла Ефимовича Дыбенко – по обвинению в том, что он беспробудно пил и в таком состоянии сдал Нарву немцам, – матросы явились к Троцкому требовать освобождения товарища. Сотни моряков, выкрикивая угрозы и проклятия, собрались во дворе здания, где работал Троцкий. Они жаждали его крови. Секретарь вбежал в кабинет Льва Давидовича:

– Моряки хотят вас убить. Пока еще есть время, немедленно бегите через задний ход. Они не слушают часовых и клянутся, что повесят вас на фонарном столбе!

Храбрости Троцкому было не занимать. Он выскочил из-за стола и сбежал вниз по парадной лестнице:

– Вы хотите говорить с Троцким? Я здесь!

И произнес речь, объяснив свою позицию относительно Дыбенко, которого считал дезертиром. Моряки успокоились и даже устроили ему триумфальный прием…

Храбрость Троцкого высоко ценил Ленин. Когда в Саратове восстала Уральская дивизия, Ленин и секретарь ЦК партии Яков Михайлович Свердлов попросили Троцкого немедленно отправиться туда: «…ибо ваше появление на фронте производит действие на солдат и на всю армию».

«Не будь меня в 1917 году в Петербурге, – записывал Троцкий в дневнике, уже находясь в изгнании, – Октябрьская революция произошла бы – при условии наличности и руководства Ленина. Если б в Петербурге не было ни Ленина, ни меня, не было бы и Октябрьской революции: руководство большевистской партии помешало бы ей совершиться. В этом для меня нет ни малейшего сомнения…»

Троцкий – при всем своем самомнении – не преувеличивал своих заслуг. 25 октября 1917 года большевики взяли власть в столице под руководством председателя Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов Троцкого. Равно как неизвестно, победила бы советская власть в Гражданской войне, если бы Троцкий за несколько месяцев не создал Красную армию и не руководил ею железной рукой.

Льва Давидовича Троцкого принято считать политическим соперником Иосифа Виссарионовича Сталина, претендовавшего на пост руководителя партии и главы Российского государства. Через призму их борьбы за Кремль, в которую втянули чуть не всю страну, рассматривают историю России двадцатых годов.

Между тем сам Троцкий никогда не стремился взять власть в партии. Люди тонкие и наблюдательные давно это поняли.

«О Троцком принято говорить, что он честолюбив, – писал нарком просвещения Анатолий Васильевич Луначарский. – Это, конечно, совершенный вздор. Я помню фразу, сказанную Троцким по поводу принятия эсером Черновым министерского портфеля:

– Какое низменное честолюбие – за портфель, принятый в неудачное время, покинуть свою историческую позицию!

Мне кажется, в этом весь Троцкий. Он совершенно не дорожит никакими титулами и никакой внешней властностью. Ему бесконечно дорога, и в этом он честолюбив, его историческая роль».

И Луначарский вновь возвращается к этой мысли:

«Троцкий чрезвычайно дорожит своей исторической ролью и готов был бы, вероятно, принести какие угодно личные жертвы, конечно, не исключая вовсе и самой тяжелой из них – жертвы своей жизнью, для того, чтобы остаться в памяти человечества в ореоле трагического революционного вождя».

Так и вышло.

Не было ни троцкизма – как организованного политического течения, ни троцкистов как верных сторонников Льва Давидовича. Пока еще в начале двадцатых годов была возможна какая-то дискуссия, образованное и думающее меньшинство партии большевиков пыталось предложить более мягкую модель развития. Троцкий как популярнейшая фигура в стране оказался неформальным лидером этого направления или, точнее, – выразителем его идей. Он даже не пытался создать некую оппозицию. Не вербовал себе сторонников. Ортодоксальный марксист, он всего лишь критиковал сталинскую командно-административную систему управления государством.

Почему Троцкий вел себя так вяло и безынициативно, когда Ленин фактически выталкивал его на первые роли?

Лев Давидович был необыкновенно яркой фигурой. Но ему не хватало того, что в избытке было у Ленина, а потом и у Сталина, – жажды власти. Председатель Реввоенсовета по-настоящему не стремился к первой роли. Он наивно полагал, что ему достаточно и того, что у него уже есть. Ему нравилась его роль мудреца, который с недосягаемой для остальных вершины взирает на происходящее. Он не понимал, что борьбу за власть ведут до последнего смертного часа, а не только в годы революции и войны. Иначе потеряешь всё!

Если бы исполнилась воля Ленина – убрать Сталина с поста генерального секретаря, главой партии и государства оказался бы вовсе не Троцкий, а какой-то другой человек. Скажем, вполне разумный Алексей Иванович Рыков, который наследовал Ленину в роли главы правительства.

Лев Давидович полагал, что ему достаточно и того места в руководстве страны, которое у него уже есть. Он даже нарочито не желал участвовать в схватке за власть. Осенью 1923 года Троцкий говорил на пленуме ЦК:

– В такой ответственнейший в мировой истории момент тот, кто заподозрил бы меня в смешном стремлении взять на свои плечи всю громадную ответственность, взять только на себя, единолично, тот счел бы меня трижды подлецом и трижды сумасшедшим.

Но другие члены политбюро ему не верили. Троцкий был вторым человеком в стране, значит, решили они, после смерти Ленина будет претендовать на первую роль. Да и в завещании Владимир Ильич назвал его «самым способным человеком в партии».

Когда Ленин заболел, а потом умер, положение Троцкого стремительно изменилось. Его сторонников убирали со всех ответственных постов. Пропагандистский аппарат предпринял особые усилия для того, чтобы превратить Троцкого из героя революции в ее врага. На это ушли годы. Борьба с троцкизмом, отмечают историки, была сначала чистой воды борьбой за власть, а затем поводом для массовых репрессий.

«Я вернулся домой из Западной Европы, – вспоминал нарком по иностранным делам Григорий Васильевич Чичерин. – В Москве все говорили о войне. Я пытался их разубеждать. Никто не собирается нападать на нас, говорил я. Потом один сотрудник просветил меня. Он сказал: “Шшшш! Нам это известно. Но мы должны использовать эти слухи против Троцкого”».

Пленум ЦК в январе 1925 года освободил Троцкого от должности наркома по военным и морским делам и председателя Реввоенсовета. Но смена военного министра нисколько не ослабила контроля над вооруженными силами. Совсем наоборот. И страх перед военными не исчез. Поэтому смерть следующего наркома показалась такой подозрительной.

Фрунзе. Странная смерть председателя Реввоенсовета

Зловещие слухи о том, что председатель Реввоенсовета СССР, нарком по военным и морским делам Михаил Васильевич Фрунзе, ставший после избрания кандидатом в члены политбюро крупной политической фигурой, умер в результате неудачно проведенной хирургической операции, сразу пошли по Москве. «Врачи зарезали…»

А вскоре заговорили уже о том, что Фрунзе вовсе не нуждался в хирургическом вмешательстве, что его, можно сказать, насильно уложили на операционный стол. И отнюдь не для того, чтобы он выздоровел, а совсем наоборот. Военный министр оказался жертвой жестокой политической борьбы в Кремле.

И двух лет не прошло после смерти Ленина. Вопрос о том, кто наследует вождю, кто станет главой партии и государства, еще не решен. Разные крупные политические деятели претендовали на первые роли. И вроде бы Фрунзе, в руках которого были вооруженные силы, или мешал кому-то, или сам претендовал на власть в Кремле. Вроде бы старые большевики именно Михаила Васильевича прочили в вожди партии.

Разговоры о неминуемом появлении русского Бонапарта продолжались. Разных людей примеривали на эту роль. Внимание публики привлекал то один, то другой жаждавший власти деятель бурной и кровавой эпохи. Ходили слухи, что тот или иной военачальник метит в Бонапарты и представляет угрозу для социализма.

Выступая в Военной академии, которая вскоре получит его имя, сам Михаил Васильевич Фрунзе пожелал положить конец этим разговорам:

– Многим уже наяву и во сне грезится близость советского термидора. Высказываются затаенные надежды на то, что Красная армия окажется ненадежным орудием в руках советской власти, что она не пойдет за политическим руководством той партии, которая руководит советским кораблем. Конечно, на все эти разговоры мы можем только улыбнуться…

Когда Михаил Васильевич упомянул термидор, все понимали, что он имеет в виду.

9 термидора по французскому революционному календарю (то есть 27–28 июля) 1794 года была свергнута диктатура якобинцев, что стало концом революции. Глава якобинцев Максимилиан Робеспьер и его соратники были казнены…

Страх перед термидором не покидал советское руководство. Военные казались реальной силой, способной сбросить большевиков. А что же сам Фрунзе? Был ли в нем темперамент молодого Бонапарта? Страсть в бою? Неутихающая жажда власти? Готовность к авантюрам, наконец?

В этом мире, говаривал когда-то сам Наполеон, есть только две альтернативные возможности – или командовать, или подчиняться. Михаил Васильевич Фрунзе, несмотря на его высокий пост, вовсе не принадлежал к тем, кто с детства мечтает командовать другими людьми. Он не наслаждался правом повелевать и приказывать, отправлять на смерть и миловать. Он не воспринимался как вождь, под знамена которого спешат построиться молодые честолюбцы, чувствующие будущего победителя.

Военному министру недоставало ауры властности и непобедимости. Даже в его облике и манерах не было ничего наполеоновского – апломба и надменной победительности, рождаемой полнейшей уверенностью в своей правоте.

Но вот другой вопрос: а политические амбиции у Фрунзе были? Он не принадлежал к когорте прирожденных военных и вовсе не собирался носить форму до самой пенсии. Пост председателя Реввоенсовета СССР и наркома по военным и морским делам – вершина карьеры? Или ступенька в восхождении на олимп? Кем он сам видел себя в будущем? Не воспринимали ли Михаила Васильевича в Кремле как опасного конкурента?

Иначе говоря, стоило ли товарищам по партии, коллегам по политбюро опасаться влиятельного и популярного военного министра, разгромившего последнего командующего Белой армией барона Петра Николаевича Врангеля и вернувшего России Крым? И тем самым по существу закончившего Гражданскую войну?

У Сталина давно был свой кандидат на пост военного министра. Но генсек еще не настолько окреп, чтобы решать крупные кадровые вопросы единолично. Михаил Васильевич Фрунзе возглавил военное ведомство в результате политического компромисса. Сговорились Иосиф Виссарионович Сталин, генеральный секретарь ЦК ВКП(б), и Григорий Евсеевич Зиновьев, хозяин Петрограда и председатель Исполкома Коммунистического интернационала. После смерти Ленина Григорий Зиновьев считал себя преемником вождя и главой мирового коммунистического движения.

Он же произносил основной доклад на первом после смерти Ленина ХIII съезде партии. Понимая, что он исполняет ленинскую роль, начал выступление очень благоразумно, процитировав стихи комсомольского поэта Александра Ильича Безыменского, написанные к этому случаю:

Григорий Евсеевич Зиновьев самонадеянно считал себя наследником Ленина – ведь он столько лет был самым близким к нему человеком, самым давним его соратником.

Фрунзе воспринимался как сторонник Зиновьева, находившегося на вершине власти. Вдвоем с председателем Моссовета и членом политбюро Львом Борисовичем Каменевым они казались мощной силой. Некоторое время после смерти Ленина страной фактически правила тройка – Сталин, Зиновьев и Каменев.

Михаил Васильевич Фрунзе, человек вполне самостоятельный, мог мешать далекоидущим планам генсека. Его положение и авторитет позволяли ему претендовать на первые роли.

Бывший помощник Сталина Борис Георгиевич Бажанов, бежавший в 1928 году за границу, писал:

«Фрунзе Сталина не очень устраивал, но Зиновьев и Каменев были за него, и в результате длинных предварительных торгов на тройке Сталин согласился – назначить Фрунзе на место Троцкого наркомвоеном и председателем Реввоенсовета, а Ворошилова его заместителем…

Фрунзе был очень способным военным. Человек очень замкнутый и осторожный, он производил на меня впечатление игрока, который играет в какую-то большую игру, но карт не показывает. На заседаниях Политбюро он говорил очень мало и был целиком занят военными вопросами».

Бажанов, пожалуй, единственный, кто писал о замкнутости Фрунзе, кто увидел в нем политического игрока с собственной стратегией. Другие, кто знал Михаила Васильевича, напротив, вспоминали его открытость, дружелюбие и полное отсутствие интриганства. «Его любила, – мало любить, – его обожала Красная армия. Он пользовался колоссальным авторитетом и доверием», – писал один из военачальников той поры.

Может быть, на Бажанова повлияло то, что в окружении Сталина к Фрунзе относились несколько настороженно? Михаил Васильевич, возглавив военное ведомство, отменил институт военных комиссаров и поставил во главе военных округов и соединений командиров, «подобранных по принципу их военной квалификации, но не по принципу их коммунистической преданности».

Бывший сталинский помощник разглядел в этом далекоидущий замысел:

«Глядя на списки высшего командного состава, которые провел Фрунзе, я ставил себе вопрос: “Если бы я был на его месте, какие кадры привел бы я в военную верхушку?” И я должен был себе ответить: именно эти. Это были кадры, вполне подходившие для государственного переворота в случае войны. Конечно, внешне это выглядело и так, что это были очень хорошие военные».

Бажанов пересказал свой разговор с другим помощником Сталина – Львом Захаровичем Мехлисом, который со временем станет заместителем наркома обороны и начальником политуправления Красной армии.

Бажанов осторожно поинтересовался у него: каково мнение генерального секретаря относительно новых назначений в армии?

– Что думает Сталин? – переспросил Мехлис. – Ничего хорошего. Посмотри на список: все эти тухачевские, корки, уборевичи, авксентьевские – какие это коммунисты? Все это хорошо для 18 брюмера, а не для Красной армии.

18 брюмера 1799 года молодой генерал Бонапарт произвел во Франции государственный переворот и со временем стал императором Наполеоном. Брюмер – второй месяц (с 22 октября по 20 ноября) французского республиканского календаря, принятого после революции (иначе говоря, генерал Бонапарт взял власть 9 ноября).

– Это ты от себя, – уточнил Бажанов, – или это сталинское мнение?

Лев Мехлис, по словам Бажанова, надулся и с важностью ответил:

– Конечно, и его, и мое.

Мехлис в изображении Бажанова предстает несколько карикатурным персонажем. Но Лев Захарович, человек храбрый и мужественный, в Гражданскую воевал на Южном фронте, был комиссаром 46-й дивизии, поднимал бойцов в атаку, ситуацию в армии и самого Фрунзе знал неплохо. В ноябре 1922 года Сталин взял Мехлиса в свой личный секретариат. Через год повысил: Мехлиса утвердили первым помощником генсека и заведующим бюро Секретариата ЦК. В его руках оказалась вся канцелярия важнейшего партийного органа, ведавшего в первую очередь расстановкой кадров. Он же отвечал за подготовку материалов к заседаниям политбюро.

«Между тем Сталин вел себя по отношению к Фрунзе скорее загадочно, – писал Бажанов. – Я был свидетелем недовольства, которое он выражал в откровенных разговорах внутри тройки по поводу его назначения. А с Фрунзе он держал себя очень дружелюбно, никогда не критиковал его предложений.

Что бы это могло значить? Может, Сталин делает вид, что он против зиновьевского ставленника Фрунзе, а на самом деле заключил с ним секретный союз против Зиновьева? На это не похоже. Фрунзе не в этом роде, и ничего общего со Сталиным у него нет.

Загадка разъяснилась только в октябре 1925 года, когда Фрунзе, перенеся кризис язвы желудка (от которой он страдал еще со времен дореволюционных тюрем), вполне поправился. Сталин выразил чрезвычайную заботу об его здоровье: “Мы совершенно не следим за драгоценным здоровьем наших лучших работников”. Политбюро чуть ли не силой заставило Фрунзе сделать операцию, чтобы избавить от язвы…

Мои неясные опасения оказались вполне правильными. Во время операции хитроумно была применена как раз та анестезия, которой Фрунзе не мог вынести. Он умер на операционном столе, а его жена, убежденная в том, что его зарезали, покончила с собой…

Почему Сталин организовал это убийство Фрунзе? Только ли для того, чтобы заменить его своим человеком – Ворошиловым? Я этого не думаю: через год-два, придя к единоличной власти, Сталин мог без труда провести эту замену. Я думаю, что Сталин разделял мое ощущение, что Фрунзе видит для себя в будущем роль русского Бонапарта. Его он убрал сразу, а остальных из этой группы военных (Тухачевского и прочих) расстрелял в свое время».

Ученый – боевик – полководец

Михаил Васильевич Фрунзе родился 21 января 1885 года в городе Пишпеке Семиреченской области Туркестанского края. Этот город после смерти Михаила Васильевича несколько десятилетий носил его имя (ныне столица Киргизии переименована в Бишкек). Мать, Мавра Ефимовна, была русской. Отец, Василий Михайлович, – молдаванином. Они переехали в Туркестан из села Терновка, расположенного рядом с Тирасполем.

Его необычно звучащая фамилия – румынского происхождения. И писалась несколько иначе – Фрунзеэ. Михаил Васильевич в 1919 году для простоты отбросил последнюю букву. О своих исторических корнях он вспомнит много позже, когда примет участие в создании Молдавской Автономной Республики.

Фрунзе всегда учился прекрасно. У будущего военного министра в юности обнаружились задатки настоящего ученого. Золотая медаль открывала дорогу в любое учебное заведение. Он выбрал экономическое отделение Петербургского политехнического института. Фрунзе был человеком тонко чувствующим, неравнодушным к страданиям других людей. Это вовлекло его в революционную деятельность, но помешало получить образование – он окончил только три курса института.

Из всего многообразия политических сил Фрунзе выбрал самых радикальных социалистов: в ноябре 1904 года вступил в партию большевиков. Как заправский охотник, с детства владевший оружием (первым оружием был самодельный пистолет, стрелявший дробью), организовал боевую дружину.

Важно отметить, как легко мягкий и чувствительный юноша, намеревавшийся стать кабинетным ученым, превратился в уличного революционера, собиратель гербариев для ботанического сада – в боевика, готового стрелять в людей. Революция ломала всё. В разгар первой русской революции с небольшим боевым отрядом Фрунзе прибыл в Москву и принял участие в перестрелках с полицией – возле Зоологического сада, в районе Ваганьковского кладбища.

В ночь на 24 марта 1907 года Фрунзе взяли с оружием в руках: при нем были маузер и браунинг, два карабина. После первой революции боевиков боялись. Поэтому полиция действовала грубо, при аресте ему изрядно досталось ружейным прикладом – удар пришелся прямо в лицо, повредив нос и зубы.

Самым опасным было обвинение в попытке убить полицейского урядника Никиту Перлова. Михаил Васильевич всячески отрекался, уверял, что вообще в тот день находился в Москве. Но следствие объяснения не приняло, и обвинение было переквалифицировано на более тяжкое. Фрунзе действительно стрелял в урядника, но плохо, неумело – промахнулся. Покушение на жизнь представителя власти каралось высшей мерой. Жестокостью надеялись остановить боевиков, которые охотились на своих врагов из охранки.

Военно-окружной суд Московского военного округа 27 января 1909 года вынес приговор: «Лишить всех прав состояния и подвергнуть смертной казни через повешение».

Семья – мать, сестры, брат – была буквально раздавлена. Михаила Васильевича заковали в кандалы. Ему стало по-настоящему страшно – жизнь кончалась. «Мы, смертники, обыкновенно не спали до пяти утра, – вспоминал он, – чутко прислушиваясь к каждому шороху после полуночи, то есть в часы, когда обыкновенно брали кого-нибудь и уводили вешать».

Но ему повезло с защитником. Тот нашел юридически убедительные основания и добился того, что главный военный суд удовлетворил кассационную жалобу – приговор отменили. Но 23 сентября 1910 года его вновь приговорили к смертной казни – доказательств вины было предостаточно. Он опять по ночам со страхом прислушивался, не идут ли за ним. Днем, чтобы отвлечься, изучал итальянский язык. Но совсем еще молодого человека охватило отчаяние.

«Надежды на отмену приговора не было почти никакой, – рассказывал потом Фрунзе. – Бежать невозможно. И я решился уйти из рук палачей. По крайней мере, повесить себя не дам, сам повешусь, пускай найдут труп… И стал готовить из простыни веревку».

Но ему повезло. Командующий войсками Московского военного округа заменил Фрунзе смертную казнь шестью годами каторжных работ. Еще четыре он получил по делу иваново-вознесенской организации большевиков. Итого – десять лет в неволе. На свободу ему предстояло выйти только в феврале 1920 года.

Конечно же, годы в тюрьме, да еще в ожидании казни, не прошли даром. У него началась язвенная болезнь желудка. Медики полагают, что этот недуг чаще всего спровоцирован тяжелым стрессом. Стоит ли удивляться тому, что болезнь прицепилась к человеку, который столько времени провел в камере смертников?

В сентябре 1914 года приговор еще смягчили. Тюремный срок заменили вечным поселением в Сибири. Фрунзе провел за решеткой пять лет, у него открылось, как тогда говорили, кровохарканье, то есть он заболел туберкулезом. Отправили его в село Манзурка Верхоленского уезда Иркутской губернии.

В те годы Михаил Васильевич, как и многие другие социалисты, отошел от практической революционной деятельности. Недавние большевики занялись устройством личной жизни, они обзаводились семьями и находили работу. За этим стояло разочарование – первая русская революция закончилась неудачей. И мало кто верил, что очень скоро грянет вторая. Пользуясь этими настроениями, всего за несколько лет царским спецслужбам удалось подавить подполье.

В августе 1915 года Михаил Васильевич бежал из ссылки. Из Манзурки ссыльнопоселенцев этапировали в Иркутск. В пути он незаметно исчез. Давние знакомые отдали ему документы своего пропавшего без вести на фронте сына – Михаила Александровича Михайлова. Он привык к этой фамилии, носил ее до самой революции. Чувствовал себя уверенно, полиции совершенно не опасался.

В царские времена у спецслужб было множество недочетов, которые большевики учтут после революции. Например, сравнительно легко подделывались любые документы, и при обычной проверке полиция даже не могла установить их подлинность. Ему подыскали хорошую работу – устроили статистиком от Всероссийского земского союза в Минске.

Его жизнь переменилась после Февральской революции. 4 марта 1917 года приказом гражданского коменданта Минска служащий Всероссийского земского союза М. А. Михайлов (Фрунзе все еще пользовался чужими документами) был назначен первым начальником городской милиции. Михаил Васильевич приказал разоружить полицейских и жандармов – они и не сопротивлялись. И выпустить из тюрьмы – Пищаловского замка – политических заключенных.

Фрунзе не остался в Минске. Перебрался в те края, где он участвовал в первой русской революции и где его хорошо помнили партийные товарищи. Здесь и началась его большая политическая карьера. В сентябре 1917 года Фрунзе избрали председателем Шуйского уездного Совета и уездным комиссаром юстиции (это неподалеку от города Иванова, который тогда назывался Иваново-Вознесенском). В марте 1918 года он управлял уже не одним городом, а крупной областью. Михаила Васильевича избрали председателем Иваново-Вознесенского губернского исполкома, затем еще и председателем губернского совета народного хозяйства. Собственно говоря, сама Иваново-Вознесенская губерния (ныне Ивановская область) появилась на карте России стараниями Фрунзе.

26 декабря 1918 года Троцкий принял неожиданное кадровое решение, оказавшееся очень удачным. Его приказом гражданский человек Фрунзе был назначен командующим 4-й армией Восточного фронта, которая последние месяцы действовала крайне неудачно. Троцкий, сменив двух командующих, остановил свой выбор на Фрунзе.

Человек, ни дня не служивший в армии, должен был руководить огромным военным коллективом и вести активные боевые действия против наступающего противника. Но Фрунзе, как и Троцкий, понимал, что сам не справится и нуждается в военных специалистах. Начальником штаба Михаил Васильевич взял понравившегося ему бывшего генерал-лейтенанта Федора Федоровича Новицкого (последняя должность в царской армии – командир 43-го армейского корпуса). Генеральские погоны Новицкого большевика Фрунзе не смущали. Бывший генерал и руководил военными действиями. У него в штабе служили выпускники Академии Генштаба, то есть опытные офицеры с прекрасным образованием. Михаил Васильевич научился ценить их опыт и знания. Обладая профессиональной командой, Фрунзе сделал минимальное число ошибок и быстро учился у своих военных наставников.

Его военная карьера увенчалась взятием Крыма осенью 1920 года, что означало разгром Белой армии.

Ленин прохладно относился к Фрунзе, и при жизни Владимира Ильича особых перспектив у Михаила Васильевича не было. Но всё изменилось после смерти Ленина, когда началась атака на Троцкого. Михаил Васильевич держался в стороне от политической борьбы, но его вовлекли в эти интриги. Приблизив к себе Фрунзе, Зиновьев сделал всё, чтобы Михаил Васильевич возглавил военное ведомство.

Фрунзе пришлось противостоять врагу не внешнему, а внутреннему. Скажем, в августе 1924 года вспыхнули крестьянские восстания в Западной Грузии, Гурии и Мингрелии – это была вспышка возмущения, порожденная закрытием церквей и диктаторским поведением советской власти на территории республики. Восстание рабоче-крестьянская власть подавила с помощью армии.

В Кремлевской больнице

История смерти Фрунзе много десятилетий волнует историков и врачей. Версии гуляют разные. Одни полагают, что операция вовсе не была нужна. Другие настаивают, что хирурги действовали нарочито неумело. Третьи утверждают, что Михаилу Васильевичу сознательно ввели двойную дозу хлороформа, убийственную для его слабого сердца.

Разговоры о том, что Фрунзе убили врачи, возникли потому, что его оперировал в Солдатенковской (ныне Боткинской) больнице Владимир Николаевич Розанов, а тот был известен как сталинский врач. В начале двадцатых он сделал удачную операцию генеральному секретарю: в сложных условиях вырезал ему аппендикс. И вроде бы в марте 1923 года Сталин позвонил Розанову и попросил его участвовать в лечении Ленина, хотя тому не требовалось хирургическое вмешательство. В этом звонке увидели хитрый ход генсека, который желал держать доверенного врача возле больного вождя.

В реальности Владимир Розанов, старший врач хирургического отделения Солдатенковской больницы, еще с 1919 года служил консультантом Лечебно-санитарного управления Кремля. Розанов ассистировал во время операции, когда Ленину удаляли пулю, которая сидела в нем с 1918 года (после выстрела Фанни Каплан)…

Главный вопрос: нуждался ли Фрунзе в операции? Язвенную болезнь можно лечить и консервативно, не прибегая к оперативному вмешательству.

Константин Фрунзе, его старший брат, врач по профессии, нашел у Михаила Васильевича желудочную болезнь еще в 1906 году, прописал строгую диету. Когда Михаил отбывал срок во Владимирском централе, то жаловался на боли в желудке.

В 1916 году его оперировали по поводу острого аппендицита. 11 октября Фрунзе писал из Минска сестре Людмиле: «Завтра я ложусь в больницу. Делаю операцию аппендицита». Но операция была сделана не очень удачно и еще даст о себе знать.

Фрунзе много лет страдал от болей в желудке, у него диагностировали язвенную болезнь двенадцатиперстной кишки. Потом у него начались опасные кишечные кровотечения, которые надолго укладывали его в постель.

В годы Гражданской войны ему иной раз приходилось руководить боевыми действиями не вставая с постели. Лечиться он не любил. Когда мучили боли, глотал разведенную в воде пищевую соду. В 1922 году его хотели отправить пить лечебные воды на знаменитый курорт Карлсбад (ныне Карловы Вары), что помогает многим язвенникам.

Высших советских чиновников тогда часто отправляли лечиться за границу, не доверяя отечественной медицине. Большевистские лидеры, компенсируя себе трудности и неудобства былой, подпольной или эмигрантской жизни, быстро освоили преимущества своего нового высокого положения. Они не спорили, когда врачи, тонко чувствовавшие настроение своих высокопоставленных пациентов, предписывали им длительный отдых в комфортных условиях. Лечились за границей, в основном в Германии.

Михаил Васильевич наотрез отказался.

В 1925 году ко всем прочим неприятностям он трижды попадал в автомобильные аварии, что при скромном состоянии автопарка того времени представляется невероятным. Правда, и характер дорожно-транспортных происшествий был иным, нежели ныне. В начале сентября он выпал из машины на полном ходу и сильно ушибся.

Он взял отпуск. 7 сентября уехал в Крым. В Мухолатке отдыхали Сталин и командующий войсками Московского военного округа Климент Ефремович Ворошилов. Фрунзе намеревался ездить с ними на охоту. Надеялся, что на свежем воздухе все пройдет. Но у него открылось кровотечение. Врачи, боясь за жизнь высокопоставленного пациента, почти насильно уложили его в постель.

29 сентября все трое уехали в Москву. По дороге Михаил Васильевич еще и простудился. В Москве его сразу же отправили в Кремлевскую больницу.

8 октября под руководством наркома здравоохранения РСФСР Николая Александровича Семашко дюжина врачей осмотрела Фрунзе. Консилиум пришел к выводу, что существует опасность прободения язвы, поэтому показана хирургическая операция. Это мнение не было единодушным. Некоторые врачи высказывались за консервативное лечение. В необходимости операции сомневался и Владимир Николаевич Розанов.

Фрунзе не только не сопротивлялся операции, а, напротив, просил о ней. Об этом свидетельствуют письма жене, Софии Алексеевне, которая лечилась в Ялте от туберкулеза. По совету врачей Фрунзе отправлял ее и в Финляндию, и в Крым, но ничего не помогало. София Алексеевна чувствовала себя плохо, не вставала. Врачи рекомендовали ей с сыном Тимуром и дочкой Татьяной провести в Ялте всю зиму. Она тревожилась: хватит ли им денег?

Фрунзе старался ее успокоить:

«Советы врачей относительно Ялты считаю правильными. Попробуйте провести зиму там. С деньгами как-нибудь справлюсь. При условии, конечно, что ты не будешь оплачивать из своих средств все визиты врачей. На это никаких заработков не хватит. В последний раз взял из ЦК денег. Думаю, что зиму проживем. Лишь бы только ты прочно стала на ноги. Посылаю своего порученца – устроить все для жительства в Ялте».

20 октября 1925 года Фрунзе написал жене:

«От тебя что-то долго нет сообщений. Если верить телеграммам, то как будто бы температура нормальная и сон у тебя лучше. Ну, а как со всем остальным? Я все еще в больнице. В субботу будет новый консилиум. Я сейчас совсем здоров. Боюсь, как бы не отказались от операции».

В следующем консилиуме 24 октября приняли участие уже семнадцать специалистов. Они пришли к прежнему выводу: «Давность заболевания и наклонность к кровотечению, могущему оказаться жизненно опасным, не дают права рисковать дальнейшим выжидательным лечением».

Врачи предупредили Фрунзе, что операция может оказаться трудной и серьезной и не гарантирует стопроцентного излечения. Тем не менее Михаил Васильевич, как рассказывал впоследствии профессор Иван Иванович Греков, «пожелал подвергнуться операции, так как считал, что его состояние лишает его возможности продолжать ответственную работу».

Работавший тогда в «Известиях» Иван Михайлович Гронский встретил Фрунзе в Кремлевской больнице, которая располагалась в Потешном дворце:

«Больница, несмотря на ее громкое название, была более чем маленькой. Да и больных в ней, как я узнал, было немного: всего лишь человек десять-пятнадцать. В небольшой чистенькой комнате – палате на втором этаже, куда меня поместили, не было ничего примечательного: простая металлическая кровать, два или три венских стула, тумбочка и простой стол, вот, пожалуй, и вся обстановка. Поразили меня только, пожалуй, толстенные стены Потешного дворца…»

Сначала в Кремле установили два зубоврачебных кресла. Когда в 1918 году началась эпидемия сыпного тифа, нарком здравоохранения Николай Семашко и управляющий делами Совнаркома Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич подписали «План организации санитарного надзора Кремля», чтобы позаботиться о здоровье наркомов и членов ЦК.

Сразу после смерти Ленина, буквально через неделю, 31 января 1924 года на пленуме ЦК Климент Ефремович Ворошилов сделал доклад «О здоровье партверхушки». После этого началось создание особой, разветвленной системы медицины для высшей номенклатуры. Но к моменту операции Фрунзе Кремлевская больница пребывала еще в зачаточном состоянии.

Накануне операции Михаил Васильевич написал последнее письмо жене в Ялту:

«Ну вот, наконец, подошел и конец моим испытаниям! Завтра утром я переезжаю в Солдатенковскую больницу, а послезавтра (в четверг) будет и операция. Когда ты получишь это письмо, вероятно, в твоих руках уже будет телеграмма, извещающая о ее результатах.

Я сейчас чувствую себя абсолютно здоровым и даже как-то смешно не только идти, а даже думать об операции. Тем не менее оба консилиума постановили ее делать. Лично я этим решением удовлетворен. Пусть уж раз навсегда разглядят хорошенько, что там есть, и попытаются наметить настоящее лечение.

У меня самого все чаще и чаще мелькает мысль, что ничего серьезного нет, ибо, в противном случае, как-то трудно объяснять факты моей быстрой поправки после отдыха и лечения. Ну, уж теперь недолго ждать…»

Он был очень огорчен тяжелым состоянием жены:

«Твои письма получил. Читал их прямо с мукой. Что это, действительно, навалились на тебя все болезни! Их так много, что прямо не верится в возможность выздоровления. Ты даже и не ходишь. Никуда не годится, синьора дорогая.

Надо попробовать тебе серьезно взяться за лечение. Для этого надо прежде всего взять себя в руки. А то у нас все как-то идет хуже и хуже. От твоих забот о детях выходит хуже тебе, а в конечном счете и им. Мне как-то пришлось услышать про нас такую фразу: “Семья Фрунзе какая-то трагическая… Все больны, и на всех сыпятся все несчастья!..” И правда, мы представляем какой-то непрерывный, сплошной лазарет. Надо попытаться изменить это все решительно. Я за это дело взялся. Надо сделать и тебе…»

Это письмо объясняет, почему Фрунзе сам хотел операции. Ему надоело числиться среди хворых и слабых. Он надеялся разом избавиться от своих недугов. Предсмертное письмо жена не успела получить. Быстрее пришла телеграмма о смерти Михаила Васильевича…

Оперировал наркома Розанов, ассистировали известнейшие хирурги Иван Иванович Греков и Алексей Васильевич Мартынов, наркоз давал Алексей Дмитриевич Очкин. За ходом операции наблюдали сотрудники Лечебно-санитарного управления Кремля.

Фрунзе с трудом засыпал, поэтому операцию начали с получасовым опозданием, пишет доцент Московской медицинской академии имени И. М. Сеченова Виктор Давидович Тополянский, предпринявший детальное медико-историческое исследование этой загадочной смерти. Вся операция продолжалась тридцать пять минут, а наркоз больному давали больше часа.

Судя по всему, сначала использовали эфир, но поскольку Фрунзе не засыпал, наркоз изменили. Прибегли к хлороформу – это очень сильное и опасное средство. Передозировка хлороформа смертельно опасна. Во время операции использовали шестьдесят граммов хлороформа и сто сорок граммов эфира. Это значительно больше, чем можно было давать Михаилу Васильевичу.

Выступая перед правлением общества старых большевиков, нарком здравоохранения Семашко прямо говорил, что причиной смерти Фрунзе стало неправильное проведение наркоза, и добавил, что если бы он присутствовал на операции, то, конечно же, прекратил бы наркоз…

Во время операции у Фрунзе стал падать пульс, ему начали вводить препараты, стимулирующие сердечную деятельность. В те годы таким средством считался адреналин. Кардиологам еще не было известно, что сочетание хлороформа и адреналина приводит к нарушению сердечного ритма. Сразу после операции сердце стало отказывать. Попытки восстановить сердечную деятельность не дали успеха.

Через тридцать девять часов, в пять тридцать утра 31 октября 1925 года, Фрунзе скончался от сердечной недостаточности.

Лучшие хирурги страны, оперировавшие Фрунзе, похоже, действительно допустили роковую ошибку, стоившую ему жизни. Но эта ошибка была следствием роковой случайности, врачебного недосмотра.

В семье Фрунзе мужчины как-то очень рано уходили из жизни. Отец будущего военного министра умер, когда ему было сорок с небольшим. Самому Михаилу Васильевичу исполнилось всего сорок. Его сын лейтенант Тимур Фрунзе 19 февраля 1942 года погиб в воздушном бою под Москвой – в районе Старой Руссы. Посмертно удостоен звания Героя Советского Союза… В этой семье мужчины себя не жалели. И потому остались в памяти благодарных потомков. За готовность жертвовать собой. За бескорыстие. И служение людям.

А новым военным министром стал глубоко преданный лично Сталину будущий маршал Климент Ефремович Ворошилов. Впрочем, и он находился под постоянным контролем других силовиков.

Дзержинский. «Нет имени страшнее моего»

Дзержинский и по сей день остается демонической фигурой, окутанной множеством мифов и слухов. В чем только его не подозревают! Даже в инцесте, запрещенной любви к самым близким родственникам.

Феликс Эдмундович родился 30 августа 1877 года в имении Дзержиново Ошмянского уезда Виленской губернии (ныне Столбцовский район Минской области) в семье мелкопоместного дворянина. У его матери Хелены было восемь детей – Альдона, Станислав, Казимир, Ядвига, Игнатий, Владислав, Феликс, Ванда.

Говорят, будто юный Феликс безумно влюбился в сестру Ванду, а девочка не отвечала ему взаимностью. Охваченный безумной ревностью, Феликс, страстный и импульсивный от рождения, застрелил ее из отцовского ружья. Есть и другая, не менее ужасная версия смерти девочки. Братья Феликс и Станислав решили пострелять по мишени. Вдруг на линии огня появилась сестренка Ванда… Ей было всего четырнадцать лет. Чья именно пуля ее убила – Феликса или Станислава, – осталось неизвестным.

Вот что точно известно, так это трагическая история Станислава Дзержинского. Он работал в банке, и в 1917 году его убили. Феликс Дзержинский, побывав в родных местах, писал о судьбе брата:

«Бедный Стась пал жертвой трусости других. Ему давали на сохранение деньги. Грабители знали об этом, знали также, что у него есть оружие и собака и что он отбил бы всякое открытое нападение. Но они обманули его. Они попросились, чтобы он предоставил им ужин и ночлег, и убили его. Им не удалось ничего украсть, так как служанка выскочила в окно, и ее брат пришел на помощь».

Дзержинский выкопал коробку с семейными ценностями, спрятанную старшей сестрой Альдоной, но оставить их у себя не решился, сдал в банк и вернулся в Петроград, чтобы принять участие в Октябрьской революции.

Теперь подозревают, что и к Альдоне Дзержинской Феликс относился подозрительно нежно, о чем вроде как свидетельствуют его письма, заботливо хранимые в партийном архиве. Старшая сестра была его наперсницей все предреволюционные годы, когда его сажали то в одну тюрьму, то в другую.

Вот одно из таких посланий, адресованных Альдоне:

«Я хотел бы увидеть тебя, и, может быть, лишь тогда ты почувствовала бы, что я остался таким же, каким был в те времена, когда я был тебе близок не только по крови…»

Впрочем, этим словам есть иное объяснение. Альдона, как старшая из детей, раньше всех стала самостоятельной, вышла замуж и заботилась о Феликсе, когда он находился в заключении. И близки брат с сестрой были не в интимном смысле, а в духовном.

Это письмо Дзержинский отправил сестре уже в роли председателя ВЧК, наводившего страх на всю Россию:

«Я остался таким же, каким и был, хотя для многих нет имени страшнее моего. И я чувствую, что ты не можешь примириться с мыслью, что я – это я, – и не можешь меня понять, зная меня в прошлом…

Ты видишь лишь то, что доходит до тебя, быть может, в сгущенных красках. Ты свидетель и жертва молоха войны, а теперь разрухи. Из-под твоих ног ускользает почва, на которой ты жила. Я же – вечный скиталец – нахожусь в гуще перемен и создания новой жизни. Ты обращаешься своей мыслью и душой к прошлому. Я вижу будущее и хочу и должен сам быть участником его создания…»

Письмо-оправдание. Руководитель карательного ведомства пытался объяснить сестре, почему он так жесток. И в самом деле: как идеалист и романтик, ненавидевший жандармов, провокаторов, фабрикацию дел, неоправданно суровые приговоры, пытки, тюрьмы, смертную казнь, как такой человек мог стать председателем ВЧК?

Непросто понять характер этого человека. Милый мальчик с тонкими чертами лица, натура открытая и благородная. Из хорошей дворянской семьи, очень любил своих братьев и сестер. И вдруг этот милый мальчик превращается в палача, которого ненавидит половина России.

Феликс учился в гимназии, но учебу не закончил. И на работу устраиваться не стал. В восемнадцать лет вступил в социал-демократический кружок, затем в партию «Социал-демократия Королевства Польского и Литвы». С этого момента и до 1917 года Дзержинский занимался партийной работой. Профессиональный революционер – так это тогда называлось. Для него существовала лишь революция, одна только революция и ничего кроме революции.

С того момента, как в семнадцать лет он пришел в революционную деятельность, на свободе он почти не был. Шесть лет провел на каторге и пять – в ссылке. Иногда в кандалах. Иногда в одиночке. Иногда в лазарете. Жандармы предлагали ему свободу в обмен на сотрудничество. Отказывался. Готов был к худшему. Явно не отрекся бы от своей веры и перед эшафотом.

«Как я хотел бы, чтобы меня никто не любил, – писал экзальтированный юноша сестре Альдоне, – чтобы моя гибель ни в ком не вызвала боли; тогда я мог бы полностью распоряжаться самим собой…»

Его единомышленников пороли розгами, приговаривали к смертной казни и вешали. Они умирали от туберкулеза или в порыве отчаяния кончали жизнь самоубийством. Разве мог он об этом забыть? Или простить палачей?

«В ночной тиши я отчетливо слышу, как пилят, обтесывают доски, – записывал он в дневнике 7 мая 1908 года. – “Это готовят виселицу”, – мелькает в голове. Я ложусь, натягиваю одеяло на голову. Это уже не помогает. Сегодня кто-нибудь будет повешен. Он знает об этом. К нему приходят, набрасываются на него, вяжут, затыкают ему рот, чтобы не кричал. А может быть, он не сопротивляется, позволяет связать себе руки и надеть рубаху смерти. И ведут его и смотрят, как его хватает палач, смотрят на его предсмертные судороги и, может быть, циническими словами провожают его, когда зарывают труп, как зарывают падаль…»

Он полагал, что нет оснований быть снисходительным к тем, кто держал его и его единомышленников на каторге. Тем более в годы Гражданской войны. В борьбе не на жизнь, а на смерть он не считал себя связанным какими-то нормами морали. Это одна из причин, объясняющих, почему на посту главы ведомства госбезопасности Дзержинский был жесток и беспощаден.

Он сидел бы в тюрьмах вечно, но его, как и других политических заключенных, освободила Февральская революция. 18 марта 1917 года он писал жене из Москвы:

«Уже несколько дней я отдыхаю почти в деревне, в Сокольниках, так как впечатления и горячка первых дней свободы и революции были слишком сильны, и мои нервы, ослабленные столькими годами тюремной тишины, не выдержали возложенной на них нагрузки. Я немного захворал, но сейчас, после нескольких дней отдыха в постели, лихорадка совершенно прошла, и я чувствую себя вполне хорошо. Врач также не нашел ничего опасного, и, вероятно, не позже чем через неделю я вернусь опять к жизни…»

Дзержинский участвовал в историческом заседании ЦК партии большевиков 10 октября 1917 года в Петрограде, где было принято решение о подготовке вооруженного восстания. Он предложил «создать для политического руководства на ближайшее время политическое бюро из членов ЦК». Идея Дзержинского понравилась: политбюро существовало до августа 1991 года. А в декабре Дзержинский получил свое главное задание – сформировать и возглавить ВЧК.

Почему выбрали именно его?

Наверное, исходили из того, что он человек надежный, неподкупный, равнодушный к материальным благам. Его считали аскетом, поражались его целеустремленности и принципиальности. При всей его порывистости и эмоциональности он старался обуздывать свою натуру.

После побега из ссылки записал в дневнике: «Жизнь такова, что требует, чтобы мы преодолели наши чувства и подчинили их холодному рассудку».

Были у него очевидный интерес к следственной работе и испепеляющая ненависть к предателям. В тюремной камере пометил в дневнике:

«Все сидящие рядом со мной попались из-за предательства… Шпионов действительно много. Здесь так часто сменяют товарищей по камере (редко кто сидит один, большинство сидят по два человека, а есть камеры, в которых сидят по трое и больше), что цель этого становится очевидной: дать возможность неразоблаченным шпикам узнать как можно больше. Несколько дней тому назад я увидел в окно бесспорно уличенного в провокации на прогулке с вновь прибывшим из провинции. Я крикнул в окно: “Товарищ! Гуляющий с тобой – известный мерзавец, провокатор!”».

Еще в дореволюционные годы Дзержинскому товарищи по партии доверяли выявлять среди большевиков провокаторов, внедренных полицией. Он вел следствие методично и почти профессионально.

«На третий или четвертый день после Февральской революции на трибуну пробрался исхудалый, бледный человек, – вспоминал Вацлав Сольский, член Минского Совета рабочих и солдатских депутатов. – Он сказал: “Моя фамилия Дзержинский. Я только что из тюрьмы”… Дзержинский говорил, что для революционера не существует вообще объективной честности: революция исключает всякий объективизм. То, что в одних условиях считается честным, – нечестно в других, а для революционеров честно только то, что ведет к цели».

Кожаные люди

С началом Первой мировой войны в Российской империи ввели сухой закон – императорским указом от 18 июля 1914 года. Временное правительство 27 марта 1917 года подтвердило запрет на «продажу для питьевого употребления крепких напитков и спиртосодержащих веществ». Но в Гражданскую войну недостатка в спиртном не было. Помимо шустовского коньяка пили политуру, кишмишевку, самогонку, вообще всё, что попадалось под руку. Алкоголем – единственный доступный в ту пору транквилизатор – снимали тревогу и беспокойство, говоря современным языком, стресс. Не помогало!

Множество людей не желали успокоения и замирения. Напротив, поднимали градус противостояния. Переговоры, компромиссы, взаимовыгодные договоренности – все это даже не обсуждалось. Уничтожить врага под корень! Не надо было приказывать убивать. Убивали по собственному желанию.

Масштабы террора в Гражданскую войну трудно установить. Своими подвигами все хвастались, но расстрельно-вешательной статистики не вели. Однако же разница между тем, что творилось при белых и при красных, конечно, была – в масштабе террора и в отношении к нему.

Белый террор – самодеятельность отдельных военачальников и ожесточившихся офицеров. Для советской власти уничтожение врагов – государственная политика.

Вот в чем было новаторство большевиков: обезличенное уничтожение целых социальных групп и классов. Через десять дней после октябрьского переворота в «Известиях ЦИК» появилась статья «Террор и гражданская война». В ней говорилось: «Странны, если не сказать более, требования о прекращении террора, о восстановлении гражданских свобод». Это была принципиальная позиция советской власти: переустройство жизни требует террора и бесправия.

Гражданская война не пугала.

«Был американский журналист, – записала в дневнике член ЦК партии Александра Михайловна Коллонтай. – Спрашивал: неужели я сторонница гражданской войны? Ответила ему напоминанием о лютой, жестокой, кровавой, беспощадной гражданской войне на его родине в 1862 году между северными, прогрессивными, и южными – хозяйственно-реакционными штатами. В глазах нынешних американцев “разбойники” того времени – истые “национальные герои”. Слушал, но, кажется, аналогия его не убедила».

На заседании ЦК Ленин недовольно заметил:

– Большевики часто чересчур добродушны. Мы должны применить силу.

14 ноября Ленин выступал на заседании столичного комитета партии:

– Когда нам необходимо арестовывать – мы будем… Когда кричали об арестах, то тверской мужичок пришел и сказал: “всех их арестуйте”. Вот это я понимаю. Вот он имеет понимание, что такое диктатура пролетариата.

На третьем съезде Советов Ленин объявил:

– Ни один еще вопрос классовой борьбы не решался в истории иначе, как насилием. Насилие, когда оно происходит со стороны трудящихся, эксплуатируемых масс против эксплуататоров, – да, мы за такое насилие!

22 ноября Ленин подписал декрет № 1 о суде, который отменял все (!) старые законы и разгонял старый суд. Готовили его под руководством латышского революционера Петра Ивановича Стучки, который окончил юридический факультет Петербургского университета и до первого ареста работал помощником присяжного поверенного.

«Наш проект декрета, – вспоминал Стучка, – встретил во Владимире Ильиче восторженного сторонника. Суть декрета заключалась в двух положениях: 1) разогнать старый суд и 2) отменить все старые законы».

Заодно отменили институт судебных следователей, прокурорского надзора и адвокатуру. Восьмая статья декрета учреждала «рабочие и крестьянские революционные трибуналы» – «для борьбы против контрреволюционных сил».

В написанном Петром Стучкой «Руководстве для устройства революционных трибуналов» говорилось: «В своих решениях революционные трибуналы свободны в выборе средств и мер борьбы с нарушителями революционного порядка».

Трибуналы руководствовались революционным чутьем и социалистическим правосознанием. Если председатель трибунала считал, что перед ним преступник, значит, так и есть. Соратники и подчиненные Ленина по всей стране охотно ставили к стенке «врагов народа и революции».

Страна вступила в эпоху беззакония – в прямом и переносном смысле.

«В Интимном театре, – пометила в дневнике известная писательница Зинаида Николаевна Гиппиус, – на благотворительном концерте, исполнялся романс Рахманинова на (старые) слова Мережковского “Христос Воскрес”. Матросу из публики не понравился смысл слов (Христос зарыдал бы, увидев землю в крови ненависти наших дней). Ну, матрос и пальнул в певца, чуть не убил».

Ленинцы исходили из того, что правосудие служит государству. Политическая целесообразность важнее норм права. Власть не правосудие осуществляет, а устраняет политических врагов.

В сентябре 1918 года представители дипломатического корпуса заявили протест против красного террора. Ответ наркома по иностранным делам Георгия Чичерина заложил традицию дипломатии – соединять лицемерие с бравадой:

«Нота, врученная нам, представляет собою акт грубого вмешательства во внутренние дела России. Во всем капиталистическом мире господствует режим белого террора против рабочего класса. Никакие лицемерные протесты и просьбы не удержат руку, которая будет карать тех, кто поднимает оружие против рабочих и беднейших крестьян России».

Приказом Наркомата просвещения закрыли все юридические факультеты. Приказ вошел в историю. «В бесправной стране права знать не нужно», – горько констатировал профессор-историк Юрий Владимирович Готье, запечатлевший в своем дневнике революционную эпоху.

Большевики не сомневались в том, что они умеют управлять и наукой, и просвещением. Вслед за юридическими факультетами ликвидировали и историко-филологические факультеты. Не то преподают! Отменили все ученые степени и звания. Произошло резкое падение уровня преподавания.

Ректор Московского университета известный биолог Михаил Михайлович Новиков, бывший депутат Государственной думы, поинтересовался у руководителей Наркомата просвещения, почему одного за другим арестовывают преподавателей, чего в истории России никогда не происходило.

– Вы как биолог должны знать, сколько крови и грязи бывает при рождении человека. А мы рождаем целый мир, – последовал хладнокровный ответ.

Михаил Новиков отказался от поста ректора МГУ.

1 февраля 1922 года Московский университет прекратил занятия. Это была своего рода забастовка профессоров. Они составили петицию в правительство:

«После разрушения средней школы теперь гибнет и высшая, почти лишенная материальных средств и отрезанная от мировой науки. Провинциальные университеты, десятки лет служившие с честью народу и науке, закрываются или превращаются в средние школы. Огонек науки едва теплится в столичных университетах…

Страна, раньше бедная научными силами, теперь ими обнищала. Московский университет не хочет вводить в обман ни представителей власти, ни учащуюся молодежь, ни народ. Надо решиться на одно из двух: или высшие учебные заведения закрыть, или прямо и решительно покончить с бывшим до сих пор отношением к высшей школе и преподавателям».

Скандал! Делегацию профессоров принял заместитель Ленина Александр Дмитриевич Цюрупа. Был крайне любезен. Утешал. Как недавний нарком продовольствия обещал им академические, то есть высшей категории, пайки. В голодное время это имеет значение! Делегацию профессоров пригласили на заседание Совета народных комиссаров в надежде найти общий язык.

От имени преподавателей речь держал декан физико-математического факультета Московского университета профессор Всеволод Викторович Стратонов. Он закончил описание положения высшей школы словами:

– Мы вам об этом говорим прямо и серьезно.

Его слова разгневали начальника госбезопасности Дзержинского:

– Значит, вы различаете – «мы» и «вы»? Значит, вы противопоставляете себя власти? Я знаю, что профессура бастовала по указанию из Парижа. У меня на это есть доказательства. Вас нарочно заставили забастовать, чтобы помешать советской власти…

Профессор Стратонов хладнокровно ответил Дзержинскому, что никаких указаний из Парижа они не получали и уж Феликсу Эдмундовичу по роду его профессии это должно быть прекрасно известно. И добавил:

– Вы обрушились на меня за якобы сделанное противопоставление «мы» и «вы». Но иначе я выразиться не мог. Если бы, обращаясь к членам правительства, я бы сказал «мы», можно было бы подумать, будто мы подозреваем министров в желании стать профессорами, тогда как эта карьера едва ли их соблазняет. Или можно было подумать, что мы мечтаем стать членами правительства, тогда как мы слишком скромны, чтобы мечтать о такой карьере…

В зале раздался смех.

Дзержинского вызвал Ленин. Получив указания вождя революции, Дзержинский приказал методично собирать сведения обо всех наиболее заметных представителях интеллигенции от писателей и врачей до инженеров и агрономов. Всю информацию он распорядился концентрировать в «отделе по интеллигенции»: «На каждого интеллигента должно быть дело».

Председатель Всероссийского союза журналистов Михаил Андреевич Осоргин был арестован. Следователь задал ему обычный в те годы вопрос:

– Как вы относитесь к советской власти?

– С удивлением, – ответил Осоргин, – революция выродилась в полицейщину.

Для того чтобы угрозы стали реальностью, не хватало только универсального инструмента для уничтожения всех, кого признают врагами.

6 декабря 1917 года вечером Совнарком обсуждал вопрос «О возможности забастовки служащих в правительственных учреждениях во всероссийском масштабе».

Записали в постановлении:

«Поручить т. Дзержинскому составить особую комиссию для выяснения возможности борьбы с такой забастовкой путем самых энергичных революционных мер, для выяснения способов подавления злостного саботажа. К завтрашнему заседанию представить списки членов этой комиссии и меры борьбы с саботажем».

Создать карательное ведомство? Даже среди активных большевиков не всякий взялся бы за такую задачу. Это эсеры легко брались за оружие, занимались террором, убивали министров и жандармов. Феликс Эдмундович от поручения не отказался.

7 декабря 1917 года он составил список комиссии. Вечером все собрались в Кремле у секретаря ЦК партии Якова Михайловича Свердлова: комиссар милиции Екатеринослава Василий Кузьмич Аверин, начальник Красной гвардии города Иванова Дмитрий Гаврилович Евсеев, председатель Слуцкого Совета солдатских депутатов и член ВЦИК Иван Ксенофонтович Ксенофонтов, член ЦК партии Григорий Константинович Орджоникидзе, член Петроградского военно-революционного комитета Яков Христофорович Петерс, член президиума ВЦИКа Карл Андреевич Петерсон, член Главного штаба Красной гвардии Валентин Андреевич Трифонов (отец известного писателя Юрия Трифонова)…

Тогда же и название новому органу придумали: «Всероссийская чрезвычайная комиссия при Совете народных комиссаров по борьбе с контрреволюцией и саботажем». На заседании правительства название было утверждено.

Дзержинский обратился в Совнарком:

«Не имея собственной автомобильной базы, комиссия наша не в состоянии справиться хоть сколько-нибудь удовлетворительно с возложенной на нас задачей борьбы с контрреволюцией, саботажем и мародерством. Ордера наши остаются без исполнения, связь с органами Советской власти не может установиться. Наши требования в Смольный на автомобили почти всегда остаются без удовлетворения.

Необходимо нам поэтому иметь собственную базу, для этой цели предоставьте нам право реквизиции автомобилей, бензина, смазочного масла и других автомобильных принадлежностей».

ВЧК еще не приступила к работе, но методы брались на вооружение беззаконные. Председатель ВЧК просил не выделить ассигнования на покупку автомобилей, а разрешить чекистам реквизировать, то есть отбирать машины.

Всероссийскую чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем большевики создавали для того, чтобы справиться с армией чиновников, которые бойкотировали новую власть и саботировали распоряжения Совета народных комиссаров. Но руководители партии быстро поняли цену органов госбезопасности как важнейшего инструмента контроля над страной.

Дзержинский не считал ВЧК контрразведкой или политической полицией: это особый орган, имеющий право самостоятельно уничтожать врагов.

«Работники ЧК это солдаты революции, – писал Феликс Эдмундович, – и они не могут пойти на работу розыска-шпионства: социалисты не подходят для такой работы. Боевому органу, подобному ЧК, нельзя передавать работу полиции. Право расстрела для ЧК чрезвычайно важно».

Он добился этого права для чекистов, и кровь полилась рекой. Страна с ужасом заговорила о «кожаных людях». Сотрудники ВЧК носили кожаные куртки: им раздали обмундирование, предназначенное для летчиков. Это был подарок Антанты, найденный большевиками на складах в Петрограде. Куртки чекистам нравились не потому, что они предчувствовали моду на кожу. В кожаных куртках не заводились вши. В те годы это было очень важно: вши – переносчики тифа, который косил людей и на фронте, и в тылу.

Большевики создавали атмосферу, в которой террор становится возможным. Они отменили все законы. В стране даже формально возник правовой беспредел. При этом чекисты не в состоянии были совладать с настоящей преступностью.

«В городе начались ограбления квартир и убийства, – вспоминала Ольга Львовна Барановская-Керенская, первая жена главы Временного правительства. – Прислуги почти никто уже, кроме коммунистов, не держал, дворники были упразднены, охранять дома и квартиры было некому… Мы понимали, что все идет прахом и цепляться за вещи незачем, что надо только стараться сохранить жизнь, не быть убитыми грабителями, не умереть с голоду, не замерзнуть… В течение нескольких месяцев, а может быть, и больше, пока дети не достали мне чугунную печку, я жила, не раздеваясь, и никогда не спала на кровати…

В голове никаких мыслей и никаких желаний, кроме мучительных дум о том, что еще продать и как и где достать хоть немного хлеба, сахара или масла… Тротуаров уже не было, и не было ни конного, ни трамвайного движения (лошади все были съедены), улицы не чистились, снег не сгребался, по улицам плелись измученные, сгорбившиеся люди. И как горькая насмешка на каждом шагу развевались огромные плакаты: “Мы превратим весь мир в цветущий сад”».

Новая власть решала экономические проблемы динамитом, социальные – арестами и голодом. Те, кто сопротивлялся, объявлялись врагами народа.

Дзержинский заложил основы кадровой политики в ведомстве госбезопасности, назвав главным качеством преданность. Феликс Эдмундович объяснял управляющему делами ВЧК Генриху Григорьевичу Ягоде:

«Если приходится выбирать между безусловно нашим человеком, но не особенно способным, и не совсем нашим, но очень способным, у нас, в ЧК, необходимо оставить первого…»

В аппарат госбезопасности нередко попадали весьма сомнительные люди, в том числе и совершенно малограмотные. В учетной карточке одного из председателей Петроградской ЧК Семена Семеновича Лобова в графе «Образование» было написано: «Не учился, но пишет и читает». Это не мешало его успешной карьере. Лобов пошел в гору после того, как в одну ночь арестовал в Петрограде три тысячи человек.

Ценились преданность и готовность не рассуждая выполнить любое указание власти.

17 декабря 1922 года торжественным заседанием отметили пятую годовщину ВЧК. Председательствовал Дзержинский. Он предоставил слово Льву Борисовичу Каменеву:

– Да здравствует новый председатель Московского Совета товарищ Каменев!

Каменев похвалил собравшихся:

– Мы не знаем ни одного отказа от исполнения какого бы то ни было приказания, которое пришло бы в ВЧК. Мы не видели ни разу колебания в рядах передовых бойцов ВЧК. Мы всегда могли рассчитывать, что любой приказ, переданный по этой боевой колонне нашей армии, будет исполнен и исполнен во что бы то ни стало и чего бы это ни стоило тем или другим бойцам ВЧК.

Феликс Эдмундович не получал удовольствия от уничтожения врагов, но считал это необходимым. Твердо был уверен, что уж он-то, прошедший через тюрьмы и ссылки, справедлив и зря никого не накажет. И, наверное, не думал о том, что, присвоив себе право казнить и миловать и позволив другим чекистам выносить смертные приговоры, он создал систему полной несправедливости.

ВЧК превратилась в инструмент тотального контроля и подавления. Жестокость, ничем не сдерживаемая, широко распространилась в аппарате госбезопасности. Беспощадность поощрялась с самого верха. За либерализм могли сурово наказать, а за излишнее рвение лишь слегка пожурить.

Ленинская попытка построить коммунизм за несколько месяцев разрушила экономику и привела Россию к голоду. В странах с устоявшейся политической системой провалившееся правительство уходит, уступая место более умелым соперникам. Большевики нашли другой вариант: изобретали все новых врагов, на которых перекладывали вину за собственные неудачи.

21 февраля 1918 года Совнарком утвердил декрет «Социалистическое отечество в опасности!». Он грозил расстрелом как внесудебной мерой наказания «неприятельским агентам, германским шпионам, контрреволюционным агитаторам, спекулянтам, громилам, хулиганам». Важно отметить эту формулировку: внесудебная мера наказания!

Выходившая в Петрограде газета «Наш век» писала:

«Уничтожив именем пролетариата старые суды, г. г. народные комиссары этим самым укрепили в сознании “улицы” ее право на “самосуд”, звериное право. И раньше, до революции, наша улица любила бить, предаваясь этому мерзкому “спорту” с наслаждением. Нигде человека не бьют так часто, с таким усердием и радостью, как у нас на Руси. “Дать в морду”, “под душу”, “под микитки”, “под девятое ребро”, “намылить шею”, “накостылять затылок”, “пустить из носу юшку” – все это наши русские, милые забавы. Этим – хвастаются. Люди слишком привыкли к тому, что их “с измала походя бьют” – бьют родители, хозяева, била полиция. И вот теперь этим людям, воспитанным истязаниями, как бы дано право свободно истязать друг друга. Они пользуются своим “правом” с явным сладострастием, с невероятной жестокостью».

Расстрел по анкете

30 августа 1918 года в Ленина стреляли – во время его выступления на митинге в гранатном корпусе завода Михельсона. Охрана сплоховала. Он чудом остался жив.

Подозреваемую схватили на месте преступления. Это была 28-летняя Фаня Ройдман, молодая женщина с богатой революционной биографией. В шестнадцать лет она примкнула к анархистам и взяла себе фамилию Каплан. В 1906 году была ранена при взрыве бомбы в Киеве, схвачена и царским судом приговорена к бессрочным каторжным работам. Потом присоединилась к эсерам.

История с Фанни Каплан по-прежнему вызывает сомнения. Полуслепая женщина, по мнению экспертов, не могла попасть в вождя. Но, скорее всего, Фанни Каплан и в самом деле стреляла во Владимира Ильича.

После покушения на Ленина был провозглашен «красный террор». В Петрограде пятьсот человек расстреляли и столько же взяли в заложники. Списки заложников публиковались в «Красной газете» под заголовком «Ответ на белый террор».

Петроградский совет постановил:

«Довольно слов: наших вождей отдаем под охрану рабочих и красноармейцев. Если хоть волосок упадет с головы наших вождей, мы уничтожим тех белогвардейцев, которые находятся в наших руках, мы истребим поголовно вождей контрреволюции».

Нарком внутренних дел РСФСР Григорий Иванович Петровский разослал всем местным органам власти циркулярную телеграмму:

«Применение массового террора по отношению к буржуазии является пока словами. Надо покончить с расхлябанностью и разгильдяйством. Надо всему этому положить конец. Предписываем всем Советам немедленно произвести арест правых эсеров, представителей крупной буржуазии, офицерства и держать их в качестве заложников».

«Массовый террор» – не фигура речи, а прямое указание. Для расстрела было достаточно анкетных данных. По телефонным и адресным книгам составлялись списки капиталистов, бывших царских сановников и генералов, после чего всех поименованных в них лиц арестовывали.

Вождь анархистов князь Петр Алексеевич Кропоткин вспоминал о своем разговоре с Лениным в 1918 году: «Я упрекал его, что он за покушение на него допустил убить две с половиной тысячи невинных людей. Но оказалось, что это не произвело на него никакого впечатления».

Ленин был фанатиком власти. Он изучил недолгую историю Парижской коммуны и пришел к выводу, что без крови власть не сохранить. Еще до выстрелов Фанни Каплан, 9 августа 1918 года, телеграфировал председателю Нижегородского губисполкома:

«В Нижнем явно готовится белогвардейское восстание, надо напрячь все силы, составить “тройку” диктаторов, навести тотчас массовый террор, расстрелять и вывезти сотни проституток, спаивающих солдат, бывших офицеров и т. п. Ни минуты промедления. Проведите массовые обыски. За ношение оружия – расстрел. Организуйте массовую высылку меньшевиков и других подозрительных элементов».

На следующий день приказал Пензенскому губисполкому:

«Восстание пяти волостей кулачья должно повести к беспощадному подавлению. Этого требует интерес всей революции, ибо теперь взят “последний решительный бой” с кулачьем. Образец надо дать.

1) Повесить (непременно повесить, дабы народ видел) не меньше 100 заведомых кулаков, богатеев, кровопийц.

2) Опубликовать их имена.

3) Отнять у них весь хлеб.

4) Назначить заложников – согласно вчерашней телеграмме.

Сделать так, чтобы на сотни верст кругом народ видел, трепетал, знал, кричал: душат и задушат кровопийц кулаков… Найдите людей потверже».

Ленин оседлал идею строительства коммунизма, счастливого общества. Хотите быть счастливыми? Значит, надо идти на жертвы. Вот миллионы в Гражданскую и погибли. Ленин ввел заложничество: детей брали от родителей в заложники, нормальный ум может такое придумать?