Читать онлайн Недолговечная вечность. Философия долголетия бесплатно

Памяти моего учителя Владимира Янкелевича, чарующего своими речами и своим изяществом

Pascal Bruckner

Une brève éternité

Editions Grassci & Fasqucllc

Paris 2019

Издание осуществлено в рамках программы содействия издательскому делу «Пушкин» при поддержке Французского Института в России

Cet ouvrage, publié dans le cadre du Programme d’aide à la publication Pouchkine, a bénéficié du soutien de l’Institut français de Russie

В оформлении обложки использован фрагмент картины Джорджоне «Три возраста жизни» (1501)

© Editions Grasset & Fasquelle, 2019

© П. Б. Дроздова, перевод, 2021

© Н. А. Теплов, оформление обложки, 2021

© Издательство Ивана Лимбаха, 2021

Введение

Пережившие культ молодости

В автобиографической книге «Вчерашний мир» (1942) Стефан Цвейг рассказывает, что в конце XIX века в Вене – в сердце Австро-Венгерской империи, где властвовал 70-летний правитель в окружении дряхлеющих министров, – молодость сама по себе была подозрительна в глазах общественного мнения. Горе тому, кто был молод или сохранял моложавый вид: такой человек не мог найти себе места на службе, а назначение 37-летнего Густава Малера на пост директора Венской императорской оперы стало лишь нашумевшим исключением. Молодость становилась препятствием на пути любой карьеры. Тем, кто стремился к карьерным высотам, надлежало выглядеть старше своих лет, начинать стареть уже с юности: ежедневно бриться, чтобы борода скорее росла, водружать на нос очки в золотой оправе, щеголять накрахмаленными воротничками, носить тесную неудобную одежду, неизменно появляться в длинном черном сюртуке и по возможности выставлять напоказ начинающее расти брюшко – залог основательности. С двадцати лет одеваться стариком было непременным условием успеха. Следовало подвергнуть каре подрастающие поколения, уже и так наказанные унизительной механической системой воспитания: с корнем вырвать желание собственного первого опыта, мысль о мальчишеском непослушании. Это был триумф солидности, когда предполагалось, что только человек в почтенном возрасте может называться приличным.

Какой контраст с нашей эпохой, когда всякий взрослый безнадежно цепляется за внешние признаки молодости: одевается как попало, носит джинсы и отпускает длинные волосы; когда матери одеваются так же, как и дочери, чтобы стереть малейшее от них отличие. Когда-то люди из поколения в поколение жили той же жизнью, что и их предки. В наше время предки хотят жить той же жизнью, что и их потомки. 40-летние подростки – «кидалты»[1], 50- и 60-летние – тинейджеры, 70-летние и старше – крепкие бодрячки: среди них и приверженцы скандинавской ходьбы, с рюкзаками за спиной, лыжными палками в руках и в защитных шлемах на голове отправляющиеся в путь по улицам или городским паркам (так, будто они штурмуют Эверест или пустыню Калахари), и бабульки на самокатах, и дедульки на роликах или гироскутерах. Они опьянены возможностью помолодеть. Отсутствие связи между поколениями и комично, и симптоматично: глядя на юных модников, щеголяющих в элегантных обтягивающих костюмах, и на седовласых юнцов, разгуливающих в шортах, трудно понять, где старшее, а где младшее поколение.

Одновременно с этим происходит и переворачивание ценностей: для Платона уровень знания должен был соответствовать возрастной шкале, и только после 50 лет индивид был способен созерцать Благо. Во главе его идеального Государства должна была стоять своего рода «умеренная геронтократия» (по выражению Мишеля Филибера[2]) – исключительно люди зрелого возраста, способные предотвращать анархию страстей и направлять coграждан к высшей стадии развития человеческого общества. Задачей власти было осуществлять духовное руководство. Именно Платон, задолго до появления «Бенджамина Баттона» Скотта Фицджеральда, воображает в диалоге «Политик», как некогда умершие старики вновь рождались из земли, чтобы прожить свою жизнь наоборот, то есть возвращались в состояние новорожденного младенца. Таким образом, Платон рассматривал детство как конец существования, возвращение к исходной точке после долгого путешествия. Начало было концом, а конец – началом.

У нас сложился другой взгляд на этот предмет: целое столетие со времен Первой мировой войны – массовой бойни, унесшей вследствие приказов безответственных полководцев жизни почти всех тех, кто по возрасту подлежал призыву, – зрелость человека воспринималась как поражение; как если бы «повзрослеть» значило «чуть-чуть умереть»[3]. Война отвратительна тем, что она нарушает очередность событий и заставляет сыновей умирать прежде отцов. Именно так молодое поколение становится – возьмем сюрреализм, унаследовавший идеи Артюра Рембо, и студенческие волнения в мае 1968 года, вызванные теми же идеями, – носителем всех надежд, а то и горнилом человеческого гения. «Никогда не доверяй тому, кто старше тридцати», – скажет в 1960-е годы американский антивоенный активист Джерри Рубин, прежде чем превратиться после сорока в преуспевающего бизнесмена. Из этого нарушения привычного хода вещей возникает новая жизненная установка: культ молодости, свойственный обществу в фазе его старения; идеология взрослого человека, который хочет получить в свое распоряжение все преимущества – и безответственность юности, и самостоятельность зрелости. Культ молодости рушится по мере становления: его адепты с каждым днем понемногу утрачивают право на притязания, потому что в свою очередь стареют. Из некой призрачной привилегии они делают себе пожизненный титул. Низвергатели устоев одной эпохи становятся старомодными в другой. Сегодняшний авангардист является кандидатом в завтрашние ретрограды, юный хулиган превращает свое хулиганство в капитал и живет на его проценты. И даже беби-бумеры, эти фанатичные приверженцы культа молодости, в конце концов становятся 70- и 80-летними стариками. Для общества, где царит культ молодости, характерно то, что ему далеко до триумфа гедонизма: его члены с раннего детства одержимы страхом старения и борются с ним с помощью превентивного и чрезмерного использования медицинских средств. Но время идет, и суррогат вечной молодости выглядит все более и более фальшивым.

До 30 лет человек не имеет возраста – впереди у него вечность. Дни рождения для него – всего лишь забавная формальность, безобидные цифры. Но потом счет идет на десятки, проходит череда юбилеев: 30, 40, 50 лет. Стареть – это прежде всего вот что: твоя жизнь становится частью календаря, ты – современник минувших эпох. С возрастом время принимает человеческие черты, но вместе с тем становится и более трагичным. Грустно осознавать, что ты оказался таким же, как все, что и ты не избежал общей участи. Я достиг такого-то возраста, но я вовсе не обязан ему подчиняться: я наблюдаю явное несоответствие между тем, что значится в документах, и моими внутренними ощущениями. Когда это несоответствие становится массовым, как это происходит сегодня – в 2018 году 69-летний голландец подал в суд на государство с требованием внести исправления в его персональные данные, поскольку в душе он чувствует себя 49-летним и страдает от дискриминации и на работе, и в личной жизни, – это значит, что мы становимся свидетелями изменения общественного сознания. Изменения как к лучшему, так и к худшему. Мы заявляем о своем праве прожить жизнь несколько раз, по своему усмотрению. Мы больше не выглядим сообразно возрасту, поскольку возраст уже не налагает на нас обязательств: это всего лишь одна из переменных величин в ряду прочих. Мы больше не хотим быть связанными по рукам и ногам датой нашего рождения, нашим полом, цветом нашей кожи, социальным статусом: мужчины хотят быть женщинами и наоборот или же ни теми и ни другими, белокожие хотят выглядеть как чернокожие, старики – как юнцы, подростки подделывают документы, чтобы иметь право употреблять алкоголь или пройти на дискотеку, статус человека становится зыбким во всех проявлениях, – мы вступаем в эпоху текучести личностей и поколений. Мы не хотим поддаваться гипнозу больших цифр, мы требуем права самостоятельно передвигать курсор, куда пожелаем. Только-только прижившись в племени 40- или 60-летних, мы принимаемся свергать прежние порядки. Возраст – условность, к которой каждый приноравливается более или менее охотно. Он предписывает индивидам определенную роль, загоняет их в рамки, которые ломаются благодаря развитию науки и увеличению продолжительности жизни. Сегодня многие стремятся вырваться из оков возраста и воспользоваться отсрочкой между зрелостью и старостью, чтобы изобрести новое искусство жизни. Мы можем назвать эту отсрочку «бабьим летом»; поколение беби-бумеров является в этом отношении первопроходцем: именно оно своим примером прокладывает путь для следующих поколений. Беби-бумеры изобрели вечную молодость, и теперь они думают, что изобретут вечную старость. Мы будем сохранять бодрость, пока наш психологический возраст не совпадает с биологическим и социальным возрастом. И пусть мы остаемся во власти природы – мы меньше, чем когда-либо, руководствуемся ее законами. Мы идем вперед наперекор всем ее правилам, ибо разрушая нас, природа в своем царственном безразличии лишь создает нас вновь.

Эта книга – одновременно и манифест, и духовная автобиография – затрагивает только одну тему: долгое время человеческой жизни. В ней рассматривается тот промежуточный период, когда человеку перевалило за 50, он уже не молод, но еще не стар, и его по-прежнему переполняют желания. В этот период перед нами со всей остротой встают главные вопросы человеческого бытия: хотим мы жить долго или насыщенно, начать все сначала или пойти по другому пути? Что, если выбрать другого спутника жизни или другую работу? Как избежать тягот существования, грусти от приближающегося заката, как пережить великие радости и великие печали? Что за сила держит нас на плаву и помогает бороться с горечью и пресыщением? Страницы этой книги посвящены всем тем, кто осенью грезит о новой весне и желает, чтобы в их жизненном цикле зима не наступала как можно дольше.

Часть первая

Бабье лето жизни

Глава 1

Отказаться отказываться

Стареть – это пока единственный известный способ жить долго.

Сент-Бёв

Какие изменения произошли в нашем обществе после 1945 года? Основополагающий факт: жизнь перестала быть кратким мгновением, столь же мимолетным, как промчавшийся скорый поезд, если воспользоваться метафорой Мопассана. Вернее, она стала одновременно и чересчур короткой и слишком долгой, она то волочится тяжким грузом забот, то пульсирует огнями тревожной сигнализации. Жизнь растягивается на нескончаемые периоды или же пролетает, как сон. Вообще-то, на протяжении целого века жизнь представителей рода человеческого только удлиняется – во всяком случае, в развитых странах, где ее средняя продолжительность выросла на 20, а то и на 30 лет. Это тот дополнительный отпуск, который судьба предоставляет каждому в зависимости от его пола и социальной принадлежности. Медицина, «это оружие против нашей конечности», по выражению Мишеля Фуко, дает нам возможности подновлять организм. Огромный прогресс, ибо жажде жизни в полной мере соответствует смещение возрастного порога, за которым наступает старость, двести лет назад начинавшаяся в возрасте 30 лет[4]. Средняя продолжительность жизни, составлявшая в 1800 году 30–35 лет, к 1900 году выросла до 45–50; с каждым годом она увеличивается на 3 месяца. Каждая вторая рождающаяся сегодня девочка доживет до ста лет. Вот почему вопрос долголетия затрагивает любого из нас с самого детства: он касается не только тех, кто приближается к порогу старости, но людей всех возрастных категорий. Осознание, что впереди, вероятно, еще целый век, которое наступает в возрасте 18 лет, как это происходит с сегодняшними миллениалами, полностью переворачивает наши представления об образовании, карьере, семье и любовных отношениях. Человеческое существование представляется теперь как долгий извилистый путь, по которому позволено брести неспешно, глазея по сторонам, где допускаются неудачи и на всё дается вторая попытка. Отныне, считаем мы, у нас есть время: нет нужды спешить, вступая в брак и производя потомство до 20 лет, торопиться завершить образование. Мы можем получить несколько образований, попробовать себя в нескольких профессиях, сменить нескольких супругов. Требования, предъявляемые нам обществом, можно не то чтобы игнорировать, но обойти. Тем самым мы приобретаем еще одно достоинство: снисходительность к собственным метаниям. И добавляем к нашим недостаткам еще один: растерянность перед выбором.

Осторожно, двери закрываются

50 лет – это тот возраст, когда человек начинает чувствовать быстротечность жизни. В это время у него возникает ощущение некой подвешенности, пребывания сразу в двух состояниях. Когда-то давно время представляло собой движение к определенной цели, духовному совершенствованию или осуществлению мечты; время было вектором. Ныне между двумя периодами жизни возникает пауза, которой прежде не было. О чем идет речь? Об отсрочке, которая, как заклинившая дверь вагона, позволяет сохранять доступ к радостям жизни. Восхитительный подарок, переворачивающий с ног на голову всё: отношения между поколениями, положение лиц наемного труда, вопросы семьи и брака, финансирование социального страхования, выплаты недееспособным гражданам. Между зрелыми и пожилыми людьми появляется новая возрастная категория, «старшее поколение» или, если воспользоваться латинским термином, поколение «seniors»[5]: они еще находятся в хорошей физической форме, а по уровню обеспеченности часто опережают другие слои населения. В этот период многие, вырастив детей и выполнив свой семейный долг, разводятся или вступают в новый брак. Эти изменения происходят не только на Западе; в Азии, Африке, в странах Латинской Америки падение рождаемости сопровождается старением населения – вне зависимости от материальных условий в том или ином государстве[6]. И повсюду власти мечтают обязать эту часть населения работать до 65 или 70 лет. Старость перестала быть счастливым жребием, выпавшим на долю тех немногих, кто достиг пожилого возраста, отныне это будущее большей части человечества, и единственное исключение составляют белокожие американцы, представители рабочего класса, среди которых наблюдается тревожный рост смертности[7]. В 2050 году число пожилых людей на земле по всем расчетам будет вдвое превышать число детей. Другими словами, человек теперь проживает не один, а несколько периодов старости, а слово это должно обозначать лишь период, непосредственно предшествующий смерти. Нужно задуматься о том, чтобы разработать более точную возрастную шкалу.

Однако быстротечность жизни является также фактором, влияющим на ее интенсивность, и объясняет лихорадочное стремление некоторых людей урвать все возможное от оставшихся дней в попытке нагнать то, что когда-то было упущено, или продлить то, что есть. В этом преимущество «обратного отсчета»: мы с жадностью наслаждаемся каждым моментом. После 50 лет жизнь воспринимается как что-то неотложное, как источник неиссякаемого разнообразия желаний[8]. Тем более что в любой момент нас могут унести болезнь или несчастный случай. «Из факта, что я существую сейчас, не следует, что я должен существовать и потом»[9], – говорил Рене Декарт. Неуверенность в завтрашнем дне, несмотря на развитие медицины, ощущается сегодня не менее трагично, чем в XVII веке, и дни за днями мелькают столь же стремительно. Увеличение продолжительности жизни – это статистический факт, но вовсе не гарантия лично для тебя. Нужно забраться на конек крыши, чтобы панорама открылась с обеих сторон.

Здесь следует провести различие между будущим как грамматической категорией и тем будущим, которое как экзистенциальная категория предполагает не возможное, но мыслимое и желаемое «завтра». Первое нам назначено, второе мы строим сами, первое предполагает пассивное участие, второе – осознанную деятельность. Пусть завтра будет холодно или пойдет дождь, я все равно отправлюсь в путешествие – потому что я так решил. Мы можем оставаться живыми очень долго, но будет ли это существованием в том смысле, в котором Хайдеггер различал «существование» ради самого существования и «существующее» как устремленное вперед[10]. Для человека «самый тяжкий гнет – существовать, но не жить»[11], – говорил то же, но более простыми словами Виктор Гюго. Что делать с этими лишними двадцатью или тридцатью годами, нечаянно свалившимися на нас? Мы находимся в положении солдат, которые подлежали демобилизации, а им вдруг предлагают снова ринуться в бой. Уже отыграны и первый, и второй тайм, и кажется, наступает время подведения итогов, – тем не менее жизнь продолжается. Старость, как это ни парадоксально звучит, является утешительной надеждой для тех, кто боится жить и кто говорит себе, что там, в конце долгого пути, его ждет райское отдохновение, когда можно будет сложить руки, сбросив с себя тяжкий груз забот. Бабье лето жизни, которое продлевает теплые деньки, откладывая приход зимы, – чего раньше не случалось в истории человечества, – рушит их надежды. Эти люди хотели удалиться на покой, а им приходится оставаться в строю.

Получение отсрочки – на первый взгляд лишенной всякого смысла – одновременно и вдохновляет и подавляет. Немало лишних дней, полученных в дар, нужно чем-то наполнить. «Мое развитие – обнаружить, что я перестал развиваться»[12], – напишет Сартр в «Словах» в 1964 году: в том году ему исполнилось 59 лет, и он признается в своей ностальгии по «юношескому упоению альпиниста». Изменились ли мы теперешние, полвека спустя? У нас всё меньше времени и всё меньше возможностей, но мы еще готовы к открытиям, мы способны удивляться и переживать головокружительные истории любви. Время парадоксальным образом становится нашим союзником: оно не убивает нас, но увлекает за собой, становясь вектором радости и печали, «наполовину цветущим садом и наполовину пустыней» (Рене Шар). Жизнь не спешит заканчиваться, как не спешат заканчиваться долгие летние вечера, когда воздух напоен ароматами, а за столом, полным вкусной еды, сидит теплая компания друзей, и каждому хочется, чтобы этот волшебный момент длился и не нужно было бы идти спать.

Долгая жизнь – это не просто дополнительные годы жизни, она в корне меняет наше отношение к существованию. Прежде всего долгожительство позволяет одновременно существовать на земле людям, принадлежащим совершенно разным временным периодам, с разными жизненными ориентирами и разной памятью. Что общего между человеком, который застал начало XX века, видел Первую и Вторую мировые войны, пережил годы послевоенного восстановления, был свидетелем холодной войны и падения Берлинской стены, – и ребенком, который родился в эпоху интернета и супертехнологий? Что общего между мной, тем мной, кем я был когда-то, – и мной, каким я стал сейчас? Единственное, что нас объединяет, – это удостоверение личности. Возникает столкновение различных точек отсчета, никак не связанных между собой, жизненные ориентиры разнонаправлены, и это создает между старшим и младшим поколениями настоящие «трудности перевода»: они больше не говорят на одном языке. Долгая жизнь примиряет в себе то, что раньше было несовместимо: сегодня мы можем быть одновременно и одним и другим – например, отцом, дедушкой и прадедушкой; или стариком и спортсменом; или матерью своих детей и суррогатной матерью, вынашивающей ребенка для своей дочери и зятя. Настоящий Мафусаил внутри и снаружи, но Мафусаил вполне бодрый и деятельный: человек может производить потомство до 75 лет и дать жизнь новому ребенку в тот самый момент, когда его старший сын подарит ему внука[13]. Таким образом, дядя или тетя могут быть на сорок лет моложе своих племянника или племянницы, а младший брат может иметь полувековую разницу со старшим братом. Благодаря достижениям науки связующая нить времен распадается, образуя новые соединения, которые уже не следуют одно за другим, но перепутаны подобно проводам коммутатора; нарушается семейная иерархия, перед нами разверзается пропасть, в которой исчезают наши прежние опоры, прежняя система координат. Если бы завтра столетние старики вдруг оказались в большинстве, они бы, возможно, смотрели на поколение семидесятилетних как на невоспитанных мальчишек и писали бы: ох уж эти юнцы, для них нет ничего святого!

Таково значение отсрочки: финал временно откладывается, и это порождает в нас неуверенность. Существование – уже не стрела, указывающая нам путь от рождения к смерти, но «мелодическая длительность» (Бергсон), слоеный пирог из различных временных пластов, накладывающихся друг на друга. Теперь уже не мы мечтаем, чтобы время замедлило свой бег («О время! удержи бег быстротечный свой!»[14] – взывал Ламартин, а Ален парировал: «И сколько требуется времени?»), это нам преподносят неожиданный подарок. Наслаждаться такой добавкой все равно что справлять поминки по поминкам, подобно тем больным СПИДом, которых вытащили с того света при помощи «тройной терапии». Топор палача, взметнувшись, вдруг замирает в воздухе. Течение человеческой жизни, кажется, в точности повторяет детективный роман наоборот: мы знаем, каким будет финал, знаем виновника, но не имеем ни малейшего желания его разоблачать, более того – мы прикладываем все усилия, чтобы он как можно дольше оставался неузнанным. Как только он высовывает нос, мы умоляем его: спрячься, нам нужно еще много лет, прежде чем мы найдем тебя. Последняя глава какой-нибудь книги может быть столь же захватывающей, что и предыдущие, даже если в ней всего лишь подводятся итоги того, о чем говорилось выше.

Если привилегией юности является пребывание в неопределенности (юность не знает, чтó должно произойти), то в период запоздалого бабьего лета мы пытаемся сжульничать напоследок. Это двусмысленный возраст, который может стать как благодатью, так и крушением. После 50 лет мы уже не беспечны, каждый стал более или менее тем, кем ему полагалось стать, и отныне он чувствует себя свободным, чтобы быть самим собой или же открыть себя «другого»[15]. К зрелому возрасту в одном и том же человеке скапливается множество разных, несхожих между собой миров, а постзрелость заново перемешивает их, как ускоритель элементарных частиц. Вновь переживаемая юность, поздний пубертат: как отмечалось многими, на закате наших дней мы думаем не столько о том, чтобы избрать жизненный путь, сколько о том, чтобы продлить нашу жизнь, дополнить ее или обогатить. Как наилучшим образом распорядиться остатком дней? This is the first day of the rest of your life — «Это первый день твоей оставшейся жизни», – говорят англичане. Остаток дней начинает свой отсчет с первого же дня жизни, но вначале он кажется бесконечным, а затем сокращается и сокращается. Время, как любовь у Платона, дитя бедности и изобилия: время – неизбежное созревание, многообещающее ожидание, дающее свои плоды, но время также – изнашивание и истощение. Становиться старше означает учиться считать: все в нашей жизни сочтено, и каждый уходящий день оставляет нам все меньше возможностей, вынуждает нас серьезно задуматься.

Однако эта новая невероятная юность 50-летнего человека не будет отличаться какой-то сверхъестественной рассудочностью. Клод Руа удивительно хорошо подмечает «эту манеру жить, ничего не договаривая до конца». Недосказанность жизни гуманна, она оставляет нам лазейку, приоткрытую форточку. Другим суждено закрыть ее и поставить финальную точку, горячо споря о нашей судьбе. Кьеркегор в одной из своих выдающихся книг различал три этапа жизненного пути: эстетическую стадию, когда человек живет сегодняшним днем; этическую, или стадию моральной требовательности; и религиозную, или стадию осуществления[16]. Мысль очень интересная, но кто из нас мог бы разделить свою жизнь на три части с той же четкостью, как того потребовало бы оглавление диссертации? Существование – это нескончаемое введение к самому себе, и длится оно до самого конца, без всяких делений. Мы можем присутствовать во времени, только если нас постоянно выкидывает из него, если мы все время оказываемся за порогом настоящего. Нам не найти себе приюта в длительности.

Холодный душ

Остается еще одно грандиозное надувательство: наука и новые технологии продлили нам вовсе не жизнь, а старость. По-настоящему чудом было бы, если бы мы могли достигнуть порога смерти в состоянии и с внешностью крепкого 30- или 40-летнего человека, свежего и бодрого; если бы нас могли навсегда законсервировать в том возрасте, который мы сами выберем. Даже если так называемая «технология продления жизни» и развивается в этом направлении, разрабатывая системы лечения, серии хирургических вмешательств, занимаясь исследованиями клеток и митохондрий, мы всё еще далеки от желаемого[17]. Годы обретенного отпуска превращаются в отравленный подарок: мы живем дольше, но больными, тогда как средняя продолжительность жизни в здоровом состоянии остается неизменной[18]. Медицина превратилась в машину по производству старческих недугов и деменции[19]. Нас ожидает еще двадцать лет жизни, притом что мы находимся уже в сильно потрепанном состоянии! Нам бы хотелось сохранить наш лучший облик, который мы сами выбрали бы из тех, что достались нам в удел за время нашего расцвета, или вновь обрести его с помощью скальпеля. Становиться старше терпимо, только если твои тело и ум остаются в приличной форме.

Страх перед старением становится, таким образом, тем сильнее, чем больше растет продолжительность жизни и чем дальше отступает стареющая старость. Этот страх проявляется все раньше, зарождаясь уже в юности. Цветущие двадцатилетние девушки замораживают свои яйцеклетки, делают первые пластические операции – перекраивают носы, увеличивают грудь и губы, – едва вступив на жизненный путь. Пластическая хирургия становится неотъемлемой принадлежностью целого поколения, мечтающего преобразить себя даже с риском войти в сообщество клонов. Тело, данное нам от природы, совсем не то, что мы рисуем себе в мечтах; однако и полученный результат никогда с этим не совпадет. Кожа никогда не будет достаточно гладкой, операция не сделает ее в должной мере упругой или мягкой, грудь никогда не будет подтянута на нужную высоту, скулы не будут подчеркнуты как надо. Панический страх не соответствовать стандартам поселяется в нас, как только заканчивается детство. При малейшем подозрении на дряблость кожи мы начинаем делать подтяжки. Столько недугов было побеждено: остается только удивляться тому, что не удалось победить их все разом. К привычным для нас бедам добавляется то, что мы разучились переживать неудачи. Блестящие успехи медицины соблазняют нас почти гарантированной удачей.

«Со старостью скоро будет покончено», – гласил журнальный заголовок в 1992 году[20]. Это была невероятная новость. Если избавление человечества от старости – всего лишь вопрос времени, если удастся отсрочить ее наступление, повернуть вспять ход биологических часов, то совсем скоро мы повергнем и нашего последнего врага, то есть смерть. Однако для начала нам нужно вылечиться от смертельной болезни под названием жизнь: она смертельна, потому что однажды заканчивается. В нас одновременно присутствуют ужас перед дряхлостью и немощью и безумная надежда на чудо – безрассудная уверенность, питаемая последними достижениями науки, что со старостью и смертью покончено. Мы по-детски надеемся, что нас пронесет, что вопреки всему беда нас не коснется, что будут наконец открыты законы долголетия – например, благодаря эпигенетике или секвенированию ДНК сверхдолгожителей[21].

Именно в таком ключе следует понимать современное неприятие смерти, под знаменем которого выступает прежде всего трансгуманизм. Мы всё меньше проводим различий между обстоятельствами нашей судьбы, которые в силах изменить – замедлить физическое старение, продлить существование, – и обстоятельствами неизбежными – нашей конечностью и смертью. Смерть перестала быть привычным понятием нашей жизни, она превратилась во врачебную неудачу в деле предотвращения любого отказа функционировать. Наступит момент, когда мы станем возмущаться тем, что умираем, будучи уверены, что успехи в исследованиях всего через несколько лет позволили бы нам выжить. Мы – жертвы неудачного стечения обстоятельств, и время, в которое мы живем, обязано нас вылечить. Современность сулит нам возможность получить звание «живого», возможность нашего «повторного сотворения», которое не будет зависеть от игр природы. И нам уже кажутся безумными не сами эти перспективы, но промедление или те препятствия, что мешают их осуществлению. Нам удалось «преодолеть разрыв между идеальным и реальным» (К. Маркс) – эта позиция может подтолкнуть или к переустройству жизни, или к бесплодным обвинениям.

Возводя долголетие в абсолютную норму, человеческая цивилизация объявляет неприемлемыми старость, немощь, зависимость. Нам невыносимо признавать реальное положение дел: мы продолжаем стареть и умирать. Оказывается, неслыханные обещания трансгуманистов, озабоченных тем, как заново смоделировать нашу жизнь с помощью достижений в биологии и искусственного интеллекта – по крайней мере на сегодняшний день, – это лишь спекуляция, красивые слова, новый Фауст в цифровом формате. Нам следует упрекнуть их, но не в том, что они встали на путь Прометея, а в том, что они не слишком далеко ушли по этому пути. Они перехватили у коммунизма роль проводника в светлое будущее, но ведут к нему путем научных открытий. Они тешат себя той же мыслью, той же мечтой о всеведении и всевластии над собой и над миром. По их мнению, именно от тела, этой «анахроничной скорлупы», нужно отказаться, заново смоделировав его для нового технологического бытия[22]. Мы были гниющей плотью, набитой внутренностями, а станем киборгами, начиненными кремниевыми деталями. Поистине мы стоим на перепутье, где сталкиваются два мировоззрения: традиционное, когда каждому возрасту предназначена своя судьба, и новое, протестующее против роковой участи и желающее выйти за прежние пределы существования, внести улучшения в человеческое существо. Современная инженерия, стремящаяся смоделировать нас заново, усовершенствовать нас, вызывает у нас недоверие и в то же время восхищение. Трансгуманизм, биотехнологии пробуждают столько же ненависти, сколько и безумных надежд. Но если они позволяют продвинуться в исследованиях, почему мы должны заведомо осуждать их, вместо того чтобы взглянуть на них более прагматически?[23] Нам обещают, что уже в середине нынешнего века люди будут жить до 150 лет благодаря исследованиям в области старения клеток. Почему нет? Нас уже не будет, чтобы убедиться в этом лично, но пожелаем удачи нашим потомкам.

Нас заверяли, что вечная жизнь будет достигнута в ближайшем году, опечаленные умы уже оплакивали смерть смерти, и мы можем убедиться в том, что заявленные намерения от полученных результатов отделяет пропасть. Неизбежное не отменено, но отодвинуто: сегодня в Германии и Японии продается больше подгузников для стариков, чем для младенцев! Не стоит прибавлять к тяжести старения абсурдность отрицания того, что старение грустно, или обещания это старение отменить. В нашей власти, значительной и вместе с тем ничтожной, отсрочить наступление старости, притормозить процесс разрушения; это дополнительное время и есть время нашей свободы. Если не принимать во внимание, что в этот период нашей жизни черная пропасть депрессии часто подстерегает даже самые закаленные характеры. Улучшение положения старшего поколения зависит не только от развития современных исследований, но и от изменения умонастроений.

Как бы то ни было, наше тело не лжет, тело властвует над нами. Оно говорит нам: будущее еще возможно, но на моих условиях. Если вы не уважаете мои требования, вы дорого за это заплатите. Начиная с 45 лет, как объясняет нам медицина, человек, по сути, живет с дулом у виска. На нем лежит выбор: отсрочить выстрел или нажать на курок. В этот момент необходимо понимать, что тело, полученное при рождении, и тело пожившее отличаются друг от друга, что тело нужно поддерживать, что оно очень уязвимо и без конца нуждается в починке наподобие элегантного ретролимузина, который регулярно ломается, но мы упорно чиним его и ездим до следующей поломки. Наступает время, когда здоровье представляет собой череду болезней, приходящих одна за другой, – на этот счет не стоит питать иллюзий, – когда на лечение требуется больше времени, а выздоровление длится дольше, что позволяет избежать опасного превосходства одной патологии над другой и рассредоточивает угрозу между несколькими болезнями.

Что ты о себе воображаешь

Знай свое место: именно это вдалбливают нам в голову с детства. Не зазнавайся, не корчи из себя что-то особенное. Не стремись «пернуть выше собственной задницы», если воспользоваться этим смачным французским выражением, восходящим к 1640 году. У каждого из нас есть место, определенное для него родителями, средой, из которой он вышел, полученным образованием. Пытаться вскарабкаться на следующую ступень общественной лестницы, стремиться стать успешнее и богаче означало бы забыть, кто мы и откуда вышли. Горе тем, кто нарушит это правило. Бедняки и безродные не должны «высовываться», пускать пыль в глаза, живя не по средствам, становиться рабами социальных химер. С возрастом эти рамки делаются всё теснее. Можно родиться женщиной, или евреем, или чернокожим, но все мы когда-нибудь станем старыми (Паскаль Шанвер). Эта перспектива заранее ставит нас на определенное место – место стариков, время которых прошло, и они должны уступить дорогу молодым.

Вообще, жить – значит никогда не оставаться на своем месте. Нас притягивает то, чего мы лишены и что нам фатальным образом недоступно. В каждой душе таятся огромные возможности, неведомые ей самой. Тот, кто мечтает о спокойной жизни, может вести ее в свое удовольствие, особенно после 60 лет: сидеть на одном месте, душить свои фантазии, заранее упиваться крушением любой мечты. Есть люди, которые перестают жить в разгар собственной жизни. Человечество делится на два лагеря: тех, кто прячется в своей раковине, и тех, кто открыт миру. Со временем число первых резко возрастает. А других желание проявить себя еще хоть раз, исколесить весь мир может привести к разочарованию, но также и к вспышкам вдохновения, восторга.

«Ишь, выпендривается!» – говорим мы о тех, кто претендует на большее, чем им положено. В любом возрасте мы что-то о себе воображаем – без этих маленьких уловок, поднимающих нас на новую высоту, увлекающих в волшебный мир наших фантазий, мы просто-напросто не смогли бы вынести жизнь как она есть, без прикрас. Мы облекаем наши малейшие побуждения в красивый словесный фантик, который поэтизирует и превозносит их. Невозможность усидеть на месте и стремление все романтизировать – вот две подростковые болезни, которые остаются с нами в течение всей жизни. До самого конца мы мечтаем, чтобы наша жизнь напоминала приключенческий роман или фильм. «Стремление к избытку возбуждает дух сильнее, чем добывание необходимого. Человека создает желание, а не потребность» (Гастон Башляр)[24].

Мудрость или смирение?

Когда жить остается не так долго, нам нужно выдумать себе временную мораль. Сегодняшний пятидесятилетний находится в том же положении, что и младенец в эпоху Возрождения: его ожидает еще около тридцати лет активной жизни, что соответствует всей продолжительности жизни европейца тремя веками ранее. Невольно он становится адептом краткосрочности. Понимание, что конец не так уж и далек, усиливает жажду жизни. Возраст мало-помалу перестает быть приговором: это больше не порог, шагнув за который человек приходит в негодность, ведь он еще может менять свою судьбу вплоть до самой последней минуты. «Стареть – значит постепенно скрываться из виду», – говорил Гете. Замечательно, что в наши дни люди за пятьдесят отнюдь не желают оставаться на скамейке запасных: они по-прежнему стремятся быть на виду, они борются против дискриминации в свой адрес – несмотря на то что составляют около 30 % населения. Эти люди без устали сражаются за право находиться на ярком свету, а не переходить в категорию невидимок.

Становиться старше – как правило, значит вступать в возраст наконец-то найденных и полученных ответов. Предполагается, что мы становимся мудрыми и понимающими. Но ответы не могут исчерпать все изобилие вопросов. Хорошая жизнь – это правильно заданный вопрос, прояснение которого бесконечно откладывается. В существовавших прежде бесписьменных обществах – таких, как в Западной Африке, – любой старик, прошедший обряд посвящения и способный разговаривать с умершими, считался воплощением духовного богатства. «Когда умирает старик, сгорает целая библиотека», – заявил в 1960 году малийский писатель Амаду Ампате Ба. А в Европе мы скорее скажем, что вот наконец умолкла заезженная пластинка. Старость традиционно сопротивляется скорости: она шествует торжественной поступью, ей нужно время, чтобы поразмышлять и взвесить свои решения. Однако чувства преобладают даже в тот момент жизни, когда время пролетает с бешеной скоростью, когда один день стремительно увлекает за собой другой, как рушащийся карточный домик, когда счет идет не на годы, а на месяцы или даже недели. Преклонный возраст являет собой парадокс: это ускорение, замедляющее ход.

«Осень жизни» – понятие, определения которого всегда были противоречивыми: это может быть тихое неспешное угасание в атмосфере всеобщей любви и уважения, но также и тоска по жизни, которая завершает свой полет, тоска от нескончаемо долгого заката в преддверии неизбежной зимы. Наше отношение к старости переменчиво, мы можем то превозносить, то демонизировать ее, то восхищаться, то презрительно отталкивать. К тому же в наше время человек преклонных лет обязан своим долголетием лишь успехам медицины[25], а вовсе не собственным заслугам. Когда-то такой человек был редкостью, его окружали почет и уважение, зато сегодня их пруд пруди. Но положение его зыбко, он не способен определить свой статус или осознать смену стадий жизненного цикла. «Не упустите в жизни лучезарного июня»[26], – говорил Владимир Янкелевич. Однако и другие месяцы – сентябрь, октябрь, декабрь – могут быть столь же великолепны, пусть на первый взгляд и не такие солнечные.

Традиционно старость всегда была временем умиротворения. Так чувствовали себя старенькие бабушки и дедушки, когда со всепрощающей лаской и всепонимающей добротой обнимали внуков. Уходило второстепенное, оставалось главное: в иссохшем теле могло удержаться только самое важное – величие ума и красота души. Жизнь вытекала из тела по каплям, она сохранялась лишь в пламени, в душевном жаре, но это был возвышенный огонь, вызывавший всеобщее уважение и восхищение. Сейчас эта схема нарушена: с одной стороны, жизнь остается активной и деятельной, с другой – ей противостоит жизнь хилая и убогая, которую мы гоним от себя, как страшный сон, это жизнь прикованного к постели старика, обреченного на медленное угасание. Он тратит всю свою энергию на то, чтобы ему не стало хуже, каждый новый день означает для него новую борьбу с распадом[27].

На одно клише накладывается другое: нам кажется, что преклонные годы должны соответствовать периоду жизни, когда человек шаг за шагом расстается со жгучей жаждой земных удовольствий, когда он посвящает себя размышлениям, анализу и избавляется от безапелляционности в суждениях, прежде выдававшихся за непреложную истину. Все это делается, чтобы лучше подготовить себя к отправлению в последний путь. И все же нет никакой уверенности, что такое самоотречение представляется соблазнительным для доброй части наших современников. По правде говоря, вполне вероятно, секрет счастливой старости кроется в прямо противоположном: максимально долго сохранять все свои увлечения, проявлять все свои способности, не пренебрегать ни одним наслаждением, не отказывать себе в удовлетворении малейшего любопытства, ставить перед собой невыполнимые задачи, вплоть до последнего дня продолжать любить, работать, путешествовать, быть открытым миру и окружающим