Читать онлайн Профессия – лгунья бесплатно

I

Меня всегда тяготил оседлый образ жизни. Размеренность и покой казались мне какой-то издёвкой судьбы. С самого детства моя жизнь часто была авральной. В школе я с пятерок резко скатывалась на двойки. Потом вдруг спохватывалась и спешно выкарабкивалась в хорошистки на короткое время. А когда меня утомляла роль положительной девочки, я снова превращалась в двоечницу. В отношениях с друзьями я тоже не выносила постоянства и, поэтому то обзаводилась бесчисленными обременительными знакомствами, то вдруг резко принимала решение распрощаться со всеми сразу, и оставалась совсем одна. В своей комнате мне позволялось делать всё, что захочу. Я разрисовывала стены в разные цвета, сама передвигала неподъемное пианино из угла в угол, и в завершение своего отрочества выломала огромную нишу, выложенную кирпичом. Мне нужно было куда-то девать свою избыточную энергию. Я задыхалась от однообразия и размеренности жизни.

Позже я уехала из своего города детства и поступила в университет. Как я там училась, по истечении лет совсем непонятно, потому что я не училась, а только и занималась тем, что создавала себе иллюзию радикальных перемен. Потом я вышла замуж и впала в блаженно-апатичное забытьё. Мне только хотелось удержать и сохранить моё тихое семейное счастье. Я вывернула свои залежалые пакеты с мулиными нитками и с наслаждением целыми днями вышивала крестиком. Я верила, что этот долгожданный внутренний покой больше не оставит меня. Но я обманулась. Это продолжалось недолго. Беличье колесо жизни снова повергло меня в уныние.

Наш семейный плот сонно болтался в стоячей воде безденежья, экономии и апатии. Я хотела выживать, бежать, стремиться. Это как нарастающий зуд у наркомана, который не может получить свою дозу. Вначале мне нужно было куда-то потихоньку идти. Потом хотелось бежать до одышки. Потом бежать, бежать и убежать.

II

И скоро я на самом деле убежала. Точнее, улетела. Я подписала шестимесячный контракт для работы в Японии. Я ехала работать певицей в ночной клуб. Неизвестность пугала меня и одновременно внушала какое-то трепетное чувство, как в детстве перед просмотром сказки в кинотеатре.

Мне сказали, что со мной полетит еще одна девушка, показали ее фото, вручили билет на самолет, пожелали счастливого пути, и я бросилась в неизвестность, как парашютист выпрыгивает из вертолета для прыжка.

Время вылета приближалось. Своей будущей сотрудницы в аэропорту я не встретила. Я не хотела прыгать со своим парашютом в одиночестве. И когда объявили мой рейс, я, обречённая, ватными ногами поплелась на посадку. В углу возилась с какими-то бумагами черноволосая худощавая девушка. Взгляд у нее был растерянный и беспомощный. Я узнала ее скорее не по фотографии, а именно по этому выражению лица, которое в тот момент так соответствовало моему душевному состоянию.

– Вы – Оля? – спросила я. Это прозвучало, как мольба. Если бы я добавила: «Умоляю, не говорите, что вы – не Оля», это было бы очень честно, потому что мои интонации говорили именно это.

– Ой, да-а! А вы Саша? – проговорила она, выдохнув с облегчением.

Оказалось, что летим мы в разных отделениях. Нам ничего не оставалось, как договориться о встрече в аэропорту Ниигаты.

Самолет оторвался от земли. Я смотрела в иллюминатор и видела уменьшающуюся под нами землю. Дома, леса, деревья в желтеющей листве становились крошечными на моих глазах. Мне хотелось разрыдаться от волнения. Я смотрела вниз и никак не могла понять, почему люди живут такими мелкими ничтожными страстями. Так много времени тратят на выяснения отношений, доказывают друг другу, кто прав и кто виноват, и кто чего стоит в этой короткой жизни. Всё было таким маленьким и бренным, как эта земля под нами, тающая в облаках. Потом я увидела море. Оно было похоже на бескрайние поля разлитого то ли пластика, то ли резины. Оно не было живым с большой высоты.

С Ольгой мы увиделись на выходе из самолета. Позеленевшие после посадки, мы ничего не слышали и утратили способность говорить. Я едва сдерживала рвоту. Ольге сдерживать было нечего. Она всё оставила в самолете в пакетике.

Меня обуяла меланхолия. Я мучительно сознавала, что в течение шести месяцев не смогу целовать маленькие ручки своего ребёнка.

Стоя в очереди возле таможенного контроля, я украдкой разглядывала свою новую знакомую. Эффектная, стройная и длинноногая, она легко общалась и улыбалась доброй светлой улыбкой. Блестящие чёрные волосы были по пояс. «Что за обстоятельства вынудили такую яркую девушку отправиться в Японию в качестве обыкновенной хостесс», – удивлялась я про себя. В контракте это было завуалировано словом «танцовщица». Я не вполне понимала, что такое хостесс, но предполагала, что это что-то вроде прислуги или официантки. Я слишком хороший смысл вкладывала в это слово. «Но я-то еду певицей, а не хостесс», – напомнила я себе. Эта мысль грела мне душу.

К нам подошел какой-то взъерошенный парень с засаленными волосами и нездоровыми кругами под глазами.

– Вы впервые в Японии. Да, девушки? – сказал он почти утвердительно.

– Да, – промямлила Ольга рассеянно.

Я избрала тактику сурового молчания. Засаленные волосы и круги под глазами внушали мне уверенность, что он подозрительный тип.

– По вашим глазам сразу видно, что вы впервые в этой стране. Так захотелось поддержать вас.

Он представился Вадимом и стал разглагольствовать о культуре и быте японцев. Он говорил, что песенки у них похожи на детские. Что все японцы педантичные и честные.

– И вообще, японцы – тоже люди, – заключил он высокомерно.

Перед выходом из аэропорта он подарил нам таксофонную карту и дал свой номер телефона:

– Обещайте, что позвоните, – потребовал он, прощаясь.

– Обещаем, – вяло отвечала Ольга.

Возле стеклянных дверей аэропорта стояла маленькая пожилая японка и держала в руках таблички, на которых полувысохшим фломастером были начерканы имена: «Olga Yakovenko» и «Aleksandra Strelkova». Это были наши имена, но мы не видели ни их, ни крошечной японки. Мы смотрели поверх её головы и бежали куда-то мимо неё с вытаращенными глазами. Так что ей пришлось догнать нас, опередить и едва ни ткнуть нам прямо в носы этими табличками. Мы были так впечатлены и стерильностью аэропорта, и той красотой, которая царствовала за его пределами, что от радости и восторга нечаянно, как-то небрежно, почти вскользь, поздоровались с этой женщиной. Она слащаво улыбалась и заглядывала снизу вверх нам в глаза.

– My name is Tanakasan, – сладким голоском пропела она, – Are you Aleksandra? – спросила она, ткнув в меня пальцем?

Я кивнула.

– You Olga?

– Yes, – ответила Ольга со значением.

На этом Ольгины познания английского языка закончились. И вышло само собой, что ответственность за переговоры полностью возлагается на меня.

Танакасан показала, где стоит её пикап, и неожиданно попыталась выхватить у меня из рук мою огромную сумку, но тут же поняла, что допустила оплошность. Для её маленького роста и ничтожного веса сумка оказалась совсем неподъемной. Она оставила попытку помочь мне и с независимым видом потешно засеменила маленькими ножками к своему пикапу. Казалось, будто у неё вместо обуви были колодки, так смешно она ходила.

От Ниигаты до Кавасаки предстоял долгий путь. Притормозив возле застеклённого кафе, Танака предложила подкрепиться. Там, внутри за стеклом, будто на витрине, обедали люди. Мы есть не хотели. Слишком были заворожены тем, что видели.

Мы мчались по идеально гладкой трассе со скоростью 140 километров в час. Скорость не ощущалась. Вдоль дорог мелькали какие-то невероятно красивые сказочные дворики с удивительными диковинными цветами и деревьями, каких я не встречала в России. Деревья напоминали огромных бабочек с ярко-зелеными махровыми крыльями. Во дворах и за их пределами изобиловали бонсаи. В Ниигате была осень. Робкая, нежная, едва дающая о себе знать. Дул теплый ласкающий ветер. Я чувствовала и радость от погружения в этот новый мир, и горечь от того, что этот мир чужой, и эйфорию, что я всё же смогла это увидеть.

Танака протянула нам пакет с какими-то булками, но нас, почему-то, одолела неожиданно нахлынувшая робость. Как зомбированные, мы повторяли:

– Спасибо, мы не голодны, мы не голодны.

Танака, прикованная вниманием к дороге, не видела нашего беспочвенного смущения.

– Ну так что, не хотите? – уточнила она в последний раз.

– Ну, может, чуть-чуть? – прошептала, наконец, проголодавшаяся Ольга, и протянула ей руку со сложенными в щепотку пальцами. Танака не увидела этого отчаянно-просящего жеста и проглотила булку одним махом. Какие-то секунды Оля сидела, не двигаясь, со сложенной в щепоть рукой. После этого потешного замешательства мы, переглянувшись, прыснули от хохота и долго не могли остановиться. Нас так и корчило от смеха.

Танака сделала остановку, вышла из машины и позвала нас за собой, оставив распахнутой дверцу.

– Не опасно так оставлять? – спросила я.

Она лишь улыбнулась моему вопросу и смешно побежала крошечными шажочками в сторону кафе. Это больше походило не на бег, а на топтание на месте быстрым шагом.

– Скоростная черепашка, – сказала с улыбкой Ольга, глядя ей вслед.

Мы отправились в туалет и тщетно пытались открыть вперёд дверь, которая выдвигалась на шарнирах. Упорно искали смыв на унитазе, который срабатывал без нашей помощи. Вздрагивали от звука магнитофончика с записью журчащей воды. Мы были похожи на дикарей, которых повергли в шок достижения цивилизации. Танака сходила в кафе и принесла нам чаю со вкусом пропавшего бульона. Она утверждала, что эта штука повышает тонус и как-то почти мистически действует на кожу лица, которое разгладится в считанные дни. Мы хотели, чтобы наши лица разгладились, и, морщась, пили подозрительный чай.

Когда стемнело, мы добрались до Токио. С бешеной скоростью мы мчались по двух-трехэтажным дорогам, завороженно глядя на сказочные иллюминации мегаполиса, время от времени вскакивая и взвизгивая от восторга.

III

Поздней ночью мы добрались до Кавасаки. Это был уютный красивый город, где нам и предстояло работать. Вдоль дорог стояли кашпо с цветами. Поражало невероятное изобилие удивительно красивых, самых разных цветов. И хоть склонности к клептомании у меня никогда не наблюдалось, я всё же не могла понять, почему никому не приходит в голову в этой стране невзначай прихватить с собой кашпо с цикломеном или азалией. Еще мы видели огромное множество деревьев, облепленных какими-то цитрусовыми. Кусты азалий с разноцветными цветами, красными, бордовыми, белыми, розовыми, стояли стеной, образуя необычайно красивый цветочный забор. В Кавасаки бушевало лето. Теплое, нежное, необыкновенно красивое.

Мы сильно вымотались и хотели спать. Но Танака растормошила нас, потребовала накраситься и выучить по-японски какую-то речь. По-русски это звучало так: «Меня зовут… (тут нужно было сказать вымышленное бизнес-имя). Я рада встрече. Я буду очень стараться, потому что хочу быть лучшей». Мы осилили лишь первое предложение, со страшным трудом одолев пустые, ни о чём не говорящие нам сочетания звуков. «Меня зовут…». Я почему-то захотела быть Катей. А Ольге предложила стать Лизой.

– Тебе идёт это имя, – утверждала я.

Танака припарковала машину на стоянке, и мы направились в клуб. От стоянки до клуба мы прошли через узкий людный квартальчик. Люди смотрели на нас с любопытством. Пожилой пьяный японец, еще издалека завидев нас, раскланялся и вдруг выпалил махом:

– Дратуте! Хоросо! Позаруста!

Мы рассмеялись и тоже ответили ему поклоном.

На крыльце клуба под освещением маленьких тусклых фонариков стоял молодой приятный японец в костюме. Откровенно нас разглядывая, парень улыбался во весь рот и привычным манерным движением откидывал со лба чёлку. Переговорив с Танакой, он жестом позвал всех вовнутрь. На нас пахнуло атмосферой дешёвого низкопробного клуба, который, как выяснилось позже, оказался далеко не дешевым. На больших диванах с засаленной старой обивкой сидели мужчины с женщинами и пели под караоке. Слышался громкий женский смех.

– Я представляла, что японки держатся очень скромно в обществе, – сказала я Ольге.

Она усмехнулась:

– Ну какие же это японки? Это филиппинки.

– Как? Разве это не мужья с женами отдыхают?

– Что тут делать женам, когда их мужья идут к хостесс?

– Эти женщины и есть хостесс? – у меня округлились глаза.

– Конечно! Какая ты наивная! – засмеялась Ольга.

Я стала приглядываться к женским лицам в зале. Теперь было очевидно, что они совсем не похожи на японок. Это тоже были азиатские лица с характерным разрезом глаз. Но вдавленные переносицы и размазанные носы с большими, будто опухшими, ноздрями сильно отличали филиппинок от японок.

Стоял табачный чад. По ковровому покрытию с невозмутимым видом прополз таракан. Никто не обращал на него внимания. Всё это так противоречило тому великолепию, которое царило в Японии, что сложно совмещалось в мозгу.

Откуда-то из глубины зала вышел человек необъятных размеров. Очень маленький и очень толстый. Мужчина поприветствовал нас сдержанным кивком головы. Мы тоже кивнули и представились, как учила Танака. Администратор достал какие-то документы, и все трое, Танака, толстый человек и администратор, перелистывая бумаги, о чем-то бурно толковали. Иногда бросали на нас откровенно-оценивающие взгляды и снова что-то зачитывали вслух. Мы так конфузились, что не знали, куда девать руки и ноги.

В углу на маленьком диванчике сидели две европейки. Шатенка и блондинка. В зале больше не было европейских лиц. Но мы не были уверены, что эти две девушки русские, поэтому не отваживались с ними заговорить. Одна из них сказала с улыбкой:

– Девочки, привет, вы впервые приехали работать?

– Да, мы только с самолета, – ответила Ольга.

– А мы сегодня последний день здесь работаем. Вас тут все ждали, – сказала беленькая девушка.

Я удивилась:

– Ждали? А вы?

– А нас перебрасывают в другой клуб.

– Кроме вас здесь нет русских? – спросила Оля.

– Нет, нас трое, но у третьей сегодня выходной. Вас, наверно, сейчас повезут в апартаменты, вы её увидите. Она дома, – сказала тёмненькая девушка.

Они выглядели какими-то напряженными и даже надломленными. Будто работа была пугающей и невыносимой для них. Я спросила, почему-то, шепотом:

– Ну как вам работа? Нормально?

Они переглянулись и невесело улыбнулись:

– Да терпимо.

– О чем говорит этот толстый мужчина с Танакой? – продолжала я шептать.

– Они обсуждают вашу внешность. Говорят, что вы красивые, – перевели девушки, – Только это не мужчина, – они хихикнули.

– Вот этот толстый?! – я не поверила.

– Ну да, вот эта толстая… женщина.

Я вопросительно посмотрела на Ольгу. Мне стало казаться, что надо мной издеваются. Оля бросила на толстого человека короткий взгляд и кивнула, соглашаясь:

– Да, это тётка.

– Но как же? – пыталась я возражать.

– Посмотри на ее руки, – сказала Оля.

Руки были совсем женские. Нежные и крошечные. И голос был женский. Но часы на руках и одежда, всё было мужским. Нам объяснили, что эту женщину называют Ёдоясан, и она курирует всю работу клуба. Её манеры, резкие движения, курение на ходу, говорили о том, что она категорически не желает осознавать себя женщиной.

В клуб вошли двое японцев, и все вдруг неестественно-сладкими голосами запели: «Ираша имасэ-э-э! Ираша имасэ-э-э».

– Что это значит? – прошептала я.

– Добро пожаловать, – тихонько проговорила светловолосая девушка.

– И все так должны говорить?

– Обязательно.

– Щаз… Вот ещё я бисер не метала…

Администратор жестом показал русским идти работать. Девушки поднялись и направились к гостям. Потом оглянулись и сказали с невыразимой теплотой и состраданием:

– Девочки, ну, счастливо! Удачи вам! Держитесь, всё это можно пережить.

От этих слов мне стало холодно где-то внутри в районе желудка. Хотелось выскочить из клуба и бежать без оглядки в каком-нибудь неизвестном направлении. Но в этом не было нужды. Танака всё обсудила и сказала, что нам пора идти.

IV

Нас привели в ресторан европейской кухни. В переполненном кафе пришлось несколько минут ждать, пока освободится столик. Сложно было поверить, что все эти люди по собственной инициативе пришли сюда в такой поздний час набить желудки. За соседним столиком спал мужчина прямо с газетой в руках. Очки у него съехали на нос, а в пепельнице дымилась почти до фильтра истлевшая сигарета. За столом подальше сидела спящая девушка с кружкой кофе. Рука съехала вниз, и кофе медленно вытекал через наклонившийся краешек. Что заставляло этих людей так себя истязать?! Что им мешало пойти домой и как следует выспаться перед работой, понять было сложно. Впрочем, остальные люди были бодры, смеялись, выпивали и не собирались идти домой. Было три часа ночи. Это был будний день. Но в Кавасаки, как, впрочем, и во всей Японии, никто спать как будто не собирался. Танака заказала себе салат, а нам – гигантские порции, как для слонов, с пловом и жареными яйцами. Мы были голодные, но от усталости и перевозбуждения не могли есть. Ноги подкашивались от слабости. Глаза самопроизвольно закрывались.

– Поднимите мне ве-еки! – промычала Ольга басом и раздула ноздри.

Я стала поднимать ей брови, чтобы у нее открылись глаза. Танака взяла салфетку и написала на ней наш режим работы.

– Рабочий день с семи вечера до четырех утра, – пояснила она, тыча в салфетку.

– Выходные – каждое воскресенье? – спросила я.

Она отрицательно покачала головой:

– Только два выходных в месяц. И в какие дни – решает Ёдоясан.

– А можно было бы мне найти ещё одну работу? Полы мыть, к примеру? – сказала я.

Она подпрыгнула на стуле:

– Нет! У тебя только с нами рабочий контракт! Мы всё оплачивали!

– Хорошо, хорошо, – успокоила я её.

– Ваш макияж очень слабый. Только ресницы. Это неправильно. Надо много-много! – она выпятила губы, чтобы показать акценты, – Яркая помада. Понимаешь? И большие глаза! Мазать глаза надо сильно. И каждый день разные вечерние платья. Вы много привезли одежды?

– Да, да. И платья, и брюки.

– Только платья, – отрезала она, – Вы – леди! Стричься тоже нельзя. У тебя длинные волосы, – обратилась она к Ольге, – Это хорошо. Но чёрные волосы – это плохо. У всех японцев чёрные волосы. Поэтому японцы любят блондинок. Ты должна перекраситься в светлый.

– Да как я перекрашусь, – возмутилась Ольга, – скажи ей, что я брюнетка от природы!

Я собралась было перевести, но Танаке было достаточно интонаций Ольги, чтобы понять смысл сказанного.

– Не хочешь краситься – не надо, – ответила она зло, – Но гостей у тебя не будет, хоть ты и хорошенькая. Иногда будут дни, когда вам будут выдавать специальную одежду для праздников, – продолжала она, – Кимоно, одежда для школьниц и…

Тут она сказала какое-то слово, которое я не могла понять. Танака нарисовала на салфетке что-то похожее на плавки и топик.

– Танакасан! Я певица, я певица! – негодующе стучала я себе в грудь кулаком, – Посмотри, Ольга! Что за фигню она тут рисует! – злилась я.

– Да, да-а, ты певица! Конечно, певица! – заверяла меня в ответ Танака.

Когда мы приехали в апартаменты, нам открыла приятная девушка с наивными голубыми глазами. Выражение лица у неё было таким же печально-уставшим, как у тех русских, которые были в клубе.

Танака, сделав недоумевающие глаза, проорала с порога:

– Вы до сих пор не собрали вещи? Быстрее собирай своё тряпьё и тех двоих.

– Мои вещи собраны. К вещам подруг я прикасаться не имею права, – тихо ответила девушка.

Танака негодующе потрясла головой, не желая слушать:

– Go home! Go home!», – повторяла она взбешённо.

– Какой «go home»? – озадаченно говорила сама себе девушка, – мы отработали всего четыре месяца.

– Так вас ведь в другой клуб отправляли, вроде. Разве вас высылают в Россию? – спросила я.

– Да нет, конечно. У нас шестимесячный контракт. В другой клуб переправят. Уже третий клуб за четыре месяца.

– Почему?

– Потому что мы не приносим того дохода, который ждут от русских. А какой может быть доход, если мы только-только накапливаем гостей, а нас снова перебрасывают в другое место. А на то, чтобы гости стали ходить, уходит как минимум месяц. Господи, сил больше нет, – у нее мелькнули злые отчаянные слезинки.

Девушка представилась нам Натальей и с усталой улыбкой показала нам квартиру.

– По японским меркам это очень большая квартира. Здесь три комнаты. Для вас двоих это настоящая роскошь.

Квартира показалась нам едва ли не игрушечной. Потолки были такие низкие, что я могла стать на носки и, подняв руки, без усилий достать до потолка при своем небольшом росте. Весь интерьер комнат составляли лишь соломенные маты и встроенные ниши безо всяких изысков и украшательства. Стульев и кроватей не было. Легко вынимающиеся из пазов раздвижные створки служили наружными стенами и одновременно выполняли роль окон. Они не защищали даже от слабого октябрьского ветра. Слегка вибрировали. Такая обстановка действовала несколько угнетающе и внушала чувство уязвимости. Впрочем, кухня оказалась замечательной со всеми нужными атрибутами для приготовления пищи. Там же стоял большой телевизор с видеомагнитофоном. В центре кухни был маленький столик, и вместо стульев возле столика валялось множество маленьких подушек.

Танака ходила из комнаты в комнату, проверяя, всё ли на месте. Я валилась с ног.

– Танакасан, нет ли в этих апартаментах полотенца? Очень хочется принять душ и лечь спать.

Она вдруг расплылась в улыбке:

– Я подарю тебе своё.

И через минуту с той же неестественно-любезной улыбкой она вынесла мне из комнаты новое большое полотенце. Любезность эта не являлась её характерной чертой. Я насторожилась.

– А что она так мне скалится? – спросила я Наталью.

– Возлагает на тебя большие надежды. Пока ты потенциальный источник дохода – тебе улыбаются, – пояснила она.

– А нет ли здесь магнитофона? Мне нужно петь, репетировать, – спрашивала я Танаку. Порывшись в своих закромах, Танака отыскала и магнитофон.

Она терла глаза и таращила их, чтобы не уснуть на ходу.

– Пойду посплю, – сказала она и легла на матрас в одной из комнат. Через минуту мы услышали храп.

– Что же это за работа такая? Почему они так с вами обходятся? – спрашивала Ольга Наталью, – Они не любят русских?

– Да не в этом дело, – вяло отвечала Наташа, – Они любят всех, кто приносит много денег.

– А как приносить много денег?

– Вы плохо знаете, в чем заключается работа хостесс?

– Ну, я знаю, что надо сидеть с гостями, общаться, развлекать их, – говорила Ольга, загибая пальцы, – А как их развлекать без языка? Я же не знаю японского. А как ты общаешься?

– Немножко по-японски, немного по-английски. Был у меня в этом клубе гость, который чуть-чуть по-русски говорит. «Я больше не хотеть, – говорит, – душевная рана. Я хотеть честная русская, чтоби вэчная любов». Она засмеялась. Есть, конечно, нормальные гости. Но иногда, слава богу, редко, такие придурки встречаются!

– Какие такие? – перебила я.

– Ой, да тошно вспоминать, – неохотно сказала она, – Пришел как-то довольно молодой, с виду приличный такой мужчинка. Очень возбужденный был и пьяный. И что-то он мне начал такое рассказывать про свою девушку. Что хорошая она у него и честная. Но вот только что они почему-то поссорились якобы. И вдруг как ударил меня по лицу наотмашь. Я подскочила, побежала в туалет. Рыдаю, не могу успокоиться. А Момин, есть там менеджер такой, пакистанец, стучит мне в дверь и орет, что, мол, иди к клиенту, а то он уйдет. Я выхожу к Момину заплаканная, говорю: «Я не пойду к этому гостю». А он: «Пойдешь. Он извинится». Я умылась, подкрасилась. Села снова за столик к этому уроду.

– Извинился? – испуганно спросила Ольга.

Она устало подперла голову рукой:

– Да извиниться-то – извинился. Но как? Через губу говорит: «Ну извини, что это ты такая обидчивая?». Я до сих пор не пойму, за что он мне так влепил внушительно. От радости, что девушка у него такая хорошая?! Или от досады, что они поссорились?! Не знаю, – она вздохнула, потом как будто чуть-чуть приободрилась, – Ничего, девочки, не падайте духом. Такие люди – исключение. Первый месяц, конечно, самый трудный. А позже уже и гости свои у вас будут, и японский подучите. Надо ко всему быть готовыми, но бояться не нужно.

– А как не бояться, когда сидишь с иностранцем и не знаешь его языка. Да и о чем говорить с чужим человеком? – развела руками Ольга.

– Ну, конечно, девочки, если вы будете сидеть сложа руки и молчать, к вам никогда не будут ходить люди. К примеру, приходит гость после работы. Он ждет, что ты будешь ему сочувствовать. Вот ты и говоришь ему: «Бедненький, устал? Ну отдохни, отдохни». Делаешь ему коктейль, виски со льдом, и предлагаешь выпить. «А песенку ты хочешь спеть?», – ласково говоришь. И подаёшь ему каталог караоке. Это неважно, что он пытается как будто незаметно погладить тебя по коленке. Не важно, что тебя это злит и плакать хочется. Тебе нужно ему улыбаться, смотреть на него влюбленными глазами и держать его за руку. А скажет он тебе какую-нибудь пошлятину по поводу отеля и будет спрашивать, когда ты будешь к этому готова, ты ему с той же сладкой улыбкой отвечаешь: «Ой, прости, я так плохо знаю японский. Не понимаю, о чём ты говоришь».

– Ну как же терпеть все это?! – со злобой сплюнула Ольга.

– Да терпим, куда деваться. Мы с Маринкой в последнее время каждый день после работы сядем, наплачемся и тогда спать идем. А Лена вроде ничего. Смотрит на нас и удивляется.

– А что ты сюда поехала? Из-за денег? Ты не знала, что будет так трудно? – спросила я.

– Я ни о чём не думала. Уехала и всё. Не могла больше оставаться дома. Папа умер от рака, и почти одновременно мой парень бросил меня. Я думала, тронусь умом. Когда я сюда приехала, мне сразу стало легче. Дома было совсем невыносимо.

– Я тоже бежала сюда от любви, – сказала Ольга, – Я знаю, что не смогу его бросить в России. А сюда приехала, и всё, как бы меня ни тянуло к нему, я не смогу его увидеть. А за полгода, наверно, что-нибудь изменится. Станет легче.

– А что? Отношения плохо складывались? – полюбопытствовала Наташа.

– Андрей женат. Перспективы никакой. Надо перетерпеть, отвлечься, – сказала Ольга со вздохом, – Ты, Наташа, говоришь, что уехала оттуда, чтобы не плакать. Но ведь и здесь ты плачешь.

– Здесь я плачу от усталости и унижения. А там плакала от безысходности. От того, что ничего нельзя было изменить, – сказала Наташа горько.

– Появился у тебя здесь друг? Есть, кому поплакаться? – спросила я.

– Да где же я друга найду? В клубы в основном старики ходят. Им ведь охота полапать молодое тело. Да ещё и европейку. Вдвойне интересно. А молодые почти не ходят. Они ведь и так могут знакомиться и проводить время с нормальными девушками, а не с какими-то хостесс, которые сидят с ними из-за денег. Зачем им это надо?

Повисла пауза. Мы мучительно переваривали всё услышанное.

– Оказывается, я почти ничего не знала об этой работе, – сказала я.

– Тебе и не за чем знать, – ответила Оля, – Ты же будешь петь.

– Да, я буду петь, – повторила я в тон Ольге.

Наташа перевела на меня свой усталый взгляд. Продолжительно посмотрела со скепсисом, слегка наклонив голову, и сказала с грустной улыбкой:

– Ну, значит, будешь петь.

Ответ этот был красноречивее всяких других слов. Мне стало не по себе. И снова в районе желудка зашевелился этот противный холод.

– Я спать хочу, – сказала я.

– Там постель, – Наталья указала на комнату с приоткрытой дверью.

– Спасибо тебе, Наташа. Держись. Удачи вам в новом клубе, – сказала я сочувственно.

– Я здесь телефон свой оставлю на телевизоре. Звоните, вдруг захочется услышать русскую речь. Ну, с богом, держитесь. Спокойной ночи, Саша, – сердечно сказала Наталья.

V

Я рухнула в постель. Ноги отекли и, казалось, налились свинцом. Я очень хотела спать, но не могла. Мне было страшно. Бешено колотилось сердце. Перед глазами стояло личико моей дочки. Я рыдала и с ужасом повторяла себе: «Боже, куда я попала? Куда я попала? Зачем я сюда приехала?».

– Ну почему ты думаешь, что она не будет здесь певицей? – спросила шёпотом Ольга Наталью, – У неё по контракту…

Наташа перебила:

– Мы тоже по контракту – танцовщицы. Да пойми же ты, Оля, нет им смысла за свой счёт покупать певице визу, билет на самолет в оба конца и платить огромные деньги за аренду этой квартиры. А квартира эта дорогая. Я-то много бараков перевидала. Этот бизнес только на том и построен, чтобы мужики ходили к хостесс. Ведь если не будет хостесс, клубы будут пустовать. А если не будет певицы, от этого никто не будет в убытке. Зачем им на певицу тратиться?

Я положила на голову подушку и заткнула уши пальцами. Какое-то время я только слышала, как гулко часто колотится моё сердце. Потом мне стало казаться, что я таю. А потом, будто кто-то заколачивает гвозди. Постепенно они стали резиновыми и незаметно переоформились в резиновые слова и влетали мне в уши. «Давай покурим», – говорили гвозди. «Давай, я курю очень редко», – отвечали другие гвозди. Что-то скрипнуло и захлопнулось. И резиновых гвоздей стало очень много. Они бились мне в уши, нагло стучали.

Я проснулась. Девушки волокли по полу свои тяжелые сумки, прощаясь на ходу с Ольгой, и Танака подгоняла их. Мне снова стало страшно, что я не дома. Я накрылась одеялом с головой, чтобы защититься от этого чужого пугающего мира. И снова подступили слёзы, но сон окутал сознание.

Звонок был навязчивым и липким. Я проснулась и поняла, что звонят очень долго. Рядом спала Оля. От требовательного орущего звонка выскакивало сердце.

– Кто это может быть? – спросила я Ольгу испуганно.

– Это Скоростная черепашка, – пробубнила она.

Когда я открыла дверь, Танака с улыбкой протянула мне пакет:

– Это еда. Вы, наверно, очень проголодались. Взгляни, нормальная еда для русского человека? – сказала она ласково и снизу вверх выжидательно посмотрела на меня.

Я увидела лапшу и салаты в маленьких упаковках.

– Спасибо большое. Вы так добры к нам, – сказала я, стряхивая сон.

– Пожалуйста, пожалуйста, – ответила она с улыбкой, и вышла.

Проснулись мы по привычке в девять утра. Нужно было спать до обеда, чтобы выстоять всю ночную смену, но город шумел, а утренние лучи назойливо били в глаза. Спать не хотелось. Я открыла выдвижную стеклянную дверь на балкон и увидела солнечный веселый город. Чистый теплый воздух ворвался в комнату, и на душе было радостно от этой чудесной летней погоды. Улетали мы уже из приунывшей замерзающей России. А здесь всё жило и благоухало. Я в пижаме вышла на балкон. С девятого этажа просматривалась огромная территория. Внизу, как рой муравьев, бегали маленькие люди и суетливо разгружали грузовик с большими коробками. Похоже, это был какой-то склад. В последствии этот звук открывающихся дверей грузовика всегда будил меня в двенадцать дня и со временем стал таким привычным, как если бы это был сигнал будильника. Чуть подальше простиралась большая, весёлая, разноцветная детская площадка. Она пустовала. Только мужчина с пекинесом, рвущимся с поводка, пересёк её по диагонали. Кто-то с балкона этажом ниже радостно крикнул: «Охаё-ё!»

Ольга сонная вышла на балкон с одним прищуренным глазом:

– Мы совсем не поспали, – сказала она.

– Поспали три часа, – ответила я.

– Это не считается.

По трассе медленно проезжала машина с рупором. Из рупора очень громко доносился женский голос, говорящий с расстановкой и, как нам показалось, с преувеличенно-значительными интонациями.

– Ну вот, начинается! – ворчливо сказала Ольга.

Я уставилась на нее:

– В смысле? Ты понимаешь, что там говорят?

– Да тут понимать нечего, – недовольно процедила она, – Зомбирование. Видишь, даже тут какая-то пропаганда. Я думала, цивилизованная страна. Цивилизованная-то – это само собой. А туда же, вот так!

Куда «туда же» и какое такое зомбирование, я не имела представления, но в заявлении этом было столько знания и уверенности, что сомнениям моим не было места.

– А-а, да-а, – пролепетала я в ответ.

Мы достали пакет с едой, который вручила нам Танака. Натолкали желудки в сухомятку и отправились за феном. У нас было три фена, привезённых из России, но ни один не пригодился, потому что в сети оказалось более низкое напряжение.

Мы проходили мимо той самой детской площадки, которую утром я разглядывала с балкона. Не сговариваясь, мы с Ольгой наперегонки побежали кататься на ярких разноцветных качелях. Раскачиваясь изо всех сил, мы носками обуви касались листвы деревьев, нависающей над нами.

Я вдруг подумала о работе. Шаркая ногами по мягкому резиновому покрытию площадки, я затормозила и сказала серьёзно:

– Разве тебе не страшно? Что нас ждет? Что это за работа такая?

Оля, продолжая кататься, весело крикнула:

– Предлагаю об этом сейчас не думать. К которому часу нам в клуб?

– Танака говорила, что к семи машина подъедет.

– Вот тогда и начнем переживать, – сказала она и взмыла вверх в мягкую листву огромного дерева, похожего на пушкинское дерево из «Лукоморья».

Мы долго шли вдоль дороги, пока не увидели через витрину какого-то магазинчика маленькие фены. Забежав в магазин, мы на пальцах стали показывать продавщице, что нам нужна вот эта самая штука, но только побольше. Какое-то время японка стояла в растерянности, пожимая плечами.

– А-а! – вдруг обрадовалась она, всплеснув руками.

И повела нас за собой по узким переулкам бесконечно длинного базара. Мы пришли в магазин техники. Продавщицы переговорили и с улыбками и поклонами показали нам ряды фенов.

Когда мы уходили с покупкой, приветливые женщины с добрыми искренними улыбками вышли на крыльцо проводить нас и долго махали нам вслед.

Мы вышли к трассе и долго шагали вдоль неё по тротуару. Впереди возле дороги возились люди в какой-то форме. Там обновляли крошечный пятачок разбитого старого асфальта. Возле работающих стоял человек и, завидев издалека проходящих, направлялся к ним и помогал обойти этот маленький кусочек ремонтируемой площади.

– В России распахали бы огромную территорию, и никого бы не волновало, как быть пешеходам. Скакали бы все по раскопанным глинистым холмикам, – грустно заметила Ольга, – А тут делают всего-то квадратный метр, и человек в каске берет каждую из нас за руку и переводит по очереди, как малышей.

– Не впадай в сентиментальность, он получает за это деньги. Конкретно мы ему до фонаря, – сказала я.

– Так ведь это неважно, до фонаря ли ему конкретно мы. Важно, что у них там в руководстве продумали этот момент. В России человеческая жизнь не имеет ценности. Не потому, что она бесценна, а потому, что она просто ничего не стоит.

Нам казалось, что двигаемся мы в направлении нашего дома. Но скоро выяснили, что всё это время мы шли в противоположную сторону. Дороги простирались строго параллельно одна другой. Улицы были квадратными. А зеленые насаждения часто были одинаковыми. Это делало все дворы очень похожими. Растерянные, напуганные мы стояли посреди какой-то улицы в полнейшем тупике.

– Извините, не могли бы вы помочь нам? – обратилась я к прохожему по-английски.

Мужчина немного владел языком. Адреса нашего мы не помнили, но главным ориентиром считали магазин «99yen».

– Нужно пересечь трассу, а там, за нею, через два пролета мы увидите магазин «99уеп».

Мимо снова проехала такая же машина с рупором, какую мы видели утром. Мужской голос говорил со значением и расстановкой. Ольга снова недовольно цыкнула со знанием дела.

– Да, завтра дождь, – сказал японец.

– Какой дождь? – бестолково спросила я.

– Эта машина ездит, чтобы все знали, что завтра будет дождь, и отправились на работу с зонтами.

Мы с Олей переглянулись.

– Зомбируют, эх ты… – сказала я, подавляя смех, прорывающийся откуда-то изнутри, как взрыв. Мы с Ольгой рванули куда-то вперед, приостанавливаясь и корчась. И за первым же поворотом разразились бешеным хохотом.

Скоро выяснилось, что «99yen» – это цепь дешевых магазинов, рассыпанных по всей Японии. И магазин, который мы нашли, оказался не тот. Взмыленные и уставшие, мы кружили по Кавасаки около пяти часов.

На велосипеде собирался пересечь трассу молодой парень.

– Извините, не могли бы вы нам помочь? Мы потеряли наш дом, – неуверенно попросила я.

Парнишка отъехал от трассы. Поставил свой велосипед возле дерева и с поклонами и виноватыми кивками подошел к нам. Я набросала ему на листке наш двор. Парень, раскрасневшись от волнения, застенчиво кивал и кланялся. И, взяв листок, повел нас за собой. Он забежал в магазин и вышел уже с женщиной продавцом. На ломаном английском нас расспросили, сколько этажей в доме, общежитие ли это. И вдруг женщина, радостно всплеснув руками, с уверенностью сказала:

– Это вон там! Это общежитие для иностранцев! Рядом детская площадка. А здесь магазин. Я сама пять лет назад неподалёку снимала квартиру.

Она взяла у парня ручку и начеркала на листке карту.

– Как далеко вы забрались, – удивился парень.

Мы распрощались, долго оглядываясь и повторяя:

– Спасибо большое, спасибо большое.

Они кланялись нам в ответ, и листок в руках взволнованного юноши прыгал, как живой.

Оказалось, что мы обе отличались невероятной тупостью в плане ориентирования на местности. Мы дважды обошли вокруг нашего дома, пока не узнали, что это он и есть.

VI

Около семи часов вечера за нами пришёл администратор и сказал, что внизу ждет пикап. Автобус уже был нашпигован орущими, прыгающими на месте филиппинками, которых я по неосведомленности приняла за жён японцев-гостей клуба. Девушки хохотали, перебивали друг дружку, размахивали руками, щипались, и нашего появления как будто не замечали. Но это было не так. Они украдкой подглядывали на нас, а потом обсуждали с таким видом, будто их болтовня к нам не имеет отношения. Но мимолетные взгляды и улыбки выдавали их. Речь их была такой спешной, будто кто-нибудь подгонял их. Короткие круглые слова катились и постукивали, как горошины. Когда администратор обращался к ним, они переходили на японский. Как звук текущей воды ни о чём не говорит, так и их речь ни о чём не могла нам сказать. Мы молча слушали пустые для нас звуки и чувствовали себя чужими в этом мирке органично смешавшихся японского и филиппинского языков.

В клубе нас посадили на диваны для хостесс неподалеку от входа. Пришёл первый гость и сделал приглашение полной большеротой девушке. Администратор странным подметающим знаком приказал ей идти к гостю. Девушка поднялась и ушла вглубь зала. Сделав ему коктейль из виски со льдом, она ласково взяла его за руку и стала о чём-то расспрашивать с видом глубокой заинтересованности. Оставшиеся девушки смотрели на нас, мы – на них. Некоторые из них были совсем юные, почти подростки. Нескольким явно было за тридцать, несмотря на то, что они пытались спрятать годы под толстым слоем пудры. Большинству же было примерно от двадцати трех до двадцати шести лет. Постепенно девушек рассадили к гостям, и мы остались с Ольгой вдвоём. Клуб загудел, зашумел и наполнился табачным чадом и смехом.

– Высоцкий! Высоцкий! – донеслось откуда-то из зала.

– Ух ты! – воскликнули мы с Олей одновременно, – они знают нашего Высоцкого!

– Усотсуки, усотсуки, – услышали мы снова.

– О, чёрт, – сказала Ольга с разочарованием, – это какое-то другое слово.

Необузданное веселье девушек выглядело беспочвенным. Трезвых гостей не трогала корявая подделка веселья. Но чем более пьяными становились гости, тем больше им передавался задор филиппинок. Пьяный человек в очках с толстыми линзами с хохотом звонко шлёпнул молоденькую филиппинку по коленке. Она засмеялась в ответ и коротким взглядом попросила поддержки у сидящей напротив хостесс постарше. Та, подбадривая молоденькую, с улыбкой подмигнула ей. Девочка снова повернулась к гостю, внезапно расхохотавшись. Гости поочередно пели в караоке. Некоторые японцы, опьянев и разгулявшись, пошли танцевать. Танцами это назвать было сложно. Они плотно прижимались к девушкам и топтались на месте. Другие гости куда-то уходили, а когда возвращались, девушки зачем-то подносили им скрученные в трубочки полотенца. Гость подставлял руки, и девушка ловким привычным движением расправляла влажное полотенце и с почтительной улыбкой подавала гостю. Я пошла взглянуть, куда они ходят. Это был туалет. Нас с Ольгой, и без того растерянных и напуганных, это и вовсе повергло в ужас.

– И мы будем подавать им полотенца?! – обречённо произнесла я.

– Будем, – ответила Оля.

К нам подошел крошечный, очень чёрный мужчина с глазами на выкате и горбатым носом.

– Я – Момин, – сказал он по-русски.

Мы удивились.

– Вы знаете русский? – спросила я с едва сдерживаемой нежностью.

– Немносько, – ответил он, – я пят лэт работаль в России. Давно-о, – он махнул рукой, будто где-то за горами остались те пять лет.

– Нам вчера сказали, что вы из Пакистана. А вот, что по-русски говорите, нам, почему-то, не сказали.

– Я узе забиль русский. Я тут четире лет. Ви не понимаетэ система клюба. Я буду обиснят, спрашиваитэ всегда. Хоросо?

– Хорошо. Э-э… Я хотела спросить, – я тянула с вопросом, потому что боялась услышать то, что так меня пугало.

– Я ведь по контракту певица. Но это караоке-клуб. Как же я буду петь? Здесь не нужна певица.

Момин как-то нехотя улыбнулся. Почесав затылок, повернулся к администратору и спросил его о чём-то по-японски. Тот тоже замешкался с ответом. Потом сказал что-то со словом шоу-тайм. И Момин застенчиво проговорил:

– Когда будет шоу-тайм, надо пет. А потом пришёль гост, и сидет с гостем. Поняль?

Я молча кивнула.

– А как зовут администратора? Он всегда будет возить нас на работу? – спросила Оля.

– Да. Тут все его зват Куя, – ответил Момин и отошел.

Куя услышал, что говорят о нём, и улыбнулся нам.

– А он симпатичный, – сказала Ольга.

– Симпатичный?! Да ничего хорошего! – бросила я со злобой, будто он был повинен в том, что должность моя по контракту не совпадала с той, что оказалась в действительности.

Кую подозвал клиент. Он подошёл к столику с поклонами и вдруг с грохотом рухнул на колено перед гостем, сгребая со столика его деньги.

– Да что же они так из кожи лезут, не знают, как выслужиться?! – недоумевала Ольга.

Мы тогда не знали, что в японской традиции непочтительно находиться выше сидящего. Поэтому стоящий присаживается на колено, чтобы быть с сидящим одного роста. Почти всё, что было непонятным и незнакомым для нас, автоматически оценивалось как плохое только потому, что было нам чуждо.

Странными переливистыми голосами японцы с упоением пели свои песни. У большинства из поющих были очень красивые голоса. Культура пения была непривычной для нас. Но голоса чудесные. И безупречный слух был у большинства. Сложно было поверить, что так поют обыватели. Но сами песни, такие непохожие на европейские, не трогали нас. Когда мы замирали в ожидании музыкального всплеска, припева или кульминации, мелодия, как тихая волна, откатывалась назад и снова спокойно плескалась где-то возле тональности.

Всё было удивительным для нас. И походка этих мужчин, плавающая и семенящая, скорее, похожая на женскую, чем на мужскую. И их гротескная мимика. И неожиданно вырывающийся рык откуда-то из самых недр груди, если вдруг что-то поражало этих мужчин или вызывало восторг. И их удивительная мелодичная речь без ударений в словах. Мы цепенели, глядя на них. Пребывали в прострации. Даже филиппинки, при всех их отличиях от нас, не так завораживали. Японцы казались нам еще более другими.

В какой-то момент я вдруг опомнилась, перевела взгляд на Ольгу и увидела, что она наблюдает за ними с открытым ртом и вытаращенными пустыми глазами. И тут же поняла, что всё это время мы обе наблюдали за японцами с этими глупыми лицами.

– Оля, закрой рот! – сказала я.

Ольга вышла из ступора и закрыла рот.

– Внешне люди. Две руки, две ноги, а как будто инопланетяне. Да? – произнесла она изумленно.

– Ага-а, – ответила я.

Возле нас села заплаканная женщина. У нее было чудесное парчовое платье до пят, подчеркивающее её прекрасную фигуру. Тонкая талия притягивала взгляд. Движения были мягкими, утонченными. Все это не совсем клеилось с ее заплаканным не очень молодым и не очень симпатичным лицом. Женщина вертела в руках телефон. Он был поломан. К ней подошла другая филиппинка, присела возле нее, стала расспрашивать. Женщина заговорила невероятно высоким, как будто компьютерным, голосом. Она еще была взволнована и много жестикулировала, поэтому несложно было догадаться, что какой-то человек ударил ее по лицу, сломал её мобильник и толкнул с такой силой, что она упала. Мы с Ольгой, замерев, в ужасе смотрели друг на дружку.

– Господи, что же делать, Оля? – произнесла я с мольбой, – Неужели пути назад нет?

– Есть. Если припрёт, пойдем в российское консульство. Но еще ничего не случилось, – жёстко сказала она, чтобы не впадать в панику и беспочвенную жалость к себе.

Какой-то человек из зала пригласил нас к столу. С этим мужчиной уже сидели две девушки. Они сдержанно улыбнулись нам. Сам же гость делал вид, что вообще нас не видит. Упорно обходил нас взглядом. Я чувствовала, как дрожат мои коленки, и изо всех сил пыталась напрячься, чтобы скрыть эту дрожь. Но от напряжения трясло еще больше. Ольга, бледная и отрешённая, смотрела куда-то в потолок. Мы встретились с ней взглядами и вдруг разразились безумным смехом. Гость разочарованно покачал головой. Чередой у меня перед глазами промчались очень четкие картинки. Как я сажусь к клиенту, и он хлопает меня по коленке, а я начинаю фальшиво хохотать. Как я делаю ему коктейль виски со льдом и с подобострастной улыбкой пододвигаю ему стакан. Как он собирается закурить, и я подношу ему зажигалку. Как я топчусь у туалета в ожидании гостя и с лицемерной заискивающей улыбкой подаю ему полотенце. Вдруг я почувствовала, что мой истеричный хохот вот-вот может перерасти в рыдания, и резко замолчала.

– Слушай, а зачем этот человек позвал нас к себе за столик, если теперь сидит с такой мордой, будто делает нам одолжение, – сказала Ольга, всё ещё нервно похахатывая.

– Да спроси его, – ответила я.

– Не умею, – развела руками Ольга.

Японец поморщился и что-то пробормотал по поводу нашего дерзкого поведения, тыча в нас пальцем. Мы примолкли. И так молчали несколько часов, пока он не ушел. В течение всего этого времени мне так и не удалось унять дрожь.

Так прошел наш первый рабочий день. Мы были страшно измучены. И морально, и физически. В клубе нам очень хотелось спать. Но когда нас привезли домой, мы безмолвно сидели за столиком и пили чай. А когда пошли спать, то еще несколько часов проворочались без сна. Невозможно было расслабиться. Тело было, как натянутая струна. Мы уснули, когда в городе жизнь уже кипела во всю мощь, и мир казался таким сильным и счастливым. Только мы в этом чужом мире были беспомощными и никому не нужными, как котята.

VII

На второй день за нами зашла высокая длинноволосая филиппинка Анна и пыталась объяснить нам, что им поручили сопровождать нас на работу, так как дороги мы не знаем, а машины нет, и придётся добираться сами. Анна так кричала, объясняя эти подробности, что у неё срывался голос. Похоже, она считала, чем громче говоришь, тем понятнее.

Остальные девушки ждали внизу. Когда мы спустились, они бросились с присвистом приветствовать нас, хрипло выкрикивая наши имена и повизгивая. Они трогали наши волосы и с восторгом отмечали, что по сравнению с их волосами у нас они очень мягкие. И подставляли нам головы, чтобы мы тоже непременно потрогали их волосы. Одна из девушек схватила меня за нос, что-то сказала им с удивлением, и все бросились наперегонки трогать наши носы. Мы вяло улыбались девушкам, но выглядели настолько заторможенными, что все забеспокоились, в порядке ли мы. Чувствовали мы себя плохо. Организм каждой упорно не хотел перестраиваться на ночной режим. Вторые сутки мы спали не больше трех часов.

– Через три минуты электричка! Скорее! – вдруг прокричали девушки и побежали. Мы пытались догнать их, и при беге колени мои самопроизвольно подгибались. У Ольги раскалывалась голова. Мы валились с ног.

Это было воскресенье, поэтому почти с момента открытия клуб наполнился гостями. С каждым появлением нового гостя очередное приветствие «Ираша имасе» действовало на нас как чудовищное заклятие. Мы поднимались со своих мест и, как парализованные, с вытаращенными глазами деревянными голосами распевали эти холодящие нутро слова. Сердце колотилось так, как будто нас могли отдать на растерзание волкам. Волки-японцы с улыбкой и любопытством разглядывали нас, но никому не пришло в голосу нас покусать.

Когда Куя показал нам, что пора идти работать, у меня всё обмерло внутри. Жест «иди сюда» в Японии такой же, как в России «сиди, оставайся там». И пока мы метались, выясняя, чего же он хочет, происходило это невыносимое чередование обретения надежды остаться и полнейшей безысходности. Мы надеялись, что нас посадят вместе. Но когда он посадил Ольгу к гостю, меня неожиданно легонько подтолкнул вперед. Вцепившись в друг дружку взглядами, полными ужаса, мы с Ольгой сидели за разными столиками. Лишившись поддержки друг дружки, мы, казалось, лишились возможности и двигаться, и мыслить.

Я плюхнулась на сидение напротив семейной пары, не поприветствовав их ни словом, ни взглядом. Опустив глаза, смотрела на свои трясущиеся руки. Дедок с надменной физиономией поглядывал на меня и, ехидно похахатывая, что-то говорил своей молодой жене. Женщина бросила на меня робкий взгляд и улыбнулась, пытаясь поддержать меня взглядом. Я благодарно кивнула. Она оказалась филиппинкой.

– Я здесь работала, когда была молодой, – сказала она мне по-английски.

– Спасибо, что вы меня понимаете, – сказала я.

Я сочувственно смотрела на неё и думала о том, что моё рабство временное, а её пожизненное.

Оля сидела за столиком на хэлпе, где уже работали две опытные хостесс. Она могла безмолвствовать и бездействовать, потому что всю работу делали другие. Но я была брошена под танк слишком рано. Я была одна и в душе винила в этом Кую. Я ломала пальцы от ужаса. Видела, что у гостей не сделан коктейль, но не знала пропорций, боялась ошибиться и вызвать недовольство, и потому сидела с глупой полуулыбкой и бегающим взглядом. Я боялась вытащить руки из-под стола, потому что не хотела обнаружить, как они дрожат. Японец что-то мне сказал, тыкая указательным пальцем себе в нос. Я стала нервно трогать свой нос, пытаясь понять, что он имеет ввиду. Кроме растерянности моё лицо ничего не выражало, и старик оставил попытки поговорить со мной. Он подозвал Кую и что-то спросил по поводу меня. Куя показал два пальца. Я догадалась, что старик спрашивал, как долго я работаю. Куя сделал им коктейль и с поклонами и виноватой улыбкой, по-видимому, стал оправдываться за мою неопытность. Но кто-то окликнул его и он, раскланявшись, снова убежал к другому столику. Старик достал сигарету и медленно поднёс её к губам. Я шныряла глазами по столу, не обнаружив зажигалки. Это были чудовищные секунды. Я не знала, куда себя деть. Видела, что японцы помоложе часто прикуривают сами, отстраняя руку с зажигалкой девушки-хостесс, но этот явно считал это ниже своего достоинства. Он держал сигарету у рта и сам пытался скрыть замешательство. Я отвернулась и сделала вид, что ничего не вижу. Тогда ему пришлось взять зажигалку самому. Она лежала за стаканом так, что я не могла её видеть. Я наблюдала боковым зрением, как он медленно подносит зажигалку к сигарете, с укором глядя на меня. И тут жена его выхватила у него зажигалку и с заискивающей улыбкой дала прикурить мужу. Казалось, она конфузилась не меньше меня. Он, откровенно махнув на меня рукой, зло расхохотался. «Это не страшно. От этого не умирают», – говорила я себе. Но желваки на скулах у меня сокращались самопроизвольно, и я изо всех сил сдерживалась, чтобы не разрыдаться.

На счастье вернулась хостесс, к которой они пришли. У неё было несколько гостей, поэтому ей приходилось по пятнадцать минут сидеть с каждым гостем. Такова была система клуба. Когда приходило несколько гостей одновременно к одной женщине, она сидела с каждым понемногу.

Я бессмысленно рыскала глазами по залу и вдруг наткнулась на взгляд Куи. Он долго тщетно пытался дозваться меня. Держал в руке трубку телефона и тыкал в неё пальцем.

– Что? Меня? – спрашивала я жестом.

– Да! Да! – кивал он, – Иди сюда.

Я подошла и истово стала повторять:

– Я не понимаю по-японски, я не понимаю по-японски.

Он всучил мне трубку и отошел.

– Hello! – сказала я тихо.

– Привет, – ответили мне по-русски.

– О, боже, кто это? – произнесла я ошарашенно.

Я так устала бояться. Носить в себе это напряжение, чувство ненужности, никчемности и второсортности. И эта русская речь в трубке действовала почти мистически. Как сказочный успокаивающий эликсир. Она внушала покой, дарила надежду, давала силы. Это было похоже на глоток свежего воздуха в этом чаде, в этом маленьком тесном чужом пьяном мире. Как свежий ветерок среди жары, такое нежное родное:

– Привет, Саш! Что молчишь?

Я совсем раскисла. Слезы лились ручьем. Говорить было трудно:

– Я не молчу.

– Это ваш промоутер Григорьев. Не узнала?

– Нет, но все равно спасибо.

– Да за что?

– За то, что позвонили, – говорила я, шмыгая.

– Так, вас нормально приняли? Что случилось?

– Да всё случилось. Я никакая не певица, а хостесс. Заикнулась насчет пения, сказали о каких-то шоутаймах и всё. Тишина.

– Хочешь работать в другом клубе, где нужно выступать на сцене?

– Теперь уже нет. Без Ольги вообще умру со страху. Но петь хочу.

– Хорошо, я сделаю несколько звонков. Вас никто не обижает?

– Нет, все в порядке.

– Ну, удачи вам, не унывайте. Первые дни всегда самые трудные. Учите язык. Потихоньку станет легче.

– Спасибо.

– Пока.

VIII

Металлическим звуком на балконе занудливо булькал голубь, обхаживая свою голубку. Лязгнула дверь грузовика. Заурчал грузоподъемник. Где-то далеко раздался женский смех. «Опять я проснулась в этом чужом мире, – подумала я с досадой, – Теперь даже не верится, что я испытывала такую эйфорию в первый день приезда в эту страну. Неужели это была я? Неужели можно было так восторгаться просто от вида вымытых тротуаров, автоматически открывающихся дверей и включающихся кранов?!».

В голове, как зажеванная плёнка, всё ещё звучали японские песни в караоке. Невыносимо трещала голова. Челюсть стучала. Всё тело противно мелко содрогалось, как от жуткого похмелья. Но накануне мы спиртного не пили. Я подползла к зеркалу на четвереньках. Под глазами были синие круги, губы были бескровные.

Поднялась Ольга:

– Ты чего?

– У меня мондраж.

– Надо ещё поспать. Мы всего четыре часа спали.

– Не могу. Пошли в интернет-кафе? Напишем домой письма.

– А как найдем? – Оля засмеялась, – Как вчера искали?

– Ага.

Навстречу нам шли детишки в школьной форме. Самая маленькая девочка, издалека завидев нас, вдруг с визгом побежала к нам навстречу и, схватив меня за руку и подпрыгивая, что-то стала мне говорить. Остальные дети подхватили идею самой смелой девочки и тоже помчались к нам. Они гладили наши руки, обмениваясь впечатлениями, рассматривали глаза и носы, обсуждали цвет волос и пытались подпрыгнуть и прикоснуться к ним. Дальше двигалась новая партия детей, которые уже ускоряли шаг. Мы с Ольгой, не сговариваясь, нерешительно стали пятиться и побежали прочь от непосредственной малышни, так, что едва не столкнулись с двумя велосипедистами. Мы бежали мимо разноцветных клумб, цветущих азалий, раскидистых лиственниц, и солнце слепило глаза, и бежать было весело. И забылось бремя новой работы.

Мы остановились у шумного игрового центра, увенчанного бесчисленными воздушными шарами. Напротив него протиралась огромная велосипедная стоянка, и мы недоумевали, как японцы не опасаются воровства. Большинство велосипедов были без замков. Мимо в густой толпе шла молодая женщина. Лицо ее показалось мне знакомым, и почти сразу я узнала в ней ту самую филиппинку, которая пыталась в клубе поддержать меня, когда ее старый надменный муж зло посмеивался надо мной. На этот раз рядом с ней шёл молодой приятный мужчина. Они с нежностью смотрели друг на друга. Он держал её руку и с любовью перебирал её пальчики. Мы с ней встретились взглядами, но она неожиданно смутилась и опустила глаза, но я улыбнулась ей. Тогда она подняла глаза. С улыбкой мы понимающе кивнули друг дружке и разминулись.

Ольга забежала в какой-то магазин одежды и пыталась меня дозваться, чтобы я оценила понравившуюся ей кофточку. Одежда меня мало интересовала, и я решила ждать снаружи.

– Саша, ну ты что такая? Кто так делает? – раздражённо крикнула она, выскочив из магазина.

– Нам жить вместе полгода. Воздержись от таких интонаций, – сказала я.

– А что я такого сказала? – буркнула она и снова нырнула куда-то в ряды одежды.

Рассеянно уставившись в асфальт, я стояла и переваривала, чем могла вызвать такую бурю. Неожиданно асфальт стал как будто резиновым и тягуче поплыл у меня под ногами. Я испугалась и отскочила. На секунду я предположила, что от недосыпа у меня кружится голова. Но асфальт снова стал живой и, как змея, задвигался подо мной. Невидимая волна промчалась через мое тело, как ток, и с ускорением выскочила вверх. А там, далеко наверху, мощным ударом воткнулась в простирающийся мост над головами людей. Ахнула со страшным вздохом земля, и всё вокруг застонало, загремело, затрещало. Я, бросившись бежать, увидела, что в толпе почувствовалось лишь короткое напряжение, и снова всё вернулось в свой привычный ритм. Тогда я вернулась к магазину за Ольгой, где она уже стояла у дверей такая же перепуганная, как и я.

– Ты видела? Землетрясение! – сказала она, обомлев.

– Я так испугалась, что забыла о тебе, – созналась я.

Что-то выкрикивал старый человек у дымящегося котла, источающего запах печеной картошки. Высоким голоском рекламировала продаваемую пиццу крошечная японочка в белом фартуке. За стеклянной витриной в закусочной мужчины бойко заглатывали суши. Навстречу нам в толпе семенили девушки со сложными высокими прическами в необычайно красивых кимоно. На велосипеде пересекала дорогу обесцвеченная молодая женщина в длинной юбке, на высоченных шпильках, с накладными ресницами, длинными разноцветными ногтями и с сигаретой в зубах. Подобно тому, как синтоизм и буддизм органично переплелись в мирной и мудрой Японии, так и теперь разные времена, цивилизации и культуры дружно шествовали в разношёрстной толпе.

В любой другой момент это гармоничное сплетение негармоничного удивило бы меня, заставило бы задержаться и ещё долго наблюдать за тающими в толпе силуэтами таких разных людей. Но теперь ничто мне не казалось удивительным. Ничто уже не было важно на фоне того, что мы были маленькими беспомощными букашками на этой непредсказуемой гневливой земле.

В интернет-кафе я писала надрывно-весёлое письмо домой о том, что довольна работой, и счастлива, что предприняла такую отважную попытку рвануть в неизвестность. А внутри сдавливала грудь тоска по дочке, по дому, по тихой разноцветной осени, по запаху сухой листвы и невыносимо нежной русской речи.

С самого начала рабочего дня за мной приехал незнакомый человек, который попросил меня взять свои диски с фонограммами. С поклонами и извинениями он проводил меня в машину.

– Куда? – только и успела крикнуть Ольга.

– Ой, мама-а, не знаю, – испуганно выпалила я.

Мы приехали в огромный клуб с голубым люминесцентным освещением и отвратительной вентиляцией. В воздухе густыми плоскими облаками повисал сигаретный дым. Вгрызался в глаза и нос, так что сбивалось дыхание. За бесчисленными круглыми столиками теснились гости. Их развлекали разукрашенные хостесс в ярких блестящих платьях. Клуб тоже был филиппинский. Среди хостесс не было ни одной белой женщины. На высокой сцене пела красивая изящная филиппинка под живой аккомпанемент двух маленьких филиппинских мужчин. Они были в одинаковых костюмах, в клетчатых жилетках поверх белых рубашек и клетчатых несколько коротковатых штанишках. Это делало их ещё более маленькими, почти кукольными. У женщины был невероятно сильный голос. Играючи она брала высоченные птичьи ноты и стремглав бросалась вниз, переходя на мужской бас, будто это пел уже другой человек. Казалось, вместо связок у неё были резиновые струны, тянущиеся, гнущиеся до бесконечности. Завороженно я слушала её потрясающее величественное пение. Когда она закончила петь, несколько благодарных гостей вручили ей чаевые. С поклонами женщина спустилась со сцены и сразу направилась ко мне.

– Здравствуйте! Меня зовут Джессика. А вас?

– Катя, – едва слышно произнесла я.

– Окей, Катя! Я знаю, что вас хотят послушать. Что вы хотели бы сейчас спеть из того, что есть в вашем репертуаре? Назовите две-три песни.

У нее был хороший английский. Я все отлично поняла, но в ужасе только глупо шевелила губами, так ничего и не сказав. Она засмеялась:

– Не волнуйтесь. Просто вас хочет послушать папа.

– Папа?

– Да, хозяин этого клуба и того, где вы работаете. Вон он сидит.

В темном углу зала за столиком в развалку сидел старый рыхлый японец с круглым огромным, будто прилепленным, пузом, и, пожевывая, гонял во рту сигарету. Когда мы встретились взглядами, он, похахатывая, кивнул мне.

Я назвала песни. Джессика направилась к кукольным филиппинцам, сказала им названия песен. Те взяли несколько пробных аккордов и пригласительно кивнули Джессике. После чего она неожиданно громко прокричала в микрофон:

– Дамы и господа! Сегодня в этом зале для вас поёт певица, которая приехала к нам из России… – она сделала жуткую паузу, от которой мне стало до невозможного страшно, – Катя!!! Встречайте!

Гости зааплодировали. «Какой ужас, неужели нельзя просто убежать и где-нибудь спрятаться?», – думала я и ватными ногами двигалась к сцене. Джессика передала мне микрофон. Я узнала вступительные аккорды «Yesterday» и запела дрожащим голосом. Но чем дольше я пела, тем меньше было волнение, и увереннее звучал мой голос. Пытаясь вглядеться через слепящий свет софитов в пьяные лица гостей, я с невесёлой усмешкой прокручивала слова Джессики: «Lady and Gentlemen…». Среди гостей были только джентельмены. Леди я так и не обнаружила. Или леди были мы, хостесс? Пришли после работы джентельмены в клуб погладить по коленкам молодых леди-иностранок. Не факт, что у всех джентельменов есть семьи, в клубе приятнее. Дома рутина, надоевшая жена, обязательства, обременительная роль добропорядочного семьянина, благоверного мужа. А здесь упразднены все нормы. Ты можешь быть кем и чем угодно. Можешь быть разнузданным, наглым, высокомерным. Можешь напиться, как свинья. И всё равно тебя будут называть джентельменом. А леди-хостесс будут подобострастно улыбаться и ухаживать за тобой, как за самым любимым мужчиной на свете. Так я обнаружила, что волноваться мне особо не перед кем.

– Следующая песня, – говорил мне взглядом кукольный филиппинец.

– Начали, – глазами отвечала я.

Осмелев, пританцовывая, я пела «I will survive».

– Два или три куплета? – спрашивал он.

Я спрятала за спиной три пальца. Работа была такой согласованной, будто мы давно сотрудничаем вместе.

– Ну, третью песню поём? – с улыбкой спрашивал он без слов.

– Да, – весело ответила я, показывая, что от волнения у меня микрофон выскакивает из рук.

– Ничего! Держись! – читала я в его жестах.

Раскланявшись после шоутайма, я спустилась со сцены. И едва перевела дыхание, как ко мне подошел тот же водитель, и мы направились к выходу. Когда я проходила мимо папы, он со странным хохотком крикнул мне «браво» и похлопал в ладоши. Я озадачилась: «Похвалы здесь больше или иронии?». Шустро маленькими шажками нас догоняли кукольные филиппинцы. Представившись, они объяснили, что нам предстоит всё повторить ещё в двух клубах. Это было куда лучше, чем сидеть с каким-нибудь незнакомым пьяным человеком и умирать от ужаса, что в следующие бесконечно длинные три минуты он спросит тебя о чем-нибудь, а ты ответишь: «Нихонго вакаримасен», и он с насмешкой махнет на тебя рукой.

Волной безнадежности меня обдало, когда меня вернули в клуб.

– Ну что? – крикнула мне Ольга с мест для хостесс.

– Я пела, у меня до сих пор коленки трясутся.

– Ух ты! Может, будешь певицей.

– Вряд ли. Певица у них уже есть. Когда она спела, то тоже села за столик к гостям. Все женщины у них должны работать хостесс. Все.

Гостей было много. За дальним столиком я снова узнала ту же филиппинку со своим старым мужем. Днем она была с молодым красивым любовником и светилась от счастья, теперь, подавленная и грустная, сидела со старым самодуром. Я кивком поздоровалась с ней, и мы многозначительно посмотрели друг на дружку, как заговорщики.

– Почему так страшно работать? – спросила я у Ольги.

– Потому что мы не знаем языка.

– Когда же эта работа перестанет быть кошмаром?

– Когда заговорим по-японски.

– Господи, но мы ведь нескоро заговорим!

– Значит, нескоро перестанем бояться.

Возле меня села молоденькая филиппиночка, которая приехала в клуб всего на месяц раньше нас.

– Послушай, Терри, ты здесь уже месяц, тебе не страшно работать? – спросила я.

Она невесело улыбнулась:

– Конечно, страшно. Очень страшно.

– Разве?! Но по тебе не видно, когда ты в работе.

– Но мне на самом деле очень страшно.

– Почему? Ведь ты уже немного понимаешь по-японски.

Она горько вздохнула:

– Клиенты пытаются трогать, а я не хочу этого.

– О чем ты болтаешь с филиппинками? – подключилась Ольга, – Почему они все хорошо говорят по-английски?

– Слушай, правда, почему они все знают английский? – задумалась я, – Видишь, она отлично говорит по-английски, каждый день учит японский. А работать все равно боится. Потому что ей тошно.

– Тошно ублажать этих?

– Да. Она же не может запретить гостю распускать руки и в то же время играть на его вожделении. А нужно балансировать посередине. Мы должны научиться манипулировать ими, чтобы они не манипулировали нами.

– Размечталась, – со скепсисом хмыкнула Оля, – Это невозможно.

Открылась дверь.

– Ираша имасе-е! – запел Куя.

– Ираша имасе-е! – нараспев подхватили и мы.

И снова нас обдало ужасом и необъяснимым чувством гадливости.

– Быстро, быстро! Работать, – торопил приказным жестом Куя.

– Что там вякает этот абориген? Идти работать клоунами для тех стариков? – злилась Ольга.

– Нам обеим идти к ним? – спрашивала я его.

– Да, да! – кивал он.

– Слава богу, – вздохнули мы с облегчением.

Это были двое пожилых мужчин. Один из них по-английски предложил мне сесть возле него.

– Вы говорите по-английски? – обрадовалась я и пожала его руку своей трясущейся рукой.

– Да, немного, – сказал он, широко улыбаясь.

На что я, почему-то, глупо повторила раз пять, что не знаю японского.

– Меня зовут Митсунорисан, – сказал он и ткнул себе в нос.

– А меня зовут Катя. Простите, что у меня с носом? Мне уже говорили про нос, – сказала я.

Любая тема, попавшаяся под руку, была возможностью заполнить напряженную паузу, которая часто возникает во время знакомства даже у опытных хостесс. В данном случае подходящей оказалась тема «носа». Я удивленно таращила глаза и хохотала без повода. Бросив взгляд на Ольгу, я увидела у неё такое же глупое выражение лица с фальшивой улыбкой в тридцать два зуба. Мы старательно изображали беспочвенное веселье пустышек. Словом, мы играли в дур.

Гость удивился:

– У вас всё нормально с носом. Красивый нос, – сказал он и потрогал свой нос на всякий случай.

– О-о, спасибо! Но вы только что ткнули себе в нос.

– Я-я? – удивился он и снова ткнул себе в нос.

Я уставилась на его нос. Он поймал мой взгляд:

– А-а! Нос! Да! – сказал он и, рассмеявшись, пояснил:

– Я! Я!

– Я – нос?! Я это душа, сердце. Я! – произнесла я со значением и указала себе в область грудины, – Ольга! Когда они говорят о себе, то тычут себе в нос! – сказала я.

– Правда? А то я думала, что они все говорят про мой большой нос. Я уже комплексовать стала, – сказала она.

– Что? – спросил Митсунорисан.

– Мы обе думали, что все гости говорят про наши большие носы! – перевела я Ольгу.

После чего Митсунори перевел мой перевод своему другу. Так мы играли в поломанный телефон до того момента, пока гости не заказали себе и нам пиво. Тогда все стало проще. Под воздействием алкоголя реальность стала выглядеть удобоваримой, и языковой барьер почти перестал быть таким уж ощутимым даже для Оли. Она совсем не знала английского, но после пива неожиданно для себя обнаружила школьные резервы в своих хитрых закоулках мозга. Гость её тоже едва ли владел английским, но зато активно жестикулировал, и теперь этого было достаточно. Мой гость широко улыбался и, осторожно поглаживая меня по руке, заискивающе заглядывал мне в глаза. Я же напряженно улыбалась в ответ и нервно потирала колени. У меня сильно потели руки от волнения. Я страшно боялась обнаружить это и безуспешно сушила ладони о колени.

Потом гость поднялся и отправился в направлении туалета. Ко мне подошел Куя и всучил полотенце. Его недовольный взгляд говорил о том, что мне следовало самой взять полотенце в кухне. «Иди за гостем», – показывал он мне глазами. «Ненавижу тебя, Абориген», – злилась я на Кую и плелась к туалету. Поскольку он контролировал нашу работу, выходило так, будто законы клубов были его идеей.

Вернувшись, Митсунори попросил меня спеть по-русски. Я растерялась, стала отнекиваться, но после второго стакана пива согласилась.

– Вот, вот русская песня, которую очень любят все японцы! – сказал он, указывая мне на номер песни в каталоге.

Зазвучала фонограмма, и я узнала «Миллион алых роз».

– О, вряд ли я помню, – сказала я неуверенно.

– Помнишь, помнишь, – отвечал мне гость с той же улыбкой.

– обречённо запела я, понимая, что дальше слов не знаю, —

Ольга покатилась со смеху. Я под столом наступила ей на ногу и продолжила:

«Господи, какой ужас, какой ужас! Что делать?» – кипели мои мозги.

– У-у! Браво! – повизгивая, кричал Митсунори и на мое счастье в экстазе выхватил у меня микрофон и дальше запел по-японски.

Я взглянула на часы. Прошло меньше часа. Время было резиновым в стенах клуба. «Да что же это, – думала я, – столько сил уходит на роль дуры, на этот вымученный смех, а в результате нет конца этой проклятой работе. Неужели так будет каждый день?».

Измученные и отупевшие, мы молча выкатились из машины, молча ехали домой в лифте, молча ложились спать.

– Как медленно идет время… – засыпая, сказала Оля.

IX

Когда закончилась наша первая рабочая неделя, мы, озадаченно уставившись в календарь, пытались понять, как всего семь дней могли растянуться в бесконечность. Чего только мы не пережили за это время. Каких только людей не перевидали.

Это и вечно пьяный улыбчивый гость, который во время пения на каждом слове кланялся так низко, что несколько раз не на шутку ударился лбом о пол. Видимо, память о феодальном прошлом пробуждалась в его генах после принятия изрядного количества спиртного.

Это и наивный трогательный Ольгин гость Такеши. Его очень влекло к ней, но он всегда держался скромно и застенчиво.

– Не трогай меня! – сказал он важно.

– А я и не трогаю, – сказала ошарашенная Ольга.

– Всё равно не трогай! – отвечал он с сожалением, что она не трогает его.

Это и добродушный гость опытной филиппинки Алекс. С рыком исполняя под караоке свои любимые рок-н-рольные песни, он непременно в качестве музыкального сопровождения использовал гитару – руку Алекс. Самозабвенно играя на воображаемых гитарных струнах, он дергал её несчастную руку туда-сюда и со страшной силой тряс головой в такт. Алекс так привыкла к этой многолетней гитарной игре, что умудрялась вообще забывать о руке на протяжении всего того времени, сколько с ней был гость. Она ела, пила, общалась с другими хостесс. В общем, её рука почти не имела к ней отношения.

Это и смешной пузатый старикашка, как из комедийного кино, выряженный в костюм ковбоя, с волосами, обильно намазанными гелем и уложенными буклями. Так что Оля, увидев его, крикнула в ужасе:

– Боже, это как надо так мудреть с годами, чтобы до такой степени отупеть к старости!

Это и артист во фраке, который трезвым был таким шутливым и забавным, что все хостесс умирали со смеху от его рассказов. Но когда он напился, то неожиданно достал из своего дипломата вырезанную из газеты то ли репку, то ли свёклу, и стал танцевать с ней, жарко прижимая к своей груди.

Это и трогательный дядечка, который всегда будто смущался того, что традиции требуют провожать гостя со словами благодарности. Поэтому, всякий раз, когда он отправлялся домой, то делал вид, что боится пройти мимо сидящих на диванах хостесс, и мечется, ломает голову, как бы проскочить к выходу незаметно. Тогда мы изображали увлечённую болтовню между собой, а гостя как будто не замечали. Он сразу становился немного приунывшим, направлялся к дверям медленной семенящей походкой, и когда уже почти достигал нас, мы дружно подскакивали с мест и кричали дикими голосами: «Домо аригато гозаимащита-а-а-а!». Дядя пулей с хохотом выскакивал на улицу.

Это и перуанец, торговец наркотиками, необычайно похожий на Рикки Мартина, красивая внешность которого, почему-то, внушала нам уверенность в том, что он умен. А на самом деле там сквозила безнадежная тупость.

Это и двое молодых гомосексуалистов, которые говорили:

– Мы любим друг друга, и нам больше никто не нужен. Вы красивые, но мы вас не хотим.

– А мы себя и не предлагаем, – отвечали мы с Ольгой.

– Но даже если бы и предлагали, то мы не стали бы спать с вами. Потому что мы именно гомосексуалисты, а не бисексуалы! – гордо подчеркивали они, – Вам интересно посмотреть, какой у него большой член?

– Да нет, мы в России уже видели члены.

– Таких не видели, – настаивал гей постарше и, разувшись, стал мять ступней в паху у своего молодого любовника. Достоинства того явно стали вырисовываться, и он в этом месте натянул брюки посильнее, чтобы доставить нам радость оценить его размеры.

– Нет, ничего особенного, – сказала Оля, – в России и побольше видали.

Это и неандерталец с вытаращенными бессмысленными глазами, облизывающий свои порочные мясистые губы, который повторял многократно, что хочет меня поцеловать. На что я отвечала, что лесбиянка, и поцелуев мужчин не терплю.

Это и целая свора сотрудников, которые принялись меня разглядывать, как лошадь на рынке, начиная с волос и заканчивая размером ноги. Они разгребали мне волосы в пробор, чтобы увидеть, на самом ли деле у меня русые волосы, а не чёрные выкрашенные. Они рассматривали мои ресницы, щипали за нос, пытались потрогать губы. Это было нагло и бесцеремонно. «Сейчас бы врезать с размаху по твоей поганой роже», – думала я и ловила себя на том, что от злости сжимаю зубы. Опомнившись, я силилась изобразить улыбку, а вместо улыбки получался оскал.

Это и премерзкий олух с комариной внешностью, сосущий свои комариные пальцы. Он говорил с ухмылкой, не вынимая пальцев изо рта:

– А где твоя грудь? Русские все грудастые.

– Это толстые женщины грудастые, – отвечала я.

Мы стали носить большие поролоновые буфера. Ольга что-то мне эмоционально рассказывала, и от избытка эмоций, размахивая руками, нечаянно стукнула мне по груди.

– Ты что стучишь по моему поролону, – деланно возмутилась я.

– Ну постучи по моему! – сказала Ольга в ответ.

Это и смешной американец-турист, из любопытства заглянувший в клуб. Горячее саке так сильно ударило ему в голову, что, уходя, пошатываясь из стороны в сторону, на крыльце клуба она закричал:

– А! Землетрясение! Смотрите, дома шатаются! Помогите!

– Это в твоей голове землетрясение! Всё хорошо! – утешала я его.

Это и бритоголовый отморозок с остервенело-похотливой улыбкой, который в танце так схватил меня в охапку и пытался имитировать рывками половой акт, что от ужаса и растерянности я не могла ни вырваться, ни вразумить, ни остановить его. А вокруг все хохотали от моего замешательства и глупой испуганной улыбки и подстрекали его всё активнее имитировать входящие движения. И всё немело внутри от стыда и кошмара, и не хотелось жить.

Всех этих людей мы провожали теплыми рукопожатиями, а, распрощавшись, уходили в туалет, как будто там можно было защититься от новых гостей. Спрятаться и не выходить. Ольга, закусив губу, со злым прищуром и едва заметными слезинками в глазах молча переваривала увиденное. Я склонялась над унитазом и выла, как белуга, оттопырив веки, чтобы не испортить макияж.

– Это всё неправда, это кино. А мы актрисы! Понимаешь? – увещевала Оля.

– Мы звезды! – пафосно произносила я.

– Вот именно! Звезды!

– Хей, Кача! Лиза! Быстро работать! – кричал Момин из холла.

Тогда мы поворачивались к зеркалу и произносили хором, взявшись за руки:

– Звезды! Звезды!

И надев каменные улыбки, выходили в зал к новым гостям. Так неожиданно этот спонтанно придуманный тренинг оказался для нас необычайно жизнеутверждающим. И теперь каждый день, прежде чем выйти к гостям, мы становились перед зеркалом и произносили торжественно:

– Мы – звезды! Звезды!

Неделя… Всего неделя, так измучившая нас и морально, и физически. У Оли несколько раз самопроизвольно уходил в сторону глаз. Просто так. Не согласовывая свои действия с другим глазом, он вдруг закатывался вбок и возвращался на место. У меня не переставали трястись руки, и появился странный нервный тик. Я то и дело потирала нос, рывками втягивая воздух.

X

Как-то утром нас разбудил требовательный звонок в дверь. Ольга выругалась, перевернулась на другой бок и сразу уснула. Я с выскакивающим из груди сердцем пошла открывать. Всякий раз, когда к нам кто-нибудь приходил, будь то почтальон или сборщик платы за электричество, у меня заходилось сердце, потому что никто из этих людей не говорил по-английски, и я чувствовала себя беспомощной. Я не могла объяснить такие простые вещи, как то, что за газ и электричество платим не мы, а администрация клуба. Диалоги на пальцах или при помощи листа с ручкой выглядели нелепыми и мало помогали объясниться.

На этот раз пришел человек взять плату за пользование стиральной машиной. Чтобы постирать, необходимо было опустить монету в прорезь для денег. Раз в месяц приходил человек, открывал маленьким ключиком ёмкость и изымал накопившиеся монетки.

Я в панике носилась и повторяла:

– Нихонго вакаримасен! Нихонго вакаримасен!

Но человек продолжал настойчиво повторять:

– Могу я взять деньги за стирку?

На секунду я прекратила перебивать его и прислушалась к тому, что он говорит. К своему удивлению я поняла эту фразу. Прежде на работе я изредка понимала лишь отдельные слова, но теперь так совпало, что все слова оказались мне знакомыми. Я предложила ему посмотреть. Он заглянул в машинку и достал оттуда одну монетку.

– Вы не используете машинку?

– Только один раз.

– Почему?

– Самостоятельно стираем. Денег нет, – и показала на пальцах, что мы всего десять дней в Японии.

– Используйте, пожалуйста, – с улыбкой сказал он и вышел.

Ошарашенная, я стояла с минуту в ванной у машинки и трудно осознавала, что этот короткий диалог был произнесен только по-японски. Я прокрутила в голове диалог заново, пытаясь найти хоть одно английское слово. Но все слова действительно были сказаны по-японски. Так я обнаружила, что старания мои не проходят даром. Каждый день я выписывала из словаря по двадцать слов, и непрерывно, чем бы я ни занималась, повторяла новые слова. В квартире я повсюду развесила листки со словами и предложениями, необходимыми для работы. В голове у меня творился такой сумбур, что опускались руки. Казалось, никогда не уляжется по полочкам этот бешенный поток новых слов. Но с этого дня я перестала относиться к японскому языку, как к чему-то непостижимому, а к английскому – как к своему спасательному кругу.

Всю эту неделю я жила в перманентной жалости к себе. Страхи мои шли со мной в ногу. И теперь лимит потакания страхам был исчерпан. Мне бешено захотелось спровоцировать пугающие меня обстоятельства: остаться одной, потеряться, быть непонятой, чтобы освободиться от инфантильной зависимости от Ольги, чтобы, наконец, прекратить себя жалеть и начать жить вопреки страхам, а не в унисон с ними.

Тогда я скрутила свои матрас и постельное белье и торжественно отправилась жить в другую комнату. До сих пор в трехкомнатной квартире мы спали в одной комнате. И куда бы мы ни шли, в интернет-кафе, в магазин за продуктами или на работу, мы всегда были вместе. И теперь я хотела почувствовать Японию по-новому, самостоятельно. Слегка набросав тушь на ресницы, я оделась и вышла из дому.

В одном из супермаркетов я рассматривала яркую детскую курточку и тихо рассуждала сама с собой, как дорого всё стоит. Боковым зрением я видела, что за мной наблюдает какая-то женщина, прислушиваясь к моим рассуждениям вслух. Часто и я, будто невзначай, останавливалась возле перуанцев, чтобы послушать приятную испанскую речь. Меня так и подмывало взглянуть на японку, чтобы узнать, доброжелательно она смотрит или настороженно, но не хотела обнаружить, что вижу её. Я делала вид, что продолжаю рассматривать детские вещи, хотя всё моё внимание уже было обращено только к ней. Любопытство мучило меня. Я не выдержала и украдкой посмотрела на неё. Это была очень старая женщина. Только японцы бывают такими старыми. Когда мы встретились взглядами, женщина решилась подойти ко мне.

– Вы русская? – улыбаясь, сказала она с сильным акцентом.

– Да-а, – удивилась я и сказала едва ли не с нежностью: – Вы говорите по-русски…

– Да, немного помню. Я была в концлагере в Советском союзе. Два года…

Улыбка моя сошла с лица.

– Ой. Извините, пожалуйста.

Растерянно уставившись на неё, я больше не знала, что сказать. Всё это сильно противоречило всякой логике. Человек, переживший два года ада в моей стране, смотрит на меня с невыразимым теплом. Увидев моё замешательство, она погладила меня по руке и ласково сказала:

– Ничего-ничего. Это было давно.

– На Сахалине?

Она кивнула.

– Тогда и русские сидели в концлагерях. И убивали многих, – сказала я медленно, чтобы она понимала меня.

Чем ещё я могла оправдаться?!

– Да, Сталин, – сказала она, – Это политика. Там злые люди. А простые люди – добрые.

– Правда?! – с благодарностью воскликнула я.

– Русские женщины жалели нас. Плакали. Носили нам капусту и картошку. И через забор нам кидали. И мы ели. Добрые русские люди… – сказала она задумчиво.

– Сейчас не такие добрые, – призналась я.

– В Японии – тоже.

Молча, мы ещё несколько секунд смотрели друг на дружку, грустно улыбаясь. А когда стали прощаться, я хотела обнять её, но потом испугалась, подумала: «Наверно, у них не положено так чувства выражать», – и смутившись, отпрянула от неё. Тогда мы поклонились друг дружке и распрощались.

В клуб вошёл мужчина, оставляя за собой ароматный шлейф сладкой туалетной воды. Волосы его были старательно уложены гелем, на белоснежной рубашке бодро торчал накрахмаленный воротничок.

– Кача! Кача! – крикнул мне Куя из глубины зала, – Окякусан!

– Кто? Я? Одна? О-ой, боюсь, бою-юсь.

Представившись, я пожала гостю руку. Села возле него на диван и стала трясущейся рукой неуклюже накладывать лёд так, что один кубик упал на пол, а другой возле стакана. Тот, который свалился на ковёр, я ногой задвинула под столик. Но который был на столе, упрямо не давался мне в руки. И вместо того, чтобы оставить его в покое и делать гостю коктейль, я гоняла по столу тающий кусок льда. Гость с состраданием наблюдал за этой нелепой картиной, пока, наконец, не выдержал, и сказал по-английски:

– Ничего-ничего. Не стоит беспокоиться, – он разжал, как тиски, мои вцепившиеся в стакан пальцы и отставил его в сторону. Потом смахнул на пол этот злосчастный кубик льда, и произнес: – Может, вы хотите вина? Давайте выпьем вина.

– Ох, давайте! – сказала я, выдохнув с облегчением.

Когда принесли вино, я уже было хотела взять бутылку, но мужчина опередил меня и сам разлил вино по бокалам. Я ошеломлённо смотрела на него:

– Но ведь это моя работа.

– Не переживайте. Сегодня я поработаю, а вы отдыхайте.

– Спасибо вам.

Неожиданно он засмеялся и сказал по-русски:

– Мэня зовут Мичинори. Можьно Мишя. Я знаю, вас зовут Качя. Со мной вам не надо вольноваца. Я сам буду ухадживат за вами.

– Вы говорите по-русски?

– Да. Чут-чут.

– У меня сегодня счастливый день! Вы – второй человек, который сегодня говорит по-русски.

– Прявда? Вы красивая девущка, я давно ищу хоро-ошая до-обрая русская джена. Но очень много обманщиц. Я не хотеть новая душевная рана. Толко любов. Вэчная любов.

Тема брака напугала меня. Это налагало на меня ответственность за планы и надежды другого человека. Об этой стороне работы я прежде не думала. Что я могла ответить этому мужчине? Что мне тоже нужен муж в Японии? Что он мне симпатичен и, чем чёрт не шутит, возможно, у нас есть шанс построить семью? И всё это ради того, чтобы в дальнейшем привязать его к себе и водить за нос, пока он не поймёт, что его надежды напрасны? Вот почему филиппинки так часто повторяли в трубку своим гостям: «Я тебя люблю». Это было частью работы. «Возможно, они вкладывают другой смысл в эту фразу? Возможно, здесь нет обмана?! – пыталась я обмануть себя, – Но какой другой смысл может быть в этих словах?».

И тут я вспомнила слова Натальи, которая работала в этом клубе до нашего приезда: «Забавный такой японец. Говорит по-русски». Цитаты её в точности соответствовали тому, что теперь этот человек говорил мне. Монолог Миши оказался очень длинным. Опьянев, он говорил без умолку, как будто заучивая топик. Потом вдруг вспоминал, что упустил из предложения какое-то слово, тогда возвращался к этому предложению и произносил его уже с пропущенным словом. «Скольким русским он рассказал свой топик про «душевная рана»? – слушая его, думала я, – Вот в чём заключается моя работа. Я тоже должна учить топики и артистично рассказывать их так, как этот человек, будто в первый раз».

– Вы не замужем? Вам нравится в Японии? – спрашивал он меня.

Чтобы положить конец этим бесконечным расспросам, я предложила поиграть в школу. Он был моим учителем японского языка, я – учеником. Я делала круглые глаза и повторяла:

– Ого! Мегамозг! – не переставая удивляться, до чего он умен, что знает так много слов на своём родном языке.

В пятом часу утра клуб опустел. Куя гасил иллюминацию и закрывал клуб. Мы ждали его в микроавтобусе. От вина у меня раскалывалась голова. Я жадно вдыхала прохладный воздух. Дружно покачивались азалии от нежного ветерка. Откуда-то доносился тонкий сладкий запах каких-то цветов. Но люди, почему-то, по доброй воле забирались в душные помещения, провонявшие похотью, фальшью и застарелым запахом спиртного и табака.

Вдруг откуда-то из-под машины испуганно замяукал котенок. Филиппинки повыскакивали из салона и, охая и причитая, закричали:

– Куя! Куя! Под машину котенок залез!

Они визжали и странно корчились, как будто котенок уже погиб. Хотя, он по-прежнему подавал голос. Протяжный и отчаянный.

– Но ведь он живой! – крикнула я им.

– О-ой, не знаем, кажется живой. Но как поедем, сразу раздавим.

– Там что-нибудь видно?

– Да, черный котенок. Маленький очень.

Подошел Куя, заглянул под машину, разводя руками, что-то сказал по-японски.

– Что, что он сказал? – спрашивала я филиппинок.

– Котенок залез туда греться, и его трудно вытащить, ох! – они картинно вздыхали и хватались за головы.

Куя сел за руль и завел машину в надежде, что это спугнет котёнка. Тот замяукал страшным голосом, но оставался там же.

– Не надо, прошу вас! – закричала я по-русски.

– Окей, окей, – ответил Куя. Выключил машину и нехотя полез под автобус прямо в костюме.

Интерес девушек к котенку пропал. Они вернулись в салон и с визгом стали щипать друг дружку, умирая со смеху. Но неожиданно, будто опомнившись, все, как одна, почему-то опять сделали гротескно-встревоженные гримасы, и закричали нараспев:

– Куя-я! Ну как? О-ой! – при этом они поворачивали лица к нам, как бы давая нам возможность обнаружить их сострадание. Эта странная игра озадачила меня, а Ольгу взбесила.

– А чего ныть-то, дуры, – пробубнила она себе под нос со злобой.

Ныть, однако, уже никто и не думал. Девушки стали с хохотом дубасить друг дружку по головам. Из соседней пивной шел знакомый Куи. Мужчины обменялись приветствиями и вместе полезли под автобус.

– Может, помочь им? – сказала я.

– Сиди, – ответила Ольга, – вывозишься вся. И ты там не нужна. Два мужика не справятся?

Я осталась сидеть.

Полчаса они проползали под машиной, светили фонариком и с разных сторон тщетно пытались достать котенка. Куя, уставший и грязный, вылез из-под автобуса, отряхнул пиджак, и, махнув на всё рукой, собрался сесть за руль. Я сидела на заднем сидении в самой глубине салона.

– Нет, нет, подождите! – крикнула я истошно и поползла к дверям прямо через спинки сидений едва ли не по головам сидящих впереди девушек.

С трудом выбравшись наружу, я бросилась под автобус. Филиппинки, все до одной, следом высыпали из салона и с безумным визгом и истерическим хохотом наблюдали за мной. Приседая на корточки, жестикулируя и корча физиономии, они орали:

– Хей, Кача! Are you okay?

И чем дальше я продвигалась под машину, тем больше бесновались филиппинки:

– Хей, хей, Кача! Кача! Браво!

Я нащупала мяконькую лапку. Осторожно протянула руку по пушистому тельцу вверх и силилась прихватить шкурку на загривке котенка, как вдруг дикий визг одной из филиппинок спугнул животное. Котёнок вырвался и залез глубже под двигатель так, что я перестала его чувствовать. В бешенстве я проорала все известные мне маты. Филиппинки замолчали. Снова попыталась достать котёнка, но теперь можно было лишь нащупать кончик его хвоста. Потянула за хвостик. Котенок замяукал, зашипел и острыми зубами вцепился мне в руку. Я прихватила его за задние лапы и продолжала тянуть. Котёнок, извиваясь, царапался и отчаянно вгрызался в мои руки. И когда я, наконец, выползла с ним из-под машины, то выпустила несчастное перепуганное животное под ненавистные мне обезьяньи вопли и прыжки филиппинок. Маленький черный комочек, как клубок, покатился вдоль дороги и исчез за первым поворотом.

Филиппинки продолжали неистовствовать:

– О-о! Кача! Кровь, сколько крови!

Кто-то со спины фамильярно похлопал меня по плечу:

– Убери руку! – шикнула я по-русски, даже не пытаясь разглядеть, кто из них это был. Руку отдернули. Всё объясняли мимика и интонации. Слова им были непонятны, но это было ни к чему. Подошел Куя и взял мою разодранную руку. Вытер мне платком кровь и что-то спросил, качая головой:

– Болит? – догадалась я.

– Ничего. Поехали домой. Спать хочется, – сказала я по-русски. Он тоже догадался, о чем речь, и сел за руль.

«Никакой он не абориген, – подумала я, – он хороший».

Едва стал подкрадываться сон, как вдруг раздался наглый истеричный звонок в дверь. Я подскочила в кровати. В дверь начали стучать кулаками, потом послышались пинки и крики филиппинок. Я распахнула дверь:

– Что случилось?

– Джищин, джищин, – верещали они.

– О, боже… – оцепенев, сказала я, и позвала Ольгу.

Неожиданно раздался всеобщий хохот и визг.

– Джёудан, джёудан! – загорланили они, и, отпихнув меня от дверей, одна за другой ворвались в квартиру, и ринулись смотреть наши комнаты. Девушек оказалось не меньше десяти.

– О, они спят не вместе! Смотрите, смотрите! – специально для нас они выкрикивали это по-английски.

– Хей, Кача, ты не любишь женщин? А ты, Лиза? А мы все лесбиянки! Мы ненавидим мужиков! И вы потом тоже станете лесбиянками! Ха-ха!

Растерянные и напуганные, мы с Ольгой, вытаращив глаза, смотрели на царящий беспредел и тщетно искали слова, чтобы обуздать диких людей. Осмотрев комнаты, они побежали в кухню. Распахнули холодильник и с визгом и прыжками стали трогать продукты. И, хватая себя за волосы, стали негодовать, до чего мы богатые. Вцепившись в мясо, одна из них хриплым голосом закричала:

– О, нику! Нику! Чодай!

От страха и злости у меня пульс стучался в ушах:

– Я щас так чодайкну тебе по башке, что мало не покажется. Положи немедленно! – процедила я полушёпотом.

Испуганные, они отскочили от меня и бросились к Ольге.

– Лиза, Лиза! Почему Кача такая недобрая?

– Да пошли вы!

Нелюбезность наша их по-настоящему удивила. Будто их пригласили на праздник и вдруг незаслуженно оскорбили. Картинно хмурясь, они погрозили нам пальцами и одна за другой вереницей быстро умчались. Какое-то время мы ещё пребывали в ступоре. Этот эпизод очень напугал нас. Нельзя было искать с ними нормальных отношений. Любая дружеская улыбка означала для этих людей, что все рамки сметены и положено начало их дикарской фамильярности.

XI

– Ты только подумай, мы тут вдвоем друг у дружки! Больше никого! – как-то вдруг заявила Ольга.

– Как так? – удивилась я.

– Две русские! Больше никого! Как охота увидеть русских, – вздохнула она.

Эти слова будто оказались провидческими. В тот же день в клуб пришёл крошечный худенький мужчинка. Походка его была необычайно важной.

– Ираша има… – уже было запели мы, как вдруг проглотили языки, не закончив фразу. Следом за мужчинкой вошла белая женщина. Окинув нас испепеляющим взглядом, она отвернулась так, будто увидела что-то омерзительное. Этот взгляд, почему-то, не оставил у нас сомнений, что эта женщина русская.

– Она тут работаль давно, – прошептал мне Момин.

– Она – русская? – спросила я.

– Да.

– Ой, что-то я погорячилась сегодня утром насчет ностальгии по русским, – невесело пошутила Оля.

– Ну что мы за люди такие?! Почему так легко русскому человеку испепелить взглядом того, кто ничего дурного ему не сделал?

– Да к тому же в соотечественников такие молнии метать… вообще свинство, – возмутилась Ольга, – А ведь работала здесь. Была в нашей шкуре. Человек, который всё это прошел, по идее должен понять нас, как никто другой. Сама из того же дерьма вылезла.

И тогда я поняла: по-другому она не могла себя вести. Она пришла не сочувствовать нам, а наоборот взять долги за своё унижение в те годы, когда она работала здесь. Теперь она наслаждалась ролью гостя, которому во всём будут угождать, как когда-то это делала она.

– Скорей, скорей! Работать, – позвал Момин.

– К русской?

– Да.

– О, не-ет, – взвыли мы с Ольгой одновременно.

– Здравствуйте, – тихо сказали мы и поклонились гостям.

– Привет, – сказала женщина и отвела оскорблённый взгляд.

– Я Саша, это Оля.

– Меня зовут Вика, – проговорила девушка с тем же обиженным видом.

– А, очень приятно, – пролепетала я.

На этом диалог был исчерпан. Мужчинка с улыбкой показал нам, что инициатива пригласить нас исходила от женщины. Нервно ёрзая на сиденьях, мы с Ольгой глупо таращились по сторонам и туго соображали, чтобы ещё сказать. Оказалось, что с японскими гостями на чужом языке у нас было больше тем для разговора.

– Пива хотите? – спросила она.

– Хотим, – нерешительно ответили мы.

Пиво, как обычно, развязало языки.

– Ну что, девчонки! Недавно вы здесь, судя по тому, как теряетесь, – сказала Вика.

– Да, полмесяца всего, – ответила Оля.

– И как вам здесь?

– Ой, плохо, – ответили мы вместе.

– Ну, это первое время.

– Что вы! Здесь каждый день невмоготу, – сказала я.

– О-ой, давайте на «ты», ради бога.

Я кивнула.

– Вы здесь вдвоём, – продолжила она, – Вы поддерживаете друг дружку. А когда я тут работала пять лет назад, вообще была одна русская среди филиппинок и индианок. Первый месяц каждый день рыдала. Молилась, чтобы хоть одна русская приехала. Потом приехала на мою голову. Я так считаю: «Есть два мнения. Одно – моё, другое – неправильное». А она начала доказывать, что с её мнением надо считаться. Короче, девочка много на себя взяла.

Я неуверенно попыталась возразить:

– Но всё относительно. Люди разные. Наверно, мнение каждого человека одинаково важное.

Она вскинула на меня красноречивый взгляд с прищуром. Взгляд спрашивал: «Восстание рабов?». Я больше возражать не отважилась.

– Просто вам сейчас сложно, потому что вы не знаете языка, – продолжала она, – А когда выучите японский, всё будет по-другому. Если у вас будет много кексов, домой привезёте деньги, какие вам и не снились.

– Кексов? Какие кексы? – удивились мы.

– По-японски гость – окяксан. Так? А сокращенно – кекс.

– Вот это новость! – сказала Ольга, – Да не только в языке дело. Вот незадолго до вашего прихода я тут развлекала одного старого маразматика. Он якобы держит в руке микрофон и поёт, а сам локтем елозит мне по груди будто нечаянно. Как бы плюнул в рожу. А нельзя. Надо улыбаться. А ведь сколько их таких за вечер приходит. И постоянно злоба и отвращение мучают. А ничего не можешь сделать из-за денег этих чёртовых.

Вика ухмыльнулась:

– Учитесь у филиппинок, девочки. Они и рассмешат кекса, и массаж ему сделают, и лицо ему оботрут прохладным полотенцем. А русские всегда так держатся, будто их силой сюда приволокли работать. Посмотрите, как убедительно вон та хохочет. Как танцует вот эта молоденькая девочка. Видите? Учитесь у филиппинок. Мало того, что у них адское терпение, они ещё и отличные актрисы.

– Ну, возможно, если бы и мы были такими нищими, то тоже так из кожи вон лезли, – сказала я, – Но, слава богу, мы не загнаны в такие обстоятельства. Они и на «саёнаре» плачут, не хотят домой возвращаться. А мы ждем не дождёмся, когда это закончится.

– Ну, это вы поначалу такие песни поёте «как плохо здесь и как хорошо дома». Поверьте, вы тоже будете плакать на вашей саёнаре. Через полгода вы будете спрашивать себя, зачем вам ехать в Россию, когда всё родное у вас здесь.

– У меня семья, – возразила я.

– Ну и что. Ты так изменишься за время работы, что узнавать себя нынешнюю не будешь. Здесь полгода – это не в России. В России полгода пройдет, и покажется, что два месяца, потому что там всё пресно и однообразно. А здесь полгода – целая вечность. Все другое. Другой мир, другая культура, другое отношение к человеку.

– И воровства здесь нет, – сказала Оля, – Так нас это удивляло. Первое время мы не закрывали дверь на ключ. То есть, захлопывали её и считали закрытой. А оказалось, что надо именно ключом закрывать. А иначе ручку прокрутишь, и дверь открывается. Так три дня подряд захлопывали и уходили на работу. Но нас так никто и не обокрал.

– Да вы бы и месяц не закрывали – вас не обокрали бы наверняка, – отвечала Вика, – Никто не опередит тебя в очереди к кассе. Ни один продавец в магазине не ответит тебе на вопрос так, будто ты пришла даром просить продукты. Ни один водитель не пошлёт тебя, если ты забудешься и пойдешь на красный светофор. Никто ни на кого не орёт в этой стране. Никогда. И даже здесь, в клубе… Даже если придёт к тебе два человека одновременно и будут ревновать тебя, как бы они ни напились, никогда они не устроят мордобой. Да, может эта их фальшивая вежливость навязла на зубах… Поклоны на каждом шагу, улыбки ненастоящие… Но неискренние улыбки – куда лучше, чем искреннее «пошла нах…» в России. Когда вы вернетесь в Россию, первое время кланяться будете по привычке и вежливо улыбаться, а в ответ бац… какое-нибудь хамство. Незаслуженное, несправедливое! Вот тогда и вспомнится Япония, и будете смеяться над собой, что так рвались домой.

Мужчинка зевнул. Мы переглянулись:

– Наверно, надо поговорить и с ним? – сказала я.

– Ничего, всё в порядке. Ведь это я его сюда притащила. Хотела посмотреть, изменилось ли тут что-нибудь, – ответила Вика.

– Как его зовут? – спросила Ольга.

– Окава, – сказала Вика.

– Не хочет ли Окавасан спеть песню в караоке? – спросила я.

– Нет, – ответил Окава с улыбкой, – хотите фруктов?

– Да. Спасибо, Окавасан.

– А пива еще заказать?

– Заказать, – сказала Вика.

Принесли пиво и салат из фруктов. Окава лениво насадил на вилку кусочек клубники и отложил в сторону, не откусив. Казалось, ему всё страшно надоело. И хотеть уже было нечего. Он умирал от пресыщения и скуки.

– Так что, девочки, вы просто еще не прочувствовали Японию, – продолжила Вика, отпив глоток пива.

– Да ведь никто не отрицает того, что бытовая культура здесь выше, – сказала я, – Только при чем здесь сама Япония? Мы-то большую часть дня проводим в клубе, в этой клоаке. Тошно мне. Вчера приходил человек, хочет русскую жену найти, а я должна ему лапшу вешать, что сплю и вижу, как за японца выскочу замуж. Но я не хочу! Я не буду говорить человеку, что люблю его, когда он мне равнодушен. Я не буду говорить, что он красивый, если он урод. Не хочу и не буду врать из шкурных интересов.

– Ну, девочка моя, тогда плохи твои дела. Не будет у тебя гостей с таким подходом. И денег не будет. Ты сюда приехала размышлять о порядочности или зарабатывать?

– Я приехала зарабатывать пением.

Вика расхохоталась:

– А-а, ну пой! Мне кажется, ты слишком много хочешь. Хочешь зарабатывать огромные деньги и остаться хорошей девочкой.

– Да, наверно, – возразить тут было нечего.

– Я говорю, что к этому надо относиться как игре, как к шутке. Это – кино. А мы актрисы. Так легче! – сказала Ольга.

– Вот! Слушай ее! – согласилась Вика.

– Это не кино. И мы здесь не актрисы, а лицемерки, – сказала я.

Вика посмотрела на меня с усмешкой:

– Н-да, тяжелый случай… Вот посмотри на это горе луковое, – она бросила короткий взгляд на Окаву, он пил кофе с апатичным выражением лица, – Хотя он старый и сморщенный, но со мной он таким мачо себя чувствует! Я повышаю ему самооценку, я создаю ему иллюзию, что у него всё впереди. В глубине души он понимает, что это лесть, но ведь он этого и хочет. Знаешь, сколько он денег мне перечислил за эти годы? Какие крутые швейцарские часы я купила своему мужу с переводов Окавы. Я уже две машины себе купила. И вот за третьей приехала. И я привезу её! И хотя после того, как я работала хостесс, уже прошло пять лет, а он меня до сих пор кормит. Ну и что, что сегодня с утра было уже три раза. От меня не убудет. И всем только хорошо. Ему – обман, что он молодой и красивый, и постель, а мне – деньги. Кому от этого плохо? Ты должна научиться чувствовать людей. Легко догадываться, чего ждет от тебя гость. С этим ты играешь роль дурочки-веселушки, другой хочет с тобой порассуждать о жизни. Тому нравятся машины? Ты должна взахлеб говорить о тачках. Этот всё делает для того, чтобы влюбить тебя в себя? Ты не перестаёшь восхищаться им! Постоянно нужно шевелить извилиной. Думать, думать, как заработать, как обнадежить, привязать к себе.

– Чем более жестокой и изощренной будет моя ложь, тем больше у меня будет гостей и, соответственно, денег. Все полгода думать, как обмануть и заработать любой ценой, – сказала я обреченно.

– Милая моя! В этой стране люди думают о деньгах всю жизнь! А ты говоришь «полгода». Они все работают на износ. Даже в клубе они часто говорят о работе. Видела, что они читают? Загляни в любую книжную лавку! Они читают комиксы! Никаких сложных книжек! А что им загружаться перед тяжелым рабочим днем?! У них нет отпусков. Они и слова-то такого не знают. У них нет интересов, кроме денег. У них нет увлечений, кроме накопительства.

– Ну, судить об увлечениях целой нации, глядя на Японию в дверную щель ночного клуба. Не знаю… Не знаю… – усомнилась я.

– А, ну да, забыла, помимо денег у них еще интерес раскрутить хостесс на постель. Так что у хостесс и кексов взаимные интересы. Он раскручивает тебя на постель, а ты раскручиваешь его на деньги. Только он ДУМАЕТ, что приближается к своей цели, а ты в это время на самом деле осуществляешь свою цель – зарабатываешь на нем. Так что, шевели извилиной, чтобы гость не мог отлипнуть от тебя, чтобы он шёл сюда за твоими восхищенными взглядами, за твоим тёплым приемом, за твоими обещаниями. Не хочешь иметь богатого любовника, противны они тебе, ну учись тогда держать человека на коротком поводке, чтобы он верил, что всякий его приход приближает его к цели, что вот-вот ты отдашься ему, согласишься быть его. И прекрати ты слишком хорошо о них думать. Все они просто хотят затащить тебя в постель, а женятся они на своих. Даже если японец хочет жениться на белой женщине, то и здесь особо обольщаться не надо. Белая жена – это как машина новой модели, как дорогущие часы. Так что прекрати перед ними испытывать угрызения совести. А то нашла, кого жалеть. Все они похотливые извращенцы и циники страшные, почище всякой опытной хостесс, которая за годы работы уже сама озверела и забыла о всякой морали.