Читать онлайн Ошибка Клео бесплатно

© Actes Sud, 2020

© М. Троицкая, перевод на русский язык, 2022

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2022

© ООО «Издательство АСТ», 2022

Издательство CORPUS ®

18+

* * *

Прощение прощает и может прощать только непростительное, неискупимое, следовательно, оно совершает невозможное.

Жак ДерридаПрощение

Когда простить нет сил, позволь себе забыть.

Альфред де МюссеОктябрьская ночь

• Те образы в ночи, что душу нам тревожат,
• Те мысли в тишине, что не дают нам спать.

Жан-Жак ГольдманНе спится

1

Она перевидала столько декораций, внешнего блеска, ночной жизни, столько раз начинала сначала. Столько раз переучивалась. Она была как дома за кулисами стольких театров с их привычным запахом древесины, извилистыми коридорами и вечной толкотней танцовщиц, гримерками без окон с обшарпанными розовыми стенами, вытертым линолеумом и туалетным столиком, на который костюмерша клала ее костюм с приколотой к нему бумажкой: КЛЕО.

Кремовые стринги, колготки телесного цвета, на них – еще одни, ажурные, бюстгальтер, расшитый бисером и пайетками, перчатки цвета слоновой кости, натянутые до локтя, и туфли на каблуках, закрепленные на подъеме коралловой резинкой.

Клео всегда приходила первой. Ей нравилось быть одной, пока вокруг никто не суетится. Нравилась мертвая тишина, изредка прерываемая голосами осветителей, проверяющих работу прожекторов. Она снимала городскую одежду, надевала спортивные штаны и с голым торсом садилась перед зеркалом, готовая приступить к процедуре собственного исчезновения.

Полчаса уходило на то, чтобы стереть свое лицо; она выдавливала в ладонь тональный крем 0.1 «фарфоровый» и обмакивала в него латексный спонж; под бежевым тоном гасли розовая яркость губ, лиловатый трепет век, веснушки на скулах, жилки на запястьях, шрам от операции аппендицита, родимое пятно на бедре, родинка на левой груди. Со спиной и ягодицами приходилось просить помощи у другой танцовщицы.

Гример, он же парикмахер, появлялся около шести вечера. На поясе у него висел мешочек с кисточками. Он припудривал лбы, замазывал прыщики и подправлял кривые стрелки у глаз, обдавая щеки ласковым запахом ментола и покоя; пружинящий звук жвачки, которую он не выпускал изо рта, звучал как колыбельная, и девушки в облаках лака клевали носом. К семи часам ночное лицо Клео уже ничем не отличалось от лиц других танцовщиц: безымянное создание с накладными ресницами, выдаваемыми бесплатно, румянцем цвета фуксии, глазами, увеличенными умелым макияжем, и перламутровым блеском от скул до бровей.

Клео довелось постоять за десятками пурпурных бархатных занавесов, кулис и задников; она сотни раз совершала этот почти колдовской ритуал: помотать головой слева направо, проверяя, надежно ли закреплены волосы; попрыгать на месте, разогревая мышцы, и ждать, когда режиссер начнет обратный отсчет: «Четыре, три, два, один». Костюмерши в последний раз пробовали на прочность застежки и поправляли традиционные диадемы из перьев, на вид легкие и воздушные, но из-за металлической арматуры тяжелые, как рюкзак со свинцом.

Клео, как и ее подругам, нравилось, стоя за кулисами, прислушиваться к реакции зала: кто-то чихнул, кто-то прочистил горло – что-то сегодня публика какая-то нервная…

Едва выйдя из автобуса – они приезжали из Дижона, из Родеза, из аэропорта, – они рассаживались, галдя как школьники на перемене, ослепленные блеском хрустальных бокалов и медного ведерка с шампанским, восторгались белизной розы в прозрачной вазе, проворством официантов, красными банкетками и белоснежными скатертями, мраморной, с прожилками, парадной лестницей. Мужчины разглаживали брюки, помявшиеся за время поездки, женщины ради такого случая посещали парикмахера. Билеты, купленные заранее и убранные в бумажник, были подарком ко дню рождения или свадьбы – такие деньги тратят только раз в жизни. В зале гас свет, и по нему проносился восхищенный шепот; в темноте отступали заботы, забывались долги и одиночество. Каждый вечер, выходя на сцену, в пыльное тепло под софитами, Клео чувствовала, что ее пробирает до печенок.

Появлялись танцовщицы – грациозные движения, точеные фигурки. Подняв красиво округленные руки, они выстраивались в глубине сцены в сверкающую шеренгу одинаковых лакированных улыбок, синхронно поднимаемых ног, шуршащей роскоши и блесток.

Сталкиваясь с ними на выходе из театра, зрители не узнавали их в бледных усталых девушках с тусклыми от частого употребления лака волосами.

Клео где-то прочитала: маленьких детей завораживает сияние фарфоровой тарелки, что объясняется нашим древним страхом умереть от жажды.

Клео где-то прочитала: изобретение блесток было делом случая. Генри Рашмен, работавший на фабрике в Нью-Джерси, избавлялся от отходов при производстве пластмассовых изделий, измельчая их. Долгие годы он терпел грохот машин, пока однажды – шел 1934 год, – собираясь идти домой, не заметил, как в чане с опилками блеснуло что-то похожее на крохотный драгоценный камень. День клонился к вечеру, и в его неярком свете дробилка, припорошенная золотой и серебряной пылью, посверкивала слюдяными переливами. Опилки отражали свет.

Блестки родились из мусора; их красота была мимолетной. Клео часто говорили, что все это – мишура, как те стразы, что нашиты у нее на груди, как те рубины из стекляруса, что украшают ее талию.

Так всё на свете – мишура, возражала она, в том-то и состоит пугающая красота этого мира. На сцене девушки делали вид, что они голые, и на протяжении девяноста минут изображали бьющую через край радость, потому что «это Париж», хотя они были родом из Испании, Украины или Клермон-Феррана. Атласный лиф пропитывался потом, оставляя желтоватые пятна, которые не брала никакая стирка; стринги приходилось опрыскивать антибактериальным спреем; ажурные колготки врезались в ляжки, расчерчивая кожу на квадраты, – но из зала ничего этого не было видно.

Осветитель рассказал Клео, что самый простой панбархат под софитами начинает играть всеми красками, тогда как натуральный шелк теряет блеск. Свет маскировал недостатки, скрывал складки, шрамы и следы целлюлита, сглаживал морщины и кричащую рыжину волос, покрашенных дешевой краской. От лифа в блестках все бока у Клео были в красных пятнах; под мышками не проходили мелкие порезы – от пота чешуйки пластика делались острыми, как ножи. Но из зала ничего этого видно не было.

Танцевать значит уметь разделять. Жесткость ног и плавность рук. Силу и томность. И уметь улыбаться вопреки постоянной боли, улыбаться, даже если тебя тошнит – побочный эффект приема противовоспалительных препаратов.

Клео было двенадцать лет, пять месяцев и одна неделя, когда родители, обеспокоенные тем, что она всю среду и субботу проводит перед телевизором, предложили ей брать уроки танцев. В частной школе мадам Николь было полно учениц частного же коллежа «Провиданс», всех этих Домитиль, Эжени, Беатрис… В раздевалке они обсуждали уикенд в Нормандии, каникулы на Балеарских островах, языковую стажировку в США. Мамину машину, папину машину. Помощницу по хозяйству и няню. Абонемент в «Комеди Франсез» и в Театр Елисейских Полей.

Клео предпочитала помалкивать и никогда не упоминала, что живет в спальном районе Фонтенэ-су-Буа, что у ее родителей «форд-эскорт», а мать работает продавщицей в магазине дамской одежды для полных.

Матери этих Беатрис и прочих часто присутствовали на занятиях, устроившись на стульях в глубине зала. Они сидели, скрестив лодыжки, но никогда не нога на ногу. Они лебезили перед мадам Николь, расхваливали ее на все лады и требовали, чтобы она строже спрашивала с учениц. В них без слов говорило жгучее желание подвести своих дочерей к вратам будущего, куда самим им не было ходу; желание видеть в своих дочерях прозрачных, нематериальных созданий, сильфид, чье тело избавлено от дурной крови.

Весь год Клео старательно учила язык классического танца, как другие учатся говорить «без акцента» на иностранном языке, не имея практики. Она пыталась перенять утонченность и высокомерный взгляд тех, кого мадам Николь приводила им в пример высшей элегантности, – княгинь, герцогинь. Ей это плохо удавалось.

В конце года мадам Николь порекомендовала ей заняться чем-нибудь другим. Может быть, гимнастикой? Физических сил Клео хватало, даже с избытком. Но вот грации…

Клео вернулась к тоске субботнего телевизора. Там она и увидела их в первый раз – невесомых и искрящихся, как блестки на поверхности быстрой речки. Танцовщиков показывали в заставке к «Елисейским Полям» – любимой передаче ее матери.

Пока ведущий Мишель Дрюкер не отправлял их за кулисы – «Громко поаплодируем танцорам, покидающим сцену», – Клео придвигалась к экрану и рассматривала их веселые пируэты, завершавшиеся прыжком, – ничего общего с напыщенным позерством всяких Эжени и Беатрис, верных учениц мадам Николь. Ей тоже хотелось этому научиться.

На первом же занятии в студии джаз-модерна при молодежном Доме культуры Фонтенэ Стан тряхнул ее, схватил в охапку и перевернул. Он вел речь про бедра. Таз. Живот. Диафрагму. Мускулатуру. Одетый в спортивные штаны и черную майку, открывавшую ключицы, он хвалил учеников за удачный аншенман[1].

Через десять минут окно в зале запотевало, а стены покрывались мелкими созвездиями капель влаги; атмосфера сгущалась под басы ремиксов Грэндмастера Флэша или Айрин Кары.

В отражении, которое Клео, выполнив серию па шассе, степ-тачей и спин-поворотов, ловила в зеркале, – пунцовые щеки, прилипшая ко лбу челка, – не было ничего от герцогини. Девушка в зеркале всего за несколько недель приобрела гибкость, неведомую прямым как жердь заносчивым ученицам мадам Николь, привыкшим при ее приближении втягивать животы и поджимать ягодицы.

Вечером время, которое Клео проводила у себя в комнате с наушниками от плеера на голове, дробилось на восемь тактов. Отжимания от стены: и пять, и шесть, и семь, и восемь. Упражнения для пресса: и раз, и два, и три, и четыре. Упражнения на равновесие: и семь, и восемь.

Уроки Стана представляли собой смесь мессы, праздника и сосредоточенности. AGAIN![2] Стан требовал бесконечных повторений. От боли в боку у Клео перехватывало дух, но боль была горной тропой, ведущей к вершине. Зато, стоит дойти до конца, испытаешь облегчение.

Клео повторяла все, что показывал Стан, отрабатывала каждое движение, пока оно не впечатается в мышечную ткань, которая представлялась ей стейком с кроваво-коралловыми волокнами. Тело сопротивлялось и молило о пощаде, но его следовало понукать.

Клео знала то, о чем тринадцатилетним девочкам обычно неизвестно. Она умела подчиняться, не задавая вопросов. Хлопать Стану в конце занятия, даже если он все полтора часа ее ругал. Говорить ему спасибо. Вновь и вновь повторять одно и то же движение. Вечером мучиться без сна, потому что под одеялом у нее дрожат икры. Утром вставать на негнущиеся ноги и после душа натирать камфарой задубевшие подколенные мышцы. По утрам родители смеялись над ее шаркающей старушечьей походкой. Ни дня без боли. Тут или там, но что-нибудь у нее болело всегда.

Стан перечислил ряд вещей, которых ей отныне следовало избегать. Не кататься на коньках, в том числе роликовых, не бегать, не носиться по лестнице. Вечером, когда мать после ужина гладила на кухне белье, Клео делилась с ней новостями балетной муштры, приводившими ее в восторг: ей удалось сделать двойной пируэт, и Стан переставил ее из последнего ряда в предпоследний. Стан злился, что вынужден еще раз объяснять ей аншенман, но сказал: «Если станешь профи…»

Волшебные слова: если она станет профи. Едва услышав их, Клео затрепетала. Теперь, сидя за столом, она постукивала ногой. Барабанила по столу пальцем. Не получая мгновенно ответа на свой вопрос, задавала его снова. Ей стало казаться, что время не движется, что оно застыло в привычных декорациях: школьный двор, столовая, маленький киоск, где они покупали после уроков блинчики, бассейн по субботам в Фонтенэ, походы с матерью в супермаркет «Леклерк», нудное мытье посуды за пять франков, субботы перед телевизором с Дрюкером на экране и тарелкой на коленях. В воскресенье вечером она с печалью, но и с облегчением – приближение понедельника означало завершение домашнего затворничества – мыла голову, сушила волосы и слушала родителей, раздраженно сыпавших цифрами: арендная плата и коммунальные услуги снова выросли.

Она училась в четвертом классе[3]. Приходилось ждать окончания коллежа, за ним – лицея, так слушают длинную нудную речь. Время еле ползло, как машина с полудохлым мотором, завести который могли только пот и щелчки пальцев на уроках Стана. Ничего не поделаешь, главное – танец, жизнь подождет, с пафосом записала Клео в своем дневнике.

Но она ошибалась. Ей было невтерпеж, и она улизнула на первом же повороте. Кэти приоткрыла Клео дверцу в будущее, и Клео бросилась туда без оглядки, готовая проскочить все промежуточные этапы. Нечего и говорить, что с появлением Кэти в жизни Клео сбылись все ее мечты.

Ее звали Катрин, но она предпочитала имя Кэти.

На занятиях у Стана она сидела в коридоре, как мамаши, которые приходят забирать своих дочек, но только Кэти пришла не за дочкой. Она встала навстречу потной и растрепанной Клео, которая направлялась в раздевалку. «Добрый день, вы не уделите мне несколько минут?» Еще никто никогда не просил Клео уделить несколько минут. На Кэти были светлые прямые джинсы, сапоги цвета беж, длинное, того же цвета, пальто и большие серебряные кольца в ушах; у нее была персиковая кожа и улыбка стюардессы. Ее зовут Клео? А она видела фильм «Клео от 5 до 7»? Нет? Обязательно надо посмотреть!

Кэти представляла некий фонд. Клео понимает, что это такое? (Улыбка.) Так вот, фонд «Еалатея» поддерживает девочек-подростков, наделенных выдающимися, даже исключительными способностями. Клео думала о своей прилипшей ко лбу потной челке и пылающих щеках и переминалась с ноги на ногу.

Везет тем, у кого длинные волосы – Кэти указала на ее конский хвост, – а вот ей никогда не хватало терпения дождаться, когда они отрастут (гримаска-вздох-темно-рыжая прядка, намотанная на указательный палец).

Короче говоря, фонд выделяет стипендии на обучение. В любой области.

Стан прикрыл за собой дверь репетиционного зала: Good work, Cleo[4].

Он был прав! Кэти мгновенно выделила Клео из общей массы. В этом и состоит ее работа: использовать свое чутье. (Указательный палец касается кончика носа.)

Кэти была прекраснее матери и лучше подружки, потому что вслух произносила то, что взрослым не доступно; она говорила на языке подростков и употребляла волшебные слова «будущее», «выделила», «исключительная».

Помнишь хорошенькую Анн Келлер, которая в фильме «Бум 2» подает реплику Софи Марсо? Ее выделила Кэти в студии танца – и пригласила на пробы. Остальное взял на себя фонд. Бинго! А Веронику с обложки нового журнала «20 лет»? Тоже она, Кэти. Именно она познакомила ее с Дэвидом Гамильтоном. А ей далеко до обаяния Клео!

Клео пожала плечами: она не хотела быть ни моделью, ни актрисой.

Разумеется! Кэти привела в пример эту парочку, но она может назвать еще кучу других девушек – танцовщиц, спортсменок, будущих стилистов… Главное в каждой из них – стремление к совершенству!

Не собирается же Клео на годы застрять в этом Доме культуры? У тебя есть способности, ты должна мечтать о большем. В общем, если Клео не возражает, Кэти предлагает еще раз встретиться и поговорить. В следующую субботу удобно? Прямо здесь?

ВЫДЕЛИТЬ – переходный глагол; заметить что-либо, обратить на что-либо внимание, выбрать из ряда похожих лиц или предметов.

Семья сидела за ужином, когда появилась Клео. Ей не терпелось рассказать матери о том, что произошло, но та отмахнулась: потом, когда новости закончатся.

В Париже проститутки с улицы Сен-Дени протестовали против запрета на профессию. В Нанте католики-традиционалисты, грозившие поджечь кинотеатр, в котором шел последний фильм Годара «Хвала тебе, Мария», столкнулись с панками, вооруженными ведрами с водой, бомбами-вонючками и петардами.

Актриса Мирием Руссель с восторгом рассказывала репортеру о своей удаче: Жан-Люк Годар увидел ее в балетной школе и выделил из остальных.

Пришлось дожидаться прогноза погоды, чтобы рассказать родителям про шикарно одетую женщину / фонд / стипендию / потрясающие школы / серьезную учебу / свое будущее.

– Они что, самых уродин выбирают? – фыркнул младший брат.

– Нет, – высокомерно ответила она, – самых перспективных.

Эти слова вынесли ее за пределы столовой, за пределы их узкого мирка. Далеко-далеко от родителей, сидевших на диване с покорно-сутулыми спинами. До чего же медленно они жили, это просто ужас. Как в каком-то лабиринте, в петле вечного недовольства, проклиная вранье синоптиков и распродажи, только прикидывающиеся дешевыми. Казалось, родители считали своей миссией разоблачать мошенничество; когда в магазине им удавалось уличить кассиршу в ошибке, они прямо-таки ликовали.

Если для подачи документов на стипендию надо что-то платить, не надейся. Наверняка очередное жулье. Слыхали про таких. Спасибо, не надо.

Ресницы у матери топорщились короткими палочками, с которых вечером крошилась и падала на щеки тушь; у Кэти длинные ресницы изящно загибались.

Клео ушла к себе в комнату, оставив их наедине с их обыденностью и испытывая облегчение, словно наконец выбралась из чужого района, по которому, заблудившись, бродила годами.

Для продолжения истории все было готово. Будущее пьянило.

В субботу Кэти, как и обещала, ждала ее за стеклянной дверью и помахала ей рукой. Она предложила зайти в кафетерий выпить колы.

Кэти слушала Клео с серьезным видом, покачивая головой, как в американском сериале. Она задавала ей вопросы, и это было счастье. «Расскажи о себе». Клео уже решила, в какой лицей пойдет? Она киноманка? Для артистки очень важно интересоваться другими видами искусства. А что насчет живописи? А насчет книг? У нее есть подружки или она предпочитает делиться своими проблемами с матерью? Что, неужели нет лучшей подруги? Ну, это Кэти не удивляет: ведь Клео не такая, как все… Большинство девочек в ее возрасте слишком зависимы от условностей; она сама, пока училась в коллеже, чувствовала себя одинокой. Что ж, возможно, такова цена, которую приходится платить за то, что тебе уготована лучшая судьба.

Кстати, Клео составила список школ, в которых хотела бы поучиться?

Это тоже было счастье: вслух произносить названия, вычитанные в журнале Danser: летние курсы в Монпелье, такие же в Каннах, в Международном центре хореографии имени Розеллы Хайтауэр.

Отлично. А Клео не пугает перспектива выехать за пределы Франции? Надо уметь смотреть вперед! На отборочную комиссию амбиции претенденток производят хорошее впечатление. Почему бы не добавить в список Высшую школу исполнительских искусств в Нью-Йорке? На это лето? Клео, конечно, видела фильм «Слава»?

Ну… Просто его не показывали по телевизору, а в кино она ходит редко. И потом, с английским у нее не очень… Да и родители ее так далеко не отпустят. Пока ей не исполнится хотя бы пятнадцать. Или даже шестнадцать.

Прекрасно! Значит, в досье надо будет добавить пункт о том, что Клео нужны курсы английского. А насчет родителей пусть не волнуется: Кэти умеет их убеждать. (Она подмигнула.) Она сама с ними поговорит. У нее у самой растет сын, примерно ровесник Клео; он живет с бабушкой в Дроме. Это сложная история, и она жутко по нему скучает… Кэти замолчала. (Уставилась взглядом в пустоту.) То, что у Кэти есть сын, успокоило Клео: огорченная мать, как это знакомо и красиво. – А это досье… Для «Галатеи»? Его трудно заполнять?

Кэти взъерошила ей челку. Беспокоиться не о чем, досье она берет на себя.

Но надо набраться терпения. И не радоваться раньше времени, потому что у отборочной комиссии свои критерии. Кэти в нее не входит, она только предлагает к рассмотрению кандидатуры. Но позволяет себе поддержать некоторые из них. (Она улыбнулась и еще раз подмигнула.)

Вечером Клео посмотрела в словаре, что значат слова «киноманка» и «критерий».

Когда она закрыла глаза, ей представилось старинное здание с вывеской «Галатея», похожее на кремового цвета клинику, окруженную парком за чугунной решетчатой оградой; по коридорам сновали женщины с гладкими прическами, держа в руках папки с документами – досье, которые они передавали мужчинам в костюмах. Перспективные проекты.

Яркие картины в воображении Клео омрачались легким беспокойством. Нью-Йорк? Да она даже дорогу спросить не сможет! И где она будет ночевать? Она же никого там не знает. У нее будет еще меньше подруг, чем здесь. Засыпая, она чувствовала стыд за собственную трусость. Чем она отличается от своих родителей? И что будет, когда Кэти обнаружит, что на самом деле у нее нет никаких амбиций?

В пятницу вечером к телефону подошла мать. И заворковала! Ах, как приятно вас слышать! Клео столько о вас рассказывала. Замечательно! Какая прекрасная новость! Спасибо вам огромное.

Мать даже помолодела. И бегом бросилась к Клео: «Ты прошла первый отборочный тур!»

Кэти назначила ей встречу в среду, в пять часов. Надо было отпраздновать первый успех.

Клео никогда не была в этом ресторане на площади возле здания мэрии. Темно-красные банкетки, официанты в темных жилетах, ненавязчивая музыка… Куда бы ни отправилась Кэти, даже здесь, в Фонтенэ, подумала Клео, вокруг нее всегда самая изысканная атмосфера. Клео не могла представить себе Кэти разгружающей посудомоечную машину или ворчащей, как ее мать, из-за сбившегося набок ковра.

Она отвезла ее домой на машине. Выключив зажигание, чуть отодвинулась к окну:

– Дай-ка я на тебя посмотрю. – Она нахмурила брови и прикусила нижнюю губу. – Одежда особенно для артистки. Она многое говорит о человеке.

А Клео уже не ребенок. В ней больше креатива, чем можно судить по одежде. Если у тебя красивое тело, не надо его прятать.

Ремень безопасности врезался Клео в грудь. Щеки у нее покраснели: она понимала, как убого одета. Темно-синий акриловый свитер, дешевые хлопчатобумажные штаны, купленные матерью, куртка-бомбер из искусственной кожи, подаренная бабушкой на Рождество, – а некоторые девчонки из ее класса ходили в настоящем «Шевиньоне».

– Может, в субботу смотаемся вместе в Париж, прошвырнемся по магазинам? Тебе надо найти свой стиль. Правда, это было бы супер!

Они как будто поменялись ролями. Теперь Кэти словно превратилась в подростка и умоляюще складывала руки.

– Какой твой любимый район? – спросила Кэти.

Клео залопотала что-то про торговый центр «Кретей-Солей» и про «Форум де Аль», где когда-то была с двоюродной сестрой.

Париж Клео был городом рождественских и летних распродаж. Или городом школьных экскурсий. В шестом классе их возили в Центр Помпиду, в пятом – посмотреть на башню Сен-Жак. Париж оставался далеким, несмотря на линию А скоростного пригородного метро – от сырой и продуваемой всеми ветрами платформы Фонтенэ его отделяло всего четыре остановки. Изрисованные граффити сиденья провоняли табаком; мужчины, садившиеся напротив Клео и ее матери, которая не трудилась сдвинуть колени, глазели на них и в последнее время все чаще останавливали взгляд на Клео. Это был шумный город, откуда возвращаешься измотанным, оглушенным слишком бодрыми голосами дикторов радио NRJ в магазинах «Форум де Аль» и одуревшим от обилия пешеходов, умеющих, не сбавляя шага, лавировать в толпе.

Мать дала ей пятьдесят франков на расходы. Пусть эта Кэти не думает, что Клео какая-нибудь нищенка.

Париж Кэти не имел ничего общего со столпотворением в «Форум де Аль». Он состоял из кривых улочек с узкими тротуарами и антикварных лавок, где сонные продавцы стерегли драгоценные украшения; Кэти очаровывала их своим щебечущим смехом и признанием в любви к «шику и чуду».

На переходах Кэти – она была в черном платье и короткой кожаной куртке – брала ее под руку; ни дать ни взять две подружки, спешащие в кино. В американском книжном она, не глядя на цену, купила ей толстый журнал Dancing. В парфюмерном салоне на Елисейских Полях продавщицы в костюмах темно-лазурного цвета обращались к ней «мадемуазель»; они окутали Клео облаком запахов – шиповник и бергамот, сахарный дождь и приглушенный мускус; эти феи вились над благоухающей Клео, подбирая ей индивидуальный аромат. В примерочной «Галери Лафайет» Кэти вручила ей юбку: когда у тебя красивое тело, ты можешь позволить себе всё. Клео и Кэти у кассы: Клео смущена, мать дала ей пятьдесят франков, но…

– В твоем возрасте нечего говорить о деньгах, – перебила ее Кэти.

Клео старалась запомнить все: букинистов на Сене, толстый розовый нос щенка из зоомагазина на набережной Межисри, запахи соломы и мочи, прозрачные колготки на ногах продавщиц и их лакированные босоножки, горячий пар над лиловыми водами Сены и дрожащую стену тумана над каменным горизонтом мостов.

В чайном салоне Кэти сделала заказ за нее. Официантка приняла их за мать и дочь, и Клео это взволновало до глубины души: неужели кто-то способен найти в ней подобие улыбки Кэти?

Неужели это и есть любовь? Это половодье впечатлений, эта головокружительная легкость, эти улыбки, это желание поставить настоящее на паузу?

В следующую среду она увидела Кэти в холле – та оживленно разговаривала с девчонкой в балетном купальнике небесно-голубого цвета и юбочке в тон, с забранными в пучок светлыми волосами. Не прерывая беседы, Кэти небрежно махнула Клео рукой. После занятия, когда та вышла из раздевалки, Кэти уже и след простыл.

Забыта. Брошена. Предана.

Но в субботу Кэти вернулась; ее идеально подстриженные темно-каштановые волосы благоухали пряными духами. Завидев Клео после урока, она захлопала: «Ты танцевала лучше всех! Родители хоть раз приходили сюда на тебя посмотреть? Нет? Какая жалость!»

Кэти не имела права об этом говорить, но она встретилась с одним из членов фонда, и тот удивился, что документы Клео еще не рассмотрены. Это хороший знак. Не хватало самой малости – красивого фото. Но Кэти этим займется, тем более что это простая формальность. Да, и поскольку машина закрутилась, пора переговорить с ее родителями. Может, в субботу?

Мать явилась в Дом культуры с опозданием и не слышала, как Стан воскликнул: «Отлично, Клео!»

Кэти встретила Клео за стеклянной дверью аплодисментами; мать слегка чмокнула свою дочь в пропотевшем купальнике и с пылающими щеками.

Мать забросала Кэти кучей подробнейших вопросов. Если Клео вдруг получит эту стипендию и поедет в Канны, кто будет за ней присматривать? Не то чтобы она подозревала что-то нехорошее, но все же… А надо открыть специальный счет в банке на имя Клео, хотя она еще маленькая? И кто должен платить за фотографии? Если что, у них таких денег нет.

Голос матери долбил и долбил в уши, как назойливый стрекот швейной машинки.

Кэти – сама бархатная мягкость – отвечала: вы должны гордиться своей дочерью.

Мать помолчала, словно разгадывала трудный ребус, и наконец кивнула.

– Слушай, а она шикарно одевается, эта твоя Кэти, – сказала мать, когда они сели в машину. – Видала, какое на ней пальто? Это тебе не дешевая подделка! Надо думать, в этом их фонде хорошо платят.

Бутик дамской одежды – «удобные классические модели, добротные ткани» – терял клиентуру. Мать жаловалась, что современные женщины помешались на плоской заднице и носят только джинсы, в крайнем случае спортивные штаны, элегантные, как пижама. Вот Кэти другое дело – безупречный классический стиль.

Родители подписали разрешение: я, такой-то, не возражаю, чтобы моя дочь Клео приняла участие в фотосессии для оформления документов на соискание стипендии фонда «Галатея».

Напрасно Клео возмущалась и говорила, что это просто «позор» так не доверять людям, но отец вписал от руки еще один пункт: учитывая возраст Клео, он требует, чтобы все фотографии сначала были представлены ему на одобрение.

В жизни Клео появилась масса нового. Запахи – сладость гелиотропов (Кэти душилась «Опиумом») мешалась в ее машине с терпким ароматом кожаных сидений. Ткани – алый шелк шейного платка, который в тот день, когда Клео забыла свой шарф, Кэти сняла с себя и повязала ей.

Джинсовая юбка, косынка, бирюзовый мохеровый свитер – весь класс обратил на Клео внимание. Куда девалась бесцветная зануда без намека на сиськи и макияж, которая не интересовалась ничем, кроме своих танцев, не курила, не пила и не тырила мелочи с полок в «Ашане», не говоря уж о том, чтобы завести себе парня.

Клео рассказала про фонд, наслаждаясь их вопросами и вытаращенными глазами. На следующий день ее окликнула троица из параллельного класса: «Это ты, что ли, Клео? И сколько эта стипендия? А на спорт они дают?»

С Клео начали здороваться даже неприступные старшеклассницы, цокавшие по школьным коридорам высокими каблуками; на уроках – если считали нужным почтить их своим присутствием – они писали на полях тетрадей имена мальчиков; учителя во время переклички привычно вздыхали, называя их фамилии – опять отсутствует? Закуривая сигарету, эти девицы щурили глаза.

Находились и скептики: «Клео заставят фоткаться голой, а снимки напечатают в журнале, сколько уже таких случаев было!» Другие возражали: «Да брось, все-таки Кэти – баба, а не старый извращенец!»

Они повторяли ее имя – Кэти, – как будто были с ней знакомы, как будто видели в нем ее всю – от длинного пальто до медно-каштановых волос. Клео стала символом чуда; за ней стояла история, продолжения которой они с нетерпением ждали, каждое утро, словно накануне свадьбы или крещения, вопрошая: От Кэти новости есть?

За завтраком мать придирчиво осмотрела ее с ног до головы, от конского хвоста до кроссовок, выбранных Клео для фотосессии, и вынесла вердикт: идеально. Тихая улица, на которой Кэти припарковала машину, принадлежала Парижу изысканных силуэтов в бежевых пальто. Дом был красив как музей – балконы, колоннада, мраморный подъезд, ярко-зеленый ковер. Лифт, остановившись на нужном этаже, дернулся, и Кэти по-детски подпрыгнула: ну и старье!

Ставни в квартире были закрыты, шторы опущены. Круглый стол, несколько стульев, свернутый в трубку, как при переезде, ковер. Кэти вытряхнула пепельницу, негодуя на них, которые могли бы и прибраться.

Она с бесконечным терпением успокаивала Клео, убежденную, что на поляроидных снимках, которые ей по одному показывала Кэти, она выглядит «уродиной». Тебе просто надо расслабиться.

РАССЛАБИТЬСЯ – освободить свой разум от источника забот, нервного или умственного напряжения, сбросить мышечный зажим, не вступать в конфликты, избегать агрессивного поведения.

Купюра в сто франков удивила и смутила Клео: неизвестно, одобрят ее кандидатуру или нет, а родители против того, чтобы влезать в долги.

Это вовсе не аванс в счет стипендии, объяснила Кэти, а компенсация за потраченное время. И лучше говорить не «плата», а «вознаграждение».

А вот это – Кэти извлекла из розового пластикового пакета балетный купальник изумрудного цвета, – это подарок.

Отец присвистнул, как мальчишка, когда Клео достала из кармана купюру: а дочка-то звезда! Он долго рассматривал поляроидные снимки, переданные ему Кэти. Да, это она, его Клео, похожа сама на себя. Одну фотку можно бабушке подарить.

Клео села ужинать в новом купальнике. Мать с восхищением прощупала все швы: фирма! «Репетто» – это вам не какой-нибудь «Карфур». Но и стоит соответственно.

Кэти позвонила через два дня и пригласила Клео в среду в ресторан пообедать и поговорить. Отец заволновался – вдруг она вызывает дочь, чтобы сообщить плохие новости?

Клео сидела напротив Кэти в парижском ресторане, со стен которого на нее взирали портреты завсегдатаев. Делон, Кристи Бринкли, Брук Шилдс… Клео, которой исполнилось тринадцать лет, четыре месяца и одиннадцать дней, ткнула пальцем в телеведущую за соседним столиком. «Так не делают!» – сейчас же одернула ее Кэти. Клео кивнула, хотя не очень поняла, что та имела в виду, когда говорила, что артистка должна быть открытой. Не зажатой.

Если кандидатура Клео будет предварительно одобрена, ей придется доказать комиссии свою зрелость. Продемонстрировать, что она ничего не боится.

Клео снова кивнула, хотя опять не поняла, что имеет в виду Кэти, зато почувствовала, что этот разговор обозначает границу, отделяющую ее от родителей. И какое счастье, что она по нужную сторону этой границы. Она уже успела влюбиться в новый антураж своей жизни; ей нравилась тяжелая, без единого пятнышка, накрахмаленная, как простыня, скатерть; услужливость официанта; манеры Кэти, которые она старалась копировать: пользовалась специальной вилочкой, чтобы подцепить ломтик копченого лосося, промакивала губы салфеткой с каймой гранатового цвета. К Кэти подошли поздороваться двое мужчин, задержавших на Клео свои оценивающие взгляды: с Кэти всегда такие очаровательные подруги.

Вечером Клео, усевшись по-турецки на кровати, записала в дневнике, что клянется «быть на высоте». Почему они должны выбрать ее? Шатенку с карими глазами ростом 1 метр 68 сантиметров? С другой стороны, почему бы и нет?

Один из самых влиятельных членов жюри ознакомился с ее документами и сказал, что хочет с ней познакомиться. Кэти пообещала матери Клео, что во время встречи побудет с ней.

Мужчина, открывший им дверь, на вид был старше ее отца. Марк говорил с ней заботливым тоном директора школы: многие девочки, пройдя первый этап отбора, слишком воодушевляются. Но если Кэти занимается поиском кандидаток, то его задача – обнаружить в каждой из них нечто особенное.

В чем, на ее взгляд, ее изюминка?

Прыжки. Фэн-кик. И еще… она никогда не устает. Шесть часов ежедневных занятий танцем в нью-йоркской школе ее не пугают.

Ее досье выглядит перспективным. Но ей немного не хватает драйва. Она производит впечатление школьницы.

– Понимаешь? – наклонилась к ней Кэти. – Ты очень уж правильная.

– Чересчур правильная, – согласился Марк.

У Клео сердце ухнуло куда-то в живот, а желудок поднялся к самому горлу огромной черной лужей, которую надо было как-то проглотить. Значит, конец всему. Больше никаких ободряющих улыбок, никаких знаков внимания, никаких поездок в Париж.

– Для того-то мы и здесь, – поспешила успокоить ее Кэти. – Мы одна команда, и мы постараемся вместе отыскать эту самую изюминку, которая позволит тебе выделиться на общем фоне.

Клео с отвращением слушала себя, по-детски, тоном побитой собаки лепечущую, что ничего особенного в ней нет, абсолютно ничего, и в роддоме мать даже перепутала ее с другим младенцем. Хорошо еще, у нее оказалось родимое пятно, добавила она и через штаны ткнула себе в ляжку.

– Забавно, Клео. Ну ладно, скажи честно: тебе слабо или нет?

Услышав это устаревшее выражение, Клео едва не расхохоталась, но ограничилась тем, что расстегнула штаны и показала пальцем коричневое пятно возле кромки трусов.

Кэти знаком велела ей одеться, поблагодарила ее и сказала, что им пора.

В машине она протянула ей сто франков и обвязанную лентой коробочку, которая принесет ей удачу, когда настанет время предстать перед комиссией, а случится это скоро. В коробочке были духи «Опиум» от Ива Сен-Лорана. Ее духи. Теперь от них будет одинаково пахнуть. (Кэти ей подмигнула.)

За что ей заплатили сто франков? За то, что рассказала про свое родимое пятно? За то, что спустила штаны? Она ведь даже не танцевала!

За смелость, объяснила Кэти. За то, что не дала сбить себя с толку. Для танцовщицы важно умение импровизировать. Члены жюри попытаются вывести ее из себя. Кандидатки, нацеленные на успех, должны хранить хладнокровие. Как на сцене.

Отец аж раздулся от гордости, когда Клео сообщила, что все прошло хорошо. Без уточнения деталей. Ее приводила в восторг мысль, что перспектива параллельного существования остается тайной для этих взрослых, рассуждающих о ее будущем. Секрет пьянил. Она втихомолку торжествовала над родителями. Та квартира – нечто вроде тайного острова, говорила Кэти. И Клео сможет обрести там себя, стать той, кем она мечтает стать.

Засыпая, Клео вдыхала сладкие облачка «Опиума».

Опасность благоухала теплым дыханием дремлющего зверя.

А эти подарки от Кэти каждый раз, когда она приходила в Дом культуры! По случаю начала весны. В честь удачного тройного пируэта. В честь 15 баллов[5] за контрольную по французскому. Просто так. Потому что. Блеск для губ на кокосовом масле, постер к фильму «Танец-вспышка», тетрадь для дневника, запирающаяся на ключик, – еще один островок. Синяя коробочка с гравировкой Christian Dior – мини-набор теней для век. Нежная, как шелк, субстанция слегка проминалась под подушечкой указательного пальца – золотисто-коричневая, темно-каштановая, цвета хаки. Клео пробормотала, что не сможет ими пользоваться ни в коллеже, ни дома. Зато в ее обществе сможет, возразила Кэти. В ее обществе она может все.

На следующее утро, на перемене, Клео – тринадцать лет, пять месяцев и два дня – небрежно прислонилась к школьной ограде. Изо рта у нее на холодном воздухе вырывался пар – вместе со словами, которые вылетали со скоростью летящего мяча: она ему утерла нос, этому старикану Марку, она способна на импровизацию, и стипендия у нее в кармане. Вокруг нее сгрудились подружки, и некоторые морщили нос: «Что за особый талант у тебя обнаружился?» Клео устало объясняла: «Все дело в зрелости». Стоя в крытой части двора, вдали от взглядов воспитателей, одноклассницы передавали друг другу флакон «Опиума». Осторожно приоткрывали коробочку теней от Dior – красота! Жутко дорогие. Такие продаются только в магазине «Прентан», возле метро «Насьон». Алина, учившаяся классом старше, авторитетно заявила, что за просто так никто такие подарки не делает. Это все ловушка. Клео пожимала плечами. Кэти знакома с кучей народу, которые сотрудничают с лучшими фирмами. И потом, почему «за просто так»? Собрать хороший пакет документов – та еще работенка!

Короче, кто в воскресенье днем идет в кино? В «Венсене» идет «Год медуз». Ей Кэти советовала посмотреть. Валери Каприски там потрясная!

После сеанса Клео угостила подружек горячим шоколадом. Официант внимательно пересчитал оставленную в качестве чаевых мелочь – пять франков, она, случаем, не ошиблась?

В цветочном магазине Клео выбрала самую дорогую орхидею и преподнесла матери. Купюра в сто франков, этот сложенный квадратик бумаги, открывал перед ней новый мир и дарил новых друзей. Клео наслаждалась мороженым и вафлями, делилась лаком для ногтей, покупала свежий номер журнала «Премьера»; кто хочет вон ту ярко-розовую резинку для волос? Все ждали от Клео продолжения истории. Во дворе ее постоянно окружала толпа. После экзаменов на бакалавра она поедет в Нью-Йорк и будет учиться в школе из фильма «Слава». Кэти дала ей модный американский журнал «Мадемуазель», чтобы она подтянула свой английский. Клео ходила смотреть фильм Анджея Жулавского «Публичная женщина», на который не пускают детей до шестнадцати лет. В машине Кэти накрасила ее, чтобы контролеры пропустили, и это было круто! Она носила новенький бомбер. Она повторяла: Кэти не выносит посредственность. Может, Софи Марсо нравится ее родителям и журналистам «Пари-матч», но она обыкновенная. То ли дело Брук Шилдс.

Как-то в субботу Клео листала в книжном магазине фотоальбом и наткнулась на снимок этой американской актрисы в возрасте двенадцати лет: голая девочка в сидячей ванне, плоская грудь блестит масляным блеском, на глазах – толстый слой туши, и все лицо – черные ресницы и губы цвета фуксии. Кэти, склонившись у нее над плечом, шепнула: «Супер! Брук ломает стереотипы».

Определенно, эту Кэти им сам Бог послал, радовался отец, когда Клео расхваливала им очередную выставку и запиралась у себя в комнате, чтобы дочитать «Любовника» Маргерит Дюрас, рекомендованного Кэти.

В четвертую среду Кэти сообщила, что ее досье прошло третий – и последний – этап отбора: на следующей неделе Клео предстанет перед комиссией – в ходе «неофициального» обеда на той же квартире. К сожалению, самой Кэти категорически запрещается присутствовать на встречах членов комиссии с ее «любимчиками». (Легкая гримаска неудовольствия.) Марк заедет за Клео и отвезет куда надо. Вечером Кэти ей позвонит. Сердце у Клео забилось так сильно, что она ощущала его пульсацию животом, когда Кэти погладила ее прохладной рукой по щеке: «Я в тебя верю». Все ее страхи, вся робость мгновенно испарились; она пойдет туда одна и убедит комиссию, что в ней не ошиблись, – лишь бы не разочаровать Кэти. Клео всегда была не прочь пустить пыль в глаза (мать вечно одергивала ее: «За кого ты себя принимаешь?»), а взгляд, каким на нее смотрела Кэти, придавал ей сил. Она согласилась пойти на этот обед одна.

Клео вернулась домой разбитая, как бывает, когда слишком долго проспишь днем или полежишь в слишком горячей ванне.

Родителям, которые требовали подробного отчета о том, как прошел обед, она отвечала словами Кэти: ничего еще не решено. Но ей назначили следующую встречу, и это хороший знак.

Отца эта таинственность позабавила: можно подумать, Клео была на собеседовании о приеме на работу и подписала соглашение о неразглашении условий.

На самом деле она дважды чуть не провалила собеседование. Когда она только вошла, Марк указал ей еще на трех девочек, ее ровесниц, может, чуть постарше, сидевших на диване в гостиной. Клео так явно расстроилась, что Марк ее пожурил: она же не думает, что, кроме нее, нет ни одной претендентки на стипендию?

«Клео, танцовщица» – ее представили четырем членам комиссии, и один из них спросил, не хочет ли она в воскресенье посетить вместе с ним Гарнье[6]. А что такое «Гарнье»? Мужчина пресек смех остальных и объяснил ей, о чем идет речь. И тогда Клео, как автогонщик, намеренный во что бы то ни стало удержаться на трассе, собралась с духом и заявила, что классикой вообще не интересуется, а любит джаз-модерн. Как в кино «Танец-вспышка». Вы видели?

Их обслуживала белокурая официантка с фигурой модели. Клео ела изысканный десерт, едва осмеливаясь отламывать ложечкой крошечные кусочки меренги с кремом, украшенной розовыми сердечками. Когда подавали рыбу, ей удалось не перепутать приборы. Она не стала подбирать соус с тарелки. Другие девочки, казалось, старались не меньше ее.

Приглушенная красота звучащих вокруг разговоров, коричневый сахар в темно-нефритовом блюдечке – все, на что она, в отличие от матери, теперь получила право, заставляло ее чуть ли не плакать над безрадостной судьбой матери и будило желание принести ей позолоченный коробок спичек; ее душила любовь к той, кому не выпал в жизни такой счастливый шанс, как ей самой.

Один из членов комиссии похвалил простоту ее наряда. В столь юном возрасте джинсы и футболка – это идеальный вариант, а то современные девушки слишком склонны к прискорбной вульгарности.

Его звали Жан-Кристоф, и он был одет как на свадьбу – в сорочку и темный пиджак. Когда подали кофе, он встал из-за стола и предложил ей перейти в гостиную, чтобы «лучше познакомиться».

Как и Кэти, он интересовался ее мнением по самым разным вопросам. Наклонившись ближе, он прошептал ей на ухо стихотворение, отчего у Клео внизу спины пробежала дрожь.

Он столько слышал о ней! Кэти от нее без ума, и сейчас он понимает почему. Он был бы счастлив тем или иным образом принять участие в устройстве ее блестящего будущего. «Значит, я получу стипендию?» – спросила она. Жан-Кристоф улыбнулся: она слишком торопится…

– Уже! – ахнула она, когда Марк показал ей на часы. Она же даже ничего не делала! Ей не задали ни одного вопроса насчет будущей учебы! А она на всякий случай принесла с собой в сумке обувь и костюм для танца…

– Это в следующий раз, – пообещал Марк. – Можно? – спросил он.

Клео кивнула. И почувствовала мужские губы у себя на щеке и его быстрое легкое дыхание у себя на шее:

– От тебя так пахнет ванилью, что хочется тебя съесть. Ты хочешь, чтобы тебя съели? В следующий раз?

Она спрятала сто франков в коробку из-под печенья, где хранила открытки. Клео воображала, как протянет купюру родителям, и мать перестанет трястись над каждым грошом: та вечно жаловалась, что едва сводит концы с концами, и проклинала мужа за ненужные покупки, на что он возражал, что нечего навязывать ему свои вкусы. Любовь распадается, когда начинаются упреки в том, что другой не умеет правильно считать. Клео слушала их спор из своей комнаты; он ее не касался, она была далеко и стояла на краю чего-то грандиозного.

В следующую среду в ответ на вопросы родителей и одноклассниц, удивленных, что ее еще раз приглашают на собеседование, Клео отрапортовала: «Учитывая размер стипендии, понятно, почему члены комиссии так придирчивы. Кандидаток оценивают во время обеда потому, что это современно. Внимание обращают на все. Особенно на зрелость».

Кэти, которой Клео сообщила об этом втором вызове, обрадовалась; она слышала, что Клео покорила одного из членов комиссии и просто раздавила конкуренток; отныне ее будущее у нее в руках.

В прошлый раз Клео не заметила рыжеволосую девушку лет двадцати в приталенном платье, которая сейчас встретила ее и повесила ее сумку с лейблом US в стенной шкаф. «Это Паула, ассистентка Кэти, ее неоценимая помощница», – объяснил Марк. Клео наблюдала за хлопотавшей девушкой; та отлучалась на кухню, указывала каждому его место за столом. Кто она – студентка, актриса, спортсменка? Она тоже получила стипендию? Ее Кэти тоже водила в кино? Дарила ей свои духи?

Клео была готова. Сегодня она наконец вырвется из безликости «почти избранницы» и станет неоценимой. Как Паула.

Сидя рядом с Жан-Кристофом, она оживленно болтала, копируя одну из своих подруг: «А Валери прямо на уроке назвала англичанку шалавой». Она имитировала американский акцент Стана, считавшего, что ехать в «Нью-Ио-о-орк» Клео немного «преждеврэ-э-эменно». Но она не собирается его слушать! Она докажет ему, что он ошибается. Жан-Кристоф повернулся к Марку: вот это боевой задор!

Он коснулся маленькой вилкой уголка ее губ: эти устрицы восхитительны. Клео вежливо отказалась – она это не любит. Как и шампанское – слишком горькое.

– Но другие девочки пьют, – голосом воспитателя заметил Марк.

Девочки сидели на другом краю стола и не смотрели на нее, полностью занятые разговором с двумя мужчинами, выглядевшими едва ли намного моложе Жан-Кристофа.

Жан-Кристоф изучил ее досье. И…

– Скажи, Клео, ты правда считаешь себя достойной стипендии фонда «Галатея»?

Марк стоял, сложив на груди руки, как в их первую встречу. Остальные приглашенные вроде бы не обратили внимания на опасную пустоту, в которую падала Клео – пустоту, созданную серьезностью его тона.

Ну конечно, она считает себя достойной, потому что танец – это вся ее жизнь, вся без остатка, но она может работать в два раза больше, и то же самое с английским, кстати, с тех пор как она стала смотреть фильмы в оригинальной версии, у нее с этим обстоит намного лучше.

– Но другие тоже много работают. Скажи, почему я должен выбрать тебя, а, например, не ее?

И он указал на круглощекую девочку, сидевшую за столом рядом с другим членом комиссии.

– Может, потому, что ты, Клео, более… современная? Потому что в тебе есть авантюрная жилка? Потому что тебе плевать на условности? Потому что ты артистка?

Она закивала. Да. Да, да.

Клео повезло. Он обожал танцовщиц. Они нравились ему больше, чем музыкантши. Они такие непосредственные. Ведут себя так непринужденно. Как она, его прелестная маленькая невеста. Клео фыркнула. Ей еще рано иметь жениха.

– Тогда, может, жениха-друга? Для начала?

У Клео есть дружок-ровесник? С которым она… Нет? Но она хотя бы не фригидная?

Слово «фригидная» упало в желудок Клео сгустком расплавленного свинца.

Но Клео хотя бы не позволяла сопляку, который не соображает, что делает, лапать себя?

Кровь у нее застыла. А он продолжал:

– Почему бы не превратить эту квартиру в островок радости? В особый мир? Чуждый всякой банальности? Не признающий условностей и предрассудков, связанных с возрастом? Ты позволишь, Клео? Можно?

Он задавал ей вопросы. Никто никогда не спрашивал у нее разрешения ни на что. Клео была в восторге от мягких интонаций Жан-Кристофа, от его ошеломляющей уважительности и едва слышного голоса, похожего на шепот. Но язык Жан-Кристофа у нее во рту напоминал устрицу, мертвую и живую одновременно, влажную и липкую; он слишком быстро двигался и проник в нее слишком глубоко, винный дух мешался с привкусом пряного соуса, от него веяло горьковатой затхлостью, и он, как резиновая трубка, все шарил и шарил у нее во рту. Ее охватило неудержимое желание вытолкнуть его назад вместе с остатками слюны. Клео вытерла рот тыльной стороной руки.

– Фу, как обидно, Клео!

Может, она слишком напряжена? Танцовщица должна быть в согласии со своим телом. Жан-Кристоф не скрывал удивления. Досады. Разочарования.

Если что, Паула сделает ему расслабляющий массаж, добавил он. Она в этом мастерица.

– Можно? Закрой глаза, Клео.

Клео, тринадцать лет, пять месяцев и сколько-то там дней, повиновалась. Отказаться значило бы признать, что она фригидна.

За закрытыми веками Клео проносились млечные пути медно-красных ромбов, кровь отбивала в висках свою мелодию, накатывавшую приливами и отливами. Оранжевое полотняное платье задрано, колготки спущены, ноги обмякли, в голове путаница мыслей. Главное – не открывать глаза. Показать себя с лучшей стороны. Это просто очередная проверка. Они должны убедиться, что ее просто так не собьешь с цели. Металл холодного кольца, теплые нервные пальцы, влажное дыхание.

Расслабься, Клео.

Ну, давай, расслабься!

Расслабишься ты или нет?

Пальцы, похожие на злобных насекомых, отчаявшиеся проникнуть туда, куда во что бы то ни стало пытались проникнуть, ночные насекомые, которые улетят, как только настанет рассвет, главное – не шевелиться.

Не очень-то ты возбуждаешь, Клео. Деревяшка.

Простите, но ей надо в туалет. Она шлепала голыми ногами по полу, заблудившись в квартире, в которой раньше видела только столовую, открывала одну дверь, за ней другую. Сидя на унитазе, она прерывисто дышала и считала голубые и бежевые плитки на полу. И пять – и шесть – и семь – и восемь. Маленькая невеста. Это хорошо или плохо? А чей-то голос уже звал ее:

– КЛЕ-Е-Е-О!

Жан-Кристоф побарабанил ладонью по дивану, приглашая ее сесть рядом. И тогда у Клео вырвались сбивчивые, спотыкающиеся слова. У нее, она только что заметила, впервые начались месячные, и у нее, извините, ужасно болит живот.

В следующий раз.

Клео шла и шла, а улицы ветвились в загадочном переплетении. Утица Ассонпсьон, авеню Клебер, авеню Ваграм. Сена казалась более тяжелой и бархатистой, чем в Ножане, где родители любили весной прогуливаться по набережной. Клео остановила одного прохожего, затем второго. Как доехать до Фонтенэ? Никто не знал, где находится Фонтенэ.

Она наудачу села в автобус 30-го маршрута, лишь бы убраться подальше от этой квартиры. Убаюканная теплом радиатора, согревавшего ноги, и рокотом мотора, слышного, когда автобус стоял в пробках, Клео закрыла глаза. Водитель подсказал ей, где сойти, чтобы пересесть на скоростное метро, он даже дал ей льготный билет – наверное, решил, что ей еще нет тринадцати лет.

За закрытыми веками снова появились ромбы; картинки мерцали в хаотичном ритме, напоминая слайды, которые отец после отпуска раскладывал на столе в гостиной. Насекомые. Пальцы. Танцовщицы. Ее дядя, в новогодний вечер не сводивший глаз с часов, чтобы не пропустить, когда по телевизору начнется трансляция шоу из кабаре «Лидо». Он работал там официантом. Клео наизусть знала его рассказы о том, как после представления танцовщицы выскальзывают через заднюю дверь на улицу, где их ждет такси, чтобы избавиться от назойливых посетителей, почему-то уверенных, что имеют на них право. Это удовольствие для глаз, повторял дядя, грозя указательным пальцем. Руками танцовщиц не трогают.

От ужина она отказалась, съела только йогурт. Брат завопил, что она, видать, села на диету; отец закатил глаза. Все четверо как будто соблюдали негласную договоренность, что они – обычная семья, из которой дочь по средам иногда исчезает. Клео никому не могла пожаловаться, что ее втянули во что-то отвратительное. Она принадлежала тайной квартире, адреса которой не знала.

Голова у нее кружилась, словно ее сбросили с самолета, и она ощущала космическое одиночество. Посреди ночи она проснулась от рвотных спазмов, ее вывернуло одной желчью. У нее стучали зубы. Постель, казалось, пропиталась запахом «Опиума», флакон которого был спрятан под кроватью. Клео нараспашку открыла окно, в комнату хлынул прохладный воздух, но болотистая смесь мускуса и пачулей не выветривалась.

Ей хотелось, чтобы новый день никогда не наступал, во всяком случае не раньше, чем она во всем разберется. Чтобы не надо было идти в коллеж, где ее ждала толпа слушательниц, жадных до новых серий этого сериала: Клео и Кэти, Клео и «Галатея», Клео и стофранковые купюры. Законопатить себя в этой комнате с журналами, грязными плюшевыми игрушками, убранными в чемодан, клетчатым платьем, хранящимся на дне нижнего ящика комода, – она выросла из этого платья в десять лет, и мать собиралась отнести его в благотворительную организацию, но все никак не решалась с ним расстаться.

Родители часто сетовали, что Клео все воспринимает в трагическом свете. Возможно, они были правы. Она плохо понимала, что именно произошло за обедом и произошло ли вообще.

Через день веселый голос Кэти по телефону принес Клео облегчение с намеком на надежду. Как в начале их знакомства. Но не совсем так. Кэти подолгу молчала после каждой своей реплики, давая Клео возможность заполнять паузы извинениями: она плохо себя чувствовала.

Сердце колотилось, грудь ходила ходуном, как у наказанного щенка, готового на все, лишь бы его снова приласкали. Повесив трубку, она почувствовала, как на легкие опускается невесомая кувшинка, как в романе Бориса Виана, который они читали на уроках французского. Но это не был симптом болезни, напротив – признак выздоровления. Еще не все потеряно. Кэти предложила встретиться и поговорить. Ей предоставляется второй шанс, и надо оказаться на высоте.

Кэти, в голубом свитере и белых брюках, ждала ее на бордовой банкетке ресторана. Она сияла.

На этих обедах проверяли ее способность к адаптации. Сбежит ли она, если произойдет что-нибудь выходящее за рамки условностей? Хлопнет дверью перед носом взбалмошного преподавателя в Нью-Йорке?

Клео не сомневалась: Кэти ничего не знает про пальцы. Иначе она об этом заговорила бы. Кэти жила исключительно в мире прекрасного. Всей душой преданная поиску уникальных талантов. Кэти ненавидела бесхарактерных.

Сумела ли Клео во время обедов доказать свою готовность принять происходящее как должное? Или не проявила достаточной готовности?

Стыд от пальцев против стыда быть фригидной.

А можно, чтобы в следующий раз собеседование проводил не Жан-Кристоф, а кто-нибудь другой?

Кэти подозрительно нахмурилась: а почему? Ну да, он чересчур налегал на шампанское, но это очень компетентный специалист. Впрочем, по телефону он проявил полнейшее понимание и не захлопнул для Клео дверь. По его мнению, ей следовало бы подумать, чего она хочет по-настоящему.

Клео решилась высказаться. Если она по-настоящему хочет получить стипендию, значит ли это, что она должна хотеть и пальцев? И если она не хочет пальцев, о чем это говорит?

Кэти довезла ее до дома и широко распахнула перед ней дверцу автомобиля. Добро пожаловать в свой прежний мир, мир без будущего и «Галатеи».

Весной 1984 года совершенно потерянная Клео превратилась в сломанную, обмякшую марионетку, у которой обрезали нити; родители показывали ее врачам, словно пакет с почему-то дурно пахнущим бельем; гастроэнтеролог искал причину постоянной рвоты, дерматолог – стойкой крапивницы, аллерголог – ночных приступов астмы.

По ночам ее, вцепившуюся в бирюзовое покрывало, сотрясали рвотные спазмы; она рыдала, мать держала ее за руку, а брат прижимался к ней: «Что с тобой, Клео?»

Беда, приключившаяся с ней, усиливала другую беду, одна ложь наслаивалась на другую.

Она не знала, чего ей стыдиться больше: того, что позволила сотворить с собой такое, или того, что не сумет расслабиться, чтобы с ней это сотворили.

«Нечего раздувать целую историю из-за такой ерунды», – сказал потом Марк.

Десять дней перерыва в занятиях не проходят бесследно даже в ее возрасте; в конце урока Стан с насмешкой отозвался о ее раскрасневшейся физиономии и одышке. В дверях раздевалки он ее остановил: дама, которая иногда за ней заходила, ждет на улице.

Она торопливо подставила Кэти щеку для поцелуя, стукнулась коленкой о рычаг переключения передач, зарылась носом в благоухающие «Опиумом» волосы и внезапно разразилась звонким смехом.

На данный момент досье Клео «заморожено». Ей необходимо стать более зрелой. Но Кэти поддержала в фонде ее кандидатуру. Они сказали, что все еще возможно… если ее заинтересует это предложение.

ПРЕДЛОЖЕНИЕ – 1) то, что предлагается вашему вниманию для обсуждения или рассмотрения; 2) совокупность товаров, доступных для приобретения. Синонимы: просьба, рекомендация, оферта.

Не спрашивая, что, как и почему, Клео решительно закивала головой; предложение – это не финал, это продолжение. Конечно, оно ее заинтересует.

Но… Клео даже не выслушала, что она собиралась сказать, удивилась Кэти и подмигнула ей. Вот это по-чемпионски! Не пережевывать прошлое, а двигаться вперед! Именно это качество Кэти и ищет в претендентках на стипендию.

Клео снова охватило сомнение: а вдруг у нее не получится? Тогда ее окончательно исключат из списков «Галатеи»?

– Ты мне доверяешь, Клео? Кэти когда-нибудь тебя обманывала? У меня же чутье, не забывай об этом.

Как и подобает профи – тринадцать лет, шесть месяцев и восемь дней, – она мобилизовалась мгновенно, с горячностью человека, решившего начать с понедельника новую жизнь. Она будет достойна работы, предложенной фондом «Галатея» за вознаграждение. Она не станет завидовать девочкам, которых отберут раньше ее, потому что когда-нибудь настанет и ее очередь. Кэти твердо это ей обещала. Возраст стипендиаток – от тринадцати до пятнадцати лет. Кэти немного поторопилась с ее кандидатурой. Это ее ошибка. На следующий год они опять подадут документы.

Как и в самом начале, она сообщила головокружительную новость родителям. Ей надо кое-чему поучиться, посмотреть, как оформляют досье, а заодно немного подзаработать. Азарт вернулся к ней с внезапностью летнего дождя. Ха-ха, смеялся брат, он сразу догадался, что ничего она не больная, просто придуривается!

«Вот и молодец, – сказал отец, – значит, не все еще потеряно. Получишь ты свою стипендию». «Вот и молодец, – сказала мать, – главное, чтобы эта работа не отнимала слишком много времени».

Она купила в «Монопри» общую тетрадь – сто пятьдесят листов в клетку. Блок-закладки с липким слоем. Две капиллярные ручки.

В левой колонке – имена соискательниц. В правой – к чему они стремятся. О чем мечтают. Голубые закладки – для девочек из коллежа, красные – для учениц танцевальных школ. Кэти посоветовала Клео отдавать предпочтение девочкам из семей со скромным достатком. Отбрасывать слишком амбициозных, слишком нацеленных на карьеру. Фонд «Галатея» – учреждение социальной направленности.

Первая же девчонка, к которой она обратилась в раздевалке Дома культуры, – участница драмкружка, жаловавшаяся на конские цены в школе театрального искусства «Флоран», – не скрывала сомнений: она никогда не слышала о фонде «Галатея». Клео ответила набором убедительных аргументов. Та оставила ей свой номер телефона.

Но Кэти недовольно скривилась: семнадцать лет? Если бы в девочке был потенциал, ее уже заметили бы. И потом, в этом возрасте у них появляются мальчики, а они суют свой нос куда не надо. С мужчинами вообще нелегко. (Очередное подмигивание.)

В коллеже, едва успев рассказать о своем новом задании, она почувствовала себя наделенной волшебной властью, еще более притягательной, чем в ту пору, когда была просто избранной. С ней делились мечтами, просили оценить «проекты». Спрашивали, как проходит процедура отбора.

Клео-Кэти излагала сглаженную версию, без упоминания Жан-Кристофа и пальцев. Фонд действовал по закону; в качестве компенсации за время, потраченное на составление досье, кандидаткам полагалось вознаграждение.

Но набирать новеньких оказалось труднее, чем она думала. Одни слишком трусили, другие вообще не верили в будущее. Были и те, кто ни о чем не мечтал, кто обещал поговорить с родителями, но так и не поговорил. Или те, кто был занят подготовкой к экзаменам на аттестат об окончании коллежа.

Позвонила Кэти:

– Ты про меня не забыла?

– Дай-ка мне трубку, – потребовала мать и помолодевшим голосом произнесла: – Кэти, добрый вечер! Заходите к нам как-нибудь на ужин!

Сидя по-турецки на темно-красном ковролине в своей комнате с телефонным аппаратом на коленях, Клео ловила собственное теплое дыхание и, запинаясь, шептала в пластмассовую трубку:

– Мне надо точно знать… что ты решила… ну, насчет среды… По-моему, твой проект что надо… Будет клево, если ты получишь стипендию. Только придется пройти несколько собеседований…

Ее шепот змеится в сумраке комнаты. Свет настольной лампы падает на прикнопленные к стене постеры: темные челки над приклеенными ресницами, мысок вытянутой ноги, голый живот в блестках – балерины Театра Елисейских Полей на обложке журнала «Теленеделя».

Из коридора доносится голос матери:

– Клео, мне нужно позвонить, еще пять минут, и ты вешаешь трубку.

Клео выдыхает во вспотевшую ладонь:

– Мать ругается, больше не могу, короче, я тебя записываю?

Один и тот же разговор, повторенный десятки раз.

Имена в левой колонке. Под ними телефонные номера.

Они понемногу поддавались. На переменах Клео останавливали третьеклассницы: «Слышь, хотела тебя кое о чем спросить». Они мечтали стать актрисами, попасть на стажировку к Жан-Полю Готье, записать альбом, брать уроки тенниса. Им не терпелось, чтобы их оценили, заметили, выделили.

До одной дошел слух, что другую уже отобрали. Хотя у нее ноль талантов. Она тоже хотела встретиться с Кэти. Клео колебалась, и та, едва не плача, повторяла: «Ну не вредничай, что тебе стоит?» – потому что Клео была фондом; Клео не стало, она исчезла, поглощенная Клео-Кэти.

Добившись встречи с Кэти, они через весь двор бежали к Клео и наперебой благодарили за то, что познакомила их с ней. Кэти по-тряс-ная! В субботу они пойдут с ней по магазинам. На прошлой неделе она катала их на речном трамвайчике, а завтра приглашает фотографироваться для подачи документов.

Все повторялось до мельчайших деталей. Свитер в подарок, духи, билеты в театр, ресторан.

Кэти, превратившаяся в голос по телефону, звонила Клео через день и хвалила за какую-нибудь претендентку. А вот та – нет, не пойдет.

Как у охотничьего пса, обученного не притаскивать несъедобную дичь и в конце концов усвоившего, что именно надо делать, не понимая, как он это делает, у Клео развились глазомер и способность выискивать требуемое; в раздевалке после урока танца она видела под трусами верхушку тазовой кости, отмечала шелковистость щек. Ровный ряд зубов. Гладкость белокурых волос. Гармонию пепельных бровей и искрящихся зрачков.

К ней обращались третьеклассницы из частного коллежа «Провиданс»: неужели Клео их не помнит? Вместе же ходили на занятия к мадам Николь! И жеманно добавляли: деньги их не интересуют, еще чего. Важны связи. Полученная по конкурсу стипендия пригодится в будущем – в Институте изучения политики «Сьянс-По» любят студентов, проявивших инициативу еще в школе. Они умели себя продать, старались быть вежливыми и следить за языком; если Клео назначала им встречу нескоро, они тихонько фыркали, как породистые котята, недовольные, что ждать придется так долго.

Девочки из профессионального лицея Максимильена Перре рассматривали стипендию как шанс заработать. Они не скрывали, что никаких «проектов» у них нет. Зато очень нужны деньги. Клео нравились их невозмутимая деловитость, привычка подзывать друг дружку свистом, манера не снимать при разговоре наушники, втискивать живот в узкие светлые джинсы и смеяться, запрокидывая голову. Их жизнь не пошатнется из-за мелочей. Они не хлопнут дверью квартиры, напуганные Жан-Кристофом. «Профи» не станут поднимать волну, что больше всего ценила Кэти.

С Кэти они теперь встречались раз в неделю, по средам, в три часа дня, на площади возле мэрии. Клео представляла Кэти новенькую. Воркование /будущее /чутье.

Кэти выдавала Клео вознаграждение.

«А скоро мы вместе поедем в Париж?» – преодолевая смущение, спрашивала на прощание Клео.

Клео плавно расставалась с детством. Дни тянулись, медленные и мутные. Ей казались трогательными попытки родителей удержаться в своей родительской роли, делать вид, что они интересуются ее делами, и за ужином задавать ей вопросы; отвечая, Клео все делила на два: полученные суммы и потраченное время, не говоря уже об изгибах лабиринта, в котором блуждала. Их слепоту она воспринимала со спокойной снисходительностью постороннего человека. Мать утверждала, что «чувствует» своих детей, а потому долгие разговоры с ними ей ни к чему. Она регулярно читала рубрику «Психология» в женских журналах.

Утром в четверг возле школьного забора появлялась Избранница в шейном платке Kenzo. Платок был ПРЕКРАСЕН. Клео тоном официантки из ресторана спрашивала, как все прошло. Иногда она вроде бы ловила на себе беглый взгляд, без слов говоривший на языке недомолвок и неловкости.

В учебе она скатилась ниже некуда. Хорошо, что были и другие цифры, за которые она могла уцепиться, – их в знакомом ритме произносил Стан: «И пять – и шесть – и семь…»

Родители поражались рвению, с каким она убирала со стола, наводила порядок в своей комнате, играла с братом в «Семь семей». Клео находила болезненное удовольствие в том, чтобы притворяться, будто она – та, кого они любят; она принимала облик прежней, исчезнувшей девочки Клео, как погасшая звезда, мерцание которой все еще доходит до нас.

Клео воображала, как все им расскажет, но это «все» и так было им известно. Клео помогает Кэти. Никакого секрета тут нет. Родители радовались зрелости дочери. Своей Клео – безрассудной и неразумной, прячущей деньги, которые она уже перестала считать, самой юной в студии танца и самой старшей в коллеже, ежедневно громоздящей одну ложь на другую, наскоро, лишь бы не рассыпалось, сметывая все это белыми нитками.

Ей надо было продержаться ровно год, дождаться, пока она повзрослеет и достигнет зрелости, необходимой, чтобы вынести обеды и пальцы.

У нее пришли первые месячные. Она была одна в ванной, а мать, стоя за дверью, объясняла ей, как вставить тампон. Расслабься. Мать, стоя за дверью, велела «надавить посильнее», что тут трудного, и нечего устраивать истерику из-за какого-то несчастного тампона.

– Слушай, это ты – «Галатея»?

Она окликнула Клео во дворе коллежа – невысокая и тоненькая, как натянутая нить, девчонка в безразмерной куртке одного цвета с белоснежными джинсами, из-под которых виднелись носки с картинками из диснеевской «Алисы».

Клео завела привычную шарманку: да, она сотрудничает с фондом «Галатея», но собеседница прервала ее насмешливым «бла-бла-бла».

– Может, фонд и правда называется «Галатея», но вообще-то это персонаж мифологии. Некий скульптор по имени Пигмалион так влюбился в созданную им статую, что вдохнул в нее жизнь. На том же сюжете основан балет «Коппелия», – в заключение сообщила девчонка, окончательно унизив ошалевшую Клео: какая-то соплячка уличила ее в невежестве перед остальными ученицами.

Бетти казалась слишком самоуверенной для своих двенадцати с половиной лет. Она училась в пятом классе и была звездой молодежного Дома культуры, где занималась в студии классического танца. В школе ее балетные успехи мало что значили, и она пыталась отыгрываться издевками, что и продемонстрировала, прицепившись к Клео.

Бетти хотела получить стипендию. Слегка шепелявя (недавно ей поставили брекеты, и она нечетко произносила некоторые звуки), она пожаловалась на то, как дорого обходятся пуанты и частные уроки, необходимые для подготовки к поступлению в балетную школу. Клео слушала ее, выжидая, когда та сделает паузу и даст ей возможность ответить, но девчонка с густыми бровями и светлыми глазами вдруг небрежным движением собрала волосы в пучок, оставив на висках пару непослушных завитков, а затем на глазах рассеянно наблюдавших за происходящим воспитателей подняла вытянутую в струнку ногу, едва не коснувшись тонких пальцев рук. Вот что такое арабеск! А не то, что делаешь ты. И Бетти изобразила попытку задрать повыше ногу, чем так гордилась Клео.

Некоторые пятиклассницы несли свое детство как тяжкий груз; они уже вымахали до метра семидесяти, на плечах у них виднелись следы от бретелек лифчика. Другие, напротив, относились к своему возрасту с уважением: носили куртки, даже под ярким весенним солнцем стоически застегнутые до горла, чтобы спрятать начинавшую расти грудь, и штаны в пятнах от «Нутеллы». Бетти с изяществом занимала промежуточное положение. Хорошенькая и даже красивая, она с удовольствием играла в вышибалы, но подкрашивала ресницы. Ее шуточки и колкости казались безобидными, но никто не желал признаться, что на самом деле побаивается ее язычка. Вокруг Бетти всё, включая имя, создавало определенную ауру. Ее звали как американскую кинозвезду. Еще было полно песен, в названии которых фигурировало имя Бетти, например «Бетти» Бернара Лавилье. Или песня Ram Jam, которую обожала мать Клео, Whoa, Black Betty.

Золотистая кожа? Подарок от бабушки с материнской стороны, которая родилась в Белизе. Суперская страна, типа пальмы и все такое, пляжи прямо с рекламного плаката, Бетти туда когда-нибудь поедет. А почему у нее такая фамилия? Это по отцу, он наполовину албанец. Жутко опасная страна. Но это фигня, она все равно с ним не видится.

Слово «черножопая», каким девочки награждали некоторых других учениц, к Бетти не прилипало: она оставалась просто «не такой, как все».

Бетти присматривалась к окружающим, старалась примкнуть к очередной группировке и, едва добившись своего, с легкостью ее бросала. В столовой она дерзко ставила свой поднос на стол, за которым сидели третьеклассницы, в качестве вступительного взноса предлагая им свой десерт. Ученицы четвертого класса, толпившиеся вокруг какой-нибудь избранницы, отгоняли Бетти небрежным взмахом руки и продолжали шушукаться, не замечая, что эта пигалица крутится поблизости и слушает, как они передают друг другу номер телефона Клео.

Темно-красный ковролин, телефонный аппарат на коленях сидящей по-турецки Клео, теплое дыхание в пластмассовую трубку: ты еще маленькая, Бетти, стипендии присуждают начиная с тринадцати лет.

На другом конце провода слышится вздох.

– Прости, Клео, но если они даже тебя взяли, хотя танцуешь ты так себе, то для меня наверняка сделают исключение, я думаю, стипендия у меня в кармане.

Из коридора доносится голос матери:

– Клео, ты опять висишь на телефоне. Мне нужно позвонить, еще пять минут, и ты вешаешь трубку.

В полумраке комнаты змеятся приглушенные шепотом слова:

– Слушай, Бетти, тут мать ругается, я больше не могу разговаривать, но это дохлый номер, так что забудь. К тому же твоя мать наверняка тебе не разрешит.

Сбивчиво-раздраженный шепелявый ответ Бетти:

– Ты что, совсем? Злишься, что я тебя обойду? И эту сраную стипендию дадут мне, а не тебе? Приходи ко мне в среду, сама увидишь, согласится моя мать или нет.

По всему коридору были развешаны фотографии Бетти в рамках. Фотографии стояли на комоде. Просвечивали сквозь стекло книжного шкафа. Красовались на телевизоре. Каждая безделушка в этой слишком жарко натопленной квартире, казалось, готовилась уступить место новой фотографии Бетти.

Кудрявая крошка на руках у девушки с подведенными глазами. Она же – года в четыре, с розовой лентой в волосах – посреди поля маков. Бетти в лиловом купальнике, с забранными в пучок волосами – лет восемь? – в центре группы девочек, видимо, во время школьного концерта. Бетти с торжествующей улыбкой на первых в своей жизни пуантах. Бетти в короткой пачке, с диадемой на голове, на руках у паренька в черных лосинах. Святая Бетти: глаза опущены долу, руки сложены на груди, на лбу венок из искусственных цветов. Фея Бетти – облачко белоснежного тюля – в полете, в метре над землей, исполняет гран жете. Мисс Бетти, вся в черно-белом, огромные ресницы, похожие на паучьи лапы, едва не касаются щек. Члены жюри поздравляют мадемуазель Бетти Богдани с успехом и вручают ей серебряную медаль.

Клео открыла мать Бетти, которую та приняла за ее старшую сестру; она достала из холодильника бутылку оранжины и поставила на стол блюдо с кусочками торта с сиреневой глазурью. В кои-то веки к Бетти пришла в гости подружка.

Потом она принялась расхваливать свою дочь: очень серьезная и ответственная девочка. С девяти лет сама ходит в школу. По выходным сидит с чужими детьми, но заработанных денег все равно не хватает на пуанты – надо не меньше двух пар в месяц, – не говоря уже о частных уроках, сто пятьдесят франков за занятие. Но она не сомневается, что Бетти ждет блестящая карьера, вещественным доказательством ее слов служили висящие на стенах снимки, на которые она указала рукой.

Бетти знай себе пришивала к балетным туфлям ленты – разговор взрослых навевал на нее скуку.

Мать Бетти достала из ящика еще несколько дипломов. Это было ужасно – слушать, как взрослая женщина умоляет ее, Клео, проявить понимание и сделать для девочки исключение. По меньшей мере дать ее дочери шанс.

Они съели сиреневый торт, посмотрели по телевизору сериал, и Бетти с тщательностью взрослого человека вымыла посуду и раковину.

Мать поблагодарила Клео за обещание подумать и на прощание поцеловала. Фиалковый запах ее напудренных щек еще долго держался у Клео на губах.

Безмолвный разговор с собой отдавался у нее в мозгу рубленым стаккато, не давая покоя ни днем ни ночью. Только не Бетти. Только не Бетти. Не в двенадцать лет. Бетти и эти обеды. Нет, ни за что.

А эта дурочка подкарауливала ее на каждой перемене: «Ну как?»

Она звонила ей вечером: «Ну что?»

И чуть не плакала: «Другие каждую субботу ходят на платные занятия, а без этого в балетную школу фиг поступишь, там же конкурс! Ну так как???»

В среду 16 мая 1984 года, в пять часов вечера, Клео вместе с Анаис – или это была Стефани? – шагала к площади возле мэрии, когда ее остановил голос: «Эй, Клео, подожди, это я!» Она много чего могла бы сделать. Могла бы оттолкнуть Бетти, пнуть ее в спину, схватить за воротник джинсовой куртки и приказать перестать валять дурака; она могла бы взять Бетти за руку, как ребенка, собравшегося переходить улицу с оживленным движением; могла бы положить руку ей на плечо и не пустить дальше. Эта твердая рука могла бы ее остановить, удержать, предупредить, защитить. А если не рука, то слова. Только не ты, Бетти. Иди домой, Бетти. Проваливай отсюда, да поскорее!

Но Клео не произнесла ни слова. Не сделала ничего. Просто стояла и как посторонняя наблюдательница смотрела за тем, что происходит.

Кэти захлопнула дверцу машины. Волосы цвета ржавчины. Оловянный смех.

Не обращая внимания на Стефани – или это была Анаис? – малявка выскочила вперед и перечислила Кэти все свои достижения, точь-в-точь ветеран войны перед президентом республики. Кэти встрепенулась, заинтересованная, приятно удивленная. Что, еще нет тринадцати лет? (Сомнение на лице.) Она поговорит с учредителями фонда, некоторые отклонения от правил иногда допускаются…

В тот же вечер Клео получила по телефону благодарное: «Твоя Бетти – это находка!»

Клео пробормотала, что она тут ни при чем; она не собиралась знакомить Бетти с Кэти. Клео ничего не сделала. Вот именно, ничего. Отныне Клео – тринадцать лет и семь месяцев – была обречена на вечный монолог, слышный ей одной; едва стихал повседневный шум, запирались ставни и родители укладывались спать, как в мозгу раздавался железный скрежет слов, и некому было прервать их поток, некому вернуть разговор в исходную точку, не спеша изучить все факты и простить ее – или осудить.

Вскоре – кажется, на следующей неделе – во дворе к ней подошла Бетти с прозрачным целлофановым пакетом в руке: Кэти купила ей пуанты, сделанные на заказ!

Вот он, первый элемент будущего пазла, собрать который не составит никакого труда. За ним последуют парфюмерный бутик на Елисейских Полях, щенята в зоомагазине, ресторан с портретами звезд, поляроидные снимки, умение не дать сбить себя с толку, спрятанные в коробке купюры – все эпизоды будущего сериала.

Этот пазл из неструганого дерева был весь в занозах, они проникали повсюду, в каждую щель и корябали тишину и покой. Клео жила в постоянном липком страхе, чувствуя, что тонет в нем.

В мае снова начались визиты к врачам; она рассказывала им все, не сообщая ничего; отважный оловянный солдатик фонда «Галатея», она не выдала никого.

На родительском собрании классная руководительница сказала, что Клео рискует остаться на второй год; она так отстала, что вряд ли нагонит программу. Отец крепко обнял ее: «Плевать на оценки, подумаешь, велика беда. В будущем ты о них и не вспомнишь. Точно говорю».

А о чем она вспомнит?

Мать сказала, что ей звонила Кэти. Они вместе решили, что Клео лучше сделать перерыв: фонд никуда не денется, они свяжутся с ней на следующий год.

Девчонкам, требовавшим от нее встречи с Кэти, Клео объясняла, что ей сейчас некогда – занятия танцами и уроки отнимают все время. Она отказывалась признавать, что ее «выперли» из «Галатеи», и защищалась от обвинений в раздаче несбыточных обещаний; рассказывать ей больше было не о чем и нечего сулить.

На переменах она наблюдала за ними, стараясь догадаться, которая из них заняла ее место возле Кэти.

Она искала Бетти. Та издалека небрежно кивала ей, но ближе не подходила.

Клео в каждой из девочек пыталась обнаружить следы тех обедов, следы пальцев.

В июне она заметила, как мать Бетти выходит из кабинета директора. Осенью Бетти переводят в специальный балетный коллеж. Она поступила туда по конкурсу. Бетти, мамина любимица в золоченой рамке.

В июне Стан после занятия собрал своих питомцев и сообщил, что его контракт истекает. Настанет день, сказал он, и люди будут платить деньги, чтобы увидеть вас на сцене. Только от вас зависит, будут ли зрители, покидая зал, испытывать душевное потрясение. Почувствуют ли они, пусть на краткий миг, просвет в серых буднях своего существования. Не забывайте: вы танцуете для тех, кто лишен этой свободы.

Стан умолк, взглянул на заплаканное личико Клео и улыбнулся: «Эй, Клео!» Протянул ей руку, помогая встать, и на мгновение прижал к себе: what a baby[7].

Перед самыми каникулами родители дали Клео шестьдесят франков и отправили в симпатичный бутик неподалеку от мэрии купить себе купальник.

Клео готовилась к этому несколько недель. Кэти сидела в кафе одна. Видимо, ждала очередную Клео. Или Паулу.

Одетая в короткую кожаную куртку серовато-бежевого цвета и светлые брюки, Кэти поинтересовалась у Клео, как она поживает, и попросила разрешения ей позванивать. Иногда. Клео и на сей раз согласилась. Кэти спокойно погладила Клео по щеке: без обид, да. Это не был вопрос. Это была финальная точка.

2

Имя отправителя – [email protected] – было ему незнакомо; тема письма – загадочное «Празднование приятных воспоминаний 1987-го» – и прикрепленный файл с каким-то изображением вызвали желание отправить имейл в спам.

Но Ионаш все-таки кликнул на картинку «Приятное воспоминание 1987-го» занимало центр фотографии и смотрело прямо в объектив. Она сидела между пятнадцатилетним Ионашем и его отцом, оба замерли с приклеенными к лицу улыбками. Ладони прижаты к белой скатерти. «Приятное воспоминание 1987-го» – шестнадцатилетняя Клео.

* * *

Осенью 1987-го Ионаш перешел из коллежа в лицей.

Он не стремился расстаться с детством, как другие не рвутся из дому в воскресенье – в отличие от одноклассниц, которые утром 5 сентября вошли вместе с ним в синие ворота лицея Берлиоза; большинство этих девчонок он знал еще с начальной школы.

За лето они успели проститься с бесформенными толстовками по колено и сальными челками, которые отбрасывали со лба перепачканными пастой руками; у них изменилась походка, а выщипанные брови вытянулись в тонкую изогнутую ниточку. Глаза они подводили чуть ли не до висков, до самой границы с пурпуром румян. Из-под футболок агрессивно выпирала грудь, зафиксированная лифчиком на косточках и натягивавшая ткань до самого солнечного сплетения. Футболки, завязанные узлом выше пупка, открывали голый живот.

Возбужденные встречей после двух месяцев каникул, они наперебой жаловались друг другу, и эхо их голосов отскакивало от плиточного пола коридоров: их заставляли наматывать километры по каким-то паршивым лесам – типа природа это чудесно – и глазеть на сморщенные причиндалы старичья на нудистских пляжах. Но это лучше, чем все лето париться в Париже, который кишмя кишит англичанами и извращенцами, сплавившими жен в отпуск.

Йонаш направлялся в столовую, когда его внимание привлекла группа ребят, столпившихся вокруг какой-то девчонки. Она только что споткнулась на лестнице и сидела на полу.

Она ощупала указательным пальцем лодыжку, ущипнула себя за ахиллово сухожилие и авторитетно заявила: опухоли нет. Затем осторожно поднялась и отмахнулась от помощи другой девочки, которая сбегала в медпункт и принесла пакет со льдом.

Ее конский хвост колыхался в ритме прихрамывающей походки. Ионашу она показалась никакой: серая футболка без принта, детские ненакрашенные ресницы. На шее у нее была повязана темно-красная шелковая косынка, похоже позаимствованная у матери.

Учительница французского вслух зачитывала их данные: имя, фамилия, профессия родителей и так далее. Клео объяснила, что она старше остальных потому, что в четвертом классе осталась на второй год. Любимых книг у нее не было, она предпочитала кино. Йонаш не смотрел ни одного из перечисленных ею фильмов – «Вали отсюда», «Кордебалет», «Публичная женщина».

На парте у нее лежали карандаш, ластик и ножницы. Йонашу она показалась инфантильной – они же не собираются мастерить поделки из бумаги!

Сандра, с которой Ионаш учился еще в коллеже, любила собирать вокруг себя компанию под навесом школьного двора. Она носила джинсы, заправленные в белые остроносые сапоги, и футболки с низким вырезом; парни вились возле нее, привлеченные манящими ароматами: здесь – она указывала на свою бледную шею – «ЛуЛу» от Cacharel; а вот там – между лопатками – «Пуазон» от Dior.

Она всячески культивировала знание профессиональной женственности, тогда как Ионашу нравились девчонки, которые вопили от счастья, забив мяч в гандболе, ругались, продув партию в «Риск», говорили с набитым ртом и так же страстно, как он, ненавидели Фила Коллинза.

Весь третий класс Сандра называла Йонаша Рабби Иаковом и, завидя его, изображала несколько па якобы национального танца. Он делал вид, что ему все равно: у этой девицы была манера отравлять жизнь тем, кто смел сопротивляться.

В этом году он с радостью обнаружил, что Сандра к нему благосклонна; судя по всему, она забыла свои шуточки про раввина, и Ионаш присоединился к остальным, когда они весело ржали над тем, как Сандра копирует надменную поступь Клео. Можно подумать, она до них снисходит… Его двоюродная сестра училась с Клео в одном коллеже и рассказывала, что та трепалась про какой-то конкурс и хвалилась знакомством с важными персонами, а всякие дурочки ее слушали. Мисс Шоу-Бизнес. Разумеется, все это были враки. А отец у нее давным-давно сидит без работы.