Читать онлайн Прекрасный бесплатно

Нет повести печальнее на свете…

У.Шекспир

Глава 1. Верочка

«Эдвард Саншайн был прекрасен, как грех. Его зеленовато-голубоватые глаза, окруженные многочисленными темными ресницами, сияли, как рассветное солнце в зените иссиня-синих небес. Красивые скулы его нежных щек покрылись стыдливым румянцем, на роскошных губах застыла застенчивая улыбка, полная страсти.

– Поцелуйте же меня, сэр, – страстным шепотом страстно прошептала юная грешница Бланш и поправила кокетливый локон цвета…» – цвета… цвета закатного луча? Цвета спелой пшеницы? Цвета лепестков золотисто-розовой розы? Да что б ее! Верочка принялась лихорадочно скроллить назад: в какой-то из уже опубликованных глав этого фанфика она совершенно точно описывала цвет кокетливых локонов юной грешницы Бланш, только вот в какой… Облажаться снова ужасно не хотелось. Последний из ее текстов нещадно раскритиковали на форуме фанфиков.нет – нижняя сорочка леди Эвелин у нее, видите ли, в первой главе была шелковой, в пятой кружевной, а к финалу она ее вообще куда-то потеряла. Припомнив все нелестные эпитеты, которыми в очередной раз наградили ее творчество неблагодарные читатели, Верочка сердито шмыгнула носом – можно подумать, она, Леди Миднайт-Сан, самый худший автор на свете! Можно подумать, ее героиня настолько бедна, что не может позволить себе вторую сорочку! Можно подумать…

– Пить! – примчавшийся с центра детской площадки сынишка с разбегу впечатался ей в колени, принялся деловито рыться в расстегнутой сумке. – Ты пить взяла?

– Взяла, – со вздохом ответила Верочка, откладывая телефон с никак не желавшим дописываться абзацем. – Вот. Пей, только аккуратно, постарайся не…

– Пасип! – сынишка выхватил из ее рук бутылку, жадно отпил. – Смотли, я вот, вот с этой класивой девочкой иглаю!

– Это замечательно, – кивнула Верочка, с тоской глядя на подходившую к ее скамейке молодую девицу в розовом, рядом с которой топталась малышка, упакованная в плотный зимний комбинезон такого же, как у матери, яростно-поросячьего цвета. – Беги, играй.

– Как хорошо вы уже разговариваете, – девица в куртке с крупным логотипом «Баленсиага», расшитым подозрительно яркими стразами, без спроса присела на Верочкину скамейку. – Сколько вам?

– Четыре с половиной, – обреченно ответила Верочка. Ну все, конец спокойствию, очередная энтузиастически настроенная молодая мамаша на ее седины. Сейчас начнется это бесконечное «а вот мы», «а вот у нас»… а ведь этот день поначалу обещал быть таким славным! Возвращающийся из командировки Портнягин невероятно удачно застрял в аэропорту Салехарда, старшие с самого утра разбежались по своим делам, и Верочка, вручив младшему в качестве взятки обыкновенно запретный для него планшет, спокойно накатала за утро добрую треть очередной главы своего «Страстного свидания в старом поместье». Потом, правда, совершенно некстати явилась Зуля, попросившаяся прийти сегодня вместо вчера, и поэтому Верочке пришлось отбирать у негодующего ребенка вожделенный гаджет и везти его гулять. Гадкий мальчишка, ни в какую не желавший расставаться с планшетом, отчаянно ревел, Зуля, бормоча себе под нос что-то о дурно воспитанных детях и их безответственных родителях, сердито гремела ведрами, так что Верочка, пообещав несчастному страдальцу «Киндер», лучшую детскую площадку всея Бутова и полцарства в придачу, впопыхах собрала сумку и быстренько сбежала из квартиры, волоча за собой упирающегося ребенка. И ведь, главное, на площадке-то поначалу все складывалось как нельзя лучше! Скормив младшему обещанную шоколадку, Верочка устроилась на единственной свободной лавочке и, вполглаза наблюдая за пестрым клубком детворы, весело возившейся в подтаявших сугробах вокруг деревянного домика, вернулась к своему многострадальному тексту. Она строчила абзац за абзацем, совершенно по-детски радуясь тому, как ладно буковки складываются в слова, слова – в предложения… и вот, похоже, сейчас ее чудесное занятие пойдет псу под хвост, точнее, под розовую куртку какой-то не в меру словоохотливой девице!

– Надо же, какой взрослый мальчик, а я думала, вам три, – девица подсела к ней чуть ближе, – а вот нам как раз три, и мы…

«…Цвета искр, которыми искрится ночной костер», – сделав вежливо-заинтересованное лицо, быстро написала Верочка. Ничего, пусть пока будет так, она потом сверится с предыдущими главами, сейчас главное – не растерять остатки вдохновения. «Ее юная грудь вздымалась, ресницы трепетно и призывно трепетали. Сэр Эдвард Саншайн все так же молча смотрел на нее своими дивными голубовато-зеленоватыми глазами, исполненными неподдельной страсти. Юная грешница Бланш»…

– А как вас зовут? – с энтузиазмом, достойным лучшего применения, продолжила розовая «Баленсиага»

– Нас зовут Эдвард, – ответила Верочка – глупо было предполагать, что девицу интересует конкретно ее, Верочкино, имя. Значит, так: «…грешница Бланш подалась вперед, всем своим трепещущим существом ощущая, как прекрасный юноша трепещет ей в ответ»…

– Красиво, – вежливо похвалила розовая «Баленсиага». – Это в честь того вампира, да? Есть же такое кино, ну, знаете, старое очень, еще моя мама в молодости увлекалась. А нас зовут Аннабель-Княженика-Сафия, представляете? Мы просто никак с мужем договориться не могли, а свекры вообще хотели Анечку, ну и назвали Аннабель-Княженика-Сафия, через «а», чтобы, знаете, не как у всех, а сокращенно мы или Сафи, или Ника, и еще мы отзываемся на…

Разумеется, Эдварда звали Эдвардом вовсе не в честь популярного актера с крупной челюстью, чей болезненный румянец в том дурацком фильме просвечивал даже сквозь грим толщиной в полпальца. В отличие от мамаши назойливой розовой «Баленсиаги», Верочка никогда не увлекалась вампирской сагой, популярной во времена ее молодости – о нет, Верочкино сердце давно и безраздельно было отдано сэру Эдварду Саншайну, герою бесконечного цикла фэнтези-романов известной отечественной писательницы Жени Фишер. Эта роковая страсть приключилась с Верочкой больше двадцати лет назад; бедняжка Портнягин, ходивший у нее в ухажерах, вместо цветов как-то раз принес ей книжку, напечатанную на дешевой серой бумаге – вот, держи, ты же любишь читать всякое, ну, такое. Верочка мысленно скривилась – на аляповатой обложке был изображен лупоглазый чувак в развевающемся плаще и шляпе с пером. За спиной у чувака вздымал черные паруса пиратский корабль, садилось (или вставало?) ярко-оранжевое солнце и почему-то извергался вулкан. Надпись над головой чувака гласила: Женя Фишер, «Закат на рассвете. Том I». Вежливо взяв идиотский подарок, Верочка мысленно пообещала себе выкинуть подозрительную книжонку, не донеся до общаги, но постеснялась; придя же домой, от нечего делать прочитала пару страниц – и пропала.

Душераздирающая история юного аристократа Эдварда, волею судеб оказавшегося под опекой байронического сэра Эндрю Миднайта, завладела Верочкиным умом. За одну ночь заглотив первый том, наутро она погнала Портнягина за вторым, а потом нашла на форуме поклонников отечественной фантастики тред Жени Фишер, перечитала все немногочисленные на тот момент фанфики по «Закату на рассвете» и, решив, что она сумеет написать в сто раз лучше, с упоением принялась сочинять свои. По ее мнению, в книгах Фишер отчаянно не хватало романтических сцен, которые Верочка придумывала теперь вместо нее в ожидании продолжения. В своих немудрящих историях она взахлеб описывала прекрасного виконта Саншайна, влюбляющегося в графинь и их горничных, отдающего им руку, сердце и всего себя – а что еще прикажете делать бедному читателю, если автор твоей любимой истории никак не желает писать про любовь? В бесконечных томах бесконечного «Заката на рассвете», со временем переставших помещаться на одной полке, шли войны и совершались кошмарные преступления, горели леса и степи, разбушевавшиеся реки смывали города, мистические знамения обещали неминуемый конец всему сущему, и только в зловещем особняке герцога Миднайта все оставалось по-прежнему – роковой сэр Эндрю, томно выгибая бровь, показательно пренебрегал своим воспитанником, а юный Эдвард красиво страдал, терзаемый… Да! «Терзаемый роковой страстью, юноша опустился», нет, «упал», нет, «рухнул перед красавицей на колени». Да, так хорошо. Да что там хорошо – просто превосходно! «– Прекрасная Бланш! Умоляю! Не откажите бедному»…

– А в садик вы уже ходите? – настырная розовая «Баленсиага» придвинулась еще ближе, обдав Верочку душным мыльным запахом «Зелински и Розен».

– Ходим, – вздохнула Верочка. Эх, ну почему, почему сегодня уже суббота? В будний день она, отправив младшего отпрыска социализироваться, сбежала бы от свирепой Зули в ближайшую кофейню и славно посидела бы там с ноутбуком и чашкой пряного тыквенного латте, совсем как настоящая писательница! Можно было бы сделать красивую фотку – солнечный луч, освещающий клавиатуру, пирожное на ярком фаянсовом блюдце, салфетка, исписанная от руки так, что на ней ничего невозможно прочитать – и выложить ее, снабдив надписью «настроение творить», или «Февраль! Достать чернил и…», ну или что-то вроде того. Так, не отвлекаемся. «… не откажите бедному влюбленному! – с этими словами Эдвард, встав на одно колено…» – стоп, погодите. Он же у нас уже стоит на коленях, кажется? Блин. Ну, тогда пусть будет так: «с этими словами Эдвард, поднявшись с колен, прильнул к трепещущим губам юной Бланш, подарив ей свой первый в жизни поцелуй». Да, о да, ну наконец-то!

– А мы, – противная «Баленсиага» никак не желала оставить Верочку (то есть тьфу, юную грешницу Бланш, разумеется) наедине с прекрасным сэром Эдвардом, – мы пока нет, но скоро пойдем! А вы с трех лет пошли или, наверное, с четырех?

– Угу, – ответила Верочка. Так себе ответ, конечно, но на что рассчитывала эта молодая идиотка, отрывая Верочку от первого в жизни поцелуя виконта Саншайна? Конечно, в ее фанфиках юный Эдвард уже лишался девственности бессчетное количество раз, но в «Страстном свидании в старом поместье» он все еще был невинен, хотя Верочка честно пыталась свести его с этой профурсеткой Бланш целых четыре с половиной главы!

– Мы, знаете, сначала хотели в «Ромашку», но я прочитала в группе нашего дома, что там плохой контингент, – как ни в чем не бывало продолжала вещать девица, с таким явным удовольствием выговорив слово «контингент», словно совсем недавно его выучила и ужасно этим гордилась.

– Угу, – кивнула Верочка, весьма, на ее взгляд, убедительно изобразив озабоченность моральным обликом контингента детского сада «Ромашка». «Ошеломленная таким неожиданным напором своего возлюбленного, юная грешница Бланш, трепеща, разомкнула губы навстречу губам Эдварда, отдавшись поцелую», нет, «всецело отдавшись этому поцелую, сладкому, как»… как что? Как мед? Ужасно банально. Как клубничное варенье? Как-то по деревенски. Как воды Темзы? Ну… Ладно, пусть пока будет как мед, или лучше как вересковый мед, если не придумается сравнение получше. Значит, «поцелую, сладкому, как вересковый мед», ага. «Своими расширившимися от страсти черными глазами Бланш глядела в прекрасное лицо юного сэра Эдварда, и особенно в его прекрасные глаза, обещавшие ей райское блаженство. Ее грудь, прижавшись к его груди, трепетно вздымалась, поражая воображение»… Да блин! Поверх текста фанфика всплыло сообщение из родительского чата 11«Б». «Я не на что не намекаю», – писала эта курица Возницына, отвечавшая в родительском комитете за строго запрещенные школьной администрацией поборы, – «но на выпускной альбом сдали все, кроме…». Верочка сердито смахнула сообщение – она сдала всю сумму за выпускной Макса еще в октябре, и почему бы Возницыной не пойти в личку к должникам со своими дурацкими намеками, вместо того, чтобы отвлекать порядочных людей от творчества! Итак, «трепетно вздымалась, поражая воображение»…

– А вы в каком садике? – розовая «Баленсиага» сочувственно посмотрела на Верочкину сумку, просторный и чертовски удобный ноунейм из ближайшего торгового центра. – В муниципальном, наверное?

– Мы в «Радости», – из последних сил пытаясь держать себя в руках, ответила Верочка, и, увидев недоумение на личике собеседницы, пояснила, – которая бывшая «Радуга».

«Баленсиага» испуганно отшатнулась – очевидно, она не предполагала, что в ее славном мире розовых пони водятся люди, способные отдать ребенка во что-то, что раньше называлось «Радугой». Блин, надо было сразу сказать, что мы из «Радуги», подумала Верочка. Значит, «…поражая воображение. Эдвард нерешительно обнял ее тонкий стан и привлек к себе еще ближе, издав еле слышный стон, исполненный жаркого влечения и огненной страсти. Бланш…» да чтоб тебя! Телефон в руках взорвался звонком, и Верочка, вздрогнув, едва его не уронила.

– Да?

– Щистящий порошок саконщился, – холодно сообщила Зуля. – Ванну щистить нещем.

– Как закончился? Я вроде покупала, – Верочка растерянно посмотрела на розовую «Баленсиагу», словно та могла знать, куда подевалась почти полная банка олдскульной вонючей дряни, которую ретроградка-Зуля предпочитала новомодным спреям и гелям.

– Не снаю, – отрезала Зуля. – Нету нищево. Сафсем пустой.

– Ну хорошо, то есть, я хотела сказать, плохо, то есть возьмите, пожалуйста, другое средство, корейское, в хозяйственном шкафу. Такая белая бутылка с оранжевым распылителем.

– Корейская, – зловеще протянула Зуля. – Сащем покупать корейская, если надо было покупать нормальный щистящий порошок, да?

– Так получилось, – попыталась оправдаться Верочка. – Может, мальчики рассыпали…

– Мальщики! – грозно сказала Зуля. – Кстати про мальщики! В комнате у Андрея…

– А это не ваш Эдвард там в сугробе лежит? – розовая «Баленсиага» озабоченно тронула Верочку за рукав.

– Кажется, мой… – Верочка привстала со скамейки. – Зуля, дорогая, я никак не могу сейчас говорить, просто возьмите пока корейскую, а я… Эдвард! Эдвард! Иди сюда! Варежки промокли?

Негодный поросенок, увлеченно барахтавшийся в сырой куче грязного снега, не удостоил ее ответом.

– Эдик! Эдичек! – громко засюсюкала розовая «Баленсиага», явно желая ей помочь. – Иди сюда! Бабушка тебя зовет!

– Эдвард! – Верочка тяжело приподнялась со скамейки.

– Сидите-сидите, я его сейчас приведу! – проворная девица вскочила, сбегала к площадке и через полминуты уже тащила упирающегося Эдварда к скамье.

– Что же ты не слушаешься свою бабуленьку, Эдик, – ласково увещевала она сердитого мальчугана, – стареньких надо уважать, и…

– Сама Эдик, – сердито перебил ее мальчик. – Я Эдвалд. А она – моя мама.

– Мама? – молодая нахалка недоверчиво уставилась на Верочку. – Это сколько же…

– За сорок, – холодно ответила Верочка. Розовая «Баленсиага» вылупилась на нее так, словно услышала «за девяносто». Да, милая, да, – сердито думала Верочка, роясь в сумке в поисках сухих варежек, – после сорока у некоторых еще иногда случается секс, а потом ты до последнего надеешься, что это климакс, пока этот «климакс» не начинает радостно пинать твою печень. – Эдвард! Куда?!!

Беззастенчиво притворившийся глухим Эдвард Портнягин, выхватив из ее рук варежки, уже бежал обратно к площадке, где его ждала восхитительная куча сырого грязного снега, толпа веселой мелюзги и «класивая» девочка по имени Аннабель-Княженика-Сафия. Присевшая на дальний конец скамьи розовая «Баленсиага» нерешительно ерзала, словно не в силах решить, достоин ли ее высочайшего общества человек, не только рожающий детей в возрасте, когда приличные люди уже запасаются белыми тапочками, но и безответственно отдающий их в бывшую «Радугу». Телефон тренькнул снова – очевидно, Зуля решила, что недостаточно высказала ей за отсутствие любимой отравы. Верочка скосила глаза – на заблокированном экране высветилось: «Друзья! Приглашу одного счастливчика…»

Это было сообщение из телеграм-канала какого-то молоденького актера, на который относительно недавно подписалась Верочка – он вроде бы сыграл Эдварда Саншайна в грядущей экранизации «Заката на рассвете». С этой экранизацией продюсеры носились уже лет пять, если не больше, то анонсируя ее, то вновь откладывая, то заваливая интернет фотографиями красивых молодых артистов в гриме, то снова и снова объявляя рекаст. Из заявленных с самого начала актеров в проекте неизменно оставался лишь признанная сериальная звезда Юрий Воронов, которого пригласили на роль герцога Миднайта, зловещего опекуна юного Эдварда – про Воронова в фанатских кругах говорили, что он не то брат режиссера, не то лучший друг генерального продюсера, не то вообще любовник самой Жени Фишер. К этой экранизации, которая сначала должна была быть сериалом, потом полнометражным фильмом, потом снова вроде бы сериалом, Верочка с самого начала относилась довольно скептически – ну сами посудите, разве наши в состоянии снять что-то приличное? «Закат на рассвете» был великой книгой, достойной Голливуда, уж никак не меньше – однако, как истинная фанатка, она аккуратно подписывалась на каждого актера, которого продюсеры объявляли очередным Эдвардом. По слухам, съемки состоялись еще прошлым летом, но, кроме мутных фоток, изредка публикуемых в сети фан-клубом Юрия Воронова, никаких доказательств этому не было.

Вздохнув, Верочка открыла Телеграм. Молодой актер с дурацкой фамилией Убожин писал:

«Друзья! Приглашу одного счастливчика на «Отелло» сегодня в семь вечера! Хотите увидеть нас с Юрием Вороновым на сцене Академического? Пишите «ХОЧУ» в директ, победителя выберу рандомайзером через час. Время пошло!»

– Мам! – раскрасневшийся сынишка вернулся с полдороги и решительно полез в сумку. – Пить!

– Да ты уже почти все выпил, – покачала головой Верочка, глядя, как, запрокинув голову, мальчишка ловит языком последние капли.

– В следуюсий лаз возьми больсе! – сурово отчитал ее ребенок и бросился к своей даме: – Девочка! Подозди! Я иду!

– А все-таки как хорошо вы уже разговариваете, – розовая «Баленсиага», видимо, все-таки посчитавшая Верочку достойной своей компании, снова подсела к ней поближе. – Сколько, вы говорите, вам, четыре?

– Четыре с половиной, – медленно проговорила Верочка.

Четыре с половиной года. Вот уже четыре с половиной года вся ее жизнь состояла из грязных памперсов, бутылочек, бессонных ночей, соплей и невынесенных горшков. Четыре с половиной долбаных года она не выбиралась никуда, кроме игровых комнат в торговых центрах и детсадовских утренников. Если бы не «Закат на рассвете», неизменно даривший ей сладкое забытье, вдохновение и простор для творчества, за эти четыре с половиной года она сошла бы с ума, и Портнягину пришлось бы запереть ее в холодной каморке на чердаке их старого поместья, приставив ходить за ней пьянчугу-служанку… впрочем, эта история, кажется, уже была написана какой-то другой бедняжкой. Верочка с тоской обвела глазами свою невзрачную действительность – унылую детскую площадку, стиснутую со всех сторон панельными многоэтажками, мутное февральское небо, серый снег с торчащими из него тощенькими измученными деревцами, а потом нажала на аватарку актера Убожина и в открывшемся окошке личных сообщений недрогнувшей рукой набрала: «ХОЧУ».

Глава 2. Митя

– Убожин, ерш твою медь, опять дрыхнешь? – голос помрежа Совкова напоминал рев раненого бегемота – ну, по крайней мере, Мите спросонья почему-то подумалось, что раненый бегемот должен реветь как-то примерно так.

– Нет, что вы, Афанасьстепаныч, я не сплю, не сплю, – забормотал Митя, выпутываясь из одеяла. – Что-то случилось? Юрий Константинович заболел? Заменить надо? Я могу! Я готов! Я весь его текст знаю, и все мизансцены, и…

– Размечтался, – сердито фыркнула трубка. – Заменить Юрия Воронова артистом Убожиным, ты в уме вообще?

– Я? – растерялся Митя, – я…

– Убожин! – рявкнула трубка. – Ты контрамарку просил? Можешь записать одного человечка вместо Зинченки из репчасти на сегодня, у него там не сможет кто-то. Позвони администраторам, добавочный два-двенадцать, скажи им, что у Зинченки минус один, а у тебя плюс.

– Ой, Афанасьстепаныч, большое вам спаси…

– Чтобы был сегодня вовремя! – помреж Совков, видимо, решил больше не тратить на него свое драгоценное время. – А не как обычно! Это понятно?

– Да, Афанасьстепаныч, конечно, Афанасьстепаныч, – покорно закивал Митя в замолчавшую трубку и с тоской посмотрел на часы, криво висевшие над соседней кроватью. Пятнадцать минут второго… блин, он когда-нибудь выспится вообще?

Митя Убожин жил в Москве уже три с половиной года – что, между прочим, составляло почти пятую часть его жизни! – и по праву считал себя практически коренным москвичом, но вот только ему до сих пор никак не удавалось привыкнуть к здешним скоростям. В поселке городского типа Нижнее Трясово, которое он осчастливил своим рождением двадцать лет назад, время текло медленно и размеренно, и каждому событию здесь был заранее назначен свой срок: ежедневно ровно в семь утра от остановки отъезжал автобус в райцентр, ежегодно тридцать первого декабря в местном ДК проводили дискотеку, а каждого пятого и двадцатого в сельпо к вечеру неизменно заканчивалась водка – словом, жизнь в Нижнем Трясове была понятной и простой, будто картинки в книжке про Колобка. Москва же была стремительной и непредсказуемой: в этом городе буквально все случалось внезапно, шло не по плану и, не успев толком начаться, моментально заканчивалось, оставляя Митю лишь беспомощно хлопать глазами где-то на обочине жизни.

У себя в Нижнем Трясове Митя был звездой. Самой настоящей звездой, почти как Нинка Вострикова, которую один раз чуть было не свозили аж к Малахову, потому что она по пьяни подожгла сарай, в котором ее тогдашний хахаль миловался с какой-то шлендрой. Митька-артист был признанным фронтменом всех детсадовских праздников, рассказывая драматическую историю Мухи-Цокотухи так проникновенно, что мамаши и воспитательницы дружно всхлипывали, а заведующая хваталась за сердце – артист растет, прям Дмитрий Харатьян, ну вылитый же! «А ну, давай-ка нашу, артист», – подбадривали его пьяные отцовские кореша, для которых он с табуретки звонко пел про батяню-комбата и группу крови на рукаве. «Ну он и артист у тя, Валюха», – ворчал участковый дядьКоля, за ухо приводя Митьку домой, – «поймал их, когда они Соломонихе на заборе матюки писали, так твой-то рыдал так, что я ему чуть не поверил, будто бы это все мне просто спьяну привиделося». Митька-артист – прозвище, репьем прицепившееся к нему еще в раннем детстве, так и тащило его по жизни, от садиковских утренников к районным конкурсам самодеятельности.

Вершиной его звездной нижнетрясовской карьеры стал театральный кружок в Доме культуры, который словно бы специально для него взялась вести на общественных началах новая библиотекарша. Библиотекарша была молоденькой, полной энтузиазма барышней, которая к тому же отчаянно скучала в эдакой глуши после краевого Института культуры, и поэтому силами школьников Нижнего Трясова на местных подмостках была переставлена вся замшелая театральная классика. Митька-артист с одинаковым азартом лупцевал противников деревянной шпагой, красиво падал, пронзенный воображаемой вражеской пулей, произносил длинные пафосные монологи, в которых мало что понимал, и на глазах у обомлевших зрителей отважно лапал Пастухову, которая просто так ему ни за что бы не дала. Когда в начале последнего школьного года классуха сказала, что до зимы ему надо записаться на ЕГЭ, Митя пошел к библиотекарше и спросил, что надо сдать, чтобы взяли в театральный. Библиотекарша, влажно заблестев стеклами очков, ответила, что вроде бы только русский и литературу, но лучше она уточнит, а потом, помолчав, тихо добавила, что она никогда в нем не сомневалась, что он обязательно поступит, и что его ждет неминуемая слава. Просто не может не ждать.

Обещанная очкастой библиотекаршей неминуемая слава миновала Митю – поманила, обдала сладкой горечью, мазнула страусиным пером по искусанным губам и, аккуратно отстранившись, пошла искать себе кого-то другого. Москва сожрала его, переварила и готовилась через несколько месяцев исторгнуть из своего чрева никому не нужного дипломированного артиста Убожина, одного из доброй сотни выпускников столичных театральных ВУЗов. Его не пригласили ни в один театр, куда он показывался на четвертом курсе, из множества проб сняли только в одном серьезном проекте, а в институтских постановках изредка давали играть картонных красавчиков, чаще назначая на всякое «кушать подано». Ох, если бы не Юрий Константинович Воронов, пристроивший его в свой спектакль аж в Академический…

– Блин! Контрамарка же! – Митя схватился за телефон. Благодаря тому большому проекту, в котором он снимался с самим Вороновым, и слухи о котором нет-нет да и просачивались на просторы интернета, в его канале в телеге было уже больше ста подписчиков, и чтобы удержать их, приходилось вымучивать из себя какой-никакой контент. Митя старательно постил унылые селфи, записывал какие-то дурацкие голосовые, снимал «кружочки», но все это было типичное «не то»… а вот настоящая контрамарка в настоящий театр – совсем другое дело! Раньше он, разумеется, позвал бы на спектакль Катю, но теперь, будучи человеком свободным, он мог распоряжаться билетом по собственному усмотрению.

Значит, так. Открываем телегу, пишем: «Друзья! Приглашу одного счастливчика на «Отелло» сегодня в семь вечера! Хотите увидеть нас с Юрием Вороновым на сцене Академического? Пишите «ХОЧУ» в директ, победителя выберу рандомайзером через…» – Митя взглянул на часы. Этой ночью ему повезло – позвонили из «Квестомании», позвали подменить заболевшего актера, и это было ужасно кстати, вот только прямо оттуда ему пришлось бежать в институт на утреннюю репетицию, и до общаги он добрался всего час назад. Спать хотелось адски, и, в принципе, если поставить будильник на два пятнадцать и заснуть прямо сейчас, то… – «…через час. Время пошло!», написал Митя и блаженно откинулся на подушку. На сон у него было еще шестьдесят минут, и он решительно собирался не упустить ни одной.

– Убожин, ты тут? – входная дверь грохнула.

– Я сплю, – Митя застонал и накрыл голову одеялом. Влад Кривошеин, с которым он четвертый год вынужденно сосуществовал в одной комнате, реально был последним человеком, которого Митя хотел бы сейчас видеть.

– Я так и понял, – хохотнул Влад, судя по скрипу кроссовок по линолеуму, не удосужившийся снять уличную обувь. – Про тебя Василевский спрашивал.

– Он что, приходил? Он же вроде на показе у второго курса должен… – испуганно высунулся из-под одеяла Митя.

– Приходил, – ехидно ответил Влад. – И спрашивал. Где же это, где же, говорит, мой обожаемый Митенька? Отчего это Соколов Митюшин текст по бумажке читает? Может, говорит, раз Митяй так занят, что не считает нужным оставаться на второй акт, пусть вместо него и дальше Соколов старается?

– Блин, – Митя сел, спустил ноги на пол, поежился от ледяного сквозняка. – Я просто ночь не спал, а у меня…

– Ну, раз ты уже не спишь, – прервал его Влад, – покидаешь мне реплики.

– С хрена ли? – рассердился Митя. Своего соседа он и выспавшимся-то выносил с трудом, а уж в таком состоянии…

– Мне самопробы надо записать, – важно пояснил Влад, словно задание ему прислал лично Тарантино, уж никак не меньше.

– Отвали. Я сплю. У меня спектакль вечером, – буркнул Митя и снова попытался улечься.

– Видели мы этот твой спектакль, – заржал Влад. – Точнее тебя в этом спектакле. За папиком халатик подбираешь? Это успех, Митюш, прям успешный успех.

– Отвали, – беспомощно повторил Митя.

Не обращая больше на Митю никакого внимания, Влад плюхнулся на свою кровать, громко забарабанил кулаком по стене:

– Серега!!! Ты здесь?!!

– Чо надо? – поинтересовались из соседней комнаты.

– Реплики!!! Покидаешь?!!

– Канеш! Ща зайду! – весело гаркнул невидимый Серега.

– Иди к нему! – возмутился Митя. – Я же сплю! У него запишите!

– Хрен тебе, – невозмутимо ответил Влад. – В шестнадцатой обои голимые и лампочка тусклая.

Митя сердито вскочил и принялся натягивать джинсы. Стараниями Влада сейчас к ним в комнату легко и непринужденно завалится половина общаги – выставлять свет, сооружать из рюкзаков и стула импровизированный штатив, подсказывать текст… подлец Кривошеин умел нравиться всем, кроме Мити – его он, кажется, считал небольшой, но досадной помехой на своем великом творческом пути.

Первую донельзя обидную свинью этот сукин сын подложил ему еще на вступительных. Дистанционный тур Митя прошел везде, куда посылал видео, и на очные самонадеянно решил ехать в Москву – сюда, конечно, стремилось большинство театральной абитуры, но и всяких творческих ВУЗов зато здесь было втрое больше, чем в том же Питере. Поселившись в хостеле на окраине Химок, абитуриент Убожин принялся штурмовать одну приемную комиссию за другой, и неожиданно для себя почти везде слетел прямо с первого тура. Он старательно рассказывал стихи и прозу, травил анекдоты, ходил на руках, танцевал и пел – ему улыбались, кивали, говорили «очень хорошо, спасибо, достаточно» и почти нигде не пригласили на второй тур. С тоской глядя на счастливчиков, чьи фамилии называли в конце дня, Митя недоумевал – ну совсем ведь обычные ребята, чем он-то хуже? Что с ним не так?

Последним в его списке значился легендарный институт в Театральном переулке, куда он приехал уже без особой надежды. Его записали на двенадцать, он был на месте в одиннадцать, и, потолкавшись в толпе таких же, как он, жаждущих славы, понял, что к назначенному времени его точно не вызовут – слушали еще тех, кто был приглашен аж на девять утра. Присев на каменные ступеньки старинного крыльца, он принялся разглядывать своих сегодняшних соперников, многих из которых он уже видел в предыдущие дни в других учебных заведениях – ребята сбивались в кучки, читали стихи, что-то пели под гитару, разыгрывали сценки и просто болтали между собой. В каждой кучке быстро находился лидер – самый яркий, смешной или громкий; в компании, обосновавшейся рядом с Митей, таким явным лидером был хорошо одетый парень, рослый, кудрявый, родом, как Митя понял, из Питера. Обступившие его девчонки все удивлялись, зачем он приехал поступать в Москву – питерский же снисходительно объяснял, что у них в этом году ни один приличный мастер курс не набирает, а здесь зато берет сам великий Василевский, который его уже смотрел и вообще приглашал сразу на третий тур, но он, Влад Кривошеин, решил идти по-честному, на общих основаниях. Митя сначала прислушивался к их разговору, потом перестал – просто сидел, закрыв глаза, мысленно повторяя все свои отрывки и стихи, пока рядом с ним на ступеньки не уселся тот самый питерский зазнайка.

– Слышь, как тебя, – покровительственно обратился он к Мите. – Какой монолог читать собираешься?

– Я? Чацкого, – удивился Митя (питерский был совершенно не похож на человека, которого мог интересовать хоть кто-то помимо собственной персоны).

– Чацкого, – презрительно усмехнулся питерский. – Ну ты даешь. Давай уж тогда Гамлета сразу.

Митя хотел было спросить, что не так с Чацким, или гордо парировать, что он и Гамлета может, если надо, но тут питерский неожиданно придвинулся ближе и, понизив голос, сказал:

– Нафталин твой Чацкий, вот что. Всех, кто четыре года назад, ну, в прошлый набор, к Василевскому с Чацким приходил, он даже слушать не стал, сразу домой отправил.

– А ты откуда знаешь? – задохнулся Митя.

– Да так, – качнул кудрявой головой питерский. – Связи, знаешь ли, имеются.

– Блин, ну тогда вместо Чацкого я могу… – расстроенно начал было Митя, но питерский остановил его:

– Короче. Я знаю, с чем Василевский точно пропустит на второй тур. Всех, кто с этим приходил в предыдущие дни, пригласили дальше, усек? Давай телегу свою, ща текст скину.

– Спасибо, но… а почему ты мне помогаешь? – подозрительно спросил Митя, уже потянувшись достать телефон. – Зачем это тебе?

– Милосердие, – пожал плечами питерский, – есть такое слово, слыхал? К тому же у нас с тобой типажи разные, ты мне вообще не соперник.

Текст, присланный питерским, по здравому рассуждению, был какой-то странный. Сложный, нервный, дерганый, местами и вовсе непонятный… понятно было одно – он был в сто, нет, в тысячу раз круче заезженного до дыр Чацкого! Митя быстренько зазубрил первую половину, по горькому опыту уже зная, что до конца его никто слушать не станет, для очистки совести записал окончание на ладони, и тут его позвали внутрь. «А вы когда-нибудь забываете, когда любите, что… когда… когда любите, что…» – повторял он про себя, идя за своим сопровождающим и с ужасом осознавая, что, кажется, уже забыл то, что выучил несколько минут назад. Он попытался было вспомнить своего многострадального Чацкого, но тот, как назло, тоже напрочь испарился из его головы. Охваченный священным ужасом, Митя не смотрел по сторонам, не замечал, куда его ведут, и очнулся лишь перед медленно открывавшейся массивной старинной дверью.

– Убожин? Заходите, – сказал кто-то. Митя вошел, огляделся – в белой аудитории с колоннами, больше похожей на бальный зал из исторического фильма, за длинным столом о чем-то разговаривали какие-то люди. По центру сидел великий Василевский, которого Митя загуглил тремя часами ранее, остальных он не знал – ну, во всяком случае, среди них не было ни одного лица, которое было бы ему знакомо по бесконечным маминым сериалам.

– Убожин Дмитрий Викторович, – громко представился Митя. Комиссия не обратила на него ни малейшего внимания – Василевский, вертя в пальцах ручку, внимательно слушал сидевшую рядом с ним немолодую грудастую брюнетку в розовом костюме, остальные переговаривались между собой, словно никакого Убожина Дмитрия Викторовича перед ними и не было вовсе. Митя сглотнул. В бесчисленных видосах, которые он в рамках подготовки к поступлению весь прошлый год смотрел в сети, говорили, что главное – это обратить на себя внимание. Быть необычным, внезапным, не таким, как все. Поразить равнодушных уставших педагогов. Выкинуть какой-нибудь фортель – запеть, кукарекнуть, выдержать мхатовскую паузу… Митя был не так чтобы прямо очень большим специалистом по выкидыванию фортелей, но – была не была!

– А вы когда-нибудь забываете, когда любите что – любите? – зажмурившись, выпалил он. Бормотание прекратилось. Митя приоткрыл один глаз. Люди за столом, не шевелясь, внимательно смотрели на него, а Василевский замер, не донеся ручку до бумаги.

– Я – никогда! – горячо воскликнул Митя, для верности изобразив рукой интенсивность этого своего «никогда». Василевский отложил ручку в сторону, грудастая темноволосая дама рядом с ним почему-то наклонилась и спрятала лицо у него на плече. «Жена, наверное», – подумал Митя и продолжил:

– Это как зубная боль, только наоборот – наоборотная зубная боль. Только там ноет, а здесь и слова нет, – честно говоря, он не очень понял, что хотел этим сказать автор, но на всякий случай скривился и осторожно подвигал челюстью – уж что-что, а зубную боль он себе представлял ой как хорошо. У брюнетки в розовом задергались плечи. Молодой мужчина в синем свитере справа от Василевского уронил лицо в ладони и беззвучно затрясся, не то от смеха, не то от рыданий. Василевский сидел прямо, всем своим видом выражая крайнюю заинтересованность происходящим.

– Какие они дикие дураки, – улыбнулся ему Митя, глазами показывая на мужчину в свитере и пожимая плечами, как бы говоря «ну дебил, что с него взять». – Те, кто не любят – сами не любят, будто дело в том, чтоб тебя любили.

Василевский, кажется, перестал дышать, завороженно глядя на него так, словно бы Митя был брюнеткой в розовом, внезапно показавшей честной публике свои сиськи.

– Я не говорю, конечно, – раскованно продолжил Митя, выдыхая – кажется, он больше ничего не боялся, – но встаешь как в стену. Но вы знаете, нет такой стены, которой бы я не пробил… ла, – растерянно закончил он.

В аудитории стояла гробовая тишина, нарушаемая отчетливыми всхлипываниями грудастой брюнетки.

– Э-э-э, – отмер наконец Василевский, сочувственно погладив дамочку по плечу, – Дмитрий. Викторович. Уточните пожалуйста, а что это вы нам сейчас прочитали?

– Марина Цветаева, «Повесть о Сонечке», – ответил Митя, украдкой взглянув на исписанную ладонь.

– Но вы же в курсе, что это женский монолог, да?

– Да? – поразился Митя. Комиссия безмолвствовала, лишь грудастая розовая дама продолжала нервно всхлипывать, то и дело прикладывая к покрасневшим глазам бумажный платочек.

Это было фиаско. Полный, лютейший провал. И, главное, на пустом же месте… читал бы спокойно своего Чацкого, но нет, надо было послушаться этого гада! Ну и гнида же ты, питерский, попробуй только на глаза мне попадись…

– А, да, – сжав кулаки, повторил Митя. – В курсе, да

– И почему же вы его выбрали?

– Я? Ну… – я не выбирал, мысленно кричал Митя, я не выбирал, это тот козел кучерявый меня подставил! – …Я просто хотел вас, э-э-э, поразить. Простите.

– Что ж, – после небольшой паузы кивнул Василевский, – полагаю, вам это вполне удалось. А что вы поняли из этого монолога, молодой человек?

– Ничего не понял, – почему-то абсолютно честно сказал Митя. – Только то, что, наверное, не очень люблю Цветаеву.

– Ну тогда прочитайте нам то, что вы любите, – неожиданно улыбнулся Василевский. – Наверняка в вашем репертуаре есть что-то, что вам близко… что-то такое, что вам нравится с детства, может быть?

Наверное, Василевскому не стоило этого говорить. Наверное, Мите нужно было взять себя в руки и на голубом глазу сообщить комиссии, что с раннего детства ему нравятся стихи Пушкина Александра Сергеевича, годы жизни одна тысяча семьсот девяносто девятый тире одна тысяча восемьсот тридцать седьмой, и что конкретно он просто обожает «Во глубине сибирских руд», посвященное восстанию декабристов одна тысяча восемьсот двадцать пятого года. Но Василевский смотрел на него так ободряюще, так ласково, словно бы был его батей, или очкастой библиотекаршей, или воспитательницей в детском саду, гладившей его когда-то по белобрысой головенке, приговаривая: – ну ты артист, Митька, как есть артист! – и вот поэтому, и вот только поэтому Митя, не вполне осознавая, что делает, подошел к столу, взял один из пустующих стульев, поставил перед обомлевшей комиссией, легко вспрыгнул на потертое сиденье и уверенно провозгласил:

– Муха! Муха! Цокотуха! Позолоченное брюхо!

Митя плохо помнил, как вышел из белого зала, как бродил по полупустым коридорам, все время сворачивая не туда, пока кто-то не сжалился над ним и не вывел на улицу. Потом он, кажется, сел прямо на асфальт и долго молча сидел, окруженный сердобольными девчонками, наперебой предлагавшими ему кто воду, кто шоколадку. Он сидел, стиснув внезапно опустевшую голову руками, а сочувственные голоса вокруг сливались в один сплошной гул, постепенно превращавшийся в протяжный гудок поезда, готовящегося увезти Митьку-артиста обратно в Нижнее Трясово…

– Так, Цокотуха, – внезапно раздалось у него за спиной. Митя обернулся, испуганно вскочил – перед ним стояла та самая пышногрудая розовая тетка из комиссии.

– Фамилию напомни, – строго приказала она.

– Убожин…

– Зовут?

– Д-дмитрий. Викторович, – промямлил он, и зачем-то добавил: – Митя.

– Ми-тя, – медленно повторила темноволосая женщина, словно пробуя два этих немудрящих слога на вкус, – Митя… А годиков тебе сколько, Митенька?

– Се-семнадцать, – вот сейчас, сейчас она скажет что-нибудь вроде «приходи года через три, сынок»…

– Что на следующий тур приготовил?

Митя опешил.

– Я? Ну, басни, знаете, Крылов там, Михалков, потом еще… – он сбился, замолчал. Женщина молчала тоже, внимательно, словно товар на прилавке, разглядывая Митю. Митя поежился. На мгновение ему показалось, что сейчас она возьмет его за подбородок, велит открыть рот и полезет пересчитывать зубы – он видел такое в каком-то фильме про крепостное право. Но грузная взрослая женщина в розовом просто стояла и смотрела, смотрела на него, а потом негромко сказала:

– Читай свою Цокотуху, понял?

В следующий раз он нос к носу столкнулся с ней на этом же самом месте после последнего экзамена. Измученная, взмыленная, порядком осипшая абитура, выдержавшая жернова вступительных испытаний и смертельно боявшаяся не получить в конце этого изнурительного марафона свой вожделенный приз, толкалась перед зданием – уже не соперники, еще не друзья, тревожно замершие в ожидании своей участи.

Входная дверь распахнулась, и на крыльцо вышли две женщины: одна незнакомая Мите, вторая – та самая розовая брюнетка из приемной комиссии. Теперь он знал, что зовут ее ужасно красиво, Маргарита Марковна Морева, и что она никакая не жена Василевского, а проректор по… ну, в общем, какой-то там проректор по какой-то там работе, он вечно забывал, как это правильно называется. Небрежным жестом пухлой руки остановив кинувшихся к ней ребят, Морева стала спускаться по ступенькам. Вторая шла рядом, кивая и внимательно слушая проректоршу, не потрудившуюся понизить голос:

– А я ему – хорошие дети, конечно, но ведь ни одного героя, Алешенька, а кто у тебя героев играть будет на выпуске, скажи на милость? Один носатый, другой толстый, третий ушастый… а этот-то хотя бы хорошенький!

– А Василевский что? – спросила ее спутница и взяла под руку. Проректорша, выразительно закатив глаза, продолжила:

– А что Василевский… Повздыхал для вида, и говорит – ладно, Марго, уболтала, ушастого вычеркиваем, берем это твое, м-м-м, убожество – Маргарита Марковна со значением взглянула на остолбеневшего Митю, и начальственные дамы проплыли дальше, к черному автомобилю, притормозившему у тротуара.

– Ну че, убожество, выдыхай, – громко и как-то очень недобро рассмеялся стоявший рядом питерский, ожидаемо прошедший в финал. – Твоя хорошенькая мордашка затмила чьи-то ушки. Смотри, отблагодарить не забудь свою… благодетельницу.

Убожество. О том, что Митя попал на курс только лишь потому, что приглянулся Моревой, а Василевский сходу окрестил его «убожеством», стараниями ненавистного питерского Владика все студенты знали уже к концу первой учебной недели. Педагоги, видимо, знали тоже – Митя был уверен, что, улыбаясь ему в лицо, за спиной они презрительно тянули «ну и убожество». Первые два года он не вылезал из института, днюя и ночуя на занятиях и репетициях, еле-еле доживал до сессии, кое-как сдавал ее, удостаиваясь от Василевского лишь пренебрежительного «ну и ты, Митенька, у нас тоже, э-э-э, молодец». С третьего курса, став посвободнее, он начал ходить по бесконечным пробам и кастингам, раз за разом выслушивая «спасибо, мы вам перезвоним»… Проклятая Москва! – сердито думал Митя, сбегая по лестнице, на ходу застегивая куртку, – проклятая, проклятая Москва! Из Митьки-артиста она превратила его в убожество, жалкого неудачника, позор всего курса, вечное посмешище, над которым к тому же дамокловым мечом висела грядущая неминуемая расплата с Маргаритой Марковной, чей пристальный темный взгляд он то и дело ловил на себе… и уж конечно больше всех виноват в этом был Влад Кривошеин, очаровашка Владик, у которого все всегда получалось, которого все любили, и обойти которого у Митеньки вышло лишь один раз, когда его утвердили на роль Эдварда Саншайна в «Закат на рассвете», а Владика, ноздря в ноздрю дошедшего с Митей до ансамблевых проб, в итоге не взяли даже в групповку «молодых аристократов, товарищей Эдварда по пансиону»… нет уж, прочь, подальше от Влада и его гадких шуточек, лучше он пораньше поедет в театр и попробует поспать в гримерке – до шести часов, когда туда начнет подтягиваться народ, оставалась еще уйма времени.

Мужской этаж встретил Митю блаженной тишиной. Разумеется, здесь никого сейчас не было, только от костюмеров доносилось сердитое пыхтение утюга – видимо, кто-то из девочек уже отпаривал костюмы к вечернему спектаклю. Довольно посвистывая, Митя прошел в свою гримерку. Она ожидаемо была пуста, лишь по трансляции что-то нечленораздельно орал режиссер Говоров, репетировавший сейчас на основной сцене свою новую постановку. Митя прикрутил звук, и, улегшись на продавленный диван, уже совсем было начал засыпать… но тут прямо над его многострадальной головой зажегся свет.

– О! Артист Убожин собственной персоной! – нависший над ним Валера Блинов похлопал Митю по плечу.

– Смотри-ка, вороненочек тут у нас уже и гнездышко свил, – зазвучал от двери веселый голос Сани Соломатина. – Ну привет, юное дарование.

– Привет, – уныло сказал Митя. Его соседи по гримерке были, в принципе, неплохими парнями, но вот только сейчас ему совсем не хотелось их видеть. Собственно, в эту минуту он был бы не рад даже Кате, если бы она вздумала к нему вернуться – слишком уж он устал.

– Вы же у Говорова репетируете? У вас же перерыв? – с надеждой спросил он у Соломатина. – А надолго?

– А насовсем, – хохотнул Саня, щелкая кнопкой чайника. – Сегодня же «Отелло» вечером, его монтировать за четыре часа начинают. Ты бы знал, если бы приходил вовремя.

– Так что освобождай диван, – Валера плюхнулся рядом с Митей, чуть не отдавив ему ноги, – я чет подыхаю уже, а вечером опять плясать… Жрать хочешь? Вафлю вон возьми у меня на столе.

– Мужики, – жалобно попросил Митя, – я ночь не спал, ну будьте людьми, пожалуйста…

– А мы, Убожин, в своей гримерке вообще-то, – вдруг как-то очень нехорошо осклабился Валера. – Тебя же Воронов в театр на шлеечке притащил? Ну так и иди спать к нему, какого хрена тебя к нам-то подселили вообще!

– Иди-иди! – заржал Саня. – Половина женского населения нашей необъятной родины душу бы продала за то, чтобы спать с Вороновым, а повезло почему-то одному лишь великому артисту Убожину!

Митя вскочил, всунул ноги в расшнурованные кроссовки, отпихнул Саню и, бросившись к выходу, рывком распахнул дверь.

– Да е… вашу… ближайшую родственницу, – сдавленно прозвучал откуда-то сбоку удивительно знакомый голос.

Притормозивший Митя осторожно выглянул в коридор – из-за двери, потирая плечо, медленно выходил Юрий Воронов, звезда столичной сцены, переснимавшийся в доброй половине сериалов, так жарко обожаемых Митиной мамой, а также с недавних пор главный Митин благодетель по совместительству.

– Юрий Константинович… – упавшим голосом пролепетал Митя. – Простите. То есть я хотел сказать – здравствуйте. Здравствуйте, Юрий Константинович.

– Здравствуйте, Митенька, – негромко и очень вежливо ответил Воронов, как будто Митя только что преподнес ему букет белых хризантем, а не пришиб дверью. – Вы сегодня рано.

– Вы тоже… то есть я знаю, что вы всегда рано, – заторопился Митя, – вам же настроиться, и потом… то есть я хотел сказать, что я тоже сегодня рано, да. Вот.

– Решили в кои-то веки порадовать Совкова? – светским тоном поинтересовался Воронов, поправляя и без того безупречно повязанный галстук.

– Да, то есть не в этом дело, то есть я просто ночь не спал, мне там подработку устроили, ну вот я и… я, в общем, просто поспать хотел, в общаге шумно, а здесь…

– А здесь весьма некстати репетиция Говорова закончилась, – кивнул Воронов. – Ладно. Пойдемте со мной.

– Куда? – опешил Митя.

Не удостоив его ответом, Воронов прошествовал к своей гримерке. Митя медленно вышел в коридор, путаясь в незавязанных шнурках, мужественно стараясь не вслушиваться в тихие смешки за своей спиной. Ну и пусть, – отстраненно думал он, идя за Вороновым, – ну и пусть они смеются, много ли дуракам надо…

– Заходите, – Воронов открыл свою дверь и посторонился, пропуская Митю вперед. – Располагайтесь.

– Юрий Константинович, я…

– На этаже скоро будет громко, так что возьмите беруши, – продолжил Воронов. – Там, на подоконнике, пластиковая коробочка. Я разбужу, когда вас позовут на грим. Ложитесь и не шумите, сделайте милость. Мне надо посидеть в тишине.

– Спасибо, Юрий Констан…

– В ти, ши, не, – медленно и членораздельно повторил Воронов, снимая пальто.

Митя вздохнул и принялся устраиваться на диване – ну что он за человек, этот Юрий Константинович Воронов! Вот вроде и помогает ему постоянно, но разговаривает с ним так, будто бы до сих пор играет того вредного герцога Миднайта, ну или как будто бы Митя и в жизни такой же наивный дурачок, как Эдвард Саншайн… впрочем, диван у Воронова был отличный, не чета тем, что стояли в гримерках у простых смертных и, наверное, помнили еще Станиславского с Немировичем-Данченко. Накрывшись пледом, Митя потянулся отключить звук у своего мобильника… Контрамарка!!! Ему же надо предупредить администраторов, чтобы переписали на него контрамарку, как же он мог забыть! Митя бесшумно сел – Воронов, расположившийся в кресле, кажется, то ли дремал, то ли ушел глубоко в себя. Так, надо быстренько и, главное, очень-очень тихо найти внутренний телефон, где же он тут… Черт! Доисторический дисковый аппарат висел на стене прямо за спиной Воронова.

Стараясь не дышать, Митя подкрался к вороновскому креслу. С минуту с тоской поразглядывал ухоженные руки в массивных резных перстнях, расслабленно лежавшие на подлокотниках, черную гриву волос, рассыпавшихся по широким плечам… Да, хорошо быть таким, как Воронов. Красивым, знаменитым, влиятельным. При деньгах опять же – вот у него тачка какая, аж с водителем… Но тачка, блин, совершенно не главное – главное ведь талант! О фантастической одаренности этого человека, чуть ли не с третьего курса сделавшей его звездой столичных подмостков, ходили легенды. В институте пожилые преподаватели с придыханием рассказывали о том, как их худенького большеглазого студента буквально рвали на части именитые режиссеры – да что там, сам великий Василевский то и дело заводил свою любимую песню «а вот, помнится, делали мы этот отрывок с Юрочкой Вороновым». Сейчас в театре Воронов, правда, почти не играет, лишь пару раз в месяц снисходя до своего родного Академического, целиком сосредоточившись на кино и сериалах – зато теперь его знает не только театральная богема, но и каждая собака в Нижнем Трясове… интересно, а сколько ему лет, как бате, может, или уже побольше? Седины не видно – ну так красит, наверное – и морщин почти нет… Так, ладно, хватит – Митя задержал дыхание и, опасно нависнув над Вороновым, словно желая его обнять, потянул руку к телефону.

– Артист Убожин, – вдруг совершенно не сонно сказал Воронов, не открывая глаз. – Извольте объясниться.

– Ой, – отпрыгнул Митя. – Простите. Я не хотел… то есть мне просто позвонить. Администраторам. Надо. Очень.

Воронов молча кивнул и чуть отодвинулся. Митя выдохнул, снял трубку, растерянно повертел ее в руках – он совершенно забыл номер, а спросить было не у кого, кроме…

– Простите, – тихонечко проскулил Митя прямо в ухо Воронову. Не открывая глаз, тот приподнял ровную угольно-черную бровь.

– А вы случайно не знаете номер администраторов? – с надеждой продолжил Митя. – Просто я, понимаете, забыл. Случайно.

– Два-двенадцать, – сухо ответил Воронов. Митя судорожно набрал номер, прижал к уху старинный агрегат.

–Да? – раздался из трубки громкий женский голос.

– Здравствуйте, это Убожин вас беспокоит, Дмитрий, артист, вы меня, может, не знаете, просто я не в штате еще, я по договору, – отчаянным полушепотом зачастил Митя, – мне Афанасьстепаныч велел, чтобы я позвонил вам и сказал, что у Зинченко из репчасти минус один, а у меня плюс…

– Ты бы еще позже позвонил, артист Убожин, – сердито прервал его женский голос. – Зинченкино место давно дирекция забрала.

– Но как же…

В трубке раздались короткие гудки. Митя растерянно посмотрел на Воронова – тот по прежнему сидел в кресле с закрытыми глазами.

Блин. Митя расстроенно почесал нос – он же пообещал своим подписчикам билет, конкурс вон объявил и позорно о нем забыл. Что же теперь делать…

– Телефон.

Митя вздрогнул – не открывая глаз, Воронов властно протянул к нему руку. Чего он хочет – чтобы Митя повесил трубку? Чтобы не вешал? Чтобы… что? Не дождавшись ответа, Воронов отобрал многострадальную трубку:

– Два-двенадцать.

Трясущейся рукой Митя прокрутил тугой диск телефонного аппарата.

– Нина Аркадьевна? Воронов. Добрый день. Хорошо. Как сами? Прекрасно. У меня сегодня гость будет, посадите? В партер. Спасибо. На мою фамилию, да, – он протянул трубку Мите: – Все. Спите уже.

– Юрий Константинович, блин, я и так вам кругом должен, а вы… – растроганно начал было Митя, но Воронов вдруг открыл глаза и, взяв двумя пальцами холеной руки замызганный рукав Митиной толстовки, проникновенно сказал:

– Митенька. Счастье мое. Если вы сейчас же не угомонитесь, я отошлю вас спать на женский этаж. Ну и поскольку вы слишком хороши собой, чтобы наши дамы дали вам выспаться, то уж будьте так любезны… – он подбородком указал на диван и снова закрыл глаза.

Повесив трубку и мысленно рассыпаясь в благодарностях, Митя отступил к спасительному дивану и полез в телегу. Блин! В личке висело одно-единственное сообщение от подписчика… а он-то, дурак, еще думал, как ему поскорее освоить этот долбаный рандомайзер. Одно, всего одно жалкое «хочу» в ответ на все его старания! Вот так пилишь-пилишь для них контент, придумываешь всякое, а на деле никому ты не нужен, Митя Убожин, расстроенно думал он, укладываясь, снова накрываясь пледом и набирая сообщение какому-то пользователю @МиднайтСан с невнятной загогулиной на аватарке:

«Поздравляю, Вы выиграли. Подойдите за пригласительным в окошко администраторов за полчаса до начала, скажите, что Воронов вам билет оставил»

Глава 3. Верочка

– Представляешь, я выиграла! – жаловалась Верочка, выруливая в левый ряд. – Выиграла, а теперь совершенно не понимаю, что мне с этим делать! Я, конечно, сто лет нигде не была и с радостью пошла бы, но куда я мелкого дену? А кстати, ты не могла бы сегодня с крестничком…

– Не могла бы! – гаркнула из автомобильных динамиков Танюха. – У меня пилатес сегодня! И йога! В гамаках!

– Ну да, конечно, – расстроенно кивнула Верочка, – я понимаю… везет тебе! Свободная женщина, дочь вырастила, делаешь, что хочешь.

– Да ладно тебе прибедняться, – Танюха, кажется, что-то жевала. – Живешь как у Христа за пазухой, не работаешь, Портнягин с тебя пылинки сдувает, а я все сама, все сама… а что ты там выиграла-то, я прослушала.

– Да блин мальчик этот, который вроде окончательный Эдвард Саншайн, как его… Убожин?

– Ну допустим, какая разница, и что?

– Ну и он у себя в канале билет на свой спектакль разыгрывал, и… вот, – грустно закончила Верочка.

– Мам, писать! – подал голос Эдвард Портнягин с детского кресла на заднем сидении.

– Потерпи, малыш, мы почти приехали, – озабоченно сказала Верочка, притормаживая на светофоре. – В общем, надо, наверное, написать ему и отказаться? Как неудобно-то.

– Да чего тут неудобного, – фыркнули динамики Танюхиным голосом. – Напиши – извините, мол, обстоятельства изменились, отдайте свой шикарный супер-пупер-приз какому-нибудь другому несчастному.

– Мам! Писать хочу! – Эдвард Портнягин сердито пнул синей «Куомой» водительское сиденье.

– Мы уже почти приехали, потерпи, милый… но в общем и целом все это ужасно, ужасно неловко, – вздохнула Верочка, – он ведь ребенок совсем, младше моего Андрюшки, кажется, или такой же, а я, психически неуравновешенная пожилая женщина, ему в личку написываю, сначала «хочу», потом «не хочу»…

– Во-первых, откуда бы ему знать, что ты пожилая, – авторитетно заявила Танюха, – наложением рук на аватарку? А во-вторых, смотреть какого-то Убожина я бы и бесплатно не пошла. Я еще могу понять, если бы тебя Воронов пригласил…

– А кстати, – снова вздохнула Верочка, – это, кажется, именно Воронов и пригласил.

– То есть? – насторожилась невидимая Танюха.

– Ну этот Убожин мне написал, что билет у администраторов, и им надо сказать, что его для меня оставил Воронов. Это же твой «Отелло» обожаемый, сколько раз ты его смотрела, пять или…

– Воронов?!! – заорала Танюха. За Верочкиной спиной тихонечко пискнул перепуганный Эдвард. – Воронов!!! Что же ты раньше не сказала!!!

– Да я говорила вроде, – принялась оправдываться Верочка, – ты просто прослу…

– Воронов!!! – из динамиков послышался грохот.

– Тань? – забеспокоилась Верочка. – Ты там жива?

– Жива! Упала просто! – отмахнулась невидимая Танюха. – Значит так! Идем вместе! Билетов уже нет наверняка, но есть у меня одна девочка специальная, у перекупов что хочешь достанет… так вот, встречаемся в шесть на Охотном, я там машину припаркую, а потом…

– Да не могу я! – Верочка всплеснула бы руками от отчаяния, если бы не держала руль. – У меня ребенок! И Портнягин вечером прилетает, надо борща…

– Тебя что, в доставке забанили? Закажи борщ, перелей в кастрюлю!

– Но его же встретить надо, покормить…

– Портнягин – святой человек! – строго сказала Танюха. – От него сияние исходит! Когда ты, Максом беременная, Андрюшку соседям кинула и на сходку своих умалишенных фанаток Жени Фишер умотала в лосинах и кружевах по Царицыну скакать, он тебе и слова не сказал! Я помню! А это театр! Академический! Приличное развлечение для приличной домохозяйки!

– Но ты же тоже не можешь? У тебя же гамаки и этот, как его, пилатес? – попыталась ухватиться за соломинку Верочка.

– В жопу пилатес, – решительно сказала Танюха, – и гамаки в ту же жопу! С йогой вместе! Тебе билет оставил сам Воронов! Во! Ро! Нов! Ты понимаешь, дурища?!!

– Тань, у меня ребенок в машине, – возмутилась Верочка, – ну какая жопа?

– Обыкновенная! – засмеялась Танюха. – Привет, Федечка! Жопу знаешь?

– Пливет, – обреченно отозвался с заднего сидения Эдвард Портнягин, – я Эдвалд. Зопу знаю. Дулисю тозе.

– Вот! – гордо сказала Танюха. – Вот оно, вот, отечественное дошкольное образование, лучшее в мире, между прочим! Устами младенца…

– Писать, писать, писать… – заканючила жертва лучшего в мире отечественного дошкольного образования.

– Он Эдвард, – бессильно сказала Верочка, осторожно поворачивая к автоматическим воротам подземного паркинга.

– Ничо не знаю, крестила я его Федечкой, – отрезала Танюха. – Я побежала кудри крутить. В шесть на Охотном. Не опаздывай.

– Ну куда же я его… – в динамиках раздались громкие гудки.

– Мам, я описался, – сообщил с заднего сидения Эдвард Портнягин.

Яростно костеря актера Убожина с его внезапным призом – про себя, разумеется, дабы еще больше не обогатить словарный запас воспитанника бывшей «Радуги» – Верочка кое-как припарковалась на своем месте, выгрузила ребенка, обмоченное детское кресло и поволокла свою тяжкую женскую ношу в сторону лифта. Подземный паркинг в их новостройке «комфорт-класса» (в домовом чатике его остроумно именовали «дискомфорт-классом»), несмотря на февраль, к незамутненной радости Эдварда был уже залит водой – а что же будет, когда наступит весна… Верочкино семейство жило здесь уже четыре года, и все это время тут постоянно что-нибудь трескалось, ломалось и отваливалось. Лифты ходили туда, куда им вздумается, двери заклинивало, а соседей было слышно так, словно стены в доме были сделаны из бумаги. Стоил этот «комфорт-класс» при этом, словно был виллой на Мальдивах, и выплачивать ипотеку за семейное гнездышко бедолаге Портнягину предстояло еще добрых лет двадцать. Впрочем, Верочке грех было жаловаться – прежде, когда они на птичьих правах ютились в двухкомнатной хрущевке у свекрови на голове, она и мечтать не могла, что будет когда-нибудь жить в собственной просторной квартире, пусть и у черта на куличках.

Они теснились у свекрови со дня свадьбы, и поэтому, как только Портнягину повезло устроиться на хорошую работу и получить свой первый приличный годовой бонус, они сразу же бросились покупать себе квартиру. Просторную трешку за МКАДом взяли «на котловане»: светлая, в два окна, угловая спальня для них с Портнягиным, по комнате каждому мальчику и небольшая, но уютная кухня для совместных вечерних посиделок – ну что еще нужно людям, прожившим столько лет вчетвером в крошечной комнатушке? Они ездили на стройку почти три года каждую неделю, высматривая из-за забора, как поднимаются одинаковые корпуса, даже в сумерках безошибочно находя свои будущие окна, они рисовали план расстановки мебели, успели миллион раз поссориться из-за цвета обоев и длины занавесок, они потихоньку покупали свои первые в жизни собственные ложки и вилки, стыдливо пряча их на антресоли, а потом… а потом оказалось, что Верочка на шестом месяце.

– Краси-и-и-во-о ты вошла в нашу грешную жизнь, – фальшиво выводил ошалевший от счастья Портнягин куда-то в Верочкин пупок. – Любочка, папина радость! – он почему-то был уверен, что это девочка. Свекровь молча крутила пальцем у виска, сыновья-подростки сердито хлопали дверьми, отказываясь обсуждать с горе-родителями дальнейшие перспективы совместного существования, заведующая женской консультацией поджимала губы и намекала на то, что, учитывая Верочкин возраст и неважные результаты скринингов, лучше было бы по-быстрому организовать искусственные роды и забыть об этом стыдном недоразумении. Верочка лежала на сохранении, глотая слезы, и, если бы не очередной том «Заката на рассвете», как по заказу вышедший за два месяца до родов, определенно сошла бы с ума.

Ключи от своего трехкомнатного рая они получали уже впятером. Тихое блаженство в собственной отдельной спальне, мальчики, комфортно живущие каждый в своей комнате, чинные семейные чаепития на нарядной кухне… красиво вошедший в их грешную жизнь Эдвард Портнягин сорвал все планы. Детская кроватка и комод отожрали добрую половину спальни, разномастные игрушки лежали ровным слоем по всей квартире, а передняя была забита колясками, санками и велосипедами. Никакого уюта Верочке больше не хотелось – она решительно не понимала, как ей справляться с разросшимся хозяйством. Если бы не Зуля, приходившая раз в неделю отмывать эти авгиевы конюшни, они через пару месяцев заросли бы мусором, словно герои дурацкого телешоу, Верочка была в этом уверена.

– Давай, давай, заходи, ребенок, – гремя ключами, нетерпеливо подталкивала она своего замешкавшегося отпрыска, – давай, только не топчись по полу, а то нам от Зули попадет.

Зуля внушала священный ужас всем членам Верочкиной семьи. Перед ее приходом Портнягин безропотно доставал из-под кровати носки и лично относил их в стирку, старшие мальчики спешно перетряхивали свои постели в поисках окурков и недоеденных чипсов, а Эдвард, сердито бурча, собирал свои игрушки по коробкам. Зуля смерчем проходилась по квартире, сметая все на своем пути, высказывала работодателям все, что она о них думает и уносилась дальше, оставляя после себя хоть какое-то сомнительное подобие порядка. Верочка молиться на нее была готова и каждый раз, переводя ей положенный гонорар, мысленно исполняла «Кто тебя создал такую».

– Явились, – мрачно констатировала Зуля, выглянув из кухни и обозрев мокрого ребенка и его всклокоченную мать.

– Мы описались, – виновато сказала Верочка. – Можно нам занять ванную на минуточку?

– Мошна, – великодушно разрешила хранительница Верочкиного очага.

«Минуточка» затянулась на добрые четверть часа. Верочка переодела сына, закинула в стирку мокрые вещи, кое-как отмыла кресло и, пристроив его сушиться, совсем было собралась прокрасться на оккупированную Зулей кухню, чтобы попытаться раздобыть еды, но тут ей позвонила Танюха.

– Ты отпросилась? – гаркнула лучшая подруга.

– Я?

– Так и знала, что нет! – загремела Танюха.

– Да я замоталась и…

– Я так и подумала! Отпрашивайся!

– Тань, ну кому я его…

– У тебя два лба взрослых! – бушевал ураган на другом конце провода. – Совершеннолетних! Могут они в кои-то веки принести пользу и присмотреть за младшим братом, а?

– Они? Ну я попробую, но…

– Свекрови звони! Бабушка она или где?!!

– Или где… – вздохнула Верочка.

– Короче, я билеты купила, себе и Варьке, и не спрашивай, во сколько они мне обошлись, – не слушая подругу, продолжала Танюха. – Напоминаю, встречаемся в шесть на Охотном. Не опаздывай, я кофе выпить хочу.

– Я попробую,– скорбно сказала Верочка и нажала «отбой».

С Танюхой они вместе учились с первого курса – та взяла под свое крыло приехавшую из тмутаракани растерянную провинциалку Верочку еще на вступительных экзаменах. Танюха, решившая поступать после техникума на дневное, была старше почти на три года, и потому считала себя особой пожившей и лучше всех разбиравшейся примерно во всем. Танюхино экспертное мнение, которое она никогда не держала при себе, было главным Верочкиным ориентиром во всем, начиная от выбора темы для курсовой и заканчивая выбором мужа – словом, Танюха, словно флагманский крейсер, вела Верочку в своем кильватере, страшно подумать, вот уже тридцать лет. Вместе они переживали заваленные зачеты и бесконечные пересдачи, влюблялись, разочаровывались и влюблялись снова, растили детей, ездили отдыхать, обсуждали судьбы мира и рецепты пирогов с капустой. Единственным, что до поры до временем мешало установлению меж ними полной и окончательной гармонии, было несгибаемое Танюхино мнение по поводу творчества Жени Фишер.

– Как там эта твоя хрень называется, напомни-ка? «Утро вечером»? «Дневная ночь»? «Полдник в обед», прастигоспади? – грохотала Танюха. – Столько нормальных книг в мире понаписано! Паоло Коэльо! Милорад Павич! Француз этот красивый, как его, Бегбедер! А наша Вера Павловна Портнягина тратит свою жизнь на постоянное перечитывание какого-то дерьма в кружавчиках!

Верочка не обижалась – обижаться на Танюху было бессмысленно, как и объяснять ей, что «Закат на рассвете» вовсе не дамский роман про веера и кринолины, а героическое фэнтези, вполне уважаемый и даже благородный жанр. Верочка до дыр зачитывала многочисленные тома этой бесконечной саги, бегала на встречи косплееров, яростно спорила о своих любимый героях на форумах в интернете, а Танюха ласково называла ее «моя психическая». Ситуация кардинальным образом изменилась незадолго до рождения Эдварда, в день, когда объявили, что роль герцога Миднайта в экранизации будет исполнять Юрий Воронов.

– Воронов!!! – Танюха, примчавшись в больницу к Верочке, орала так, что у соседки по палате едва не начались преждевременные роды. – Во! Ро! Нов!!! Нет, ну ты можешь себе представить – сам Воронов будет играть в этих твоих дурацких «Сумерках в зените»!!!

– В «Закате на рассвете», – смеялась Верочка, отбиваясь от налетевшей на нее с обьятиями подруги.

– Однохренственно! Воронов! Это же уму непостижимо! Воронов! А с какой книги этот твой «Вечерний полдень» надо начинать читать?

Дело было в том, что Танюха обожала Воронова с той же страстью, с какой Верочка любила книги Фишер. Юрий Воронов, по Танюхиному утверждению, был единственной любовью всей ее жизни. Впервые она увидела его лет двадцать назад, когда по Москве гремела какая-то авангардная постановка не то «Недоросля», не то «Горя от ума» – Верочка, в отличие от Танюхи, заядлой театралкой не была, и поэтому уже не могла вспомнить точно.

– В общем, херня какая-то, – возбужденно рассказывала ей на следующий день подруга. – Совсем Крупомолов из ума выжил, то дохлых мышей размером со слона по сцене разложит, то мусор со штанкетов свесит, не ходи, в общем.

– Я и не собиралась, – начала было Верочка, но Танюха, не обращая на Верочку никакого внимания, продолжала:

– Но вот этот мальчик, Воронов, это, конечно, просто нечто! Звезда! Жемчужина в навозной куче!

– Мальчик?

– Ну мальчик! Воронов! Юрочка! Он еще в том фильме снимался, у этого, как его… ну он там еще голым в снег с балкона прыгал, сам, без каскадеров, я читала!

Разумеется, Верочка не смотрела этого фильма, она вообще не любила отечественное кино, полагая его дешевой самодеятельностью, но Танюху было не остановить:

– Красив, как греческий бог! Талантлив, как сатана! Когда он на авансцену вышел и верхние пуговки на рубашке расстегивать начал, я чуть не кончила, реально!

– Ну я рада, что тебе понравилось…

– Понравилось?!! Ха!!! – орала Танюха. – Понравилось! Ты только представь: он такой выходит вперед, прожектор на него светит, за спиной темнота, а он – он, Вер, руку к воротнику подносит, и пуговицу расстегивает, так, знаешь, медленно-медленно, а я…

– Очень красиво, – вежливо соглашалась Верочка – расстегнутые пуговицы на каком-то мальчике, окруженном гигантскими дохлыми мышами, представлялись ей весьма сомнительным зрелищем.

В общем, так они и жили, каждая со своим увлечением, Танюха с Вороновым, Верочка с романами Жени Фишер, пока в один прекрасный день звезды не сошлись и кастинговое решение продюсеров грядущего сериала «Закат на рассвете» не примирило Танюху с Верочкиными любимыми книжками, а Верочку с Танюхиным любимым актером. В фандом Жени Фишер Танюха влилась как родная – мигом завела аккаунты на всех фанатских форумах, отчаянно сражалась с теми, кто смел писать «Воронов старый», «Воронов толстый» и «да он вообще не похож» и стала жарким почитателем Верочкиных фанфиков. Изредка, чтобы порадовать любимую подругу, вместо нежных эротических фантазий про юного Эдварда Верочка сочиняла разнузданное порно про сэра Эндрю Миднайта, неизменно определяя ему в партнерши какую-нибудь таинственную экстравагантную даму средних лет и выдающихся достоинств. Танюха растроганно благодарила Верочку, строчила огромные восторженные отзывы к каждой главе и лайкала очередной шедевр со всех своих аккаунтов.

Эх, Танюха, Танюха, – горестно вздохнула Верочка. Если бы не твоя дурацкая любовь к твоему дурацкому Воронову, можно было бы быстренько отказаться от приза и с чистой совестью улечься с телефоном на кровать, включив младшему что-нибудь из обыкновенно запрещенного для него аниме. И вообще, можно было бы даже попросту забить на этот дурацкий билет и удалиться из подписчиков актера Убожина, вместо того, чтобы мучительно придумывать, кому подарить на сегодняшний вечер юного Эдварда Портнягина.

– Андрюш! – крикнула она, выходя в коридор. – Андрюш, ты же дома?

– Уже почти нет! – раздался из-за закрытой двери сердитый голос старшего сына. – Я ухожу через полчаса!

– Андрюш, а ты не мог бы в виде исключения присмотреть за Эдвардом?

– Я, ухожу, через, полчаса, – взъерошенная голова старшего сына высунулась из-за двери – поганец явно только что встал с постели. – Какое из этих четырех слов ты не расслышала?

– Ну Андрюша, – попросила Верочка, – мне очень надо отойти по делам. – Посиди с ним, а? Только пока папа не вернется, а потом…

– Макса проси! – Андрюшина дверь громко захлопнулась.

– Макс? – на среднего надежды было еще меньше, чем на старшего, однако попробовать все-таки стоило.

– У меня репетитор! В пять! По русскому! Жи-ши пиши с буквой «и», мам! – немедленно заорал из-за своей двери бессовестный Макс.

– А потом, когда вернешься? – если найти кого-нибудь на то время, пока Макса не будет, то…

– А потом мы пробники решаем с мужиками в дискорде!

– Ну ты же можешь просто мультик ему включить? Он тихонечко посидит у нас в комнате, посмотрит, а ты решай свои пробники!

– Ага! – донеслось из-за двери. – А если он вместо мультиков возьмет и в окно вылезет? Шестнадцатый этаж, мам!

– Но…

– Я не хочу потерять любимого младшего братика только потому, что его безответственной матери вздумалось срочно свалить на ноготочки! – Максова дверь явно ее осуждала.

– Нет, ты не понял, я в театр…

– Тем более! – отрезала Максова дверь.

Верочка вздохнула. У нее оставался последний вариант. С тех пор, как они съехали в Бутово, мать Портнягина вроде бы стала ненавидеть ее чуть меньше, чем раньше, но любовь между ними совершенно точно была невозможна до тех пор, пока смерть (и Верочка всерьез опасалась, что это будет ее собственная смерть) не разлучит их.

– Что с Ванюшей? – умирающим голосом прошелестела старая змея вместо приветствия. – Он должен был приземлиться полчаса назад!

– Э-э-э… нет, он только полчаса назад вылетел, – промямлила Вера. – В Салехарде погода была нелетная. Тамара Терентьевна, я…

– А бедной покинутой матери об этом ты сказать, разумеется, не подумала? – драматически всхлипнула свекровь.

– Ну…

– У меня давление! Гипертонический криз! Ишемия сосудов головного мозга! Мне нельзя волноваться, но это никого не волнует, разумеется! – всхлипывания грозили вот-вот перейти в рыдания.

– Тамара Терентьевна, я хотела…

– Неужели тебе так трудно было позвонить и предупредить? Или хоть написать в этот ваш, как его, вацап? Квартира моя вам стала не нужна, и в матери сразу необходимость отпала? – свекровь шумно высморкалась и замолчала, очевидно, собираясь с силами.

– А я, Тамара Терентьевна, как раз хотела вас пригласить к нам, – воспользовалась благословенной паузой Верочка. – В гости. Прямо сегодня. Приехали бы к нам, и Ванечку бы встретили, и за Эдвардом приглядели бы, а то мне как раз отлучиться надо, по делам, а я…

– Какие у тебя могут быть дела, – простонала свекровь. – Дома сидишь на всем готовом, целыми днями отдыхаешь, ребенка тебе сад воспитывает, полы прислуга моет…

– Но у меня такая ситуация, понимаете, мне очень надо уехать!

– А старших детей ты настолько разбаловала, что с младшим братом посидеть ниже их достоинства? – едко поинтересовалась Тамара Терентьевна.

В словах свекрови была доля истины. В общем-то, мальчики и правда выросли окончательно и бесповоротно избалованными – но как же Верочка могла их не баловать? Ее собственное детство пришлось на скудные советские восьмидесятые: «Спокойной ночи, малыши» по вечерам, «В гостях у сказки» раз в неделю, мороженое два раза в месяц, новая игрушка раз в полгода… Каждый свободный вечер Верочка ходила на соседнюю улицу в военторг, где на втором этаже среди разномастных галантерейных товаров притулился отдел игрушек – обыкновенно его скудный ассортимент состоял из пластмассовых пирамидок и кубиков, пары грузовичков, плюшевых зайцев и с полдюжины кукол, одна прекраснее другой. Родители, считавшие, что детей нельзя баловать, дарили ей кукол только на день рождения – и поэтому Верочка обожала их молча, со стороны. Они были восхитительны, эти равнодушные роковые красавицы с пластмассовыми телами и резиновыми головами, закрывающимися глазами и волосами цвета маминых капроновых колготок. В своей голове она давала им имена, разговаривала с ними, поила чаем из воображаемого фарфорового сервиза, катала в воображаемой кукольной колясочке, бережно укладывала спать… всякий раз, когда какая-то из них исчезала с полки, отправившись к счастливой владелице, Верочка молча оплакивала ее, хороня на кукольном кладбище где-то в самом дальнем углу своего сердца, разбитого о родительскую принципиальность. Позже, уже подростком, читая «Отверженных», в маленькой Козетте, стоящей перед витриной магазина игрушек, она моментально узнала себя – несчастную крошку, которую совершенно точно никто не любил, ну просто никтошеньки! И вот поэтому ее собственные мальчики всегда получали все, что хотели: бесконечные машинки и пистолеты, конструкторы, велосипеды и ролики, игровые приставки, планшеты и смартфоны – на пороге заваленного разноцветным бесполезным барахлом «Детского мира» в Верочке моментально просыпалась Козетта, вооруженная мужней кредиткой. Андрюша и Максимка были очаровательными малышами, быстро научившимися трогательно выпрашивать всякую ненужную дрянь, и, пробивая на кассе очередной бластер или набор солдатиков, Верочка вздыхала лишь о том, что они не девочки – девочкам можно было бы покупать кукол на законных основаниях, а не проносить их домой тайком мимо бдительного ока свекрови.

– Они не избалованные, – попыталась возразить Верочка, – просто они правда заняты сегодня. У Максимки репетитор, а Андрюша…

– У меня давление поднялось, – не слушая ее, продолжила свекровь. – Ты совершенно точно решила довести меня до инсульта. Вспоминаешь обо мне только когда тебе с ребенком посидеть надо!

– Ну что вы такое говорите, Тамара Терентьевна, – ласково зажурчала Верочка. – Я же звонила вам позавчера, а на прошлой неделе мы…

– И куда же это ты собралась на ночь глядя? Ванечка прилетит, усталый, голодный, а ты…

– Да меня Таня в театр пригласила, – принялась сочинять Верочка (не рассказывать же свекрови про телеграм какого-то актера Убожина, ей богу), – у нее билет лишний образовался на сегодня, а я сто лет никуда не…

– В театр! – немедленно возмутилась свекровь, как-то уж очень подозрительно бодро для смертельно больной женщины. – В театр! Я бы еще могла понять – к зубному! Но театр, моя милая, это развлечение, в принципе недоступное немолодым легкомысленным женщинам, не умеющим держать в руках свое либидо!

Разговор пришлось сворачивать, пока Тамара Терентьевна не оседлала своего любимого конька – безответственность и бесстыдство невестки, посмевшей забеременеть в возрасте, когда приличные женщины уже готовятся нянчить внуков. Пожелав обожаемой свекрови скорейшего выздоровления, Верочка понуро побрела на кухню, оккупированную Зулей – ей надо было глотнуть чаю, собраться с духом и написать актеру Убожину, что она не сможет воспользоваться своим призом. А потом ее ждал пренеприятнейший разговор с Танюхой, и это, признаться, расстраивало ее куда больше, чем перспектива остаться сегодня без «Отелло».

– Што такой хмурый? – не поворачиваясь, поинтересовалась домывавшая посуду Зуля – у нее была редкая способность чувствовать Верочкино настроение спиной.

– Да вот, билет в театр предложили, а с Эдвардом посидеть некому, – вздохнула Верочка. – Иван Сергеевич будет дома не раньше восьми вечера, мальчики заняты оба, а Тамара Терентьевна…

– Писот рублей, – все так же, не поворачиваясь, буркнула дочь свободного Востока.

– Что? – не поняла Верочка.

– Писот рублей, – повторила та и, выдержав небольшую, но весьма эффектную паузу, уточнила: – са час. Буду смотреть са тфой маленький.

– Зуля, дорогая! – Верочка с трудом сдержалась, чтобы не кинуться своей спасительнице на шею. – Спасибо огромное! Вы просто не представляете, как вы меня выручили!

Следующий час она испуганной курицей металась по квартире, пытаясь собраться. Оказалось, что одежды, в которой прилично было бы пойти в театр, у нее не было – ее гардероб давно уже полностью состоял из удобных трикотажных костюмов в стиле «спорт-шик», кажется, окончательно вышедших из моды, но все еще популярных на бутовских детских площадках. С трудом отыскав в недрах шкафа черные джинсы и добеременную блузку, она кое-как нарисовала стрелки огрызком карандаша, завалявшегося за подкладкой старой сумки, и совсем уже было наладилась уходить, но тут заподозривший неладное Эдвард Портнягин учинил скандал и потребовал, чтобы мамочка взяла его с собой. Наврав ребенку, что она едет к зубному (надо же, и от свекрови иногда бывает польза) и вручив ему бренные останки карандаша в качестве моральной компенсации, Верочка попыталась на цыпочках выйти из комнаты, но в дверях нос к носу столкнулась с Зулей.

– Опять светок залила? – мрачно спросила та, по своей очаровательной привычке заходя в комнату без стука.

– Простите? – честно говоря, Верочка и в спокойном-то состоянии понимала ее через раз, а уж сейчас, путаясь в пуговицах столетней нарядной блузки, ставшей ощутимо тесной в груди…

– Светок, – Зуля осуждающе покачала головой, всем своим видом выражая разочарование Верочкиными умственными способностями, и ткнула пальцем в стоявшую на подоконнике орхидею. – Этот.

Верочка закатила глаза. Этот дурацкий цветок ей подарил Портнягин на прошлое Восьмое марта. Подарил и со значением сказал – сорт «Примавера»; поняв, что она не оценила аллегорию, пояснил – и прима, и Вера, и красивая, ну совсем как ты. Растение, усыпанное белыми, словно бы пластмассовыми цветами, простояло, не меняясь, пару месяцев, а потом в два дня облетело, усыпав свой подоконник жухлыми лепестками. Выбросить дареную почти-тезку было жалко, и Верочка прилежно поливала орхидею и, чертыхаясь, вытирала с ее мясистых листьев пыль, но капризная «Примавера» почему-то цвести больше не желала от слова «совсем».

– Я не залила, – Верочка предприняла жалкую попытку оправдаться, – я просто полила хорошенько, это же тропическое растение, оно же влагу любит…

– Хочешь штоп светощки – не поливай.

– Это еще почему?

– Такой светок – он не светет, если поливать. Сащем ему свести, если и так фсе хорошо?

– Странная логика, – пожала плечами Верочка.

– Это шизнь, – припечатала несгибаемая Зуля. – Не поливай. Светок подумает, што помирает, а ты потом поливать нащни, он и засветет.

– Надо попробовать, – Верочка с сомнением посмотрела на торчащий из горшка пучок листьев, окруженный жутковатыми белесыми корешками.

– Такой светок – он как баба, да? – Зуля презрительно оглядела всклокоченную хозяйку. – Ну, как шеншина. Если решит, што фсе, помирать пора, так пугается и светет напоследок.

– Да вы, Зуленька, философ, – грустно усмехнулась Верочка. Зуля фыркнула. В ее системе мироустройства бестолковая, напрочь лишенная деловой жилки хозяйка явно находилась где-то на одной ступеньке эволюции с улитками и устрицами – странное безмозглое существо, ни красоты, ни пользы, в общем, очень сильно на любителя.

Стремительно выбегая из дома, усаживаясь в такси, глядя сквозь исчерканные мокрым снегом стекла на вечерний город, Верочка с запоздалым сожалением думала, что зря, наверное, затеяла все это. В ее годы приличные женщины занимаются собой, ходят на фитнес, реализуются в профессии или творчестве – она же который год живет таким вот подыхающим цветком в пластиковом горшке, сочиняя идиотские, никому не нужные фанфики. Конечно, ей стоило хоть разок куда-то выбраться, только вот театр… признаться, она не очень любила театр, точнее, совсем его не любила. Странно одетые актеры ходят по сцене туда-сюда, трагически заламывают руки, громко произносят длинные скучные монологи – то ли дело кино! Красивые люди в красивых интерьерах, схватки и погони, безумная любовь, роковая страсть – на это хотелось тратить время, в отличие от унылых театральных постановок, к которым Танюха безуспешно пыталась пристрастить ее по молодости, а потом сдалась и махнула рукой. И дернул же ее черт принять участие в этом идиотском розыгрыше! Нет, ей надо было просто отказаться, сразу, и уж совершенно точно не следовало ничего говорить Танюхе, и платить Зуле какие-то совершенно кошмарные деньги за сомнительное удовольствие проторчать весь вечер в душном зале Академического, и влезать в старые шмотки, все еще пахнущие пылью, несмотря на вылитые на них полфлакона приличных духов, и тащиться по такой погоде по пробкам куда-то в самый центр… Сидела бы себе сейчас дома, ждала бы Портнягина, сочиняла бы продолжение «Страстного свидания», или, может быть, лучше начала бы что-то другое, например, про то, как юная невинная девушка, например, э-э-э, Гвендолен, собирается, например, на бал, еще не зная, что совсем скоро встретит там сэра Эдварда Саншайна, прекрасного, как грех… Впрочем, этим можно было заняться прямо в такси. Достав телефон, Верочка создала новую заметку и начала:

«Юная мисс Гвендолен Аштон с тоской глядела в окно на тоскливый лондонский смог. Ее взор был полон отчаяния, ведь сегодня ей предстояло дебютировать на балу в особняке герцога Миднайта, этого рокового неприступного красавца, слывшего таким нелюдимым и негостеприимным. Больше всего мисс Гвендолен хотела бы остаться сегодня дома, чтобы, надев кружевной пеньюар, при свете свечей прочесть очередную главу из нового модного романтического романа, но ее строгая опекунша, леди…» – как бы так поизящнее окрестить Танюху? Тания? Ну, такое себе. Трейси? Какое-то служаночное имя, ей богу… Тамзин? О! Отлично, пусть будет леди Тамзин. Итак, «ее строгая опекунша, леди Тамзин, и слышать об этом не хотела. И вот теперь, стоя в стареньком бальном платье своей покойной матушки в эркере Аштон-холла и глядя на стальные воды Темзы, которые величественно текли слева направо, чтобы через несколько миль слиться в страстном объятии с водами Ла-Манша, мисс Гвендолен предавалась горьким сожалениям о своей загубленной юности».

Что и говорить, мисс Гвендолен у нее вытанцовывалась преотличная. В компании этой славной девушки Верочка добралась до Охотного Ряда, спустилась в подземный торговый центр, взяла себе латте и провела восхитительные полчаса за столиком кофейни, со вкусом описывая страдания, которые причиняли мисс Аштон ее зависимое положение в целом и тирания леди Тамзин в частности. Она погрузилась в перипетии драматической судьбы своей героини так глубоко, что чуть не подпрыгнула от трубного голоса любимой подруги, внезапно прозвучавшего над самым ее ухом.

– Уфф, еле добрались, – прогремела Танюха, падая на соседний с Верочкой стул. – Медом им всем тут намазано, что ли! Здесь ни на одной парковке мест нет, так пришлось в Зарядье возвращаться, а оттуда пешком… Варвара, але! Вылези из телефона! Поздоровайся!

– Хай, тетьВер, – уныло сказала Танюхина дочь Варвара из-за материнской спины (ее, судя по всему, подобно юной мисс Гвендолен тоже тащили на сегодняшний долбаный бал на аркане).

– Здравствуй, Варенька, – ласково кивнула ей Верочка, – а чем это тебя мать нагрузила?

– Я хэзэ, – уныло ответила Варвара, сгружая на стол два больших бумажных свертка.

– Варвара! – рявкнула Танюха.

– Я не знаю, – уныло перевела Варвара. – Но оно не тяжелое. Тяжелое она сама приперла.

– Это цветы! – довольно сказала Танюха. – Хорошие! Лично выбирала, у нас там около рынка армянин палатку держит, так я ему строго-настрого велела, чтобы он…

– Цветы? – перебила ее Верочка. – Зачем это?

– Ну я же знала, что ты с пустыми руками придешь, – осуждающе покачала головой Танюха. – Поэтому позаботилась. Тебя ведь, между прочим, артист пригласил! А когда артист приглашает, принято с цветами приходить и дарить ему на поклонах!

– А тяжелое что? – спросила Верочка, чтобы сменить тему – идея при всем зале вручать букет какому-то незнакомому мальчику одного возраста с ее Андрюшкой казалась ей весьма неудачной.

– Так подарки же! – просияла Танюха, водружая на многострадальный столик два огромных нарядных пакета. – Вот это Убожину твоему, тут конфеты хорошие, две коробки, потом еще зефир в шоколаде, пастила, шоколадок сколько-то и…

– Зачем?!! – ужаснулась Верочка.

– … и тортик! Вафельный! – как ни в чем не бывало закончила Танюха. – Пусть ест! Бабы на форуме его фотки выкладывали – худющий, в чем только душа держится!

– Ну ты бы ему колбасы тогда купила! Или котлет нажарила! – и сама бы это все подарила, мысленно закончила Верочка.

– А это Воронову! Юрочке! Константиновичу! – не слушая подругу, продолжала басовито заливаться Танюха. – Тоже конфеты, с коньяком, еще бутылка коньяка отдельно и его портрет, сама вышивала! Вчера только из багетной мастерской забрала, ну как знала ведь!

Представив радость Юрия Воронова, которому в скором времени предстояло быть осчастливленным собственным портретом, вышитым крестиком (зная Танюху, легко можно было предположить, что на этом полотне он изображен с теми самыми расстегнутыми пуговками), Верочка кротко вздохнула – возражать подруге было бесполезно.

– Так, отдохнули – и хватит! – скомандовала Танюха. – Варвара, цветы! Вера, пакет для Убожина! Отсюда до театра еще пёхать и пёхать, а наверху, походу, опять метель!

Бредя за подругой, Верочка ужасно сожалела, что так и не решилась отказаться от этого сомнительного мероприятия. Танюхина Варвара, судя по страдальческому выражению ее личика, сожалела тоже. Единиственным счастливым человеком в их взмыленной троице, нагруженной дарами для служителей Мельпомены, разумеется, была Танюха.

– Ох и завидую я вам, девчонки! – гремела она на весь торговый центр. – В первый раз сегодня этот спектакль увидите!

– Во второй, – уныло поправила ее Варвара.

– Да что ты там видела, в тот раз! – Танюха потрясала вороновским пакетом, в котором что-то отчетливо плескалось и булькало. – Уткнулась в телефон свой, прастигоспади, на китайцев своих…

– Они корейцы, – уныло возразила Варвара, но ее, разумеется, никто не слушал.

– …здоровая ведь девица, восемнадцать лет, а одни узкоглазые на уме! Дорамы эти, БиТиЭсы всякие! А «Отелло» – это ведь Шекспир! Шекспир!!! Да ты хоть знаешь, сколько у этого спектакля «Золотых масок»?!!

Верочке было абсолютно все равно, сколько у этого спектакля масок и какие отношения связывают Отелло и Шекспира. Ну разумеется, она прекрасно знала ту историю – какой-то там мавр с какого-то перепугу задушил какую-то Дездемону из-за какого-то платка… сейчас все ее мысли занимала юная мисс Гвендолен, и она буквально била себя по рукам, чтобы не достать телефон и, уподобившись танюхиной Варваре, уткнуться в него, записывая теснившиеся у нее в голове строчки.

Ей почему-то всегда хотелось сочинять, когда делать этого было категорически нельзя – за рулем автомобиля, во время родительского собрания в детском саду, на юбилее обожаемой свекрови или вот сейчас, под возмущенный рокот любимой подруги. «Сидя в карете напротив леди Тамзин, мисс Гвендолен с отчаянием сокрушалась о том, как несправедливо обошлась с ней судьба», – думала Танюха, спотыкаясь о последнюю ступеньку эскалатора. «Глядя на свое отражение в мутном стекле, мисс Гвендолен видела лишь бледную израненную тень своей души, витавшей сейчас где-то очень далеко», – твердила она про себя, дежурно улыбаясь в зеркало фотобудки, куда затащила их Танюха, желавшая непременно запечатлеть этот волнительный момент. «Поднявшись по устланной персидскими коврами лестнице, мисс Гвендолен сбросила вытертое манто на руки лакею и поправила скромное колье, доставшееся ей в наследство от папеньки», – тихонечко бормотала она, стоя в очереди в гардероб с мокрой курткой в руках. Пытаясь пригладить волосы перед зеркалом, безжалостно отражавшим ее оплывшую фигуру, обтянутую дурацкой старой блузкой, она думала: «ее скромное платье, лучшее творение модного портного двадцатилетней давности, оттеняло аристократическую бледность ее лица, отблески старинной камеи играли на»…

– А какое у тебя место? – толкнула ее в бок нечуткая подруга.

– Партер, четвертый ряд, место восемнадцать.

– А у нас с Варькой второй, – похвасталась Танюха. – Первый вообще достать невозможно, его эти лахудры из вороновского фан-клуба выкупают весь заранее, вроде есть у них тут в администрации кто-то, так что второй это прямо отлично… знаешь что? Давай мы Варьку отправим на твое место, а ты со мной сядешь. Варвара! Ты же не против сидеть отдельно от меня?

– Ракета-бомба-петарда! – оживилась Варвара.

– Что? – удивилась Верочка.

– Ракета, бомба, петарда, – вежливо повторила Варвара. – В смысле – очень хорошо. Чем дальше от матери, тем…

– Варвара! – загремела Танюха. – Будешь там пыриться в телефон – отберу!

Верочка была уверена: более непохожих друг на друга людей, чем Танюха и ее дочь, матушка-земля не могла родить в принципе. Каким образом у гренадерши-Танюхи получился этот миниатюрный кудрявый эльф, было совершенно непонятно – Варя была абсолютно непохожа на обоих своих родителей. «Она в семье своей родной казалась девочкой чужой», смеясь, цитировала Танюха, пытаясь погладить дочурку по пушистой макушке и вручить конфетку – дочурка вырывалась, не желая ни ласк, ни конфет, ни Пушкина. Дух нонконформизма витал над ее колыбелью, заставляя малютку спать днем и гулять ночью, ссориться с воспитательницами в детском саду, а в школе то и дело скатываться на двойки. В последнее время вечный Варин протест против материнского ига заключался в стремлении повсюду ходить в потрепанных мятых вещах явно с чужого (и, скорее всего, мужского) плеча и странной манере выражаться, до которой Верочкиным мальчикам, по счастью, было далеко.

– Минус вайб, – уныло сказала Варвара, убирая телефон в карман.

Фойе быстро заполнялось людьми. Нарядные пары с пластиковыми бокалами игристого в руках прогуливались, рассматривая висевшие на стенах портреты актеров, оживленно переговаривались, обмахивались программками, словно веерами. «Весь свет собрался сегодня в парадных залах особняка герцога Миднайта», думала Верочка. «Блистательные кавалеры и обольстительные дамы собрались, чтобы поприветствовать хозяина, который, по своему обыкновению, не спешил выйти к гостям, оставляя их томиться в предвкушении».

– Вон Воронов висит, вооон там, видишь? – восторженно трубила Танюха. – Он здесь почти не играет больше, а портрет все равно висит, не снимают!

«Восхищенная толпа собралась перед висевшим над камином портретом хозяина, написанным недавно придворным живописцем. Знатоки искусства восхищенно качали головами – столь искусно изобразил художник демоническую красоту герцога Эндрю Миднайта, слывшего самым красивым мужчиной королевства».

– Интересно, а Убожина твоего повесили уже? – подруга снова пихнула ее в бок, на этот раз как-то подозрительно игриво.

– Э-э-э…

– Не повесили, куда ему, – продолжила Танюха (вопрос, судя по всему, следовало считать риторическим). – Это же Академический, а он студент еще вроде. Не думаю, что его в труппу приняли, без образования-то.

– Ну может он там, где приглашенные актеры висят? – попыталась заступиться за неведомого Убожина Верочка. – Я видела, там такая стена была, мы мимо проходили, и…

– Надо говорить «артист», а не «актер», село ты неасфальтированное, – гаркнула нечуткая Танюха на все фойе. – Им в дипломе так и пишут, профессия – артист.

– Я думала, «артист» – это в цирке, – пожала плечами Верочка.

«– А где же портрет юного виконта Саншайна? – громко спросила леди Тамзин, обращаясь к мисс Гвендолен. – Я не знаю, миледи, – ответила та, присев в изящном реверансе. – Полагаю, этот достойный юноша в глазах своего зловещего опекуна еще не заслужил подобной чести. – Вы правы, дитя мое, – согласилась старая», нет, «пожилая», нет, пусть лучше будет «знатная дама», а то Танюха может обидеться.

– Пойдемте в зал, – продолжала Танюха, – второй звонок вроде был, а мы не у самого прохода сидим, так что нам еще жопами толкаться, такие ряды тут у них узкие, капец просто!

«Наконец, роскошные, позолоченные золотом двери распахнулись, и гости, выстроившись парами, устремились в элегантный бальный зал. Трепеща от волнующего предчувствия, юная мисс Гвендолен взволнованно шла навстречу судьбе, еще не зная, что через несколько минут ее ожидает встреча с прекрасным Эдвардом Саншайном… нет, то есть она, конечно, знала, что сегодня на балу будет присутствовать молодой воспитанник герцога Миднайта», поправилась Верочка, «но она не знала, насколько он прекрасен», вот, так лучше.

– Это постановка Миры Крамер, – уверенно вещала Танюха на весь партер. – Я видела ее Брехта в Художественном и совершенно идиотский спектакль по комиксам в Камерном, мне это вообще не зашло, но вот «Отелло» – это что-то с чем-то!

Какие-то тетки, кучковавшиеся между сценой и первым рядом, обернулись и с осуждением посмотрели на Танюху. Та, не понижая голоса, продолжила:

– О, а вон и вороновские лахудры в полном составе! Фан-клуб, епта! Они тут пересрались недавно, на две фракции разделились, одни справа теперь сидят, другие слева… Варвара! Варвара! А ну телефон убрала быстро!

– Мадам, нельзя ли потише? – вежливо осведомился сухонький старичок в розовом кашне, сидевший рядом с Верочкой.

– Нельзя ли! – отрезала Танюха. – Варвара!!! Телефон, я сказала!!!

К счастью для сгоравшей от стыда Верочки прозвучал третий звонок, а потом свет в зрительном зале погас, и занавес медленно разъехался в стороны. Открывшаяся сцена была абсолютно пуста, если не считать возвышавшейся посередине странной платформы, накрытой чем-то вроде огромной клетки, сплетенной из канатов и цепей. Откуда-то сверху медленно спускалась неоновая вывеска с надписью «Венеция».

– Аллегория рабства и внутренней несвободы, – громко шепнула Танюха. – Сценография Птицкого, прям огнище, да?

– Да, – уныло кивнула Верочка, чувствуя, как неумолимо превращается в Варвару.

«– Эту часть особняка перестраивали при отце нынешнего герцога, – сказала леди Тамзин, направив свой лорнет на сцену», ой, то есть нет, «на стену, – однако и сегодня мало какой дом может похвастаться таким изысканным убранством. Взгляните на эти драгоценные шпалеры, дитя мое, они из Венеции».

Зазвучала заунывная музыка, на сцену вышли какие-то люди, одетые в длинные белые балахоны и принялись плавно раскачиваться, делая странные пассы руками.

– Хореография Никоридзе, – Танюха толкнула Верочку в бок, – он постоянно для Крамер пластические номера ставит! Смотри, сейчас они раздеваться начнут по одному, вот сейчас, сейчас…

– Сударыня, – страдальчески шепнул старичок в кашне, – не могли бы вы…

– Цыц! – обернувшись к нему, строго сказала Танюха. – Вы в театре вообще-то, как вам не стыдно разговаривать!

Белые фигуры и правда начали разоблачаться, сбрасывая свои балахоны и оставаясь в одних лишь широких юбках в пол; все они оказались мужчинами, стройными и, наверное, молодыми – как следует разглядеть их, водивших какие-то странные хороводы в глубине сцены, Верочке было сложно даже со второго ряда.

«Не могу не одобрить эту нынешнюю восхитительную моду на длинные, э-э-э, манжеты, – сказала леди Тамзин графине Вудсворт. – Взгляните на этих юных джентльменов, как прелестно смотрится кружево на их молодых, м-м-м, руках».

Полуголые парни закружились вокруг платформы, а потом разошлись, явив публике рослого темноволосого мужчину, закутанного в черное одеяние.

– Во-о-о-ро-но-о-ов! – громко простонала Танюха.

«Хозяин дома», – думала Верочка, наблюдая за тем, как Воронов пробирается между цепями, легко спрыгивает с возвышения и молча плывет через сцену, окруженный своим странным эскортом, – «был ослепительно красивым мужчиной лет сорока на вид. Скорее всего, ему было даже больше, потому что еще ее матушка в свое время отдавала должное его демоническому обаянию. Не потрудившись одеться, как подобает джентльмену, он вышел к гостям в роскошном шелковом халате, фраппируя высшее общество своей небрежностью и раскованностью».

Мужики в юбках тем временем выстроились в ряд, и Воронов, элегантно волоча по полу подол своего черного одеяния, принялся важно расхаживать между ними. Все это было так похоже на танцы, которые Эдвард Портнягин и его коллеги по бывшей «Радуге» обыкновенно исполняли на утренниках, что Верочка еле сдержалась, чтобы не засмеяться в голос.

– А вон же он, твой Убожин, – возбужденно зашептала Танюха, – Вон тот, второй слева, кажется, смотри-смотри, я же говорила, тощий, как…

Потом она думала, что ей всего-то и нужно было тогда – закрыть глаза.

Закрыть глаза, или, быть может, лучше сразу встать и уйти – пробраться по своему ряду, повернувшись к сцене спиной, рассыпаясь на миллиарды суетливых «простите», выйти из зала, забрать в гардеробе так и не успевшую высохнуть куртку, спрятаться, свернуться зародышем в безопасном чреве такси, несущемся из центра Москвы куда-то за край Солнечной системы. Вернуться в свой привычный мир, к детям, к бедолаге Портнягину, оголодавшему в своем Салехарде без домашних борщей, к дурацкому цветку на подоконнике, к неуместным, глупым, стыдным фантазиям, которыми она окормляла таких же, как она, романтических старых дур. И потом, ей ведь действительно нравился тот, прежний мальчик, которого утвердили на роль Эдварда года три назад – широкоплечий, сероглазый, с открытым милым лицом, вызвавший в фандоме жаркие споры, достаточно ли он аристократичен для роли виконта Саншайна. Для себя она решила тогда, что – да, достаточно, у него ведь были такие чудесные светлые кудри и приятная располагающая улыбка, и она очень расстроилась, когда его заменили, и даже от огорчения написала на форуме поклонников книг Жени Фишер, что новый мальчик совершенно точно мискаст и бездарь, и как можно было взять на такую роль такое убожество, и кажется, потом она писала что-то еще, но сейчас все это было не важно, не важно, не важно – ведь юноша, стоявший на сцене вторым слева, был… он был…

Он был прекрасен.

Прекрасен, как грех. Как мечта, как первая любовь, как все куклы, что ей не купили в детстве. Как солнечный луч, золотым клинком взрезающий тяжелые февральские тучи, как подснежник, просыпающийся навстречу этому лучу где-то глубоко под сугробами, как теплый летний дождь, смывающий пыль с усталой листвы, как первый снег, врачующий безобразные земные раны. Верочка смотрела в его лицо – юное, сосредоточенное, нервное – и в каждой его черточке узнавала Эдварда, своего Эдварда, Эдварда, жившего в ее голове двадцать с лишним лет. Полуобнаженные мужчины двигались по сцене, менялись местами, перебрасывались сброшенными балахонами, взмывавшими над их головами огромными белыми птицами; что-то нараспев говорил красивый Воронов, ему что-то отвечали другие люди, наверняка тоже очень красивые – Верочка не понимала их и почти не замечала, не в силах оторвать глаз от юноши, стоявшего когда-то вторым слева. Единожды разглядев, она больше ни разу его не потеряла, ощущая исходившее от него незримое сияние даже тогда, когда он убегал за кулисы, и безошибочно находила его вновь, стоило лишь ему опять промелькнуть в толпе. Она молча просидела весь антракт, не в силах подняться с места, не слыша, что говорила ей довольная Танюха, а потом занавес поднялся, и его больше не было на сцене – но Верочка почему-то знала, что он придет справа, что сейчас он молча стоит где-то там, за сценой, и поэтому просто сидела и долго смотрела в мерцавшую его светом темноту, не отвлекаясь на глупые шекспировские страсти. Ее терпение было вознаграждено – в конце концов он вышел из правой кулисы, склонился почти до пола, поймал халат, сброшенный Вороновым ему на руки и, уходя, улыбнулся куда-то в пустоту так светло и печально, что у нее чуть не остановилось сердце. Потом Воронов, кажется, убивал какую-то полураздетую женщину, и делал это непростительно долго, а потом спектакль, кажется, закончился, и юноша вынес ему халат. Зрительный зал взорвался аплодисментами – она машинально смыкала тяжелые мокрые ладони вместе со всеми, завороженно глядя, как он медленно и плавно кланяется, до последнего мгновения не опуская вниз своего прекрасного лица.

– Чего застыла, пойдем! – нависшая над ней Танюха озабоченно ткнула ее букетом. – Хочу вперед лахудр этих успеть, а тебе вообще вон куда переться, твой-то совсем с краю стоит!