Читать онлайн Кроваво-красные бисквиты бесплатно

© Брусилов Л., 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Глава 1

Тринадцать пирожных

Тот страшный день, запустивший череду ужасных и загадочных событий в губернском городе Татаяре, начинался, на удивление, мирно и буднично. Впоследствии никто из участников тех памятных событий не мог припомнить ничего странного или необычного. Все было как всегда.

Ровно в восемь часов утра распахнулась дверь кондитерской «Итальянские сладости», что на Почтовой. На улицу, громко и весело шумя, выбежали несколько мальчишек десяти-двенадцати лет, одетых в одинаковые синие костюмы, на головах фуражки с лаковыми козырьками. Мальчики служили там посыльными: каждое утро разносили свежие пирожные богатым клиентам.

В городе это была новая мода – не отправлять за бисквитами свою прислугу, а ждать, когда их принесет посыльный. Моду эту завел итальянский подданный Джузеппе Джотто, полтора года назад открывший в Татаяре кондитерскую, которая за короткий срок приобрела пугающую популярность у местных сладкоежек.

Завоевать публику, любящую сладкое, сеньору Джотто помогли три вещи.

Первое мы уже упомянули: Джотто организовал службу доставки. Это было удобно, необычно и, главное, по-европейски, что высоко ценилось в русской провинции. Манящее слово «Европа» часто слетало с губ гуляющих возле кондитерской и заглядывающих в ее мытые окна обывателей.

Второе, Джотто, надо отдать ему должное, был настоящим кондитером, умело сочетающим вкус и красоту. Его пирожные были истинными произведениями кулинарного искусства.

Ну и третье, пожалуй самое главное, – это знаменитая красная глазурь. Она варилась по секретному рецепту, полученному кондитером от бабушки, служившей, по словам Джотто, кухаркой при дворе герцога Тосканского. Бабушка прошептала рецепт, уже находясь на смертном одре. Его слышал только внук. Разумеется, состав этой глазури никто, кроме Джотто, не знал. Ни одной живой душе он рецепт не рассказывал, как зеницу ока берег бабушкину тайну. Глазурь делал сам, на канонерский выстрел не подпуская никого к «чудотворству».

Пирожные, облитые ею, раскупались мгновенно, не успев остыть, не говоря уже о том, чтобы зачерстветь или высохнуть. Прочие кондитеры пытались воспроизвести глазурь, но ничего не выходило, или выходило только наполовину. У кого-то получался похожий вкус, зато цветом глазурь больше напоминала морковный кисель, чем тосканскую кровь. У других – наоборот, цвет выходил еще туда-сюда, но со вкусом была беда. Так и мучились.

Пока татаярские кондитеры экспериментировали, клиент их уходил к сеньору Джотто. У него было лучше, вкуснее, чище и отношение душевнее. Это не могло не вызвать со стороны губернских производителей сладкого неприязнь к итальянскому вторжению.

«…Как-то раньше жили, ели ромовую бабу, и ничего вкуснее в мире не было. Так ведь нет, приехал из-за моря отяпа черноглазая и давай пристойную публику совращать. И что удивительно – совратил! Понапридумывал тут безеев всяких, кулебяка уж не в почете! Да мы с этой кулебякой почитай полмира захватили, а он – свинячья еда. Это что же выходит, итальяшка мелкопузый на устои наши замахивается? И куда только власти смотрят?»

А власти смотрели в правильном, цивилизованном, направлении. Сам городской голова Скворчанский стал клиентом Джотто. Так пристрастился к его выпеченным в виде сердечек красным бисквитам, что каждое утро съедал не менее дюжины. За это от местных острословов получил прозвище – Сердцеед.

После этого местное пирожковое сообщество и вовсе впало в уныние: если и городской голова на стороне врага, то у кого тогда просить защиты? Только если… все чаще взгляды кондитеров поднимались к небу.

Поговаривали, что в отчаянии ходили пекари в молельный дом старообрядцев на Прохоровке и там заказали специальный молебен, дабы извести в Татаяре заморские сиропы. И будто бы поп тамошний взялся молебен этот отслужить… Может, правда, а может, врут люди!

Посыльные буквально разлетелись в разные стороны, неся в руках перетянутые цветными ленточками свертки темно-бежевой бумаги. Объемистый пакет с красной лентой, предназначавшийся городскому голове, был у самого быстрого и аккуратного из всех работающих у Джотто посыльных – Марко. Мальчику только исполнилось одиннадцать лет. Он был любимцем хозяина. Имел черные вьющиеся волосы, смуглое лицо, и всем своим видом походил на итальянца, хоть злые языки и говорили, что никакой он не итальянец, а цыганенок. Будто бы подобрал его Джотто еще прошлым августом, когда тот из-за вывихнутой ноги отстал от табора. Вы́ходил, дал имя Марко и сделал посыльным. Наверное, так оно и было.

Если другие мальчики были еще только на полпути к своим клиентам, то Марко уже стоял перед массивной входной дверью дома Скворчанского и дергал за низко висящий шнур колокольчика.

Дверь тут же открылась. Посыльного ждали. На порог, чуть приподнимая платье, вышла улыбающаяся горничная Варвара. Лицо круглое, довольное, обсыпанное веснушками, точно кулич на Пасху цветным пшеном. Посмотрела на Марко и, приложив руки к груди, томно сказала:

– Ой, кто к нам пришел? Тальянец, а мы тебя тут с самой зорьки ждем, все глаза сглядели. Где, думаем, краса наша ходит…

Горничная взяла пакет левой рукой, а правой изловчилась чертовка и быстро ущипнула Марко за щеку. Да так сильно, что мальчик вскрикнул и, ухватившись за больное место, отпрыгнул назад.

– Ты что это, совсем? Я вот пожалуюсь господину Джотто, а он пожалуется Михаилу Федоровичу, получишь тогда по первое число… – выкрикнул мальчик, обнаруживая при этом звонкий чистый голос.

– Пожалуйся! Обязательно пожалуйся! И господин Джотто пускай пожалуется! Уж больно охота получить по первое число! – не проговорила, пропела горничная.

Но Марко ее не слушал, он уже бежал на Почтовую, чтобы выполнить следующую доставку.

В это утро, как рассказывала на допросе судебному следователю Алтуфьеву горничная Варвара, все с самого начала пошло не так…

– Как не так? – спросил следователь, он допрашивал Канурову в своем кабинете на втором этаже судебной управы.

– Ну… – горничная вскинула глаза к потолку, – поначалу, когда проснулась… – она почесала конопатый нос, – то живот скрутило, сильно скрутило, так сильно, что разогнуться не могла…

– Дальше что? – холодно спросил следователь, глядя пронзительными светло-голубыми глазами. Яков Семенович Алтуфьев, тридцати четырех лет от роду, был человеком опытным, потому как состоял в этой должности более десяти лет и за эти годы перевидал всяких людей. Горничная Скворчанского не была для него загадкой. Он, как ему казалось, видел ее насквозь.

– Дальше отпустило, потом с приходящей кухаркой, царствие ей небесное, – горничная встала со стула и перекрестилась на висевший за спиной следователя портрет государя-императора, – поспорили…

– О чем был спор?

– Да из-за голубенькой тарелочки.

– И что?

– Ну, покойница, оно хоть и нельзя плохого говорить, а я все ж скажу, бывало, била посуду. Била, но всегда сознавалась, а тут ни в какую. Не я, и все, да еще меня давай обвинять. Вот и поспорили.

– Дальше!

– Поспорили, потом помирились, шут с ней, думаем, с тарелкой этой, у Михаила Федоровича… – Горничная снова перекрестилась и шепотом добавила: – Денег много, еще купит…

– Отчего вы говорите шепотом? – спросил следователь.

– Так ведь, эта, чтобы Михаил Федорович не услыхал…

– Михаил Федорович Скворчанский, по вашим же словам, мертв! Поэтому услышать вас он не может. Говорите нормально! – строго сказал Алтуфьев.

– Покойники, ваше благородие, они получше живых слышат… – тихо проговорила Варвара и повела глазами из стороны в сторону.

Следователь знал: предрассудки и суеверия – вещь сильная, и просто запретом их не победить. Иногда свидетели даже переставали давать показания, опасаясь, что будут за это наказаны духами. Поэтому Алтуфьев повел свою речь иначе:

– Михаил Федорович, он уж, наверное, на небесах. У него сейчас другие заботы, какие, не знаю, но уж точно не ходить по судейским кабинетам.

– Нет, – отрицательно мотнула головой горничная, – он не на небесах. Он, ежели знать хотите, и вовсе туда не попадет!

– Почему?

– Потому, – тихий голос Варвары стал еще тише, она поманила рукой следователя, – потому что он…

– Что? – Алтуфьев тоже заговорил шепотом и про себя чертыхнулся.

– Потому что он, – горничная сделала глубокий вдох и на выдохе прошипела: – Мертвяк!

– Покойник?

– Нет, мертвяк. Покойники – это те, кто своей смертью умирают и в свой срок. А Михаила Федоровича отравили, и он стал мертвяком. А они на небо не попадают, они никуда не попадают, души их неупокоенные тут, промеж нас, ходят. – Горничная обвела кабинет следователя руками, глаза ее сделались больше медных пятаков. – Просто мы их не видим, потому как зрения у нас такого нету, а вот чувствовать чувствуем или слышим. То где-то что-то стукнет или вдруг ни с того ни с сего ветром подует, глядь, а окна-то закрыты…

Алтуфьев почувствовал, как какое-то легкое дуновение коснулось его левой щеки и вздрогнул. Про себя подумал: «А ведь нагонит девка глупая страху, пора с этим заканчивать!» Вслух же успокоительно сказал:

– Хорошо, говорите шепотом. Итак, вы поспорили с кухаркой, потом помирились, что было дальше?

– Потом пришел мальчонка этот – Марко, посыльный от Джотто. Принес пирожные…

– Он принес их вовремя, не опоздал?

– Нет, точно в назначенное время. Я нарочно на часы в передней поглядела, было двенадцать минут девятого.

– Продолжайте.

– Взяла я у него пакет…

– Этот мальчик не показался вам каким-то странным, встревоженным?

– Да нет! – сразу, не думая, ответила Варвара. – Он был таким же, как всегда. Ну, может…

– Что? – спросил, точно выстрелил, Алтуфьев.

– Да нет, ничего, – отмахнулась горничная, – это я уж после всего случившегося сама придумываю, был обычным, как всегда. Взяла я, значит, пакет, посыльный убежал. Смотрю, а ленточка на узел завязана…

– И что с того? – не понял Алтуфьев.

– Ну как же? Всегда ленточки на пакетах бантиком завязывали, а тут узелок, да еще и затянутый. Я и огорчилась, вот, думаю, баба невезучая…

– Почему?

– Ленточку пришлось ножнями резать, а в тот день как раз моя очередь была.

– Ваша очередь резать ножницами?

– Да нет! – отмахнулась Варвара. – У нас договоренность была. Ленточки, которыми у Джотто пакеты с пирожными перевязывают, мы себе забирали. А что? Их все одно выбрасывают. Один день я брала, а другой день – кухарка, а сегодня как раз моя очередь была…

– Значит, ленточки всегда были завязаны бантиком, а в этот раз вместо бантика был узелок. Я вас правильно понимаю?

– Верно, да еще как затянут! Я взялась зубами развязывать. Да куда там! А тут время завтрак подавать, вот и пришлось резать. Жалко, ленточка красивая…

– Она какого цвета, эта ленточка?

– Красная.

– Всегда красная?

– Всегда!

– А может, случалось так, что ленточка была другого цвета?

– Нет, – замотала головой Варвара, – всегда красная. Да у меня за это время сколько их скопилось, и все красные. В этом, ваше благородие, можете не сомневаться.

– Что же было дальше?

– Ну, разрезала я эту ленточку. На кухне рядом Акулина Ивановна стоит. Развернула, гляжу, а в пакете… – Горничная замолчала.

– Ну что, что в пакете? – стал торопить ее следователь.

– А там вместо двенадцати этих буше – пирожных – тринадцать штук. Ну я и оторопела. Думаю, к чему бы это число такое несчастливое? А кухарка и говорит, что нам же лучше, сами тринадцатое съедим, хоть узнаем, какой вкус у заморских сладостей. Я и согласилась. Буше это разрезали напополам. Она сразу-то свою половину в рот запихала, жует и говорит: «Ой, вкусно-то как, теперь и помирать не страшно!» Я тоже хотела съесть, уже и руку протянула, да слышу, Михаил Федорович зовет завтрак подавать. Ну не явлюсь же я к нему в столовую с полным ртом? Пока хозяину за столом прислуживала, слышу, вроде шум какой-то. Михаил Федорович говорит: «Сходи, посмотри, что там такое». Я бегом на кухню. Кухарка на полу лежит и ногами мелко дрыгает. Я к ней: что случилось, а она в ответ только булькает. Потом и вовсе дух испустила, померла, значит. Я к хозяину доложить, прибегаю в столовую, а докладывать уж и некому. Хозяин тоже мертвый, вот как сидел на стуле, так лицом в пирожные эти окаянные и упал.

Горничная опустила голову и лицом коснулась подставленных ладоней.

– Вы сразу поняли, что и городской голова, и кухарка отравились пирожными? – спросил следователь, исподлобья глядя на Варвару.

– Нет, я про пирожные и не подумала… – ответила та простодушно.

– Почему же вы в таком случае не съели свою половинку?

– Да не до того было… – ответила горничная и осеклась. – А я ведь хотела съесть, хотела… это что ж выходит, Бог меня от смерти спас?

– Может быть и Бог… – в задумчивости кивнул Алтуфьев и, пристально глядя на Канурову, закончил фразу: – А может, вы знали, что пирожные отравлены. – Это прозвучала не как вопрос, а как утверждение.

– Да откуда я это могла знать? – не чувствуя никакой опасности в словах следователя, бросила Варвара.

– Откуда? – Следователь выбрался из-за стола и стал расхаживать по кабинету. – Вроде и неоткуда вам это знать, кроме одного…

– Чего?

– Если вы, мещанка Варвара Саввовна Канурова, сами отравили эти пирожные! – Алтуфьев сказал это громко, стоя у горничной за спиной. От таких слов Варвара даже пригнулась и хотела было вскочить на ноги, но следователь скомандовал: – Сидеть! – И она послушалась.

– Это не я, не я это! – забормотала и затрясла головой Канурова.

– Поверю, если скажешь мне… – Алтуфьев снова сел за стол. – Почему ты не съела свою половинку?

– Так ведь я уж говорила, Михаил Федорович позвал завтрак подавать, а потом, потом… два мертвяка в доме, уж не до пирожного было. Я за кучером, за Савоськой, кинулась, чтобы в полицию мчался, сообщить. Из дому-то вышла, а назад входить боюсь. Так и простояла до приезда жандармов. Это они меня в дом и затащили, я упиралась, так они силком, морды-то здоровые…

– С жандармами все понятно, – кивнул следователь, – меня другое интересует. Ты когда на улицу выбежала, чтобы за полицией послать, далеко от дома отошла?

– Нет, коляска-то у самого парадного стояла, я и крикнула кучеру, мол, гони в полицию, Михаила Федоровича убили.

– А после того как кучер уехал, ты где была?

– Ну где? Возле двери…

– Возле двери… – повторил за горничной Алтуфьев и удовлетворенно кивнул, – это хорошо, что возле двери. Значит, сможешь мне сказать, кто в дом входил?

– В какой дом?

– Ты дурака не валяй – «в какой дом»! – позабыл про всякую вежливость и предупредительность следователь. – В дом Скворчанского!

– Никто не входил! – мотнула головой Канурова.

– Тогда, может быть, кто-то выходил? – спросил тихо следователь.

– А кто может выходить? Ведь в доме, кроме двух покойников, никого не было…

– В доме никого не было… Никто не входил, не выходил… и вот совсем мне непонятно, куда делось тело Михаила Федоровича?

– Вот хоть убейте меня – не знаю! – выпалила Канурова. – Когда из дому выбегала, он за столом сидел, лицом в пирожных, а кухарка на кухне лежала. А когда вошла с жандармами, то кухарка на месте, а Михаила Федоровича нету… Может быть, его черным ходом вынесли…

– Черным ходом? Нет, не получается! Черный ход был заперт изнутри, – проговорил в раздумье следователь. – Если ты, конечно, не вошла в дом и не заперла его…

– Да вот вам крест святой, не входила… – Горничная хотела вскочить, но Алтуфьев вялым взмахом руки остановил ее.

– Сиди! – И со вздохом добавил: – Придется мне тебя, Варвара, задержать. Посидишь у нас в арестантской комнате, пока мы тут не разберемся что к чему, и, главное, куда городской голова делся.



Глава 2

Разговор следователя с прокурором

– Ну, что там у нас с делом Скворчанского? – прокурор Евграф Иванович Клевцов, упитанный жидковолосый мужчина ближе к пятидесяти, снял золотое пенсне, помассировал пальцами переносицу и устало посмотрел на Алтуфьева. Они сидели в кабинете прокурора.

– Дело темное, – со вздохом проговорил следователь и, приподнявшись, передвинул стул ближе к столу.

– И это все, что вы мне можете сказать? – слегка повел головой прокурор. Он был недоволен.

– Пока – да, – виновато улыбнулся следователь.

– Расскажите мне обстоятельства этого дела, а то я их, стыдно сказать, до сих пор не знаю. Все как-то недосуг было.

– Первого июня, в пятницу, посыльный из кондитерской «Итальянские сладости» принес в дом Скворчанского бисквиты. По словам горничной, в пакете, когда они вместе с кухаркой его развернули, оказалось одно лишнее пирожное. Должно быть двенадцать, а их было тринадцать. Кухарка предложила лишнее пирожное разрезать и съесть. Что они и сделали, вернее только кухарка… – поправился следователь.

– Почему? – усаживаясь поудобнее на стуле, поинтересовался прокурор.

– Со слов горничной, она не успела, потому что хозяин Михаил Федорович Скворчанский позвал ее подавать завтрак, – пояснил следователь. – Горничная отнесла хозяину завтрак, он состоял из чая и тех самых бисквитов. Когда же вернулась на кухню, то нашла кухарку на полу. У той были конвульсии. На глазах горничной она скончалась. Горничная побежала доложить Скворчанскому, но тот уже успел попробовать бисквиты и был мертв.

– Установлено, что за яд? – спросил прокурор.

– Пока нет, наш доктор в затруднении. Говорит, что с такой отравой сталкивается впервые. Но обещает, что постарается выяснить.

– Ясно. Что дальше?

– Канурова кинулась к кучеру Савоське, коляска которого стояла у входа в ожидании дальнейших распоряжений, и отправила того в полицию. Сама осталась стоять на улице у дверей, в дом не входила. Боялась. Когда приехала полиция, а это произошло через пятнадцать, ну, может, двадцать минут, то тело Скворчанского в доме не нашли…

– Что значит не нашли?! А куда оно делось? – вопросительно выставил вперед левую руку прокурор и недоверчиво глянул водянистыми глазами на Алтуфьева.

– Пропало!

– А эта… кухарка?

– Лежала на кухне мертвая.

– А Скворчанский пропал… Так-так… Что по этому поводу говорит горничная?

– Говорит, пока стояла у дверей, в дом никто не входил и не выходил…

– Может быть, она куда-то отлучалась? – с сомнением в голосе спросил прокурор. Не нравилось ему это необъяснимое исчезновение, он любил ясность и простоту.

– Я спрашивал. Говорит, что так и простояла до приезда полиции на одном месте точно заколдованная.

– А черный ход? – с надеждой в голосе воскликнул прокурор. – Там ведь есть черный ход?

– Есть. Когда прибыла полиция, он был заперт. Заложен на засов, – ни к кому не обращаясь, тихо проговорил прокурор. – Значит, если бы кто-то воспользовался этим ходом, то мы бы знали… А может быть… может, горничная все-таки входила в дом и закрыла черный ход? – цеплялся Клевцов за всякие соломинки.

– Нет! – топил его инициативу Алтуфьев. – Как показывают свидетели, она все время стояла у дверей.

– А этому есть свидетели?

– Мелочная лавка напротив дома Скворчанского. Приказчик, который там служит, все хорошо видел. У него как раз, по утренней причине, не было покупателей, и он от нечего делать смотрел в окно.

– Получается, в дом никто не входил и не выходил, а тело Скворчанского пропало?

– К сожалению, это так, – кивнул Алтуфьев.

– Да, действительно, дело темное, – с некоторой долей обреченности в голосе проговорил прокурор. Ему не хотелось соглашаться со следователем, однако другого выхода не было. – Вы кого-нибудь подозреваете?

– Горничную! – Следователь почесал правую бровь. Кто хорошо был знаком с Алтуфьевым, знал, что этим жестом он обычно обозначал очевидный факт – конечно же горничная, кто же, кроме нее, и если собеседник этого не понимает, то… Дальше следовала снисходительная улыбка.

– Думаете, это она отравила бисквиты?

– Пока ничего не могу утверждать, но уверен, горничная что-то знает, возможно, то, куда делось тело Скворчанского. Ведь не могло же оно в самом деле испариться.

– Вы допрашивали Джотто, ведь это его бисквитами отравился голова?

– Еще нет, не допрашивал… – ответил, слегка запнувшись, следователь.

– Почему? – искренне удивился прокурор.

– Присматриваемся. Установили за ним наблюдение. Но если говорить начистоту, Джотто смерть Скворчанского невыгодна.

– Почему вы так решили?

– Всем известно – у итальянца была чуть ли не война с другими кондитерами, а городской голова в этом противостоянии был на стороне Джотто. Более того, являлся его постоянным клиентом. Каждое утро получал дюжину бисквитов из итальянской кондитерской.

– Понятно, понятно, – закивал прокурор, – но все равно, я, конечно, не вправе вам приказывать и даже советовать, но итальянца следовало бы допросить, а в кондитерской провести тщательный обыск… Ваша вера в его невиновность – это одно, а соблюдение правил – другое.

– Я думаю, обыск – это лишнее. Если предположить, что Джотто как-то замешан в отравлении бисквитов, во что я не верю, то, думаю, все следы он уничтожил еще до отравления. К тому же говорить мы пока можем только об отравлении кухарки, ведь тело головы пропало.

– А вы не допускаете, что городской голова жив? – спросил прокурор и чуть искоса посмотрел на следователя.

– Жив? – удивился Алтуфьев. Судя по его реакции, он об этом даже не думал. – Но… – следователь не договорил, как прокурор перебил его и с энтузиазмом принялся выдвигать свою версию.

– А что? Предположим, у него был сговор с горничной. Они разыграли это представление как по нотам, а для того, чтобы все выглядело правдоподобным – отравили кухарку! Ведь такое могло быть?

– Могло, – мотнул головой Алтуфьев и, приглаживая волосы на затылке, спросил: – Но зачем?

– Зачем? Это вы мне, Яков Семенович, должны сказать – зачем! – Прокурор откинулся на спинку стула. Приложил ладони к глазам и слегка помассировал, потом продолжил: – Скворчанского необходимо найти живым или мертвым. Если вы считаете, горничная что-то знает, заставьте ее говорить. – Клевцов постучал ногтем указательного пальца по столу. – Возьмитесь за Джотто. Не исключено, что у него были с городским головой какие-нибудь непонимания… Этого, конечно, недостаточно для того, чтобы травить человека, но мы имеем дело с иностранцем. Трудно сказать, какие у них на этот счет представления. Итальянцы с их вендеттой – люди непредсказуемые. Словом, присмотритесь к Джотто повнимательнее.

– Да, конечно. Мы уже это делаем…

– Может быть, к этому делу привлечь сыскную полицию?

– Нет! – торопливо отказался Алтуфьев.

– Что так? – прокурор сощурился. – Фон Шпинне, что бы вы о нем ни думали, хорошо разбирается в сыске…

– Да уж хорошо! – мотнул головой следователь. – Прежний губернатор, царствие ему небесное, умер в сыскной…

– А при чем здесь фон Шпинне? Губернатор мог умереть в любом другом месте. Просто так случилось, что он испустил дух в сыскной… – Нельзя сказать, что прокурор как-то симпатизировал Фоме Фомичу, но здесь была, на его взгляд, форменная несправедливость со стороны Алтуфьева.

– Нет! – энергично рубанул рукой следователь. – Сыскная, уж мне поверьте, нам будет только мешать.

– Ну, нет так нет. Смотрите сами, кого привлекать и что делать. Со своей стороны я вам окажу любое содействие, – прокурор замолчал, чуть подумал и добавил: – Ну, разумеется, то, что в моих силах и возможностях.

«Значит, никакого!» – подумал Алтуфьев, при этом подавляя желание ухмыльнуться.

– Да отыщем мы голову, куда он денется… У нас ведь город небольшой, наверняка кто-то что-то где-то видел. Человек не может пропасть бесследно.

– Согласен с вами – не может! Но пока я убеждаюсь в обратном. – Прокурор поднялся и через стол, протягивая следователю руку, добавил: – Не смею вас более задерживать. Но с сыскной вы все-таки подумайте.



Глава 3

Прерванный обед

Барон фон Шпинне, начальник губернской сыскной полиции, обедал в трактире Дудина. Только что съел тарелку вкуснейшего рассольника. Из всех первых блюд именно ему – рассольнику – фон Шпинне отдавал предпочтение. Начальнику сыскной нравилось все: и вкус, и цвет, и ароматные извивы поднимающегося над тарелкой пара, даже название. Оно звучало для его уха как-то по-особенному, протяжно, рассыпчато, с языка сходило легко и почти невидимой, пахнущей корнем петрушки дымкой улетало в неведомые пределы, как степная песня.

Грязную посуду унесли и подали паровые биточки с гарниром из гречневой каши. Фома Фомич уже готов был расправиться и со вторым блюдом, как его внимание привлек шум у входных дверей. Там, отталкивая в сторону назойливого полового, громко цокая подковками сапог, вошел русобородый человек в расстегнутой серой поддевке, из-под которой были видны двубортный зеленого цвета жилет и белая рубаха навыпуск. Вошедший был чем-то встревожен.

Выслушав его, половой в нерешительности, как бы раздумывая, завертел головой. Затем, стараясь это делать как можно незаметнее, кивнул в сторону начальника сыскной. Но даже этот, едва заметный, кивок не смог ускользнуть от внимательного взгляда Фомы Фомича, он понял – бородатый тревожный человек разыскивает его.

Через несколько секунд вошедший стоял возле столика фон Шпинне и, комкая в руках бархатный картуз, хриплым голосом говорил:

– Прощения просим…

Начальник сыскной поднял глаза:

– Слушаю, – сказал он тихо, без раздражения, хотя причина разозлиться у Фомы Фомича была – обед прервали!

– Я Кислицын, купец, кухмистерские у меня… – бородач говорил, а на каждом слове покашливал. Было видно, непросто дается ему этот разговор.

– Ну и что ты хочешь, купец Кислицын? – держа в руке вилку, но не приступая к еде, спросил фон Шпинне.

– Просьба у нас к вам… – Бородач приложил к груди руку с зажатым в ней картузом.

– Что за просьба? Ты, случаем, не ошибся, братец? Я начальник сыскной полиции, а не Дед Мороз, я просьбы не выполняю!

После слов Фомы Фомича купец какое-то время стоял истуканом и молчал, затем медленно опустился на колени, заговорил протяжно и нудно:

– Не откажите, ваше высокоблагородие, на вас одна надежда, погибаем, если не вы, то будет нам всем каюк…

– Встань! – бросая вилку на стол, приказал купцу начальник сыскной. – Садись вот сюда и поведай мне, от чего вы там все погибаете. Да, но прежде скажи, кто это – все?

Купец тяжело поднялся, машинально отряхнул колени, хоть на них ничего и не было, и, усевшись на предложенный Фомой Фомичом стул, принялся рассказывать:

– Мы – это люди торговые: пекари, кулинары, кондитеры… Вон они там стоят, у входа…

Фон Шпинне посмотрел, куда указал купец, и увидел за окном с десяток бородатых людей, точных копий Кислицына. Одни из них стояли неподвижно, как памятники, другие, приложив ладони к стеклу, заглядывали в трактир.

– И чем же я вам могу помочь? – рассмеялся Фома Фомич.

– Вы про Скворчанского слыхали?

– Слыхал, конечно, и что?

– Слезно просим вас, Фома Фомич, заняться этим расследованием…

– Ну, насколько мне известно, этим делом занимается судебный департамент. Если я не ошибаюсь, Яков Семенович Алтуфьев там за старшего, и он, как до меня доходят слухи, арестовал отравителя…

– Да кабы оно было так, то и не стали бы мы к вам приходить, от дел, забот отрывать. Яшка этот, чуда белобрысая, – купец заговорил решительно и смело, без уважения к представителю судебного следствия, – девку эту, Варьку, схватил, пытает ее там, в арестном доме, всех собак на нее вешает, а она только в том и повинна, что дура. А истинный отравитель, он на свободе разгуливает! – сказал Кислицын и при этом звонко ударил тыльной стороной ладони правой руки по левой.

– И кто же, по-вашему, истинный отравитель? – тихо спросил начальник сыскной.

– Известно кто, только я говорить не буду! – резко махнул рукой купец.

Начальник сыскной, потирая подбородок, какое-то время молча смотрел на Кислицына, потом сказал:

– Ну, если вы все сами знаете, то я вам для чего понадобился? Идите к прокурору, к председателю судебной палаты, подавайте петицию, называйте в ней настоящего виновного, и дело с концом.

– Да были мы уже и у прокурора, и у председателя…

– Ну и что вам там сказали?

– К вам послали. Идите, говорят, к фон Шпинне, если сможете уговорить за это дело взяться, то что ж, так тому и быть, а не уговорите, Алтуфьев будет! – хмуро ответил купец.

– Кого подозреваешь, Кислицын? Если фамилию мне не назовешь, дальнейшего разговора у нас не будет, понял?

– Понял, – пробормотал купец.

– Ну, так кого подозреваешь? Ты глазами-то не виляй, отвечай прямо! – начальник сыскной говорил сухо, отрывисто и смотрел при этом на купца по-змеиному – не мигая.

«Правду люди говорили, – думал сидевший перед Фомой Фомичом Кислицын, – от такого не спрячешься, такой всю твою требуху насквозь видит и не смотрит, а десятидюймовые гвозди прямо в душу забивает. Эх, правду люди говорили…»

– Джотто! – разлепив толстые губы, несмело проговорил купец.

– Почему Джотто?

– Так ведь Скворчанский его бисквитами отравился, стало быть, он и виноват, стало быть, его и надобно в арестный дом сопроводить… ведь, не ровен час, еще кого-нибудь отравит!

– В арестный дом, говоришь, сопроводить… – Начальник сыскной задумался, взял в руки лежащую на столе вилку, ковырнул что-то в стоящей перед ним тарелке и после минутного раздумья спросил: – Тебя как зовут-то, купец Кислицын?

– Иван Васильевич…

– Ну вот и скажи мне, Иван Васильевич, раз пришел… – Начальник сыскной снова оставил вилку, но на этот раз ее не бросил, а тихо положил на край тарелки. – Зачем, по какой такой причине Джотто убивать Скворчанского? Назови хотя бы одну причину.

– Не знаю… – после непродолжительного раздумья ответил купец.

– Вот видишь, не знаешь. А почему не знаешь, ты мне можешь ответить? Не можешь. Зато я могу. Ответ очевиден – таких причин нет в природе! Я слыхал о вашем противоборстве с Джотто. Знаю также, что городской голова был на его стороне, а из этого следует, что хозяин «Итальянских сладостей», быть может, единственный в городе человек, который был кровно заинтересован, чтобы голова долго жил и здравствовал. И вдруг ни с того ни с сего он берет и убивает своего благодетеля. Тебе это не кажется странным, Иван Васильевич?

– Так ведь – инородец, их рази поймешь… они порой такое отчебучат…

– Ничего они не чебучат! – оборвал купца полковник. – Они такие же люди, как и мы с тобой. В них столько же дерьма и столько же крови. Они так же, а может быть и лучше нас, понимают, что выгодно, а что невыгодно. И вот Джотто убивать Скворчанского было невыгодно. Понимаешь? Невыгодно!

– А кому же тогда выгодно? – спросил Кислицын.

– Хороший вопрос. Странно, что именно ты мне его задаешь… – с улыбкой на губах проговорил Фома Фомич.

– Почему?

– Потому, – лицо начальника сыскной снова сделалось серьезным, – что смерть Скворчанского выгодна тебе и твоим сотоварищам по цеху, которые сейчас стоят на улице и пялятся на нас в окно. Видишь, как дело-то поворачивается. Еще пять минут назад ты – грозный обвиняющий, а сейчас – уже кроткий обвиняемый.

– Но это неправда! – испуганно проговорил Кислицын, до конца не понимая, говорит фон Шпинне серьезно или шутит.

– Верно, это не правда, это – логика. И, следуя этой логике, в арестный дом нужно сопроводить не Джотто, а всех вас. Посадить под замок да суток трое без еды, а потом уж и правда появится. Ты мне поверь, она всегда на третьи сутки появляется. Ты же не будешь отрицать, что тебе, Василию Ивановичу Кислицыну, купцу какой гильдии? Купцу первой гильдии намного выгоднее смерть Скворчанского, чем тому же Джотто?

– Ну…

– Не надо напрягаться, я тебе сейчас все сам объясню. Что получает итальянец от смерти Скворчанского, кроме неприятностей, да и каких неприятностей – он все теряет: прежде всего покровителя, дело, с которого кормится, ведь кто будет ходить к нему в кондитерскую после случившегося? Кроме самоубийц – никто! Да и потом, за отравление полагается каторга. И ради всего этого мягкотелый, изнеженный в средиземноморском климате итальянец идет на преступление? Никогда не поверю! Да вижу по глазам, что ты тоже не веришь… Ведь так, не веришь?

– Ну не верю, – проговорил Кислицын, рассудив, что лучше согласиться.

– Идем дальше. А что от смерти головы получаешь ты?

– Ничего! – торопливо, скороговоркой выпалил купец.

– А вот это как раз и есть неправда. От смерти Скворчанского ты… вы все, – начальник сыскной кивнул в сторону окна, – получаете много. Первое, – Фома Фомич принялся загибать тонкие длинные пальцы, и изумруд в платиновой оправе блеснул на правой руке, – кондитерская Джотто теряет покровителя. Второе, она теряет клиента. И третье, Джотто попадает под следствие, а потом, возможно, и на каторгу! Все! Черные тучи расступились, небо снова голубое…

За спиной фон Шпинне раздалось деликатное покашливание, и к столику подошел хозяин трактира Иван Евграфович Дудин, плотный, гладко выбритый мужчина средних лет. Лицо у Ивана Евграфовича было озабоченным.

– Что, братец? – спросил начальник сыскной.

– Гляжу, ко второму не притронулись, может быть, эта, невкусно?

– Нет-нет, все отменно, просто заболтался.

– Так, может, эта, сменить тарелочку, остыло все давно?

– Спасибо за беспокойство, однако не стоит. Так съем.

Кивая и пятясь, Дудин ушел. А Фома Фомич снова вернулся к прерванному разговору:

– Ну что, согласен со мной, Иван Васильевич?

Всякое мог ожидать купец Кислицын, которому по жребию выпало идти от имени татаярских кондитеров с просьбой к начальнику сыскной, но то, что он в мгновение ока сделается виноватым и, более того, даже поверит в это, такого он не ожидал… Правду люди говорят про фон Шпинне – змей, настоящий змей!

– Согласен, – кивнул купец.

– По-прежнему хочешь, чтобы я расследованием занялся, или пусть уж Яшка Алтуфьев ковыряется, горничную пытает да на нее всех собак вешает? – широко улыбнулся Фома Фомич, сверкая белыми ровными зубами.

– Да, пусть уж, эта, Яков Семенович, пусть Яков Семенович! Ему виднее будет, может, и правда, что горничная отравила… Да, скорее всего, она, кто же еще? Вот так если рассудочно подумать – горничная, больше некому!

– Ну, если у тебя все, то можешь идти, а я буду обед заканчивать.



Глава 4

Новое отравление

Несколько дней спустя

Фома Фомич вышел из сыскной, сел в полицейскую пролетку и велел кучеру Касьяну, бородатому мужику исполинского размера, ехать на Прокловскую.

– Знаешь кухмистерскую Кислицына?

– Так точно, ваше высокоблагородие, знаю! – пробасил Касьян.

– Вот туда и правь. Подвезешь меня, только остановишься не у самого входа, а чуть поодаль… ну, да ты в курсе.

– Так точно, в курсе.

Всю дорогу к Прокловской ехали молча, когда прибыли на место, Касьян остановил лошадь, как и было велено, – чуть поодаль, и, повернувшись к фон Шпинне, тихо сказал:

– Вон дом серенький, в два этажа…

– Вижу, – кивнул начальник сыскной, оглядывая улицу.

– На первом – шесть окон с розовыми занавесками. Это и есть кухмистерская Кислицына…

– А отчего вывески нет? – спросил фон Шпинне.

– Дом угловой, она с другой стороны, там же и вход.

Фома Фомич выбрался из пролетки и, глядя на кучера, сказал:

– Жди меня здесь и не вздумай заняться извозом! Не смотри на меня невинными глазами, я все знаю.

– Да было всего лишь один раз, и то знакомая попросила…

– Было три раза, три! И это то, что я знаю. На самом деле их, может быть, и больше.

– Три! – кивнул кучер.

– Значит, было больше, если ты так быстро согласился.

– Нет-нет, три раза! – убеждал кучер начальника сыскной, похлопывая себя по груди раскрытой огромной ладонью. – Вот как на духу…

– Хорошо, пока оставим, но имей в виду: поймаю с поличным – сурово накажу.

Глядя на этот разговор со стороны, можно было подумать – высокий, щегольски одетый господин в светло-серой пиджачной паре и соломенном канотье торгуется с извозчиком.

Оставив пролетку и хмурого кучера, начальник сыскной не спеша направился к заведению купца Кислицына. Обогнув угол, оказался у входной двери. Тут же с Фомой Фомичом поравнялся неприметный человек в платье мастерового, замедлил шаг, едва заметно кивнул и пошел дальше. Это был полицейский агент, ведущий наружное наблюдение за кухмистерской. Таким способом он сообщил, что хозяин заведения на месте.

Полковник приоткрыл дверь. Придержал, чтобы не звякнул колокольчик, и, переступив порог, оказался в просторном светлом зале, где приятно пахло свежей выпечкой. По правую руку располагался буфет с огромным брюхастым самоваром на кривых ногах. Влево уходил узкий, но длинный зал с десятком накрытых белыми скатертями столиков.

В заведении было пусто, даже буфетчик куда-то отлучился. Фома Фомич подошел к витрине со сладостями. Провел по стеклу пальцем и остановил напротив пирамидки вафельных рожков. Поднял голову – не появился ли буфетчик, в заведении по-прежнему было пусто.

Тогда начальник сыскной прокричал:

– Эй, дядя, а у вас тут негодяи пирожные воруют!

– Кто, где? – Из-за перегородки выбежал толстый буфетчик, а за ним вприпрыжку подвижный, точно на пружинах, половой. – Кто ворует? – крикнул испуганно буфетчик и быстрым взглядом окинул зал. Половой же кинулся к столикам и принялся, поднимая скатерти, заглядывать под них.

– Да никто не ворует, – успокоил начальник сыскной, – вы почему помещение без присмотра оставляете? Не ровен час, забредет кто, и тогда точно воровство случится.

– Нет, – махнул рукой буфетчик. – У нас тут улица степенная, тут ворье не проживает, все больше люди уважаемые…

– А что же тогда всполошились так? – спросил фон Шпинне.

– Да мало ли, чем черт не шутит…

– Это верно! – кивнул начальник сыскной и, показывая на витрину, спросил. – Ну, чем угощать будешь?

– У нас все отменное и все свежее, а ежели вы совет хотите, то вот изведайте наших знаменитых вафельных рожков. Таких рожков даже в самом Санкт-Петербурге не попробуете…

– Так уж и в самом Санкт-Петербурге? – не поверил Фома Фомич.

– Истинно вам говорю. К нам за этими рожками с других губерний люди приезжают! – буфетчик поднял руку и потряс в воздухе указательным пальцем. – Так что? Рожки будете или еще чего у нас приглянулось?

– Давай рожки.

– Вы пройдите за столик, вам сейчас все принесут. Эй, Федька! – крикнул половому. – Хватит под столы заглядывать, обслужи его степенство. Быстро давай, увидит Иван Васильевич, что червем ползаешь, с места турнет! – и, снова обращаясь к фон Шпинне сказал: – У нас и чай вот только что заварили, свежий, пахучий, не кислятина какая, как у других! А кофеев всяких мы у себя, прощения просим, не держим.

– Это даже хорошо, – проговорил, направляясь к дальнему столику, Фома Фомич. – Я тоже кофе не люблю, не наше это питие, не русское.

– Это верно, не наше! – согласился с ним буфетчик. – Понаприехало тут разных, поют, кормят отравой всякой заморской, вот и мрут люди. А от нашей еды, от русской, только здоровее делаются – богатыри!

Не успел начальник сыскной сесть за столик и положить канотье на свободный стул, а половой уж тут как тут, ставит перед ним чай в стакане и тарелочку с вафельными рожками.

– И еще, любезный…

– Да-с!

– Позови мне хозяина вашего Ивана Васильевича.

– Как о вас доложить?

– Скажи, что его хочет видеть полковник фон Шпинне.

– Фамилия у вас трудная, боюсь – не так скажу…

– Ну, тогда передай ему, что его хочет видеть начальник сыскной полиции.

Половой, заложив левую руку за спину, умчался. Кислицын не заставил себя ждать, явился сразу. Быстрым нервным шагом подошел к столику: купец был еще больше напуган и смущен, чем в трактире Дудина. Но это и понятно. В тот раз он готовился к разговору, знал, о чем он будет, а сейчас и в мыслях не решался ответить на вопрос, зачем пожаловал фон Шпинне. В мозгу Ивана Васильевича рисовались какие-то темные неразборчивые картины, на которых точно частокол высились черные каракули, от которых так и веяло страхом.

– Не прошло и нескольких дней, а мы снова увиделись. Что это, как не судьба? – глядя на купца, бодро проговорил Фома Фомич.

– Не ждал вас увидеть здесь, у себя… – с тяжелым вздохом сказал Кислицын.

– Полицию никто не ждет, это уж так с самого начала повелось, – назидательно сказал начальник сыскной. – Ну а ты, Иван Васильевич, не стой, садись, разговор у меня к тебе.

Кислицын осторожно, точно и не у себя в кухмистерской, сел и вопросительно уставился на фон Шпинне.

– Что-то случилось?

– Верно, случилось! Прав ты оказался, Иван Васильевич, отравитель разгуливает на свободе. Девка эта, Канурова, скорее всего, не виновата. Про новое отравление слыхал?

– Нет! – замотал головой из стороны в сторону Кислицын.

– Ну как же! В воскресный день прямо на паперти Покровской церкви отравили нищего. Доктор уж и обследовал тело. Яд тот же самый, которым были отравлены бисквиты Джотто…

– А как же его, этого нищего, отравили? – чуть исподлобья глянул на Фому Фомича купец.

– Сейчас расскажу… – Взгляд начальника сыскной упал на стоящие перед ним еще нетронутые вафельные рожки. – Это, значит, ваши знаменитые на всю губернию сладости?

– Да! – кивнул Кислицын.

– А я вот, признаться, ни разу их не пробовал… Правда, меня то извиняет, что сладкое не очень люблю.

– Так вы попробуйте, попробуйте! – стал предлагать свой товар купец.

– Непременно, только вначале спросить хочу у тебя: в городе отравитель действует, и неизвестно, кто он такой, а ты сам-то уверен в своих рожках? Может, они тоже того…

– Чего? – не понял купец.

– С ядом!

– Да как можно! Да мы свою продукцию, как новорожденное дитя… Да у нас тут дыхнуть никто не смеет. Раньше так было, а теперь и подавно. Вы, ваше высокоблагородие, будьте уверены, у нас все первый класс. Да вы сами попробуйте!

– Ты знаешь, Иван Васильевич, что-то последнее время боязно мне стало, за жизнь свою опасаюсь. Ты уж не обессудь, давай так сделаем, – он подвинул тарелочку со сладостями к Кислицыну, – съешь один рожок, раз ты так в них уверен, а я остальные, но только после тебя. Договорились?

– Отчего же не съесть, мы в своем товаре уверенные! – проговорил купец, взял в руки один рожок и, пригладив бороду, откусил.

– Я же тебе не дорассказал про новое отравление, – продолжил тем временем фон Шпинне. – Так вот, кто-то милостыню нищему подал, и знаешь, что это было?

– Бисквит Джотто? – перестал жевать хозяин кухмистерской, и в глазах его блеснул тусклый, едва различимый огонек злорадства. Говорил этот огонек о том, что втайне надеялся Кислицын: закроют-таки итальянскую кондитерскую.

– Ты почти угадал, только это был не бисквит, а вафельный рожок. Твой вафельный рожок! – Фон Шпинне подался вперед и указал пальцем на стоящую перед купцом тарелочку.

Тот замер с открытым ртом, глаза его неподвижно уставились на Фому Фомича. Обсыпанные вафельной крошкой губы медленно растянулись в глупую, непонимающую улыбку.

– Такого не может быть… – проговорил натужно, хотел еще что-то добавить, но поперхнулся, схватился за горло и принялся тут же, прямо на стол, выплевывать недожеванный рожок. Начальник сыскной предусмотрительно отодвинулся и спокойно наблюдал мучения купца. После чего сделал знак испуганно жавшемуся к стене половому.

– Чего изволите?

– Воды принеси. Быстро!

Половой убежал и через мгновение вернулся. Руки мокрые, полстакана расплескал, остановился и протянул воду фон Шпинне.

– Да не мне, голова еловая, хозяину своему! Не видишь, что ли, подавился!

Продолжая держаться за горло, Иван Васильевич взял стакан из рук полового, пригубил. Начальник сыскной точно ожидал этого, сразу же спросил у отплевавшегося купца:

– А в этой воде ты так же уверен, как и в своих вафельных рожках?

Снова поперхнулся купчина, брызнул слюной и водой, ударил стаканом по столу и, искоса глядя на полового, зло прошипел:

– Чего стоишь, обормот ушастый, живо со стола убери!

И началась беготня. Начальник сыскной, перед которым хозяин кухмистерской извинился за неудобства, встал, отошел в сторонку и молча наблюдал за происходящим, подумав при этом: «Как мало все-таки нужно людей, чтобы создать чудовищную суету!»

Когда все вернулось в прежнее состояние, фон Шпинне продолжил разговор с умытым, в чистой рубахе купцом, но уже не в зале, а в небольшой хозяйской каморке, комнатке для своих, где подсчитывались барыши и хранились самые ценные продукты.

– Ну что, Иван Васильевич, невесел? – спросил начальник сыскной у сидящего напротив Кислицына.

– Да какое уж тут веселье! Мало того, что моим рожком человека отравили, так еще и перед работниками своими осрамился. А точно, что это мой вафельный рожок нищему подали?

– Точно, в этом можешь не сомневаться.

– И кто же этот человек окаянный?

– Ты какого человека имеешь в виду?

– Ну так ведь того самого, что людей травит…

– А я думал, что это ты нищего отравил… – не глядя на купца, тихо сказал фон Шпинне.

– Да не я это! Да и какой мне прок? Да и что я, вовсе дурак? – зачастил, заторопился, заерзал на скрипучем стуле Кислицын.

– Ты в воскресенье на службе был? Какой приход посещаешь?

– Ну так, это, был, приход Покрова Божьей Матери…

– Вот видишь, и нищего отравили возле этой церкви. – Твой приход, твой рожок, в воскресенье ты там был, все сходится! – сказал фон Шпинне и соединил указательные пальцы.

– Да зачем мне нужно нищих травить? – горячо воскликнул купец.

– Да просто не нравилось тебе, что ты в церковь приходишь, а они, калеки перехожие, гнусавые, денежку у тебя клянчат. Вот ты взял да и отравил одного, чтобы другим неповадно было!

– Да нет, да что вы такое говорите, ваше высокоблагородие! Да я даже не знаю, как это делается… – выдохнул купец.

– Что ты не знаешь как делается? – остановил взгляд на купце начальник сыскной.

– Ну, как людей травить!

– Это дело нехитрое. Взял яду, подсыпал, и все. Может быть, ты и господина Скворчанского отравил? Ну ладно, ладно, не тряси головой. Вижу, что хватит с тебя сегодня страху. Слушай меня внимательно.

– Слушаю!

– Нищего отравили твоим вафельным рожком. Это факт! И отрицать его не имеет никакого смысла. В то, что это сделал ты или кто-то из твоих работников, я не верю. Но для того, чтобы в этом деле разобраться, ты должен мне помочь.

– Чего делать?

– Рожок твой? Твой! Где отравитель его взял?

– Не знаю!

– Подскажу. Он, скорее всего, пришел к тебе в кухмистерскую под видом простого покупателя и купил. И это было или в субботу, или в пятницу, самое раннее в четверг. Сейчас я уйду, а ты собирай половых, буфетчиков, сколько у тебя кухмистерских-то?

– Три!

– Ну так вот, всех собирай и устраивай им допрос, кто за эти дни покупал вафельные рожки. Покупателей, как я заметил, негусто. Это нам в помощь. Составляй список и ко мне.

– Что за список?

– Список всех тех, кто за последние дни покупал вафельные рожки начиная с четверга. Вот что за список! – несколько раздражаясь непонятливостью купца, объяснил начальник сыскной.



Глава 5

Кто купил вафельный рожок?

Как мы помним, начальник сыскной не хотел браться за дело Скворчанского. Но после происшествия на паперти Покровской церкви его уговорили принять участие в расследовании. Сделал это новый татаярский губернатор Петр Михайлович Протопопов. Он лично приехал на улицу Пехотного Капитана и попросил Фому Фомича присоединиться к следствию.

– Я не знаю, поможет ли мое участие делу… – проговорил начальник сыскной после того, как губернатор рассказал о цели визита.

– А почему это может не помочь? – Петр Михайлович порывисто встал с дивана и прошелся по кабинету. – Я так понимаю: чем больше людей занимаются каким-либо делом, тем быстрее и успешнее оно будет сделано!

Губернатор, вышедший в отставку генерал от инфантерии, рассуждал как военный.

– То есть навалиться всем миром и разом все закончить?

– Да! Или я ошибаюсь?

– Нет, ваше превосходительство, вы не ошибаетесь или, я бы так сказал, почти не ошибаетесь…

– Что значит «почти»?

– Я имел в виду, что вы не учли некоторую специфику нашей работы. Я сейчас говорю о сыске. Что на других поприщах, например на войне, считается благом, в полицейском расследовании может оказаться вредным и даже катастрофическим для результата.

Если судить по внешнему виду, а губернатор был человек мощный, грубо выструганный, широкий в плечах и высокий ростом, с голым, почти квадратным подбородком и усами как щетка, можно было подумать, что он, скорее всего, неуступчив и, как все военные, прямолинеен. Однако это было обманчивое впечатление. На деле Петр Михайлович оказался человеком вдумчивым и рассудительным. Это понравилось начальнику сыскной.

– Наверное, вы правы! – проговорил, снова усаживаясь на диван, Протопопов. – Но тем не менее в губернии действует отравитель. Пострадали уже трое! Наша первейшая задача этого отравителя отыскать и посадить под замок. В этом-то я прав?

– В этом вы правы! – согласился Фома Фомич.

– Ну а как мы это сможем сделать, если вы не примете участия в расследовании? – Протопопов вопросительно уставился своими серыми, глубоко посаженными глазами на фон Шпинне.

– Но ведь делом занимается Алтуфьев, а он, как я слышал от городского прокурора, опытный следователь…

– Скажу вам честно, – прервал начальника сыскной губернатор, – еще вчера меня Алтуфьев устраивал полностью. Я, так же как и вы, верил словам прокурора. Но сегодня понял, что Алтуфьев не справляется. Более того, он занимается откровенной профанацией. Может быть, это слово здесь и неуместно, однако я так думаю. Мне не до конца понятны тонкости и хитрости вашего, Фома Фомич, ремесла, и я это готов признать, но тем не менее отравителя нужно ловить, пока он нам тут половину губернии на тот свет не отправил. В этом отношении вы ведь не станете со мной спорить?

– Не стану, я полностью с этим согласен, отравитель должен быть пойман. И чем раньше мы это сделаем, тем лучше!

– Ваши слова внушают оптимизм! – улыбаясь, проговорил губернатор. – Значит, вы согласны, я вас правильно понял?

– С одним условием. Думаю, что создавать одну большую следственную группу, в которую войдут и представители судебной управы, и сыскной полиции, нецелесообразно.

– Вы хотите, чтобы я отстранил от расследования… – губернатор еще не закончил, а начальник сыскной с улыбкой сделал успокоительный жест рукой.

– Нет-нет, никого не надо отстранять. Ни в коем случае! Мне кажется, что все должны оставаться на своих местах, в том числе и Алтуфьев. Пусть делают то, что делают. Мы же, я имею в виду сыскную полицию, начнем параллельное расследование. Начнем тихо, спокойно, без натуги и пафоса.

– Ну что же, я согласен, приступайте! – Губернатор встал, поднялся и начальник сыскной. – Больше не буду вас отвлекать, работайте. Нет-нет, не стоит, не провожайте меня, я сам найду выход! – С этими словами Протопопов Петр Михайлович покинул кабинет.

После визита губернатора начальник сыскной запросил у судебного следователя Алтуфьева копии всех относящихся к делу об отравлениях документов. Внимательно изучил и начал действовать. Прежде всего вызвал к себе чиновника особых поручений Кочкина Меркурия Фроловича, приказал ему установить за кухмистерскими Кислицына наружное наблюдение.

И хотя в записках следователя было явно указано, что нищего у паперти Покровской церкви отравили вафельным рожком Кислицына, Фома Фомич сомневался в том, что владелец кухмистерских причастен к этому. Все было сделано слишком уж явно, указательно, скорее всего отравитель пытался… Начальник сыскной вдруг задумался: а чего, собственно, пытался этим добиться преступник? Запутать следствие? Но это смешно! Следствие и без него хорошо запутал Алтуфьев.

А после смерти нищего даже судебному следователю стало ясно, что горничная к отравлению Скворчанского непричастна. Но почему злодей повел себя именно так, ведь для него ситуация складывалась как нельзя лучше? Рано или поздно находящаяся под стражей горничная созналась бы в отравлении, ее осудили, и дело бы закрыли.

Почему же в таком случае отравитель этого не допустил? Или, скажем так, пытается этого не допустить? Может быть, горничная все же виновата, может быть, это она отравила городского голову? Но действовала она не одна.

У нее был сообщник, от которого она получила отравленные бисквиты. Спасая горничную, он спасает себя. Но почему в качестве козла отпущения был выбран купец Кислицын?

Кислицын сам приходил к Фоме Фомичу и просил взять на себя расследование, убеждая начальника сыскной, что горничная ни в чем не виновата, что виноват Джотто. Фактически купец пришел к начальнику сыскной полиции и обвинил в отравлении Скворчанского хозяина кондитерской «Итальянские сладости». А Джотто, узнав об этом, а это было несложно, ведь разговор проходил в трактире Дудина, решил Кислицыну отомстить. Но если отравил нищего итальянец, то это сразу же зачисляет его в отравители Скворчанского, что не согласуется с общей логикой.

Однако общую логику порой разрушают какие-нибудь частности, которые ускользают из виду. Начальник сыскной знал об этом и не торопился делать выводы.

* * *

Вечером того же дня, когда фон Шпинне нанес визит в кухмистерскую и поговорил с хозяином, на его столе появился список из двадцати девяти фамилий, написанный крупным детским почерком. В этом списке перечислялись все те, кто за последние несколько дней покупал вафельные рожки.

– Да, – заметил Фома Фомич, пробегая взглядом нумерованные строчки, – небойкая торговля. Так, не ровен час, и по миру пойти можно.

Он вызвал письмоводителя и приказал сделать с этого списка несколько копий, после чего велел дежурному найти Кочкина.

Меркурий Фролович Кочкин явился к Фоме Фомичу незамедлительно.

– Проходи, присаживайся! – пригласил фон Шпинне. – У нас появилось дело. Только что в сыскную поступил список из двадцати девяти фамилий. Купец Кислицын принес. Там, как я уже говорил, двадцать девять фамилий, все эти люди в последние дни покупали у Кислицына вафельные рожки. По логике, среди этих фамилий находится и фамилия того, кто отравил нищего на паперти Покровской церкви…

– Ну… – только и сказал чиновник особых поручений, как фон Шпинне опередил его.

– Согласен с тобой, здесь может быть фамилия как самого отравителя, так и его сообщника. Но это детали, найдем сообщника – найдем главного.

– А может быть, это и не сообщник вовсе? – тихо проговорил Кочкин хрипловатым вкрадчивым голосом.

– А кто?

– Может быть, это кто-то случайный. Отравитель попросил его зайти в кухмистерскую и купить вафельных рожков за вознаграждение. Тот и согласился, в особенности если это какой-нибудь мальчонка, за пятак на все согласный.

– Так могло быть. Скажу больше, скорее всего так и было, но в любом случае он видел отравителя. Следовательно, сможет нам его описать.

– Но его вначале нужно найти.

– Вот этим и займешься. Сходи к письмоводителю, возьми одну из копий, не вздумай брать оригинал, и приступай к поиску. В помощь можешь взять столько агентов, сколько понадобится.

– Щедро!

– Мне нужен результат, и чем раньше, тем лучше. Все, действуй!

Кочкин ушел, а начальник сыскной приготовился ждать. Двадцать девять человек – это много. Пока все будут найдены, опрошены, пройдет не один день. Но жизнь полна случайностей, неожиданностей и удачных мгновений.

С момента ухода чиновника особых поручений прошло не более десяти минут, и он опять стоял в кабинете фон Шпинне. На этот раз с копией списка в руках и радостным выражением на лице.

– Что? – удивленно уставился на него начальник сыскной. – Что случилось, ты почему сияешь, как бляха городового в солнечный день?

– Я нашел того, кто нам нужен! – заявил Кочкин, даже не пытаясь скрыть распирающего самодовольства.

– И как тебе это удалось? – сдержанно спросил Фома Фомич.

– Ну… – Лицо чиновника особых поручений стало вмиг скромным.

Это был верный признак того, что Кочкин сейчас начнет себя хвалить. Однако начальник сыскной, зная это, не дал ему такой возможности. Сказал все сам:

– Потому что ты умный! Нет, не так. Ты чертовски умный, ты чертовски внимательный, у тебя сыскной талант и еще много, много чего…

– Все правильно! Но на этот раз… – Кочкин тяжело вздохнул, – …мне не понадобились ни ум, ни внимательность, ни сыскной талант, просто немного терпения, чтобы прочесть список до конца…

– Ну, говори уже!

– Список состоит из двадцати восьми фамилий постоянных клиентов Кислицына, здесь напротив каждого указано, и одного неизвестного мальчика…

– И ты хочешь сказать, что этот неизвестный мальчик и есть тот, кто нам нужен? Должен тебе заметить, что ты проявил поспешность. Может быть, это он, а может быть, и не он. В любом случае нужно проверить и остальных…

– Да нет, – возразил Кочкин, подошел к столу и, протягивая Фоме Фомичу список, добавил: – Прочтите приписку!

– Так. – Начальник сыскной взял копию и, найдя глазами запись «неизвестный мальчик», стал читать приписку. После бросил листок на стол и, глядя на чиновника особых поручений, воскликнул: – Но постой, ведь в оригинале не было никакой приписки, откуда она взялась?

– Была, – скромно возразил Кочкин, – просто нужно было перевернуть листок.

И что же было в приписке? В строке двадцать девять значилось: «Неизвестный мальчик, лет десяти-двенадцати, купил в субботу пять вафельных рожков. Одет мальчик был в форму посыльных кондитерской «Итальянские сладости».

Уже знакомый нам посыльный Марко неспешно шел по улице Почтовой. Настроение у него было приподнятым. Он только что выполнил последнюю на сегодня доставку, где ему дали гривенник. Цыганенок был занят мыслями, что же он купит на десять копеек, когда его окликнули:

– Мальчик!

Марко остановился и посмотрел по сторонам. Из-под фордека стоящей возле тротуара пролетки выглядывала улыбающаяся физиономия незнакомца.

– Чего вам, дяденька? – спросил посыльный.

– Где у вас тут кондитерская? Найти не можем, уж битый час колесим, извозчик дурной попался…

– И ничего я не дурной! – отозвался возница. – Просто объяснять как следывает надобно!

– Ну, вот он еще и спорит! – весело проговорил незнакомец и добавил: – Ну так что, знаешь, где тут кондитерская?

– Вам кондитерская господина Джотто нужна или…

– Вот-вот – Джотто! Знаешь где?

– Да, я там посыльным служу! – не без гордости заявил Марко.

– Ой, удача-то какая, теперь уж точно найдем. Ну, садись, покажешь, где это.

– Да тут недалеко…

– Все одно садись, или неохота на пролетке покататься?

– Охота!

Через полчаса упирающегося Марко агент сыскной вталкивал в кабинет фон Шпинне.

– Вот он, ваше высокоблагородие, кусается еще, крысеныш!

– Ну ты не хватай его так за руки, он и не будет кусаться, – заметил сидящий за столом Фома Фомич.

– Так ведь как не хватать, убежит же, чертенок. Где его потом ловить?

– Да никуда он не убежит! – успокоил агента фон Шпинне и обратился к мальчику: – Ты же не будешь убегать, а, Марко?

– А вот и убегу! – прокричал мальчик, которого агент продолжал крепко держать за руку.

– Это кто же тебя так со взрослыми разговаривать научил, неужели господин Джотто? – спросил улыбающийся Фома Фомич.

– А хоть бы и он, вам-то что?

– Ты вот что, Силин, – посмотрел начальник сыскной на агента, – мальчонка у нас, я вижу, с характером. Давай веди его в подвал, в ту темную камеру, ну ты знаешь…

– Так там ведь гроб с покойником стоит! – воскликнул Силин.

– Какой еще гроб? – вскинул брови и непонимающе уставился на агента Фома Фомич.

– Ну, дык, нищий, которого возле Покровской церкви отравили.

– А почему он у нас?

– В мертвецкой места нет, попросили, чтобы сегодняшнюю ночь у нас постоял, а эта камера самая холодная. Ну, вот мы его туда и…

– А что, другого места нет мальца определить?

– Нет.

– Ну, тогда давай к покойнику. Он у нас храбрый, думаю, не испугается. Да он его и не увидит, там же темно…

– Нет! – даже не закричал, истошно завопил посыльный. – Не хочу к покойнику!

– А что делать? Придется, посидишь там до утра, может поумнеешь…

– Я уже!

– Что ты уже?

– Я уже поумнел!

– Быстро ты, – мотнул головой полковник. – Ну ладно, оставь его, Силин, сам за дверью постой. А то, может, врет, ты его отпустишь, а он бежать.

– Нет-нет, я никуда бежать не стану, вы только меня с покойником не запирайте! – стал истово заверять мальчик.

Агент послушно вышел, а начальник сыскной, глядя на все еще испуганного мальчика, спросил:

– Ты был в прошлую субботу в кухмистерской Кислицына?

– Был.

– Что ты там делал?

– Так это, вафельные рожки покупал, – успокоившись, ответил мальчик.

– Что, господин Джотто не позволяет хоть иногда пирожных поесть?

– Почему, позволяет!

– А зачем же ты к Кислицыну пошел рожки покупать? Да они, говорят, и не очень вкусные. Может, тебя кто-то попросил?

– Да! – кивнул мальчик. – Меня попросили!

– И кто же тебя попросил, если не секрет? Ты сколько там, кстати, рожков-то купил?

– Пять.

– Точно пять?

– Точно, да у меня и денег на больше не было…

– Теперь главное: кто тебя попросил вафельные рожки купить?

– Господин Джотто, – сказал мальчик таким тоном словно это было и так понятно.

– Ему-то зачем эти рожки понадобились?

– Я не знаю.

– Ну что же, хорошо. Понял я, что ты исправился, отпущу тебя домой. Но прежде просьба будет небольшая. Писать-то умеешь?

– Умею.

– Вот и замечательно! Бери стул и садись сюда, – начальник сыскной указал на небольшой приставной столик. – И напиши мне все это на бумаге.

– Понял, – с неохотой берясь на ручку, ответил Марко.

– А что недовольный такой?

– А вы, это, за ошибки ругать не будете? – покусывая ручку и исподлобья глядя на Фому Фомича, спросил мальчик.

– Нет, – улыбнулся начальник сыскной. – Я за ошибки ругать не буду, если мне что-то не понравится, заставлю переписать.

После того как посыльный написал, что от него требовалось, начальник сыскной взял в руки листок, прочел, слегка кривя губы, и сказал только: «Хорошо!»



Глава 6

Допрос Джотто

Отпуская Марко, начальник сыскной строго предупредил его, чтобы никому не говорил, где был и с кем разговаривал. Напомнил, что гроб с покойником все еще стоит в подвале. Мальчик ушел, а Фома Фомич тут же вызвал к себе Кочкина.

– Что будем делать? – спросил чиновник особых поручений после того, как фон Шпинне пересказал ему беседу с посыльным.

– Думаю, начнем со Скворчанского.

– А как же нищий у Покровской церкви?

– Про нищего ничего сказать не могу. Его отравление – или попытка запутать следствие, или месть кому-то, или еще что-то, чего мы пока не знаем. Скорее всего, это отвлекающее отравление. Городской голова, вот куда нужно направить внимание. Но это не значит, что мы должны забыть об отравлении нищего. Может так случиться, что мертвый нищий гораздо раньше приведет нас к убийце, чем мертвый Скворчанский.

– Значит, вы считаете – эти два отравления дело рук одного и того же человека?

– А ты-то сам как считаешь? Это дело рук одного человека или нет?

– Ну, я так сразу сказать не могу. Да мне и по должности не положено… – стал оправдываться Кочкин обычным своим оправданием, что, дескать, человек он маленький, а потому и спрос с него невелик.

– Да, тебе по твоей должности только и положено, что кашу с маслом, а мне – все остальное! – улыбаясь, заметил начальник сыскной.

– И все-таки отравление дело рук одного человека или не одного?

– Думаю, вопрос нужно поставить несколько иначе. Связаны ли эти два отравления друг с другом? Я полагаю, связаны. Даже если они осуществлены разными людьми. Однако что мы с тобой сидим? Разговорами делу не поможешь, нужно действовать. Самое первое – необходимо задержать Джотто и допросить его. Итальянец – единственный человек, с именем которого связаны оба отравления. Но, как я понял из материалов дела, следователь Алтуфьев даже не встречался с ним, не говоря уже о допросе, что весьма и весьма странно. С другой стороны, он уже нашел отравителя. Лишняя работа – верно?

– Верно! – согласился Меркурий.

– Так, ну что у нас со временем? – Фома Фомич достал из жилетного кармана золотые часы, щелкнул крышкой. – О, а день-то закончился, но не для нас. Для нас с тобой, Меркуша, он продолжается. Бери с собой двух агентов и тащите сюда итальянского кондитера. Поговорим! Может быть, он нам расскажет что-нибудь интересное.

Не прошло и часа, а Кочкин докладывал начальнику сыскной, что Джузеппе Джотто доставлен и ожидает в коридоре.

– Ну а чего ожидать, давай его сюда, время позднее, а разговор у нас будет длинный.

Джотто, мужчина средних лет и среднего же роста, черноволосый, с круглым привлекательным лицом, на котором красовались небольшие, тщательно ухоженные усики, вошел в кабинет начальника сыскной полиции и остановился у порога. Встретившись глазами с Фомой Фомичом, он улыбнулся, обнажая ровные зубы. Фон Шпинне улыбнулся в ответ:

– Синьор Джотто?

– Да, это я! – с легким акцентом ответил вошедший и немного наклонил голову вперед.

– Прошу вас, проходите, присаживайтесь. Вот на этот стул.

Пока кондитер не спеша садился, начальник сыскной наблюдал за ним. Одет безукоризненно: пиджачная пара в светло-коричневую, среднего размера клетку, коричневый жилет, ослепительно-белая рубаха, на шее в тон жилету шелковый платок. Шляпа, которую он, войдя в кабинет, предупредительно снял, тоже коричневая, с широкой, того же цвета атласной лентой. Джотто вел себя спокойно. Его движения были размеренны и точны, никакой указывающей на волнение суеты. Он выглядел как человек, совесть которого чиста, а душа непорочна.

Фома Фомич верил, что самое первое впечатление о человеке важно, поэтому рассматривал итальянца со всей внимательностью. То, что Джотто вел себя спокойно, еще не говорило о его невиновности. Напротив, подсказывало начальнику сыскной, что перед ним тертый калач. Невиновный ведет себя иначе, невиновный нервничает, возмущается, пытается задавать вопросы, словом, ведет себя так, как должен вести обычный человек, которого ни с того ни с сего хватают и доставляют в полицию. А когда он спокоен, вот тогда и стоит задуматься, кто перед тобой сидит и так ли он невиновен.

Кондитер, чуть поддернув впереди брюки, чтобы не вытягивались колени, сел и, закинув ногу на ногу, вопросительно и даже с некоторым вызовом уставился на Фому Фомича.

– Вы уж извините, синьор Джотто, что пришлось вас побеспокоить. Я пригласил вас потому, что у меня к вам возникло несколько совершенно неотложных вопросов. Это касается отравлений мещанки Селиной и господина Скворчанского…

После произнесенного фон Шпинне слова «пригласил» на лице кондитера появилась едва заметная ехидная улыбка.

– А разве этим делом занимается не следователь Алтуфьев? – спросил кондитер, обнаруживая для человека, которого ни разу не вызывали в следственную управу, довольно неплохую осведомленность.

– Да, вы правы, – кивнул фон Шпинне, – он занимается этим делом, как и делом об отравлении нищего, которое случилось в прошлое воскресенье на паперти Покровской церкви… Вы слышали?

– Краем уха.

– Так вот, этими тремя отравлениями, как вы справедливо заметили, занимается следователь Алтуфьев. Меня же просто попросили ему помочь. Рук не хватает. Но это вам неинтересная лирика. Давайте, чтобы не терять зря время, займемся делом.

– Давайте, – согласился Джотто и прихлопнул ладонями.

– Я здесь ознакомился с делом Скворчанского и нашел очень много странного и непонятного. Для меня непонятного, но я думаю, что вы мне все подробно объясните.

– Все, что будет в моих силах.

– Первое. Как показала горничная, ленточка на пакете с пирожными была завязана узлом, и горничная же утверждает, что никогда раньше ленточки узлом не завязывались, всегда был бантик. Вы можете дать мне объяснение, как такое могло произойти?

– Боюсь, что я ничего не могу сказать вам по этому поводу.

– А кто у вас занимается упаковкой готовых пирожных, какой-то специальный человек?

– Да, этим занимается мой приказчик Силантий, Силантий… – Джотто приложил пальцы ко лбу, – Силантий Цепов. Вернее, он сам, конечно же, не упаковывает… Следит.

– А кто упаковывает?

– У меня работают две женщины, подсобно. Когда нужно что-нибудь упаковать, они упаковывают, а в другое время помогают пекарям…

– Сколько у вас пекарей?

– Трое.

– Если подсобные рабочие занимаются упаковкой, то что входит в обязанности Силантия?

– У меня несколько десятков постоянных клиентов, которым наша служба доставки каждый день разносит сладости. Силантий следит за тем, чтобы все заказы были завернуты, чтобы в каждом свертке находились именно те пирожные и в том количестве, которые требуются клиенту. Ну и потом, он следит за цветными ленточками…

– А зачем за ними нужно следить? – спросил Фома Фомич.

– Дело в том, как я уже говорил, у меня несколько десятков клиентов, и для того, чтобы посыльным было проще, каждому клиенту мы присваиваем какой-нибудь цвет. Ну, например, городской голова имел красный. И вот его заказ обвязывался красной ленточкой. Посыльному сразу понятно, что пакет нужно нести в дом господина Скворчанского.

– Скажите мне, синьор Джотто, я, конечно, плохо разбираюсь в вашем деле, но мне кажется, что эти цветные ленточки такая морока… у вас никогда не возникало путаницы с этими ленточками?

– Нет! Если все должным образом организовать, то, напротив, все это заметно упрощает дело.

– А, к примеру, никто вам не жаловался на то, что количество пирожных не соответствовало заказанному?

– Может быть, такие жалобы и были, но я о них ничего не знаю.

– Из показаний все той же горничной, вы уж простите, но мне приходится время от времени обращаться к этому документу. – Фон Шпинне поднял со стола листок бумаги и положил на место. Джотто проследил за этим взглядом.

Необходимости извиняться, показывать листок у начальника сыскной не было, просто такова специфика допроса. Подозреваемый должен постоянно напрягаться, расслабляться, считать начальника сыскной сначала хитрым, а потом глупым или недалеким. Простодушным, злым, добрым. Он должен метаться между противоречиями.

– Так вот, из показаний горничной, в то утро в пакете оказалось не двенадцать бисквитов, как обычно, а тринадцать, то есть на один бисквит больше. Кстати сказать, именно из-за этого тринадцатого пирожного умерла кухарка городского головы. Вы можете объяснить, почему бисквитов оказалось тринадцать, а не двенадцать?

– Ну, очевидно мой приказчик что-то спутал, или неправильно сосчитали упаковщицы. Все люди, все могут ошибаться.

– Полностью с вами согласен. А вот дюжина – это обычное количество пирожных?

– Нет, бывает полдюжины и больше дюжины. Например, у нас есть несколько клиентов, которым доставляют по тринадцать бисквитов…

– Вот как? А почему такое странное число?

– Вы о суеверии?

– Нет, я о четности, трудно делить.

– Честно говоря, я этим не интересуюсь, да это, если говорить начистоту, и не мое дело. Мое дело произвести вкусный и качественный продукт.

– Замечательные слова, господин Джотто. Все, что вы говорите, созвучно и моим представлениям о работе кондитерских. У меня еще вопрос к вам: могло так произойти, что кто-то, нам пока неизвестный, может быть случайно, а может быть и по злому умыслу, поменял на пакетах ленточки?

– Но зачем кому-то менять ленточки? Я не вижу в этом смысла… – после секундного раздумья проговорил Джотто.

– Смысл есть всегда, даже если вы его не видите. А на пакете, который доставил ваш посыльный городскому голове, ленточку перевязывали. Поэтому и узел вместо бантика. Ну и по количеству бисквитов можно предположить, что они предназначались вовсе не господину Скворчанскому, а какому-то другому вашему клиенту, тому, кто заказывает именно тринадцать пирожных.

– Из ваших слов выходит, что отравить хотели совсем другого человека? – осмелился на догадку итальянец.

– Может быть и так, но мы сейчас будем говорить не об этом. Чем дольше я изучаю дело Скворчанского, тем больше проникаюсь уверенностью, что бисквиты были отравлены именно в вашей кондитерской, и именно кем-то из ваших работников, если, конечно, в склад готовой продукции… У вас ведь есть склад готовой продукции?

– Да, специальная комната, – закивал Джотто.

– Так вот, если в склад готовой продукции не было доступа посторонним. Он у вас запирается?

– Нет, – сказал Джотто и так посмотрел на Фому Фомича, будто бы хотел спросить: а зачем его запирать?

– Значит, в эту комнату мог войти любой ваш работник? И вы не опасаетесь воровства?

– Это может вас удивить, но нет. И случаев таких не было.

– Как же вам это удается? Насколько я могу судить, дети очень любят сладкое. А у вас работают посыльными, не будем кривить душой, дети! И они не воруют пирожные?

– Нет, не воруют, потому что воровство провоцируется голодом. Если работников хорошо кормить, то воровства не будет. У меня была возможность в этом убедиться, и не один раз.

– И все же ваша комната для приготовленных к отправке пирожных не запирается, в нее может войти кто угодно…

– В нее может войти не кто угодно, а только те, кто работает у меня в кондитерской. А что касаемо совсем чужих людей, то у них нет такой возможности, потому что кондитерская запирается, и дверь, которая отделяет кухню от торгового зала, тоже запирается.

– А как в торговый зал поступают пирожные для свободной продажи?

– Подаются через небольшое окно, что много удобнее, чем носить через дверь.

– Понятно, ну тогда я делаю вывод: если ни у кого из сторонних людей не было доступа к вам в кондитерскую, то можно утверждать, что бисквиты отравил кто-то из ваших работников! – сказал начальник сыскной и внимательно посмотрел на кондитера.

Фоме Фомичу была интересна реакция Джотто. Тот не возмутился, не вспылил, не стал решительно опровергать слова начальника сыскной, только глаза его чуть сузились.

– Вам это кажется невероятным? – спросил полковник.

– Отчего же? Все может быть. Я только не понимаю зачем? Зачем кому-то понадобилось добавлять яд в бисквиты?

– Добавлять яд в бисквиты, – повторил вслед за кондитером фон Шпинне, – а я бы выразился несколько иначе: кому понадобилось отравлять бисквиты? Вы, господин Джотто, сейчас задали самый главный вопрос, ответив на который, мы найдем убийцу. Но пока, увы, мы этого сделать не можем и ограничимся тем, что вы будете отвечать на мои вопросы, а не я на ваши. Итак, продолжим. Вы согласны, что, скорее всего, бисквиты отравили в вашей кондитерской?

– Да, наверное… хотя мне в этом и нелегко признаться. Ведь это на корню губит мое дело. Я так понимаю, что сейчас кондитерскую «Итальянские сладости» закроют…

– Я не думаю, что закрытие вашей кондитерской как-то поможет расследованию. Напротив, вы будете удивлены, но я не хочу, чтобы ее закрывали. Ну а касаемо вашего дела, то и тут не все так плохо. Его можно сохранить…

– Но как? Как его можно сохранить? – наконец-то Джотто проявил какие-то эмоции.

– Есть способ… – Начальник сыскной вышел из-за стола и прошелся по кабинету. – Нет-нет, вы сидите. Это я для того, чтобы немного размяться…

– Так что это за способ?

– Вы должны оказывать нам всяческую помощь в поиске отравителя. – Фома Фомич снова сел на свое место. – Когда мы поймаем убийцу и расследование будет закончено, газеты напишут о вас как о честном человеке, который оказался жертвой злоумышленника или злоумышленников. Также напишут о вашей нам помощи…

– Нет-нет! – категорически отмахнулся Джотто. – Я не хочу, чтобы мое имя ставили рядом с…

– Рядом с кем?

– Ну, вы меня, конечно же, простите, но рядом с полицией!

– Значит, вы не хотите, чтобы мы искали отравителя?

– Нет, напротив, я хочу, чтобы вы его нашли! Я даже окажу вам посильную помощь. Только сообщать об этом газетчикам не стоит. Я думаю, что подобная известность мне не поможет, а, наоборот, повредит.

– Наверное, вы правы, – после непродолжительного раздумья проговорил начальник сыскной.



Глава 7

Флорентийская смесь

Кондитер сунул пальцы в жилетный карман, вынул часы серебряные червленые и демонстративно посмотрел время.

– Куда-нибудь торопитесь? – спросил фон Шпинне безобидным, ни к чему не обязывающим тоном.

– Уже поздно, а завтра очень много работы… – недвусмысленно намекнул итальянец начальнику сыскной, что пора закругляться.

– Да, вы правы, завтра очень много работы! – не сводя с кондитера пристального взгляда, согласился с Джотто Фома Фомич. – Но у меня, к сожалению, еще есть вопросы, которые я не могу не задать…

– Может быть, в следующий раз?

– Господин Джотто! – начальник сыскной хрипло рассмеялся. – Боюсь, вы до конца не понимаете всей серьезности создавшейся ситуации. Легкомысленность, с которой вы относитесь к происшедшему, скажу честно, несколько сбивает меня с толку, даже в чем-то обескураживает. Разве вы не понимаете, что в списке подозреваемых в отравлении кухарки и господина Скворчанского вы стоите под номером один, а под номером два никого нет. И это несмотря на то, что смерть городского головы вам невыгодна. И речь сейчас идет не о том, будет наш разговор продолжен или нет, а о том, сможете ли вы после того, как я задам свои вопросы, выйти отсюда на свободу!

– То есть как? Вы что же, арестовываете меня? – испуганно уставился на фон Шпинне кондитер, похоже, он не ожидал такого поворота, а может быть, только делал вид.

– Нет! Но имею право задержать. А вот воспользуюсь я этим правом или нет, зависит от того, как честно и правдиво вы ответите на мои следующие вопросы! – тон начальника сыскной был резок и категоричен. Джотто понял: с ним не шутят, и возможность заночевать в сыром подвале сыскной полиции не так невероятна, как это, может быть, казалось в начале беседы.

– Прошу меня простить, но я думал, что вы уже задали все вопросы… – начал оправдываться кондитер.

– Нет, впереди еще главное, о чем я хотел спросить…

– Спрашивайте! – мотнул головой итальянец.

– Давайте поговорим с вами, уважаемый господин Джотто, об отравлении нищего на паперти Покровской церкви…

– Не понимаю, какое отношение это имеет ко мне?

– Сейчас поймете. Вы знаете, как был отравлен нищий?

– Нет!

– Странно, что вы этого не знаете, очень странно.

– Что же в этом странного, я просто не интересовался! – медленно хлопая глазами, проговорил Джотто.

– Вот это-то и странно, что вы не интересовались! А ведь, по логике вещей, должны были поинтересоваться. Ну ладно, нет так нет. Я вам расскажу, как этот нищий был отравлен. Ему подали в качестве милостыни вафельный рожок, испеченный в кухмистерской Кислицына…

– Вот видите, значит, спрашивать нужно у Кислицына, а не у меня! – воскликнул кондитер.

– Боюсь, что сейчас не время вам учить меня сыскной работе! Я, с вашего позволения, сам решу, когда, кому и какие именно вопросы задать. Сейчас я эти вопросы задаю вам!

– Прошу прощения, сказал, не подумав! – извинился Джотто.

– Продолжим. Так вот, нищему подали в качестве милостыни вафельный рожок, испеченный в кондитерской Кислицына. Что же связывает отравления в доме Скворчанского и отравление на паперти Покровской церкви? Во-первых, они были осуществлены с помощью сладостей, и второе, а это, замечу, самое главное, в обоих случаях был использован один и тот же яд!

– Ну, это еще ничего не значит! – бросил Джотто.

– Вам что-нибудь говорит такое название «флорентийская смесь»? – пропуская реплику кондитера мимо ушей, продолжил задавать вопросы фон Шпинне.

– Нет, я слышу это название впервые. А что это такое – «флорентийская смесь»? – кондитер был на редкость спокоен. Сколько ни всматривался Фома Фомич в лицо кондитера, ему так и не удалось рассмотреть хотя бы толику волнения.

– Значит, вы ничего не знаете о «флорентийской смеси»?

– В первый раз слышу!

– Хорошо! – бросил фон Шпинне и открыл лежащую перед ним папку, вынул светло-зеленый листок с гербовой печатью. – Вы знаете, что это такое? – спросил и потряс бумагой в воздухе.

– Мне отсюда плохо видно… – ответил Джотто, сощуриваясь.

– Не стоит, не напрягайте зрение. Это таможенная декларация. Вы заполнили ее, пересекая границу Российской империи. В списке вещей, которые вы здесь перечисляете, в графе под номером пятнадцать значится: «флорентийская смесь», и здесь же пояснение, сделанное рукой, очевидно, таможенного чиновника. Вписал он это, по всей видимости, с ваших слов. Так вот пояснение: снадобье от подагры. Что вы скажете на это?

– Ну… – Джотто заерзал на стуле, он занервничал и не мог, как ни старался, это скрыть. Судя по его бегающим глазам, кондитер лихорадочно придумывал объяснение.

– Вы, я вижу, озадачены и взволнованы? – с легкой иронией в голосе спросил начальник сыскной. – Наверное, не ожидали от нас такой прыти?

– Честно говоря, вы меня удивили. Но откуда у вас эта декларация?

– Не буду скрытничать, сразу же после отравления Скворчанского, когда следователь Алтуфьев взял под стражу горничную Канурову и, по меткому слову купца Кислицына, повесил на нее всех собак, я понял, что этим делом рано или поздно придется заниматься нам, сыскной полиции. Поэтому уже тогда я предпринял кое-какие шаги… Ну да мы отвлеклись. Что вы скажете по поводу снадобья от подагры?

– Ну, что скажу? Я действительно ввез лекарство от подагры, приготовленное по старинному рецепту. Оно мне просто необходимо. Подагра – это, знаете ли, профессиональная болезнь, которой страдают все, кто связан с замесом теста…

– Нет-нет, вы, господин Джотто, говорите совсем не о том, что я хочу услышать. Я хочу, чтобы вы мне объяснили, почему вы утверждаете, что никогда ранее не слышали о «флорентийской смеси»?

– Что касаемо «флорентийской смеси», все достаточно просто, произошло досадное недопонимание. Я знаю этот, скажем так, препарат как «мисцела фиорентина», а когда вы сказали «флорентийская смесь», то я не сразу понял, о чем, собственно, идет речь…

– Предположим, что вы запутались, предположим, одно спутали с другим, проблемы с языком, сейчас не будем об этом. Скажите мне, где хранится это ваше лекарство, вы можете мне показать?

– Сожалею, но нет!

– Почему?

– Увы, но оно уже давным-давно закончилось. У меня несколько раз было обострение болезни, я имею в виду подагру…

– Ваши руки, на которые я сейчас смотрю, не похожи на руки человека, страдающего подагрой. Да и ваш домашний доктор заверил меня в том, что никакой подагрой вы никогда не болели. У вас пошаливает печень и есть кое-что еще, но подагры нет!

– Ну, доктору-то откуда знать про мою подагру? Я ведь никогда ему об этом не говорил, а занимался в основном самолечением…

Джотто стоял на своем и правды, как понял начальник сыскной, говорить не собирался.

– Ну а склянку, в которой хранилось это лекарство от подагры, вы, конечно же, выбросили?

– Да, выбросил. А зачем хранить, разве что как память…

– Ну хорошо! – прихлопнул ладонью по столу начальник сыскной. – Я вас послушал, теперь вы послушайте меня, что было на самом деле. Вы ввезли в страну сильнодействующий яд, на таможне назвали его «флорентийской смесью». Зачем он понадобился вам в России, мне пока неизвестно. Вы нарушили таможенные правила, более того, вы обманули таможню, вписав в декларацию «флорентийскую смесь» как лекарство от подагры. И эти ваши действия классифицируются нашим законодательством как преступление, заслуживающее наказания. То есть уже сейчас, не разбираясь в дальнейшем, вас можно отправить на каторгу…

– Но…

– Пока я бы попросил вас помолчать. У вас была возможность говорить, вы ей не воспользовались. Теперь слушайте меня! Итак, вы ввезли на территорию Российской империи сильнодействующий и быстродействующий яд, словом, смертельный яд. Где он у вас хранился, я не знаю. Но в один из дней вы обнаружили, что склянка с ядом пропала, а потом произошли отравления. И вы, будучи человеком неглупым, сразу поняли, чем был отравлен городской голова, а затем и нищий…

– По поводу нищего. Вы ведь говорили, что его отравили вафельным рожком Кислицына! – скороговоркой, боясь, что начальник сыскной прервет его, проговорил кондитер.

– Верно! – кивнул фон Шпинне. – Но там тоже все не в вашу пользу. Мы проверили списки покупателей. Да, представьте, Кислицын ведет подобные списки. Так вот, среди прочих в этих списках значился неизвестный мальчик, на вид лет двенадцати. А дальше интересно – одетый в форму посыльных кондитерской «Итальянские сладости»! Иными словами, ваш посыльный! Мы нашли его. Им оказался Марко. Не могу не напомнить, что именно он принес в дом Скворчанского отравленные бисквиты. Так вот, у нас здесь посыльный сознался, что да, действительно покупал в кухмистерской Кислицына вафельные рожки. А на вопрос, зачем он их покупал, ответил… вы хотите знать, что он нам ответил? Так вот, он сказал, что покупал вафельные рожки по вашей просьбе!

– Что? – кондитер даже привстал.

– Да вы успокойтесь и сядьте. Судя по вашей реакции, я делаю вывод, что вы не поручали Марко покупать вафельные рожки. Верно? Или поручали, но разыгрываете здесь передо мной полную неосведомленность?

– Да ничего я ему не поручал! – резко и зло бросил кондитер.

– Охотно вам верю, – сказал начальник сыскной и добавил: – Хоть у меня на то нет никаких оснований. Все, что вы мне говорили в течение нашего разговора, все неправда. Теперь-то вы, господин Джотто, понимаете, в каком положении находитесь. Расследование можно смело завершать, дело передавать в суд. Все, решительно все указывает на вашу вину, и ни один адвокат, даже самый изощренный, не сможет вам помочь. Присяжные могли бы вам простить смерть кухарки, да и смерть городского головы. Могли-могли, я знаю, о чем говорю, но вот отравление нищего – никогда. Это, знаете ли, господин кондитер, Россия! Здесь все несколько не так, как у вас в Европе. Положение ваше очень сложно, а знаете, что вас спасает?

– Что?

– Вас спасает то, что я не верю в вашу вину. И еще то, что мне, как сыщику, очень и очень важно поймать настоящего отравителя. Понимаете меня? Не вас, а настоящего отравителя.

– Вы идеалист, господин полковник, – заметил с грустной улыбкой Джотто.

– А разве это плохо?

– С какой стороны посмотреть.

– Да смотрите с любой стороны и ничего дурного не найдете. В идеализме нет выгоды – согласен. Но выгода – это ведь не всегда хорошо, в особенности для нашей души.

– Да, согласен! Ведь именно идеализм помогает мне сейчас не попасть на каторгу. И вы знаете, я это ценю.

– Замечательно, значит, мы в конце концов сможем честно и правдиво поговорить.

– Да, наверное, – кивнул Джотто.

– Итак, я вас слушаю. Что вы хотели мне рассказать с самого начала, но не решались?

– Ну да, я действительно привез с собой некое снадобье…

– «Флорентийскую смесь»?

– Если говорить честно… то не существует никакой «флорентийской смеси»!

– Как не существует? – откинулся на спинку стула фон Шпинне. – А как же таможенная декларация, там ведь записано русским языком – «флорентийская смесь», лекарство от подагры.

– Да я это все выдумал.

– Хорошо, вы это все выдумали, но зачем? И самое главное, что вы ввезли в Россию? Вы ведь что-то ввезли? Что-то, что назвали «флорентийской смесью».

– Да, ввез! Но это не яд.

– Ну если это не яд, то что? – Начальник сыскной выбрался из-за стола и принялся расхаживать по кабинету. Потом присел на ситцевый диванчик и вопросительно уставился на кондитера. Решив, что препятствие в виде стола только мешает доверительной беседе.

– Я итальянец!

– Мне это известно, что дальше?

– Италия – это веселая страна…

– Соглашусь с вами, я там бывал! Правда, еще пока не понимаю, к чему вы ведете.

– У нас, у итальянцев, горячая кровь.

– Так! – на лице фон Шпинне проявилась гримаса недоумения. Он смотрел на Джотто как на человека забавного, но забавность которого уже начинала надоедать и даже в какой-то мере раздражать.

– Мы любим женщин, женщины отвечают нам тем же, но… – кондитер тяжело вздохнул, – порой просто не хватает сил. И тогда нам… мне на помощь приходит то средство, которое было в моем багаже, когда я пересек границу России, – не поднимая головы, проговорил Джотто.

– Изъясняетесь вы, конечно, витиевато, почти поэтично – горячая кровь, нехватка сил… Как я понял, вы имеете в виду афродизиак?

– Вы о нем слышали? – Кондитер поднял голову и с искренним удивлением посмотрел на полковника.

– Да. Правда, не сразу сообразил, о чем это вы. У нас это средство называется, конечно, не так изысканно, как у вас, и применяют его в основном на конюшнях…

– На конюшнях? – еще более удивился Джотто.

– Это средство, по крайней мере о котором я слышал, используется для лошадей и называется оно конским возбудителем.

Кондитер ничего не сказал, но по гримасе, исказившей его лицо, было понятно, что он думает. Начальник сыскной тем временем продолжал:

– Господин Джотто, как так получилось, что в Татаяре, после отравления Скворчанского, ходят упорные слухи, будто бы у вас есть какой-то страшный яд? Откуда они взялись? Я допускаю, что это могут быть проделки прочих кондитеров, Кислицына, например. Но после того, как вы мне рассказали об афродизиаке, я понял, что это не выдумка кондитеров, скорее ошибка. Они одно приняли за другое, но откуда они узнали?

– Это я виноват, – итальянец снова уронил голову, – я хвастался одному человеку, что у меня есть яд, которым пользовалось семейство Борджиа.

– И при этом показывали склянку с возбуждающим снадобьем? – догадался Фома Фомич.

– Да.

– Но зачем, зачем вам понадобилось хвастаться… – Начальник сыскной вдруг замолчал и, чуть сощурившись, подался немного вперед. – Это была женщина, и вы хотели произвести на нее впечатление?

– Да, – мотнул опущенной головой кондитер.

Начальник сыскной не стал торопить события и не поинтересовался, а кто, собственно, эта женщина. Он завел разговор о другом.

– Где хранилась склянка со снадобьем, будем называть его так?

– В моем кабинете в запирающемся шкафу. Он был заперт.

– Ключ… У кого находится ключ от шкафа?

– У меня… только у меня.

– Как часто вы открываете этот шкаф? Один раз в день, один раз в неделю, один раз в месяц?

– Пожалуй, один или два раза в месяц.

– Почему так редко, что вы, кроме склянки со снадобьем, храните в нем?

– Да, в общем, всякие ненужности…

– Ненужности?

– Ну, это только на первый взгляд ненужности, а попробуйте избавиться от них, и они сразу же вам понадобятся…

– Хорошо. Когда вы обнаружили, что склянка пропала? Она ведь пропала, так?

– Я обнаружил пропажу сразу же после отравления Скворчанского.

– Так-так-так… – Начальник сыскной поднялся с диванчика, медленно обошел сидящего на стуле Джотто, после чего сел на свое место за столом. – Вы случайно обнаружили это, или проверить вас сподвигло именно известие об отравлении городского головы?

– Известие об отравлении.

– Но почему? Если верить вам, и в пропавшей склянке был именно афродизиак, то… – начальник сыскной запнулся и, блеснув глазами, высказал предположение: – А может быть, вы мне сказали неправду, и там был яд?

– Нет-нет, там было то, о чем я сказал.

– Тогда не понимаю вашего беспокойства, – фон Шпинне развел руками, – ведь не могли же, в самом деле, вашим снадобьем отравить Скворчанского?

– Тут дело в дозировках.

– Поясните.

– Дело в том, что и в афродизиаке, и в яде кантарелла используются одни и те же ингредиенты, а именно шпанская мушка.

– Кто та женщина, перед которой вы хвастались, что у вас якобы имеется яд? Назовите ее имя!

– Я порядочный человек и не могу этого сделать! – возмущенно воскликнул итальянец. Правда, это возмущение выглядело несколько театрально, и было понятно, что если спросить еще несколько раз и более настойчиво, то Джотто, несмотря на свою порядочность, скорее всего, назовет имя этой таинственной женщины. Однако начальник сыскной решил поступить иначе. Он не стал давить на кондитера.

– Снова понимаю вас и ценю, что в мире еще остались порядочные люди, поэтому я прерываю допрос и продолжу его завтра утром. – Фома Фомич нажал латунную кнопку электрического звонка.

– Но… – заерзал на стуле Джотто.

Однако начальник сыскной оборвал его:

– Ничего не хочу слышать, эту ночь вам придется провести у нас в гостях. Сожалею, но другого выхода у меня нет.

По звонку явился дежурный.

– Этого в камеру! – распорядился фон Шпинне.

– Господин полковник… – Кондитер уже не ерзал, он вертелся на стуле и делал жалостливое лицо.

– Слушать ничего не хочу. Да и вы тоже посидите, подумайте, соберитесь с мыслями. Может быть, до вас в конце концов дойдет, что вам сейчас выгоднее всего говорить правду и ничего, кроме правды. А пока отдыхайте. Все! – Начальник сыскной сделал отмашку рукой, показывая дежурному, чтобы он увел Джотто.

После того как кондитера увели, в кабинет тихо вошел Кочкин.

– Нет-нет, Меркуша, не садись. У тебя полно дел!

– Что за дела?

– Мне нужен этот мальчик, как его там, Марко. И нужен немедленно!

– Уже поздно… – начал Кочкин.

Однако начальник сыскной на дал ему договорить.

– Какие, к черту, поздно или рано, когда речь идет об убийстве! Он мне нужен немедленно, понимаешь, немедленно! Судя по тому, что мне сказал кондитер, этот мальчик… ему что-то известно, может быть, он знает отравителя!

Не говоря больше ни слова, Кочкин умчался выполнять поручение фон Шпинне.



Глава 8

Самоубийство

Кочкина не было долго. Фома Фомич уже начал беспокоиться, поглядывая с тревогой на темнеющее за окнами небо. Чтобы добраться до кондитерской, чиновнику особых поручений нужно не более четверти часа: десять минут в самой кондитерской и четверть часа на обратную дорогу. Получается, плюс-минус сорок минут. А со времени его ухода прошло полтора часа. Начальник сыскной хотел уже сам отправиться на Почтовую. Рука потянулась к латунной кнопке электрического звонка, но тут послышались быстро приближающиеся к кабинету шаги. Меркурий едва переступил порог, а Фома Фомич, глядя на его сосредоточенное лицо, понял: случилось что-то из ряда вон выходящее.

– Что? – почти прокричал фон Шпинне.

– Посыльный Марко мертв!

– Как это случилось?

– Он отравился.

– Что значит отравился?

– Похоже на самоубийство…

– На самоубийство?! Ты думаешь, что говоришь? Какое самоубийство может совершить десятилетний, или сколько ему там, ребенок?

– Да я тоже в это самоубийство не верю. Уж больно там все белыми нитками шито. Но Алтуфьев склоняется к тому, да что там склоняется, – возмущенно воскликнул Кочкин, – он просто уверен, что это самоубийство!

– Алтуфьев, – мрачно проговорил начальник сыскной. – Ну что ж, не будем его в этом разубеждать. Я даже знаю его дальнейшие действия. А кстати, Марко не оставил после себя какой-нибудь записки, проливающей свет на то, зачем он это сделал?

– В том-то и дело, что оставил…

– Какой предусмотрительный мальчик. И что же он в ней пишет?

– Просит прощения, что отравил Скворчанского, ну и прочих.

– Значит, просит прощения. Уж больно все идеально получается. А скажи мне, Меркуша, где это все произошло? Я имею в виду самоубийство.

– Да есть там у них, в кондитерской, небольшой чуланчик…

– Яд нашли?

– Да, полупустая склянка стояла возле Марко.

– Хорошо бы эту склянку заполучить, чтобы предъявить Джотто, – мечтательно проговорил начальник сыскной.

– Я ее с собой привез, – тихо сказал Кочкин.

– Как? И Алтуфьев не возражал?

– Да он поручил доктору Викентьеву исследовать яд и склянку вручил ему. А я тихонько поговорил с доктором и предложил ему яд пересыпать в другую посуду, а пустую склянку передать мне.

– Нет слов! Ну, вы там, я надеюсь, осторожно все сделали, а то, не ровен час, можно и самому отравиться, – с опаской в голосе проговорил Фома Фомич.

– Так все доктор сделал, я туда и не лез, а он-то уж знает, как с ядами обращаться, – сказал Кочкин и, чуть подумав, добавил: – И еще, никаких следов борьбы, ничего, что могло бы указывать на то, что Марко кто-то отравил…

– Меркурий Фролыч, какие следы борьбы при отравлении? Ты вслед за Алтуфьевым глупости не повторяй. Отравление – это дело тихое, незаметное, яд обычно подмешивают и жертву об этом в известность не ставят. Так, скорее всего, поступили и с мальчиком, угостили чем-нибудь, и все. Эта смерть говорит о том, что знал Марко какую-то тайну, но какую? Это он унес с собой в могилу. А склянку, стало быть, возле тела мальчика не случайно оставили. Алтуфьеву известно, что Джотто у нас?

– Известно.

– И как он на это отреагировал? – спросил все еще хмурый от неприятной новости фон Шпинне.

– Смеялся, говорил, что не с того конца вы, Фома Фомич, за дело взялись. Что подводит вас чутье.

– А он, значит, с того? И чутье у него, как у волка. Молодец, что тут скажешь! И он, я так понимаю, даже не собирается допросить Джотто?

– Нет. Джотто, как он думает, здесь ни при чем, так зачем попусту языком болтать?

– Верно, зачем попусту болтать? Перед Алтуфьевым сейчас другая задача, для него важно увязать горничную Канурову и Марко в одно целое…

– Как это?

– Мы же знаем, что Яков Семенович с трудом признает свои ошибки, а горничная – это его ошибка. Вот он и постарается сделать их соучастниками, и это может получиться. Суди сам: отравленные бисквиты в дом Скворчанского принес посыльный, он передал их в руки горничной, горничная единственная, кто остался в живых. Это может произвести впечатление на суд. Если осталась в живых, значит, виновата. Что ни говори, а бытуют у нас еще такие мнения. Да и потом, самоубийство Марко успокоит общественное мнение, что сейчас крайне важно. Как ни крути, а все происшедшее на руку Алтуфьеву. Он может и медаль получить…

– А мы что получим?

– Ничего! Да и зачем она тебе нужна, медаль, а, Меркуша? С этими медалями столько хлопот. Пусть уж Алтуфьев их носит, они ему нужнее, они его возвысят в собственных глазах. Да и потом, это все, как ни странно, и нам на руку. Да! И не надо на меня таращиться. Это выгодно и нам, потому что настоящий отравитель успокоится. Решит, что все, никто его не ищет, ну и как-нибудь выдаст себя.

– А вдруг не выдаст?

– Тогда нам придется его искать. Но в любом случае мы его найдем, в этом я не сомневаюсь. Ты не думал, как нам заполучить предсмертную записку, которая осталась после Марко? – переключился на более насущное Фома Фомич.

– Думал!

– И что?

– Да вот она! – Кочкин вынул из кармана сложенный вдвое обрывок темно-бежевой оберточной бумаги и протянул начальнику сыскной.

– Ты меня не перестаешь удивлять! Как тебе это удалось? – восхищенно уставился на своего помощника фон Шпинне.

– Выпросил у Алтуфьева до завтра…

– А что сказал?

– Сказал, к нам попала записка, написанная на такой же бумаге. Возможно, ее написал Марко.

– Молодец! Ну, тогда не будем откладывать в долгий ящик – сличим почерки, – сказал начальник сыскной и вынул из стола папку, в которой у него хранился листок, написанный посыльным Марко. Фома Фомич положил обе бумажки рядом на столе и попросил чиновника особых поручений взглянуть на них. Не нужно было быть графологом, чтобы понять – предсмертную записку писал другой человек.

– Нет, это рука не Марко! – воскликнул Меркурий Фролович.

– А я в этом и не сомневался. Когда будешь возвращать записку Алтуфьеву, не говори ему об этом.

– А может, не будем возвращать?

– Нет, надо вернуть. Нам с тобой дурная репутация ни к чему. Да и потом, кто знает, может быть, еще придется обращаться к Алтуфьеву. Если мы сейчас не вернем записку, то в следующий раз он вряд ли пойдет нам навстречу. Более того, зная следователя, боюсь, что он и другим расскажет, как мы с ним непорядочно поступили. Нет, и еще раз нет, записку нужно вернуть.

– Это я понял – нужно вернуть, – кивнул Кочкин. – Я не понял, что при этом нужно сказать?

– Скажи правду.

– То есть? – удивился Меркурий.

– Скажи, что почерк не совпал.

– Но вы сказали пока не говорить об этом Алтуфьеву…

– Нет! – мотнул головой полковник. – Алтуфьев не должен знать, что предсмертную записку писал не Марко. А то, что этот почерк с чем-то там не совпал, об этом сказать можно.

– Хитры вы все-таки, Фома Фомич, – заметил Кочкин.

– Служба у нас такая. Если в нашем ремесле не хитрить, то цена нам – четверть копейки в базарный день! – весело ответил на замечание чиновника особых поручений фон Шпинне.



Глава 9

Джотто узнает о смерти Марко

На следующее утро, придя на службу, Фома Фомич вызвал к себе Кочкина и велел подождать с поездкой к Алтуфьеву.

– Но вы же говорили, что предсмертную записку Марко нужно вернуть…

– Обязательно вернем, но после того, как я поговорю с нашим сидельцем.

– Кого вы имеете в виду?

– Джотто, кого же еще? Он единственный, кто находится в наших полицейских закромах. Давай тащи его сюда, у меня к нему появились новые вопросы. И я надеюсь, что он на них ответит.

Кондитер, которого в кабинет ввели двое полицейских агентов, за ночь, проведенную в камере, разительно изменился. Теперь он уже не выглядел молодцом, как было накануне. Измятое жестким полицейским тюфяком лицо несло печать ночных мучений, вызванных бессонницей и мрачными раздумьями. В ответ на жизнерадостное приветствие начальника сыскной он пробормотал что-то неразборчивое, может быть это были пожелания здоровья, а может, и проклятия. Фома Фомич больше склонялся ко второму варианту. Джотто прошел к свидетельскому стулу и тяжело, точно отработавший световой день в поле батрак, опустился на жесткое скрипучее сиденье.

– Не буду спрашивать, как вы провели ночь, – начал фон Шпинне, – потому как знаю, что плохо. Но кто в этом виноват?

– Вы хотите сказать, во всем виноват я? – апатично удивился сиделец.

– А вы думаете иначе?

– Да, я думаю иначе! – хмуро и с нажимом ответил кондитер, к нему, судя по всему, возвращалась жизнь.

– И кто же, по-вашему, виноват?

– Я не буду отвечать на этот вопрос, вы и сами знаете!

– Знаю, – мотнул головой фон Шпинне, – вы вините меня! Я с этим обвинением не согласен, но спорить не буду. Скажу только, что если вы и сегодня правдиво не ответите на мои вопросы, то я буду просто вынужден оставить вас у себя в гостях еще на одну ночь. И так до полной победы справедливости.

– Что вы имеете в виду, когда говорите о справедливости? – спросил кондитер.

– Я имею в виду только справедливость, и более ничего.

– Значит, у нас с вами разные представления о ней! – заключил Джотто.

– Вот здесь я с вами, пожалуй, и соглашусь. Но не будем превращать наш разговор в пустую псевдофилософскую дискуссию, приступим к делу. Итак, на чем прервалась наша вчерашняя беседа?

– Я не помню! – отрезал кондитер. Депрессивное уныние, навеянное пребыванием в полицейском подвале, похоже, совсем покинуло его.

– Зато я помню! Вы не ответили, перед кем хвастались, что у вас есть яд, который вы привезли с собой из Италии. Вы только упомянули, что это была какая-то женщина и что вы хотели якобы произвести на нее впечатление, – начальник сыскной замолчал, в раздумьях повертел головой. – Мне до сих пор непонятно, как можно произвести впечатление на женщину, рассказывая ей, что у вас есть смертельный яд. Так что же это за женщина? Назовите ее имя.

– У меня было много женщин! – с вызовом бросил итальянец и, откинувшись на спинку стула, забросил ногу на ногу. Фома Фомич посмотрел на это и подумал, что одной ночи в подвале для Джотто, пожалуй, все-таки мало.

– И всем вы врали про яд, который на самом деле был просто возбуждающим средством?

– Не помню, может быть всем, а может быть и нет!

– Я вижу, что вы по-прежнему не расположены говорить, поэтому снова отправлю вас в камеру.

– Это произвол! – выкрикнул Джотто.

– И в чем же заключается произвол? – спросил начальник сыскной. Он пока не собирался отправлять кондитера в подвал – пугал. Но пугал мягко, по-отечески.

– В том, что меня арестовали и содержат в нечеловеческих условиях…

– Вы, господин Джотто, еще слишком мало живете в России. Вы даже не имеете приблизительного представления о том, что такое нечеловеческие условия. И чтобы этого не узнать, советую вам не испытывать мое терпение. Оно огромное, но не бесконечное.

– Вы что же это, запугиваете меня? – округлил глаза кондитер.

– Нет. Просто даю добрый совет. Итак, предположим, я ничего из того, что вы мне только что сказали, не слышал. Начнем нашу беседу с чистого листа. Назовите мне имя женщины, перед которой хвастались наличием у вас отравы. Не торопитесь с ответом, подумайте. Стоит ли оно того, чтобы снова идти в камеру?

Джотто задумался. Начальник сыскной терпеливо ожидал, когда кондитер заговорит, понимая, что тот стоит на перепутье: назвать имя, выйти из сыскной и отправиться восвояси или же играть в благородство и снова очутиться в этом жутком полицейском подвале. После продолжительного раздумья Джотто разлепил губы и проговорил:

– Я не могу вам назвать имя.

– Вы не можете назвать имя? Почему? Потому, что не знаете его или по какой-то другой причине?

– По другой причине! – торопливо ответил кондитер.

– Я даже не представляю по какой и не осуждаю вас, нам всем иногда хочется показаться благородными. Но вы же понимаете, что женщина, перед которой вы так… – фон Шпинне замолчал, подыскивая подходящее слово, – необдуманно хвастались, может быть причастна к отравлению Скворчанского и всех остальных?

– Как? Как она может быть к этому причастна? – удивленно уставился на фон Шпинне Джотто. – Ведь это не яд!

– А как же дозировка? Вы говорили мне, что если этого снадобья подмешать много, то человек может и умереть.

– Я говорил ей, что яд очень сильный и достаточно одного золотника.

– Она знала, где хранится склянка со снадобьем и, самое главное, как она выглядит? Ведь, как я понимаю, на ней не было никакого пояснительного ярлыка. И в том шкафу, где склянка стояла, наверняка были и другие.

– Я показывал ей…

– Зачем? Достаточно было упомянуть, – проговорил начальник сыскной. По его тону было понятно, что ответа от Джотто он не ждет.

– Вы все равно не поймете.

– Да уж, куда нам… – ворчливо проговорил Фома Фомич, ни к кому не обращаясь, после чего деловито продолжил: – Подведем промежуточные итоги. Что мы имеем на сей момент: вы, господин Джотто, привезли из Италии афродизиак для своих личных нужд, так?

– Я это и не отрицаю.

– Идем дальше. Чтобы произвести на какую-то женщину впечатление, имя этой женщины нам пока неизвестно, вы показываете ей склянку со снадобьем и утверждаете, что это сильнейший яд. Как там его? Кантарелла. Предположу, что хвалились вы не столько наличием якобы яда, как тем, что вы находитесь в родстве с семейством Борджиа, поэтому-то у вас и оказалась отрава, сам герцог вам ее вручил. Ведь так?

Джотто молчал. Однако по его виду можно было понять, что начальник сыскной недалек от истины. Фон Шпинне тем временем продолжал:

– Потом спустя какое-то время склянка со снадобьем пропадает. Вы это обнаружили уже после отравления городского головы. И поскольку человек вы, я так думаю, неглупый, быстро сообразили, что женщина, перед которой хвастались, может быть причастна к отравлению.

– Но как она может быть причастна, если это не яд?

– Предположим, что это она, неизвестная нам пока женщина, похитила склянку со снадобьем. Чем она руководствовалась? Ведь, похищая снадобье, она думала, что это сильнейшая отрава. Возникает вопрос: а зачем ей яд? И почему пропажа афродизиака вас так всполошила?

– Меня это не всполошило!

– Мне даже кажется, я знаю, кто эта женщина, но об этом позже. А пока расскажите мне о вашем посыльном Марко.

– Марко? – кондитер выпрямился. – А что вас интересует?

– Да все. Кто он такой, откуда оказался в вашей кондитерской, охарактеризуйте его и, по возможности, полнее.

– С Марко что-то случилось? – насторожился Джотто.

– Господин Джотто, я интересуюсь всеми вашими работниками. А начал с Марко по той простой причине, что именно он в то злополучное утро принес отравленные бисквиты городскому голове. Ну и потом, как выяснилось, покупал в кухмистерской Кислицына вафельные рожки, одним из которых был отравлен нищий у Покровской церкви. Вот почему я интересуюсь Марко. Итак, кто такой Марко? И правду говорят, что он цыганенок?

– Да, это правда. Но он не отставал от табора. Ко мне год назад пришла его мать, у которой помимо Марко еще двенадцать детей, и попросила взять его в ученики. Сказала, что мальчик смышленый, грамотный, умеет читать и писать. Ну вот я и взял. И скажу честно, не прогадал. Он хоть и цыганенок, но другие мои работники ему и в подметки не годятся. Я думал сделать из него хорошего приказчика.

– Вряд ли у вас это получится, – небрежно бросил фон Шпинне.

– Все-таки с Марко что-то случилось! – сам себе сказал кондитер.

– Неприятности, которые произошли с Марко, случились уже после того, как вы попали к нам. Хотя здесь нужно еще разбираться…

– Ну так что с ним случилось? – в голосе Джотто появились настоятельные нотки.

– Он умер.

– Что?

– Да-да, вы не ослышались. Марко, из которого вы хотели сделать хорошего приказчика, умер.

– И как это произошло? – Лицо кондитера превратилось в маску. Одно из двух, либо он действительно близко к сердцу принял это известие, либо очень хорошо, качественно играл свою роль.

– Ну, как произошло? Странная, я бы даже сказал загадочная, история. Следователь Алтуфьев убежден, что это самоубийство. Марко отравился, предположительно, вашим снадобьем, потому что пропавшая склянка обнаружена возле его тела.

– Нет, этого не может быть! Я же говорил, что это не яд!

– А как же дозировка? Вы, наверное, забыли свои слова о дозировке?

– Нет, это средство, даже если его подмешать много, не действует быстро. Для того чтобы человек умер, нужно время, может быть, несколько дней…

– Вы хотите сказать, что его отравили чем-то другим?

– Всех отравили чем-то другим, – тихо проговорил Джотто. – И почему вы, господин полковник, решили, что это самоубийство? Может, его отравили?

– О, да вам нужно не пончики выпекать, а служить в полиции, господин Джотто, – заметил с легкой иронией начальник сыскной. – А потому самоубийство, что Марко оставил после себя предсмертную записку, в которой признался в отравлении Скворчанского, кухарки и нищего на паперти Покровской церкви. Вы ведь знаете почерк вашего посыльного?

– Да! – кивнул Джотто.

– Значит, легко можете его опознать. Вот, взгляните! – Фома Фомич вынул из папки предсмертную записку. – Вам видно оттуда?

– Да, я хорошо вижу!

– Но я все-таки подойду. – Начальник сыскной вышел из-за стола и поднес записку Джотто, однако в руки отдавать не стал. – Итак, посмотрите внимательно и скажите: это писал Марко?

Было не совсем понятно, для чего фон Шпинне понадобилось это опознание почерка. Он ведь и без того знал, что предсмертную записку Марко написал кто-то другой. Кондитер долго смотрел, потом поднял на Фому Фомича глаза, в которых тот заметил слезы, и утвердительно кивнул.

– Что значит ваш кивок? – спросил начальник сыскной.

– Да, это его почерк.

– Вы уверены?

– Уверен! – спокойно ответил Джотто, прямо и открыто глядя в глаза Фоме Фомичу.

«А ведь я бы ему поверил, если бы точно не знал, что эту записку написал не посыльный. Ох и хитер же итальянский кондитер, ох и хитер!» – подумал начальник сыскной, а вслух сказал:

– Ну, вот теперь все встало на свои места. А то я терялся в догадках: Марко написал, не Марко, но если вы говорите, что это его почерк, то теперь мои последние сомнения улетучились. Но для того чтобы ваше опознание имело юридическую силу, у меня к вам будет большая просьба: написать все это на бумаге. Подсаживайтесь сюда, к этому столику. Вот вам листок и ручка, пишите.

– Как писать? – обмакивая перо в чернильницу, спросил Джотто.

– Пишите: Я, Джузеппе Джотто, год рождения, подданство, подтверждаю, что предъявленная мне предсмертная записка, написанная на темно-бежевой бумаге, которая в нашей кондитерской, название кондитерской, используется для упаковки готовой продукции, действительно написана рукой моего посыльного Марко… у него есть фамилия?

– Наверно, есть, но я, к сожалению, ее не знаю.

– Хорошо, пишите: моего посыльного Марко… Написали? Теперь в двух словах набросайте его словесный портрет: рост, возраст, цвет волос, особые приметы, если есть. Понимаете меня?

Кондитер кивнул и стал писать. Когда закончил, начальник сыскной взял бумагу, широкими взмахами поводил ей в воздухе, просушивая чернила, и быстро пробежал взглядом ровные строчки.

– У вас красивый почерк! Я бы даже сказал запоминающийся. Вот здесь поставьте свою подпись и сегодняшнюю дату.

После того как Джотто дописал, что потребовал Фома Фомич, последний снова взял в руки бумагу, но на этот раз очень внимательно все прочел. Без замечаний сунул ее в папку, поднял глаза на кондитера и весело сказал:

– Я сейчас отлучусь на какое-то время.

– Значит, я свободен? – спросил Джотто.

– Конечно, вы свободны! Но хочу попросить вас задержаться, пока я не вернусь. Нет, не в камере, вас сейчас отведут в другую комнату, где вы к моему приходу составите список всех ваших работников. Помните, о чем мы говорили? Вот и хорошо. Все равно его придется писать рано или поздно, но лучше раньше.

– А после того как я составлю список, вы отпустите меня?

– Разумеется! Да у нас и нет никаких оснований вас здесь держать, по крайней мере, пока нет. Но повторюсь: вы выйдете из сыскной только после моего возвращения.

Фон Шпинне вызвал дежурного и объяснил, что нужно сделать.

– И еще! – остановил он его в дверях. – Если Кочкин где-то поблизости, скажи ему, чтобы зашел.

Не прошло и нескольких минут, а чиновник особых поручений уже сидел в кабинете Фомы Фомича.

– Вот теперь можно вернуть предсмертную записку посыльного Алтуфьеву, – сказал фон Шпинне Кочкину.

– Тогда я помчался…

– Нет, Меркуша, мы с тобой помчимся вместе.

– Вы думаете, я не найду дорогу? – неуклюже пошутил чиновник особых поручений.

– Нет, я хочу поговорить со следователем, – ответил начальник сыскной, не обращая внимания на иронию своего подчиненного.



Глава 10

Разговор фон Шпинне со следователем

Алтуфьев был немало удивлен, когда фон Шпинне вместе с Кочкиным прибыли в судебную управу. Таких визитеров он сегодня не ждал, да если говорить честно, он их не ждал никогда. Следователь был человеком неглупым и понимал: если начальник сыскной полиции самолично явился сюда, то ему что-то нужно. И это, скорее всего, связано с делом Скворчанского.

– Фома Фомич! Какими судьбами? – Алтуфьев быстро вышел из-за стола и шагнул сыщикам навстречу.

– Вот с Меркурием Фроловичем решили навестить вас да заодно вернуть предсмертную записку посыльного, – пожимая руку следователю, ответил фон Шпинне.

– Проходите, проходите. Весьма рад, присаживайтесь. Кабинетик-то у меня, как видеть изволите, тесноват, но думаю, что разместимся. Вы, Фома Фомич, вот сюда, – разыгрывая гостеприимство, следователь указал на стоящий перед столом дубовый, обитый дерматином стул, – а вы, Меркурий Фролыч, сюда, – чиновнику особых поручений был предложен немецкий табурет с раскоряченными ножками.

Рассадив гостей, Алтуфьев вернулся на свое место.

– Прежде всего, Яков Семенович, – начал фон Шпинне, – хочу поблагодарить вас…

– Да помилуйте, за что? Что же такого достойного вашей благодарности я сделал? – громко говорил следователь и с любопытством заглядывал в глаза начальнику сыскной, на душе его было как-то неожиданно радостно, и он, и он не понимал, откуда эта радость.

– За то, уважаемый, что вы предоставили нам вот это, – начальник сыскной вынул из кармана сюртука сложенную вдвое темно-бежевую бумажку и протянул следователю.

– Ах вот вы о чем… – беря записку, сказал Алтуфьев, – стоило ли беспокоиться, могли отослать с нарочным. Кстати, Меркурий Фролыч говорил вчера, что вам нужно было сличить почерк этой записки с какой-то другой. И каковы результаты?

– Почерки, Яков Семенович, не совпали.

– Жаль, очень жаль! – проговорил, растягивая слова, следователь, и было совсем непонятно, что его печалит. – Выходит, ничем я вам и не помог?

– Напротив, дело даже не в помощи, а в отношениях. Другой бы ни за что не согласился передать улику, найденную на месте преступления, третьему лицу, – серьезно проговорил начальник сыскной.

Следователь прищурился: к чему ведет его гость, может он хочет сказать, что Алтуфьев нарушил правила?

– Нет, я не это хочу сказать, – отмахнулся фон Шпинне.

– Что? – не понял следователь. Сидящий рядом Кочкин тоже не понял и удивленно глянул на Фому Фомича.

– Вы сейчас подумали, что я пришел обвинить вас в нарушении правил.

– Но откуда вы знаете, о чем я подумал? – спросил Алтуфьев, на лице которого можно было с легкостью прочесть испуг и недоумение, больше, конечно, испуг.

– Я, видите ли… – начальник сыскной слегка понизил голос, – я, видите ли, в некотором роде умею читать мысли.

– Но разве возможно читать мысли? – Следователь выпрямился и недоверчиво посмотрел на фон Шпинне.

– Ну, ваши же я прочел.

«А я вот сейчас возьму и скажу, что думал о другом!» – мелькнуло в голове Алтуфьева.

– А сейчас вы хотите сказать, что думали о другом.

– Это невероятно! – воскликнул Яков Семенович и совсем не к месту засуетился, задвигал на столе бумагами, передвинул фаянсовую чернильницу, потом поставил ее на место.

– Да, но хочу заметить, что я могу читать мысли только тогда, когда наши с собеседником взгляды встречаются, – чтобы несколько успокоить следователя, проговорил фон Шпинне.

– Да? – с некоторой долей облегчения в голосе сказал Алтуфьев и тут же перевел взгляд на Кочкина.

– Ну да мы отвлеклись. – Начальник сыскной окинул взглядом кабинет. – Еще хочу сказать вам, уважаемый Яков Семенович, что вы оказались правы…

– В чем? – коротко зыркнул Алтуфьев на Фому Фомича и тут же отвел взгляд.

– Горничная Канурова… Скажу честно, я поначалу не верил в ее виновность, а теперь понял, это она отравила бисквиты. Да больше и некому!

– Я это, Фома Фомич, сразу понял! – обрадованно воскликнул следователь. – Вот как только увидел ее, Канурову эту, – Алтуфьев ткнул указательным пальцем в пространство, – сразу же в голове: тут-тук – она! И кухарку она отравила, потому как знала она что-то, вот и поплатилась за это знание жизнью. Ведь верно сказано: «Во многой мудрости много печали…»

– Я вот только… – начальник сыскной снова понизил голос, – я вот только не могу понять: кто отравил нищего в Покровской церкви?

– Да и я этого понять не могу, – честно признался Алтуфьев.

– А посыльный Марко? Как можно объяснить его самоубийство?

– Так ведь, наверное, он был соучастником… – предположил следователь, украдкой посматривая на лицо начальника сыскной.

– Вот-вот! – воскликнул Фома Фомич. – Вы правы, дорогой мой Яков Семенович, Марко был соучастником, и это все объясняет. Правда, кроме одного, зачем ему понадобилось кончать жизнь самоубийством?

– Я об этом тоже думал. Вроде бы и незачем, а там… Кто знает? Он ведь мальчик еще, может, кто-то подбил, застращал, а может, и сам решил с жизнью расстаться. Я одно знаю точно: Канурова во всем виновата! Прикидывается, правда, овечкой, слезы ливнем льет, разжалобить хочет, но я ей не верю.

– Я вот только, вы уж извините меня, Яков Семенович, не понимаю, зачем ей понадобилось травить хозяина своего, Скворчанского, какая в том выгода?

– Ну… – Алтуфьев указательным пальцем левой руки разгладил сначала одну бровь, затем другую, – тут разное предположить можно. Скажем, домогался он ее, может такое быть…

– А она-то сама что говорит?

– Да она заладила: Михаила Федоровича не травила, и даже в мыслях такого не имела, и все. Но она ведет себя правильно. Если держаться того, что хозяина не убивала, значит, и говорить о том, что он ее домогался, не будет. Однако повторю, она это, она, тут и к бабке не ходи! – Алтуфьев говорил решительно и звонко, точно топором рубил по пересушенному ясеневому бревну.

– Да, Яков Семенович, есть все-таки у вас следовательский талант! Вы вот всю суть разглядеть можете даже под толстым, как ватное одеяло, слоем странностей и непонятностей, а это, скажу вам честно, не каждому дано…

– Да будет вам, Фома Фомич! Какой талант? Скажете тоже! – сопротивлялся лести со стороны начальника сыскной Алтуфьев. Правда, сопротивлялся не очень яростно – только для виду, и было видно, что на дне мелкой души своей согласен он со словами фон Шпинне и даже верит им, несмотря на то что от природы был довольно недоверчивым человеком. Но, как это говорится, лесть – она как корни пырея, хоть куда прорастет.

Молчавший в продолжение всего разговора Кочкин слушал Фому Фомича и только диву давался: вот как все-таки может его начальник мозги запутать. Как убедительно говорит откровенную неправду. Так убедительно, что сам Меркурий Фролыч чуть было не поверил в следовательский талант Алтуфьева.

– Нет-нет, не скромничайте, Яков Семенович. Я сыском всю свою сознательную жизнь занимаюсь, в этом году будет… – фон Шпинне принялся загибать пальцы и что-то, судя по прищуру, прикидывать в уме, потом махнул рукой, – много лет, уж поверьте мне, разного повидал. Бывало… – уже в который раз начальник сыскной понизил голос, – бывало, откровенные дураки попадались и среди судебных следователей, и среди полицмейстеров. Смотрел я на них и думал: как только с такими людьми полиция находит преступников? Как? И вы знаете, не было у меня ответа. А вот теперь вижу как! Потому что среди них есть люди, подобные вам, уважаемый господин Алтуфьев. На таких, скажу честно, вся наша правоохранительная служба держится! Да что там правоохранительная служба, все мироустройство! Вы как краеугольный синий камень, не сдвинуть вас, не разломать.

– Вы меня смущаете, господин фон Шпинне! – поджимая губы, глупо улыбался Алтуфьев. И не мог не улыбаться, точно слева и справа две невидимые силы растягивали ему рот до ушей.

Решив, что уже достаточно расслабил следователя, начальник сыскной наконец заговорил о том, что было нужно ему.

– У меня тут мысль одна появилась, – начал он, сокровенно глядя на Алтуфьева.

– Какая мысль? – спросил следователь, приосанившись и стряхивая с себя морок ласковых, проникающих в душу слов Фомы Фомича.

– Не хочу заранее говорить, чтобы не сглазить. Знаете, как оно бывает…

– Да, да! – закивал Алтуфьев.

– Хочу с Кануровой поговорить, несколько вопросов задать, позволите?

Начальник сыскной мог пойти и в обход следователя – поговорить с Кануровой без ведома Алтуфьева, но не стал этого делать. Он знал: Яков Семенович ему еще пригодится, и не один раз, поэтому со следователем вел себя уважительно.

– Конечно, поговорите! – тут же согласился Алтуфьев. – Я вам и сам хотел это предложить…

– Зачем?

– Как зачем? Чтобы вы со своей стороны посмотрели на нее, может, я ошибаюсь, может, она и не виновата, а я что-то понапридумывал себе…

– Вы что, Яков Семенович, действительно сомневаетесь в ее виновности?

– Нет-нет, я не сомневаюсь, я уверен. Но моя уверенность – это все-таки моя уверенность. Я же человек, а человеку свойственно ошибаться. Вы же сможете меня поправить…

У следователя Алтуфьева были свои резоны в том, чтобы начальник сыскной поговорил с Кануровой. Он рассчитывал на поддержку со стороны Фомы Фомича, тем более начальник сыскной еще несколько минут назад заявил, что верит в виновность горничной. Но ссылаться на эти слова фон Шпинне было глупо, и следователь это понимал. Другое дело, когда начальник сыскной сам поговорит с Кануровой. Алтуфьев был не таким уж и дураком, даже, напротив, у него было достаточно ума. Он понимал, что в деле Скворчанского много странного и мутного, и что для того, чтобы докопаться до истины, нужно потратить много усилий и времени. Однако вышестоящее начальство ценило в работе следователей совсем другое, оно ценило быстроту, даже стремительность: чем быстрее следователь разбирался с делом, находил преступников и отдавал их под суд, тем больше этот следователь заслуживал почета, уважения, ну и, конечно, награды. Вот этим, собственно, и можно было объяснить поведение Алтуфьева. Его мало интересовало, кто на самом деле отравил бисквиты: горничная, а может быть и кто-то другой. Но искать этого другого, которого может и не оказаться, не было времени да и желания. А Канурова являлась слишком легкой добычей, лежала на самом видном месте, доступная, аппетитная, только руку протяни. Поэтому перед следователем стояла одна задача: как можно быстрее и убедительнее доказать вину горничной. «Да как же можно доказать вину невинного человека?» – воскликнет наивный читатель, и восклицание его утонет в диком хохоте всех следователей мира. Да легко! Была бы спина, найдется и вина! Эта поговорка, скорее всего, родилась именно в кабинетах следователей.

То, что начальник сыскной пришел к Алтуфьеву и, более того, хочет поговорить с Кануровой, было следователю как нельзя на руку. Нет, он не боялся, что фон Шпинне сможет в продолжение одной беседы доказать невиновность горничной. Доказать вину было сложно, но так же сложно, и даже более чем, было доказать ее невиновность. Варвара Канурова была идеальным кандидатом на роль отравительницы. И еще, рассуждал следователь, если начальник сыскной по каким-то причинам изъявил желание поговорить с ней, то это могло значить только одно: у фон Шпинне что-то есть на эту Канурову.

– Вы где хотите с ней поговорить – прямо в съезжей или…

– Или. Мне, Яков Семенович, хотелось бы, чтобы ее под конвоем привезли в сыскную.

– А стоит ли так рисковать? – спросил следователь. – Вдруг она возьмет и сбежит!

– Да куда ей бежать-то?