Читать онлайн Леди предбальзаковского возраста, или Убойные приключения провинциалок бесплатно

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ От гудка до гудка

Все имена и события в произведении вымышлены, любые совпадения с реальными людьми, живыми или мертвыми случайны.

Автор.

Я иду по неровной просёлочной дороге. Впереди гора. Под горой скачет белое пятно. Кто это? Руки услужливо подносят к глазам бинокль. Заяц. Скачет туда, обратно, влево, вправо. Словно разминается, подобно спортсмену перед боем. А кто этот чёрный и лохматый, который притаился за деревом? Волк! Затаившись, немигающим взором наблюдает за скачущим зайцем. А заяц знает, знает, что за ним наблюдают, что рядом притаилась опасность, но не глядит в сторону дерева. Знай себе, разминается, качает свои белые мускулистые лапки. Но вот напряжённая минута. Заяц запрыгал все быстрее, волк подогнул ноги для прыжка. Напряжение нарастает, и в эту секунду с неба грянула музыка. Я запрокидываю голову, чтобы увидеть источник музыки и… Просыпаюсь. Медленно, тяжело мои глаза открываются, рука шарит под подушкой в поиске телефона, чтобы заткнуть ненавистную мелодию будильника. Будильник! Жестокий, равнодушный, ему же на все плевать. Он просто делает свою работу. Выполняет то, для чего создан. Счастливый обладатель смысла жизни.

Моё деревянное тело придавлено к постели. Рука нащупала телефон, который за ночь уполз к изголовью, и слабо потянула его. 5:30. Даже черти в аду в это время спят! Ещё не открыла глаза, а уже злая.

Свинцовое тело бунтует, оно не хочет вставать. Ноги бунтуют – они не хотят ходить. Глаза бунтуют – они не хотят никуда смотреть. Ну давайте же, милые! Если встанем, я буду вами всеми гордиться. Ну же!

***

В окне чернеет октябрьская ночь и по всей видимости будет чернеть ещё добрые пару часов. Щёлкают отопительные трубы, свет от лампочки освещает газовую плиту, кофейник. Хорошо, что есть кофейник, в котором можно сварить себе чудесный кофе. Слава тому, что изобрёл этот чудодейственный напиток!

Выходить мне через сорок минут, потому что в 6:20 через мою остановку проезжает служебный автобус. Опаздывать на него никак нельзя, поскольку в противном случае мне придётся ехать с пересадкой через весь город и я могу опоздать на работу.

КПП нужно пройти в 7:00 и как можно быстрее бежать в женскую раздевалку, надеясь, впрочем, всегда зря, что для тебя найдётся свободный шкафчик для одежды. На тридцати несчастных квадратах этот шкафчик приходится делить с кем-то из пятидесяти наёмных работниц – аутсорсерш. Зря не зря, но чем быстрее переоденешься, тем больше будет у тебя времени на перекур перед началом смены, а, если повезёт и если у кофейного аппарата не будет толкучки, то можно успеть купить ещё и кофе.

Пока мой дымящийся ароматный напиток ждёт меня на выключенной плите, я ухожу на утренние гигиенические процедуры. На это у меня несколько минут.

Кофе действительно чудесный напиток. Глаза уже окончательно проснулись, в ногах окрепла сила, тело почти мобилизовалось для прохождения очередного дневного забега за приз в две тысячи рублей на карту и удовлетворения от мысли, что ты не зря прожила этот день. А что ещё нужно?

6:00. Кофе приятно согрел желудок, бок обнимает жар от отопительной трубы, а в голове в опаской проносится мысль: «Как не хочется выходить на холодную улицу. Может не идти сегодня никуда?». Я торопливо встаю со стула, чтобы предательская мысль не осмелела и не начала наглеть, сыпая аргументами, почему стоит сегодня остаться дома. Тепло расслабляет. Много тепла делает тебя ленивым.

Пора одеваться, затем проверить содержимое рюкзака. Там обязательно должна быть форма, бутылка с водой, кружка, пара пакетиков чая. С холодильника нужно достать контейнер с обедом и положить в рюкзак.

Выхожу на холодную улицу, и воздух мгновенно выдувает остатки сна. Холод способен пробудить. Холод освежает мозг. Холод подгоняет. Мысли становятся прозрачными, чёткими.

Чёрная октябрьская ночь обступает меня. Тускло и одиноко светят уличные фонари, цепляют своим холодным светом часть стены арки у дома, через которую мне нужно пройти. Остальная её большая часть погружена в чёрный, молчаливый сон. Мне каждый раз боязно проходить через эту арку. Почему-то в памяти всплывает длинная арка из ужастика 2013 года «Мама», снятого режиссёром Энди Мускетти. В одной из жутких сцен мужчина в больничной палате видит такую картину: длинная арка, в которой стоит его давно пропавший в лесу брат. Тело его словно в мучительной агонии еле передвигается, дрожит, голова опрокинута навзничь, но гонимый смертельным долгом перед живыми, он стоит, покачиваясь, и указывает рукой в сторону, где по сюжету фильма, кроется тайна его смерти. Б-р-р!

Пробежать арку, а за ней освящённая улица! Я подбегаю к арке и в ту же секунду останавливаюсь, увидев, как из темноты выплывает высокая фигура мужчины в тёмной куртке и накинутым на голову капюшоном. За его плечом холодно поблескивала сталь топора. Мать честная, да это же Раскольников! Выпрыгнула на белый свет трусливая мысль – неужели так банально я умру? Тело дёрнулось, но ноги приросли к земле, из-за этого дисбаланса я качнулась, как воздушный аэромен, который устанавливают возле магазинов. «Раскольников» поравнялся со мной, повернул голову и глухо произнес: «Доброе утро!»

Холодный взгляд топора за плечом незнакомца заставил меня согласиться, что утро, несмотря на холод и темень и впрямь доброе.

– Доброе! – пискнула я и бросилась в арку.

Тёмную арку пробегаю стремительно и иду по освещённой и пустынной улице размеренно, унимая бешено бьющееся сердце.

В 6:25 я на остановке. С минуты на минуту должен показаться служебный автобус, мне останется только остановить его, войти в салон, усесться удобней и немножко поспать, не боясь проспать остановку, поскольку он едет прямиком до завода. В автобусе я обычно достаю наушники, включаю что-нибудь немудрёное, популярное и под музыку предаюсь размышлениям о бренности мира. Хотя размышления мои путанные, всегда в них вмешиваются фантазии, мечты; например, я в Питере, плыву по Неве на теплоходе, губы мои щекочут пузырьки шампанского, волосы ерошит ласковый ветер, а я глазею и глазею на этот прекрасный город. Или, например, я в том же Питере, в старой квартире, бездумно гляжу в окно, за которым дождь бережно омывает стены старых зданий, ручьи бегут по мостовой, по которой когда-то бродил Пушкин в поиске вдохновения, я гляжу и гляжу, пью сладкий горячий чай, потом сажусь за ноутбук и уютно, под монотонный звук дождя, пишу… Питер, Питер, я все равно, подобно тысячи мигрантов однажды прибуду к тебе. Нагло пройдусь по Невскому проспекту, остановлюсь на Дворцовой площади, ловя счастливым улыбчивым ртом крупные снежинки…

6:32. Автобуса нет.

6:35. Автобуса нет.

6:40. Автобуса нет!

Что б тебя! С ненавистью думаю о водителе, которой, очевидно, пронёсся раньше обычного.

Все, больше нельзя терять ни минуты. Перехожу на противоположную сторону улицы. Открываю на телефоне карту, которая мгновенно прокладывает мне маршрут до завода. Маршруты номер 32, 47, 193, 66. Попутно встречаю глазами каждый подъезжающий транспорт. Жёлтые «47», останавливаю, вбегаю в автобус, оплачиваю, поворачиваюсь в поисках свободного места, констатирую, что мест свободных нет. Опираюсь на жёлтый турникет, стоя лицом к салону, и благодаря своему положению имею возможность всех лицезреть.

В тёмном салоне автобуса все работает чётко. Люди смирно и терпеливо сидят, синхронно покачиваясь, когда колеса автобуса попадают в дорожную колею или ямку, слушают скучные звуки работы двигателя внутреннего сгорания. Лица одинаково хмурые, одинаково невыспавшиеся.

Лишь один человек не слушает звуки двигателя. Это молодой парень, сидящий у двери: глаза закрыты, в ушах наушники, из которых на весь салон шипит, трескается отборная какофония из ударных. Парню в кайф. Или, может, таким образом он оградил себя от серого раннего утра, от одинаково хмурых лиц.

На остановке «Владимирская» женщина, сидящая как раз за этим парнем, выходит. Я прохожу и сажусь на её место и через несколько минут становлюсь свидетелем любопытной и до безобразия банальной сцены.

Едем мы, значит, дальше в тишине, смирные и молчаливые, терпеливые и хмурые. Слушаем дружно монотонную работу машины и искажённые, шипящие звуки наушников меломана. И тут ничем не примечательный женский голос на миг нарушает привычную атмосферу звуков:

– На остановке, пожалуйста!

Хмурый черно-густо-бровый водитель автобуса, демонстрируя всем через зеркало заднего вида хмурость своей физиономии, не услышал просьбы, и, не сбавляя скорости, проехал мимо остановки.

– На остановке! – громче, ярче прозвучал голос женщины. Водитель на этот раз услышал и по инерции дёрнул руль, но не остановился. Он повернул голову и рявкнул:

– Громче можешь гаварит! На следующей пайдош! Нэлзя здэс остановка!

– Так из-за музыки ничего не слышно! – возмущенно оправдывалась женщина, стараясь осторожно перебраться в проход. На вид она была высокой, полноватой, интеллигентного вида. Внезапно мужчина, сидящий у окна впереди салона, зло выругался:

– Вон, этот, врубил свою шарманку, поэтому и ничего не слышно!.. Бар-ран!

Из конца салона тут же откликнулся молодой мужской голос:

– Почему вы его оскорбляете?

Мужчина у окна резко повернул голову на посмевшего ему ответить и в это мгновение я разглядела его лицо. На вид ему было лет 50-55, седые волосы под серой старомодной кепочкой, худощавое лицо, зелёные глаза, прямой нос, тонкие губы – самый обычный дядька.

– А что он здесь ведёт себя как будто дома? – заорал он,– Музыку дома надо слушать! Все на работу едут, вон, даже водитель музыку не включает!

– Он же в наушниках! – спокойно ответил молодой человек, – Никому не мешает.

Неприметный дядька вытянул шею, стараясь разглядеть оппонента, которого, по всей видимости, прикрывали спинки кресел.

– А ты че тут самый смелый?

– Ну допустим!

– Ну пошли выйдем, раз такой смелый, по морде, мля, получишь!

– Ну пошли выйдем!

Женщина, тем временем дошла до дверей, и, повернувшись лицом к салону, ошалело смотрела на взвинченного дядьку.

– Ну что вы! – вставила она, поняв, что весь сыр-бор начался из-за её замечания,– Он же и вправду никому не мешает. Водитель просто тоже ещё не проснулся!

Она жалко улыбнулась, глядя на сурового дядьку в кепке. Куда там! Никто её уже не слышал. Дядька, как заведённый, снова отчаянно и смело выкрикнул:

– Пошли выйдем, мля, разберемся!

– Да пошли, без базара! – ответил ему молодой человек и, наконец, привстал с кресла, отчего все присутствующие в маршрутном автобусе смогли разглядеть его могучие плечи, широкую грудь и богатырский рост. Все, в том числе, и старый дядька. Тот, молниеносно оценив ситуацию и спрогнозировав исход стычки, тонко закричал:

– Че? На старого драться полезешь?!

Автобус сбавил ход и подъезжал к остановке.

– Да кто на тебя лезет! Сам тут устроил истерику! – снисходительно ответил парень и сел на место. Тем временем водитель остановился и открыл двери и, женщина, которая хотела выйти на предыдущей остановке, пулей вылетела из автобуса.

– Дома надо музыку слушать! – присмирел, но все ещё не унимался дядька. – Вот ваше поколение!

– А что? Твои дети музыку не слушают? – со смехом спросил молодой.

– Нет! Мои дети воспитанные! Они не будут так делать! Они знают, что людям работать ещё целый день.

– Ага, ага…

– Че – ага? Бездарное, невоспитанное поколение!..  – бесновался отец воспитанных детей, – Так и просрем свою страну из-за таких как вы!

Последнюю фразу он проговорил со злым удовольствием и отвернулся к окну.

Внезапно утих треск наушников. Это парень на переднем сидение и невольный виновник автобусного конфликта выключил музыку. Он вынул наушники из ушей и непонимающе посмотрел на дядьку, чья последняя фраза долетела, наконец, и до него. Затем попросил остановку и через несколько мгновений, покинул салон, в блаженном неведении о произошедшем.

Все успокоились. Молча продолжали синхронно качаться на убитой дороге, погруженные каждый в свои думы.

Даже чернобровый водитель не включал музыку, чтобы, не дай Бог, не нарушить настроение этого тяжёлого буднего утра…

***

– Опаздываем? – ехидно протянул толстый охранник, глядя на меня через стекло пропускной кабинки.

– Открывайте! – буркнула я. Охранник нажал на кнопку и на дисплее турникета загорелась зелёная стрелочка, указывающая направление в ад.

– Спасибо.

Я миновала пропускной пункт и заспешила в здание номер "2", где на втором этаже располагались раздевалки. В этот момент входные двери здания открылись и оттуда вышли несколько женщин, уже переодевшихся в белые, как снег, рубашки и штаны. Сверху у всех была накинута верхняя одежда. Несколько из них отделились и пошли в сторону курилки, остальные начали разбредаться по цехам.

Мне нравится форма на этом заводе. Эти белые хлопковые рубахи без пуговиц, с резинками на рукавах для удобства и белые штаны. На улице, особенно издалека, они выглядят довольно странно: девственно-белая одежда на фоне мрачных, серых зданий завода. Лично мне работники заводов на фоне этих зданий напоминают узников концлагеря. Особенно когда в рабочее время бегут в курилку, опасливо озираясь по сторонам – как бы не наткнуться на бригадирш – потому что все они, бригадирши, одинаково курвы. И даже, если ты бежишь в курилку в законное для перекура время, все равно не хочется столкнуться с этими бестиями.

В переполненной раздевалке от разнообразия запахов режет глаза, я проталкиваюсь сквозь белые тела в поисках свободной кабинки. Рывком открываю металлические серые дверцы, из нутра кабинок торчат рукава, ботинки, пакеты, шапки. Так я прохожу несколько кабинок и, о, счастье, в одной висит одиноко куртка и стоят кроссовки – вот тут-то я и остановлюсь.

Раздеваюсь, морщусь – чужой пот нагло лезет в ноздри. Надеваю форму узника концлагеря и пулей вылетаю в коридор. Но вспомнив, что не взяла одноразовую шапочку и не спросила в какой цех меня сегодня распределили, возвращаюсь. Ищу глазами бригадиршу, но не вижу. Уже ушла в цеха? Потом замечаю, что сегодня шапочки выдаёт Катюшка Джабраилова, чернявая миниатюрная девушка. Она мне нравится, потому что она всегда смеётся и приветливо улыбается при встрече. Милейший человек. Подхожу к ней:

– Привет! Ты сегодня за бригадира?

Катюшка поднимает на меня свои огромные карие глаза и, без тени улыбки, выдаёт:

– Почему опаздываем?

– В смысле? Ещё пятнадцать минут до гудка.

В день гудок звучит два раза. Ровно в 8:00 – ночная смена официально свободна, дневная начинает работу; и в 20:00 – дневная свободна, а ночная приступает к работе.

– Все равно! Мне больше делать нечего, как сидеть тут и ждать всех! Смотри, шапочка выдаётся на неделю. Раньше не приходить. На укладку идёшь…

Я вдруг поняла, что бригадиром быть тяжело, вон Катька даже улыбаться перестала.

В коридоре стояла Анька, моя приятельница. Ей около сорока лет, у нее чёрные кудрявые волосы и печальные глаза. На Анькином красивом лице лежит неуловимая печать скорби, словно она прошла войну и плен. У неё низкий тембр голоса и бесхитростная манера речи. Анька махнула мне рукой:

– Пошли курить!

– Пошли. Катька с каких щелей взяла, что шапочка на неделю выдаётся? Вон, Галька на три дня выдает.

– Не знаю, может заводу решила помочь сэкономить. Галька, видать, заболела, будет позже – девчонки сказали. Тебя куда сегодня кинули?

– На укладку.

– Хорошо, вместе пойдём…

На укладке нас сегодня семь человек. Я, Анька, две полные бледные дамы, которых я раньше не видела, высохшая бабка лет шестидесяти пяти, Алия – смуглая казашка с хорошей фигурой, но с нехорошим демоническим взглядом. И седьмая Катька Джабраилова.

Работает Катька сегодня с растерянным видом, словно не понимает, что она тут делает. Постоянно смотрит по сторонам и за полдня так ни разу не улыбнулась, что очень непохоже на неё.

В начале линии полная женщина. Она сидит у ленты и следит за тем, чтобы печенье не выползало за пределы линии – ехало ровно по струночке, и отбирает наиболее плохие экземпляры, кидая их в коробки у ног. Дальше сидим мы с Анькой, Алией и Катькой, собираем эти печенюшки по двенадцать штук и засовываем их в пластиковые коробочки. Эти пластиковые коробочки едут к другой толстушке: она крепит на них крышки, складывает пластиковые коробочки в картонные коробки и отправляет почти упакованное печенье дальше по ленте. В конце стоит бабка (почему такая тяжелая работа досталась ей?) и собирает эти коробки.

Высохшая бабка в белой майке. Серая отвисшая кожа на руках дрожит как желе всякий раз, когда она поднимает коробку печенья с черной ленты и кидает ее на поддон. Потом бабка нагибается так, что кости зада смотрят в железный потолок. Резким движением фиксирует коробку скотчем и, выпрямившись, хватает тут же подъехавшую новую партию печенья. И так без остановки. Сморщенное лицо становится багровым, блестит капельками пота лоб, белые редкие волосы липнут к скулам. Бабка фыркает, пытаясь их сдуть – не выходит. В свободную секунду она ловит две соломки, мешающие глазам, и фиксирует их за ушами. Те послушно там лежат и не двигаются.

Я смотрю на старуху с жалостью – какая нужда тебя отправила сюда? Тебе бы сидеть на диване, уютно укутавшись в шаль, смотреть сериал и пить горячий ароматный чай, а не вот это все. Тут бабка, словно услышав мои мысли, бросает на меня колючий взгляд и поджимает губы. Я поспешно отвожу глаза и больше ее не жалею.

Напротив нас сборка коробок. Девчонка по имени Машка с татуировками дракона и змеи на руках ловко хватает картонные полотна и через секунду в ее руках они превращаются в коробки.

– За сколько она их интересно собирает? – восхищенно говорит Анька, глядя на нее через плечо.

– Щас засечем время… Раз!.. Раз!.. Ей богу, за одну секунду! Ну Машка – жонглерша!

Катька смотрит на Аньку и шипит:

– Работайте!.. Если не успеем до конца смены сто пятьдесят коробок собрать, начальство вздрючит!

– Мы и так работаем! – буркнула Анька и многозначительно посмотрела на меня.

К часу дня бабка бросила последнюю коробку и выдохнула:

– Все! Я на обед.

Катька Джабраилова хищно повела крупным носом в сторону бабки, словно пыталась унюхать что та принесла на обед.

– А коробки кто будет складывать?

– А мне плевать, – буркнула бабка, победоносно глянув на "зеленую"нашу бригадиршу: все чувствуют "зеленость"новоявленных бригадирш и все подсознательно ощущают потребность прощупать их компетентность и характер. – у меня по закону обед.

– Так людей не хватает! – взвизгнула Катька ей в потную натруженную спину. Бабка, даже не обернувшись, показала тонкий средний палец.

Алия повела демоническим взглядом иссиня-черных глаз и вопреки своему темному образу совершенно по-ангельски, не дожидаясь приказа бригадирши, встала со стула и пошла на место бабки. Катька облегченно вздохнула и принялась с удвоенной скоростью хватать печеньки с ленты и засовывать в противно трещащие коробочки.

– Придется по одному сегодня на перекур ходить. Даже на подмену нам восьмого не дали, – шепнула я Аньке.

Вдвоем ведь всегда веселее бегать в курилку.

Как только дерзкая бабка вернулась с обеда, я пошла на перекур.

Единственная лавочка в курилке была занята тремя грузчиками в синих грязных бушлатах.

Возле мусорного бочка, сгорбившись, одиноко стояла Жонглерша и «сосала» айкос.

– Где ты так научилась коробки собирать? – спрашиваю я у Жонглерши. Та ухмыляется в облаке дыма. Щурит глаза, в уголках которых собираются ранние морщинки.

– А так, двухлетний опыт.

– А как ты тут два года выдержала?

Куртка у Жонглерши нараспашку. Под ней плоская грудь. Девчонка дрожит, но полы куртки почему-то не запахивает.

– Ну как… Сначала в дневную работала, потом надоело все: бригадирши эти, крики, рев. Пошла в ночную работать. Ночью тут намного спокойнее, потом снова в дневную начала выходить – разнообразие. Тут главное – скорость и никто кричать не будет. Хотя нет, все равно повод найдут.

Жонглерша нервно улыбается и поглядывает на телефон. На перекур дается не больше пятнадцати минут. В день два перерыва по пятнадцать минут, один тридцать на обед. Хотя пока ты оденешься, спустишься на первый этаж, обогнешь длинное здание конфетного цеха, доберешься до курилки, глядишь – уже минут семь из твоего законного перерыва жадно высосано дорогой.

– А в другое место почему не устроишься?

Жонглерша бросает на меня прищуренный взгляд:

– А ты?

– Ну я-то временно тут.

Она расхохоталась, обнажив съеденные маленькие зубки:

– Ха-ха! Бабу Машу знаешь же?

– Кто такая?

– Моя тезка. Ну у вас сегодня коробки укладывает. Она рассказывала, что лет восемь уже так «временно» работает. А что? Я ее прекрасно понимаю. Можно и дневные и ночные смены брать и платят раз в неделю стабильно. Удобно!

О, да у нашей бабы Маши поклонница. Я вспомнила желейную кожу на руках старухи, ее распаренное лицо и законный обед в 13:00, который хотела отнять Катька Джабраилова.

Жонглерша вытащила короткую сигаретку из устройства и кинула его в мусорный бак.

– Я привыкла тут, – снисходительно сказала она, – в других местах ещё меньше платят.

Я бросила окурок в бочку и собралась идти, тут из-за угла вывернула Анька с подозрительно радостным лицом.

– Стой, – кричит мне, – линия сломалась. Пока починят, обкуримся до смерти.

– Ура!

Если ломается оборудование на заводе, то, как правило, на устранение поломки требуется времени никак не меньше часа. Пока найдут вечно где-то пропадающего мастера, одного на все цеха, пока тот придёт, разберётся что к чему, утечёт уйма времени.

Жонглёрша с завистью глянула на нас и бросилась в свой цех собирать коробки.

Три грузчика одновременно подняли задницы с лавочки и та радостно скрипнула. Мы с Анькой ринулись к ней.

Время было 14:30. Повалил снег хлопьями, вокруг все стихло и в мою душу проникло радостное предчувствие часового «ничегонеделания». Сейчас мы покурим с Анькой и отправимся на обед, а после обеда можно ещё покурить, к тому времени починят «линию», а там уже и до конца смены рукой подать. Отличный день!

Но в эту секунду из-за угла вынырнула та, которую мы никак не ждали сегодня увидеть и которой мы были совсем не рады. Бригадирша Галька Семиярова, на голове у нее пышный рыжий парик, сама она полненькая, маленькая и милая, на первый взгляд. Но стоит ей заговорить – сразу перестаешь замечать ее маленький рост. Голос у Гальки, как у отставного офицера – крепкий, громкий, уверенный. Офицерские замашки проявляются ещё перед началом смены, когда она громогласно объявляет, кто в какой цех был распределен. Распределители эти, коих никто не видел и никто не знает, имели на нас – рабочий люд почти судьбоносное влияние. Только от них зависит, будешь ли ты почти на улице на холодном складе разбирать толстые упаковки картонных полотен, кутаясь в грязный бушлат – свою куртку жалко ведь пачкать. Или ты попадешь в конфетный цех, чистенький и вкусно пахнущий. В конфетном цехе работа идет размеренно, скорость «линий» настроена на щадящий режим и конфетки едут медленно – втроем там и делать нечего, не то что семерым, потому и конфетоукладчицы ходят медленно, курят с удовольствием, обедают по часу и вообще радуются жизни, не в пример остальным. Попасть туда на смену мечтает каждая из аутсорсов. Или на термоусадку – там работа кипит нервно, весело и матно.

Но самоё страшное даже не хоодный склад с полотнами картонных коробок. Самый треш это попасть по распределению на завод по производств полуфабрикатов, который находится по соседству. Целый день ты лепишь из холодного фарша котлеты, ощущая себя тупым ребенком, который пришел сюда, чтобы восполнить утраченное время в песочнице. Берешь дурацкие формочки, суешь туда холодный и противный фарш и шмякаешь об стол, чтоб на выходе получилось романтическое жирное сердечко, упаковку которых купит какой-нибудь старичок по акции в супермаркете, пожарит и без всяких эмоций проглотит и скривится от того, что котлета ему недостаточно вкусная. Нахрена ему это сердечко? О чем думают технологи: что старикашка умилится котлетке, уронит слезу и в порыве чувств не заметит в сердечке львиную дозу сои и муки? Маркетинг, блин.

Пока ты засовываешь серый, липкий фарш в формочки, позади тебя не закрывается дверь в холодильную комнату: рабочие постоянно везут туда горы свежеслепленных пельменей, котлет, вареников, обратно вывозят замороженные на фасовку, а ты стоишь в трех метрах и вся трясешься. Ноги трясутся от холода, задница трясется от холода, живот трясется от холода, посиневшие губы трясутся от холода и все тело порывается бежать, но непослушными задубевшими руками ты, как идиотки кусок, шмякаешь  и шмякаешь сердечки об стол. Шмяк-шмяк, шмяк-шмяк. И ещё девять – десять женщин: шмяк-шмяк, шмяк-шмяк! Потом эти десять женщин сидят в курилке (слава богу, что не на улице) та у них в здании – комнатка 8 на 8 с вытяжкой, которая никак не помогает. На четырех лавках у четырех стен, в густом облаке дыма, в котором даже подкуривать сигарету не нужно – подышишь и уже накурился, отдыхают и смотрят друг на друга в немом отупении десять истинных созидательниц. Остальное человечество покоряет космос, строят небоскребы, программируют роботов, учат музыке и математике. А в какую жертву кинули себя эти десять представительниц прекрасного пола? Какую силу воли надо иметь, чтобы без тени улыбки смотреть друг на друга и строить из себя серьезную женщину, после того, как несколько часов подряд, подобну двухлетнему карапузу, шмякала в пластмасовых формах котлетки?

Ешь, старик, и не кривись! Помни, что для того, чтобы эти нашмяканные сердечки появились у тебя на столе, кто-то пожертвовал учебой в пединститутах и медколледжах, чтобы лепить тебе в сыром и холодном помещёнии бюджетные котлетки.

Но, пожалуй, я отвлеклась. Из-за угла вывернула Галька Семиярова, истинная бригадирша, настоящая по крови и уставилась на нас так, как будто застала за каким-нибудь непотребством. От ее пронзительного взгляда я подавилась дымом второй сигареты и поспешно кинула окурок, словно мне тринадцать лет и словно Галька Семиярова моя классная руководительница.

– Вы чего это тут расселись, блять? – проревела она, – Вы охренели совсем?!

Анька подскочила, как ужаленная, и с перепугу начала заикаться:

– Дык?.. Как? Ли…линия сломалась же!

Галькина голова затряслась, а вместе с ней и ее фальшивые рыжие кудри.

– Ну и что? Ваших всех на «котлеты» перевели! Бегом туда!

О, нет! Только не это! Я еще поборюсь, прежде чем попаду туда.

– Так мы ещё не обедали вообще-то!.. – Крикнула я.

Бригадирша ухмыльнулась, доставая из кармана сигареты.

– Просрали вы свой обед! Нехера тут было рассиживаться!

Анька ловила ртом воздух, не в силах понять, что она сейчас больше боится – Гальку-бригадиршу или реальную угрозу остаться без обеда. Я-то точно знала. Сжав кулаки и набрав побольше воздуха в грудь, я пропищала прямо в пылающее гневом лицо Гальки:

– Мне нельзя без обеда, у меня пониженный сахар и сорок девять килограмм весу, так что извините, но я сначала пообедаю!

Тут и Анька, наконец, обрела способность говорить:

– Да! Обед – это наше законное право!

Галька с секунду размышляла и по ее внезапно потеплевшему тону стало понятно, что ее бригадирское чутье безошибочно подсказало ей, что тут надо бы чуть-чуть уступить:

– Ладно, на обед вам пятнадцать минут и марш на «котлеты»!..

Обед я свой ела нарочито медленно и чинно, как английская королева, не обращая внимание на ужас в глазах торопливо жующей напарницы. Хрен тебе, бригадирша, – думала я, – ты считаешь, что все должно быть по-твоему? Что мы должны тебе подчиняться, как узники концлагеря? А фигушки! Буду специально долго обедать, как и полагается нормальному человеку. Какое вообще ты имеешь право решать, сколько мне требуется времени на обед?

Анька быстро прикончила свою лапшу с мясом и недвумысленно поглядывала на меня и на мой наполовину съеденный плов. Я вздохнула и ускорилась. К чему этот бессмысленный бунт приведёт? Аньку и меня просто оштрафуют. Аньку жалче, поскольку она совершенно не при чем.

Как только я доела обед, мы пошли на ненавистные котлеты, благо, что прошло уже полдня и морозится там мы будем не так долго, чем, если бы с восьми утра зашли в цех полуфабрикатов.

Нашмякав котлет, в 19:40 мы стояли у мойки и пытались смыть с рук животный жир. Куда там! От холодной воды он застывал на руках, чересчур жидкое мыло не хотело пениться и на ладонях оставался белый налет. Яростно вытирая руки полотенцем, Анька поглядывала на меня – давай, мол, быстрее. Мы бросились в раздевалку, быстро переоделись и, толкаясь с десятком полуголых тел, торопящихся, как и мы, домой, выползли в коридор и выскочили на улицу.

Мокрый снег облепил «лагерский» двор, серые здания почернели от влаги. Ветер кружил, лез под куртку, облизывал ледяным языком шею. Толпа жалась к запертым дверям проходной. Кто-то, осмелившись, постучался. К стеклянной двери подошел толстый охранник, повернул ключом в замке и распахнув, рявкнул:

– Чего долбитесь?! Восьми ещё нету.

Хватив холодного воздуха ртом, охранник тут же захлопнул дверь.

– Так холодно же!.. – пискнула чья-то фраза и ударившись о стекло, сползла вниз, так и не долетев до ушей охранника.

– Сколько сейчас? – стуча зубами, спросила Анька. Я вытащила телефон из кармана. На светящийся экран тут же спикировали снежинки.

– Без десяти.

Ровно в 20:00 тот же охранник открыл дверь и толпа тут же заполонила холл проходной.

– По одному!.. Не напирай! – гудел охранник, заглядывая в сумочки, пакеты, рюкзаки и выпуская на волю смиренных работяг.

– Можно побыстрее, пожалуйста? На маршрутку опаздываю, последний в Тресково в полдевятого уходит, – взмолилась дородная женщина, постоянно шмыгающая мясистым носом. Охранник замер с цветастым пакетом в руках и словно назло стал методично ворошить содержимым этого пакета. Не спеша отдал, нажал кнопку пропуска, лениво взял в руки рюкзак следующего работяги.

– У-у-у, сука… – тихо прошипела опаздывающая на маршрутку женщина. Я мысленно согласилась с ней.

Динара и ее дьяволята

Мы с подругой через окно наблюдаем за тем, что происходит внизу. У подъезда толпятся люди. Мужики курят, женщины прикрывают носы шарфами и воротами курток. Все сто