Читать онлайн Машенька и три медведя бесплатно

1

– Машенька, какая ты сладкая, вкусная. Как лесная малинка. Приходи сегодня на сеновал, – шепчет мне на ухо мой развратный отчим.

– Оставь меня в покое, Данила! – сдавленно кричу я на него, а он всё равно продолжает прижимать меня к деревянному сухому срубу, наваливается всем своим большим тяжёлым телом, не даёт дышать…

Я чувствую, как наливается тяжестью и сталью его огромный уд в штанах, и зажмуриваю глаза, представляя, что он может сейчас навалиться, подмять меня под себя, испортить мою чистоту и невинность…

Кому я буду нужна такая, порченная?!

На кого же ты меня оставила, моя дорогая матушка?!

И теперь мне всё время приходится уворачиваться от приставаний похотливого отчима, но с каждым разом он становится всё настойчивее и настырнее.

– Я не буду долго ждать, девка, – снова бормочет он мне, облизывая своим языком мою щёку, меня обдаёт прокисшим запахом, и я вся сжимаюсь от омерзения и гадливости.

– Ваня придёт меня сегодня сватать, – пытаюсь я оттолкнуть его, выпутаться из его душного плена.

– Да что-то не идёт твой Ванька уже вторую неделю, – усмехается Данила, поглаживая свою дубинку в штанах, и я вижу, как она наливается силой, оттопыривает сукно.

– Батюшка, – пытаюсь я лаской взять своего развратного отчима. – Потерпи ещё немного. Сегодня от Ванюши придут сваты, он обещал! Не порти меня, не губи, пожалуйста, – встаю я перед ним на колени в мягкое сено в хлеву, и глазами буквально утыкаюсь в его ширинку.

В прорезь, в которой алеет раскалённым углём его елда.

Терпким спёртым духом веет от неё, и мои глаза наполняются слезами, когда Данила берёт меня за косу и тычет лицом прямо в свой уд.

– Время тебе и твоему Ваньке до вечера, если сегодня так и не появятся его обещанные сваты, то пеняй на себя. Сколько мне тебя задарма кормить! – хрипло дышит он, и его горячая плоть упирается мне в щёку. – Восемнадцать лет тебя уже кормлю, пора и честь знать! Теперь и тебе пора батьку уважить, – отшвыривает он меня от себя, и я падаю в мягкий стог.

Данила уходит прочь, а я лежу в рыданиях, понимая, что сегодня может решиться моя судьба… Надо срочно бежать к моему Ванюше! Он же обещал, что возьмёт меня в жёны, заберет из этого ненавистного дома!

И я пробираюсь задами и огородами к дому своего ненаглядного ясного соколика.

Уже позднее утро: все мужики ушли в поле работать, бабы работают по избам, слышу стук в кузне молота о наковальню, значит мой Ванюша должен быть у себя на дворе.

Тихонько, как мышка забираюсь к нему в огород и, прижавшись к стене пробираюсь к дверям в сени, чтобы меня никто не заметил: нехорошо это, когда девка сама бегает к парню. Мы же ещё не венчаны, а я не хочу досужих слухов и сплетен.

Хоть я и сирота, и мои батюшка с матушкой уже умерли, я берегу свою честь, и у меня ещё никогда никого не было. Ни один мужской пестик ещё не вошёл в мою ступку, и я чиста и невинна, как перед людьми, так и перед Господом Богом нашим.

Но тут до моего слуха доносятся странные звуки, и я затихаю, чтобы не выдать себя. Подсматриваю в щели между досками, чтобы разглядеть, что же там такое происходит, и пока мои глаза привыкают к темноте сеней, я слышу, как будто кто-то стонет и хрипит.

Что это?! Моемо Ванюше плохо? Неужели с ним что-то случилось?!

И я уже готова бежать ему на помощь, как вдруг мой взгляд начинает различать тени и фигуры, и я вижу, как прямо перед моим Ванечкой стоит на коленях Марфушка – дочь кузнеца! Но что она делает?

Я всматриваюсь ещё в сумрак сеней и сижу, что она сосёт и облизывает Ванюшин уд, который он придерживает одной рукой, а второй, намотав её косу на свой кулак, тычет её раскрасневшимся лицом прямо в свой пах.

Неужели он заставил её это сделать? Как же так?

Но, присмотревшись, я вижу, что Марфушка не плачет и не вырывается, а наоборот, облизывает елду моего жениха с превеликим удовольствием, и даже причмокивает и постанывает, как будто сосёт петушка на палочке!

– Так девка, так, вот как хорошо, – приговаривает мой ясный соколик, тыча в раззявленный огромный Маркушкин рот своей морковкой, а она только ещё больше орёт и мяукает перед ним, прямо как наша кошка, когда она хочет кота!

Её сарафан задран высоко наверх, и она отклячила свой белый пышный зад, который подрагивает, как студень.

– Люблю тебя, мой Ванюша, мой ясный соколик, – оторвавшись от своего занятия, говорит она моему жениху, а тот только довольно гладит её по голове, приговаривая:

– Давай, Марфушечка, облегчи меня… Хороша девка…

Я стою, как громом поражённая, не в силах оторваться от щёлки между досок, и всё моё сердечко холодеет и каменеет в груди.

Так вот значит, почему Ванюша не присылает сватов… Полюбил другую мой соколик…

И слёзы обиды начинают капать у меня из глаз.

Тут мой Ванечка выдёргивает из её поганого рта свою елду, как моркву из грядки, и я вижу, как белым ручейком начинает литься его густое семя прямо на Марфушкину размалёванную рожу, а она только ловит его и причмокивает от удовольствия, как кошка над сливками.

Я не могу больше смотреть на это, и я распахиваю двери сеней, больше не скрываясь.

– Машенька? – оборачивается на меня Ванюша, и я вижу, как он удивлён.

– Ваня, как ты мог?! – заламываю я руки. – Как ты мог меня променять на эту грязную девку, – тычу я пальцем в Марфушку, которая, нисколько не стесняясь, продолжает оправлять на себе сарафан.

Смотрит на меня с насмешкой. Свысока…

И гнев начинает закипать у меня в груди…

2

– Да все знают, что ты порченная! – перекрикивает меня эта дрянь. – Хочешь моему Ванечке залежалый товар подкинуть? Молоком скисшим напоить? – с издёвкой тянет она.

И я вижу, как вопросительно смотрит на меня Ванюша. Какой тяжёлый у него взгляд. Но это же мой, мой Ванечка!

– Не верь ей, соколик мой! – со слезами перекрикиваю я эту шалаву. – Никогда у меня никого не было, только тебя в сахарные уста и целовала!

– Да брось прибедняться, – открывает свой поганый рот Марфушка. – Я сама видела, как ты своему отчиму уд дрочила намедни, в поле. У стога, – нагло брешет она мне прямо в лицо.

И я, не выдержав, бросаюсь на неё, как дикая кошка, сбиваю её с ног, рву на ней её алый сарафан бархатный, тычу кулаком в её рот раззявленный. Да только сильнее меня эта дочь кузнеца, и не успеваю я опомниться, как она, вскочив на меня сверху, как бешеная наездница, начинает душить меня, затягивая на моей шее свои пальцы стальным кованым обручем…

И свет белый начинает меркнуть у меня в очах, и только вижу я её ненавистную глумливую рожу перед собой, диким бесовским блеском пылающие глаза, и понимаю, что это никакая не Марфушка, а ведьма..

Ведьма, которая околдовала моего Ванюшу. Опоила его… И теперь он полностью в её власти…

И теперь я вижу, словно сквозь туман, не пухлые Марфушкины щёчки, не её карие глазки, а крючковатый нос солдатки Прасковьи, что живёт на самом краю деревни, у ручья. И это её жёлтые совиные глаза полыхают сейчас огнём, а из побелевших губ высовывается раздвоенный, как у змейки, язык… И смрадом веет из её поганых уст.

– Он будет мой, мой… – тихо шипит она, и только я слышу, что она говорит, и теперь понимаю, что окончательно пропала.

Но вот её хватка слабеет, это мой Ванечка приходит мне на помощь. Но он меня не голубит и не жалеет, а лишь оттаскивает злую ведьму в обличье Марфушки от меня и шепчет ей на ушко:

– Оставь её, душа моя. Червивое яблочко не стоит того, иди лучше ко мне, – и я вижу, как он обнимает, прижимает эту злобную ведьму к себе и целует её в червивые уста!

Неужели он не видит, что не молодая это девка, а сморщенная вдова-солдатка, костлявая и сморщенная, как печёное яблоко.

Но ничего не видит и не слышит мой ясный соколик, и пеленой подёрнуты его лазоревые очи.

А Марфушка, даже не обращая на меня внимания, снова ластится и ласкается к моему суженому, достаёт его дубинку мощную из штанов и начинает её натирать в своих руках, приговаривая:

– На море-океане, на острове Буяне растет дерево не дерево – железный кипарис. Ветром не ломается, градом не сгибается, молнией не испепеляется. Корни у него крепкие, сучья у него булатные. Стоит он средь моря-океана – не согнется, не перегнется, так бы и тебя, Ивана, стояли бы семьдесят жил и одна жила на меня, Прасковью-красу…

И я понимаю, что это заговор-приговор, чтобы забыл меня мой Иван на веки вечные. И мой жених, который клялся мне в любви несменяемой, уже полностью в её власти, валит её навзничь, на душистое сено, и входит в неё своим мощным молотом, и бьёт им по её наковальне отравленной, пока она шепчет и шепчет ему в ухо свои сладкие речи-наговоры…

И словно окутан он невидимыми путами, цепями, словно бес похоти вселился в его мощный молодецкий член, и не видит он не слышит меня, пока ведьма-Парашка причитает и охает под ним…

Пропал мой Ваня, даже на меня не смотрит. И я понимаю, что и я сгинула вслед за ним.

Не придут сегодня за мной сваты, и останусь я один на один со своим сластолюбивым свёкром, и никто не спасёт меня.

В тоске и печали бреду я домой дальней тропинкой, как вдруг слышу, как будто кто-то тихо зовёт меня:

– Машенька… Машенька…

Словно ветер в деревьях шумит…

Гляжу-вглядываюсь и вдруг вижу странную тонкую фигуру, скрытую в листве берёз и осин.

– Иди ко мне, Машенька, – машет он мне тонкой своей сухой ручонкой, манит меня к себе…

И я, не чувствуя сама своих ног, иду на этот тихий голос, словно кто-то тянет меня за верёвку против моей воли. Все деревенские знают, что эта поляна проклята, обходят её стороной, сгинуло там много скотины нашей: и след её простыл.

Поговаривают, что шалит там лесной дух, но я не могу сопротивляться этому гласу, заколдовавшему меня, опутавшему тенётами, и иду прямо на него, уже не в силах совладать с собой.

Захожу в подлесок, и оказываюсь на светлой большой поляне, на которой пасутся козы и овечки. Так это как раз те, что пропали, вот они все, здесь! Но где же этот чарующий голос?

– Машенька, – снова слышу я, и иду на него.

В самом центре поляны стоит громадный пень, а прямо на нём сидит дух лесной – Леший. Тело у него человеческое, лицо всё заросло густой шерстью и бородой, а ноги – козлиные, с копытами.

Леший смотрит на меня, улыбается, манит меня одной рукой, а второй дрочит свой громадный елдак, который болтается у него между ног, поднимается до самых сосцов – такой он великий и мощный.

Я не могу отвести от него глаз, он такой же большой, как у нашего коня Булата, когда он кроет кобылу. Такой высокий, что Леший достаёт до него своим ртом, облизывает его своим зелёным длинным языком, и я зачарованно смотрю на него.

Неужели попала я к нему в плен, и теперь не уйти от него, от этого огромного нечеловеческого уда, который сможет меня порвать пополам, погубить навек?!

Но вдруг сладкая истома накатывает на меня от солнышка жаркого, голоса Лешего, который продолжает звать меня, и я падаю в густую траву-мураву, и веки мои слипаются, как будто намазанные сладким липким мёдом, который растекается у меня между ног…

И странное желание, буйное, неистовое, охватывает всё моё тело. И вижу я уже, как нависает надо мной хитрое лицо с козлиными жёлтыми глазами и бородкой, и тычется мне своей круглой плюшкой прямо в моё срамное женское место, и я понимаю, что хочу ещё и ещё, чтобы отворил он мои врата девственные…

3

Солнце жжёт-выжигает мне очи сквозь веки, так невыносимо, так жарко становится мне.

Всё моё тело пылает и горит, раздвигаю я свои голые ляжки, впускаю громадный уд между ними.

Жду в томлении, когда же заедет он на своей телеге в мои ворота, порвёт он мою фату девичью, невинную, да только вдруг вижу я, как наливаются кровью глаза козлиные, и кричит страшным голосом Леший, отпрыгивая от меня:

– Так ты дева, оказывается?! Целка?! Отчего не сказал?!

И вижу я, как прыгает он на своих копытцах по полянке, держась за свою дубинку. И дымится она, словно головёшку в костёр сунули.

Так она обожглась, опалилась о моё девство девичье. Что замком крепким кованым меня заперло от лихого черта.

И снова вижу и я и чувствую всё как прежде. Чары спали с меня.

И понимаю, что сейчас чуть не лишилась самого дорогого, что есть у каждой девушки. А ещё и чуть свою душу не потеряла, вступив в связь срамную и постыдную с нечистой силой. Потому что все знают, что Леший – это всего лишь челядь дьявольская, одного семени племя.

Поднимаюсь я на ноги, встаю во весь рост свой, пока Леший стоит на коленях, опустив свой елдак обожжённый в ручей, журчащий на полянке. В студёную водицу. Охлаждается.

– Не знал я, Машенька, что ты чистая, непорочная, – наконец-то поднимается Леший и подходит ко мне близко-близко. Облизывает меня своим языком чёрным, мягким, как спелая слива в моём саду.

И вижу я, что язык-то у него раздвоенный, прямо как у полоза!

– Защитило тебя твоё девство от моего морока, моих чар. Многое могу я сделать, совершить. Но единственное, не могу я испортить яблочко чистое, наливное. Не могу надкусить плод из райского сада, не познавший ещё вкус греха, – блеет он мне прямо в ушко, и бегут по всему моему телу мелкие мураши от его голоса вкрадчивого и властного…

– Что же мне делать, дедушка Леший? – спрашиваю я его ласково. – Отпусти меня домой!

– Отпущу я тебя и помогу, девочка, – кивает старый лесной чёрт, – только поймай и приведи мне для начала козочку с моего луга, самую беленькую. Самую мягонькую.

И я иду за его стадом, и только я приближаюсь к козочкам и овечкам на лугу, щиплющим травку сочную, они словно отступают от меня всё дальше и дальше. Вот я иду, час иду, второй иду, ноги уже в кровь стёрла, солнце уже за полдень закатилось, а всё никак не могу дойти до стада.

Что же мне делать, как поймать самую беленькую козочку?

Только вижу я вдруг в траве под ногами золотой колокольчик на ленточке шёлковой, поднимаю его, только тянет он меня к земле, как колода тяжёлая, весом своим пудовым.

Понимаю я, что непростой это колокольчик, а заговорённый, и беру его и себе на шею повязываю, и вдруг вижу, что нет у меня больше ни рук, ни ног, а сама я превратилась в белоснежную овечку!

Колокольчик-то не простой, а волшебный! Как и вся эта поляна, и лес дремучий вокруг. Бегу я к остальному стаду, и звенит у меня на шее колоколец, приманивает остальных.

Вот и совсем близко я от козочек. Подхожу я к ним, обступают они меня плотным кольцом, недобро смотрят на меня, и вижу я, что никакие это не овечки, а самые настоящие злые волки! В овечьей шкуре!

Так вот оно какое, стадо Лешего!

Но словно голос ангельский шепчет мне на ушко:

– Не бойся, Маша, сними с шеи колокольчик и надень на самого большого и злобного волка вожака, и спасёшься тогда…

И я, тряхнув головой, сбрасываю с себя бубенчик, и снова оборачиваюсь девицей красною, и, схватив его, набрасываю его на вожака волчьей стаи, который уже совсем близко ко мне, клыками кровавыми клацает, очами огненными полыхает.

И снова как ни бывало дикой стаи: все волки вдруг оборачиваются агнцами белоснежными, и беру я тогда самую пушистую, как пух зимний, козочку за ленту шёлковую, и веду её за собой.

И идёт она послушно за мной, словно и не волк это вовсе в обличье агнца.

Вот уже и солнышко к закату катится, и скоро мой отчим похотливый домой вернётся, и подхожу я к Лешему, который всё ещё ждёт меня на своём пеньке.

– Справилась, Машенька, с моим заданием? Не такое уж оно и простое было, – блеет он сладострастно, и берёт козочку за рога, обходит её, пристраивается к заднице, и вижу я, как снова его елдак делается большим и твёрдым, словно и не опалил он его о мои ляжки невинные…

– Давно я эту козочку не мог поймать. Давно её не мог отъебать, – приговаривает Леший и начинает ебсти свою любимицу прямо в зад, и лицо его пылает горячей похотью. – Проси у меня, что хочешь, Машенька, – блеет он, не прекращая своего удалого занятия, ухватив козочку за рожки мраморные.

Козочка стоит, перебирая копытцами, тихо бекая под ударами мощными, а я, опустив глаза, чтобы не смотреть на срам этот, тихо отвечаю:

– Помоги мне, дедушка Леший, снять чары с моего соколика ясного, с моего Ванюши. Помоги мне избавить его от чертовки Марфушки!

– Знаю я эту Марфушку. Только не Марфушка она больше, а ведьма Парашка, – молвит Леший, прижимаясь своим лобком черным курчавым к белоснежной шёрстке мягонькой, пуховой.