Читать онлайн Зверь в тени бесплатно

Jess Lourey

THE QUARRY GIRLS

© 2022 by Jess Lourey

© Павлова И.В., перевод, 2023

© ООО «Издательство АСТ», 2024

От автора

По определению ФБР, серийный убийца – это человек (как правило, мужчина), лишающий жизни двух или более человек (как правило, женщин) при определенных обстоятельствах. Серийные убийцы существовали всегда (рекомендую почитать про Жиля де Ре, если вам не хватает кошмарных ночных сновидений). Однако до недавнего времени эти злодеи не сильно будоражили общественное сознание. В 70-е годы прошлого века все изменилось. Именно тогда всплеск чудовищных преступлений всколыхнул массовый интерес, а совершившие их монстры – Джон Уэйн Гейси, Зодиак, Сын Сэма – обрели широкую известность. Согласно гипотезе, выдвинутой историком Питером Вронски, человек становится убийцей при совпадении нескольких факторов (генетическая предрасположенность и повреждения лобной доли мозга – самые распространенные из них), а Вторая мировая война повинна в том жутком «золотом веке» серийных убийц, что появились поколением позже.

Если конкретно, то, по мнению Вронски, все американские солдаты, воевавшие во Вторую мировую, научились убивать по-настоящему – на полях сражений, а не на тренировочном полигоне. Немногие из них проявляли чрезмерную, не санкционированную командирами озверелость, не только убивая, но и насилуя, пытая и собирая части человеческих тел в качестве трофеев. И хотя большинство вернувшихся с войны солдат успешно реинтегрировали в общество, некоторые тем не менее привнесли жестокость войны в собственные дома, начав за закрытыми дверьми третировать свои семьи. А домашнее насилие, получившее место в обществе с культурой, открыто пропагандировавшей войну, создало благодатную почву для взращивания первой плеяды американских серийных убийц.

Меня волнует подобная информация.

Чудовищность злодеяний не оставляет меня равнодушной, провоцируя болезненный интерес.

Правда и в том, что на долю женщин среди жертв серийных убийц приходится семьдесят процентов. И уж поверьте, осознание того, что ты потенциальная добыча, только повышает твой интерес к хищнику. Ты начинаешь отчаянно искать смысл и логику в зачастую случайных и беспорядочных действиях серийников, убеждая себя в том, что стоит лишь понять их мотивацию, принципы, способы выбора жертв, и ты сможешь себя обезопасить.

Впрочем, моя тяга к подобной информации обусловлена не просто нездоровым интересом или инстинктом самосохранения.

У нее имеется личная подоплека.

Я родилась в штате Вашингтон, на армейской базе; мой отец воевал во Вьетнаме. После его демобилизации в 1970 году мы переехали на северную окраину Сент-Клауда, в штате Миннесота. Этот небольшой, стоящий на реке Миссисипи городок известен благодаря автоконцерну «Пэн-Мотор» (с треском провалившемуся в свое время); красному и серому граниту «высшего качества», который используется для изготовления надгробий и строительства тюрем по всей стране; а также двум учебным колледжам и одному исправительному заведению. Оно занимает средневековое на вид здание, обнесенное огромной каменной стеной, построенной заключенными, – второй по величине в мире. (Самая масштабная, конечно же, – Великая Китайская стена.)

Так вот, когда я проживала в Сент-Клауде, там орудовали трое убийц.

Поймать удалось лишь двоих.

И это настоящая причина, по которой я собираю информацию о серийных убийцах. Мне хочется осмыслить свое детство, понять страх, царивший в нашей общине и в моем доме.

Вот что мне известно о насильниках, терроризировавших Сент-Клауд в 1970-е годы.

ЧАРЛЬЗ ЛАТУРЕЛЬ

В октябре 1980 года Кэтрин Джон и Чарльз Латурель работали менеджерами в университетской пиццерии Сент-Клауда. Однажды ночью Латурель напился и решил наведаться в заведение уже после его закрытия. Он прокрался на цокольный этаж; там его в какой-то момент вырвало после выпитого алкоголя. А когда Кэтрин Джон, направившаяся запереть пиццерию, проходила мимо его укрытия, Латурель нанес ей ножом двадцать один удар, а затем изнасиловал девушку. Потом он сбросил ее тело в реку Миссисипи и вернулся на место преступления, чтобы уничтожить следы ее крови и собственной рвоты. Но поняв, что его заметил еще один работник, Латурель позвонил в полицию с повинной.

Уже отбывая срок за то убийство, Латурель признался, что оно не было для него первым. 14 июня 1972 года, тогда еще семнадцатилетний разносчик газет, он застрелил Филлис Пеппин. Будучи якобы одержимым любовью к ней, Латурель вломился в дом Пеппинов, намереваясь изнасиловать молодую женщину. Увы, главным подозреваемым по этому делу до признания Латуреля в 1999 году оставался муж Филлис.

УБИЙЦА #2

Через два года после убийства Филлис Пеппин, в День труда 1974 года, двенадцатилетняя Сюзанна Рекер и ее пятнадцатилетняя сестра Мэри отпросились у родителей на прогулку в расположенный поблизости торговый центр «Зайре» – для покупки школьных принадлежностей. Они ходили в этот центр много раз, обе были послушными и ответственными девочками.

Сюзанна играла на скрипке и планировала выучиться на врача; Мэри мечтала стать учительницей. Они росли в хорошей, дружной семье и со стороны казались счастливыми и довольными жизнью. Вот почему всех удивило то, что незадолго до Дня труда Мэри записала в своем дневнике: «Если я умру, отдайте, пожалуйста, мои игрушки сестре. Если меня убьют, найдите моего убийцу и проследите, чтобы правосудие восторжествовало. У меня есть несколько причин опасаться за свою жизнь, и то, о чем я прошу, очень важно».

Сестры не вернулись домой с прогулки в День труда.

Почти месяц спустя их тела обнаружили в каменоломне Сент-Клауда; смерть обеих наступила от множественных колотых ран. Полиция посчитала, что убийца или убийцы были молодыми и знали девочек. За несколько дней до исчезновения сестер Рекер в той же каменоломне Ллойд Уэлч, работник бродячего цирка, изнасиловал женщину. А через семь месяцев он похитил и убил в Мэриленде двух сестер – Шейлу и Кэтрин Лайонс.

Но в убийстве сестер Уэлч признался только через сорок с лишним лет после совершенного преступления, в 2017 году, после чего был приговорен к сорокалетнему тюремному заключению. Обвинения в убийстве сестер Рекер Ллойду Уэлчу не предъявлялось.

Местный подросток, Херб Нотч, и еще один парень его лет работали в торговом центре «Зайре», который посещали девочки в день исчезновения. Через два года после обнаружения их тел в каменоломне Нотч с подельником ограбили в Сент-Клауде кафетерий и похитили четырнадцатилетнюю девушку, работавшую за стойкой. Они отвезли ее на гравийный карьер за чертой города, срезали с нее одежду (точно так же была срезана одежда у Мэри), надругались над несчастной, всадили нож в ее тело, а потом спрятали его в кустах и уехали. Героическая девушка притворялась мертвой до отъезда Нотча с сообщником. А потом прошла полмили в темноте до ближайшего дома.

Она смогла опознать Нотча. Осужденный за это преступление на сорокалетний срок, Нотч отсидел в тюрьме лишь десять лет. После освобождения он еще дважды обвинялся в сексуальном насилии. И, несмотря на схожесть его преступлений с убийством сестер Рекер, Хербу Нотчу никогда не предъявляли обвинения в причастности к последнему. Злодей умер в 2017 году, не признавшись в этом убийстве.

ДЖОЗЕФ ТУРЕ

В 1978 году Джозеф Туре проник в сельский дом Элис Хьюлинг, убил хозяйку и застрелил трех ее детей. Четвертому ребенку, Биллу, лежавшему неподвижно в своей постели, удалось уцелеть: две пули, выпущенные по нему негодяем, чудом не задели мальчика. Биллу достало присутствия духа, чтобы добежать до дома соседей, после того как Туре покинул место преступления.

Через четыре дня после этого полицейские шерифа доставили Туре в участок для допроса. Еще не зная об убийстве Хьюлингов, они при досмотре автомобиля задержанного обнаружили дубинку, которой тот ударил Элис, игрушечный «Бэтмобиль» Билла, а также список с женскими именами и телефонными номерами. Несмотря на сомнения в искренности допрошенного, полицейские отпустили Джозефа Туре.

И он продолжил убивать, лишив жизни по меньшей мере еще двух женщин: Марлис Воленхаус в 1979 году и Дайану Эдвардс в 1980 году. Но лишь в 1981 году Туре предъявили официальное обвинение и признали виновным в двух отдельных преступлениях – похищении и изнасиловании сначала восемнадцатилетней, а затем тринадцатилетней девушек. Через девятнадцать лет, благодаря впечатляющей работе, проделанной задним числом сотрудниками Отдела нераскрытых преступлений при Бюро уголовных расследований штата Миннесота, Туре, наконец, был изобличен в убийстве Хьюлингов.

Эти два – а возможно, три – серийных убийцы орудовали в Сент-Клауде в 70-е годы прошлого столетия.

И довольно лишь небольшого исследования, чтобы удостовериться в том, что эти убийцы вовсе не были выдающимися личностями. Это были ничем не примечательные, обыкновенные, даже ограниченные люди, недостаточно сильные для того, чтобы попросить о помощи, в которой они, безусловно, нуждались. Тот же вывод можно сделать и об оперативно-розыскных мероприятиях на начальном этапе расследования описанных преступлений. Потребовалось почти тридцать лет, чтобы выявить убийцу Филлис Пеппин, и произошло это только благодаря его собственному случайному признанию в тюрьме, а не в результате следственной работы. Никому так и не предъявили обвинения в убийстве сестер Рекер, а Билл Хьюлинг убедился в торжестве справедливости и правосудия только через двадцать два года после убийства его семьи – в 2000 году.1

Я была удивлена и вместе с тем испытала облегчение, осознав, что эти убийцы не заслуживают внимания. В их преступлениях не было смысла, изучением их мотивации и поведения не обрести ощущения безопасности. Это были просто сломленные существа. Чтобы найти смысл в том неспокойном, тревожном времени и обнаружить людей сложных и притягательных, мне пришлось обратить свой взор на тех, чьи жизни были отняты, на оставленных ими друзей и родных, а также на жителей городка, старавшихся построить жизнь в общине с таким множеством активных и агрессивных насильников.

Убитые женщины и дети были любимы. Их родственники и друзья – единственные люди, способные понять глубину горя, подчинить свою жизнь поиску смысла в понесенной утрате и в том, что их мир деформировали насилие и жестокость, чего они не предвидели и не заслужили. Я бы никогда не взяла на себя смелость описывать их истории.

Но я могу поделиться опытом выхода за пределы небезопасного дома в небезопасный город, по которому безопасно разгуливали разные серийные убийцы.

Пролог

Тем летом, летом 1977 года, все изменилось.

Наш смех. Взгляды, которые мы ловили на себе и искоса бросали на тех, кто нас окружал. Даже воздух стал колючим и наэлектризованным. Я думала, все потому, что мы взрослели. Законом это, может, и не признается, но в пятнадцать лет ты девушка, а в шестнадцать женщина, только у тебя нет карты, которая помогла бы преодолеть эту зыбкую межу благополучно. Тебя вышвыривают в новую жизнь, подтолкнув, как неопытного парашютиста из самолета, и метнув следом твою сумку с блеском для губ и блузками с открытыми плечами. И пока ты стремительно падаешь вниз, пытаясь раскрыть парашют и одновременно удержать ту сумку, тебе громко кричат вдогонку: «Ты красотка!» Как будто делают своеобразный подарок, вручают тебе некий жизненно важный ключ. Но в действительности это лишь отвлекает тебя, мешает дернуть за кольцо вовремя.

Девушки с травмами после жесткого приземления – легкая добыча.

Если тебе повезло приземлиться удачно и самостоятельно встать на ноги, инстинкты велят тебе мчаться к лесу. Ты бросаешь парашют, подхватываешь с земли сумку (в ней, конечно же, есть то, что тебе очень нужно) и бежишь туда со всех ног, задыхаясь и ощущая, как колотится сердце и стучит в висках кровь, потому что парней-которые-уже-мужчины тоже вышвырнули рядом. И одному Богу известно, чем нагружены их сумки. Впрочем, это не имеет значения, потому что эти парни-которые-уже-мужчины совершают ужасные вещи, только сбившись в стаи; они никогда не стали бы делать подобное в одиночку.

Именно так я думала, даже не сомневалась в этом. Тогда не сомневалась. Это была просто часть взросления девочки-подростка на Среднем Западе. И именно это, как уже говорилось, я поначалу считала причиной того, что все вокруг казалось мне таким опасным и воспринималось настолько обостренно: мы совершали спринтерский забег на дистанции «девушка – женщина». Но на деле оказалось, что остроту ощущений и опасности обуславливало не наше взросление.

Или не только оно.

Теперь я это понимаю. Потому что трем из нас не довелось стать взрослыми.

В предшествовавшем, 1976 году Америка казалась живым существом. Она горделиво возвышалась в позе супервумен – в восхитительной мантии победоносного красно-бело-синего флага, развевавшегося за ее спиной. Над головами постоянно разрывались фейерверки, наполняя воздух запахом горящего трута и серы. Мало того, что все возможно, как нам твердили, так наша страна уже сделала это! Взрослые активно поздравляли друг друга во время празднования Двухсотлетия. Только вот с чем именно – нам было невдомек. Они продолжали жить прежними жизнями, ходить на скучную работу, устраивать барбекю для друзей и соседей и кривиться над запотевшими банками пива «Хэммс» в туманно-голубом чаду сигаретного дыма. Может, их рассудок слегка помрачался от кредитов, получаемых на то, на что они не в состоянии были заработать?

Оглядываясь назад, я в это верю.

И считаю, что 1977 год – при всех его ужасах – был самым честным.

Жизнь трех девушек в Пэнтауне оборвалась.

Их убийцы ходили там у всех на виду.

А началось все в каменоломнях.

Увидите.

Глава 1

– Эй, Бет, ты пойдешь сегодня вечером в каменоломни?

Элизабет Маккейн потянула над головой ноющие руки; плечевые суставы откликнулись хрустом – довольно больно.

– Возможно. Не знаю. К нам едет Марк.

Скосив взгляд, Карен лукаво прищурилась:

– Ого! Ты опять его проигноришь?

Бет убрала волосы за уши. Она все лето планировала порвать с Марком, но они крутились в одной тусовке. И в итоге Бет решила: проще пустить все на самотек – пока она не уедет в колледж (а до отъезда оставались три короткие недели). Ее ждал Калифорнийский университет в Беркли, полная стипендия. Родители желали, чтобы дочь получила юридическое образование. А Бет решила стать педагогом, но медлила с признанием в этом («Придет время – узнают»).

Из переполненной столовой выплыла Лиза.

– Две фирменные закуски, одну с беконом вместо ветчины! – прокричала она в кухню. И посмотрела на Бет так, словно собралась наброситься на нее с кулаками. Карен встала рядом. – Бросаешь нас, когда мы нуждаемся в тебе больше всего? Ну-ну… Эй, чего молчишь? Ты пойдешь с нами вечером в каменоломни?

На этот раз Бет широко улыбнулась, показав свой неправильный прикус. О предстоявшей гулянке, конечно же, трындели все. Еще бы! Джерри Тафт приехал в отпуск – навестить свою семью в Пэнтауне. Его вечеринки в каменоломнях уже стали легендарными. Ведра, доверху наполненные вапатули; клевый музон, уже ставший модным на побережьях, но не имевший шансов пробиться на телеканалы Среднего Запада в ближайшие полгода; дерзкие прыжки с самых высоких гранитных утесов в иссиня-черные бассейны, некоторые глубиной аж в тридцать пять метров! Никакого постепенного снижения. Смельчак несется камнем вниз в бездонную впадину, вычерпанную неведомым ковшом из земли – зияющую рану, из которой, как кровь, истекает холодная вода, заполняя котлован до краев.

Прошлой осенью, после ухода Джерри Тафта в армию, вечеринки в каменоломнях утратили прежний драйв, стали тусклыми и унылыми. Но вот он приехал и пообещал сегодня вечером реальный крутняк – гудеж по полной программе перед его возвращением на воинскую базу. Бет к подобным гулянкам была равнодушна. Она бы с большей радостью предпочла тихое свидание на диване с миской масляного попкорна в руке и Джоном Карсоном на экране телика. Убедить прийти Марка ей бы труда не составило. И возможно, им бы удалось возродить страсть, которая, в принципе, и свела их поначалу вместе…

Бет решилась.

– Ладно, я буду, – процедила она и, развязав фартук, запихала его в свой шкафчик вместе блокнотом и ручкой. – Я не прощаюсь, раз еще увидимся.

Лизе и Карен предстояло работать до закрытия ресторанчика «Нортсайд» в Сент-Клауде, то есть до двух часов ночи. Но вечеринка Джерри Тафта в это время должна была еще продолжаться.

Напевая себе под нос, Бет вышла на улицу, во влажный вечер раннего августа. Ее ноги болели после двойной смены, и вдохнуть в легкие чистый воздух, не загрязненный табачным дымом и запахом горелого масла, было невыразимо приятно.

На парковке Бет притормозила и, обернувшись, бросила взгляд в огромное панорамное окно ресторана. За стеклом царило непривычное оживление – ребята забегали, чтобы набить животы крахмалом и жиром, необходимым для того, чтобы пережить вечер пьянства. Карен балансировала между столиками с тремя тарелками в каждой руке. Голова Лизы была вздернута, рот открыт. Бет знала напарницу и подругу достаточно хорошо, чтобы распознать, когда та улыбалась искренне, а когда – ради чаевых. Бет усмехнулась: она будет скучать по девчонкам, когда уедет в колледж.

– Тебя подвезти?

Бет подскочила, схватившись рукой за сердце. И расслабилась, увидев, кто задал вопрос. Но потом ее пронзил страх, в горле вдруг пересохло. Что-то в нем было не так.

– Нет. Не надо. – Бет постаралась придать лицу милое, доброжелательное выражение. – Но все равно спасибо за предложение.

Засунув руки поглубже в карманы, девушка опустила голову, намереваясь пошагать домой как можно быстрее, но так, чтобы со стороны не выглядело, будто она побежала. Он сидел в своей тачке, с открытыми окнами, кого-то ждал. Конечно же, не ее. Страх снова обуял Бет, пробрал на этот раз до самых костей. В девяти метрах за ее спиной распахнулась дверь ресторана, выпустив наружу многоголосый шум: смех, бормотание, звон посуды. В нос Бет ударил кухонный чад, но теперь этот запах показался ей таким приятным и приветливым, что захотелось разреветься. Плевать! Пусть считает ее ненормальной. Но тут – словно змей, сделавший внезапный выпад, чтобы укусить, – он быстро вынырнул из машины, встал рядом с ней и схватил за руку.

Бет с трудом высвободила ее.

– Ладно-ладно, погоди, – произнес он, подняв руки вверх; его низкий, глубокий голос как будто дрогнул. Он что, волновался? – Я стараюсь быть с тобой хорошим. У тебя что, проблемы с хорошими парнями?

Он рассмеялся, а Бет почувствовала такой спазм в животе, словно ее лягнул жеребец. Она снова бросила взгляд на ресторан. Из окна выглядывала Лиза. Казалось, она смотрела на Бет. Но это была лишь иллюзия. Внутри было чересчур ярко, а снаружи слишком темно.

– Я кое-что забыла в ресторане, – выдавила из себя Бет, отступив от него в сторону под бешеный стук сердца. – Я сейчас вернусь.

Бет не знала, почему так сказала, откуда взялось это непонятное желание его успокоить. Она не собиралась возвращаться. Лучше остаться внутри, пока за ней не приедет Марк. Черт, как же ей не терпелось сбежать из этого проклятого городка в Калифорнию!

Разворачиваясь, Бет украдкой покосилась на него – на этого человека, которого столько раз видела прежде.

Он вроде улыбался, расслабился.

А вот и нет! Совсем наоборот. Он напряг все мускулы, его тело стало как взведенная пружина. Да, на его лице еще играла ухмылка, но пальцы уже вонзились Бет в глотку, парализовали ее голос, перекрыли доступ воздуха в легкие.

И его глаза изменились. Зрачки расширились, потрескались, как черные угли, разлились по радужкам. А губы застыли в безмятежной улыбке, как будто он расспрашивал ее о погоде или консультировал насчет разумных инвестиций.

«Так странно», – подумала Бет, проваливаясь в темноту.

Глава 2

Бой барабанов всегда благотворно сказывался на мне.

Делал целостной и цельной.

Бам, ба-бам, бам, ба-бам. Бам-бам-бам.

Прямо передо мной завыла в микрофон Бренда, забренчав по струнам так, словно только для этого и была рождена; ее гитара блеснула, и на мгновение мне показалось, что даже в темном гараже Морин ее высветил луч прожектора. А потом Бренда внезапно закинула инструмент за спину. Ремень гитары впился ей в ягодицу, и девушка напомнила мне вооруженную бандитку, чья винтовка оказалась слишком горяча, чтобы к ней прикоснуться.

– Да, ты заводишь меня…

Ухмыльнувшись, я провыла эти слова вместе с Брендой, вколотив свои палочки в тугую барабанную кожу.

Справа от меня Морин обняла бас-гитару – голова девушки наклонилась, копна растрепанных волос с зелеными перьями заслонила ее от всех непроглядным шатром, оставив наедине с самой собой и музыкой. Учитель как-то сказал Морин, что она напоминала ему Шэрон Тейт, только более красивую. В ответ Морин пожелала ему сосать свой саксофон.

Повеселев при этом воспоминании, я подхватила пульсирующий ритм, заданный подругой. Вплетаясь в бой ударных, ее басовые линии словно еще больше накалились – стали настолько гортанными, настолько мощными, что я почти увидела, как они сотрясали воздух. В последнее время Морин ходила сама не своя: вся нервная, дерганая, с отсутствующим взглядом и новым дорогущим золотым кольцом «Блэк Хиллс» на пальце, купленным (в чем она не раз божилась) на личные сбережения. Но когда мы начинали играть, когда мы вместе создавали музыку, я напрочь забывала об этих переменах.

Я попадала в иной мир.

Ты ощущаешь себя на его пороге всякий раз, когда по радио звучит песня, тронувшая тебя за душу. Ты ведешь авто, стекла окон полностью опущены, теплый ветерок целует кожу, небо голубое-преголубое, и мир вокруг пропитан надеждой. Ты включаешь радио на полную громкость. Бедра сами собой покачиваются. Такое впечатление, как будто эта песня написана для тебя, ты потрясающе красива и любима, и вся планета прекрасна и благополучна. Только одного ты не знаешь: это ощущение в разы лучше и острей, когда ты сама играешь музыку.

В миллион раз лучше.

Зеленовласая Морин назвала это ощущение «Вальхаллой»; с ее характером она могла и не такое сказануть. Ей все сошло бы с рук. А вот Бренда относилась к тем девушкам, которым было предначертано однажды стать матерью, – и не важно, что она была самой младшей в семье. Бренда родилась с корнями, глубоко вросшими в землю. Стоило встать рядом с ней, и на душе сразу становилось спокойней. В отличие от нее, Морин была сгустком шипучей энергии, готовой в любой момент выплеснуться из бутылки. Вечно в движении, она спешила впитать в себя лучшее, поглотить все без остатка, даже толком не перемолов. И такой она была круглый год. Вот почему нам удалось сколотить такую хорошую группу из трех участниц: по-семейному уютной и теплой Бренды, нашей вокалистки и гитаристки, Морин, нашей колдовской Стиви Никс, бэк-вокалистки, игравшей на бас-гитаре, и меня, барабанщицы, синхронизировавшей разноименные полюса и задававшей общий вектор.

Играя музыку (даже исполняя каверы, а именно это мы по большей части делали), мы взлетали на совершенно другой уровень. Мы назвали нашу группу Girls, а из песен первыми разучили «Красотку», «Бренди» и «Люби меня» – именно в таком порядке. Мы играли эти песни достаточно хорошо, чтобы слушатели могли их узнать. Бренда выводила начальные такты, а я задавала устойчивый ритм. Довольно было добавить к этому слова, завибрировать и закачаться всем телом в унисон с музыкой, как будто ты ей подчинялась и сознавала, что делала, и люди были счастливы.

По крайней мере, двое из них – наши единственные зрители и слушатели.

И не важно, что ими являлись моя младшая сестренка Джуни и наш приятель Клод-рифмующийся-с-идиот. Эти двое сидели перед гаражом чуть ли не каждую нашу репетицию. Сегодня они тоже пришли.

– Хизер, жги! – прокричала через плечо Бренда.

Я усмехнулась. Она вспомнила мое барабанное соло. Иногда я выдавала такие соло спонтанно. Например, когда Морин украдкой затягивалась или Бренда забывала слова песни. Но это соло было не случайной, а заранее придуманной и отрепетированной импровизацией, отработанной до мелочей. И когда я его играла, моя душа словно вылетала из тела, из гаража и взмывала над планетой Земля.

Мне казалось, будто я искрюсь, загораюсь, пылаю и одновременно высвобождаюсь из телесной оболочки. (Только я никогда не признавалась в этом вслух; я не Морин.)

Вот и на этот раз сердце вмиг забилось в предвкушении, в такт музыкальному ритму.

Мы репетировали песню «Одурманен чувствами» группы Blue Swede. В ней не должно было быть барабанного соло, но кто бы нам что сказал? Мы были тремя девчонками, которые отрывались по полной, играя рок в гараже Сент-Клауда в теплый день раннего августа, когда аромат потемневшей зелени загустевал настолько, что, казалось, ты мог его выпить.

Я быстро моргнула от секундного раскаяния – ощущения, будто я слишком высоко взлетела и почувствовала себя чересчур хорошей, чересчур великой и важной для окружающего мира. Позднее я не раз задавалась вопросом: а не этим ли мы навлекли на себя проклятие? Не своей ли необузданной дерзостью, заносчивой веселостью и неукротимым озорством? Но в тот момент все было слишком хорошо, чтобы остановиться.

Закинув свои пряди за плечо, Морин покосилась на меня, выгнула губы, вроде в улыбке. Я восприняла это как знак. Знак того, что она мне подыграет при исполнении соло. Иногда Морин так делала.

Когда мы зажигали вместе, это реально стоило послушать. Бренда даже замирала, наблюдая за тем, как мы подзадоривали и заводили друг друга.

Но нет. На самом деле Морин просигналила мне не об этом.

И она вовсе не улыбнулась мне.

На дорогу упала тень.

Только мне, остававшейся позади, пришлось подождать, пока тень не показала свое лицо.

Глава 3

Когда парень Морин улыбался, его физиономия могла показаться вполне приятной и честной тому, кто его не знал. Взлохмаченные каштановые волосы. Карие глаза под длинными пушистыми ресницами, слишком близко посаженные друг к другу, – как отверстия на шаре для боулинга. В начальной школе я считала его даже симпатичным. Многие из нас считали. Он первым из ребят в Пэнтауне обзавелся тачкой. Ко всему прочему, он был старше нас. Намного старше. По крайней мере, именно так я ответила Морин пару дней назад, когда она поинтересовалась, что я о нем думаю.

«Гарри? Гарри-Гусак? Да он придурок!»

«Лучше быть придурком, чем тюфяком и занудой», – парировала Морин и зашлась своим смехом, похожим на звучание каллиопы.

Я должна была догадаться, что рано или поздно он заявится на нашу репетицию (и по тому вопросу Морин, и по чрезмерному вниманию подруги к своему внешнему виду: с некоторых пор ее волосы всегда были завиты, а губы чересчур сильно блестели). До несчастного случая со мной наши матери были очень дружны. Лучшие подруги, они попивали кофе без кофеина «Санка» и курили ментоловые сигареты «Кул», пока мы с Морин глазели друг на друга из манежей. Когда мы выросли из них, они позволяли нам елозить и кувыркаться в гостиной. А затем, наконец, разрешили шататься по штольням. Просто так в Пэнтауне жили все. Со временем моя мать изменилась, миссис Хансен перестала к ней захаживать, а у Морин выросла грудь. И внезапно ребята начали относиться к ней по-другому. А что можно поделать, если к тебе стали относиться иначе? Ничего. Разве что самой вести себя по-другому. Возможно, этим и объяснялись нервозность и раздраженность подруги в последнее время.

Гарри – а точнее, Рикки – встал в проеме открытой гаражной двери, давая нам хорошенько себя рассмотреть. Точнее, его оголенную, местами поросшую волосами грудь и живот над объемными шортами. Парень лыбился через плечо кому-то за углом. Скорее всего, Антону Денке. В последнее время Рикки и Ант часто тусовались вместе, в компании какого-то нового знакомого по имени Эд. Этот Эд был родом не из Пэнтауна; я его еще не видела, но Морин клялась, что он был «чертовски сексуальным».

Бренда продолжила петь даже невзирая на то, что Морин прекратила бренчать на бас-гитаре, как только увидела Рикки (прямо перед моим соло на барабанах). Но пропела подруга лишь несколько тактов, а потом улыбнулась мне извиняющейся улыбкой и тоже замолкла.

– Не останавливайтесь из-за нас, – бросил Рикки во внезапно затихший бокс, снова покосившись на своего провожатого, и… хихикнул.

Его смешок напомнил мне звук, возникающий при трении двух листков наждачной бумаги. Свое прозвище «Гусак» Рикки получил из-за того, что постоянно щипал девчонок за попки и при этом издавал вот такой же скрипучий смешок. Его манера давать волю своим клешням-хваталкам всегда казалась мне противной, а теперь и вовсе отвратительной – ведь Рикки стукнуло девятнадцать, а парень застрял в старшей школе из-за проблем с учебой. (Все ученики школы Святого Патрика знали о сильной лихорадке, которую он перенес в девять лет: мы проводили акцию по сбору пожертвований для семьи Рикки.)

– Пошел ты… – огрызнулась на него, явно флиртуя, Морин и, перекинув ремень бас-гитары над головой, поставила инструмент на стойку.

– А ты этого хочешь? – спросил Рикки, осклабившись кривой, волчьей ухмылкой; а потом протиснулся бочком к Морин и обвил рукой ее плечи.

Мы с Брендой обменялись взглядами, подруга пожала плечами, а я ударила палочками по бас-барабану, надеясь вернуть нашу троицу к репетиции.

– Какого черта ты там топчешься? – крикнул Рикки в проем гаражной двери. – Что ты прячешься, как придурок? Давай заходи!

Через секунду перед нашими глазами возник Антон, вспотевший и смущенный. А у меня возник вопрос: почему он сразу не зашел в гараж? По крайней мере, он был в рубашке, однотонной синей футболке навыпуск, спортивных шортах, гетрах, натянутых до колен, и кедах. Глаза у Антона были голубые – один больше другого, как будто он все время щурился, – нос большой и оранжевый, с расширенными ноздрями, как у мистера Картофельная Голова, зато рот красивый, зубы ровные и белые, а губы полные и мягкие. Ант был на год старше меня и учился в другом классе. Но, как и все мы, он был «пацаном Пэнтауна», а это значило, что мы знали его лучше, чем родная бабушка. В общем и целом Ант был довольно милым, хотя порой демонстрировал агрессивность и склонность к жестокости. Мы думали, что он унаследовал их от отца.

Ант на несколько секунд застыл возле Рикки с голым торсом и Морин с лучезарными глазами – напряженный и явно испытывавший неловкость, как полный придурок или ботан, не вписавшийся в компанию. А потом, так и не услышав от них ни слова, скользнул в затемненный закуток гаража и прислонился к стене, прижавшись к моему любимому постеру, – тому самому, с которого Элис де Бур, барабанщица группы Fanny, приоткрыв рот, улыбалась мне так, словно собиралась выдать какой-то секрет.

Я посмотрела на Анта. К моему удивлению, он покраснел и уставился на кеды.

– Вы, девчонки, уже неплохо играете, – заявил Рикки и с присвистом втянул воздух сквозь зубы. – Пожалуй, достаточно хорошо, чтобы попробовать себя на сцене.

– Нам это известно, – сказала Морин, закатив глаза и вынырнув из-под его руки.

– А тебе известно, что я устроил вам выступление? – спросил Рик, почесав голую грудь (царап-царап, царап-царап – жутко громко прозвучало в гараже). Лицо его скривилось в вызывающей ухмылке.

– Это не ты, – подал голос из своего закутка Ант. – Это Эд.

Рикки дернулся к нему, вскинул руки, сжатые в кулаки. Словно решил врезать Антону. Тот съежился, хотя ребят разделяли полтора метра. Но уже в следующий миг Рик рассмеялся, как будто просто пошутил, подул на костяшки пальцев, обтер их о воображаемую рубашку и снова обратился к Морин:

– Мы будем вашими со-менеджерами, девочки.

– Мы не… – слова застыли у меня на губах.

Я хотела сказать, что мы не нуждались ни в каких менеджерах и уж, черт возьми, точно не собирались играть перед незнакомой публикой. Но от того, как все разом обернулись и уставились на меня, во рту мгновенно пересохло. И я поспешила надвинуть волосы на лицо, чтобы скрыть свой недостаток. Привычка.

К счастью, Бренда сразу вмешалась.

– Мы играем просто для удовольствия, – сказала она. – Только и всего.

– А разве вам не доставит удовольствие сыграть на ярмарке округа Бентон? – спросил Рикки. – Мы с моим приятелем Эдом делали там кое-какую работенку, устанавливали сцену и услышали, что группа, которая должна была открывать концерт Джонни Холма, в последний момент отказалась от выступления. Нужна замена. Концерты в пятницу и субботу. Заплатить не заплатят, зато хороший шанс себя показать. Будете как The Runaways, этакие «беглянки» Пэнтауна. «Пэнтэвейз!» – Рикки вновь зашелся скрипучим смехом.

Мне не хотелось говорить Рикки, что группу The Runaways я любила не меньше Fanny. Мне вообще ничего не хотелось ему говорить. Но было слишком поздно. Я поняла это по лицу Морин, по взгляду, который она обратила на Бренду.

– Ох, ребята, – сложив руки в молитвенном жесте, Морин даже подпрыгнула, – пожалуйста, пообещайте, что сделаете это. Вдруг на нас кто-нибудь обратит внимание!

Бренда все еще держала гитару в руках. Она повернулась ко мне:

– А ты что думаешь? – Ее голос прозвучал ровно, но глаза уже заблестели.

Ей тоже этого хотелось.

Я нахмурилась.

– Ну же, Хизер, решайся! – взмолилась слащавым голоском Морин. – Мы же можем выступить один раз. Всего один раз! И если нам не понравится, никто нас не заставит выступить во второй. – Морин покосилась на Рикки, поджавшего губы: парень явно не одобрил эту идею. И еще больше ему не понравилось то, что Морин вздумала решать, выступать ли нам и когда это делать. Он удостоил нас подарка, и мы обязаны были его принять и согласиться на все условия. Все или ничего. Должно быть, Морин с Брендой считали по стиснутым челюстям Рикки точно такое же послание, потому что их плечи поникли.

Я выдохнула и разжала губы.

– Хорошо, – проговорила я настолько нелюбезно, насколько мне позволила человечность. Мысль о том, что придется играть перед толпой людей, приводила меня в ужас, но подводить девчонок не хотелось. И не только потому, что они были моими подругами и участницами нашего трио. Но и потому, что год, нас разделявший (они учились в одиннадцатом классе, а я в десятом), растянулся в последнее время в непреодолимую пропасть. Их разговоры вертелись вокруг парней, коротких юбок и косметики, а я не знала, как попасть на их берег; лишь изо всех сил старалась притворяться, будто бы уже там, вместе с ними.

– Однако мы сыграем не только каверы, но и нашу песню, – добавила я.

Клод усмехнулся мне, и я украдкой улыбнулась парню в ответ. Помимо роста (он был моим ровесником, но одним из самых рослых учеников десятого класса, выше большинства ребят), Клод, по крайней мере, не изменился, а остался спокойным, уравновешенным Фредди, надежным, как часы (и почти настолько же волнующим). Справедливости ради, он действительно был симпатичным. Когда Клод улыбался, он становился точной копией Робби Бенсона из «Оды Билли Джо».

– Да играйте что угодно, – фыркнул Рикки, обменявшись мрачным взглядом с Антоном. – Мне пофиг, что вы играете. Я просто стараюсь помочь вам, девочки, обеспечить вам большой прорыв. Я подумал, это было бы здорово.

Морин подбежала и чмокнула Рикки в щеку.

– Спасибо! Мы тебе благодарны! Очень-очень!

Вот такое поведение – подлизывание вкупе с заигрыванием и хихиканьем – и было той переменой, о которой я уже упомянула. Если Бренда всегда была добродушной и покладистой, то Морин бывала свирепой. Или, по крайней мере, старалась казаться такой. Однажды, еще в начальной школе, она увидела, как старшеклассники издевались над Дженни Андерсон. Мы в Пэнтауне росли, сознавая, что это наше дело – присматривать за Дженни, убеждаться, что она успела на автобус и что за ланчем с ней кто-нибудь сел рядом. Но Морин была единственной, кому достало мужества и отваги ввязаться из-за нее в драку. Мальчишки столкнули Дженни с качелей и всячески обзывались, пока девочка плакала. Морин налетела на них, как тасманский дьявол, и шипела, плевалась, кусалась и пинала ее обидчиков до тех пор, пока не обратила всех в бегство.

Думаю, она напугала их больше, чем причинила вреда.

Впрочем, Дженни была не единственной, кого защищала Морин. На месте Дженни могла оказаться любая слабая девчонка, не способная дать отпор. Даже я.

Любому, кому вздумалось бы подшутить над моим уродством в присутствии Морин, точно не поздоровилось бы. Вот почему ее восторженное заискивание перед Рикки заставило меня позеленеть. Не из ревности. Уж больно тошнотворной, отталкивающей показалась мне эта сцена. Взмахнув палочкой, я позволила ей опуститься на барабан. Как будто случайно. Морин отстранилась от Рикки.

– Нам, наверное, следует порепетировать? – спросила я.

– А мы, пожалуй, прокатимся, – заявил Рикки. – Посмотрим, не появилась ли на ярмарке еще какая-нибудь работенка для нас. А если повезет, то разживемся еще и травкой.

Ант скосил на меня глаза:

– Не забывай, чем занимается отец Кэш.

– Ясен пень, помню, – буркнул Рикки.

Но я бы сказала, что он позабыл. Его язык опять опередил мозги. Рикки был средним из двенадцати детей и всегда старался быть услышанным и замеченным. Мой отец сказал как-то: «Жаль, что все они родились не на ферме. Там бы они пригодились. Впрочем, здорово иметь так много детей, пока они… – папа осекся, но потом добавил: – пока они ни во что не вляпываются и не создают проблем родителям. Не мешало бы некоторым из этих мальчишек закончить военно-технический колледж».

– Не грузись, – продолжил Рикки. – Нам пора прошвырнуться.

Схватив Морин, он потащил ее из гаража. Та успела все же бросить на нас взгляд и одарить дурацкой улыбкой, словно снималась в глупом ситкоме, в роли вечно страдающей жены. Но Рикки так крепко сдавливал ее руку, что кожа Морин вокруг его пятерни побелела.

– Рад был нашей встрече, Хизер, – застенчиво пролепетал Ант, прежде чем последовать за приятелем.

А я и забыла про парня. Уставившись в его спину, я хлюпнула носом. «С чего он это брякнул?» Я находилась в гараже не одна, да к тому же мы с ним виделись всего пару дней назад. Наш район был маленьким.

В памяти всплыла сцена – как этой зимой Ант заснул на школьном собрании и в какой-то момент непроизвольно застонал. В попытке это скрыть, он нарочито закашлялся, но те из нас, кто сидел рядом, все услышали. И потом задразнили его, хотя такое могло случиться с каждым.

При воспоминании о том случае мне снова стало жаль парня.

Бренда, наконец, сняла с плеча гитару и поставила ее на стойку.

– Пожалуй, на сегодня хватит репетировать.

– Сколько народу съезжается на окружную ярмарку? – поинтересовалась я.

До меня начало доходить, на что я согласилась.

Клод сразу уловил мой страх.

– Девчонки, вы правда играете классно, – подбадривающе кивнул он. – Реально круто. Вы готовы к выступлению. Сбацаете там свою оригинальную «Беглянку из тюрьмы»?

– Возможно. – Я засунула барабанные палочки в петлю на своем сиденье. – Давай, Джуни, сворачивайся. Пора домой.

– Но я еще не поиграла на бубне, – заскулила сестренка, заморгав своими длинными ресницами.

Джуни была еще одной фигурой в моей жизни, претерпевшей изменения. До недавнего времени она была просто моей маленькой сестрой. Ключевое слово «маленькой». Девчушкой с волосами и веснушками как у Пеппи Длинныйчулок, при том постоянно и сильно дерзившей. А потом она внезапно – под стать Морин, только слишком рано, – начала округляться и наливаться (что казалось мне, плоскогрудой, несправедливым). В последнее время Джуни напоминала мне лисицу. И не только своими рыжими волосами. В ней было что-то еще, некая плавность, грациозность и лукавая продуманность в том, как она двигалась. Мне оставалось лишь тихо завидовать.

– Извини, Джей, – сказала я искренне. Мне и правда было жаль. Я ведь попросила Джуни вести себя тихо, пока мы репетировали. А взамен пообещала, что она поиграет с нами на бубне. Джуни просидела почти всю репетицию молча, а я теперь нарушала свое же собственное обещание. – Давай в другой раз, ладно?

Мимо гаража проехал, посигналив, автомобиль. Мы дружно помахали, не удосужившись выглянуть. За рулем наверняка сидел какой-нибудь учитель, сосед или чей-то родитель.

Бренда подошла к Джуни, приобняла ее за плечи – точь-в-точь как Рикки Морин.

– Эти поганцы все испортили, правда? Давай я к вам заеду в выходные и мы втроем поупражняемся улыбаться?

Еще несколько недель назад Клод заметил, что у меня приятная улыбка. Я проверила это, как только оказалась в тот день дома. Клод оказался не совсем прав, но из всех особенностей моего лица рот, пожалуй, наименее всего был способен вызвать плач у маленьких детишек.

Я поняла: если поупражняться, можно сделать улыбку еще более приятной (чтобы было что предложить парням, если они попросят меня улыбнуться). Бренда пообещала помочь, и Джуни упросила допустить ее к нашему «тренингу». Но до сих пор мы были слишком заняты: летняя работа и репетиции украли почти все время.

– Клянешься? – спросила сестренка.

– Конечно, – хихикнула Бренда. – Клод, тебе тоже лучше пойти, пока мы не состарились и наши лица не лишились подвижности. – Подруга постучала по часам: – Время летит быстро.

Издав вопль, Клод бросился на нас, и мы сцепились в шуточной схватке – как в детстве. Бренда ухитрилась дать мне щелбан, Клод начал щекотать так, как умел только он, а Джуни заметалась между нами, норовя ущипнуть кого-нибудь за нос. Не прекращая возни, мы отключили лавовые лампы и сообща закрыли гараж.

Мы так развеселились, что я почти не заметила человека за рулем автомобиля, припаркованного в конце улицы, – с лицом, скрытым тенью, – похоже, наблюдавшего за нами.

Почти не заметила.

***

Было бы неточным сказать, что Бет пришла в себя, лишь оказавшись в подземелье. Нет, она уже приходила в сознание, пока ехала на пассажирском сиденье в машине; туман перед глазами рассеивался дважды. Довольно для того, чтобы ее телом овладевала тревога, зрение прояснялось, а в глотке начинал формироваться крик. Оба раза он протягивал руку и небрежно сжимал ее горло. И Бет снова проваливалась в темноту.

Но первым местом, где сознание вернулось к ней полностью, стала комната, в которой стояла кромешная тьма.

Она показалась Бет бездонной пустотой – пространством настолько черным, что поначалу у нее возникло ощущение падения. Бет вытянула руки, поскребла по скользкому земляному полу. Моргнула несколько раз, но так и не смогла различить никаких очертаний. Ее окружала одна удушающая чернота. Из груди снова начал подниматься крик, расцарапывая ей горло, как ржавый рыболовный крючок. Отчаявшись пробудиться из этого кошмарного сна, Бет с трудом поднялась на ноги, метнулась вперед и… натолкнулась на дверь. Удар отбросил ее назад. Не устояв на ногах, Бет снова осела на пол, на локти. Отрезвил ее солоноватый привкус собственной крови.

Бет осталась сидеть на холодном полу – с разъехавшимися в стороны ногами. Не в силах восстановить прерывистое дыхание, она осторожно ощупала себя. В левой части лба и носа, которыми она врезалась в стену, что-то запульсировало. Горло распухло и сделалось мягким, слишком чувствительным к прикосновениям, как и зубы за разомкнутыми губами. Руки Бет двигались все дальше и дальше, в отчаянном желании обнаружить хоть что-то реальное, на чем можно было сфокусироваться, – здесь, сейчас. Пальцы скользнули по рельефно-точечному узору из пятнышек кетчупа на ее рабочей блузке. Клиент так сильно ударил по дну бутылки, что забрызгал все вокруг. Когда это было? Несколько часов назад? Вчера? Едва сдержав слезы, Бет продолжила исследовать себя и пространство руками. Она осознала: останавливаться нельзя. Иначе можно было упасть духом.

Вот юбка. Она все еще на ней.

Бет задрала подол. Нижнее белье тоже было на ней.

Бет надавила. Никакой болезненности.

Облегчение едва не захлестнуло девушку.

Он еще не изнасиловал ее.

Пока.

А вокруг было так темно. Так черно…

Глава 4

Район Пэнтаун состоял из шести квадратных кварталов. Он появился благодаря страховому агенту Сэмюэлю Пэндольфо, который в 1917 году решил возвести очередной большой завод по производству автомобилей в старом добром Сент-Клауде, в штате Миннесота. Заводской комплекс Пэндольфо, занявший двадцать два акра земли, включал пятьдесят шесть домов, отель и даже пожарную часть для рабочих.

А чтобы завод не простаивал в непогоду и рабочие приходили на работу и в дождь, и в снег, Пэндольфо распорядился прорыть тоннели между заводскими корпусами и их домами. Те, кто знал не понаслышке, какой бывает зима в Миннесоте, увидели в этом решении проявление здравого смысла.

Увы, предприятие Пэндольфо закрылось через два года после открытия, обрекши массивные заводские корпуса пустовать и оставив без работы всех обитателей нового района. Мой учитель истории был убежден: не обошлось без саботажа – уж слишком хорошими были идеи Пэндольфо. А отец считал, что дело было не в этом. По мнению папы, Пэндольфо был поганым бизнесменом и получил то, что заслужил (а получил он десятилетний тюремный срок). Как бы там ни было, Пэндольфо оставил в Сент-Клауде и завод, теперь занимаемый производственной компанией «Франклин», и жилые дома, и подземные тоннели.

Клод, Бренда, Морин и я – мы все жили на одной улице Пэнтауна. Только Морин на одной ее стороне, а мы втроем на противоположной. Дом Клода находился на углу; прямо напротив стоял дом, который Морин делила с матерью. В трех домах от Клода – в длинном коричневом бунгало, опоясанном верандой, – обитала Бренда. У нее было два старших брата: Джерри служил в армии, а Карл учился на ветеринара за пределами штата. Мы с Джуни жили в другом конце квартала. И прямо под ногами у нас тянулся подземный лабиринт, соединявший подвальные этажи всех домов. Наша жизнь в наземной среде мало чем отличалась от жизни остальных детей и подростков. Но, спустившись вниз, под землю, мы становились другими. Грызуны, снующие в темноте существа, подергивающиеся усы… Было бы странно, если бы мы выросли без всего этого.

Хотя родители разрешали детям играть в тоннелях и даже поощряли это, шансов повстречать там взрослых практически не было. Если только этим взрослым не нужно было попасть в другой дом, а погода подводила. Так случилось в январе прошлого года, в преддверии вечеринки, посвященной просмотру сериала «Корни». Снежная буря, разбушевавшаяся наверху, превратила тоннели в оживленное подземное царство: карманные фонарики высвечивали дружелюбные лица людей с пластиковой посудой и мультиварками в руках. В те дни район охватила гавайская «лихорадка»: все хотели похвалиться своим отличным знанием гавайской кухни и потащили на вечеринку кушанья с ананасами. Меня это устроило, ведь дома осталось столько хороших закусок: и водяные каштаны, завернутые в бекон, и аппетитное, текучее сырное фондю, и салат «Амброзия»…

Клод как-то спросил: «Почему вы все еще живете в Пэнтауне, ведь твой отец – такая важная шишка, окружной прокурор! И вы богаты, можете уехать куда угодно!» Когда я задала этот вопрос отцу, он расхохотался. Так сильно, что на глазах проступили слезы, и ему пришлось их вытирать.

Мой отец был похож на Кеннеди. Не на того известного, что был президентом, а на его младшего брата. Отсмеявшись и отдышавшись, он сказал: «Хизер, мы не богатые. Хотя и не бедные. Мы оплачиваем все наши счета и живем в доме, который нам вполне подходит. В доме, в котором я вырос».

Это действительно что-то значило – прожить в доме целую жизнь, как мой отец. Он прожил в Пэнтауне весь свой век. Я не знала его родителей, моих бабушку и дедушку. Они умерли до моего рождения; дедушки Кэша не стало еще до того, как мать с отцом поженились. Он воевал во Вторую Мировую войну, но вернулся домой живым. И выглядел очень угрюмым на единственной фотографии, которую я видела, – той, что стояла на каминной полке. Бабушка Кэш казалась добрее, но в ее глазах сквозила такая напряженность, словно ее слишком часто обманывали.

На пути к их дому, который теперь был нашим, я вдруг так резко остановилась, что Джуни врезалась в мою спину. Я настолько распереживалась из-за предстоявшего выступления на окружной ярмарке, что заметила пустую подъездную дорожку лишь в самый последний момент.

– Что это? – спросила, обходя меня, Джуни. – Папа уехал?

Я кивнула:

– Похоже на то.

У Джуни вырвался вздох. Привычный мне звук, который я слышала множество раз, старый, как звезды.

– Я пойду в свою комнату, – пробормотала сестренка.

Я послала ей воздушный поцелуй.

– Спасибо тебе, Июньский Жучок. Это ненадолго, совсем на чуть-чуть.

Дело было не столько в том, что отец заботился о маме, находясь дома. А, скорее, в том, что какая-то ее часть – очень важная часть – всегда проявлялась лишь в его присутствии. А когда рядом оставались только мы с Джуни, она куда-то девалась.

И плакала мама меньше, когда отец был дома.

«Дело женщины – не только поддерживать в доме порядок, но и сохранять в нем счастье», – сказала мама однажды, целую вечность назад.

Я немного подождала. И услышав, как защелкнулась за Джуни дверь на втором этаже, на цыпочках подкралась к родительской спальне. Джуни уже достаточно повзрослела, поэтому мне следовало защищать ее от этого. Но и веской причины, чтобы делать это обеим, тоже не было. Во-первых, у меня уже имелся опыт. А во-вторых, несмотря на тревожащие изгибы, чуть ли не в одночасье преобразившие тело сестренки, ей все-таки было только двенадцать.

Прежде чем постучать, я приложила ухо к маминой двери. В спальне было тихо.

Стук-стук.

Я замерла в ожидании.

Ничего.

Я еще подождала. Сердце заколотилось. То, что за дверью не слышалось рыданий, было хорошо. Но эта подозрительная тишина? В последний раз все закончилось вызовом «Скорой помощи». Ощущение дежавю было настолько сильным, что под его гнетом – от осознания серьезности ситуации – мои ноги отяжели, и на секунду я даже схватилась за стену. Однажды, еще до всего этого, мать сказала мне: «Если ты испытываешь дежавю, надо сделать что-нибудь, совершенно несвойственное тебе. И тогда чары рассеются». Решив наглядно показать мне, что можно сделать, мама оттопырила ладонями уши и надула щеки. Как же я тогда хохотала!

А сейчас мне стало не до смеха.

Но, невзирая на сдавленность в горле, я распахнула дверь спальни. Распахнула поспешно, чересчур поспешно.

Лучше было разобраться и покончить с этим как можно быстрей.

Глава 5

Очертания ее тела просматривались под покрывалом – абсолютно неподвижным. Его не колыхало даже слабое дыхание. Обычно мать даже в худшие дни укладывала волосы и делала вечерний макияж, поэтому ее темные пряди, хаотично разметавшиеся поверх одеяла, повергли меня в ужас. Страшась обнаружить ее похолодевшей и застывшей, я метнулась вперед.

– Мама! – вскричала я.

И принялась ее трясти, а ноги онемели.

Мать забурчала, отпихнула мои руки и – с затуманенными глазами – медленно уселась на кровати.

– Что такое, Хизер? Что случилось?

Я моментально испытала облегчение. Еще через миг ногам вернулась чувствительность, горячая кровь прилила к лицу, глухо застучала в ушах. Я постаралась сохранить тон спокойным. Если бы мать сейчас, уже пробудившись, расслышала в моем голосе хоть малейшую дрожь, она бы меня выбранила.

– Ничего, мама. Прости… – Я быстро соображала, как выкрутиться. – Я просто хотела тебе сказать, что мы с Джуни вернулись с репетиции.

Мать откинула с лица спутанные волосы, потянулась за пачкой сигарет на прикроватной тумбочке. Огонек вспыхнувшей зажигалки в затененной комнате очертил ее заострившийся подбородок. Как и всегда, при взгляде на лицо матери меня переполнила гордость. Ее чрезмерная худоба, ее кости, проступавшие под истончившейся бледной кожей – все это было неважно. Для меня важным было другое: ее глаза – они были огромные, сине-фиолетовые; ее нос – мягкая пирамидка; ее губы – пышные подушечки.

Красота моей матери была изысканной, утонченной.

И если бы не черные волосы, они с рыжеволосой Джуни могли сойти за двойняшек.

А я… я относилась к другому подвиду. Нескладная барабанщица. Девушка-уродина: слишком высокая, с костлявыми коленками и локтями и стрижкой «длинным клином» в стиле Дороти Хэмилл, давно вышедшей из моды, зато прикрывавшей мое обожженное ухо. Но, глядя на маму, я забывала про себя. Настолько красивой она была! Мне отчаянно захотелось раздвинуть шторы, впустить в спальню лучи вечернего солнца и позволить им упасть на мамино лицо, чтобы я могла полюбоваться ею.

Но у меня хватило ума этого не сделать.

– Как все прошло? – поинтересовалась мама.

Мне потребовалась пара секунд, чтобы вспомнить, о чем мы говорили.

– Мы хорошо порепетировали, – ответила я, разгладив наморщенный лоб. – Правда, хорошо. А в эти пятницу и субботу мы будем играть на окружной ярмарке. Это наше первое настоящее выступление на публике.

Я не собиралась сообщать матери о выступлении. Иногда она прекрасно воспринимала такой объем информации. Но бывало и по-другому. «Как она отреагирует сейчас?» – пронеслось в мыслях. Я видела, как мать напряженно обмозговывает мою новость. Ее лицо сначала замерло, потом на нем отобразилась усталость. В ожидании ответа, созревавшего в ее голове, по затылку у меня пробежал холодок.

Но вот, наконец, к счастью, правильные слова встали на свои места и сложились в совершенно нормальное предложение:

– Замечательно! Мы с отцом придем посмотреть, как вы играете, девочки.

Сознавала ли мать, что лгала? А какая, в принципе, разница? Стоило ли ее расстраивать? Сегодня у нас выдался хороший денек. Я поймала себя на том, что терла свое целое ухо, массируя его большим и указательным пальцами. И опустила руку.

– Это необязательно, мам. Мы будем выступать на разогреве. Поиграем минут пятнадцать, и то в лучшем случае. А на ярмарке многолюдно и шумно. Да еще и вонь, наверное, будет жуткая. Тебе лучше остаться дома.

– Ерунда, – заявила мать. И, пригладив волосы, уложила их так, как укладывала всегда, когда они с отцом уходили из дома на званый обед. Ее взгляд смягчился, и мне стало интересно: «Она тоже об этом подумала?» – Мы непременно там будем, – пробормотала она наконей. – Непременно. – А потом ее взгляд внезапно сфокусировался на мне. Я слишком быстро расслабилась. – Ты будешь такой хорошенькой, если слегка подкрасишься.

Я втянула воздух носом. Мать «затачивала ножи», готовясь перейти к наступлению. С годами я научилась распознавать ее первые выпады, чтобы ретироваться до того, как мне «пустят кровь».

– Спасибо, мама. – Я попятилась к двери. – Спагетти с тефтельками на ужин пойдут?

– Мы их ели два дня назад, – прошипела мать, наблюдая прищуренными глазами за моим отступлением. Ей не нравилось, когда с ней отказывались вступить в сражение.

– Ты права, – проговорила я мягким, покорным голосом. – Мне следовало это помнить.

Я не забыла, что готовила два дня назад. А еще понимала, что смогла бы всю оставшуюся жизнь прожить без тарелки спагетти. Зато Джуни их любила, и они с отцом часто напевали эту глупую песенку «Мы разделаемся со спагетти», накручивая на свои вилки длинные нитевидные макароны. Так что мне пришлось приспосабливаться.

– Да, следовало, – сердито буркнула мать. – Ты такая забывчивая, ненадежная девочка.

Ноги поднесли меня уже почти к самой двери. Не отворачиваясь от матери, я протянула пальцы к ручке; уголки губ изогнулись в улыбке:

– Мы можем съесть замороженные обеды. Папа принес их целый набор. Каждый выберет на свой вкус, а я разогрею.

– Прекрасная идея, – отозвалась мама; ее агрессия вмиг улетучилась, глаза устремились к задвинутым оконным шторам, рука с сигаретой опустилась в опасной близости от постельного покрывала. – Я сегодня чувствую себя не очень хорошо; возможно, даже не спущусь на ужин.

– Папе приятно, когда ты приходишь, – сказала я. – Мы все этому радуемся.

Угадать, как поведет себя за столом мать и будет ли нам по-настоящему приятно ее общество, было невозможно. Но когда мама бывала в настроении, она сверкала как алмаз. Правда, на моей памяти в последний раз она озаряла собой комнату несколько лет назад, до злополучного несчастья со мной. Они с отцом принимали гостей, и мать буквально лучилась обаянием, а гости покатывались со смеху, пока она с живым, искрометным юмором рассказывала им об унижении, пережитом во сне, в котором она разгуливала по «Городу покупателей Зайре» голышом, с одними бигуди на голове. Все мужчины в гостиной лыбились, не сводя с нее глаз. И даже женщины не могли удержаться от хихиканья. Мама была чудесной рассказчицей.

Быть может, мы могли бы устроить одну из таких грандиозных вечеринок еще раз, скажи я матери, что приготовлю еду. Приготовление пищи и так уже легло на меня. Никто меня об этом не просил, это вышло само собой. И один раз наготовить еды для кучи народа, наверное, не составило бы особого труда. В продуктовом отделе «Зайре», где теперь мы все работали – и я, и Клод, и Рикки, – как раз для таких вечеринок продавались открытки с рецептами из «Поваренной книги Бетти Крокер». Я могла бы купить несколько, воспользовавшись своей дисконтной картой сотрудника.

Впервые с той минуты, как я вошла в родительскую спальню, меня охватило приятное возбуждение. Мать не дала мне четкого ответа, придет она на ужин или нет. Хуже того, ее сигарета уже догорела до самых пальцев. Попытка отобрать окурок была авантюрной. Но я настолько воодушевилась, вообразив вечеринку, что решила рискнуть.

Сдав без боя отвоеванное пространство, я поспешила обратно к кровати. Напевая про себя, выудила тлевшую сигарету из щелки между кончиками маминых пальцев и раздавила ее в переполненной пепельнице. А потом, поддавшись порыву, убрала с лица матери пряди и ласково поцеловала ее в лоб. Прошло уже несколько дней с тех пор, как мама принимала душ. «Надо бы набрать для нее ванну, – подумалось мне, – ванну с лепестками роз». Наши розовые кусты все еще утопали в цветках. Они пахли свежестью неба. И всякий раз, готовя горячую ванну для мамы, я прыскала в воду ее любимое миндальное масло и рассыпала по ней лепестки, как конфетти. Потому что лишь в такую ванну мне удавалось уговорить ее залезть. Иногда она даже просила меня остаться в ванной комнате и поговорить с ней – как в прежние добрые времена.

– Я люблю тебя, – произнесла я, выходя из спальни.

Я не ожидала ответа и потому не обиделась, когда его не услышала.

***

На кухонном столе выстроились рядком четыре замороженных обеда «Свенсон». Я выбрала их, исходя из предпочтений каждого члена нашей семьи: «Рыбу с картофелем фри» для мамы, хотя и сомневалась в том, что она выйдет из спальни; «Стейк по-солсберийски» для отца, любимый Джуни «Полинезийский стиль» с апельсиновым кексом к чаю и единственный оставшийся вариант – «Сосиски с фасолью» – для себя (вовсе не такой плохой, как могло бы показаться по названию). Я ждала, пока духовка разогреется, когда мое внимание привлек звук в подвале. Я подошла к лестнице и заглянула вниз, в темноту. Звук больше не повторился. «Должно быть, померещилось», – решила я.

И стала раскрывать коробку с «Рыбой и картошкой фри». Но тут зазвонил телефон: за тремя долгими гудками последовал один короткий, а это значило, что звонили нам. Я слышала, что в больших городах уже избавились от абонентских линий коллективного пользования; живи мы в таком городе и затрезвонь телефон, было бы сразу понятно – звонят кому-то из нашей семьи. Но в Пэнтауне такого еще не было.

Схватив со стены золотисто-желтую трубку и примостив ее у себя на плече, я вызволила из коробки контейнер с рыбой и фри. В самом большом отделении лежали два треугольника светло-коричневой рыбы, припорошенной инеем. Самое маленькое углубление заполняли рифленые ломтики картофеля. Больше в контейнере ничего не было, никакого десерта или овощей. Только рыба и картофель.

– Алло? – проговорила я в трубку.

– Ты одна?

Это была Бренда. Я скосила взгляд в коридор. Джуни еще не вышла из своей комнаты, а мать, скорей всего, снова заснула.

– Да, – ответила я. – Что случилось?

– Я знаю, что ты можешь подарить мне на день рожденья.

Мое лицо скривила усмешка. Бренда делала такие звонки каждый август, где-то за неделю до своего дня рожденья. И всегда выдумывала что-нибудь совершенно недоступное. Например, свиданку с Шоном Кэссиди или красные кожаные сапоги, которые мы увидели на ногах Нэнси Синатры в повторном выпуске телешоу Эда Салливана.

Я взялась за коробку со стейком по-солсберийски.

– Что?

– Ты можешь пойти со мной на вечеринку, которую устраивает в пятницу Рикки. После выступления на ярмарке.

Улыбка слетела с моего лица.

– А ну, немедленно прекрати это, – сказала Бренда, как будто разглядела его выражение.

– Рикки – балбес и бездельник, – парировала я.

И это было правдой. Даже до того, как он начал тусить с Эдом, Рикки стал странным. За прошедший год он пропускал школу чаще, чем посещал. А еще он перестал ходить в церковь. Никто из нас, детей Пэнтауна, не горел желанием ходить на службы в церковь Святого Патрика, но мы это делали. Все, за исключением Рикки.

– Да, так и есть, – согласилась со мной Бренда. – Но у него есть ключ от хижины какого-то приятеля, около каменоломни. Там наверняка будет весело.

– И когда он тебе об этом сказал? – спросила я.

И услышала в собственном голосе подозрительный тон матери. Мне не понравилась зависть, заскребшаяся в груди. Сначала Морин начала флиртовать с «чертовски сексапильным» Эдом, теперь Бренду пригласил на вечеринку Рикки… без меня. И не важно, что я не горела желанием туда пойти. Просто мне тоже хотелось получить приглашение – настоящее, а не из вторых рук, пусть и подруги.

– Он позвонил мне. Я только что закончила с ним разговаривать, – голос Бренды стал протяжно-озорным. – А знаешь, кто еще будет на вечеринке?

– Кто?

– Ант. – Бренда выдержала паузу, словно ожидала моей реакции. А когда ее не последовало, продолжила, но уже раздраженно: – Рикки сказал, что ты нравишься Анту. На сегодняшней репетиции он назвал тебя горячей штучкой.

– Фу, как пошло, – пробормотала я, вспомнив, как странно вел себя Ант в гараже. Антон Денке мог повзрослеть и стать превосходным нейрохирургом, а я бы все равно видела в нем мальчишку, съевшего мел в первом классе. – И с чего это вдруг Рикки позвонил тебе? По тому, как вела себя сегодня Морин, я решила, что они пара.

Подготовив стейк по-солсберийски, я выудила из коробки сосиски с фасолью. Они выглядели хуже, чем мне запомнилось, – не то что невкусными, а вообще несъедобными. Размотав телефонный провод, я дошла с трубкой до холодильника и заглянула внутрь в надежде найти еще один замороженный обед, спрятавшийся где-нибудь в глубине, – что-нибудь еще, кроме неаппетитных колбасок с фасолью.

Не повезло. Ну почему отец купил именно этот набор? Почему?

– Нет, они не вместе, – сухо проговорила Бренда после слишком долгой паузы. – Ты же знаешь, какая Мо. Ей нравится флиртовать. Рикки сказал, что они никогда не встречались и что с сегодняшнего дня она с Эдом. Похоже, так возбудилась из-за предстоящего выступления на ярмарке, что захотела «отблагодарить его как следует»… Слушай, а ты можешь поверить в то, что мы дадим настоящий концерт? Это будет так здорово! Как взлет на наших собственных американских горках!

– Лучше не мечтать, – заметила я, опять улыбнувшись (против желания). Родители Бренды свозили нас в Вэллифейр, новый парк аттракционов в пригороде Миннеаполиса, через две недели после его открытия. Нам пришлось отстоять в очереди целый час, чтобы прокатиться на горках. – Мягче будет падать.

– Соломки подстелем! – хихикнула Бренда. – Ну, так ты пойдешь на вечеринку?

– Куда же я денусь, – вздохнула я.

– Вот и чудненько… – Бренда помолчала несколько секунд. – А ты слышала про ту официантку? Бет или как там ее…

– Нет. – Я открыла последнюю коробку, полинезийский обед Джуни цвета вечерней зари. – А что с ней?

– Эта Бет работает в ресторане «Нортсайд». Вроде ходит в церковь Святого Патрика. Мой отец столкнулся с ее матерью на рынке. Та была очень встревожена, сказала, что Бет пропала. Я подумала, может, твой отец упоминал о ней что-нибудь?

Я замотала головой, хотя Бренда не могла этого видеть.

– Нет, и, значит, она вряд ли пропала по-настоящему. – Я прикусила язык, чтобы не сморозить какую-нибудь гадость, типа «она сбежала с каким-нибудь парнем, как вы с Морин». – Я уверена, что она со дня на день найдется. Эй, не хочешь поиграть в «Чай-чай-выручай» в тоннелях? Сегодня вечером, после ужина?

Я не знаю, почему я это предложила. «Чай-чай-выручай» – детская игра, в которую мы не играли уже много лет. Что-то среднее между прятками и салочками. От пряток и салочек она отличается тем, что, когда водящий находит и осаливает какого-нибудь спрятавшегося игрока, тот не становится салкой, а замирает на месте и кричит «Чай-чай-выручай!» до тех пор, пока какой-нибудь другой участник игры не отважится вынырнуть из своего укрытия и спасти замершего, дотронувшись до него. Да, это была детская игра, но мне вдруг отчаянно захотелось поверить в то, что мы еще могли играть в детские игры.

Я могла не волноваться за ответ Бренды, сердце которой было больше всех сердец в Пэнтауне. Которая плакала перед сном, посмотрев рекламный ролик со зловещими словами: «Застрахуйте свою жизнь до того, как смерть заберет ее у вас», и которая организовала в нашем микрорайоне субботник после того, как отец провез ее мимо билборда с плачущим индейцем.

– Поиграть сегодня вечером в «Чай-чай-выручай»? Отличная идея! – воскликнула подруга. – Я приглашу Морин. А ты позови Клода и Джуни.

– Договорились, – сказала я с облегчением, явно несоразмерным ситуации.

Глава 6

– Очень вкусно! – произнес отец. – Ты знаешь, как я люблю мясной рулет.

– Я рада, что тебе понравилось, – сказала я, решив не поправлять его.

Отец снова собирался работать до поздней ночи. А он уже отработал весь день. Кому приятно почувствовать себя глупцом после такого? В конце концов, мясной рулет и стейк по-солсберийски, по сути, представляли собой одно и то же: мясо, для которого не нужен был нож. Именно по этой причине они нравились отцу больше, чем настоящие стейки. Пища, для поедания которой требовалось попотеть, не доставляла ему никакого наслаждения. Отец сам признался мне в этом на пикнике у Питтов, решивших попотчевать гостей ребрышками.

В бытность обычным адвокатом отец привык к нормированному рабочему дню. Но с тех пор как его назначили прокурором округа Стернс, он уходил из дома до рассвета, а возвращался порой поздним вечером. Отец заверял нас, что это временно, пока он не привыкнет к новому месту и коллективу, а коллектив – к нему. Постоянное отсутствие отца мне не нравилось, но иначе оплачивать счета пришлось бы кому-то другому. По крайней мере, так сказала мама. И мне доставляло удовольствие видеть отца за кухонным столом в галстуке. Он выглядел таким солидным, таким авторитетным.

Когда кто-нибудь из прихожан в церкви или школьных учителей спрашивал меня, кем я хочу стать, когда вырасту, я отвечала: «Барабанщицей». Но иногда – и только себе (потому что Морин настолько исчерпывающе просветила меня насчет феминизма, что я дала себе зарок не высказывать этого вслух) – я признавалась, что мечтала стать домохозяйкой. «Без жен в этом мире все рухнет», – не раз повторяла нам мама. И мне было приятно представлять себя необходимой, примерять на себя столь ответственную роль – правой руки красивого и сильного мужчины. Уж я-то знала, как себя с ним держать и что делать!

Иногда я даже воображала себя женой в нашем доме. Нет, не в мерзком смысле. У меня и в мыслях не было становиться женой собственного отца. Я просто фантазировала – что и как будет, когда я выйду замуж. Я представляла своего мужа сидящим за столом и нахваливающим еду, приготовленную мной, чистый и уютный дом, в который бы он приходил. Муж управлял бы миром за его стенами, и наградой любимому в конце дня было бы возвращение в наш чудный, прекрасный замок, где я холила бы его и лелеяла.

Я села прямее на стуле. Джуни отправила в рот блестящий кусочек апельсинового кекса. Я подмигнула ей – именно так, по моему разумению, поступила бы мама. Сестренка покосилась на меня и высунула язык, выстланный крошками.

– Жуй с закрытым ртом, – строго наставила я Джуни и снова переключила внимание на отца: – Я тут подумала… Если бы вы с мамой решили устроить вечеринку, я могла бы приготовить еду. Я уже наловчилась готовить ужин на нас четверых. Почему бы не попробовать сготовить и для большего количества людей? Я не прочь. Чем не опыт?

Отец поскреб подбородок.

– Это было бы мило, – произнес он, явно не слушая старшую дочь.

Я сообразила: нужно сменить тему, чтобы вовлечь его в разговор.

– Как прошел рабочий день?

Отец прикрыл глаза. Придя домой, он снял пиджак, разгладил на нем складки, повесил на спинку дивана и только после этого присоединился к нам за обеденным столом (мы с Джуни прождали его почти двадцать минут, пуская слюнки над остывающей пищей). Сев за стол, отец сразу же набросился на стейк – едва теплый.

А теперь он оторвался от него и положил вилку на поднос.

– Хорошо, – ответил папа, но по его тону я догадалась, что все было с точностью до наоборот.

– Новое дело? – поинтересовалась я.

– Что-то вроде того. – Отец провел руками по лицу. – В предместьях больших городов промышляет один плохой парень. Зовут его Теодор Годо. В Бюро уголовных расследований почему-то решили, что он подался сюда, в Сент-Клауд. И даже прислали нам в помощь своего представителя, он здесь уже несколько дней. Джером от этого не в восторге. Даже попросил меня сегодня поприсутствовать на собрании, хотя обычно меня привлекают лишь при предъявлении обвинения.

Теперь, когда отец стал окружным прокурором, они с шерифом Джеромом Нильсоном тесно сотрудничали. Шериф приходил к нам на званый ужин в тот вечер, когда отца утвердили в новой должности. Мама готовилась к приему так тщательно, что едва не разбила зеркало, и продержалась целых полчаса, прежде чем пожаловаться на плохое самочувствие.

Я так ей гордилась. И отец тоже. Провожая ее в спальню, он поддерживал мать под руку так, словно она была настоящим сокровищем. А уложив ее в постель, папа вернулся к гостям лишь для того, чтобы объявить тихим голосом: прием закончен, он очень сожалеет, но «супруге нездоровится».

– По-моему, – продолжил отец, – Джером хотел продемонстрировать силу перед этим агентом. Ты же знаешь, эти фаты из больших городов смотрят на нас свысока.

Понимающе улыбнувшись, я не стала комментировать ни слова отца о сотруднике из Бюро, ни то, что думали о нас жители больших городов (излюбленную тему отца), а вернулась к главному:

– Сдается мне, шериф Нильсон не назвал бы этого Годо просто «плохим парнем». Па! Я не ребенок. Ты можешь рассказать мне все, что происходит на самом деле.

Взгляд отца устремился на Джуни: ее лицо, склоненное над апельсиновым кексом, осталось безмятежным. Может быть, ребенком Джуни уже и не являлась. Но она все равно была слишком юной, только-только вступила в подростковый возраст. При взгляде на сестренку в моей груди потеплело.

– Поговорим об этом позже, – предложила я папе.

Иногда, после того как Джуни засыпала, он обсуждал со мной минувший день за бокалом бренди, словно больше не мог держать все в себе. Отец взял с меня обещание никому ничего не рассказывать, ведь информация была конфиденциальной. Мне льстило, что он доверял мне так сильно. Но, если честно, я слышала от отца всегда одно и то же: люди причиняли ущерб другим, обкрадывали их, обманывали или сбегали, а он старался во всем этом разобраться.

– Боюсь, не сегодня. – Взгляд папы снова помрачнел. – Мне еще надо поработать в кабинете. Этот парень, о котором я упомянул, Годо… Мне нужно проверить, все ли я учел, чтобы выстроить против него обвинение. Вдруг он все-таки объявится здесь.

Я кивнула, но почему-то огорчилась.

– Не дуйся, Хизер. Я выполняю важную работу, – схватился за вилку отец. – Скажи, ты знаешь Элизабет Маккейн? Она закончила среднюю школу в прошлом году. Работает официанткой в «Нортсайде».

У меня в груди заскреблось беспокойство. Должно быть, именно о ней упомянула Бренда в телефонном разговоре.

– Я знаю, кто она. А почему ты спрашиваешь?

Отец вилкой отсек от нежного мясного треугольника кусочек – ни дать ни взять истинный джентльмен.

– Судя по всему, она пропала. Ее не видели уже три дня.

Эта новость привлекла внимание Джуни:

– Ее кто-то похитил?

Не переставая жевать, отец нахмурился, кожа на его лбу стянулась в гармошку из мелких морщин. Проглотив пережеванное, отец сказал:

– Маловероятно, Жучок. Скорее всего, путешествует где-нибудь автостопом. Девушкам в ее возрасте часто взбредает в голову что-нибудь этакое, они срываются с места, а потом… Ей все равно переезжать в колледж в Калифорнии через пару недель. Уверен, что она к этому сроку объявится.

Я удовлетворенно кивнула самой себе. Я была права, когда посоветовала Бренде не волноваться из-за Бет Маккейн. Впрочем, я ошиблась насчет своих сосисок с фасолью. В сердцах я разметала их кусочки по лотку.

– Когда ты вернешься домой? – спросила я.

Мне надо было решить, говорить ли ему об игре в «Чай-чай-выручай»? Летом у нас не было комендантского часа. Отец сказал, что доверяет мне и Джуни, и лишь от нас зависело, будем ли мы и дальше оправдывать это доверие и стараться его приумножить. Иными словами, мне следовало воздерживаться от опрометчивых поступков. Но вряд ли можно было посчитать глупой затеей игру в тоннелях – они ведь были неотъемлемой частью Пэнтауна. И раз отец не собирался оставаться дома, знать о нашей затее ему было не обязательно.

– Когда ты уже будешь спать, – ответил папа.

И принялся доедать свою остывшую пищу. Но его глаза блестели ярче, чем обычно. От меня это не укрылось. Похоже, в деле Годо было что-то еще, о чем папа предпочел умолчать. «Расспрошу его потом, когда рядом не будет Джуни», – решила я.

Стук в дверь заставил нас всех подскочить. В Пэнтауне было не принято наносить визиты за ужином, а большинство жителей нашего района ели в одно время. Я отодвинулась от стола, но отец вскинул руку:

– Я открою.

Положив салфетку на стол, он пошагал к входной двери. Но стоило отцу ее открыть, как его плечи напряглись.

– Гулливер? – голос папы прозвучал глуше обычного.

В попытке разглядеть пришедшего Джуни так сильно отклонилась назад, что едва не опрокинула стул. Но я вовремя подхватила его за спинку, вернула передние ножки на пол и шепотом скомандовала:

– Не подглядывай.

– Но мы не знаем никакого Гулливера, – насупилась сестренка.

И это было правдой. На самом деле, незнакомец, не бывший торговцем, появился на пороге нашего дома впервые. Что мне надо было сделать? Мать, лежавшая в постели, оставила меня за хозяйку дома, а я не знала, как себя повести. Занервничав, я встала, подошла к дивану и остановилась. Я была вне поля зрения гостя у двери. Тот о чем-то толковал с отцом; мужчина говорил тихо, но в его тоне сквозила настойчивость. Внезапно их разговор оборвался. Отец, посторонившись, пропустил гостя в дом:

– Гулливер, это мои дочери. Хизер и Джун.

Незнакомец заглянул в комнату и поприветствовал нас одним скупым кивком. Он оказался самым бледным из всех людей, что мне доводилось встречать. Его белую, почти прозрачную кожу на лице усеивали веснушки коричного цвета, перекликавшегося с цветом глаз, коротко стриженых волос и усов, щетинившихся над губами. Моей первой мыслью было: «Ирландец». Настолько сильно отличался он от пэнтаунских шведов с их светлыми волосами и голубыми глазами и немцев с волосами и глазами землистого оттенка.

Моей второй мыслью было: «Приезжий».

– Рад нашему знакомству, – произнес гость, неловко взмахнув рукой.

– Это мистер Райан, – представил нам гостя отец. – Сотрудник Бюро уголовных расследований, о котором я вам рассказывал.

– Здравствуйте, – сказала я.

– Привет, – проворковала Джуни, потупив взгляд, правда, хитрющий, а вовсе не робкий.

Мы простояли так несколько секунд, а потом мистер Райан поблагодарил отца за уделенное время.

– Простите, что побеспокоил вас дома, – продолжил он. – Но мне не хотелось отправлять вам сообщение по телефону.

– Благодарю, я вам признателен за это, – ответил отец, но его голос прозвучал резковато. – Пообедаете с нами? Хизер разогреет еду.

– Нет, спасибо, – отказался мистер Райан. – Поеду к шерифу Нильсону.

Гость попрощался. Я вернулась к столу. Отец тоже, но вилки в руку не взял. Мы с Джуни не сводили с него глаз, но папа упорно смотрел в одну точку, словно мыслями был далеко-далеко. Наконец, он заговорил:

– Они нашли тело в Сент-Поле. Еще одной официантки, не Элизабет Маккейн. Неопровержимых доказательств у полицейских нет, но они допускают, что это тот парень, Годо, о котором я вам говорил.

– И ты думаешь, что он пожалует сюда? К нам, в Сент-Клауд? – пропищала Джуни тоненьким, высоким голоском.

Это вывело отца из размышлений. Он сжал ее руку:

– Нет, детка, вряд ли. Это было бы рискованно для него, ведь мы его поджидаем. Не тревожься из-за этого.

– И правда, Джуни, – попыталась поддержать отца я. – Для беспокойства нет поводов.

Папа бросил на меня благодарный взгляд, и это послужило сигналом. Моей задачей было отвлечь его от плохих мыслей. По крайней мере, пока он не доест до конца. Наплевав на свою кучку фасолевой кашицы, я наклонилась вперед и, подперев подбородок сцепленными в замок руками (как делала мама), спросила:

– Я не говорила тебе, что группа Girls выступит на окружной ярмарке?

– И я тоже! Я буду бить в бубен, – воскликнула Джуни, ткнув пальцем в любимую футболку, уже больше походившую на кроп-топ. Над мультяшным образом улыбающегося, извивающегося судака тянулась надпись: «Папин компаньон по рыбалке». Отец не рыбачил, а эту футболку он получил в подарок от одного клиента, когда занимался частной практикой (клиент перепутал Джуни с Джонни). Папа любил пересказывать эту историю.

– Нет, девочки, вы мне этого не говорили, – сказал он; лицо его, наконец-то, расслабилось. – Ну-ка, расскажите поподробней. Мне придется простоять в очереди всю ночь, чтобы разжиться билетами? Сколько концертных футболок вы заготовили?

При этих словах губы папы расплылись в улыбке младшего Кеннеди (той самой, которой оказалось довольно, чтобы сразить наповал мою сказочно красивую маму, когда она была полна жизни), и мы наконец-то доели обед.

***

Бет рухнула на земляной пол; ее все еще окружала такая чернота, что невозможно было даже понять, открыты у нее глаза или нет. Она начала отсчитывать удары сердца, отбивая их пальцами по холодной земле. Шестьдесят ударов составляли минуту.

Один-раз. Один-два. Один-три.

Шестьдесят раз по шестьдесят будет час.

Шестьдесят один. Шестьдесят два. Шестьдесят три…

Ничего не изменилось. Темнота не поредела, могильный запах земли не рассеялся, и уши не улавливали никаких звуков, кроме кроличьего трепетания сердца.

Сто один. Сто два. Сто три…

Бет поначалу приняла его поступь за собственное сердцебиение; но легкая дрожь досок над головой заставила ее сбиться со счета.

Бет села – медленно, осторожно, стараясь преодолеть приступы головокружения. А потом так же медленно стала отползать назад, пока ее спина не уперлась в холодную бетонную стену. Во рту у девушки пересохло, губы растрескались, жажда стала неукротимой. Она уже помочилась дважды – неохотно – в дальнем углу. Но опять ощутила позыв. Тяжелая дверь скрипнула и застонала. Звук был такой, словно исходил от потолка. Только он еще не раздавался близко. Пока еще не раздавался… Но вот осторожные шаги палача, спускавшегося по лестнице, начали приближаться.

И вдруг опять тишина. Только неровный стук ее сердца.

Бет попыталась поглотить его так, как темнота поглотила ее.

А в следующий миг за дверью темницы звякнули ключи.

Бет прикусила язык, чтобы не закричать.

Дверь открылась.

А то, что случилось потом, произошло слишком быстро. В темноте за ним – не такой непроглядной, как та чернота, в которой, как в чреве плотоядного чудовища, находилась Бет, – ее глаза выхватили что-то похожее на коридор. Коридор за его спиной! Она впитала эту деталь, проглотила, как холодную воду.

Он вошел в комнату и прикрыл за собою дверь.

Опять чернота…

Уши Бет расслышали лязг металла, нос уловил запах керосина, а в глазах возникло жжение из-за яркой вспышки света. Разрезавший черноту луч был мягким и теплым.

Походный фонарь. Точнее, керосиновая лампа…

Он присел на землю рядом с двумя металлическими котелками:

– Я оставлю ее здесь, если будешь паинькой. Будешь плакать или кричать – я ее унесу.

Подсвеченное снизу мерцающим сиянием, его лицо стало походить на маску демона.

Он приходил в их ресторан много раз. Садился за столик, который обслуживала Бет. Она чувствовала себя даже немного польщенной, хотя что-то в нем настораживало ее, вызывало подсознательное беспокойство, холодок на нежном изгибе шеи. Но кому ты об этом скажешь? Кто послушает тебя, не сочтя самодовольной воображалой?

Радуйся! Ты нравишься парням.

– Впрочем, ты, наверное, не захочешь, чтобы в лампе выгорел весь керосин, – произнес он, вернув внимание Бет к комнате.

Комната.

Она была квадратной, может быть, три с половиной на три с половиной метра. Бетонные стены. Земляной пол. Одна дверь. Бет вытянула шею, хоть она и ужасно болела. Деревянные потолочные балки. Бет исследовала всю свою темницу на карачках, а затем стоя. Больше никаких сюрпризов не было.

– Лампа съест твой кислород, ты начнешь задыхаться. – Отступив в сторону, он указал на низ двери. Узенькая шелка под ней была заделана резиновым уплотнителем.

Он планировал привезти ее сюда.

А может, Бет была не первой?

– Ты не сделаешь этого, – сказала она надсадным, сдавленным голосом. – Люди видели нас вместе, я уверена. Нас видели разговаривающими у ресторана.

– Детка, если они нас и видели, то вряд ли захотят лезть в чужие дела. Большинство людей предпочитают не совать ни во что нос, если, конечно, умные. – Он хмыкнул, сухо и мрачно, а потом поднял с пола котелки и поставил их в углу за дверью, там, где она уже пописала. – Один с чистой водой. Другой для грязной.

Он просунул большие пальцы в шлевки на брюках. На стенах заиграли тени.

Увидев, как он расстегнул ремень, Бет ощутила в груди леденящий холод.

Она медленно, стараясь, чтобы он этого не заметил, завела руки за спину. Попыталась найти камень, какой-нибудь острый осколок, любой предмет, способный встать между ними.

– Не забудь, – пригрозил он, – закричишь, я унесу лампу.

Глава 7

Если говорить о родителях и дверях, то из всей нашей группы наиболее удобный доступ в тоннели имел Клод. Мои родители сохранили вход в подземное пространство в первоначальном виде – тяжелая дубовая дверь была такой же колоритной, как и наша парадная дверь, с буквой «П», инкрустированной в верхней перемычке рамы, как и у Клода. К несчастью, состояние мамы и ее непредсказуемое поведение отбило у ребят охоту приходить к нам в гости. Родители Бренды вроде и были наименее строгими, но после того, как пару лет назад одного ее братца (по-моему, Джерри), наказанного сидением дома, застукали за попыткой сбежать, мистер Тафт заделал вход в подвал. И теперь он выглядел так, словно его скопировали со страниц «Монстра в конце этой книги», в которой Гровер пытался помешать детям встретиться с ужасным чудовищем, – крест-накрест заколоченный сучковатыми досками с торчащими из них гвоздями. А подвал Морин был настолько забит всякой всячиной, что добраться до заветной двери в тоннель представлялось нереальным.

Так что проще всего было Клоду.

Мы вчетвером исследовали практически всю тоннельную систему, а наш участок исходили вдоль и поперек. Мы даже разведали путь до завода, но его огромные железные двери уже давно были запаяны наглухо. Нас никогда не волновало, найдем ли мы обратный путь, независимо от того, насколько далеко мы уходили. Потому что на стенах тоннелей до сих пор уцелели номера домов, высеченные в каменной кладке над дверьми. Кто бы это ни придумал, решение было толковым, нацеленным на то, чтобы работяги после долгой и тяжелой трудовой смены не ошиблись ненароком дверью. Со временем некоторые люди сбили обозначения своих домов, но оставшихся номеров все же хватало, чтобы мы не заплутали в подземном лабиринте.

Об одном мы никогда не говорили родителям – о том, что один и тот же ключ подходил к разным подземным дверям. Мы выяснили это случайно, когда мать Клода заперла вход в подвал после того, как мы прошмыгнули в тоннель. Это было до того, как родители Бренды заколотили свою дверь в подвальный этаж, поэтому у Бренды был с собой ключ от нее. Мы попробовали открыть им дверь Клода, и он вошел в замочную скважину как по маслу. А потом мы обнаружили, что этот ключ подходил также к другим замкам. Это был просчет в проекте Пэнтауна, но для нас грех было им не воспользоваться.

Клод очень обрадовался, когда я позвонила ему и позвала сыграть в «Чай-чай». И когда мы с Джуни вышли, он уже приплясывал от нетерпения на своем переднем крыльце. Завидев нас, парень пулей сбежал вниз. Мать успела его постричь. С новой стрижкой Клод стал еще сильнее походить на Робби Бенсона. «С ума сойти, до чего же он высокий. Вымахал, как сорняк, тянущийся к солнцу», – промелькнуло у меня в голове. Да и что уж там кривить душой! Клод выглядел милашкой. Я уже планировала обсуждать с ним потенциальных подружек.

– Ты не забыла позвать Морин? – спросил парень.

Он все пытался придумать себе прозвище, что-нибудь отличное от слов, рифмующихся с его именем, не только неблагозвучных, но и обидных: идиот, обормот, сумасброд. Фамилия у Клода была Зиглер, и предложенный им одним из последних вариант «Зигги» показался нам вполне обоснованным. Проблема заключалась в том, что мы знали его всю жизнь и называть иначе, как по имени, попросту уже не могли.

– Ее Бренда позвала, – сказала я, покосившись через дорогу на дом Морин. Он был темным, под стать мрачному небу. Мне очень хотелось, чтобы пролился дождь и охладил накалившиеся стены, в которых мы жили. – Мы пришли первыми?

– Угу, – кивнул Клод. – Надеюсь, и другая парочка появится с минуты на минуту.

Подскочив к Клоду, Джуни принялась канючить:

– Давайте лучше вместо «Чай-чай-выручай» поохотимся на слова.

«Охота на слова» была самой умной нашей игрой. Мы прижимались головой к дверям соседей и пытались расслышать какую-нибудь заранее выбранную фразу, типа строчки из рекламного джингла Оскара Майера или слогана «Макдональдса», продвигавшего бигмак: «Две мясных котлетки, сыр, огурцы, салат-латук, очень вкусный соус, лук, все на булочке с кунжутом». Услышав первое слово фразы, мы перебегали, хихикая, к следующей двери и, прильнув к ней ушами, замирали до тех пор, пока не звучало второе из нужных нам слов. Так мы перемещались от дома к дому, но составить всю фразу удавалось редко. Чаще за дверьми царила тишина, либо слышалось приглушенное бормотание, обрывки ссор или, хуже того, возгласы занимавшихся любовью людей. В такие моменты я радовалась тому, что в тоннелях сохранились номера не всех домов. Мне не хотелось при виде этих людей в церкви думать о том, что они вытворяли ночью.

Вот однажды, в одну из подобных «охот на слова», мы подслушали, как кричал на Анта его отец. Случилось это в прошлом январе, во время вечеринки, устроенной Питтами. Наевшись до отвала, мы высыпали в тоннели – выпустить пар. И именно тогда я осознала, что Анта не было на вечеринке. Мы, естественно, поспешили к его двери – подслушать.

Оказалось, мистер Денке устроил сыну нагоняй. И орал он так, словно делал это постоянно. Но самое смешное было в том, что, крича на Анта, мистер Денке ругал его маму. «Твоя мать не желает мне счастья. Она пилит меня целый день напролет. Так ведь, Антон?»

Клод отшатнулся от двери в ту же секунду, как только сообразил, что за ней происходило. По его лицу я поняла: он подумал, что нам негоже шпионить за другом. А я почувствовала совсем другое, что-то новое, целую гамму противоречивых эмоций: и неловкость, и стыд, и удовольствие одновременно. Я попыталась представить, что делал Ант, пока отец кричал на него, но в то же время и не на него. Была ли там его мать? «Я, видите ли, такой-рассякой. Я все делаю не так. Да, Ант? Твою мать злит и бесит, когда мы веселимся. Наверное, в этом все дело. Она попрекает меня тем, что я плохо ищу работу. А самой невдомек, что я целыми днями обиваю пороги в поисках места».

Я услышала, что пробурчал в ответ Ант (похоже, он стоял у самой двери). И того, что я услышала, хватило, чтобы я резко отпрянула от нее. Мы с Клодом поплелись обратно на вечеринку – храня молчание, не глядя друг на друга. Никто из нас не проронил ни слова, пока мы не дошли до Питтов.

А когда я встретила потом Анта, у меня сложилось впечатление, будто он понял, что мы подслушивали. Он вел себя раздраженно и агрессивно. Толкнул Клода на катке, накричал на меня, когда я велела ему отвалить.

Примерно в то же время Ант, заснув, застонал на собрании. Мне хотелось его поддержать, сказать, что не стоило переживать. С кем не бывает? У каждого из нас свои тараканы в голове и свои проблемы в семье. Но я ничего ему не сказала.

Во всяком случае, Ант отдалился от нашей компании вскоре после того, как мы с Клодом (в большей степени я, нежели Клод) шпионили под его дверью. Несколько раз он с нами гулял, но всегда сильно нервничал и на все наши вопросы выдавливал тихое «не знаю»; так что мы испытали почти облегчение, когда он переметнулся к Рикки.

Пока мы ждали Бренду и Морин, Клод прихлопнул комара, севшего на шею. (Еще один несомненный плюс тоннелей заключался в том, что в них не водилось никаких противных букашек.) А затем легонько толкнул меня в бок:

– Как мама?

– Она так и не вышла из своей комнаты, – мрачным тоном ответила за меня Джуни.

Это меня удивило. Я думала, что она перестала придавать значение таким вещам. Хотя это было нереально. Атмосфера нашего дома была созвучна настроению матери.

– Она в порядке, – сказала я Клоду. – Сильная усталость, только и всего.

Клод кивнул. Он был не только очень высоким для своего возраста, но и очень умным. «Сердечным», – сказала бы мама раньше, когда еще обращала внимание на подобные вещи. А я вспомнила наш последний день в школе в этом году. Мы решали задачки по алгебре, с этими дурацкими иксами и игреками, когда внештатная училка заставила меня встать перед классом.

«Хизер Кэш, убери с лица волосы», – приказала она.

Ее слова заставили мой подбородок вжаться в грудь, как будто математичка нажала на невидимую кнопку. От резкого движения пряди моего «пажа» по плечи образовали щит – прямо противоположное тому, что потребовала училка. Это вовсе не было проявлением неуважения, просто сработал инстинкт, но она расценила мою реакцию как прямой вызов.

«Ты слышала, что я велела?» – дрожащим голосом спросила математичка.

Все ручки замерли в ту же секунду, как только в воздухе запахло скандалом. Моя рука дернулась, и любимая ручка – та, внутри которой в вязкой жидкости перекатывалась из конца в конец Эйфелева башня, – шмякнулась на пол. Силясь не расплакаться, я нагнулась, чтобы ее подобрать.

И тут всеобщее внимание привлек скрип стула. Это был Клод. Конечно же, Клод. Он всегда был тут как тут – этот парень, который не мог допустить, чтобы все закончилось моими слезами. Я ценила это в нем, но в тот момент меня это еще и разозлило. Да так, что я услышала, как в ушах застучала кровь. Клод встал из-за парты, подошел к учительнице и прошептал ей что-то на ухо. Я не сомневалась в том, что сказал Клод: у меня обожжено ухо, поэтому я вынуждена скрывать его под густыми волосами с длинной челкой, и наказывать меня за это нельзя. По крайней мере, я решила, что он именно это сказал, потому что училка тут же извинилась передо мной, и остаток урока прошел в такой атмосфере неловкости, словно я была сделана из стекла и цветочных лепестков. Впрочем, я вела себя тихо. Я всегда соблюдала правила.

– Некоторые дни выдаются чересчур утомительными. – Голос Клода вернул меня из воспоминаний в настоящее, к нашему разговору о маме.

При этих словах я расслабилась. Какое же облегчение, когда не надо ничего объяснять. Вот что мне нравилось в Пэнтауне больше всего – мы знали все друг про друга.

– Ты слышала, Джуни не нравится «Чай-чай-выручай». Ей хочется поохотиться за словами. Что ты думаешь?

– Я считаю, раз мне обещали «Чай-чай-выручай», значит, я должна сыграть в него, – выкрикнула с тротуара Бренда.

Я испытала облегчение, увидев подругу в том же наряде, в каком она была на репетиции: махровых шортах и рубашке «защитного» зеленого цвета, завязанной на талии; а свою малиновую футболку она превратила, загнув края, в короткий топ. По правде говоря, я опасалась, что Бренда явится накрашенной и затянутой во что-то облегающее. Этот вирус заразил и ее, и Морин.

– Осталось дождаться Мо.

– Она не придет. Сказала, что занята, – пробубнила Бренда, потирая руки и разглядывая исполосованное черными тучами небо.

Оно явно предвещало дождь. Я почувствовала запах грозы в воздухе.

– И чем же она занята? – поинтересовалась Джуни.

У меня на языке вертелся тот же вопрос, но я попридержала свое любопытство.

Бренда пожала плечами:

– Этого Мо не сказала.

– Наверняка мальчишки, – со знанием дела выдала Джуни.

Прикрыв скривившийся в улыбке рот рукой, я посмотрела на Клода. У нас с ним было одинаковое чувство юмора. Я не была с ним так близка и откровенна, как с Морин и Брендой, только потому, что Клод был парнем. К моему удивлению, он не собирался перемигнуться со мной, а пожирал угрюмым взглядом Джуни. Я объяснила его хмурость надвигавшейся грозой. В воздухе уже сильно парило; духота сделалась нестерпимой.

– Возможно, Жучок, – улыбнулась сестренке Бренда. – Так мы спустимся под землю или будем дожидаться, когда ливанет?

– Пошли, – хором ответили мы.

И в этот миг небо расколола напополам тревожащая вспышка молнии.

Мы бросились в дом.

Глава 8

Я никогда не говорила этого вслух (даже Бренде), но правда заключалась в том, что тоннели Пэнтауна – пусть я и знала их как свои пять пальцев – вызывали у меня порой странное чувство. Будто меня поглотили. Вот и сейчас я подумала об этом, пока мы с Клодом спускались в подвал, оставив Бренду и Джуни на первом этаже. Мистер Зиглер повел их полюбоваться своим новым корабликом в бутылке, который я уже видела.

Когда моя нога коснулась нижней ступеньки лестницы, в голове всплыла фраза.

«Нельзя жить во мраке и быть довольной».

Я еще раз мысленно повторила слова, перебирая их как четки и полируя до блеска.

«Нельзя жить во мраке и быть довольной».

Где я это слышала?

– Ты какая-то молчаливая, – нарушил тишину Клод, придержав передо мною дверь в тоннель. – Твоей матери хуже, чем ты говоришь?

В нос ударил запах сырой, холодной земли. «Может, признаться ему в том, что день у меня не задался?» Я бы с радостью вычеркнула его из календаря. И не только из-за мамы. Когда Рикки с Антом приперлись в гараж и предложили нам сыграть на окружной ярмарке, я вконец скисла. Но, открывшись Клоду, я бы расписалась в собственной слабости.

– Нет, просто усталость, – ответила я.

Клод кивнул. Похоже, он собирался что-то добавить, но мне не захотелось ничего выслушивать. И, как только появились Бренда с Джуни, я решительно шагнула сквозь незримую ширму, отделявшую его дом от темного чрева тоннелей. Мое внимание привлек шорох слева – тихий, невнятный. Ант клялся, будто видел здесь однажды крыс – жирных и розовых, с хвостами, волочившимися за ними, как толстые черви. Но я ни разу с ними не сталкивалась. По спине пробежала дрожь.

– Бр-р-р, – поежилась я в чернильной темноте тоннеля. – Джуни, надень курточку.

Я настояла, чтобы сестренка захватила ее с собой. А теперь пожалела, что не сделала того же.

– Хочешь, возьми мою рубашку, – предложила Бренда, вступая в тоннель сразу за мной.

Я включила фонарик и посветила им влево-вправо. Свет из подвала Клода вытравил на заляпанном грязью полу кремовый полукруг. Но за ним мир исчезал во всех направлениях.

– Тогда ты замерзнешь, – возразила я.

Бренда включила свой фонарик, зажала его между коленками и, направив замерцавший желтоватым холодом луч на талию, развязала узел, стягивавший края зеленой рубашки. Это была армейская рубашка ее брата Джерри, о чем свидетельствовала нашивка на груди с надписью «ТАФТ».

– Держи, – сказала Бренда. – Ты же знаешь, я горячая. Горячей тебя, – подмигнула она мне.

Я взяла рубашку. От нее исходил резкий запах, как от стирального порошка «Эра», которым пользовалась мама. – Спасибо.

– Не благодари, – щелкнула меня по макушке подруга. – Что есть, то есть.

Клод заулюлюкал. Закрыв за собой дверь и схватив за руку Джуни, он побежал в одном направлении, а Бренда метнулась в другом.

– Прячься кто может! – хохотнув, прокричала я. Там, в подземном тоннеле, тебе не нужно было закрывать глаза во время счета. Достаточно было выключить фонарик и погрузиться в бескрайнюю тьму. Что я и сделала: – Раз, два, три…

Считая, я прислонилась к двери Зиглеров, ощутила спиной крепость дерева, уловила аромат свиных ребрышек и квашеной капусты, приготовленных миссис Зиглер на ужин, который смешался с мускусным запахом подземных ходов. Какими бы жуткими ни казались эти тоннели, в них было нечто такое, что побуждало тебя дать волю воображению, позволить ему разбушеваться так, как оно не разгуливалось на земле, под наблюдавшим за тобой солнцем.

– …четыре, пять, шесть, семь…

Бренде повезло с братом, служившим в армии: она могла прибрать к рукам его униформу. Большинству девчонок приходилось встречаться с парнями, чтобы изредка носить их форму.

– …восемь, девять…

Трепеща в азарте погони, я досчитала до тридцати и направила фонарик в тревожную темноту. Мне не сложно было сориентироваться в этой части тоннелей – в моем квартале – и без фонарика. Но от одной мысли о том, что я могла наткнуться на кого-нибудь в этом непроглядном черном лабиринте, на коже проступили мурашки. На других ребят и даже взрослых мы напарывались множество раз, а вот на незнакомца только однажды.

Это произошло прошлым летом. Мы забрели в самый дальний участок тоннельной системы, напротив завода. Кто-то пустил слух, будто в этой части водились привидения. Наверняка мы знали лишь одно: ни у кого из проживавших в том микрорайоне людей не было детей. Но это только нагоняло жути. И все же мы туда пошли – на спор. Нас взял на слабо Ант. Ему нравилось подначивать других не меньше, чем имитировать Джона Белуши. Так вот, поддавшись на его провокацию, мы – Морин, Клод, Бренда и я – последовали за Антом в «Обитель привидений». И всю дорогу тряслись от страха. Та часть тоннельной системы ничем не отличалась от остальных. Там тоже были двери, ниши и тупиковые ответвления, но наш ужас сделал ее особенной. Мы прикоснулись к стене в самом дальнем углу и, обретя право на хвастовство, побежали назад, смеясь, радуясь единению и уже чувствуя себя в безопасности.

А потом Клод споткнулся о тело бродяги.

Сначала мы приняли его за кучу тряпья.

Но эта куча зашевелилась.

С криками о помощи мы помчались со всех ног к ближайшей знакомой двери, подвалу одного из учеников четвертого класса, ходившего в нашу церковь. Его родители позвонили в полицию. Шериф Нильсон (это было до того, как он стал коллегой отца) вывел бродягу наверх через свой дом. Так нам впоследствии рассказали. По-другому не получилось бы, потому что входа в тоннели ни с одной улицы не было, свободный доступ в подземный лабиринт проектировщиками предусмотрен не был.

Именно поэтому присутствие там бродяги показалось нам странным. Как он туда попал?

– Спрятались вы или нет, я иду вас искать! – прокричала я и включила фонарик.

Глава 9

Со стороны Клода и Джуни побежать в одном направлении было опрометчивым решением. Я могла убить сразу двух зайцев!

Причем не утруждаясь. Ведь, за исключением пары ответвлений, которые заканчивались тупиками за пределами Пэнтауна, подземные ходы зеркально отражали шесть квадратных кварталов нашего района. И ребята, сделав крюк, вернулись бы в конце концов к стартовой точке.

– Фи-фай-фо-фам?! – прокричала я, постучав в ритм мелодии по бедру.

Любой, кто услышал бы меня по ту сторону дверей, мгновенно догадался бы, чем мы занимались. А еще я предвидела взбучку за это. Кто-нибудь не преминул бы на воскресной службе в церкви распечь меня, попеняв на возраст: «Ты уже не маленькая, чтобы играть в такие игры в тоннелях».

– Бегите-бегите, только от меня вам не спрятаться! – пригрозила я вдогонку друзьям.

И, свернув налево, устремилась в сторону дома Морин. Я была уверена, что она встречалась вечером с Рикки или, хуже того, с Эдом. Он мог строить из себя хорошего парня, но лично я сомневалась в его порядочности. И то, как изменился Рикки, начав тусить вместе с ним, и то, что рассказывала мне о нем подруга, лишь усиливало мои сомнения. «Чертовски сексапильный…» Вы только подумайте!

Мне не нравилось, как много вдруг начали значить для Морин парни.

И… Да! К чему отпираться? Я слегка ей завидовала.

Чуть дальше, у двери в подвал Питтов, послышался треск.

– Вижу-вижу тебя! – воскликнула я и метнулась вперед.

Я быстро свернула за угол, ожидая увидеть там Джуни, пытавшуюся слиться со стеной под песенку из «Лаверна и Ширли». Она всегда ее напевала в первом раунде игры.

Но за углом я никого не увидела. Поэтому остановилась и, склонив голову набок, начала водить фонариком по сторонам, направляя свет в ниши для хранения вещей и запасов, отстоявшие друг от друга метров на шесть – по одной на каждый дом. Я напрягла не только зрение, но и слух. Но в могильной черноте, окружавшей меня, не слышалось ничего, кроме моего сбившегося дыхания. А спустя несколько секунд звук повторился. Как будто кто-то что-то сказал.

Но донесся этот звук не из подвала Питтов, как мне показалось сначала. А с той стороны, где мы наткнулись год назад на бродягу.

Мне стало не по себе. Даже жутковато.

Открытую шею лизнул ветерок. Я резко крутанулась, посветила фонариком.

– Эй, кто здесь?

Никого. А за спиной снова раздался звук. Я развернулась, плечи напряглись, как гитарные струны. Как же глупо я себя веду! В тоннелях никого нет, кроме меня, Бренды, Клода и Джуни.

Я, конечно, никогда не ходила в этот конец лабиринта в одиночку. Но сейчас я была не одна. Где-то рядом прятались девчонки и Клод. Возможно, кто-то из них затаился за следующим поворотом. Я посветила фонариком прямо перед собой.

– Успел ты спрятаться или нет, я иду тебя искать!

Чем ближе я подходила к «Обители привидений», тем громче становился шум. Но он все еще был приглушенным, невнятным. Неужели кто-то устроил вечеринку в своем подвале?

Что ж, это их право! Проходя мимо дверей, я освещала фонариком каждую. У большинства из них отсутствовали обозначения, номера сохранились лишь у каждой пятой.

А потом я услышала визг. Музыка? Кто-то реально отрывался под землей. Я быстро пошагала вперед, пытаясь вычислить источник звуков. «Интересно, кто же додумался проводить вечеринку в подвале?» Любопытство гнало меня дальше и дальше.

Может, нам все же стоило «поохотиться на слова», о чем упрашивала Джуни?

Я заулыбалась, подумав о фразе, которую мы могли бы составить. И в этот момент в мое запястье вцепилась ледяная рука.

Глава 10

Бренда затащила меня в нишу и, осветив фонариком свое лицо, приложила палец к губам. Затем направила фонарик на Клода и Джуни. Они сидели на корточках рядом с ней и смотрели прямо перед собой. Бренда устремила луч фонарика в стену напротив, и я поняла почему. Бронзовая ручка на двери ползла вниз.

А над декорированным карнизом двери – одной из тех, что были установлены изначально, как в подвалах у меня и Клода, – все цифры, кроме «2» и «3», были сбиты. Я в принципе опознала эту часть района, даже без полного номера дома, и быстро сообразила, что к чему. Мы находились в нулевой точке, в самом центре «Обители привидений». Детей в этой части района не проживало, а это значило, что ручку дергал взрослый. И он вот-вот должен был выйти в тоннель. Мы знали большинство семейств в Пэнтауне, но, увы, не всех. Мое сердце в страхе сжалось.

Однако дверная ручка замерла. И я довольно громко выдохнула.

– Похоже, они там оттягиваются конкретно, – прошептала Бренда.

Судя по тому, что за дверью пел Элвис Пресли, участники вечеринки были людьми пожилыми. Послышались одобрительные возгласы, мужской смех.

Только было в этих звуках что-то такое, от чего моя кожа покрылась мурашками.

– Пожалуй, лучше отсюда свалить, – пробормотала я.

Клод кивнул. Бренда тоже. Мы втроем уловили это: вместе со звонкой музыкой и раскатистым смехом из незнакомого подвала просачивалось наружу что-то мерзкое, гадостное. Играя в «охоту на слова», мы часто шпионили за чужими вечеринками. Но эта была совершенно иной. За орнаментальной дверью происходило что-то нехорошее. Только Джуни этого не почувствовала. Возможно, в силу возраста или характера. «Она склонна доверять каждому и во всех, даже незнакомых людях, видит только хорошее», – частенько повторял отец. А может быть, Джуни настолько обрадовалась тому, что мы взяли ее с собой, посчитали «своей», что захотела себя проявить. Чем бы сестренка ни руководствовалась, но она вскочила на ноги раньше, чем я успела ее тормознуть, и метнулась к злосчастной двери; на повернутом в профиль лице девочки замерцал отраженный свет.

– Я хочу сыграть в «ручку-полтергейст», – прошептала она. – Приготовьтесь удирать.

В такую игру мы тоже играли. Подкравшись к чьей-нибудь двери, мы подслушивали до тех пор, пока не убеждались, что за ней кто-то есть, а потом поворачивали ручку. И убегали, визжа и теша себя тем, что хозяин решит, будто это полтергейст. Дурацкая забава, но сейчас это было не просто глупо.

Это было опасно.

– Джуни! Вернись к нам, – прошипела я, бросившись за сестрой.

Мне вдруг отчаянно захотелось выбраться из этого проклятого тоннеля, но некая неведомая сила словно застопорила меня. А дальше все происходило как в замедленном кадре.

Джуни схватилась за ручку, сжала ее, повернула. Свет ее фонарика превратил лицо сестренки в ухмылявшийся светильник Джека. Джуни покосилась на меня; ликование на ее мордашке сменилось замешательством, как только она осознала, что я лечу к ней. Луч фонарика уткнулся в пол, но другая рука на автомате продолжила поворачивать ручку.

Дверь приоткрылась.

Я, Бренда и Клод дружно ахнули.

Открывать чужие двери было нельзя.

И насколько я знала, никто из нас ни разу не пытался это сделать. Мы предполагали, что они окажутся заперты.

В щель потекли звуки музыки, сигаретный дым и что-то потное, солоноватое. Но мне стало не до звуков и запаха, потому что то, что я увидела, сразило меня наповал, потрясло до глубины души.

Стробоскопы.

Трое мужчин.

«Нет!»

Вспышки света разрезали темноту, скрывавшую торсы мужчин; виднелись лишь части их тел – от пояса до колен. И этот же свет упал мне на грудь, обнажив нашивку с буквами «ТАФТ» на армейской рубахе, позаимствованной у Бренды.

«У меня все хорошо мама, все хорошо», – пропел Элвис.

«Нет. Нет!»

На коленях стояла девушка, ее голова тыкалась в пах одного из мужчин.

«У меня все хорошо, мама, что бы мне ни приходилось делать…»

Волосы у девушки были длинные и светлые.

Вспышка. Строб.

С зелеными прядками-перьями.

Рука на затылке девушки прижала ее лицо к паху мужчины. Медный браслет на этой руке показался мне очень знакомым.

«Нет, нет, нет, нет…»

Мне хотелось отогнать навязчивую мысль, мозг старался стереть то, что я видела, а глаза продолжали смотреть.

«Все хорошо, все хорошо», – повторял Элвис.

– Закрой ее! – взвизгнула Бренда, и девушка на коленях, чье лицо я не желала увидеть, начала поворачиваться.

Ее подбородок, ее щека, ее профиль. Через секунду мы бы встретились с ней взглядами.

Дверь с грохотом захлопнулась.

До того, как я увидела ее лицо.

Это не могла быть Морин… Ну конечно, это была Морин! У кого еще зеленые перья на голове? Но что за мужчины с ней были?

Клод схватил за руку меня и Джуни, Бренда ринулась вперед, мы за ней. Мы побежали быстро, что было сил, в землистую черноту тоннеля, за прыгавшим кружочком света от фонарика в руке Бренды. Дыхание сбилось; чем дальше мы убегали, тем сильнее задыхались. Но мы мчались вперед без оглядки. И замедлили бег только для того, чтобы отпереть ближайшую спасительную дверь. Мы с Джуни ввалились в ее проем, пронеслись по нашему подвалу и буквально взлетели по лестнице вверх, на первый этаж. Но и там мы не смогли остановиться, а выбежали из дома на намоченную ливнем лужайку. И там меня согнуло пополам и вырвало под равнодушным оком луны.

Глава 11

– Что там было, Хизер, что ты видела? – балансируя то на одной ноге, то на другой, Джуни, терзаемая любопытством, покусывала подушечку большого пальца.

Гроза прошла, пока мы находились под землей. И умчалась прочь, оставив после себя чистое ночное небо, сверкавшее звездами, увлажненную почву и запах червей.

Я вытерла рот тыльной стороной кисти. При виде дымившейся кучки частично переваренной фасоли, которой меня вырвало, живот снова скрутило. Пока не вернулась гроза, мне надо было размотать шланг и смыть это безобразие.

– Да, что там было? – спросил Клод. – Что ты увидела?

Он встал рядом с Джуни, раскрасневшееся от бега лицо его выражало надежду. Это убедило меня: каким-то чудом Клоду тоже не удалось заглянуть в тот подвал. Возможно, он занял у двери невыгодную позицию.

Я больше не могла изворачиваться. И перевела взгляд на Бренду.

Ее глаза показались мне пустыми кругами, подбородок подруги подрагивал. Она выглядела такой юной, маленькой девочкой, что мне невольно вспомнилось то лето, когда она согласилась спрыгнуть со мной с вышки. Если старшеклассники спасались от зноя в каменоломнях, то ребятишки помладше проводили жаркие летние деньки в городском бассейне.

Думаю, мы бы просто поплавали тогда по-собачьи в мелководье бассейна, если бы Ант не застал нас с Морин сидевшими на его бортике у лесенки. Бренда покачивалась на воде у наших ног. Ант попытался нас поддразнить, но мы проигнорировали его шутки. И тогда он начал подговаривать Морин прыгнуть с вышки.

– Нет, – мотнула головой подруга и, наклонившись вперед, зачерпнула холодную воду в свои розовые ручки.

Не то чтобы она струсила. Морин в жизни никогда и ничего не боялась. И даже в семилетнем возрасте ее совершенно не волновало, что мог подумать о ней Ант.

«Морин, Морин! Что ты делала с теми мужчинами?»

Я плавала плохо. Хуже того, я боялась глубокой воды. Но к своему удивлению, я приняла вызов Анта.

– Я прыгну с вышки!

Бренда вскинула на меня глаза: от изумления ее глазные яблоки едва не вылезли из орбит. И в ее взгляде явственно читалось: «Что это на нее нашло?»

– Не надо тебе прыгать, – буркнула Морин.

– Знаю, – сказала я, а уже в следующую секунду вскочила на ноги и засеменила к мокрому трамплину. Я прошла почти метр, прежде чем задалась двумя резонными вопросами: «С чего я вдруг сморозила такую глупость? Как теперь выкрутиться?»

И тут Бренда вылезла из воды и поспешила за мной, окропляя горячий бетон каплями, стекавшими с кружевной оторочки ее сплошного розового купальника.

– Я тоже прыгну! – заявила она; ее мощные девичьи бедра напрягались с каждым шагом все сильней.

– Я не позволю вам двоим сделать это без меня! – крикнула Морин, спугнув трех уток, до сих пор ускользавших от спасателей.

И мы втроем побежали вприпрыжку к самому глубокому месту в бассейне, петляя между кучками детей. Солнце палило нещадно, выпаривая из воды хлор. А мы сгрудились в тени пятиметровой платформы и дрожали в ожидании нашей очереди.

– Я прыгну первой, – прошептала Морин. – Покажу тебе, что это безопасно. Хорошо, Хизер?

Я кивнула. Наверное, я уже поняла, что не смогу подняться на вышку по лестнице. Мы с Брендой замерли, наблюдая за тем, как попа Морин взмыла к небу и как потом, когда подошла ее очередь, подруга с вызывающим воплем сбежала с края трамплина. Она пролетела мимо нас, как пушечное ядро – с широко раскрытыми глазами и зажав нос. Бренда стиснула мое запястье и отпустила лишь тогда, когда Морин вынырнула на поверхность с победоносной ухмылкой и большими пальцами, поднятыми вверх.

– Если хочешь, я прыгну следующей, – предложила Бренда, взглянув на меня. И застыла с отвисшей губой, словно до нее дошло, какую ужасную ошибку она совершила.

Такое же лицо было у Бренды сейчас.

«Морин, Морин! Кто же были те мужчины? Они знают, что ты прыгнула с вышки ради меня? Чтобы мне не пришлось это сделать?»

– Ты в порядке? – спросила я Бренду.

Она безмолвно кивнула и опустилась наземь рядом со мной, возле самой лужицы рвоты. Сорвала травинку и начала ее теребить.

– У нас будут теперь неприятности? – спросила Джуни. – Я сожалею, что открыла ту дверь.

– Мы должны это забыть, – тяжело выговорила Бренда, проигнорировав Джуни; ее глаза показались мне такими же глубокими и безнадежными, как карьеры. – Мы не должны были этого видеть.

– Так что же вы видели? – заныла Джуни.

– Ничего, – не сводя с меня глаз, отрезала Бренда. – Там было слишком темно, чтобы что-нибудь разглядеть.

Она протянула мне руку. Я сжала ее – холодную и дрожащую.

– Поклянись, – произнесла Бренда, и ее голос проскрежетал, как шлифовальная машина. – Поклянись, что там было настолько темно, что мы ничего не увидели.

Но меня не нужно было призывать к молчанию. Мозг уже старался затереть воспоминание. И перед глазами возникали лишь обрывочные фрагменты, которые я пыталась осмыслить. «Отпусти ситуацию. Ты не должна это помнить».

Бренда приняла мое молчание за сомнение.

– Поклянись, что там было слишком темно, – призвала она снова. – Ради репутации Морин.

Вот что имело значение. Не только ужас того, что мы увидели. Но и то, чем это могло обернуться для нашей подруги, узнай об этом другие. Мне сразу представилось, как перед нами стоит отец Адольф и грустно улыбается из-за того, что ему вообще пришлось такое говорить: хорошая репутация ценней дорогого парфюма.

Я пожала руку Бренды и откашлялась – во рту першило после рвоты.

– Клянусь.

Воспоминания из детства вновь нахлынули на меня: мы с Брендой и Морин в городском бассейне – три мушкетерки против всего мира. Такого больше не было. Во время нашего рукопожатия часть Бренды для меня закрылась, как и часть меня для нее. Наши лодки покинули знакомые гавани, обреченные в них не вернуться.

***

В первый раз Бет подумала, что тронется рассудком.

Во второй она онемела.

За бесконечные часы, минувшие с момента ее похищения, Бет постоянно возвращалась туда.

В пустоту. Небытие в данном месте в данное мгновение.

Бет не была девственницей. Ее первым – и единственным – парнем был Марк. Он тоже лишился невинности с ней. Марк хотел дождаться их свадьбы, но брак не входил в ее планы на будущее. Когда Бет убедила парня, что никогда не выйдет замуж – ни за него, ни за кого-то другого, – Марк, наконец, согласился на секс. В первый раз было сухо, больно, неуклюже. Но со временем они изучили свои тела и их реакцию. И секс стал единственной вещью, которой Бет ждала от встреч с Марком. Теперь она жалела о том, что так и не набралась мужества порвать с ним. Он это заслужил.

Только сейчас лучше было не думать о Марке, иначе ее разум уплыл бы, как бугристый розовый шарик. И Бет старалась думать о колледже. Она хорошо училась в школе, добилась отличных результатов в спортивных дисциплинах. Ей предложили стипендию сразу в нескольких колледжах штата, а также в Беркли. Родители говорили, что с ее стороны было бы грешно распорядиться Божьими дарами иначе, чем выбрать карьеру юриста или врача. Иными словами, любую другую профессию, не гарантировавшую престиж и хороший доход.

А Бет обожала детей; ей нравились их испачканные мордашки, забавное хихиканье и тот совершенный, драгоценный свет, который они несли в этот мир. Бет хотела стать учительницей – тем человеком, на которого они могли положиться, невзирая ни на что, тем человеком, который мог разглядеть в них уникальные способности, будь то умение бегло читать, остроумно шутить или рисовать индеек, закрашивая контуры приложенной к холсту пятерни цветными мелками. Разве было более высокое призвание, чем учить детей?

Какой-то булькающий шум встревожил комнату.

Бет поняла – этот звук испустила она.

Он вошел в комнату пару минут назад и сейчас стоял над ней, расстегивая ремень.

Вырвавшийся у девушки звук заставил его остановиться.

– Что такое? – спросил он.

Бет посмотрела на него – на этого человека, которого она знала, но, как выяснилось, не знала. Который рискнул всем в этом мире, чтобы похитить другого человека и забавляться с ним, когда ему заблагорассудится. Этот неудачник считал биологический акт настолько важным, что готов был отправиться в тюрьму, лишь бы испытать такое же облегчение, какое мог доставить себе и сам, с помощью собственной руки.

Бет снова издала странный звук, но на этот раз это был смешок.

Смешок превратился в хохот.

И, дав смеху волю, Бет уже была не в силах остановиться. Он мог убить ее за это. Бет это понимала. Плевать. Он заточил ее в темницу. И исход был непредсказуем.

– Что? – переспросил он опять. Его лицо скривилось.

Глядя на него, Бет осознала: он мог выбрать любую женщину, по крайней мере в Сент-Клауде. И одно это заставило ее расхохотаться еще громче; к истеричному смеху примешались всхлипы. Неужели он вообще не знал, что такое настоящая, правильная любовь? Неужели ему никто не говорил, что унизительное, животное соитие было дорогой в никуда, а не конечным пунктом назначения? Что вся радость, волшебство, весь смысл физической близости состоял в том, чтобы полностью утратить бдительность, всецело забыться с другим человеком? И именно ощущение слияния и незащищенности порождало то, что, в сущности, являлось пренебрежением всем остальным, то, к чему стоило стремиться? Он украл «Мазерати», чтобы добраться до его брелока. Да он был клиническим идиотом! Королем тупиц и дебилов.

Бет захохотала-заплакала еще сильней.

– Глупая сука, – раздраженно пробормотал он, засовывая ремень обратно в шлицы. Тусклый свет превратил его глаза в темные впадины, но затрясшиеся руки рассказали обо всем. – В следующий раз ты не будешь смеяться. Поверь мне, – пообещал он хриплым голосом.

И вышел из комнаты.

Бет услышала скрип, с которым проворачивался ключ в замке.

И начала составлять план.

Ей расхотелось возвращаться в Пустоту.

Теперь, когда Бет вспомнила, кто она такая.

Глава 12

Я проснулась, ощущая головную боль и грусть. Мне потребовалось несколько секунд, чтобы сонное опьянение прошло, и я вспомнила, что было накануне. Мне не хотелось думать о Морин и о том, чем она занималась. Это было не мое дело. «Захочет – расскажет сама», – наказала себе я. В любом случае мы с Брендой приняли правильное решение: выбросить все это из головы.

Но события минувшей ночи не желали стираться из памяти, они словно залипли в ней. И вместо того, чтобы вылезти из постели, я вытащила из-под матраса свою записную книжку. Она отвлекала меня от вещей и похуже того, что я подсмотрела в чужом подвале. Она служила мне дневником, которому я поверяла свои мечты, рассказывала, из-за чего разозлилась и кого считала симпатичным. А еще я записывала в ней песни, слова, приходившие мне в голову под музыкальные ритмы. Только в этот раз я не почувствовала ни желания описывать что-то, ни капли творческого вдохновения. И опять засунула блокнот под матрас.

Я не слышала, в котором часу ночи вернулся отец. А когда спустилась вниз, он уже ушел на работу.

Дверь в ванную комнату была приоткрыта. Обычно я стучусь, желая удостовериться, что ванная свободна. А этим утром я была не в настроении и без стука ворвалась внутрь.

От зеркала отпрянула Джуни.

– Прекрати за мной шпионить! – вскричала она.

– Извини, не думала застать тебя здесь. – Я осмотрелась, и мой лоб наморщился. – Что ты тут делала?

– Тренировала улыбку, – угрюмо буркнула сестра.

А затем улыбнулась. Это была великолепная улыбка. Когда Джуни дорастет до моих лет, она будет самой красивой девушкой в Пэнтауне – с волнистыми каштановыми волосами, зелеными глазами и сливочной кожей. Выбитая из колеи событиями ночи, вялая из-за плохого сна, я смогла лишь ухмыльнуться в ответ.

– Не забудь подать маме ланч. Я работаю сегодня до двух.

***

Проезжая на велосипеде по парковке «Города покупателей Зайре», я рефлексивно надвинула волосы вперед – чтобы загородить ими часть головы. Этого уже не нужно было делать. Мое уродство и так было скрыто. К голове плотно прилегали наушники-квадрафоны, из которых лилась музыка месяца – композиции альбома Presence группы Led Zeppelin. Я начала носить наушники сразу после аварии, как только рана затянулась настолько, чтобы не болеть. Мне хотелось замаскировать свою ущербность. И лишь со временем до меня дошло, что глупее этого трудно было придумать. Потому что большие, старые, не соединенные ни с чем наушники только привлекали ко мне внимание. Теперь я поумнела и стала носить с собой кассетный магнитофон.

Благодаря Columbia Records моя жизнь получила звуковое сопровождение. «В этом лишь моя вина», – зазвучало в наушниках. Это была моя самая любимая песня на пленке. Но я уже практически подъехала к служебному входу «Зайре» и дослушать до конца ее не успела.

Я устроилась в «Зайре» через неделю после начала каникул. На том, чтобы я нашла работу, настоял отец. Он сказал, что женщина должна уметь позаботиться о себе в этом мире, и ему бы не хотелось, чтобы мне пришлось полагаться на других людей. А потом он позвонил кому-то и попросил за меня. Я работала в отделе кулинарии вместе с Клодом, Рикки и парой девушек постарше. Мы подавали сэндвичи с картофелем фри и маринованными огурчиками лягушачьего цвета, разрезанными вдоль на четвертушки, покупателям, решившим передохнуть.

А в передыхе они нуждались. В «Городе покупателей Зайре» продавались продукты, хозяйственные товары, бытовая техника, мебель, одежда. Черт, в нем имелась даже парикмахерская. Я не сказала отцу, что предпочла бы работать в отделе одежды, складывать красивые рубашки из вискозы и расправлять моднючие джинсы-клеш. Он мог бы посчитать меня неблагодарной. И все же мне очень хотелось работать в отделе одежды – не меньше, чем в ювелирном отделе, среди камней изумрудных, рубиновых и сапфировых цветов.

Увы, отец устроил меня в кулинарию.

В принципе, все было не так уж и плохо. Поначалу мне даже понравилось – отвечать за кассу, радовать проголодавшихся покупателей едой. Видеть их довольные лица было очень приятно. В детстве я так часто играла в продавщицу, учительницу, актрису или домохозяйку, что мне показалось даже судьбой попробовать себя в этой роли в реальной жизни.

И мне не доставляло дискомфорта то, что большинство смен я работала с Клодом. Я находила это даже забавным. Потому что в детстве мы часто, прикусив языки, пытались выговорить «Город покупателей Зайре». И чуть не уписывались со смеха, когда слово «город» звучало как ругательство. Вот и теперь мы работали в паре. Клод все время находился у меня на виду, наполнял стаканы газировкой и следил за тем, чтобы Рикки готовил именно то, что заказывали клиенты.

Большого выбора не было. Многослойные сэндвичи, хот-доги, шашлычки и тосты с сыром, точнее с сырной пастой. Три вида картофеля фри. Кетчуп, горчица и закуска из маринованных овощей, которые клиенты брали сами. Но даже при ограниченном меню мы всегда были при деле. «Зайре» был в этой части города тем центром, куда всегда можно было пойти. Некоторые люди только в нем и общались с другими.

Я приставила велосипед к дорожному указателю позади кулинарии и пристегнула его замком. До конца песни оставалась минута или около того, но мне не хотелось отмечаться в табеле прихода на работу с опозданием. Поэтому я поставила Джона Бонема на паузу и стянула наушники на шею. Липкий воздух был таким же неприятным, как объятие незнакомца.

– Приветик, Тыква.

Я подскочила. Между мусорным контейнером и зданием стоял Рикки, собиравшийся прикурить сигарету.

– Привет, – ответила я и ощутила, как заколотилось сердце.

Рикки был единственным, кто обзывал меня Тыквой. Это прозвище не было ни добрым, ни ласковым, но и прозвучало оно безо всякого зла. Рикки произнес его своим обычным голосом. В любом случае это было лучше, чем делать вид, будто у меня два целых уха. Рикки придумал это прозвище сразу после инцидента, когда я все еще оставалась в бинтах, пластырях и повязках. Родители не выпускали меня из дома. Должно быть, не хотели, чтобы меня кто-то увидел. Только вели они себя так, будто это делалось для моего блага. Рикки был единственным, кто заходил ко мне тогда регулярно.

Это было до его лихорадки, значит, Рикки было не больше восьми. Он приносил свою злобную старую кошку по кличке Миссис Брауни. Она шипела на всех, кроме него и меня, и Рикки знал, что мне нравилось ласкать ее шелковистую шерстку. Миссис Брауни позволяла нам с Рикки ее гладить, но терпеть не могла, когда ее брали на руки. И поэтому он всегда приходил с расцарапанными руками, клал котяру на кровать рядом со мной, а сам плюхался в кресло и начинал жаловаться на своих сестер, братьев и родителей. Он болтал до определенного, лишь ему ведомого момента, а потом подхватывал рассвирепевшую Миссис Брауни и исчезал до следующего дня.

Мне это помогало, не давало погрязнуть в чрезмерной жалости к себе. Рикки навещал меня со своей старой полосатой кошкой, никогда не расспрашивал о произошедшем и не притворялся, будто все нормально; только называл меня Тыквой чаще, чем Хизер. Он перестал приходить, как только с меня сняли все бинты. И впоследствии мы никогда не говорили с ним о тех визитах, вели себя так, будто ничего не было.

Но стоило мне о них вспомнить, и сердце забилось сильнее.

Я уже собралась спросить Рикки, помнит ли об этом он, как парень выпустил изо рта струю дыма.

– Дерьмово выглядишь, – прищурился он.

– Спасибо, Рикки. – Я закатила глаза.

Вот почему я никогда не напоминала ему о тех визитах.

Оставив Рикки жариться под уже раскалившимся солнцем, я поспешила в прохладу комнаты отдыха. И застала в ней Клода, достававшего с полки коробку с соломинками. Парень встретил меня натянутой улыбкой. Он наверняка чувствовал, что прошлой ночью что-то случилось. Мы знали друг друга всю жизнь. Но давить на меня Клод не стал.

– Похоже, смена будет тяжелой, – произнес он, кивнув в сторону входной двери. – Там уже очередь собралась.

Я отметилась в книге прихода.

– Кто ест хот-доги по утрам?

Но стоило мне вспомнить, чем меня стошнило прошлой ночью и как я поутру смывала рвоту с лужайки, на меня опять накатила дурнота.

– Уже двадцать пять градусов, – заметил Клод. – Люди сожрут что угодно, лишь бы побыть в помещении с кондиционером.

***

– Ты придешь завтра на мою вечеринку?

Голову Рикки прикрывал такой же бумажный колпак поверх сеточки, как у меня и Клода. Склонившись у автомата с газировкой, он наполнил пластиковый стаканчик убийственной жидкостью. Это была первая передышка, выдавшаяся нам за два часа. Покупатели тянулись непрерывным потоком. И всякий раз, когда к моей кассе подходил мужчина, я ловила себя на мысли, что выискиваю глазами на его запястье медный браслет. Хотя велела себе позабыть о прошлой ночи и пообещала о том же Бренде. А еще я пообещала подруге, что пойду с ней на вечеринку Рикки.

– Наверное.

Сказав это громко, я неожиданно для самой себя почувствовала дрожь возбуждения. Если хижина находилась там, где говорила Бренда, мне впервые предстояла вечеринка в каменоломнях. И это было очень важно для девчонки, выросшей в Пэнтауне. Как, впрочем, и для всех ребят района.

Еще бы! Разве это не здорово – прыгать со скал в ледяную пучину без шансов остановиться и перевести дыхание, потому что она была бездонной, зияющей дырой, возможно, простиравшейся до самого центра Земли? Дырой, в которой могли прятаться доисторические водные чудовища, жуткие существа с пупырчатой кожей и острыми зубами, способные уцелеть лишь на огромной глубине, но иногда – раз в несколько лет – всплывающие, вытягивающие свои щупальца и обвивающие их вокруг твоих лодыжек, чтобы утянуть тебя вниз за компанию.

– А можно мне прийти? – спросил Клод, вынырнув откуда-то сзади с пакетом салфеток для дозатора.

– Утыркам без пары там не место, – заявил парень, вдруг выросший у прилавка.

Он выглядел так, словно сошел с экрана 50-х годов: черные как смоль умащенные волосы, поношенные джинсы с отворотами, позвякивающие пряжки на кожанке. Как он не упарился в этой одежде в такую жару?

– Привет, Эд! – воскликнул Рикки и, отпив глоток газировки, разбавил ее апельсиновым соком. – Тыква, ты уже знакома с Эдди?

Я моргнула. Так вот он какой, этот легендарный Эд! Парень, которого моя подруга Морин находила «чертовски сексапильным». Я ощутила внутренний трепет. Невысокого роста, с желтыми зубами курильщика, он все равно был жутко привлекательным, несмотря, а может быть, как раз благодаря своей странной манере одеваться. Похоже, этот парень не страшился оказаться в центре внимания. В Пэнтауне такая самоуверенность всегда была в чести. Уж не ее ли разглядела в нем Морин?

– Привет, дорогуша. Как тебя звать?

Хотя Эд и выговорил эти слова так, словно играл главную роль в пьесе Теннеси Уильямса, он явно был миннесотец, как и все мы – «потомки шведов, сошедших с корабля». И все же я была поражена тем, каким низким и глубоким был его голос, учитывая компактное тело.

– Хизер.

Эд коснулся воображаемой шляпы:

– Рад нашему знакомству, Хизер.

– Она барабанщица в той группе, о которой я тебе говорил. – Рикки нервно переступил с ноги на ногу. – О выступлении которой ты договорился на ярмарке.

Я заметила, что Рикки постеснялся поставить себе это в заслугу в присутствии Эда. А тот, не сводя с меня глаз, медленно растянул губы в приятной улыбке.

– Значит, ты подружка Морин, – сказал Эд.

Я кивнула. А самой вдруг стало интересно: где и как они сошлись с Рикки? Ведь Эд был старше. Сильно старше, чтобы тусить с подростками из средней школы, даже такими безбашенными, как Рик. Но долго размышлять на эту тему я не смогла. Эд был слишком волнующим и пугающим. И казался крайне неуместным в свете ярких огней, среди чистых скатертей кулинарии. Глядя на его черные напомаженные волосы и кожаную куртку на фоне пастельных нарядов жителей Пэнтауна, я невольно представила лоснящегося камышового кота, выпущенного на волю в контактном детском зоопарке.

– Морин – хорошая птичка, – еще шире улыбнулся Эд. – У тебя есть «Ар-си кола»?

– Конечно, – ответил Рикки, извлекая из диспенсера одноразовый стаканчик.

– Тебе не положено подавать еду и напитки, – встрял Клод, озираясь по сторонам в поисках администратора.

На Рикки уже накатали две жалобы в этом месяце: одну за то, что он не надевал сеточку на волосы, а вторую за слишком частые перекуры. Он действительно играл с огнем.

– Тебе не положено подавать еду и напитки, – передразнил Клода Рикки, продолжив наполнять стаканчик. – Знаешь, Клод, а ты можешь прийти на вечеринку, но только если приведешь с собой двух девчонок.