Читать онлайн США и борьба Латинской Америки за независимость, 1815—1830 бесплатно

RUSSIAN ACADEMY OF SCIENCES

Institute of World History

DMITRIY POZHARSKIY UNIVERSITY

Andrey A. Isserov

The UNITED STATES and the LATIN AMERICAN STRUGGLE for INDEPENDENCE 1815–1830

MOSCOW

Dmitriy Pozharskiy University

2011

The monograph is devoted to the beginnings of relations between the United States and the Latin American nations. It discusses the first formal and informal contacts, the diplomatic recognition of the Latin American independence by the United States, and political, military and merchant networks in the New World at the time of the independence movement. Based upon a wide range of published and archival sources, this research is important for understanding the formation of U.S. foreign policy principles, including the famous Monroe Doctrine, and the socio-cultural background of conflicts between two Americas.

Подготовлено к печати и издано по решению Ученого совета Университета Дмитрия Пожарского

Рецензенты:

доктор исторических наук М. С. Альперович

доктор исторических наук Б. М. Шпотов

Введение

История межамериканских отношений окутана в общественном сознании туманом накопившихся за два столетия легенд, домыслов, предрассудков. Зачастую взгляд на нее диктует не трезвый анализ, а эмоции, которые рождают образ либо доброго и сильного северного соседа, несущего свет свободы и демократии в неразвитые страны, либо мощного империалистического хищника, навеки закрепившего зависимое и отсталое состояние региона. Очевидно стремление историков обратиться к истокам связей Соединенных Штатов и Латинской Америки, чтобы отыскать зерно будущей драмы. Война за независимость испанских колоний совпала с ключевым периодом ранней национальной истории США, что делает задачу исследователя интересной, важной, но и сложной.

Борьба за независимость Латинской Америки завершила черед революций Просвещения. Это была последняя атлантическая революция, совершенная на излете героической эры трансокеанского капитализма Нового времени, последняя «дотелеграфная» война парусников и каперов. Но одновременно те противоречивые события заложили основу будущего развития Западного полушария.

В первой трети XIX в. Соединенные Штаты стояли в самом начале своего пути от небольшой рыхлой конфедерации к мировой сверхдержаве. После завоевания независимости перед победителями сразу встала задача разработать собственные внешнеполитические принципы, которые бы лучше всего соответствовали большим амбициям и пока еще скромным возможностям молодого государства. Основы доктрины были заложены в Прощальном послании Джорджа Вашингтона (1796) и первой инаугурационной речи Томаса Джефферсона (1801). Расширение свободных торговых связей, обеспечение прав нейтрального мореплавания не должны были, по мысли отцов-основателей, вести за собой «связывающие союзы» (entangling alliances). Этот ранний изоляционизм подвергся испытанию в годы «Второй войны за независимость» с Англией 1812–1815 гг., когда молодая республика, изменив принципу нейтралитета, поставила под вопрос свое существование как суверенной нации.

После окончания войны настало время осмысления бурного опыта республики: в период «эры доброго согласия» были разработаны или развиты концепции «естественных границ», «политического тяготения», программа «Американской системы», наконец, доктрина Монро. Соединенные Штаты приходили к осознанию своего исключительного положения как единственной крупной демократической республики на периферии монархического легитимизма Венской системы и старались понять, в чем состоят их цели. В молодом государстве становление национального самосознания и поиск своего места в мире шли одновременно и были взаимосвязаны. Разделение государственной политики на внутреннюю и внешнюю здесь не более чем привычная условность.

История США – это во многом история освоения и расширения территории государства. В 1776 г. независимость провозгласили всего 13 штатов, территория которых не выходила за границы Аллеганских гор. Согласно Парижскому мирному договору 1783 г., западная граница только что признанного государства прошла по р. Миссисипи – площадь страны увеличилась более чем вдвое. Становилось ясно: Соединенные Штаты обречены были стать огромной республикой, порывая тем самым с античным политическим идеалом.

Дебаты 1810-х – 1820-х гг. о присоединении Флориды и Техаса стали частью широкого спора о национальных интересах США, о том, в каком направлении развиваться стране. Это также спор, как строить отношения с такими разными и по-своему сложными в переговорах империями – могущественной рациональной Англией и слабевшей, зачастую плохо предсказуемой Испанией, а затем и возникшими на месте ее колоний новыми, увы, редко политически устойчивыми латиноамериканскими государствами.

Даже секционные различия не могли еще поколебать веру в континентальное «предназначение» Соединенных Штатов. Недаром в те годы одним из самых ярких (и, бесспорно, самым деятельным) сторонников роста территории государства был новоанглийский пуританин Джон Куинси Адамс. Можно говорить о стойком экспансионистском consensus’e в североамериканской политике конца XVIII – начала XIX вв.

Борьба Латинской Америки за независимость стала для Соединенных Штатов серьезным вызовом, на который необходимо было дать достойный ответ. Кризис и распад Испанской и Португальской империй привлек внимание великих европейских держав к борьбе за влияние в Новом Свете – на короткое время «Западный вопрос»[1] стал важнейшей темой мировой политики.

Даже признав в 1822 г. независимость латиноамериканских стран, США не определились в своем отношении к новым государствам. Кто они – союзники и партнеры в борьбе с европейским влиянием или весьма далекие соседи с точки зрения их географического положения, политической культуры, экономических интересов? Активная политика в полушарии могла бы поставить Соединенные Штаты во главу нового республиканского сообщества, но заодно грозила серьезными, возможно, неоправданными осложнениями на мировой арене. Принятие верного решения было делом крайне непростым, ведь в достижении внешнеполитических задач Соединенные Штаты не могли пока опереться ни на сильную армию, ни на профессиональный дипломатический корпус.

Задачи книги включают определение предпосылок восприятия в Северной Америке борьбы за независимость испанских и португальских колоний; исследование деятельности латиноамериканцев в США и североамериканцев в Латинской Америке; изучение роли дебатов в Конгрессе США в выработке латиноамериканской политики; анализ признания Соединенными Штатами независимости государств Западного полушария и становления межамериканских дипломатических и торговых связей; трактовку эволюции образа Латинской Америки в общественном мнении США. Такой комплексный анализ никогда не предпринимался в исторической литературе. Некоторые архивные источники впервые вводятся в научный оборот.

Исследование в основном охватывает время от окончания англо-американской войны 1812–1815 гг. до 1829 г. – прихода к власти президента Эндрю Джексона, который совпал с относительным падением интереса североамериканцев к внешним делам. Это был переходный период от джефферсоновской к джексоновской демократии, завершение эпохи ранней республики, на которое пришлись правления президентов из партии национальных республиканцев – Джеймса Мэдисона, Джеймса Монро («эра доброго согласия») и Джона Куинси Адамса. В Латинской Америке именно в середине 1810-х гг. начался решающий подъем революционного движения, а к рубежу 1820-х – 1830-х гг. с политической арены ушло большинство политиков поколения освободителей.

Изложение фактической канвы сочетается в работе с попыткой интерпретации сквозных проблем, таких как, например, антикатолицизм англо-саксонского мира и «черная легенда» об Испанской империи. Решение поставленных задач требует, помимо описания происходивших событий, также анализа их восприятия современниками. Так, для изучения общественного сознания важно не только то, была ли интервенция Священного союза в Латинскую Америку реальной опасностью, но и то, насколько вероятной считали ее политики, дипломаты, журналисты.

Под общественным мнением в работе понимаются взгляды активного меньшинства – представителей разных социальных слоев, кто своей деятельностью и высказываниями участвовал в создании единого «общественного пространства» (Offentlichkeit по Юргену Хабермасу) молодого государства.

Исследователь общественного мнения неизбежно имеет дело со стереотипами – упрощенными, схематизированными понятиями, к которым люди во все времена склонны сводить сложную реальность. «В огромном шумном многоцветий внешнего мира мы вычленяем то, что уже было определено нашей культурой», – писал создатель концепции стереотипа Уолтер Липман (1889–1974)[2]. Точно так же и образ Латинской

Америки создавался под влиянием двух систем взглядов, предшествовавших опыту: «черной легенды» и классического республиканизма.

Чтобы сохранить связность изложения и полноту картины, мы кратко остановились в нашем повествовании и на хорошо известных, в основном дипломатических, сюжетах, таких как Трансконтинентальный договор 1819 г. и провозглашение доктрины Монро. Но основное внимание уделено слабо или вовсе не исследованным темам: дебатам в Конгрессе по признанию независимости стран Испанской Америки и участию США в Панамском конгрессе, деятельности латиноамериканской комиссии 1817–1818 гг., первых знатоков региона Генри Брэкенриджа и Джареда Спаркса, педагога Джозефа Ланкастера в Великой Колумбии, восприятию Симона Боливара в США.

В заключение следует пояснить употребление некоторых понятий, в первую очередь, из области международного и морского права. В 1780 г. Екатерина II предложила европейским державам новаторские принципы «вооруженного нейтралитета», нацеленные на защиту нейтрального судоходства в условиях войны: 1) нейтральный флаг покрывает неприятельскую собственность (flag covers the goods/cargo), за исключением военной контрабанды; 2) нейтральная собственность под неприятельским флагом не подлежит захвату, за исключением военной контрабанды; 3) блокада должна быть установлена не только de jure, но и de facto (состояние, когда флот не может на деле осуществлять провозглашенную блокаду побережья, но произвольно задерживает суда на огромных, якобы блокированных просторах, получило название «бумажной» блокады). Обладая мощным торговым флотом и придерживаясь нейтралитета, Соединенные Штаты со времени обретения независимости вслед за Россией и другими государствами континентальной Европы в противовес «владычице морей» Англии последовательно отстаивали курс на такую либерализацию морского права в интересах нейтрального судоходства, в том числе «перевозочной» торговли (carrying trade), то есть торговли, осуществляемой на кораблях третьей страны.

Важной составной частью войны на море в то время было каперство, то есть, по сути, легальное пиратство: с разрешения какого-либо воюющего государства (такое разрешение называлось «каперским свидетельством» – lettre de marque) можно было снарядить частное судно для нападения на торговые корабли – как враждебные стране, выдавшей каперское свидетельство, так и нейтральные, но везущие вражеский груз. Разумеется, с точки зрения принципов «вооруженного нейтралитета», на нейтральном судне могло быть конфисковано только вражеское оружие и боеприпасы. Захваченные трофеи делились в соответствии со строгими правилами в особых «призовых судах» (prize courts) страны приписки каперского корабля[3]. Капер получал доход – а государство, выдавшее ему каперское свидетельство, подрывало морскую торговлю противника.

На Парижском конгрессе 1856 г. ведущие мировые державы по инициативе Франции особой Декларацией о морской войне утвердили принципы «вооруженного нейтралитета» и запретили каперство. До этого времени правила судоходства трактовались каждым государством в собственных интересах, что в военное время порождало постоянные споры, примеры которых читатель найдет в этом исследовании.

Режим наибольшего благоприятствования (most favored nation) в международной торговле гарантирует взаимные обязательства не распространять на другие государства льготы, не предоставленные договаривающимися сторонами друг другу. Режим взаимности (reciprocity) идет дальше и означает взаимные уступки сторон по обложению пошлинами любых товаров вне зависимости от их происхождения. Первый такой договор был подписан Соединенными Штатами с Францией в 1778 г., а четкое определение принципа было принято в 1815 г. (Reciprocity Act)[4].

Современники называли латиноамериканских революционеров «патриотами». Будучи антонимом слову «роялист», понятие «патриот» подразумевало не только любовь к американской родине (и соответственно ненависть к ее реальным или мнимым угнетателям), но и служило синонимом определению «республиканец». Такой смысл восходит к Великой французской революции. В сознании граждан США «патриот» в Западном полушарии не мог быть монархистом: это означало бы предательство интересов родины во имя «европейской системы». В обиходе сочувствовавших повстанцам североамериканских газет часто использовалось и другое определение – «южные братья» (South(ern) brethren).

Термин «Латинская Америка» в те годы еще не существовал, он зародится лишь во второй половине XIX в. Современники обычно говорили «Испанская Америка», «Португальская Америка» или, что чаще всего, «Южная Америка», включая порою в последнее понятие и Мексику с Центральной Америкой. Пересказывая речь современников событий, мы часто, не оговаривая того, заменяли понятие «Южная Америка» на определение «Латинская Америка».

До 1831 г. Новая Гранада (Колумбия), Венесуэла и Кито (Эквадор) составляли единое государство – Великую Колумбию (Gran Colombia). Современная Аргентина после распада испанского вице-королевства Рио-де-ла-Плата (Буэнос-Айрес) в годы революции называлась по-разному, но чаще всего – Соединенные Провинции Рио-де-ла-Платы (Provincias Unidas del Rio de la Plata) или Соединенные Провинции Южной Америки (Provincias Unidas de Sudamerica). В тексте мы обычно используем краткое название – Ла-Плата. До 1932 г. Пуэрто-Рико в США называли Порто-Рико. Всюду в тексте мы используем современное название острова.

Чтобы избежать путаницы, говоря о США, мы обычно употребляем слово «североамериканский» вместо общепринятого «американский».

Вслед за академической «Историей всемирной литературы» (М., 1983–1994) и юбилейным изданием «Дон-Кихота» в серии «Литературные памятники» (М., 2003) мы отказываемся от распространенного обычая писать испанские фамилии с союзом «и» (у) через дефис, поскольку они не являются двойными и в таком виде не наследуются.

Выражаю благодарность своим учителям: М. О. Трояновской, заинтересовавшей меня дипломатией «эры доброго согласия», В. И. Терехову, Η. Н. Болховитинову, отечественным и североамериканским историкам Западного полушария: М. С. Альперовичу (ИВИ РАН), В. И. Журавлевой (РГГУ), В. В. Согрину (МГИМО), Б. М. Шпотову (ИВИ РАН), В. П. Казакову (ИВИ РАН); Конраду Райту (Массачусетское историческое общество), Уильяму Шейду (Университет Лихай), библиотекарям и архивистам Москвы, Бостона, Кембриджа (Массачусетс), Вустера (Массачусетс), Нью-Йорка, Филадельфии, Балтимора, Вашингтона.

Отдельная признательность – программе Фулбрайта и гранту руководимого Бернардом Бейлиным гарвардского Международного семинара по истории Атлантического мира, а также факультету иностранных языков и регионоведения МГУ им. М. В. Ломоносова, благодаря которым стали возможными стажировки в США в 2004–2005 уч. г. и в январе-феврале 2009 г.

Обзор источников

Данный очерк не ставит задачей описать все использованные в работе материалы, его цель – дать краткий обзор важнейших источников. В целом мы более широко, чем обычно принято в традиционной дипломатической и политической истории, привлекали материалы газетных и журнальных статей, памфлетов, публицистики, литературы путешествий. Только такой подход позволяет исследователю увидеть новые проблемы в столь хорошо изученной теме.

Важнейшие материалы по становлению дипломатических связей США с Латинской Америкой опубликованы Уильямом Мэннингом (1871–1942)[5]. Отдельные, практически исчерпывающие публикации посвящены мексикано-американским[6] и аргентино-американским отношениям[7]. Значительная часть дипломатических донесений отложилась в бумагах Джона Куинси Адамса (1767–1848)[8], Джоэля Пойнсета (1779–1851)[9], Александра Хилла Эверетта (1790–1847)[10]. В связи с этим оригиналы в Национальных архивах привлекались лишь в незначительной степени[11].

Главным конкурентом (не только торговым, но и идейным) Соединенных Штатов в Латинской Америке была Англия, чьей политике в регионе посвящен двухтомник Чарльза Уэбстера[12]. Происхождение и история доктрины Монро стала темой особых документальных публикаций[13].

Выборочное сравнение изданий с оригиналами показывает, что публикаторы честно подходили к своей задаче и выбирали для печати если не все, то действительно самые главные материалы, стараясь не выказывать своих идеологических пристрастий.

Значение личных архивов для изучения политической истории невозможно недооценить: в письмах друзьям и близким видные государственные деятели и дипломаты позволяли себе куда более честные, откровенные оценки текущих событий. Особенно интересны уже упоминавшийся нами архив первого посланника США в Мексике Джоэля Пойнсета, а также бумаги консула в Перу и поверенного в делах в Бразилии Уильяма Тюдора (1779–1830)[14], «особого агента» в Чили Джереми Робинсона (1787–1834)[15].

Особняком выделяется хранящийся в Массачусетском историческом обществе в Бостоне громадный (605 микрофильмов) архив семьи Адамсов[16], где представлены частная и официальная переписка государственного секретаря (1817–1825) и президента (1825–1829) Джона Куинси Адамса, а также его дневник, мимо которого не может пройти ни один исследователь истории Соединенных Штатов конца XVIII – первой половины XIX вв. Прославленный дипломат и государственный деятель всю свою жизнь, как истинный пуританин, тщательно записывал ход событий, участником которых он был, подробно излагал ход бесед, которые вел, давал оценки различным политическим деятелям. По сути, его дневник представляет собой подробную хронику североамериканской политической жизни за более чем полувековой период. Исследователи справедливо доверяют свидетельствам Адамса, многократно проверенным по самым разнообразным источникам. Нельзя, конечно, забывать, что Адамс порой мог быть весьма резок в оценках, особенно по отношению к возможным политическим соперникам, в частности к Генри Клею в 1815–1824 гг.

По примерным подсчетам, двенадцатитомное издание дневников, предпринятое сыном автора Чарльзом Фрэнсисом Адамсом, включает примерно лишь от трети до половины текста, однако сравнение с оригиналом показало, что публикатор опускал в основном записи личного характера[17]. Общественная жизнь Адамса представлена в публикации не исчерпывающе, но довольно полно. Семитомное издание бумаг Адамса под редакцией Уортингтона Форда (1858–1941) доведено лишь до середины 1823 г. и содержит примерно треть сохранившихся материалов[18].

Пробелы в опубликованных бумагах Джеймса Монро (1758–1831) восполняются в его архивах в Библиотеке Конгресса и Нью-Йоркском историческом обществе[19]. Ключевое значение для изучаемой темы имеют недавно завершенное полное издание Генри Клея (1777–1852)[20], а также публикации бумаг Томаса Джефферсона (1743–1826)[21], Джеймса Мэдисона (1750/1751 – 1836)[22], Альберта Галлатина (1761–1849)[23], Эндрю Джексона (1767–1845)[24], Дэниела Уэбстера (1782–1852)[25], Джона Кэлхуна (1782–1850)[26], колонизаторов Техаса Мозеса и Стивена Остинов (1761–1821, 1793–1836)[27]. Использовались публикации архивов Предтечи и Освободителя – Франсиско де Миранды (1750–1816) и Симона Боливара (1783–1830), мексиканского революционера Хосе Марии Морелоса (1765–1815)[28].

Материалы дебатов в Конгрессе ежедневно публиковались в газете “National Intelligencer” и перепечатывались другими изданиями по всей стране. Только с осенней сессии 1824 г. известные частные издатели Джозеф Гейле (1786–1860) и Уильям Ситон (1785–1866) по заказу государства начали регулярное издание томов с протоколами Конгресса под названием «Регистр дебатов»[29]. Дебаты 1789–1824 гг. были собраны воедино и опубликованы Гейлсом и Ситоном только в 1834–1856 гг.[30] Следует подчеркнуть, что как «Анналы Конгресса», так и «Регистр дебатов» в полном смысле стенограммой дебатов не являются: в них много сокращений и различных исправлений, правда, только стилистического характера. Отдельные выступления представлены лишь в кратком изложении.

Высокое значение риторики и общественного красноречия в Европе конца XVIII – первой половины XIX вв. очевидно. Особенности же политического устройства Соединенных Штатов ставили ораторское искусство на недосягаемую для любого другого проявления общественной жизни высоту. По мнению известного историка Дэниела Бурстина, история для американцев представлялась в ту эпоху «чередой событий, связанных знаменитыми речами». Рассуждая о воспоминаниях знаменитого сенатора от Миссури Томаса Харта Бентона (1782–1858), Бурстин заключает: «Казалось, произнесение речей стало главной формой политической деятельности, почти заменив собой законотворчество. “Великие речи” того периода воздействовали на народ, они обладали исторической и символической значимостью, которую нам теперь трудно понять»[31].

Роль дебатов в Конгрессе в начале XIX в. была выше, чем в последующее время, когда они стали намного более длинными и скучными. Во время парламентских сессий стенограммы дебатов занимали по крайней мере четверть газетных полос. Именно в Конгрессе его председатель Генри Клей начал в 1818 г. громкую кампанию за признание независимости стран Западного полушария, ставшую частью общей критики администрации Монро – Адамса. Известный историк Чарльз Гриффин был совершенно прав, когда писал: «Можно смело утверждать, что внимание многих американцев к вопросу латиноамериканской независимости было впервые привлечено обсуждениями в Конгрессе»[32]. Крайне важны также тексты президентских посланий[33].

Периодика a priori является важнейшим источником по изучению общественного мнения. Нигде в мире не было в то время столько периодических изданий, как в Соединенных Штатах, где даже в крошечном западном городке могло издаваться несколько газет. Не случайно лорд Холланд (1773–1840) считал, что североамериканцы унаследовали две отличительные английские черты – «многообразие газет и омнибусы»[34].

Газеты читались всеми мало-мальски грамотными людьми и, создавая единое информационное пространство, были средством объединения нации, так как значительная часть материалов местной прессы представляла собой перепечатки официальных материалов из прессы крупных городов и столицы. В соответствии с Почтовым актом 1792 г., издатели могли бесплатно пересылать газеты в редакции других изданий, и они свободно заимствовали новости друг у друга[35]. В республиканской Америке не толстый журнал, а ежедневная газета стала основным полем борьбы общественных идей.

Несмотря на то, что до подавляющего большинства избирателей именно местные газеты доносили последние известия, достаточно одного взгляда на несколько номеров любого издания, чтобы понять, что сведения о Латинской Америке шли через издания портовых городов – Нового Орлеана, Чарльстона (Южная Каролина), Норфолка (Виргиния), Балтимора, Филадельфии, Нью-Йорка, Бостона и иногда Сэйлема или Ньюберипорта (Массачусетс). Комментарии к международным новостям были довольно редки, ведь избранная новость обычно говорила сама за себя.

Мы сознательно ограничили нашу выборку лишь некоторыми основными газетами «эры доброго согласия». Полуофициальный вашингтонский “National Intelligencer” (издатели Джозеф Гейле и Уильям Ситон) относился к латиноамериканским революционерам явно с большей симпатией, чем администрация. После выборов 1824 г. “National Intelligencer” не уйдет в оппозицию, а будет всецело поддерживать внешнеполитический курс Адамса – Клея.

Видимо, лучшей газетой рассматриваемого периода был балтиморский “Niles Weekly Register”. Его издатель, Иезекия Найлс (1777–1839), поставил политическую журналистику на невиданную до него в США высоту, строя свою газету на предельно широком круге наиболее достоверных материалов и порой выступая с яркими редакционными статьями. По сути, “Niles’ Weekly Register” занимал нишу между газетой и журналом: он издавался раз в неделю в книжном формате in-quarto, его подшивки переплетались в тома, снабженные чрезвычайно полезным указателем, – редактор будто понимал, что его издание будет использоваться как справочник. Найлс горячо поддерживал борьбу Латинской Америки за независимость, уделял этой теме много внимания на своих полосах и даже посвятил один том издания «патриотам Мексики и Южной Америки»[36]. Тем сильнее будет разочарование Найлса в конце 1820-х гг., когда нестабильность молодых республик опрокинет его республиканские надежды.

Мы также использовали сохранившиеся в бостонском Атенеуме разрозненные номера “New York Columbian”, издателем которой был один из самых противоречивых героев данного исследования – журналист, дипломат и авантюрист, противник Боливара, яростный республиканец и почти якобинец Бэптис Ирвайн. Филадельфийская газета Уильяма Дуэйна (1760–1835) “Aurora”, известная как наиболее последовательное орудие влияния латиноамериканских революционеров в США, цитировалась нами лишь по многочисленным перепечаткам в других публикациях. Дело в том, что после англо-американской войны этот когда-то важнейший джефферсоновский орган вошел в затяжной кризис, почти потеряв читателей[37], так что его значение состояло как раз в том, чтобы служить источником многочисленных новостей о Латинской Америке для других, более популярных изданий.

Если “National Intelligencer” и “Niles’ Weekly Register” выступали как ярые сторонники Латинской Америки, то одна из основных новоанглийских газет, федералистская “Columbian Centinel”[38], относилась к борьбе колоний Испании явно скептически. В этой газете часто сопоставлялись известия об одном и том же военном событии из обоих лагерей, и сравнение обычно было не в пользу революционеров.

Мы также обращались к филадельфийской “National Gazette” Роберта Уолша-мл. (1784–1859) и виргинской “Richmond Enquirer” Томаса Ритчи (1778–1854). Примечательно, что если в целом “Richmond Enquirer” поддерживал молодые страны Латинской Америки, в месяцы Панамских дебатов он присоединился к джексоновскому хору противников миссии – по соображениям исключительно внутриполитического свойства.

Обычно пессимистически настроенный “Columbian Centinel”, следуя линии бостонца и бывшего федералиста Адамса, в 1822 г. поддерживал признание независимости южных республик, а в 1826 г. участие США в Панамском конгрессе. Точно так же сперва довольно скептическая к «южным братьям» “National Gazette” изменила свой настрой с переменой официального взгляда на Латинскую Америку в 1822 г., поскольку ее редактор ориентировался на Адамса, с которым его связывала довольно регулярная переписка.

Откровенно партийным джексоновским органом с самого начала был основанный в 1826 г. вашингтонский “U.S. Telegraph”. Газета заработала первый политический капитал на весьма истеричной критике участия США в деятельности Панамского конгресса.

Заметим, что, по сути, круг рассматриваемой периодики расширяется, ведь газеты постоянно дают ссылки на используемые ими издания. Порой, но не так часто, газеты полемизируют друг с другом по внешнеполитическим вопросам, что дает возможность лучше понять расстановку общественных сил.

В прессе также публиковались тосты на общественных банкетах и приемах, в первую очередь, в честь 4 июля. В политической культуре ранней республики они играли важную роль. Мы убедились, что набор тех или иных тостов на различных празднествах является тонким барометром общественного мнения, показывающим, например, не только отношение к международным делам, но и само место внешней политики в сознании избирателей[39].

При всем богатстве газетной периодики, Соединенные Штаты не могли в те годы похвастаться изобилием серьезных общественно-литературных журналов. В 1810-е – 1820-е гг единственным таким изданием – если не считать недолго продержавшийся балтиморский “Portico” (1816–1818) – был бостонский журнал “North American Review” (1815–1940), следовавший традициям солидных европейских книжных обзоров, в первую очередь, лонгмановского “Edinburgh Review”. Когда в 1823 г. редактором издания стал энтузиаст латиноамериканской революции Джаред Спаркс (1789–1866), бывшие испанские колонии стали одной из его ведущих тем.

С 1827 г. крупнейшее филадельфийское издательство “Carey & Lea” пытается создать противовес “North American Review”, пригласив редактировать новый журнал “American Quarterly Review” (1827–1837) уже упоминавшегося нами известного журналиста Роберта Уолша. В этом журнале Уолш опубликовал несколько важных статей на латиноамериканскую тематику, в том числе две, написанные Джоэлем Пойнсетом.

К сожалению, сохранившиеся архивы Уильяма Дуэйна и Роберта Уолша крайне невелики по размерам и ничего не добавляют к нашим знаниям по исследуемой теме. Фактическая гибель архива Дуэйна особенно печальна, если учесть, что именно в его руках находились бумаги первого посланника Великой Колумбии в США, главного борца за признание Латинской Америки Мануэля Торреса (1762–1822). Зато прекрасно сохранился почти не исследованный огромный архив редактора “North American Review” Джареда Спаркса, который включает его дневник и обширную переписку с дипломатами США в Латинской Америке и самими латиноамериканскими революционерами[40]. Совершенно не изучены ранние латиноамериканские интересы крупного новоанглийского юриста, политика и дипломата Калеба Кашинга (1800–1879), который в молодости деятельно сотрудничал как с “North American Review” и “American Quarterly Review”, так и c “American Annual Register” (1827–1835) и “Encyclopaedia Americana” (1829–1833). Истинный янки, как и Спаркс, Кашинг также оставил грандиозный архив, где прекрасно представлены его переписка 1820-х гг. и подготовительные исследовательские материалы, черновики[41].

Американские журналы в те годы публиковали статьи анонимно. Авторство в “North American Review” определялось по каталогу Уильяма Кашинга и указаниям в архиве Джареда Спаркса[42]. Атрибуцию статей в “American Quarterly Review” удалось провести по принадлежавшей Джорджу Тикнору подшивке этого журнала, которая теперь хранится в Бостонской публичной библиотеке (Boston Public Library): знаменитый филолог аккуратно надписывал известных ему авторов.

Другой принятой формой воздействия на общественное мнение был памфлет. Авторы почти всех подобных сочинений на латиноамериканскую тему стояли на стороне революционеров. Наибольшую известность приобрело открытое письмо Генри Брэкенриджа (1786–1871) президенту Монро, в котором автор настаивал на необходимости скорейшего признания независимости стран Испанской Америки[43]. Помочь Мексике призывал купец и авантюрист Уильям Робинсон (1774 – между мартоммаем 1824 г.)[44], а один анонимный автор хотел, чтобы Соединенные Штаты открыто поддержали Испанскую Америку, и не боялся даже войны с метрополией[45]. Против признания выступил филадельфийский купец Джеймс Ярд[46].

Известные журналисты Дуэйн и Ирвайн указывали на значимость латиноамериканского рынка для США[47]. Отдельные авторы даже призывали к конфедерации всего Западного полушария[48]. К скептикам примкнул автор солидных политических трактатов дипломат Александр Эверетт, веривший в исключительность Соединенных Штатов, но не всего Нового Света[49].

После передачи Флориды Соединенным Штатам бывший посланник Испании Луис де Онис (1762–1827) опубликовал свои взгляды на будущее Северной Америки в целом, где указывал на экспансионистские цели Вашингтона[50]. Известно, что этот текст получил определенную (и вполне логичную) известность в Мексике. В памфлетной форме выступали и дипломатические представители США в молодых государствах Латинской Америки, защищая свои противоречивые, подчас скандальные действия[51]. Наконец, серьезный интерес представляют книги и памфлеты латиноамериканцев, адресованные англоязычной аудитории[52].

Литература путешествий – жанр чрезвычайно популярный в первой половине XIX в. – в последнее время привлекает внимание в основном филологов и исследователей культуры, а не историков. Между тем, в таких источниках содержатся не только материалы для анализа обыденных представлений, стереотипов, общественного мнения, но и масса важных конкретных сведений. Нам удалось полностью изучить, видимо, весь корпус книг, написанных североамериканцами о Латинской Америке в рассматриваемый период, включая один текст, оставшийся неопубликованным[53].

Среди очерков о путешествиях особенно выделяется выпущенный по итогам миссии Родни – Грэхема – Блэнда 1817–1818 гг. двухтомник Генри Брэкенриджа – лучший североамериканский труд по Латинской Америке в рассматриваемый период[54]. Брэкенридж был одним из немногих североамериканцев, изучившим в середине 1810-х гг. не только испанский язык, но и иберийскую культуру и право – он долгое время жил в Новом Орлеане, где проникся духом романского мира. О популярности книги свидетельствуют ее немецкое и сокращенное английское переиздания[55].

Книга Пойнсета, итог, кстати, лишь нескольких месяцев пребывания в итурбидистской Мексике, долгое время оставалась единственным систематическим описанием огромного южного соседа, вышедшим из-под пера североамериканца[56]. Труд о Мексике Уильяма Робинсона известен тем, что в нем содержатся уникальное свидетельство о неудачной освободительной экспедиции Франсиско Хавьера Мины (1789–1817) 1817 г. и план строительства трансокеанского канала в Центральной Америке, привлекший, между прочим, внимание самого Иеремии Бентама (1748–1832) – английского философа-утилитариста, мечтавшего о воплощении своих идей в Новом Свете[57].

Уильям Дуэйн совершил свое весьма утомительное путешествие в Великую Колумбию (из Каракаса в Картахену через Боготу с переходом через Кордильеры и сплавом по Магдалене) уже после признания независимости стран Латинской Америки, смерти Мануэля Торреса и банкротства газеты “Aurora”[58]. Хотя повод был самый прозаичный – престарелому разоренному журналисту предложили выступить в качестве делового представителя в переговорах по одному долговому обязательству – посещение родины недавно ушедшего лучшего друга стало своеобразным, в чем-то сентиментальным, итогом давнего увлечения ирландца-радикала борьбой республиканских «южных братьев». Дуэйн и его семья вернулись из вроде бы сложных дальних странствий внутренне обновленными, преодолевшими гнет тяжелых времен.

В целом большинство книг о Латинской Америке были написаны купцами и моряками[59]. Воспоминания о Чили, увы, весьма краткие, оставил доживший до глубочайшей старости вице-консул в Сантьяго коммерсант Генри Хилл (1795–1892)[60].

К счастью, не все рассказы о путешествиях принадлежат перу выходцев из образованных и/или обеспеченных слоев общества. Чрезвычайно любопытны воспоминания Генри Брэдли о Бразилии, Чили и Перу. Их автор – рабочий-типограф из Ньюберипорта, штат Массачусетс, издавший книгу, чтобы возместить «потерянные» в денежном отношении годы странствий[61]. Таким образом, открываются интересные возможности сравнить впечатления о далеком иберо-американском мире представителей одной англосаксонской культуры, но разных классов.

В качестве показателя интереса читателей к латиноамериканской теме заметим, что еще до публикации выдержки из книг Брэкенриджа и Робинсона печатались в газетной периодике[62], а отпечатанные экономным мелким шрифтом почти без полей воспоминания Генри Брэдли выдержали пять изданий в 1823–1824 гг.

Помимо собственно североамериканских, мы в целях сравнения использовали и некоторые английские сочинения, опубликованные как в Великобритании, так и в США[63]. Подчеркнем, что англо-американский издательский мир уже в те годы представлял собою единый механизм: большинство книг, бытовавших в Северной Америке в начале XIX в., были изданы в Великобритании, филадельфийские, нью-йоркские, бостонские издательства активно перепечатывали свежие английские книги (существовал, впрочем, и обратный поток, пусть менее значимый). Порой книга выходила одновременно в обеих странах.

К воспоминаниям о путешествиях вплотную примыкают не предназначавшиеся для печати дневники граждан США в Латинской Америке. В их числе дневники посланника в Буэнос-Айресе Джона Муррея

Форбса (1771–1831)[64], Джереми Робинсона[65], секретаря миссии в Мехико в 1825–1828 гг. Эдварда Торнтона Тэйло (1803–1876)[66], корабельные записи торговавшего с тихоокеанскими портами капитана Сэмюэля Хилла за 1815–1817 и 1817–1822 гг.[67], мексиканские дневники купца Джосайи Смита[68].

Хорошо известные материалы по истории латиноамериканской комиссии Родни – Грэхема – Блэнда в 1817–1818 гг. дополняет никогда не использовавшийся исследователями дневник Брэкенриджа, посвященный переговорам с правительством Буэнос-Айреса и частично вошедший в его книгу. В том же переплетенном конволюте находится оригинальный черновик одного из отчетов комиссии, написанный рукой Брэкенриджа и лишь отредактированный Родни[69]. Сохранились также чилийские дневниковые записи и подготовительные материалы Теодорика Блэнда[70].

Интересные детали о политической борьбе вокруг участия США в Панамском конгрессе содержатся в мемуарах сенатора от Миссури джексоновца Томаса Харта Бентона[71] и его политического противника Натана Сарджента (1794–1875)[72].

Еще при жизни Боливара в свет вышли воспоминания о нем, сочиненные иностранными офицерами на латиноамериканской службе, одно в целом доброжелательное[73] и другое, резко критическое, даже ругательное[74].

Школьный учебник по географии, справочник или энциклопедия представляют собой ценнейший конденсат знаний, идей и предрассудков своей эпохи, являя тем самым интереснейший источник для изучения представлений о другом народе. Задавшись целью исследовать образ Латинской Америки в США, мы использовали, помимо четвертого издания “Encyclopaedia Britannica” (1810), первого издания “Encyclopaedia Americana” (1829–1833) и американской энциклопедии Абрахама Риса (1810–1824), наиболее популярные справочники[75] и учебники по географии[76]. Нам удалось установить, что автором статей на латиноамериканские темы в первом издании “Encyclopaedia Americana” был юрист, политик и литератор Калеб Кашинг. Крайне полезным оказалось обращение к современным историческим сочинениям – первой обобщающей североамериканской книге по истории революции в Испанской Америке[77], первому в истории труду по дипломатии США[78], очерку эпохи 1810-х – 1820-х гг[79].

Обзор литературы

Становление латиноамериканской политики США в начале XIX века относится к числу ключевых тем дипломатической истории Западного полушария. Ее внимательное изучение было начато на рубеже XIX–XX вв. Джоном Латанэ (1869–1932) и Фредериком Пэксоном (1877–1848)[80], а затем продолжено Декстером Перкинсом, Уильямом Робертсоном, Джеймсом Риппи, Артуром Уитекером, Сэмюэлем Бимисом. Именно эти выдающиеся историки, серьезно изучив государственные архивы трех континентов, очертили круг проблем и создали то магистральное повествование (нарратив, как теперь принято писать), с которым отныне работает любой исследователь дипломатической истории США.

Зарождение интереса к этой теме было связано с панамериканским движением конца XIX в., резкой активизацией присутствия США в Западном полушарии и новым обращением политиков к подзабытой доктрине Монро, ставшей чуть ли не одним из национальных символов[81]. Именно ее изучение стало ключевой проблемой для историков и правоведов. В этом обзоре мы, стремясь возможно более кратко и ясно очертить эволюцию дипломатической истории США в целом, решили начать именно с литературы по доктрине Монро как наиболее серьёзно изученной и показательной теме.

Первым глубоким исследователем президентского послания 1823 г. стал Декстер Перкинс (1889–1984) – автор трилогии, посвященной провозглашению доктрины Монро, ее эволюции и восприятию[82]. Перкине первым выступил против общепринятого представления о доктрине Монро как реакции на представлявшуюся реальной угрозу вторжения Священного союза в Латинскую Америку. Материалы европейских (французских, испанских и русских) архивов, в фондах которых молодой историк работал в 1911 г. после окончания Гарварда, доказывали, что подобных планов попросту не существовало[83].

Фундаментальные исследования Перкинса, отличающиеся безупречной логикой аргументации, во многом прояснили многие запутанные аспекты внешней политики того периода. Достоинства доктрины Монро он видел как в утверждении демократического принципа невмешательства в противовес легитимистскому вмешательству[84], так и в демократическом характере самого ее провозглашения – впервые четко сформулированная внешнеполитическая доктрина государства была открыто объявлена перед лицом представительного органа.

Влиянием доктрины Монро в Латинской Америке занимался основатель главного журнала латиноамериканистов США “Hispanic American Historical Review” Уильям Робертсон (1872–1955)[85]. Выводы Робертсона и Перкинса в целом схожи: при своем провозглашении доктрина Монро носила декларативный характер, и Соединенные Штаты не собирались на ее основании вмешиваться в дела Латинской Америки, оставляя за собой свободу рук и не неся никаких обязательств.

Вышедшая в 1975 г. книга известного гарвардского специалиста в области истории международных отношений Эрнеста Мэя (1928–2009) доказывает, что в исторической науке не бывает «закрытых», «исчерпанных» тем[86]. Известная, казалось бы, во всех подробностях история провозглашения доктрины Монро впервые предстает под совершенно иным углом – с точки зрения влияния на нее внутриполитической жизни США. Основываясь на методологии Кроче и Коллингвуда, Мэй стремится уйти от узко позитивистской проблемы перечисления различных факторов, повлиявших на то или иное явление. Автор-историк пытается вжиться в своих персонажей, понять их цели и мотивы, восприятие и оценку конкретных событий и общих понятий (например, «национального интереса»), чтобы в конечном итоге постигнуть внутренние причины поступков. Мэй доказывает, что именно перспектива выборов 1824 г. стала главной причиной как многих внешнеполитических шагов администрации, так и действий главного ее оппонента – Генри Клея. К сожалению, автор не рассматривает другие внутриполитические, в том числе экономические, причины, которые могли влиять на выбор внешнего курса.

В отечественной науке историей доктрины Монро долгие годы занимался Η. Н. Болховитинов (1930–2008). В его монографии и многочисленных статьях доктрина рассматривается «как обобщение сложившейся к тому времени теории и практики внешней политики Соединенных Штатов»[87]. Автор доказывает, что при своем появлении она диалектически сочетала оборонительный и экспансионистский характер. Болховитиновым было окончательно опровергнуто мнение, что Священный союз всерьез готовил карательную экспедицию в Латинскую Америку.

Планов интервенции действительно не существовало, но ведь североамериканские политики, дипломаты и журналисты не знали о подлинных замыслах Священного союза, и лишь опытный и дально-

видный Джон Куинси Адамс не сомневался, что такое вторжение невыгодно европейцам. Об этом нельзя забывать, анализируя механизм принятия внешнеполитических решений, на что совсем недавно обратила внимание М. О. Трояновская[88].

К числу основателей современной дипломатической истории США бесспорно принадлежит друг Перкинса, йельский профессор Сэмюэль Бимис (1891–1973), автор многократно переиздававшейся «Дипломатической истории Соединенных Штатов», фундаментальных работ по дипломатии времен Войны за независимость, по договорам Пинкни и Джея, редактор 10-томной серии «Американские государственные секретари». Первый том его биографии Джона Куинси Адамса без преувеличения можно назвать фундаментальным исследованием по истории международных отношений конца XVIII в. – 1820-х гг. Кстати, Бимис стал первым историком, которого допустили в закрытый до 1956 г. личный архив семьи Адамсов. Именно он окончательно убедил американцев, что Джон Куинси Адамс был лучшим государственным секретарем за всю историю страны. Бимис крайне высоко оценивает латиноамериканский курс администрации, считая ее реакцию на постоянные изменения сложной мировой обстановки неизменно разумной и взвешенной[89].

Идеал Бимиса – история отношений государств, написанная на материалах государственных архивов разных стран. Роль общественного мнения в международной политике Бимис считал несущественной, о чем он постоянно говорил студентам на лекциях и аспирантам[90]. Здесь с ним расходился другой знаток дипломатической истории, современник Бимиса Томас Бейли (1902–1983)[91].

Отличительной чертой историографии 1920-х – 1930-х гг. стало внимание к англо-американским противоречиям, причем сами исследователи готовы были объяснять свой интерес параллелями с современностью: после Первой мировой войны Соединенные Штаты вошли в число великих держав, оспорив европейскую гегемонию в мире. Эдвард Тэйтэм считал, что доктрина Монро была направлена именно против Англии, ее амбиций на Американском континенте[92]. Джеймс Риппи (1892–1964) выпустил превосходную работу о соперничестве Англии и США в Латинской Америке[93]. Детально рассматривая англо-американские противоречия в целом и в каждом отдельном регионе континента, автор приходит к выводу о постоянном конфликте интересов держав – конфликте, который будет продолжаться вплоть до 1920-х гг. Впрочем, обширный материал книги зачастую не дает оснований для такого смелого заключения.

В том же русле развивалась заочная полемика американца Сэмюэля Бимиса и англичанина Чарльза Кингсли Уэбстера (1886–1961). В своих исследованиях оба автора настойчиво подчеркивали, что завоевание независимости странами Латинской Америки стало, прежде всего, итогом героической борьбы самих латиноамериканцев, однако спорили о влиянии внешнего фактора. Уэбстер доказывал значимость английского вклада в обретение колониями государственности: недаром, писал он, уже к 1825 г. Англия обеспечила себе преобладающее влияние на континенте[94]. В ответ на заявление Уэбстера Бимис посвятил особое частное исследование доказательству своего общего тезиса: американцы в силу своего нейтрального статуса, развития «перевозочной» торговли, наконец, континентальной и республиканской солидарности оказали повстанцам большую поддержку, нежели англичане[95].

Стремясь опровергнуть точку зрения оппонента, Бимис, в первую очередь, опирается на материал 1810-х гг., когда активность граждан США в Латинской Америке намного превосходила активность англичан. Естественно, что Уэбстер сосредотачивает свое внимание на событиях 1820-х гг., когда после признания независимости стран Латинской Америки именно Англия стала важнейшим торговым партнером молодых государств, а Боливар настойчиво искал союза с могущественной империей как гарантии против североамериканской экспансии.

В послевоенной историографии тезис о соперничестве Великобритании и США был основательно пересмотрен. В своей трилогии, посвященной англо-американским отношениям в 1795–1823 гг., сын Декстера Перкинса Брэдфорд (1925–2008) доказывал, что сразу после завершения войны 1812–1815 гг. оба государства взяли курс на последовательное улучшение отношений. По мнению исследователя, не следует преувеличивать значение громких газетных статей или безоговорочно доверять антианглийским высказываниям в известных мемуарах североамериканского посланника Ричарда Раша (1780–1859). Отказ от предложенного Джорджем Каннингом в 1823 г. межгосударственного союза не привел к ухудшению отношений. Исследователь напоминает, что дух изоляционизма уже был настолько глубоко укоренен в сознании американцев в 1810-е – 1820-е гг., что проведение активной внешней политики в Латинской Америке не могло представляться важной государственной задачей[96].

Основополагающие работы по становлению политики Соединенных Штатов в Латинской Америке принадлежат Чарльзу Гриффину (1902–1976) и Артуру Уитекеру (1895–1979)[97]. Поводом к написанию книги Гриффина стали, как пишет сам автор, раздумья о причинах длительной задержки с ратификацией Трансконтинентального договора (1819–1821). Итогом его исследований стала целостная картина североамериканской политики по отношению к Испании и ее колониям, основанная на самом широком круге источников. Впервые серьезное внимание было уделено социально-экономическим аспектам североамериканской политики в Латинской Америке. Гриффин сохраняет весьма критический подход к позиции США, считая своей главной целью «исправить излишне идеалистический взгляд на ранние контакты между великой республикой Севера и ее более молодыми соседями»[98]. Он подчеркивает, что, хотя освобождение испанских колоний не принесло Соединенным Штатам, ставшим в итоге «классической» страной внутреннего рынка, серьезных экономических выгод, в общественном мнении того времени ожидание блестящих перспектив на латиноамериканских рынках серьезно влияло на отношение к борьбе южных соседей.

Рамки книги Уитекера шире границ, поставленных Гриффином: в своей монографии он подробно рисует широкое полотно становления межамериканских отношений – от самого начала оппозиционных движений в Латинской Америке до установления Соединенными Штатами дипломатических отношений с новыми государствами. Важнейшая заслуга Уитекера состоит в том, что он одним из первых обратил внимание на образ Латинской Америки в США, выйдя тем самым за рамки узко дипломатической истории. Историк мастерски описывает «открытие» ибероамериканского мира Соединенными Штатами в 1808–1823 гг. и последовавшие к концу 1820-х годов разочарование и падение интереса к региону.

Свои мысли Уитекер развил в небольшой работе под заголовком «Идея Западного полушария: ее расцвет и упадок»[99]. В ней автор исследует любопытный феномен: комплекс идей, противопоставляющих Западное полушарие Восточному. Сперва «идея Западного полушария» служила ответом на критику американской действительности европейскими просветителями Корнелиусом де Пау, Жоржем Бюффоном и аббатом Рейналем, а затем апологией республиканского мира и осуждением монархической Европы. Противопоставление Старому Свету, по сути, утверждает единство всего Нового Света, независимо от языка, религии, исторической судьбы. Под тем же углом зрения выполнена недавняя диссертация аргентино-французской исследовательницы Моники Анри[100].

Примерно с первой половины 1970-х гг. изучение дипломатической истории США вступило в стадию глубокого кризиса[101]. Традиционно одна из ключевых исторических дисциплин была, по сути, отодвинута на дальние задворки гуманитарного знания. Предпочтения левых либералов (а именно к их числу принадлежит подавляющее большинство американских историков) лежат в области социальной истории, истории, которая пишется «снизу вверх» (from the bottom up). Однако прорыв «новых историй» в этих областях не должен влечь за собой искажение картины прошлого, из которой изымаются «мертвые белые мужчины», принимавшие судьбоносные решения. Пренебрежение профессиональных историков к исследованию политики и дипломатии ведет к тому, что дисциплина монополизируется специалистами по международными отношениям, политической науке и просто журналистами, либо авторами биографий. Те же, кто не потерял интерес к истории дипломатии, в основном сосредоточены на изучении XX столетия, особенно Холодной войны, ведь рассекречивание архивов открывает путь к серьезным открытиям[102].

В 1985 г. редактор “Journal of Social History” высказал опасение, что исторической профессии грозит «вредный раскол интересов между увлечением внутренними делами и апатией или невниманием к ключевым вопросам войны и мира»[103].

В 1960-е – 1990-е гг. единственным ярким явлением в области дипломатической истории стала висконсинская ревизионистская школа «новых левых»[104], восходящая к Уильяму Эпльмэну Уильямсу (1921–1990) и Фреду Харрингтону (1913–1995). «Новые левые» подчеркивают экономический базис внешней политики Соединенных Штатов, который обуславливает курс на завоевание мировых рынков. Таким образом, лежащие в основе течения идейные постулаты диктовали в конечном итоге интерес к событиям после Гражданской войны, когда Соединенные Штаты стремительно становились мировой экономической державой, или, используя любимый термин ревизионистов, «империей». Единственное исключение – интерес Уолтера Лафибера к Джону Куинси Адамсу, которого он считает наиболее умелым проводником американского экспансионизма.

Следовательно, с уходом поколения классиков дипломатической истории уровень анализа раннего периода межамериканских отношений стал падать. Так, исследователь профсоюзного движения Кеннет Коулмэн объясняет живучесть доктрины Монро ее скрытым психологическим гегемонизмом, забывая отделить первоначальный смысл доктрины от позднейших напластований[105]. Коллективная монография по становлению отношений США и Латинской Америки содержит непростительные фактические ошибки[106].

Ларе Шульц в недавней обобщающей работе подчеркивает, что североамериканцы всегда видели в южных соседях людей низшего порядка[107]. Однако на раннем периоде отношений автор почти не останавливается, подобрав лишь яркие произвольные цитаты скептиков. А ведь ровно также можно подобрать цитаты противоположного свойства, принадлежащие энтузиастам латиноамериканской борьбы за независимость, которых, как мы постараемся показать в нашей работе, было немало.

В лучших работах последнего времени исследуется связь латиноамериканской политики с внутренними проблемами США – интересом к территориальной экспансии, в одном случае, и тревогой о судьбе федерального союза, в другом[108]. Эти и некоторые более ранние исследования[109] стали ответом на высказанную Липманом и развитую Вудвордом идею «бесплатной безопасности» (free security) США до начала XX столетия[110]. На деле-то отцы-основатели сомневались в прочности созданного государства. Монографии Уильяма Уикса и Джеймса Льюиса – действительно шаг в верном направлении, хотя, на наш взгляд, в них отсутствуют блеск и глубина старых книг Перкинса, Бимиса, Уитекера, Риппи.

Связи США с отдельными государствами континента прекрасно изучены исследователями как Соединенных Штатов, так и Латинской Америки, причем вплоть до 1970-х гг. раннему периоду отношений уделялось серьезное внимание[111]. В отечественной историографии становлением американо-мексиканских контактов успешно занимались М. С. Альперович и Н. В. Потокова[112].

Авторы задуманной в 1989 г. Лестером Лэнгли серии по истории отношений США с государствами Латинской Америки и Карибского бассейна основное внимание уделяют более поздним событиям, в основном – XX веку. Стивен Рэндалл, например, сознательно сосредотачивается на отношениях США и Колумбии после 1890-х гг., честно оговаривая, что предыдущая история лучше всего изложена в старой книге Тэйлора Паркса[113]. Автор книги об американо-чилийских отношениях даже не упоминает деятельность семьи Каррера, без чего вообще невозможно представить становление связей двух стран[114]. В последних обзорах новой литературы по отношениям США и Латинской Америки не упоминается ни одна книга, которая была бы целиком посвящена событиям до начала XX века[115].

Безусловно, кризис дисциплины был замечен и осмыслен ее представителями. Уже с середины 1950-х гг. Декстер Перкинс говорил, что нужно преодолевать узость традиционной дипломатической истории, не отрывать историю внешней политики от истории социальной и экономической, использовать в подобных комплексных исследованиях достижения интеллектуальной истории[116]. Немного позднее Η. Н. Болховитинов призывал изучать не только отношения между государствами, но отношения между народами в широком смысле, «общественно-политические, научные и культурные связи»[117]. О необходимости изучать представления, образы, национальные мифы в истории дипломатии писали также основатели современной французской школы изучения международных отношений Пьер Ренувен (1893–1974) и Жан-Батист Дюрозель (1917–1994)[118].

К сожалению, застой в изучении внешней политики ранней американской республики (Early Republic) продолжается. В 1997 г. участники круглого стола по проблемам ранней внешней политики США, по сути, повторили пожелания Декстера Перкинса почти полувековой давности – активнее использовать зарубежные архивы, выйти за узкие рамки истории дипломатии, воспринять достижения социально-экономической и культурной истории[119]. Увы, за прошедшие без малого пятнадцать лет почти ничего не изменилось[120], если не считать выхода фундаментальной монографии, посвященной продвижению США на испанском пограничье – «флоридскому» и «техасскому» вопросам[121]. Так и не написан обобщающий труд по истории американской дипломатии после Гентского договора 1815 г. до войны с Мексикой 1846–1848 гг., про необходимость составить который писал Лэнгли в 1981 г.[122]В самые последние годы серьезные исследователи современных международных отношений, опираясь на опубликованные источники и старые классические работы, вновь после долгого перерыва обратились к ранней внешней политике США, ища в ней истоки нынешних побед и поражений[123]. На те же исследования, выдержавшие испытание временем, опирается в начальных главах своего повествования и автор свежего масштабного труда по истории внешней политики США[124].

Зато серьезные перемены произошли в изучении внешней политики США конца XIX–XX вв. Теперь ни один номер журнала “Diplomatic History”, ни одно собрание Общества историков внешних сношений США (SHAFR – Society for Historians of American Foreign Relations) не обходятся без статей или докладов, «включающих» культуру США в анализ дипломатии[125]. При этом редко кто обращается к удачной книге 1977 г. Мориса Хильда и Лоренса Каплана, где, кстати, один из разделов посвящен становлению политики США в Латинской Америке[126]. Путеводной звездой для молодого поколения исследователей стал крайне популярный объемный том «Культуры империализма США» под редакцией Дональда Пиза и Эми Каплан[127]. Именно в этой коллективной монографии методы так называемой постколониальной критики были применены в изучении внешней политики США.

Постколониальная критика (как составная часть постмодернистской «культурной критики» левой интеллигенции) восходит к книге литературоведа Эдварда Саида (1935–2003) «Ориентализм» (1979) – исследованию «империализма» западной науки о Востоке. Приверженцы теории, «новые американисты» (New Americanists), или «постнационалисты» (Postnationalists)[128] стремятся вскрыть империалиетический смысл навязываемых знаний и представлений о мировой периферии, в которую включается и Латинская Америка. «Постнационалисты» обвиняют классиков дипломатической истории по меньшей мере в пренебрежении Латинской Америкой (Перкинс, Уитекер, Риппи), а то и в шовинизме (Бимис)[129].

За последние двадцать лет постколониальная критика сложилась в ясное направление гуманитарного знания. Переработанные диссертации публикуются одна за другой, в первую очередь в редактируемой Дональдом Пизом серии “New Americanists” (Duke University Press). Так, в 2005 г. впервые за 30 лет вышла новая книга о доктрине Монро, выполненная, впрочем, в жанре литературоведения. Она посвящена случайно избранным сопоставлениям образов из, к примеру, романа Лидии Чайльд (1802–1880) «Хобомок» (1824) и программной речи Джона Куинси Адамса от 4 июля 1821 г. в самых произвольных интерпретациях. Самостоятельно, без разъяснений автора, даже самый искушенный читатель не уловит, скажем, империалистический замысел «Дома о семи фронтонах» (1851) Натаниела Готорна (1804–1864) или риторику американской исключительности и скрытый расистский (и «сексистский») смысл в романе Чайльд о браке добродетельного индейца и белой женщины. Тем более непонятно, каким образом этот роман связан с доктриной Монро[130].

Без ссылок на Эдварда Саида не обходится в последние пятнадцать-двадцать лет почти ни одно американское исследование литературы путешествий, отношений мира более развитого с точки зрения современной цивилизации со странами, известными как «отсталые»[131]. Такое отношение к авторитету, напоминающее вульгарный советский марксизм, является следствием политизации гуманитарного знания и ведет к падению качества исследований. Так, один из видных представителей постколониальной критики аргентинец Рикардо Сальваторе в своей статье об образе Латинской Америки в США в 1810 – 1860-е гг. причисляет к литературе путешествий очерк Джона Найлса – коннектикутского политика, который никогда не был даже в Мексике[132]. Автор никак не обосновывает ни хронологические рамки работы, ни выбор текстов для анализа.

Постколониальную критику отличают характерные недостатки любой политизированной теории, неважно какого толка, правого или левого. Стремление во что бы то ни стало разыскать в изучаемой реальности требуемый «ориентализм» само по себе довольно смешно. Исследователи увлеченно ищут в исследуемых текстах сравнений Латинской Америки с Востоком, теряя необходимые гуманитарию выдержку, самоиронию и чувство юмора. Можно ведь найти и иные сопоставления – допустим, британский путешественник Бэзил Холл (1788–1844) сравнивал с мусульманским купол массачусетского Стейт-Хауса – копии, кстати, лондонского Сомерсет-Хауса! – на фешенебельном бостонском Бикон-Хилле[133]. Наконец, опровергая все «мифы», «дискурсы» и «метанарративы», «новые американисты» остаются, на наш взгляд, верны главному мифу современной цивилизации – либеральному мифу прогресса, не выходя тем самым за интеллектуальный горизонт западного среднего класса.

Большим познавательным потенциалом обладают, на наш взгляд, призывы к «международной» и «транснациональной истории» (International History, Transnational History) – то есть истории, где государственные границы не являются непреодолимым препятствием для исследователя[134]. В применении к Новому времени примерно до 1820-х гг. такой замысел реализуется в популярной нынче «истории Атлантического мира» (Atlantic History, History of the Atlantic World)[135]. Одним из первых и лучших образцов «атлантического подхода» к проблемам данного исследования стала монография Пегги Лисе, где политическое и идеологическое брожение эпохи Просвещения рассматривается в теснейшей связи с развитием мировой торговли в Северной и Южной Америке вплоть до сер. 1820-х гг.[136]

В той же издательской серии, что и исследование Лисе, вышла яркая книга старейшего латиноамериканиста США Джона Джонсона (1912–2004). Автор рассматривает важнейшие внутренние (индустриализация, колонизация Запада, отношение к католицизму и монархии, этнорасовые предрассудки) и внешние (действия Англии и самих латиноамериканских государств) причины, которые влияли на становление политики США в молодых государствах полушария. Задача исследователя – объяснить наступившее к концу 1820-х гг. отчуждение североамериканцев по отношению к южным соседям[137].

В целом же пренебрежение исследователей дипломатической историей США конца XVIII – первой половины XIX вв. ярко выделяется на фоне тех огромных успехов, которые были достигнуты в изучении ранней республики в последние десятилетия. Теперь историки совсем иначе, чем пятьдесят лет назад, представляют молодые Соединенные Штаты. В нашем распоряжении монографии о формировании североамериканского национального самосознания[138], политической экономии[139], «рыночной революции»[140], войне[141], классическом республиканизме и федерализме[142], публичной риторике и идеологии[143].

Особый интерес вызывает изучение «общественного пространства» (public space/sphere, espace publique, Offentlichkeit) ранней республики[144]. В самые последние годы молодые авторы успешно стремятся вписать политическую историю в контекст «общественного пространства», неуклюже окрестив такое направление «новой новой политической историей» (New New Political History)[145]. Хотя это терминотворчество представляется едва ли не рекламным трюком, очевидно, что сфера политического в ранней республике явно выходила за рамки избирательного процесса и властных решений. Подобный подход к внешней политике обещает плодотворные результаты. Серьезное исследование Роберто Романи про европейские трактовки «национального характера» (причины его изменчивости или устойчивости) кажется нам более подходящим для анализа начала межамериканских отношений, нежели «Ориентализм» Эдварда Саида[146].

Подведем итоги. Обзор историографии помогает понять, в каком направлении следует, на наш взгляд, идти исследователям: с одной стороны, нужно теснее связать дипломатическую историю США с «внутренней» (социально-экономической, политической, культурной и интеллектуальной) историей США, а с другой – вписать внешнюю политику республики в самый широкий контекст международного развития в целом, действительно сделав ее частью «международной истории» (International History). Наконец, международные отношения стоит трактовать предельно широко, как действительно отношения народов, а не только правительств. Блестящие примеры таких исследований существуют – это упомянутые нами книги Уитекера, Мэя, Лисе, Стэгга.

Мы никоим образом не претендуем на то, что выполнили такую программу, но по крайней мере наметили образец и оцениваем недостатки работы, исходя именно из этих критериев.

Глава I

«Второе открытие Америки»? Между иллюзиями и скепсисом, 1815–1822

Как создавался образ Латинской Америки в США: парадоксы «черной легенды»

и классический республиканизм

Вплоть до конца XVIII в. англосаксонский мир был крайне слабо осведомлен о событиях в испанских и португальских колониях. Огражденная системой монополий, Латинская Америка была закрыта от взоров путешественников и купцов – торговать с колониями могли соответственно лишь Кадис и Лиссабон. Легенды о невиданных богатствах Америки распаляли воображение предприимчивых англичан и янки, чьи торговые аппетиты сдерживались меркантилизмом метрополий. В контрабандной же коммерции царили голландцы. Затем положение начнет меняться: с 1778 г. Испания разрешила иностранную торговлю со своими колониями (правда, только через Кадис), а с 1797 г. и вовсе пошла на радикальные меры, допустив нейтральные суда в большинство американских портов. Пользуясь защитой Англии, Португалия удерживала монополию вплоть до 1808 г.[147]

Примерно к этому времени относится первая масштабная иностранная исследовательская экспедиция в Латинскую Америку: в 1799–1804 гг. ее разрешили осуществить Александру фон Гумбольдту (1769–1859). Многотомные труды Гумбольдта и его спутника Франсуа Депона (1751–1812) весьма быстро вышли в США[148]. Тогда же в США была впервые, с 10-го (!) английского издания, напечатана «История Америки» Уильяма Робертсона (1721–1793), издан труд иезуита Хуана (Джованни) Игнасио Молины (1740–1829) о Чили[149]. Именно этим фундаментальным работам, в первую очередь, трудам Гумбольдта и Депона, суждено было стать основными справочными изданиями англосаксонского мира по Латинской Америке по крайней мере вплоть до конца 1820-х гг. Подчеркнем, что они были написаны до начала революции, которая до основания сотрясет основы функционирования общественного механизма. Как выяснится впоследствии, авторы описывали регион на пике его экономического развития, но в первой четверти XIX века многие наблюдатели полагали, что они как раз сознательно преуменьшали достижения латиноамериканцев в угоду колониальным властям, скрывали подлинные масштабы торговли.

Важным фактором в создании картины Латинской Америки в Соединенных Штатах стал комплекс представлений о Пиренейской цивилизации, который принято называть «черной легендой» (leyenda negra). В нее входят стереотипы об упадке Испании (и Португалии), деспотизме правительств, коррупции, изуверстве (bigotry) и лени (indolence) народа, жестокости завоевания Америки (как будто бы англосаксонская колонизация несла благодеяния местному населению!), а также определенная идеализация доколумбовых цивилизаций и самих индейцев в руссоистском духе[150].

Испанская и Португальская империи

Одновременно и причиной, и следствием развития «черной легенды» было нежелание изучать иной культурнополитический мир, подчас далекий от англо-саксонских идеалов. Так, ставшие притчей во языцех «деспотические» испанские «Законы Индий» (1681) никогда не переводились на английский[151].

Корни «черной легенды» восходят к бурным временам конца XV – начала XVI вв. – эпохе жесткого противостояния европейских держав и Реформации. Таким образом, «черная легенда» стала порождением зависти англичан и голландцев к открытию Америки и ненависти зарождавшегося протестантизма к католической церкви. Среди ее источников были и популярные сочинения самих испанцев, в первую очередь, «Кратчайшее сообщение о разрушении Индий» (1542) защитника индейцев епископа Бартоломе де Лас Касаса (1484–1566). Возмущенный конкистадорскими злоупотреблениями и жестокостью, Лас Касас шел на колоссальные преувеличения, оценив, в частности, потери коренного населения от испанского завоевания в 50 миллионов человек[152].

Как точно заметил латиноамериканист Филип Пауэлл, именно в XVIII в. различные составные части «черной легенды» окончательно составили ясную рационализированную догму – «широкое, более осмысленное осуждение Испании как жуткого примера всего того, что Просвещению положено было бичевать», а именно образца порочной связи католической церкви и государства, нетерпимости, традиционализма, обскурантизма[153]. Именно дух Просвещения породил насыщенные мифами «черной легенды» популярную шеститомную «Философскую и политическую историю обеих Индий» (1770) аббата Гийома-Тома Рейналя (1713–1796), роман «Инки, или разрушение перуанской империи» (1777) энциклопедиста Жан-Франсуа Мармонтеля (1723–1799). Даже наиболее благожелательно настроенные рецензенты резко критиковали «Историю Америки» (1777) борца с укоренившимися предрассудками Робертсона за симпатии к мадридскому двору[154]. США естественно унаследовали антииспанские предубеждения от Англии. В независимых Соединенных Штатах «черная легенда» звучит уже в поэме Филипа Френо (1752–1832), где он писал о «грабительских полчищах Испании», жестокостях Кортеса и Писарро[155].

Как уже говорилось, одним из источников «черной легенды» является традиционный протестантский антикатолицизм. К началу XIX века антикатолические предрассудки были следствием не только английской традиции[156], векового североамериканского пуританизма, но и Просвещения, стремительно распространявшихся учений «либерального христианства», в первую очередь, унитаризма. «Несчастья Испании можно свести к одному слову – монахи», – утверждал североамериканский дипломат Уильям Тюдор[157]. Североамериканцы видели в господстве католической церкви в странах Латинской Америки наследие «невежества, изуверства, суеверия, предрассудков» (ignorance, bigotry, superstition, prejudice) и надеялись, что республиканский строй и гражданские свободы естественным образом приведут к ее ослаблению. Скептики, вроде одного из отцов-основателей США Джона Адамса (1735–1826), не верили в совместимость «римской религии» и свободного правления[158]. Религиозная терпимость является «основой гражданской свободы», без нее суверенитет и независимость останутся лишь пустым звуком, – писал “National Intelligencer”[159].

Сторонник латиноамериканской революции спикер Палаты представителей Генри Клей защищал католицизм, но настаивал на отделении церкви от государства: «В католической церкви нет ничего, противного свободе. Все религии, объединенные с государством, в большей или меньшей степени враждебны свободе. Они же, отделенные от государства, совместимы со свободой»[160]. Впрочем, и он не был лишен антикатолических чувств. Так, Клей был убежден, что в руках испанцев Техас станет «прибежищем деспотизма и рабов, подчиненным гнусному господству Инквизиции и суеверий… В наших руках он будет заселен свободными людьми и их детьми, которые принесут с собой наш язык, наши законы и наши свободы; построят в техасских прериях церкви, посвященные свойственному нашей религии простому и благочестивому образу служения Богу, а также храмы свободы, которой мы поклоняемся вслед за Ним»[161].

Автор классического учебника географии Иедидия Морзе (1761–1826) надеялся на падение влияния церкви в Венесуэле, ведь католическая религия «никогда не процветала и не сможет процветать в свободной стране». С энтузиазмом он приветствовал и весть о снижении интереса молодых людей Буэнос-Айреса к богословскому образованию[162]. Автор другого учебника приравнивал католицизм (наряду с православием) к «невежеству» (ignorance), плодом которого «почти неизбежно» является «общее повреждение нравов» (corruption)[163].

Стремясь показать масштаб католических суеверий, журналист Иезекия Найлс заявлял, что в Войне за испанское наследство (1701–1714) св. Антоний якобы получил генеральский чин и получает жалование до сих пор. Он же писал о якобы готовившейся карательной экспедиции против Колумбии, что впереди полков пошлют особое «подразделение священников – первопроходцев в деле деспотизма»[164]. И это при том, что священниками были, к примеру, вожди мексиканской революции Мигель Идальго (1753–1811) и Хосе Мария Морелос!

Типограф на службе революционеров Сэмюэль Бэрр Джонстон одобрил упразднение монастырей чилийским правительством и сожалел, что, несмотря на «общее развитие знаний», «суеверие» еще крепко и вряд ли может быть искоренено, пока не сменится поколение, ведь чилийцы боятся «усомниться в божественном происхождении самой несущественной религиозной церемонии»[165].

Рабочий-типограф из Ньюберипорта близ Бостона Генри Брэдли видел в религии «лишь маску для худших из преступлений» против морали, совершающихся в одном из приморских городов Чили[166].

Правнук Бенджамина Франклина и пасынок Уильяма Дуйэна, лейтенант Ричард Бэйч (1794–1836) высмеивал изобилие религиозных праздников, чрезмерное внимание к обрядности, умерщвление плоти в монастырях Боготы[167]. С явной радостью Бэйч отмечал, что во многих колумбийских городах ежедневные службы посещаются лишь некоторыми женщинами, их же мужья с «либеральным образованием» ходят не чаще чем раз в неделю[168]. Презрение к католической церкви и обрядности сочеталось у Бэйча, как и у многих других очевидцев, с уважением к встреченным на пути священникам[169].

Бостонский купец Ричард Кливленд (1773–1860), торговавший в Латинской Америке в 1802–1803 гг. и 1817–1820 гг., утверждал, что в начале XIX века священники Чили прекрасно понимали, что, подобно господству испанских чиновников, «их власть основана на невежестве людей» и потому старались не допустить книги в свои владения[170]. Кливленд был потрясен влиянием религии в Лиме, а особенно в Трухильо, который он сравнил с «огромным монастырем», – но внимание к молитве никак не исправляет людей, не делает их честнее. Количество священников влияет на нравственность народа, пишет Кливленд, но не в прямой, а в обратной пропорции. «Я не видел другого народа, который, казалось, был столь предан делу религии, но где так широко нарушается каждая из десяти заповедей». Монастыри никак не способствуют смирению тщеславия и страстей человека, – доказывал автор[171]. Примечательно, что, подобно Бэйчу, Кливленд отмечал дружелюбие, доброту встреченных им священников, так же, как и он, оговариваясь, что их личные качества сочетались с религиозной нетерпимостью, которая приравнивалась им к необразованности[172].

Влиянием церкви пресса США объясняла волнения в Центральной Америке: «Мы не можем ожидать спокойствия в молодых республиках, пока священников не научат благочестию в школе скромности. Они – это политические львы и тигры, которые должны быть посажены на цепь или в клетку»[173]. Монахов называли «полком», так сказать, пятой колонной против независимости: «Они не успокоятся, пока не станут распорядителями кошельков и совести людей»[174]. Еще в 1815 г. лучшие газеты перепечатали письмо некоего Жозефа Айолы, который, исходя из высоких цен на требы, делал далеко идущий вывод, что монахи будут сопротивляться «вечному установлению разумной свободы и независимости»[175].

Североамериканцы скептически относились к наследию схоластического высшего образования, считая его бесполезным и устаревшим[176]. Корреспонденты в один голос жаловались на влияние церкви, суеверия, мешающие работе долгие праздники[177].

Особенно оскорбительным казался англосаксам обычай снимать шляпу и опускаться на колени при проносе гостии. Часто они не делали этого, вызывая гнев толпы верующих. Лейтенант Бэйч не поклонился по незнанию, но по размышлении решил, что поступил правильно, и в дальнейшем в ходе путешествия принципиально старался избегать возможной встречи с такой процессией. Свое неуважение к католической обрядности Бэйч старался возвести в универсальное правило поведения: «Нашим государственным чиновникам, пребывающим в католических странах, следует сопротивляться любому посягательству на их права в отношении религиозных взглядов», так как такое посягательство унизительно, а сопротивление постепенно приведет к распространению терпимости[178]. Сложно придумать более безответственное заявление, – ведь никто не унижал религиозные взгляды самого Бэйча, от него просто требовали должного уважения к вере другой страны.

Вопрос подчас действительно приобретал серьезную остроту. Консул в Лиме Уильям Тюдор конфиденциально сообщал командиру эскадры США о необходимости принять все меры, чтобы сограждане не допускали таких действий, которые «могут раздражать суеверные чувства этого народа». Когда английский консул проскакал в шляпе на лошади мимо религиозной процессии в Санта-Розе («будто он находился в своей стране на боксерском поединке»), местная газета осудила поведение «грубых иностранцев». Губернатор провинции, «в высшей степени способный, прекрасный человек, но изувер в делах религии», выступил с протестом, и Тюдору пришлось ответить (с явной долей лукавства), что североамериканцы, в отличие от англичан, уважительно относятся к традициям католицизма[179].

«Суеверие все еще простирает железный скипетр над Буэнос-Айресом», – писал “Niles’ Weekly Register”, комментируя новость, как один англичанин при проносе гостии не слез с лошади и был забит до смерти, и призывая к наказанию «священников и их клики» (mobs). Почти через год та же газета сообщила, как толпа «жестоко атаковала и избила» гражданина США в колумбийском Момпосе – тот не поклонился святым дарам, так как был болен[180].

Пресса сообщала, что после скоропостижной смерти североамериканского дипломата Джона Превоста (1766–1825) в далеком городке по пути из Лимы в Куско ему как еретику было отказано в погребении[181]. Все эти обвинения сложно проверить, вполне возможно, что они были достоверны. В любом случае налицо известная психологическая уловка: когда североамериканцам нравились отдельные представители духовенства, они считали, что их добрые качества не были связаны с якобы навязанным католицизмом, когда же встреченные священники вызывали недовольство, чувство распространялось на всю католическую церковь.

Определенное разочарование даже среди оптимистов вызвало сохранение официального католицизма в Мексике и Буэнос-Айресе после завоевания ими независимости[182]. Обращаясь за помощью к посланнику США в Мексике, агент Библейского общества Джон Ритчи называл Мехико «средоточием всего фанатизма Мексиканской республики». «Среди духовенства есть несколько очень либеральных людей, но большинство фанатиков», в силах которых задержать «прогресс либеральных мнений»[183]. Зато существование протестантского кладбища в Буэнос-Айресе было для североамериканцев символом гражданской и религиозной свободы[184].

Посланник в Сантьяго, вермонтский пуританин Хеман Аллен (1779–1852) жаловался Адамсу, что священники захватили всю власть в делах не только духовных, но и государственных. Он надеялся на антиклерикальные действия чилийского правительства и сравнивал церковь с инкубом, душащим рост страны[185].

Колонизатор Техаса Стивен Остин считал католическое духовенство «врагами свободы, человеческого счастья и всего рода человеческого». Их обиталища – «логова разврата, интриг, подлости, порока». Именно «предрассудки и фанатизм» держат мексиканцев во тьме заблуждений: «Духовенство буквально высосало кровь несчастного народа». В другом письме Остин признался брату, что если монахи появятся на территории их поселения, он будет готов их повесить[186].

Секретарь миссии мексиканского посланника Джоэля Пойнсета, выходец из знатной виргинской семьи Эдвард Торнтон Тэйло возмущался церемонией в честь патрона Мехико блаженного Фелипе де Хесуса: «Я наблюдал [событие] со смешанным презрением и сожалением… Конгресс – республиканский и свободный конгресс, прославляющий святого, и Президент страны, поклоняющийся ему!»[187]

Сочетание республиканских и религиозных лозунгов поразило и Генри Брэкенриджа, который, впрочем, стремился понять, а не осудить это зрелище. Несмотря на свое знание и уважение к иберийской культуре, он не мог скрыть впечатления о «мрачности (gloominess) колониальной католической веры»[188].

Открыто защитить католическую религию и даже столь чуждые англосаксам процессии попытался журналист Уильям Дуэйн, сам по происхождению католик-ирландец. Он подчеркивал патриотизм латиноамериканского духовенства и без предубеждения относился к пышным религиозным процессиям[189]. Впрочем, и Дуэйн считал монастыри противоестественным институтом и обвинял церковь в устройстве ложных чудес вокруг почитаемых образов[190].

Бэптис Ирвайн, еще один радикальный журналист-ирландец, также не видел противоречия между свободой и католицизмом. Он напоминает читателям, что «первые шаги к свободе» после «темных веков» сделали еще до Реформации католики Италии, Швейцарии, Англии, наконец, что в последние годы все революционные движения развивались именно в непротестантских странах – Латинской Америке, Неаполе, Испании, Португалии, Греции. Дело в том, что «священники не могут всегда диктовать политику», значит, религия не обязательно является определяющей общественной силой. Он указывает, что равно несвободны и католическая Австрия, и лютеранская Пруссия, и Россия с ее греческой церковью.

«Гражданская свобода и образование» преобразуют вероисповедания, так что недалек тот час, когда «…либерализована будет любая секта – даже иудейская и магометанская». По утверждению Ирвайна, никто в Латинской Америке не соблюдает 40 дней поста (sic!), а священники уже «не заняты сварами», а «изучают искусства, продвигают науки и пишут исторические сочинения»[191].

В общем, даже когда на общем «антипапистском» фоне звучали редкие попытки североамериканцев ирландского происхождения защитить католицизм, они были основаны не на утверждении внутренних достоинств традиционной церкви, а на апологии общего движения всех конфессий к религиозному либерализму.

Выросшая на классическом республиканизме идеология ранней республики во главу угла ставила добродетельного образованного гражданина, достойного участвовать в управлении своим селом/городом/ государством[192]. Существование различных избирательных цензов в ранней республике ясно давало понять: такими гражданами являются не все жители США. Отсутствие доблести/добродетели (virtue) в условиях гражданской свободы ведет к анархии, погубившей, как хорошо знали отцы-основатели, все древние республики. Любая ли страна, любой ли народ является достаточно подготовленным, чтобы грамотно воспользоваться «даром разумной свободы»? Террор Французской революции не позволял ответить на этот вопрос положительно. Только в 1820-е гг. пришедшее к власти второе поколение американских политиков забудет столь свойственную отцам-основателям «макиавеллиевскую тревогу» и сочтет эксперимент удачным. Действительно, Соединенные Штаты успешно преодолели испытания тяжелой англо-американской войны 1812–1815 гг., а до нуллификационного кризиса 1832–1833 гг. никто не хотел верить, что вопрос о рабстве может поставить под угрозу единство складывавшейся нации и федерального союза.

К тому времени североамериканцы уже твердо считали свою политическую систему наилучшей из возможных, но далеко не все изначально были уверены в возможности повторения успешного опыта. Следовательно, унаследованная «черная легенда» неизбежно воздействовала на оценку латиноамериканской революции в США.

Чтобы обсуждать влияние классического республиканизма и «черной легенды» на образ южных соседей в США, необходимо ввести понятие национального характера – одно из ключевых для интеллектуального поля эпохи, на котором разворачивались споры о перспективах Латинской Америки. В XVIII столетии рассказ об истории и современности народа обязательно включал обсуждение национального характера, причем к концу столетия понятие нации окончательно включило в себя весь народ, а не только его верхи. Как пишет современный исследователь, суть проблемы национального характера в англосаксонской традиции – это отношение между свободным правительством (и/или рыночной экономикой) и «качеством» граждан[193]. Что же определяет национальный характер? Здесь к началу XIX века сложились две основные традиции: Монтескье (вслед за Гиппократом, Платоном, другими античными мыслителями и Макиавелли) подчеркивал влияние климата и других постоянных факторов на общий дух (esprit general) народа. С Монтескье в «Общественном договоре» (1762) согласится Руссо. Споря с автором «Духа законов» (1748), Юм (а вслед за ним и Вольтер, Фенелон, Тюрго) утверждал господство других, переменчивых сил.

В очерке «О национальных характерах» (1748) Юм резко критикует взгляды Монтескье на роль климата в становлении национального характера, пишет о влиянии экономики, истории, правительства[194]. В статье «О суеверии и энтузиазме» (1741) Юм утверждал, что с «политической свободой» равно несовместимы как католический «предрассудок», так и пуританский «энтузиазм», например, времен Английской революции, уходя тем самым от примитивного антикатолицизма. Если Юм ставил во главу угла влияние политических институтов, то, скажем, Тюрго подчеркивал роль образования.

Упрощенно говоря, если Монтескье считал национальный характер в целом неизменным, то Юм подчеркивал его изменчивость под воздействием обстоятельств, в том числе политических. Символами двух подходов для современников были Солон и Ликург – первый строил законы, исходя из характера афинян, второй стремился законами изменить характер спартанцев.

Пользуясь введенным Мишелем Фуко термином, скажем, что идеи Монтескье и Юма о национальном характере были частью дискурса второй половины XVIII – первой половины XIX вв., попав, в частности, на страницы школьных учебников. Так, географ Уильям Вудбридж (1794–1845), следуя Юму, указывал на физические (климат, почва и др.) и моральные (правление, религия, состояние общества) причины национального характера, причем именно причины моральные определяли его в первую очередь[195].

Североамериканцы в целом, за исключением, может быть, Брэкенриджа, соглашались, что колониальное наследие Испании оказывает однозначно дурное воздействие на молодые республики и не содержит в себе ничего достойного сохранения. Пессимисты видели в этом безнадежность борьбы за свободу, оптимисты верили, что правильная политика и законодательство помогут гражданам порвать с пагубным прошлым. Имена Монтескье и Юма звучали в этой полемике не столь часто (хотя все же звучали!), но главное состояло в другом: эти авторы и другие просветители определили поле восприятия и борьбы идей. Североамериканцы первой трети XIX в. мыслили именно в таких категориях, именно к этим понятиям сводили виденное и испытанное в Латинской Америке. Если английские «вульгарные виги» (термин историка Дункана Форбса) во всем французском видели проявление «рабской сущности» этого народа[196], то, так сказать, «вульгарные республиканцы» Соединенных Штатов считали не-англосаксов, а в их числе – латиноамериканцев, неспособными к самоуправлению и подлинному республиканизму.

Так, комментируя планы Франсиско де Миранды по освобождению своей родины, Джон Адамс счел конфедерацию свободных республик Испанской Америки такой же химерой, что и «установление демократии среди птиц, зверей и рыб»[197]. Новоанглийский федералист, редактор “Columbian Centinel” Бенджамин Рассел верил в конечном итоге в успех патриотов-креолов (или скорее в поражение роялистов), но замечал: «Каждый американец естественно желает успеха борьбе за независимость народа, достойного этого дара (blessing), – но он знает, что личное тщеславие демагогов и жадность отчаянных авантюристов не должно мешать со святым духом Революции, пронизывающим всю нацию, которой Божественное Провидение повелевает быть свободной. Чтобы заслужить успеха, испанским революционерам нужно больше системы – больше организации и больше того самоотверженного Патриотизма, которым были вдохновлены Вашингтон и его современники, чем они показали в своих поступках»[198].

Подобные взгляды звучали не только в правом лагере. Например, Джефферсон сомневался, «оставят ли шоры изуверия, оковы священства, завораживающий блеск рангов и богатства право голоса (fair play) здравому смыслу народной массы [испаноамериканцев], чтобы они стали достойны самоуправления, – этого мы не знаем. Возможно, наши желания превосходят ожидания». Естественно, Джефферсон понимал республиканизм в демократическом ключе и, соответственно, желал, чтобы латиноамериканцы осознали его «основной закон» – «право большинства». Иначе, как в годы Французской революции, на смену придет право силы, ведущее к военному деспотизму[199].

В конце 1820-х гг. Джоэль Пойнсет, прямо споря с Юмом, указывал, что неизменный расслабляющий климат Мексики, который позволяет «ленивому креольскому купцу» целый день курить сигару под пересказ городских сплетен, оказывает пагубное воздействие на национальный характер[200]. В целом разочарованный дипломат думал, что ничто не может исправить мексиканцев. Его секретарь Уильям Брэдфорд Рид (1806–1876), напротив, в юмовском духе считал положительные изменения неизбежными: «Их обеспечат гений свободных институтов, более расширенное взаимодействие с иностранными государствами и растущий либерализм в отношении религии». Развитие образования сделает свое дело, и через поколение наблюдатель увидит «самые счастливые последствия» реформ[201].

Почти все авторы, описывая католический мир Латинской Америки, повторяли кем-то изобретенную триаду – «изуверство, предрассудки, праздность» (bigotry, prejudice, indolence). О первых двух чертах речь уже шла, теперь настал черед праздности, которая сама по себе признается всеми христианами тяжким грехом, ну а с точки зрения кальвинизма и буржуазного этоса может быть причислена к наитягчайшим порокам. Праздность считалась одной из основных черт испанского и португальского национального характера, усиленной в Новом Свете развращающим климатом и природными богатствами.

Четвертое издание «Британники», в целом с уважением описывавшее иберийский мир, все же отмечало, что среди испанцев «главным недостатком во всех слоях является отвращение к труду и прилежанию», характерное, впрочем, более всего для кастильцев и воинственных эстремадурцев. В Америке положение обстоит еще хуже: из-за праздности, жары и «легкомысленного наслаждения всем» мексиканские креолы полностью потеряли твердость и гордость. «Варварская роскошь, позорные удовольствия и романтические интриги истощили всю силу их добродетелей»[202]. «Британнике» вторил Иедидия Морзе: «Нравы обоих полов ужасно (deplorably) порочны. Праздность – общая черта»[203].

Энциклопедия Абрахама Риса писала о «праздности и ненависти [испанцев] к труду» как черте национального характера, ведущей за собой презрение к сельскому хозяйству и торговле. Тем не менее Рис шел глубже, отмечая, что «праздность» – следствие социально-экономических причин: в лишенных дорог, рек и каналов внутренних провинциях Испании бурная деятельность лишена практического смысла. А вот в приморских провинциях Пиренейского полуострова население трудолюбиво[204].

В глазах англосаксов, природные богатства Латинской Америки в совокупности с деспотической властью лишь усугубляли укорененную «праздность» жителей Пиреней. Начитавшись Гумбольдта, североамериканцы восхищались изобилием Латинской Америки, но именно это самое изобилие, по их мнению, усиливало самые дурные качества национального характера испанцев и португальцев. Яснее всего такая трактовка выражена в учебнике географии Вудбриджа. Отмечая «необычное величие природных черт» Южной Америки, «непревзойденное богатство полезных ископаемых», Вудбридж возводит недостатки латиноамериканцев к неверному роду занятий, пренебрежению наиболее благородным трудом – сельским хозяйством, и развращающему климату: «В испанских и португальских колониях Северной и Южной Америки сочетались несколько причин, остановивших улучшения в сельском хозяйстве. Природную праздность португальцев и испанцев усилили расслабляющее влияние теплого климата и препятствия, возведенные правительственным угнетением. Страсть к горному делу породила общее отвращение к более неспешной, но гарантированной прибыли в сельском хозяйстве; ей особенно пренебрегают в горных районах»[205].

В Бразилии, писал Вудбридж, люди «чрезвычайно ленивы, и состояние образования очень низко. Страсть к горному делу ради быстрого обретения богатства ведет к небрежению всеми видами промышленности. Почти все работы производятся неграми». В общем повсюду, от дорог до кухни, видны «последствия праздности и небрежности». Сильно отстает прогресс и в соседней Ла-Плате, где все потребности удовлетворяют скотоводство и шахты[206].

Попадая в Латинскую Америку, англосаксы видели вокруг себя подтверждение усвоенного образа иберийской лени. Английский офицер на службе Боливара Фрэнсис Холл (ум. в 1833 г.), агитируя англосаксов эмигрировать в Великую Колумбию, заявлял, что сами колумбийцы признают «невежество и праздность нынешних жителей [страны]», их неспособность «извлечь выгоду из безмерных преимуществ собственной почвы»[207].

Пламенный сторонник латиноамериканской независимости Генри Брэкенридж вынужден был признать, что «апатия, легкая жизнь (ease) и праздность» основной массы креолов (а также общность культуры с метрополией) долгое время способствовали сохранению власти Испании в Новом Свете[208].

Даже аргентинский капер из Коннектикута Дэвид Кертис Дефорест (1774–1825), несмотря на весь свой оптимизм, обусловленный личным интересом в успехе революции, говорил в беседе с «особым агентом» Джереми Робинсоном: «Праздность и отсутствие знаний (information) не всегда сочетаются с постоянной гражданской свободой»[209].

Вскоре после прибытия в Буэнос-Айрес консул Джон Форбс жаловался на дороговизну рабочей силы, которая проистекает из «врожденной праздности народа и легкости, с которой он поддерживает свое существование»[210].

Ленивыми считали не только креолов, но и индейцев. Молодой капеллан миссии коммодора Перри (1819) Джон Хэмблтон (1798–1870) полагал коренных жителей Венесуэлы «самым праздным и бездейственным народом в мире; вместо возделывания земли они круглыми днями качаются в гамаках»[211]. Иедидия Морзе считал индейцев Новой Гранады «почти целиком ленивыми и бесчестными»[212].

Знакомая триада «изуверство, предрассудки, праздность» звучит и в письме техасского колонизатора Стивена Остина брату, где он описывал свои первые впечатления от Мехико[213]. «Ленивыми» и «праздными» считал мексиканских индейцев, метисов и креолов будущий посланник в этой стране Джоэль Пойнсет, замечая, впрочем, что «рабочий (labouring) класс» трудолюбив[214].

Хеман Аллен полагал, что находящимся в «грубом и необразованном состоянии» чилийцам требуется «рука цивилизации», чтобы они заслужили «гордое именование свободных людей». Но, увы, эта страна «без денег, кредита или способностей», но со столь свойственной всем слоям народа (classes of people) врожденной апатией, кажется, «склоняет их [людей] скорее к праздности и сну, нежели к усилиям тела или разума, особенно второго»[215].

Капитан принадлежавшего крупнейшему бостонскому купцу Томасу Хэндэсиду Перкинсу (1764–1854) корабля “Packet” Сэмюэль Хилл писал о чилийском «тщеславии» (vanity), «роскоши и экстравагантности», «врожденной гордости и праздности»[216].

Во всех этих свидетельствах звучат, во-первых, типичное для просветительского сознания представление о взаимозависимости физических и нравственных качеств, корни которого лежат еще в античной философии, а во-вторых, не менее древняя мысль, что политический деспотизм порождает разврат и апатию в обществе. А вот третья идея, стоящая за словом «праздность», принадлежит исключительно миру Просвещения – это прогресс, модернизация. Ведь сами авторы зачастую понимали, что «праздность» и «невежество» связаны с традиционной экономикой, не ориентированной на рынок. Если некуда сбыть излишки, зачем стараться произвести больше, чем нужно для удовлетворения минимальных потребностей? Для англо-американцев такой образ жизни был отрицанием самого смысла эпохи, посягательством на основы собственного мировоззрения[217].

Но юмовская вера в возможность перемены национального характера и природный оптимизм североамериканцев давали надежду на радикальную трансформацию Латинской Америки после обретения ею независимости. Ведь и революционеры 1776 года также находили много недостатков в собственном народе, но верили в моральное перерождение сограждан в условиях республики[218]. «Особый агент» на Кубе и в Мексике, новоанглийский купец Уильям Шэйлер (1773–1833) еще на рубеже 1811–1812 гг. замечал, что свободное общение с иностранцами начинает менять нравы кубинцев, «откидывая тот мрачный полог, наброшенный на их умы варварским правительством и суеверной Религией». Господство европейских испанцев ставится под сомнение, а священный сан «более не обороняет [монахов] от насмешливых и сатирических выпадов (shafts of ridicule and satyre)»[219].

Генри Брэкенридж признавал, что многое из того, что пишут иностранцы о морали латиноамериканцев, верно, но «они по природе ничем не лучше или хуже других народов», а причина «огромной части их пороков» лежит в колониальной системе, невозможности найти применение своим силам. «У меня нет сомнений, что мы сейчас более добродетельный народ, чем были до революции», – заключал Брэкенридж, веря, что подобная перемена произойдет и с южными соседями[220].

Открыто споря с Монтескье, Брэкенридж утверждал, что «подлинное достоинство человеческого характера зависит не от климата или почвы, а от свободы (liberty and freedom) правления», что «человек повсюду существо благородное и возвышенное»[221]. Даже если латиноамериканцы хуже готовы к независимости, чем их северный сосед, любой, пусть поначалу не столь совершенный, как в США, политический строй, будет лучше абсолютного деспотизма[222].

Многие авторы, начиная от Риса и заканчивая Пойнсетом, понимали историческую обусловленность трудовой этики. Географы Вудбридж и Морзе, как и другие наблюдатели, верили в конечный успех независимых «Мексики и наций Южной Америки». Вудбридж, впрочем, отмечал, что из-за смут (confusion) и плохого развития «искусств и улучшений» пройдет еще много времени, пока эти страны займут «важное место на политическом небосклоне (scale)»[223].

Убежденный в блистательном будущем Нового Света, анонимный памфлетист подчеркивал уникальность революции в Южной Америке: «Мы увидели, как народ, погруженный, думали мы, в праздность и медлительность – естественные последствия их правления, внезапно поднимается с энтузиазмом во имя дела свободы и независимости, встречая все опасности и страдания ради их защиты»[224].

Корреспондент “National Intelligencer” из Сантьяго писал, что креолы «честны, благожелательны и гостеприимны – горячи, но праздны и не наделены той энергией ума, необходимой для постоянства (stability).

Их суеверия и предрассудки сдерживали прогресс умственного роста, но теперь люди меняются»[225].

Многие возлагали надежды на экономическую необходимость, которая поборет старые привычки: «Если бы труд был естественен для человека, Колумбия скоро бы расцвела, как пальма; но эта привычка неизбежно развивается скорее в холодном, а не жарком климате… Ничто не ускорит перемену скорее, чем стремление к прибыли. Жадность есть заклятый враг праздности»[226].

К проблеме национального характера вплотную примыкает обсуждение расового состава населения Латинской Америки. Сразу подчеркнем, что преувеличивать расизм североамериканцев в оценке южных братьев – значит, попасться на презентистский крючок. В те годы еще сильна была традиция просветительского универсализма, и расизм еще не стал таким важным фактором в общественном сознании США, как это сложится к середине XIX века.

Так, Уильям Дуэйн говорил о своем уважении к «красивому мулату» генералу Гомесу (1783–1853)[227]. Один виденный им весьма процветающий колумбийский городок, заселенный исключительно свободными неграми, ничем не отличался от соседних[228]. Спутник Дуэйна Бэйч с удовольствием слушает танец и музыку мулатки и негра и восхищается беседой с офицером-негром. Бэйч признавал в себе определенные расистские предрассудки, с которыми стремился бороться: «Те, кто видели африканскую расу только в Соединенных Штатах, где ее, ожесточенную невежеством и деградацией, полагают средним звеном между свободным человеком и низшими животными, не могут подумать о связях с ними, кроме как с чувством отвращения; и возможно, то же чувство передалось мне, когда я пишу о встречах с людьми этой несчастной расы, чьей дружбы мне следовало искать»[229].

Джон Милтон Найлс (1787–1856) хвалил просвещенную политику колумбийского правительства, законодательно отменяющего рабство и расовое деление[230]. Говоря о Чили и Боливии, филадельфийский купец Бенджамин Чеу (1758–1844) опасался, что укоренившиеся расовые предрассудки еще долго просуществуют в Латинской Америке, несмотря на правительственную борьбу с ними, а ведь там, где господствует «превосходство белых над другими расами (colours)», не может быть «демократического равенства»[231].

Безусловно, расизм был основой жизни Юга США. На общенациональном уровне он проявлялся, когда под угрозой оказывалось единство Союза. Наиболее ярко это показала реакция на события 1817–1818 гг. на флоридском острове Амелии, который был захвачен разношерстными борцами с Испанской империей, объявившими об освобождении рабов, – но продолжавшими, кстати, подпольную работорговлю. В испуганном воображении североамериканцев сразу замаячил призрак успешной революции рабов на острове Сан-Доминго (1791–1804), завершившейся провозглашением независимого Гаити, изгнанием французов с острова и резней тех белых, кто не успел бежать.

Расистские предрассудки выплеснулись на полосы вашингтонского “National Intelligencer” – издания столичного, общенационального, либерального, но одновременно южного. Так, корреспондент из Саванны, Джорджия, говоря об Амелии, писал, что, несмотря на все его горячее желание независимости Южной Америки, он предпочтет, чтобы те навеки оставались в подчинении Европе, чем видеть их освобождение «дикарями Сан-Доминго» – этими «самыми неподходящими соседями»[232].

В письме в редакцию “National Intelligencer” автор, явно южанин, боялся, что обученные в «школе Боливара» (тут цитировались антирабовладельческие прокламации Освободителя) «цветные патриоты» Амелии захотят спровоцировать всеобщее восстание рабов ближайших к Флориде штатов и легко примут «пришельцев, даже самого темного сложения»[233]. Впрочем, даже либеральная филадельфийская “Democratic Press” опасалась, что захваченная пиратом Луи Ори (1788? – 1821?) и «его бандитами из Сан-Доминго» Амелия станет приютом беглых рабов из Джорджии. В той же статье подчеркивалось, что независимое правительство Венесуэлы окажется в руках «Черных или Цветных»[234].

Даже в 1825 г. на пике оптимизма по отношению к южным соседям в газетах могло появиться расистское высказывание. Корреспондент из Ла-Гуайры сообщал, что в Венесуэле «цветные касты» «буквально налагают темный отпечаток на дела». Косвенное избирательное право «может на много лет сохранить олигархию и всю ее гниль, но и то и другое предпочтительнее, чем худшее зло… Дикари неспособны к политической власти, и правильно сократить их права настолько, насколько это может быть благоразумно сделано. Кто-то верно сказал, что медведей не следует расковывать, пока они не укрощены»[235]. Расистские выпады будут звучать из уст южных сенаторов и членов Конгресса в ходе борьбы будущих джексоновцев против участия Соединенных Штатов в деятельности межамериканского Панамского конгресса 1826 г.[236]

Заметим, что антииндейские настроения не были столь выражены, как антиафриканские. Если в индейцах видели, на худой конец, ленивых и пассивных крестьян, то негров боялись – помня о собственных рабах и гаитянской революции. Но более всего североамериканцы сомневались в качествах смешанных рас – согласно представлениям того времени, потомки разных кровей наследовали не лучшие, а худшие черты предков[237]. Так, “Southern Patriot” сомневался, что смешанное население Южной Америки готово воспринять дар «хорошо регулируемой свободы»[238].

Виргинский “Richmond Enquirer” Томаса Ритчи последовательно поддерживал борьбу Латинской Америки, не упоминая о ее расовом составе. Очевидно, лишено расистских предрассудков было одно из влиятельнейших периодических изданий, выходившее, кстати, в южном Балтиморе, – “Niles’ Weekly Register”. Его редактор Иезекия Найлс хвалил венесуэльского генерала Хосе Антонио Паэса (1790–1873), которого он считал негром, осуждал бразильское рабство и просто восторгался реформами гаитянского президента Жан-Пьера Буайе (1776–1850)[239]. Но даже эта газета опасалась негритянской революции на Кубе как потенциальной угрозы стабильности южных штатов[240].

Определенную неготовность латиноамериканцев к республиканской независимости вынужденно признавали и они сами. Так, крупный колумбийский политик Педро Гуаль (1783–1862) подчеркивал, что испаноамериканским революционерам приходится одновременно сражаться с врагом и учить соотечественников «азбуке свободы». Им следует «подражать добродетелям и любви к Родине [североамериканцев]»[241]