Читать онлайн Мавры при Филиппе III бесплатно

Печатается по изданию: Е. Скриб. Мавры при Филиппе Третьем. – СПб., 1860

Знак информационной продукции 12+

© ООО «Издательство «Вече», 2014

Об авторе

Имя очень популярного в середине XIX века французского драматурга, либреттиста и прозаика Эжена Скриба, наверное, мало что говорит современному российскому читателю. Любители театра помнят о замечательном спектакле Камерного театра, поставленном А. Я. Таировым по пьесе Э. Скриба и Э. Легуве «Адриенна Лекуврёр» о трагической судьбе великой актрисы театра «Комеди Франсез», роль которой блестяще исполняла другая великая артистка Алиса Коонен. На сцене Малого театра пользовался успехом спектакль с Е. Н. Гоголевой по еще одной исторической пьесе Скриба – «Стакан воды», об эпохе королевы Анны, последней представительницы династии Стюартов на английском престоле. По этой же пьесе в 1979 году был снят довольно популярный в прошлом веке фильм с участием Кирилла Лаврова, Аллы Демидовой и Натальи Белохвостиковой. Вот, пожалуй, и всё. А между тем на русский язык переведено около 130 пьес и 20 оперных либретто, созданных Скрибом (часто в соавторстве).

Огюстен Эжен Скриб родился в Париже 24 декабря 1791 года. Окончив коллеж Сент-Барб, он начал изучать право в Сорбонне, но быстро забросил учебу, увлекшись театром. Первые его пьесы остались незамеченными. Успех пришел в 1815 году, когда была поставлена комедия «Ночь национальных гвардейцев», созданная в соавторстве с Ш. Г. Делетр-Пуарсоном. С этой постановки начался почти полувековой путь процветающего автора «хорошо сделанных пьес» – комедий характеров и драмы с остросюжетной интригой. Театральные тексты Скриба чаще всего были коллективными; соавторами его были Жермен Делавинь, Жан-Франсуа Байяр и Эрнест Легуве. Публику привлекали занимательные сюжеты пьес, остроумный язык и, как правило, неожиданные развязки. К числу наиболее удачных его комедий, кроме упомянутых выше, относятся: «Бертран и Ратон, или Искусство заговора» («Обезьяна и кот»), «Дамские войны», «Мечты любви», «Ничто не ново под луной», водевиль «Первый президент» и др. Скриб внимательно изучал среду, о которой писал, понимая, что интересно публике. Он не ограничился только творчеством для драматической сцены. Скриб написал множество сценариев для оперы и балета. На его либретто создавали свои шедевры Дж. Мейербер, Г. Доницетти, В. Беллини, Д. Ф. Э. Обер, Дж. Верди и другие композиторы.

Не столь плодовит был Скриб в своих прозаических сочинениях. Он написал несколько романов, повестей и рассказов: «Пикильо Аллиага, или Мавры при Филиппе III», «Девица из Германии», «Крестник Амадиса» и др. Драматические события романа, входящего в этот том, разворачиваются на рубеже во времена Филиппа III (1578–1621), испанского короля, открывшего эпоху бездарных, глуповатых правителей, доведших родную страну до политического и экономического упадка. Инертный и суеверный Филипп окружил себя некомпетентными, бездарными министрами, решения которых лишь усугубляли провалы королевской политики. Одним из самых роковых для страны решений стало изгнание морисков, крещеных потомков мавров, осевших в Испании после окончания Реконкисты. Этот полумиллионный слой населения принадлежал к наиболее трудолюбивым и зажиточным жителям королевства.

Литературное творчество Эжена Скриба было высоко оценено соотечественниками. 27 ноября 1834 года он был избран в число членов Французской академии – литераторов, которых во Франции называют «бессмертными». А. С. Пушкин назвал Скриба «представителем французского остроумия». Эжен Скриб умер 20 февраля 1861 года в Париже, похоронен на кладбище Пер-Лашез.

А. Москвин

Избранная библиография Эжена Скриба:

«Гугеноты» (Les Huguenots, 1836)

«Стакан воды, или Причины и следствия» (Le verre d’eau, ou Les effets et les causes, 1840)

«Мавры при Филиппе III» (Piquillo Alliaga, ou Les maures sous Philippe III, 1846)

«Адриенна Лекуврёр» (Adrienne Lecouvreur, 1849)

«Крестник Амадиса» (Le Filleul d’Amadis, 1856)

Часть первая

Глава I. Наваррские фуэросы

В Пампелуне была ярмарка. Народ, проходя на большую площадь, толпился перед красным листком, прибитым у дверей хефатуры, канцелярии коррехидора[1]. Многие из поселян, отставив свои корзины, наполненные овощами и фруктами, принимались рассматривать объявление с таким вниманием и любопытством, что, глядя на них, казалось, будто они перечитывали его по два-три раза, между тем как в числе этих добрых наваррцев вряд ли нашелся бы хоть один грамотный. Но, как известно, в каждой толпе есть магнит, невольно притягивающий к себе других, поэтому она все более и более увеличивалась. Вереница народу протянулась до другого конца Финиковой улицы, вплоть до окна лавки цирюльника Гонгарельо, который в то самое время брил одного из своих посетителей, но, пораженный этим внезапным столпотворением, вынужден был остановиться.

Абен-Абу, по ремеслу цирюльник, известный в своем квартале под именем Гонгарельо, был мужчина среднего роста, довольно смуглый, с веселым характером, страшный говорун, как все его собратья, но обладающий особенным умом и проницательностью. Гонгарельо был мавром, его природная энергичность резко отличала его от апатичных соседей, важных и честолюбивых испанцев, христиан и потомков Пеласга[2]. В городе у него было много знакомых, что являлось причиной зависти его собратьев, и потому не проходило месяца, чтобы кто-нибудь из них не доносил инквизиции на бедного Гонгарельо, обвиняя его в ереси или колдовстве.

Пробравшись сквозь толпу, которая заслонила его дверь, он подошел к красному листу и, не обращая ни на кого внимания, начал читать вслух следующее:

«Верные граждане Пампелунские!

Нашему всемилостивейшему государю Филиппу III, королю Испаний и Индий, благоугодно, при восшествии своем на прародительский престол, посетить ближайшие провинции и славные города Сарагоссу и Пампелуну. Вечером сегодня, при свете факелов, со всей торжественностью, государь посетит наш город, и поэтому мы поручаем коррехидорам, альгвазилам[3] и прочим чиновникам инквизиции наблюдать за порядком и спокойствием в тех кварталах, где будет проезжать наш милостивый монарх.

Губернатор граф де Лемос».

Ниже было приписано:

«Кареты Его Величества, его сиятельства графа де Лермы и прочих именитых особ будут сопровождаться полком инфанта и полком гвардии. Въезд в город совершится через ворота Карла V; торжественная процессия протянется по улице Таконьера до дворца вице-короля, где Его Величество остановится. Во все время визита дома в городе будут украшены огнями, убраны цветами, драпировкой, королевскими гербами и также гербом первого министра графа де Лермы. Мы находим излишним побуждать верных граждан пампелунских к излиянию и выражению энтузиазма и преданности, будучи уверены в их сыновней любви к своему монарху.

Об ослушниках и нарушителях порядка будет доведено до сведения нашей святой инквизиции.

Хосе Кальсадо де-лас-Тальбас, коррехидор».

Только что Гонгарельо успел окончить чтение, как на балконе одного из домов показался сам коррехидор и, махая шляпой с широким черным пером, воскликнул:

– Да здравствует Филипп III и его славный министр граф де Лерма!

Как послушное эхо, толпа повторила крик; только в группе, стоявшей под балконом, послышался какой-то ропот. Высокий и худощавый мужчина, с черными усами, весьма похожий на отставного солдата, Хинес Перес де Ила, содержатель гостиницы «Золотое Солнце», громко откашлялся и, посмотрев на окружающих с важным и недовольным видом, пробормотал:

– Пусть приезжает в Пампелуну наш новый король и его двор, а главное – граф де Лерма. Я слышал, у него свита многочисленнее короля и при том граф не скуп, не смотрит на расход, люди его живут в довольстве… любят хороший стол… они, наверное, зайдут пообедать в «Золотое Солнце»…

– И закажут себе платье для праздников, – прибавил Трухильо, богатый портной, стоявший в толпе.

– Но, – продолжал Хинес, повышая голос, – зачем к нам ведут два полка? Полки гвардии и инфанта?

– Полк инфанта! – воскликнул Трухильо, бледнея.

– Да, – подтвердил цирюльник Гонгарельо, – тот самый, что и в прошлом году был здесь. С ним опять придет бригадир Фидальго д’Эстремос, который стоял у тебя на квартире, да как я заметил, прогуливался частенько под ручку с твоей милой женушкой Пепитой.

– Фидальго д’Эcтремос? – прошептал Трухильо с гневом.

– Да, красивый мужчина! Я имел честь несколько раз брить его.

– Все, что он говорил тебе, пустяки, ложь! Слышишь? – воскликнул разгневанный муж.

– Да он мне ничего и не говорил, – отвечал спокойно цирюльник.

– Ну, предположим, что наш сосед Трухильо говорит правду, – возразил трактирщик громко. – Что проход войска через наш город всегда сопряжен с беспокойством и неприятностями: солдаты мало того что стоят у нас на квартирах, но и живут за наш счет!

– Правда! Правда! – вскричали многие из торговцев.

– И тех, у кого, к несчастью, окажутся хорошие дома, – продолжал трактирщик, – богатые лавки, гостиницы, наверное, закидают долговыми расписками.

– Но, согласись, мой друг, – заметил Гонгарельо, – нельзя же королю остаться без стражи?

– Можно! – вскричал широкоплечий мужчина с рыжей бородой и диким взглядом, вскочив на тумбу и таким образом обращаясь к толпе. – Никакой стражи не нужно! Наш закон и права противоречат этому!

– Он говорит правду! – закричал трактирщик.

– Так, так, очень хорошо! Громче, громче! – воскликнул портной.

Разговоры, которые в ту минуту слышались в разных направлениях, вдруг смолкли. Тишина воцарилась в толпе, все начали внимательно прислушиваться к речи оратора, который с жаром продолжал:

– Когда покойный наш король Филипп II под предлогом преследования Антонио Переса пришел с вооруженной силой, чтоб уничтожить арагонские фуэросы, он сожалел только о том, что не мог поступить так же с наваррскими; и то, что не посмел сделать Филипп II, хочет исполнить теперь его сын и наследник! Но вы этого не допустите, если вы наваррцы!

– Да, да, мы наваррцы и этого не допустим! – вскричал трактирщик.

– Мы все наваррцы! – воскликнул портной.

– Все! Все! – повторила толпа, не вникнув еще в дело и уже начиная волноваться.

– Что сказано в уставе наших фуэросов?[4] Город должен судиться своим судом и охраняться своими согражданами, и ни один вооруженный иноземец не смеет войти в него! Так ли?

– Правда, правда! – воскликнул трактирщик, который никогда этого не читал.

– Правда! – повторил портной, не зная наверняка.

– Но, позвольте, – осмелился заметить вполголоса цирюльник, – разве королевские солдаты – для нас чужеземцы?

– Они кастильцы! – возразил оратор с презрением. – А что может быть общего между королевствами Кастильским и Наваррским? Ведь мы не то что другие испанцы! Мы никогда не были покорены; мы смирились с условием, чтобы Наварра сохраняла всегда свои древние фуэросы, которыми она пользуется.

– Правда! Правда! – раздавалось в толпе.

– Мы посильней и поумней наших соседей, аррагонцев. Мы возьмем на вооружение девиз, который они не сумели отстоять и скажем: «Король вступит в наш город в сопровождении граждан пампелунских и без всякой стражи! А если нет… так нет…»

Оратор не без умысла намекнул на старинную поговорку аррагонских кортесов: между Наваррой и Арагоном всегда была вражда; шумные восклицания раздались по всей улице.

– Да здравствует капитан Хуан Батиста Бальсейро! – вскричали многие из его знакомцев, бросившись в разные стороны и тем увеличивая беспорядок.

При этом шуме коррехидор Хосе Кальсадо снова показался на балконе, по-видимому, нисколько не испуганный, а, напротив, очень довольный случаем выказать свое усердие и держать речь к народу. Почтенный коррехидор любил выступать с подобными речами в Бискайских провинциях, где родился. Он был членом кортесов[5] и не упускал ни одного случая поораторствовать, так, что его красноречие немало способствовало чрезвычайному продолжению каждого заседания. Поселившись в Пампелуне, преданный королю и министрам, он с нетерпением ожидал хорошего места, которое ему обещал граф Лерма, но тот, по-видимому, не торопился исполнить свое обещание, потому что видел в нем человека преданного, – а награда необходима была тем, кого еще нужно было привязать к себе.

Но признанный оратор был в эту минуту очень оскорблен, едва он собрал свои силы, чтобы закричать:

– Верные наваррцы!

Но его голос был покрыт криками:

– Долой коррехидора!

– Да здравствует король и его славный министр! – продолжал он, думая, что на такое вступление не может быть возражения.

– Долой графа Лерму! Долой министра!

– Я так и хотел сказать, мои любезные сограждане. Вы только хорошенько выслушайте меня. Мой единственный девиз такой: «Да здравствует наш славный монарх!»

Но шумное собрание беспрестанно прерывало оратора. Слышались со всех сторон упреки и брань, и толпа, подстрекаемая Хинесом и Трухильо, уже топтала ногами и рвала в клочки объявление.

Но этим война еще не кончилась. Коррехидор, стоявший на балконе, занимал крепкую позицию, которая позволяла ему защищаться от неприятеля. Перекрестный огонь не беспокоил его, покуда пальба ограничивалась холостыми зарядами брани; но близкое соседство овощного рынка скоро предоставило осаждающим хороший запас ядер и картечи. Коррехидор стал уже поглядывать с беспокойством вокруг себя, желая поскорей ретироваться, без урона для чести, но путь к спасению ему отрезали. Капитан Хуан Батиста Бальсейро, который по всем своим ухваткам походил на моряка, уцепился руками и ногами за один из столбов, поддерживающих балкон, и вскоре очутился позади коррехидора в ту самую минуту, когда тот хотел покинуть поле сражения. Бальсейро схватил оратора на руки и хотел бросить его на улицу. Толпа, не ожидавшая такой эффектной выходки, вдруг смолкла, как в интересном месте драмы, чтобы не прозевать ни малейшей подробности сцены. Коррехидор воспользовался этой минутой и закричал:

– Вы не хотите меня выслушать, но я стою за вас, граждане пампелунские! Я стою за вас, и одного с вами мнения. Да здравствуют наши фуэросы!

– Да здравствует коррехидор! – заревела толпа в один голос.

– Да, да! Он умрет, защищая наши фуэросы! – прибавил капитан и под предлогом представления его толпе, поднял и сжал коррехидора в своих объятиях так, что несчастный Хосе Кальсадо чуть не задохся и только поднимал руки кверху.

Толпа, верно, приняла это за клятву и с восторгом повторила:

– Да здравствует наш славный коррехидор!

– Он сам нас проводит к губернатору, – продолжал капитан, – и будет говорить за нас, он нам это обещает.

При этих словах восторг народа вышел из границ. Коррехидора при торжественных криках стащили на улицу, обступили, стеснили и, прежде чем он успел разинуть рот, тысячи рук подняли его и понесли с триумфом. Лавровый венок был возложен на его благородное чело, еще запятнанное следами последней картечи, и торжественная процессия, предводимая трактирщиком Хинесом, содержателем гостиницы «Золотое Солнце» и портным Трухильо, потянулась к дому губернатора, вдоль улицы Таконьера, усыпанной цветами и убранной драпировкой для встречи короля Филиппа III.

Что же касается капитана Бальсейро, он исчез, а цирюльник Гонгарельо возвратился в лавку и на вопросы своих собратьев шепотом отвечал:

– Что бы ни происходило, мы, мавры, насильно окрещенные, никогда не одержим победу, а скорей еще поплатимся. Так благоразумнее сидеть смирно и не вмешиваться ни во что.

И Абен-Абу, прозванный Гонгарельо, принялся брить двух своих посетителей, христианина и жида, которые дожидались его в лавке.

Пока в центре города происходили эти волнения, по тесной и изрытой улице Святого Пахома бродил мальчик лет десяти или двенадцати. Его бледное исхудавшее лицо носило на себе следы лихорадки, а оборванное платье выказывало величайшую нищету; в чертах его лица отражалась доброта и скромность, искра ума мерцала в почти потухшем взоре. Он не шел, едва двигался от утомления, и самая величайшая болезнь, от которой он умирал в эту минуту, была не что иное, как голод. Пройдя две или три улицы и стараясь найти хоть что-нибудь поесть, он, к величайшему своему удивленно, нашел их совершенно опустевшими. В самом деле, по первому известию о тревоге все население бросилось посмотреть, что делается.

Несчастный мальчик, увидев вдали шедшего чиновника, подбежал к нему, но не посмел просить милостыню, а только протянул к нему руку. Тот, не взглянув на него, прошел мимо.

Через минуту показался Фидальго, который шел медленно и важно, завернувшись в плащ. Бедный мальчик робко снял свою шляпу и поклонился, Фидальго при этом остановился и вместо милостыни отдал ему также поклон.

Нищий, изнемогая от утомления, прислонился к ближайшей двери и услышал в доме женской голос, который ободрил его надеждою.

– Пабло! – звала мать ребенка. – Поди сюда! Твой суп остынет.

При этих словах нищий с живостью постучался в дверь, как будто его приглашали, но напрасно! Мать была слишком занята своим сыном и не слышала стука бедного сироты.

– Ах! – сказал он со вздохом. – У меня нет матери, которая бы меня так позвала, у меня нет обеда, который бы мог простыть.

И он продолжил свой путь и перешел в другую улицу, широкую и прекрасную, которая вела на берег Арги; он не надеялся уже на людей, потому что глаза его были обращены к небу.

В эту минуту солнце, выглянув из-за тучи, осветило одну сторону улицы; мальчик побежал прислониться к той стене и, между тем как он старался отогреть свои исхудавшие и оледеневшие члены, на бледных его губах вдруг появилось какое-то выражение радости и признательности, он как бы улыбался солнцу, единственному своему другу, который еще удостаивал его улыбкой.

Потом усталые глаза его, не в состоянии уже выносить яркого блеска, снова обратились на землю, и он увидел подле себя, под окном, две или три объеденные корки дыни; с жадностью схватил он их и поднес ко рту. В эту минуту к нему подошел другой мальчик, таких же лет, похожий на цыганенка, тоже оборванный, он пел громко какую-то песню.

– Ах ты, наверно, счастлив, раз так весел! Можешь петь, – сказал нищий.

– Я пою, потому что голоден, – отвечал цыганенок.

Нищий, не говоря ни слова, в порыве великодушия, подал новому своему товарищу дынные корки, которые только что поднял.

Цыганенок посмотрел на него с удивлением и признательностью.

– Неужели это весь твой обед?

– И то, брат, счастье, что нашел! Хочешь, поделимся.

Они уселись на мостовой и принялись за обед.

Их столовая оказалась очень просторна. Улица была совершенно безлюдная, не так, как другие в Пампелуне: она была чиста благодаря фонтану, от которого протекал прозрачный ручей в двух шагах от них и представлял нашим пирующим прекрасный, живительный напиток. У них, как видите, недостатка не было ни в чем. Напротив них стоял красивый дом с вывеской «Трухильо, портной», а над головами находились окна гостиницы «Золотое Солнце».

Как известно, за столом люди скоро знакомятся. Цыганёнок тотчас же обратился с вопросом к своему гостеприимному товарищу.

– Как тебя зовут?

– Пикильо. Так называли меня монахи, у которых я жил. А тебя?

– Педральви. Кто твои родители?

– У меня их нет.

– И у меня тоже. Знал ты своего отца?

– Нет.

– И я также. А мать?

– Мать? – отвечал Пикильо, как бы стараясь собрать свои воспоминания. – Она, должно быть, была знатная дама. Я помню, к ней приезжали сеньоры в блестящих платьях и с перьями на шляпах… У нее были великолепные комнаты, богато меблированные. Мне вот и теперь представляется тот стол с зеркалом, с которым я играл. Стол был золоченый; в ящике я всегда находил много конфет… Вот все, что помню о своей матери… Однажды утром я проснулся на пороге какого-то монастыря, меня взяли туда и держали, не помню, сколько времени, потом выгнали со словами: «Ступай, лентяй, и ищи себе сам пропитание!» Я был голоден и поневоле стал просить милостыню… После захворал, все начали гнать от себя и кричали на меня: «Пошел прочь! У тебя лихорадка, еще, пожалуй, пристанет!» Все от меня убегали…

При этих словах Педральви протянул руку своему товарищу, который пожал ее с особенной признательностью.

– Теперь, – продолжал мальчик, – я так же голоден… у меня ничего нет, не знаю, куда направиться… Вот вся моя история.

– А я так очень хорошо помню свою мать, – сказал Педральви. – Как теперь ее вижу. Она была высокого роста и носила меня всегда за плечами. Раз мы шли из Гранады, спустились с горы Альпухаррас, как вдруг, не знаю откуда, взялись люди в черных балахонах, схватили меня и, несмотря на мой крик и крик матери, начали обливать холодной водой, говоря при этом какие-то варварские слова, которых я вовсе не понимал. А мать все кричала им: «Мы не христиане и никогда ими не будем!», и она старалась стереть у меня со лба то, что называла позорным пятном. За это ее убили.

– Убили! – воскликнул Пикильо с ужасом.

– Да убили, называя проклятой еретичкой.

– Еретичкой? Что это значит?

– Не знаю… Кровь ее, помню, текла ручьями. «Педральви… – сказала она мне, – сын мой, помни это!» Потом вдруг побледнела и перестала говорить, руки ее оледенели. Что было после со мной, не помню… В каком-то лесу встретил я цыган, они взяли меня с собой; на них тоже один раз напали черные люди, которых называли альгвазилами. Каждая мать бежала от них, захватив свое дитя, у меня же не было матери… Меня оставили на большой дороге. С тех пор я и хожу, куда глаза глядят, пою и прошу милостыню…

Сироты снова пожали друг другу руки, говоря: «Так будем же братьями!»

И в самом деле, если судить по их смуглому цвету лица и черным выразительным глазам, между ними было если не фамильное, то по крайней мере племенное сходство.

– Кажется, наш обед кончился, – произнес печально Пикильо, поглядывая вокруг: не валяется ли еще где-нибудь дынная корка.

– Да, кажется, кончился, – повторил Педральви, – а мне все еще хочется есть.

– И мне тоже… еще больше прежнего! А на второе блюдо нам надеяться нечего.

– А вот вам и второе блюдо! – прозвучал нежный голосок, и над головами мальчиков, в отворенном окне, появилась хорошенькая девушка в мавританском костюме. Это была Хуанита, племянница цирюльника Гонгарельо, еще недавно поступившая в услужение в гостиницу «Золотое Солнце». – Ловите! – сказала она, бросая нищим большой кусок белого хлеба и остатки от завтрака двух сарагосских студентов, которые накануне того дня прибыли в Пампелуну посмотреть на торжественный въезд короля.

Ни за царским пиршеством, ни за министерским обедом не было никогда гостей более веселых, более восхищенных, чем наши друзья. Аппетит, подстрекаемый вкусной пищей, возрастал и удваивал их наслаждение, и в эту минуту они не променяли бы свою долю на долю самого короля испанского. Но, удовлетворяя желудки, они не забывали о признательности, и время от времени посматривали с нежностью на хорошенькую служанку, которая все еще была у окна и, кажется, восхищалась тем счастьем, которое она так внезапно им доставила.

Это была очаровательная живая картина, и сам Пантоха де ла Крус, первый живописец короля испанского, почел бы ее достойной своей кисти. Но вдруг все изменилось – раздались пронзительные крики; сперва вскрикнула Хуанита, потом Пикильо, ощутивший в эту минуту, как твердая рука сеньора Хинеса Переса де Илы, содержателя гостиницы «Золотое Солнце», жестоко ухватила его за ухо,

– Ах, бездельники! Негодяи! Вот как вы меня обкрадываете, – вскричал он страшным голосом, взглянув гневно на Хуаниту, которая в ту минуту захлопнула окно и отскочила.

Разгневанный трактирщик, не выпуская уха, хотел подобрать брошенные остатки, но проворный цыганенок захватил все, что оставалось, спрятал в сумку, в которой обыкновенно было всегда больше свободного места, чем поклажи, шепнул товарищу: «У церкви Святого Пахома!» и исчез, как стрела.

Пикильо был готов последовать его примеру, но ухо все еще оставалось в залоге у трактирщика. К тому же какое-то чувство благородства и справедливости невольно заставляло его остаться, чтобы, насколько возможно, защитить свою благотворительницу.

– Бейте меня! – сказал он решительно трактирщику, потому что обед несколько возвратил ему силу и бодрость. – Бейте меня, сколько хотите, но прошу вас, не наказывайте эту девушку!

– Хуанита мерзкая девчонка! Я ее непременно сгоню со двора! – восклицал Хинес. – Пусть Гонгарельо берет ее назад. Я думал держать ее даром, но и так она мне слишком дорого обходится. Все это арабское племя не стоит веревки, чтобы быть повешенным.

– Не сердитесь на Хуаниту, – повторил Пикильо. – Я готов вам служить и повиноваться во всем.

– Ну, это совсем другое дело, – сказал вдруг трактирщик, у которого блеснула какая-то мысль. – Хорошо, я тебя прощу и Хуаниту тоже, да дам еще и реал.

– Реал! – воскликнул Пикильо с удивлением. – Что это? Золото?

– Почти. Это двадцать мораведи.

– Двадцать мораведи! – Пикильо никогда не обладал такой суммой. – Что же я должен за это сделать?

– Ходить до вечера по улицам и кричать: «Да здравствуют фуэросы!»

– И всего-то? Это не так трудно. И я получу реал?

– Да, сегодня же вечером вот здесь и получишь.

– Вы клянетесь?

– Клянусь! – отвечал трактирщик и тогда только отпустил ухо своего пленника.

Когда Пикильо почувствовал себя свободным, то весело пустился бежать по улицам, крича во все горло:

– Да здравствуют фуэросы!

Глава II. Триумф

В то же самое время в старинном доме на улице Таконьера, в великолепном зале, в готических креслах, украшенных гербом фамилии д’Агиларов, погруженный в мрачную думу, сидел один из старых воинов Филиппа II. Пред ним на столе лежали: шляпа, шпага и пергамент с тремя большими печатями, а перед столом стоял молодой, очень красивый офицер, которого всякая мать с радостью назвала бы своим сыном и всякая дама приняла бы охотно в кавалеры. В его скромном взгляде отражалась вся беспечность молодости, в манерах видна была испанская светскость, а на челе – кастильская гордость. Над верхней губой – легкий пушок. Молодой человек улыбался от нетерпения, а левая рука гладила эфес шпаги.

Видя, что старик хранит молчание, юноша решился наконец спросить его:

– Так как же, дядюшка, возьмете вы меня с собой в Ирландию?

– Нет, – отвечал старик.

– Почему же?

– Ты еще молод и не совершил ни одного воинского подвига, Фернандо. Я желал бы, чтобы ты с первого шага одержал победу, а в Ирландии нас ждет верное поражение.

– Но это невозможно, если вы, дон Хуан д’Агилар, будете командовать! Вам король доверяет десять тысяч человек своего лучшего войска и желает ознаменовать славным походом первый год своего царствования.

– Я иду… иду в поход! Но все так устроено, что нечего ожидать успеха. Это предприятие не так хорошо рассчитано, вовсе не политическое, и даже бесполезное. Вместо того чтобы прямо напасть на Елизавету и англичан и поразить неожиданно, разжигают какие-то междоусобицы и сами таким образом отдаются в руки ирландских бунтовщиков. Да вовсе не так надо было действовать! Но что же делать, когда никто не слушает наших советов, презирают старых солдат, которые в прежнее время умели вести войну и служили с честью даже при доне Хуане Австрийском. Да, Испания была в то время велика!

– Она и теперь еще довольно влиятельна, дядюшка! – сказал молодой человек с некоторой гордостью.

– Правда! – воскликнул старик, смотря на него с удовольствием. – У нее есть еще руки для защиты – и монархии Карла V не бывать! Нет прежнего могущества Испании, давно начался ее упадок и далеко ей до восстановления.

– Кто знает, новое царствование, быть может, скоро возвратит ей прежнее величие.

– Новое царствование! – Старый воин вздохнул и продолжил вполголоса: – Я присутствовал у смертного одра покойного государя, Филиппа II, а он был знаток в людях! При известии о Лепантской победе не обнаружил ни малейшей радости, потому что он скорбел по уничтоженному флоту… Да, я видел, как он плакал о будущей судьбе Испании. «О Боже! – говорил он. – Ты даровал мне столько государств, а не наделил меня достойным наследником, способным управлять ими».

– Зато у него есть хороший министр, граф де Лерма, человек даровитый.

По быстрому движению дяди молодой офицер догадался, что выразился очень неосторожно.

– Лерма – хороший министр! – воскликнул старик. – Где же, скажите, Гомес де Сандоваль-и-Рохас, нынешний граф де Лерма, научился управлять государством? Разве что во время похождений в своей молодости или через те шутки, которые он разыгрывал со своими кредиторами и когда платил им из чужого кармана?

– А что вы думаете, дядюшка, – возразил молодой человек, улыбаясь, – ведь и это искусство стоит чего-нибудь, и если он сумеет его приложить к кредиторам государства, то это значительно поправит наши финансы.

Но старик не слушал его и продолжал с жаром:

– Где, позвольте узнать, научился он политике? Не в передней ли инфанта, где покойный король поместил его под начальство маркизы Вальио для развлечения и забавы своего наследника? Вот где начало его счастья, достоинства и всех талантов, которые предполагают в нем! Зато со смертью великого короля все для нас кончилось – забыли его старых советников! Лерма сделался не только министром, но полновластным управителем Испании… Да, – продолжал дон Хуан с возрастающим гневом, – юный монарх нашел, что мало сделать своего любимца графом и министром, в первом же указе, никогда не виданном в летописях монархий, было сказано, что подпись графа Лерма должна почитаться и иметь ту же силу, что и королевская. Подпись наследника, могущественного Филиппа II и Карла V! И вот уже теперь год, как ничтожный Сандоваль подписывается за короля.

– Успокойтесь, дядюшка…

– Испанский король отрекается от престола, от державы! Карл V сделал это для своего сына, а не для подданного… Ведь это стыд всему дворянству! Я всегда думал так и буду говорить одно и то же, за то этот временщик и ненавидит меня.

– Вы, однако ж, видите, – сказал Фернандо, указывая на пергамент, украшенный государственными печатями, – он поручает вам руководство Ирландской экспедицией.

– Да, потому что ему приятнее видеть меня в Ирландии, чем в Пампелуне, которая кажется ему очень близкой к Мадриду и ко двору; он боится, что я вернусь, и удаляет меня навсегда.

– Зачем же вы едете, дядюшка? Откажитесь.

– Мне отказаться, когда предстоит опасность? Нет! Я еду на верную смерть, но ты, мой друг, должен остаться здесь. Там одна только опасность, а славы нет! Командир флота Мартин Надилья – мой враг, Оккампо, которого мне назначили в адъютанты, – тоже…

– Потому-то мне и следует быть при вас!

– А кто тогда почтит мою память? Кто поддержит честь дома и защитит мою дочь Кармен, которая останется сиротой? Она еще в цвете лет, и, кроме ее тетки, графини д’Альтимар, у нее нет родных, а на нее я очень мало полагаюсь. Ты знаешь, Фернандо, мое желание о вашем браке, и ты, конечно, выполнишь его.

– Клянусь вам, дядюшка! – воскликнул молодой человек, протянув руку, которую старик пожал с выражением признательности.

– Через несколько лет, – продолжал старик, утирая слезу, – когда лета дозволят тебе войти в совет… ты имеешь полное право в нем заседать, ты гранд испанский, барон д’Альбайда – первый барон королевства Валенсии… Вспомни тогда, что я теперь тебе говорю: старайся защитить нашего слабого монарха от его временщиков, заставляй их уважать королевскую власть, потому что король, каков бы он ни был, – наш властитель и отец! Когда король в опасности – и отечество будет в опасности. Да, много еще врагов, которые угрожают Испании, много и причин, могущих погубить ее…

В это время на улице послышался продолжительный шум.

– Что там такое? – спросил дон Хуан.

– Ничего, дядюшка, это, верно, начинается празднество. Король и его министр въезжают сегодня вечером в Пампелуну.

Но шум все более и более увеличивался. Вскоре можно было даже расслышать проклятия и восклицания толпы:

– Правосудие! Смерть графу Лерме!

– Что так скоро? – сказал спокойно старик. – Посмотри, Фернандо, что там такое? – В эту минуту он боялся только одного, чтобы шум не разбудил его милую Кармен.

Фернандо хотел идти исполнить приказание дяди, но в эту самую минуту в комнату поспешно вошел человек в богатой одежде, которая была в беспорядке и во многих местах смята и запятнана. Взгляд его выражал вместе и гнев и страх, однако он все-таки старался улыбаться, чтобы скрыть свое волнение.

– Граф де Лемос! – вскричал д’Агилар с изумлением.

– Губернатор Пампелунский! – прибавил почтительно Фернандо.

Граф де Лемос был зятем графа Лермы, который сделал его Наваррским вицероем[6] и первым лицом в Пампелуне. Это внезапное посещение, без сомнения, удивило д’Агилара, который не ладил с министром и потому не мог ладить с его родней.

– Да, это я! – воскликнул граф де Лемос, смеясь. – Вообразите, на дороге остановили мою карету, закидали каменьями, я принужден был выйти, и вот они преследовали до самых дверей вашего дома…

– О ком вы говорите, граф? – спросил равнодушно д’Агилар.

– Так вы, верно, не знаете, что делается?

– Нет.

– Очень забавная история… глупость… сумасшествие! Все решительно лишились рассудка… даже коррехидор Хосе Кальсадо, которого я считал рассудительным и смирным человеком. Толпа черни принесла его на руках к моему дому, как триумфатора, с шумом и криком… графиня поплатилась за это мигренью… не говоря уже о том, что разбили все окна в доме.

– Но чего же они хотят? – вскричал д’Агилар в нетерпении.

– Требуют невозможного! Хотят запретить королю въезд в Пампелуну…

– Возможно ли… затворить ворота своему королю? – вскричал д’Агилар с гневом. – Я надеюсь, граф, что вы приняли меры?

– Конечно. Я тотчас же тайно послал нарочного к моему зятю, графу де Лерме… Это его дело, он знает, как с ними управиться.

– Что же вы сами граф?

– А мне что же прикажете делать?

– Разве в Пампелуне нет крепости, которую построил Филипп II?

– Она все еще не достроена и там нет ни одной пушки, ни одного солдата.

– В пограничном городе! – воскликнул д’Агилар, взглянув на Фернандо. – Что я тебе говорил? Вот предусмотрительность тех, кому вверена Испания! Нет гарнизона, нет ни одного солдата в Пампелуне…

– Да послушайте, – возразил граф де Лемос, – это-то и есть единственная причина всей тревоги. Они не хотят впустить войска и требуют, чтобы в сопровождении короля не было никакой стражи, кроме поселян.

– И вы уступили?

– Нет. Видя, что с ними не стоит спорить, я приказал заложить карету и вышел через задний двор, надеясь уехать к министру, а у него, как известно, два полка с собой… Тогда бы мы посмотрели…

– Как? Вы, губернатор, – сказал дон Хуан Д’Агилар с изумлением, – вы хотели оставить город?

– Конечно, с тем, чтобы вернуться… Но что же делать теперь? Я не успел, меня узнали и закидали каменьями. К счастью, что удалось еще скрыться в вашем доме, и я прошу у вас прощения, что вошел так неожиданно.

Между тем шум на улице увеличивался. В зал вбежал испуганный слуга и объявил, что чернь с страшными угрозами требует выдачи губернатора.

Граф де Лемос побледнел. Фернандо подошел к нему, как бы желая его защитить, а дон Хуан д’Агилар, не оставляя своего кресла, сказал с улыбкой:

– Скажи им, что я почитаю посещение графа де Лемоса за большую честь для себя; граф может пробыть в доме д’Агилара, сколько ему заблагорассудится, передай им это, скажи, что я приказываю им тотчас удалиться от моего дома, – сказал он величественно.

Дон Хуан д’Агилар внушал всем своим домашним такое уважение, что приказания его исполнялись всегда с удивительной точностью. Слуга объявил толпе приказание своего сеньора, не думая, что чернь может его растерзать. Толпа все мало-помалу прибывала. Дворовые люди заперли все входы, чтобы остановить напор, и хотя дона Хуана д’Агилара все любили и уважали, однако оборонительные меры раздражали толпу.

Несчастный коррехидор, невольный начальник возмутителей, трепетал от ужаса и никак не мог остановить свою армию, как ни старался повысить свой голос. Но посреди общего шума никто и не слышал его криков. Видели только, что он машет руками, и толпа, убежденная, что он одобряет ее действие, беспрестанно восклицала:

– Правда, правда, на приступ! Да здравствует коррехидор!

Вскоре полетели камни и зазвенели стекла.

Фернандо побежал в комнаты, которые окнами выходили на площадь, и д’Агилар, несмотря на подагру, которая мешала ему быстро ходить, тоже встал.

– Что нам теперь делать? – вскричал граф де Лемос в величайшем страхе.

– Надо схватить коррехидора или двоих из зачинщиков, – отвечал д’Агилар, – остальные сами разбегутся. Ну что? – крикнул он племяннику, который спокойно смотрел в окно на бушующую толпу.

– Я думаю, любезный дядюшка, нам надо принять какие-нибудь меры, – спокойно отвечал Фернандо, – толпа все увеличивается.

В эту минуту с улицы раздался крик:

– Смерть губернатору!

Граф де Лемос напрасно старался скрыть свое смущение в принужденной улыбке. Холодный пот выступал у него на лбу. Старый воин, посмотрев на него, сказал:

– Не бойтесь, граф, вы мой гость, и времени у нас еще много впереди.

– Какого времени?

– Пока разнесут, сожгут мой дом или убьют нас. Не так ли, Фернандо?

– Конечно, дядюшка.

– Тогда только доберутся до вас, – продолжал старик, – а до тех пор еще граф Лерма, извещенный вами, нагрянет с двумя полками и разгонит бунтовщиков.

– Вы так думаете? – сказал Лемос.

– Да разве возможно иначе? Неужели они запрут ворота перед королем? Да после такого оскорбления он никогда не сможет простить мятежников. В начале царствования следует показать твердость.

– А если возмущение продлится?

– Так что ж из этого?

– Что будет с нами?

– Мы в этом доме сумеем выдержать осаду даже против всех жителей Пампелуны, если это будет необходимо. Не правда ли, Фернандо?

– Выдержим, непременно выдержим, дядюшка. Это будет первая моя кампания. Я буду гордиться, что участвовал в ней под вашим начальством.

Снова раздался шум, еще громче и сильнее прежнего. Чернь хотела сломать большие ворота; при мысли о защите старый дон Хуан д’Агилар хотел показать свою отважность. Подобно боевому коню, который ржет и потрясает гривой при звуке труб и выстрелов, он ускорил шаг, забыв о своей подагре.

– За мной! – вскричал он сбежавшимся людям. – Берите скорее оружие, железо, заступы, все, что только под руку попадется. Ломайте эти окна!

– Что вы хотите делать? – вскричал Лемос.

– Хочу сбросить весь верхний этаж на осаждающих.

– Прекрасно, дядюшка, прекрасно! Я понимаю вашу мысль, – вскричал Фернандо, принимаясь за дело.

– Это тебе пригодится; я покажу, как надо защищать крепости.

– Возможно ли? – воскликнул Лемос, удивленный таким великодушием. – К чему вы подвергаете себя такой опасности из-за меня? Ведь мой зять, кажется, ваш враг?

– Именно тут одним побуждением и больше, – отвечал старик. – Я никогда не выдал бы друга, который пришел просить у меня убежища, а тем более врага… Враг в гостях, сами можете судить, – лицо священное… Но берегитесь, граф, – прибавил он с живостью. – Не стойте перед окном: это опасно… но мы скоро уймем эту артиллерию.

И, соображая план, который впоследствии в подобном же положении использовал Карл XII при Бендерах, старый генерал хотел не только отразить нападение, но и сделать вылазку. Он велел открыть все окна, чтобы осмотреть положение неприятеля.

Но, к величайшему изумлению осажденных, вместо буйной тревоги вдруг воцарилось совершенное спокойствие; улица опустела, и только с помощью подзорной трубы генерал смог заметить несколько возмутителей, которые повернули к воротам Карла V, где должен был проезжать король.

Граф де Лемос терялся в догадках, а д’Агилар не понимал, какое неожиданное обстоятельство заставило отнять у него победу и лишило неприятеля возможности сражаться.

Но вдруг они увидели в конце улицы всадника, скакавшего во весь опор. В одной руке он держал белое знамя, а в другой большой конверт с королевской печатью. Он остановился перед домом д’Агилара и закричал:

– Именем короля, отоприте!

Дон Хуан, увидев его, приказал своим людям отворить ворота. Всадник въехал на двор.

То был бригадир полка инфанта Фидальго д’Эстремос.

– Мне сказали, что его сиятельство, губернатор, находится здесь в доме.

– Да, я здесь, – отвечал граф де Лемос, выступая вперед.

– Вам письмо от короля, ваше сиятельство.

Лемос поспешно распечатал послание, а д’Агилар между тем расспрашивал бригадира.

– Где ваш полк?

– За городскими воротами.

– Один?

– Никак нет. Еще есть полк валлонов.

– И король с вами?

– Да, и граф де Лерма тоже.

– Надеюсь, вы не отступите перед толпой негодяев и бунтовщиков.

Бригадир вместо ответа ударил по эфесу своей шпаги.

– Хорошо! – вскричал д’Агилар. – С такими людьми, как вы, никакая крепость не устоит… Ну что? – продолжал он, обратившись к Лемосу, который только что кончил чтение. – Ваш тесть граф де Лерма принял ли необходимые меры к усмирению мятежников?

– Это совершенно лишнее, – отвечал Лемос с некоторым замешательством.

– А, понимаю! – воскликнул д’Агилар, смеясь. – Они, верно, покорились. Ведь я вам говорил, что с небольшой твердостью можно их усмирить.

– Да… я думаю, что теперь все кончено, – проговорил губернатор, краснея.

– Они представили заложников?

– Нет…

– И к чему заложники, когда их всех можно перевешать! Просили ли они помилования?

– Нет.

– Так объясните, пожалуйста, что же случилось? – воскликнул д’Агилар с нетерпением. – Какое же вы получили известие?

Губернатор, вместо ответа, подал письмо, следующего содержания:

«Его Величество король, к чрезвычайному своему неудовольствию, узнал о беспорядках, которые причинил его приезд, и после совещания с советом министров, соглашаясь с подтвержденными его предшественниками правами и привилегиями верноподданных жителей Наварры, повелевает и объявляет свою волю и желание торжественно въехать в город Пампелуну без всякой стражи, в сопровождении ее сограждан. И во все время своего пребывания в городе предоставляет честь охранения своей особы и жилища тем же гражданам».

За короля, нашего государя и повелителя, первый министр, граф де Лерма».

По скорости, с какой выдано распоряжение, очевидно, что оно составлено было без всяких совещаний, самим министром, даже без ведома короля. Многие современные источники подтверждают, что король узнал об этом только на следующий день.

Д’Агилар, бледный и дрожащий от гнева, прочитал повеление два раза и не мог поверить своим глазам, что королевская власть до того ослабла и достигла подобного унижения. Не сказав ни слова, он отдал бумагу губернатору, который поспешил удалиться из гостеприимного дома и распорядиться насчет нового объявления.

Старый генерал, оставшись наедине с племянником, несколько минут хранил молчание.

– Ну что, – сказал он наконец, – не правду ли я тебе говорил? Надо ли страшиться за Испанию и за самого короля?

И, не решаясь высказать все свои опасения, старик поспешно ушел в комнату дочери.

Через час после этого он отправился в губернаторский дворец дожидаться приезда короля.

Глава III. Торжественный въезд

Весть об этих происшествиях быстро разнеслась по городу. Даже те из жителей, которые привыкли постоянно сидеть дома, не утерпели выйти на улицу и, прогуливаясь, смотрели на все окружающее с какой-то особенной гордостью.

Жители города были очень довольны своей победой. Гостиницы и кофейни наполнились народом, так что в «Золотом Солнце» не было места для проголодавшихся победителей. Содержатель ее, Хинес Перес де Ила, будто переродился. Он снял свою черную шляпу с широкими полями, надел вместо нее белый колпак и переменил свой грозный и возмутительной тон на ласковый и приветливый.

Прежний бунтовщик уступил место трактирщику; он соглашался теперь с мнениями всех и старался поместить по двадцать человек в комнату, которая была рассчитана на четверых, бегал, погонял свою прислугу, поваров.

Вычисляя выгоду, которую он получит с такого большого числа посетителей, он наконец встал за конторкой и зорким оком хозяина наблюдал за всеми действиями своей прислуги, боясь, чтобы они не прикарманили себе доход, следил за сбором. Вдруг дверь снова отворилась, и в гостиницу вошел достойный коррехидор Хосе Кальсадо де-лас-Тальбас в сопровождении более десятка сограждан, которые с бердышами и алебардами в руках изображали муниципальную гвардию.

– Хвала и честь победителям! – воскликнул трактирщик.

– Честь и слава вам, сеньор Хинес Перес де Ила! – отвечал коррехидор. – Вы первый начали защищать наши фуэросы. Согласитесь, господа, – продолжал он, обращаясь к окружающим, – без него наши права не имели бы никакой силы, о них никто бы и не подумал! Король вступил бы спокойно в Пампелуну с двумя кастильскими полками при восторженных криках! Этот почтенный гражданин напомнил всем, что нам одним принадлежит честь охранять нашего монарха в нашем городе.

Все посетители выпили за здоровье Хинеса, который, сняв бумажный колпак, раскланивался на все стороны.

– Поэтому мы должны отдать ему особенные почести, – продолжал коррехидор. – От имени всех наших сограждан предлагаем ему чин сержанта и начальство над отрядом муниципальной гвардии. Мы пришли сюда объявить это и представить команду.

– Что?.. Мне быть вашим сержантом? – воскликнул Хинес, бледнея.

– Кому же больше, как не вам!

– Но, извините… я не могу теперь отлучиться отсюда… мне необходимо быть здесь…

– Да, но еще нужнее быть в наших рядах!

– Послушайте, господа, я человек торговый… вы знаете, я должен следить за прибылью в моем деле.

– А польза для Пампелуны? Наварры? Разве вы это забыли? Возможно ли! Такой патриот, как вы!..

– Все это так… но неужели никто и заменить меня не может?

– Да кому же можно уступить ваше первенство?.. Вы защищали наши права так красноречиво…

– Знаю, знаю! – воскликнул трактирщик, проклиная в душе и красноречие свое и фуэросы. – Мне очень приятно, – продолжал он, – начальствовать над моими согражданами, но я вовсе не ожидал такой высокой чести и прошу несколько дней для экипировки.

– Это не отнимет у вас времени. Все готово. Можете надеть форму сию же минуту.

И смущенному трактирщику подали широкую перевязь с галунами и алебарду с серебряными кистями. Как ни старался Хинес отговориться, но его вытащили из-за конторки и насильно возложили на него новые знаки отличия.

– Теперь пойдемте! – вскричали воины.

Никогда Хинес так не желал остаться у себя в доме, как в эту минуту: многие посетители подошли к конторке для расплаты. Майордом «Золотого Солнца» сеньор Коэльо, ловкий астуриец, нравственность которого никогда не входила в пословицу, кричал своему хозяину:

– Идите, идите, сеньор сержант, я и без вас управлюсь!

Этого-то и боялся несчастный трактирщик.

– Я сейчас вернусь! – вскричал он.

– Нет, – возразил коррехидор, – вы должны до вечера ходить по городу дозором, предупреждать всякое нарушение спокойствия и брать виновных под стражу.

– Хорошо, хорошо, – сказал Хинес, – а потом вернусь домой. – Ему ужасно хотелось поскорее со всем этим покончить.

– Нет, вам нельзя возвращаться. После этого вы пойдете со своим отрядом к воротам Карла V и примкнете к колонне, которая там будет выстроена для встречи короля.

– Я! – вскричал Хинес, сдерживая досаду.

– Да, конечно, вам первому принадлежит эта честь. Оттуда вы обязаны сопровождать короля до дворца, где можете стоять в карауле до утра.

– Я! Все я! – повторил трактирщик с отчаянием.

– Это одна из наших привилегий! Никто не смеет отнять ее у нас, вы сами сказали. Теперь идите, я не держу вас.

– Идем! – вскричали солдаты, гордясь своим начальником.

И бедный трактирщик, проклиная достоинство, стоящее ему так дорого, отправился блюсти безопасность Пампелуны, бросив скорбный взгляд на свой дом, который он должен был оставить на расхищение.

Между тем Пикильо, верный своему слову и стараясь заслужить обещанную награду, бегал по улицам и кричал во все горло:

– Да здравствуют фуэросы!

Никто его не останавливал. Одни не смели высказать свое мнение, другие боялись, а третьим было решительно все равно. Только несколько праздных мальчишек, бродивших по улицам в качестве зевак, которые охотно следуют за первым барабаном, за первым зрелищем, какое только представится, присоединились к крикуну и помогали ему. Скоро свита его увеличилась встречными ребятишками, и Пикильо, стремясь вперед, продолжал со всеми хором кричать: «Да здравствуют фуэросы!» Как вдруг из-за угла одной перекрестной улицы вышла другая армия, такой же силы, такого же возраста, но только не того знамени. Она очертя голову кричала: «Долой фуэросы!» Между такими противоположными партиями, казалось, произойдет сражение. Но, к изумлению обеих армий, генералы остановились, подали друг другу руки и поцеловались.

– Пикильо!

– Педральви!

– Что ты делаешь?

– Кричу.

– И я тоже!.. Люди губернатора дали нам денег, чтобы мы кричали: «Долой фуэросы!». Мне одному досталось три реала, за то я и стараюсь.

– А мне так ничего не дали, – скромно отвечал Пикильо, – но только обещали дать один реал.

– Так лучше пойдем с ними! – вскричали солдаты генерала Пикильо и перебежали под неприятельское знамя.

И обе армии, соединясь, продолжали возмутительное свое шествие с усиленным криком:

– Долой фуэросы!

До сих пор они не встречали никакого сопротивления и почитали себя полными властителями улиц Пампелуны, но вдруг перед ними явилась другая грозная рать, солдаты с алебардами и сержантом.

То был отряд под начальством Хинеса. Он мужественно напал на войско возмутителей, несмотря на их многочисленность.

Союзники остановились, и главнокомандующие стали держать военный совет.

– Бросай оружие! – кричал сержант, наступая. – Бросай оружие!

Так как союзники были без оружия, то в этом предложении для них не было ничего унизительного. Но их тревожило то, что сержант приказал своим солдатам загородить дорогу алебардами. Чтобы уклониться от этого маневра, молодые генералы, уверенные в победе над своим неприятелем, если дело пойдет наперегонки, закричали:

– Беги!

В одну минуту союзная рать бросилась на ближайшую улицу. Но, к несчастью, вместо улицы они попали в какой-то глухой переулок. Вся армия была загнана в тесный тупик, где всякое сопротивление было бесполезно, даже бегство невозможно. Хинес одержал полную и блистательную победу.

Он воспользовался ей с умеренностью, которой нельзя даже было ожидать от упоенного торжеством человека. Может быть, трудность заключалась в том, что невозможно было арестовать большое количество нарушителей порядка, что и явилось причиной его снисходительности, и он только удовольствовался арестом генералов Пикильо и Педральви. Остальных же отпустил по домам, если у кого таковой был, а у кого не было дома, тот имел право свободно находиться на королевской мостовой.

Сержант хотел было сам отвести молодых предводителей инсургентов в надежное место, но уже начинало смеркаться, и недалеко послышались звуки труб и барабанов муниципальной гвардии. Король уже должен был вступить в город. Надо было, не теряя ни минуты, отправиться в улицу Таконьера. Поэтому Хинес назначил двух из своих солдат для сопровождения пленных, отдав приказание отвести их в гостиницу «Золотое Солнце» и посадить в пустой погреб.

Отправились. Молодые герои были побеждены, однако не потеряли присутствия духа. Они молча шли и по временам переглядывались, как будто передавая друг другу вопросы: «Что делать?» и «Как спастись?» Надо было отдать должное Пикильо, потому что он больше думал о своем приятеле, нежели о себе. Ему больше хотелось освободить товарища, чем самому быть на свободе и, хотя он был умен и смел, ему казалось невозможным выпутаться. Дюжие, крепкие телохранители держали их не за ворот, потому что ветхость одежды не позволяла этого, а за руки, крепко стиснув их. Маршировали они быстро и волокли бедняжек за собой так, что маленькие и худые ноги детей едва успевали переступать по камням неровной мостовой. Однако Пикильо нашел средство обмануть охранников; притворясь, будто запнулся, он упал в таком месте, где солнце превратило грязь в сухую пыль. Вожатый резко дернул его за руку, но хитрый Пикильо успел захватить горсть пыли и крепко сжал в руке. На повороте улицы он вдруг бросил ее в глаза солдату, который вел приятеля, и закричал:

– Беги, брат! Беги!

Воин-гражданин стал обеими руками протирать глаза, а Педральви пустился бежать, кинув на своего друга признательный взгляд, который выражал: «В долгу не останусь».

Этот великодушный поступок, разумеется, навлек на бедного Пикильо побои; солдаты, потащив его за обе руки, заперли в указанном погребе на замок, а сами не столько по долгу службы, сколько из любопытства, поспешили к заставе.

Король въехал в Пампелуну при звоне колоколов, сопровождаемый криками народа, при ярком свете факелов и блеске иллюминации. Впереди шли трубачи, потом ехали придворные дамы в парадных каретах, кавалеры верхами в богатых одеждах, окруженные множеством пажей. Между гражданами Испании, которые прежде жили в боевых лагерях, а теперь служили украшением пышному двору, были: герцоги Инфантадо, Медина де Риоско, д’Эксалонья, д’Оссунь, Медина-Сидония и Гусман. После этого следовало идти Испанской гвардии, но ее заменял отряд Пампелунских кузнецов и сапожников, вооруженных пиками. Потом шли купцы и почетные граждане, одетые алебардистами, которых толпа приветствовала неистовыми криками восторга, указывая на любезных знакомцев и заставляя их кланяться на все стороны. Затем следовали оруженосцы, составлявшие собственный конвой хранителя государственной печати. Самая печать заключалась в алом бархатном ларчике, который стоял под зеленым бархатным балдахином на сплошном седле двух мулов. Позади их шли четыре латника с огромными палицами.

Кареты короля и первого министра были окружены всеми остальными сановниками двора и государства; толпа альгвазилов и чиновников инквизиции заключала церемониальное шествие. Филипп III подъехал к дворцу вицероя, где его ожидали губернатор и городские власти. На восклицания толпы он отвечал приветливостью, но вместе с тем с какой-то рассеянностью, которая подавала повод думать, что мысли его были заняты чем-то важным, тогда как он ровно ни о чем не думал. Выражения радости и преданности просто надоели ему.

Филипп III был мужчина небольшого роста с круглым лицом, имевшим приятное выражение. В обращении он с детства привык сохранять некоторую важность; но вместе с тем наружность имел привлекательную. Были ли ему известны настоящие причины смерти его брата дона Карлоса, но только воспоминание одного этого имени выражало на его лице оттенок уныния, а уважение, которое он имел к своему отцу, Филиппу II, более походило на страх или ужас. Молодость провел он в безусловной покорности и бездействии. Ему шел двадцать второй год, а силы его развивались медленно, он не знал ни надежд, ни страстей юности, потому жизнь ему скоро наскучила.

При выходе из кареты король оперся на руку дона Хуана д’Агилара, который первый поспешил встретить своего монарха. Заметив на лице старого солдата признаки печали, король с участием спросил, здоров ли он. Дон Хуан, услышав желание короля узнать об управлении провинцией, попытался было высказать некоторые факты относительно настоящего положения дел в Пампелуне, но Филипп слушал его с таким беспокойством, как будто опасался быть вовлеченным в важную и продолжительную беседу, и приход министра прервал разговор дон Хуана.

Король с благодарностью улыбнулся министру и поспешил отправиться в приготовленные покои для отдыха от зноя и утомительной дороги. Проходя по длинной галерее, которая вела в спальню, он заметил одного бедного францисканского монаха, который поднимался на цыпочках, чтобы посмотреть на него. Филипп, оставив министра и окружавших его придворных, подошел, поклонясь, к монаху, и попросил его благословения. Монах, покраснев от удовольствия и смущения, благословил его, и по всему собранию пробежал рокот одобрения. После благословения король всех Испаний и Индий отправился на отдых.

Граф де Лерма, принявший д’Агилара в присутствии короля с особенным почетом и ласковой улыбкой, вдруг принял совершенно холодное выражение, как статуя из мрамора. Дон Хуан с той же холодностью поклонился министру, и они расстались.

Через два часа во дворце все спали, только один министр занимался обдумыванием происшествий прошедшего дня. Чтобы составить о них ясное представление, он с особенным вниманием перечитывал подробные донесения, составленные очевидцами.

Во-первых, в этих донесениях говорилось о важной роли, какую играл коррехидор Хосе Кальсадо де-лас-Тальбас, человек опасный по своему характеру и по силе влияния на народ, который боготворил его, так что он в один и тот же день мог по своей воле возмутить его и укротить.

– Так, – сказал министр, подумав, – этого человека надо приблизить. Я неосмотрительно поступил, что вызвал его нетерпение и негодование. Надо во что бы то ни стало задобрить его…

Он открыл свою записную книжку и отметил: «Есть место старшего коррехидора в Толедо. Дать Хосе Кальсадо это место в ожидании лучшего».

Продолжая чтение донесений, которые, правда, по-разному объясняли причину восстания, он обнаружил, что первым зачинщиком был цирюльник Абен-Абу, по прозванию Гонгарельо, перекрещенный мавр, который громко и с оскорблением толковал полицейское объявление о приезде короля.

– Ну вот, так и есть! – воскликнул министр с самодовольствием. – Это и неудивительно. Я всегда говорил, что мавры – корень всего зла в государстве, источник всех смут и беспокойств. Это вражеское племя занимает лучшие наши провинции, и до тех пор, пока они не будут изгнаны, в Испании нет благоденствия и покоя. Но погодите! Я, Сандоваль-и-Рохас, граф де Лерма, совершу то, чего еще никто не решался предпринять.

Он остановился, и, оглянувшись, чтобы убедиться, что находится один, прибавил с улыбкой:

– Первый министр и… король… король испанский!

Потом продолжил:

– Да, это предприятие требует большого искусства… смелости времени… Главное, времени! А времени у меня довольно: король еще молод; мы будем долго царствовать. Я подумаю об этом… подумаю… А между тем…

Он остановился и отметил в записной книжке: «Наваррских мавров принудить заплатить налог за восстание. Впоследствии это можно распространить и на валенсийских, и на толедских. Приказать инквизиции, чтобы она установила надзор за цирюльником Гонгарельо, и при первом удобном случае выгнать его из Пампелуны. Узнать, нет ли у него сообщников». «Должно быть, есть, – прибавил министр про себя. – Это ясно видно из того, как быстро организовали восстание».

После этого Лерма встал и с видом самодовольствия начал ходить по кабинету.

– Какая выгода для министра смотреть за всем и все лично поверять, – сказал он, взглянув с удовольствием на разобранные бумаги. – Только тогда можно быть уверенным, что тебя не обманут, и твердо держать в руках правление.

Потом, взглянув на другую груду бумаг, он увидел много жалоб, которые были поданы коррехидорам Пампелуны обывателями города, попавшими из любопытства в толпу и лишившимися своих кошельков, цепочек и разных вещей.

– Это полицейские мелочи, которые меня не касаются, – сказал министр с улыбкой. Однако ж он прочел один доклад следующего содержания:

«В толпе замечено несколько подозрительных лиц, которые действовали в разных местах и между тем сообщались между собой и особенно с одним мошенником, известным под именем Хуан Батиста Бальсейро. Во время самого возмущения совершено дерзкое покушение на дом королевского казначея Викториано Карамбы, и там видели одного человека, очень похожего на Хуана Батисты Бальсейро. Этот человек с одним из своих товарищей успел ограбить кассу Викториано Карамбы, которая, к счастью, на ту пору была почти пуста, потому что накануне из нее вынули сто тысяч дукатов и отправили его сиятельству графу де Лерме на отделку нового дома».

– Счастье, – воскликнул министр, – что я еще успел! Без этого казна опять потерпела бы значительный ущерб. Сто тысяч дукатов – это не безделица! – И он, восхищаясь своими как политическими, так и финансовыми способностями, уснул так же спокойно, как и сам король всех Испаний и Индий.

Между тем в передних комнатах находилась стража: пампелунским алебардистам, случайным воинам предстояло целую ночь с оружием в руках дежурить у покоев короля вместо того, чтобы спокойно лежать в своих постелях. Особенно портному Трухильо неприятна казалась эта честь, он первый стал ворчать.

– Что ты ропщешь? – с насмешкой спросил цирюльник Гонгарельо. – Ты пользуешься своими правами… И я тоже! Я против своего желания наделен этим счастьем и смиренно переношу его.

– Ты другое дело, Гонгарельо, – отвечал портной с неудовольствием. – У тебя нет жены… ты не опасаешься ничего, а я покинул свой дом…

– Есть чего бояться! – воскликнул цирюльник. – Не беспокойся, дом твой будет цел. У тебя есть приятели, которые не обидят тебя, не пройдут мимо, чтобы остановиться у кого другого.

– Что ты хочешь сказать?

– То, что короля сопровождал к губернатору бригадир полка инфанта Фидальго д’Эстремос.

Трухильо вскричал от ужаса и хотел бежать из дворца, но все двери были заперты и товарищи алебардисты воспротивились намерению дезертира, который для своих выгод хотел было пожертвовать фуэросами и честью своей земли. Да, дорого поплатился мастер Трухильо за фуэросы и честь отечества!

Глава IV. Капитан Бальсейро

Не один мастер Трухильо должен был дурно провести ночь. Пикильо тоже было не очень удобно в подземной спальне, отведенной ему в гостинице «Золотое Солнце». Хинес Перес, к величайшему сожалению своему, не возвращался домой, и Коэльо, майордом, первое лицо, за отсутствием хозяина, рассудил, что гораздо лучше будет выпить за здоровье нового сержанта. Он созвал всех служителей в столовую для уничтожения остатков от обеда гостей. Покормив других, необходимо подумать и о самом себе.

Никто не вспомнил о пленнике, он с унынием обходил темницу, в которой был заключен как государственный преступник. Кроме толстой двери с железными задвижками, не было никакого выхода, а кроме маленького окна, загороженного железными прутьями, – никакого отверстия. Напрасно потрудившись над запертой крепко дверью и покричав, Пикильо, утомленный, сел на пороге, и тут мужество оставило героя, он заплакал. Когда же бывали герои без слабостей? К тому же Пикильо не обедал, завтрак его давно уж забыт в походах и военных подвигах. Он плакал еще и потому, что темнота наводила на него страх, хотя от природы он был вовсе не трус. Вдруг он услышал громкий крик, и воображению его представился последний час; но это шумели трактирные слуги, уничтожавшие хозяйское вино. Они сидели в лучшей комнате гостиницы и повелевали Хуанитой, как меньшей в доме и исполнявшей должность служанки.

– Сходи в кухню, – повелительно сказал майордом, – принеси тех двух куропаток, которых возвратили из девятого номера. Верно, гости были влюблены, что ничего не ели.

Повеление майордома собрание приняло с одобрением и выпили за его здоровье: беседа окупилась. Этот самый шум долетел до ушей Пикильо. Он испугался и стал прислушиваться; через некоторое время послышалось, что кто-то идет, и какая-то тень, мелькнув, загородила полосу лунного света, проходившего в темницу, и опять исчезла. К ногам Пикильо упала жареная куропатка.

Через минуту нежный женский голос говорил в столовой:

– Уверяю вас, сеньор майордом, только одна и была!

– Как одна? Я знаю, что две спрятал! Разве кто-нибудь из этих господ…

И Коэльо подозрительно взглянул на окружающих, но между мальчишками и поваренками «Золотого Солнца» не было ни одного, которого можно было заподозрить.

Таким образом Пикильо пообедал на счет своего неприятеля, у которого пользовался квартирой, впрочем, он с радостью отказался бы от нее; и потому, пообедав, стал снова искать средства к побегу. В половинку окна пролезть было трудно, хотя пленник даже после обеда походил на щенка, но желание свободы, и желудок, наполненный куропаткой, удвоил его силу. Пикильо подкатил бочку к окну, не без труда и повреждений пролез через темное отверстие и выбрался на двор.

Пикильо, нищий и бродяга, не имел никакого понятия о религии, но по невольному побуждению, сам не зная зачем, упал на колени. Он не говорил ничего, но сердце трепетало от какого-то радостного чувства благодарности, и эта немая молитва была лучше многих других.

Пленник, освободившись из темницы, должен был еще вырваться из самой крепости, окруженной высокой стеной, где ворота были крепко заперты. Несчастный опять смутился: он не знал, что предпринять, и с отчаянием увидел, что из одной темницы попал в другую, но ошибся. Сердцем своим он познал Бога, а великодушием приобрел друга, и тот, у кого утром не было никого и ничего, к вечеру нашел два сокровища: религию и дружбу.

На стене вдруг что-то зашевелилось, и луна, недавно скрывшаяся, выглянула опять из-за тучи; взорам Пикильо представилась черноволосая голова, осторожно и внимательно смотревшая на двор… О счастье! Это был Педральви! Пикильо хотел закричать, но друг знаками велел ему молчать.

Не прошло и минуты, как цыганенок, сидя верхом на гребне стены, успел перетащить и уставить легкую жердяную лестницу, по которой сам взобрался на стену. Пикильо влез, сел верхом и нежно обнял своего друга.

– Подральви, ты пришел спасти меня!

– Еще бы! Ты меня освободил, и я тебе помогаю.

– А если бы меня здесь не было?

– Я нашел бы тебя в погребе. Я слышал, куда тебя велели посадить, и все равно где бы ты ни был, я нашел бы тебя.

– А если бы тебя схватили и прибили?

– Это уже не твое дело. Я весь вечер был здесь на улице.

– Что же ты делал?

– Дожидался удобного случая и дождался… нашел эту лестницу.

– Где?

– Да вот здесь напротив, у портного Трухильо.

– Ты ходил к нему в дом?

– Нет, по ней спустился из окна человек, завернутый в плащ…

– Верно вор!..

– Нет!.. Кажется… молодой офицер. Нежный голос из окна говорил ему: «Осторожнее, не оступись». А я и закричал: «Святая инквизиция!..» Окошко захлопнулось, а кавалер соскочил и бросился бежать. Я схватил лестницу и принес сюда. Но полезай скорее. Хоть здесь и хорошо разговаривать, однако внизу будет еще лучше.

Перетащив лестницу на другую сторону, Педральви непременно хотел, чтобы Пикильо первый спустился на улицу. В эту минуту луна опять скрылась за тучами, и все утонуло во мраке, Педральви, не видя своего друга, говорил ему вполголоса: спускайся осторожнее и скажи, когда будешь внизу.

– Спустился! – отвечал Пикильо.

Но в эту минуту, когда Педральви хотел последовать за другом, чья-то сильная рука опрокинула лестницу и схватила Пикильо за ворот.

– Что это? Соперник! – сказал грубый басистый голос. – У нас хлеб отнимает! Ты откуда, мальчишка?

Это был голос капитана Хуана Батисты Бальсейро, который поутру на площади выказал столько патриотической ревности к фуэросам.

– Сеньор кавалер, – сказал Пикильо, – вы ошибаетесь, я не вор! Клянусь вам, я не стану заниматься таким подлым ремеслом… – И Пикильо вскрикнул от боли в плече, жестоко стиснутого рукой сеньора. – Отпустите меня, отпустите, если вы от инквизиции или из алебардистов.

– Не угадал! Но так как ты вышел из этого дома, то, верно, можешь сообщить нам некоторые необходимые сведения.

– Я ничего не знаю, я был на дворе.

– Все равно ты пойдешь с нами.

– Не могу… пустите меня. Меня ожидает товарищ.

– Где?

– Наверху на стене.

И Педральви закричал:

– Да, сеньор кавалер, отпустите его и дайте мне лестницу спуститься, не то я закричу: «Караул».

Бывший с капитаном товарищ взялся было за пистолет, но Бальсейро остановил его.

– Что ты! К чему поднимать тревогу. Пусть тот кричит, если хочет, а мы этого голубчика возьмем с собой.

– Пустите!.. Помогите! – вскричал Пикильо.

– Помогите! Помогите! – закричал Педральви, голос которого со стены раздавался громче и дальше.

В трактире все притихли, потом вдруг зашумели и выбежали на двор, но капитан и его товарищ, схватив свою добычу на руки, скрылись.

Происхождение капитана Хауна Батисты Бальсейро было так же таинственно, как и все обстоятельства его жизни. Одни почитали его за неаполитанца, другие за мавра, сам же он никогда не беспокоился о своем отечестве и не предпочитал ни одной земли, хотя видел их много, но по известным ему причинам не мог нигде ужиться долго. С некоторого времени он поселился в Испании и как опытный человек, много знавший и много видевший, признавался, что из всех европейских государств Испания представляет гораздо более удобств и выгод для его ремесла. Полиция необременительна, беспорядки везде, нигде нет надзору, и Бальсейро после долгой кочевой жизни решился наконец поселиться в этой стране на продолжительное время. К тому же она была для него почти родиной. Он родился в Португалии незадолго до того времени, когда она при короле Филиппе II была присоединена к Испании.

Один из знатнейших лиц Португалии именно дон Генрик де Виллафлор, подкупленный Филиппом Вторым, много содействовал этому соединению двух государств и в награду удостоился титула графа Сантарема. За несколько лет пред тем, около Иванова дня, дон Генрик охотился на Сиерра-Дорсо, одной из прекраснейших гор Алентехо, и, застигнутый проливным дождем с грозой, принужден был искать убежища на одном грязном постоялом дворе. Жена контрабандиста, Херонима, приняла гостя и услужила ему всем, чем могла. Она была женщина молодая, бойкая, не красавица и даже рыжая, но кто в дождливое время будет разбирать? Дон Генрик, от нечего делать, начал любезничать и меньше чем чрез год к нему в замок на берегу Таго явилась женщина из Алентехо с маленьким полненьким мальчиком, который страшно кричал и кусал свою кормилицу. Это была Херонима, и капитан, которого мы здесь описываем, был отец ребенка, которого мать в память незабвенного Иванова дня назвала Хуаном Батистой.

Явление Херонимы, однако, вероятно, не было приятно дону Генрику, потому что при виде ее он отвернулся и, выслав с камердинером двадцать пять дукатов, приказал сказать, чтобы она больше не приходила. Этим и кончились все отношения капитана Хуана Батисты Бальсейро с благородным виновником его рождения.

Хуан Батиста рос исправно, был хорошего телосложения и походил на своего отца, барина, самым оскорбительным образом для чести другого отца, контрабандиста, Херонимо Бальсейро. Но он не столько ревновал свою жену, сколько фляжку с водкой и карабин. Он очень мало заботился о сыне, и едва тот начал ходить, выучил его владеть ружьем. Эта наука пошла впрок. Вскоре у Хуана Батисты развилось множество способностей, которые, вероятно, произошли от сочетания в нем двух стихий: крови, текущей в его жилах, и воспитания. Сперва он прибил свою мать, потом обокрал отца, убежал из дома и более уже не являлся в Алентехо.

Трудно было бы следить за его жизнью, которую он вел с тех пор; жизнью, богатой удовольствиями ясными и черными днями, встречами с альгвазилами и судьями, хитростями и военными экспедициями. Это трудно, потому что в истории его есть темный период, в котором он на несколько лет совершенно исчез. Враги его полагали, что он служил гребцом на каталонских галерах, но он в этом не сознавался. Известно только, что он вдруг явился в Средиземном море на небольшом судне, прежний экипаж которого вымер от тифа или другой морской болезни. С этого времени принял он титул капитана и обязанности поборника веры, – начал следить и грабить корабли Туниса и Алжира, а если между ними попадалось христианское судно, то виной был только случай. Наконец по каким-то неприятностям с адмиралтейством капитан Бальсейро отказался и от морской службы и поселился в горах между Наваррой и Старой Кастилией, близ большой проезжей дороги, ведущей из Пампелуны в Мадрид. Здесь в диком ущелье он купил старую уединенную гостиницу, которая понравилась ему по живописному местоположению, обстроился и стал хозяйничать; что, однако, не мешало ему часто делать поездки по делам в окрестности.

К нему-то и попал несчастный Пикильо. Увидя слезающего ночью с забора мальчика, капитан подумал, что это молодой собрат или ученик, но скромные ответы Пикильо обнаружили ошибку. Капитану давно хотелось иметь ловкого и умного мальчика, который во многих случаях мог бы оказать обществу важные услуги, и Пикильо казался на это способным.

Пикильо больше всего сожалел о своем товарище. Что сталось с бедным Педральви, который, спасая его, сам подвергнулся опасности? На это никто не отвечал. Капитан Бальсейро с товарищем и пленником вышли за город, где их дожидались люди, по одеянию похожие на поселян. При них были лошади и три мула, из которых два были навьючены.

Капитан взглянул на третьего мула и поморщился.

– А дело так хорошо было рассчитано! – сказал он. – Викториано Карамба надул нас!

– Да виноват ли казначей, что касса его пуста? – заметил Карало, поверенный и помощник капитана.

– Разумеется, кто же отвечает за казну, если не казначей? За то он нам еще поплатится своим имуществом. Мы конфискуем его.

– Не мешает. Но с графом Лермой, я думаю, надобно переменить образ войны. На казенные кассы и нападать не стоит: они всегда почти пусты.

– Правда. Он никогда ничего в них не оставляет.

– Великий военный министр финансов!

– В другой раз надо будет обратиться к нему лично, а теперь пора ехать.

Пикильо посадили на праздного мула, и кавалькада отправилась в горы.

Пикильо слышал разговоры, но ничего не понимал, а когда встречал взгляд капитана или его товарища, то терял всякую охоту просить объяснений. Они так напугали его, что он дрожал. Страх его еще увеличился, когда они прибыли в гостиницу «Буэн сокорро» («Добрая помощь»), так назвал капитан свое заведение. Гостиница находилась посреди леса, и Пикильо не понимал, какие могли быть тут проезжие; надо было заблудиться, чтобы искать там пристанища, но еще более пугали скромного мальчика шумные пиры товарищей и слуг капитана Бальсейро, который даже не усмирял их.

– Вы не согласны, дети? – говорил он им иногда с простотой. – Ну, подеритесь и кончите дело.

Ножи обнажались, кровь лилась, и все удивлялись мудрому управлению капитана.

Пикильо хотя не имел понятия о добре и зле, но ясно понимал, что попал в место едва ли не лучше ада. Бежать он не смел. Капитан страшно погрозил ему за такой поступок; беда тому, кто его ослушивался. Пикильо видел доказательство в домашней сцене.

У Бальсейро был анкерок отличного рома, который подарил ему какой-то приятель. Этот ром он берег собственно для себя и вдруг заметил, что кто-то его обкрадывает! Дерзкий был один из новых товарищей, молодой цыган Пако, страшный любитель рома и знаток в этом деле. Однажды, налив себе фляжку, Пако поднес чарку Пикильо, чтобы вместе насладиться, как вдруг вошел Бальсейро.

– Что ты делаешь?

– Пью за ваше здоровье, капитан.

– Ты знаешь, что это мой ром?

– Что ваше, то и наше! Таков наш закон.

– А закон повиновения мне, ты знаешь?

– А что ж будет, если раз и не послушаться? – спросил цыган с насмешкой.

– А то, что в другой раз этого и не случится, – хладнокровно отвечал Бальсейро, вынув пистолет из-за пояса. Раздался выстрел, и цыган упал мертвый. Пикильо вскрикнул.

– Это что? Я не люблю шума, – сказал Бальсейро и, увидев дрожащего мальчика, прибавил: – А ты здесь, Пикильо? Заметь. Вот что значит не слушаться меня. – И вышел.

С этого дня Пикильо так боялся капитана, что и не думал о побеге. Только изредка позволял себе посматривать на окружающий лес и скалы.

Но в один прекрасный день никого не было дома, и Пикильо решился погулять по лесу и подышать свежим воздухом. Он вышел и едва прошел шагов десять, как почувствовал в себе перемену: теплый ветерок, благоухание цветов оживили его истощенное тело. Луч счастья проник в его бедное сердце, улыбка удовольствия бродила на губах, но вдруг все это исчезло, лицо побледнело, руки опустились, ноги не двигались… На повороте тропинки Пикильо встретился лицом к лицу с капитаном и его товарищем Карало.

Глава V. Гостиница «Добрая помощь»

Капитан и его помощник, курив трубки, беседовали о делах.

Бальсейро, взглянув на Пикильо так же страшно, как и на цыгана Пако, сделал знак своему поверенному, который молча взял преступника за ворот и повел в гостиницу, куда вскоре пришли и другие товарищи капитана. В одно мгновение бедного мальчика раздели и положили на пол. Карало снял со стены толстый ремень и начал стегать с таким старанием, как будто показывал особенную привязанность к капитану. Кровь лилась ручьями, и несчастного только тогда перестали бить, когда он совсем потерял голос.

После этого Пикильо уже не имел желания прогуливаться и если выходил когда, то или с капитаном, или с кем-нибудь из его приятелей, или по поручениям, которые исполнял с точностью, внушаемой ему ужасом и рабским повиновением.

По временам его посылали на какую-нибудь ферму или в дом под видом бедняка, заблудившегося и без пристанища. По приходе домой он обязан был рассказывать обо всем виденном и слышанном: как устроен дом, много ли в нем прислуги и прочее. Эти дни он почитал самыми счастливыми, потому что уходил из страшного дома и дышал воздухом. Сколько раз желал он сказать тем, кто его принимал: «Спасите меня! Скройте!» Но кто исполнит его просьбу, думал он, и можно ли где укрыться от гнева капитана? Пикильо вспомнил, как однажды, тронутый ласками хозяина богатой фермы, он хотел пасть перед ним и просить защиты, как вдруг увидал через окно капитана, разодетого как важный господин, приехавшего покупать поместье, и убедился, что от него нельзя уйти. Кто он? Этого не знал мальчик, а между тем в доме капитана было много страшного. По ночам ворота не запирались; на большой дороге, стоившей дорого казне, был глубокий обвал, покрытый сухими листьями и прутьями. Когда у проезжих портился экипаж вблизи этого места, то сейчас же являлся угольщик с сыном и указывал им дорогу в ближайшую гостиницу. Это был кто-нибудь из товарищей капитана, и Пикильо, выдававший себя за сына Бальсейро, встречал гостей и угощал как можно лучше, а после сытного ужина их отводили в особую комнату, убранную с искусством.

Пикильо никогда не видел, как уезжали гости, даже замечал, что экипажи их оставались для починки и, вероятно, посылались после. В течение двух лет он привык к своему положению и, не видя ничего лучшего, воображал, что в свете так и должно быть. Он не имел никакой надежды на будущее, а потому сделался равнодушным, даже инстинкт не указывал ему хорошее и дурное, за исключением некоторых воспоминаний, тревоживших его сердце. Он стал подобен дереву, хотя существующему, но без ветвей.

При первом удобном случае Корало бранил его и жаловался капитану, который наказывал, поэтому Пикильо прежде всего возненавидел Карало и очень много страдал в то время, когда тот напивался, что случалось очень часто.

Однажды пьяный Карало вскричал:

– Трубку!

Пикильо подал ему, и в награду получив пощечину, вспыхнул; он бросил любимую Карало трубку на пол и растоптал ее.

– Браво! – вскричал капитан.

– Да, браво! – сказал, вставая из-за стола, Карало. – Сосчитай черенки, – продолжал он, обращаясь к мальчику. – Сосчитай, сколько тебе придется ударов. Что не переживешь, я ручаюсь.

И с этими словами снял со стены роковой ремень, а Пикильо, схватив нож, закричал твердым, мужественным голосом:

– Не подходи! Свидетели: капитан и все! Ты дал мне незаслуженную пощечину, а это требует крови! Не подходи! Или я убью тебя!

– Браво! – вскричал капитан.

Карало, подражая свисту тореадора в начале боя с быком, начал махать руками, держа в одной красный платок, а в другой ремень. От этой выдумки все захохотали, а Карало, подстрекаемый одобрениями товарищей, шатаясь, подошел и ударил мальчика по плечу. Пикильо бросился и пронзил его ножом.

Карало с яростным криком повалился на пол, бандиты кинулись на Пикильо с кинжалами, но капитан закричал:

– Стой! Не смей трогать! Бой был честен и удар очень ловок.

– Да! – простонал в бешенстве Карало.

– Браво, Пикильо, браво! – повторил капитан, не обращая внимания на раненого товарища. – А вы, господа, берегитесь трогать этого молодца. Это первый его подвиг, теперь, когда молодой тигренок полизал крови, я отвечаю: он наш! Поди сюда, Пикильо, а вы отведите Карало. Пусть он перевяжет свою рану.

– Хорошо, – сказал Карало, – но вы будете свидетелями, что этот тигренок скоро познакомится с моим кинжалом.

– Посмотрим, – холодно возразил капитан. – Пикильо, – продолжал он, обращаясь к мальчику, когда унесли раненого, – удар хорош, но заметь, нужно метить немного повыше. Это очень низко.

С того дня Бальсейро переменил с ним грубое и повелительное обращение. Долго думал он о последствиях этого случая. Теперь же в глазах его Пикильо стал дорог и подавал большие надежды со временем принести честь своему учителю.

Пикильо тоже, несмотря на свою молодость, начал понимать, на какой он дороге, и это открытие привело его в ужас. Перед ним не скрывались, но многого не сообщали, и хотя обращались вольнее, но все-таки требовали прежнего слепого повиновения и исполнения. Отступить от этого не было возможности, потому что тут был его смертельный враг.

По временам, когда ночью приезжали путешественники, он приготовлял красную комнату и удивлялся ее убранству. Ему даже показалось, что он видит брызги крови на мебели. Но ничто не подтвердило его подозрений. Комната была красива, одно окно выходило в лес, другое было во двор, и гости запирали дверь внутри крепкой задвижкой.

Он почти никогда не видел отъезда посетителей, хотя вставал утром как можно раньше и смотрел из окна на чердаке, который служил ему вместо спальни.

Еще заметил Пикильо, что капитан, проводив гостей в красную комнату, оставался долго в столовой с товарищами за бутылкой, потом ходил в погреб, но однако ж оттуда возвращался с пустыми руками.

Потеряв надежду разгадать эти тайны, Пикильо несколько раз подстерегал капитана на лестнице и видел, как он ходил в погреб. Любопытство до того мучило его, что однажды он подошел к самой двери погреба. Ему пришла мысль отворить дверь, но услышав в погребе шум, он так испугался, что пустился бежать на чердак и, дрожа всем телом, зарылся в солому.

Этим кончились его попытки разрешить вопрос, который был для него тайной, потому что и капитан Бальсейро хотел скоро покинуть это место. Слава гостиницы «Добрая помощь» слишком распространилась в окрестностях.

Однажды под вечер Бальсейро за ужином разговаривал с товарищами о новых своих планах, в это время послышался сильный стук в ворота.

– Неужели это проезжие? – сказал капитан. – Не стоит о них беспокоиться, я не слышал ни конского топота, ни стука экипажа.

– Не сыщики ли? – прошептали некоторые из собеседников.

Стук раздался снова.

– Ну что ж, – сказал капитан, – идите кто-нибудь, хоть ты, Корнего, – отвори.

Корнего вышел и чрез минуту возвратился с маленьким круглолицым господином, который нес в одной руке котомку, а другой вел молоденькую, черноволосую девушку. Она потупила глаза.

– Это я, господа! – сказал вошедший. – Я бедный путешественник, тележка моя сломалась на дороге, а вот это моя племянница, Хуанита… кланяйся же.

Хуанита, краснея, поклонилась. Пикильо чуть не упал, узнав ее. Это была та самая Хуанита, которая из сострадания кормила его. Он хотел бежать к ней и спросить о Педральви, но страх и также предчувствие опасности остановили его, он остался около капитана, которому прислуживал за столом.

Хуанита не узнала Пикильо и боязливо прижималась к дяде.

– Прошу садиться, сеньор, – сказал капитан. – И вы, сеньорита, садитесь подле этих благородных господ, они ночуют у меня… Всем есть место.

– Эй, подать два прибора!.. Позвольте спросить, кого я принимаю?

– Я цирюльник, и смело скажу, пользуюсь некоторой известностью, – отвечал вошедший. – Даже враги мои сознаются, что я был первым цирюльником в Пампелуне. Имя мое Абен Абу, по прозванию я Гонгарельо… может быть, и вы изволили слышать?

Капитан и «благородные кавалеры» кивнули в знак согласия. Гонгарельо ответил обязательным поклоном и, опорожнив стакан вина, продолжал:

– Вообразите!.. Вы знаете, что два года назад, в день въезда короля, в Пампелуне был небольшой бунт в пользу фуэросов, которого никто, даже и изобретатели не понимали… Вы помните это?

– Помним, мы были там, – отвечал Бальсейро.

Цирюльник поклонился и продолжал:

– Трактирщик Хинес Перес, один из первых приверженцев фуэросов, и теперь вздыхает… Его сделали сержантом алебардистов и заставили день и ночь бегать дозором по улицам и караулить. Через эту горячку страдает и другой мой приятель, портной Трухильо. Винить некого, сами того желали по своим правилам! Я так не желал ничего: хотел только быть спокойным в своей лавке и честно наживать деньги, но, несмотря на это, вся тягость защиты фуэросов обрушилась на меня и моих сородичей, у кортесов потребовали новой подати, и собрание испанцев решило брать подать с мавров, потому что они деятельнее других.

– И вас, сеньор цирюльник, обложили податью более других! – сказал капитан.

– Да, это приятно, но разорительно. В течение двух лет я подвергался неимоверным преследованиям. Меня беспрерывно призывали к ответам на обвинения в заговоре, еретичестве и чародействе. Наконец не осталось сил, и я решился кончить это дело одним разом. Есть у меня в Мадриде родственник, человек солидный… Андреа Касолета, придворный поставщик помады и духов… Жена его моя кузина. Вот я вздумал бросить Пампелуну и поселиться подле зятя. Сказано – сделано. Продал лавку, взял племянницу, она была в услужении у трактирщика, и отправился. Лавка у меня была лучшая в городе. Я ее за двести дукатов продал. Вот и деньги в кошельке… двести дукатов золотом.

Пикильо, испугавшись этого оборота слов, толкнул цирюльника под локоть, как будто желая сказать:

– Молчи, безрассудный!

– Осторожнее, сеньор паж, – сказал, оглянувшись, Гонгарельо, – вы разобьете бутылку. Да, господа, – продолжал он, – прекрасная была лавка. Очень дешево, двести дукатов! но что ж делать, больше не давали, а я торопился.

– Так деньги вы везете с собой, чтобы обзавестись в Мадриде? – спросил Бальсейро.

– Да, хотел бы испытать счастья.

– Так желаю полного успеха!.. Позвольте же выпить за здоровье ваше и вашей племянницы.

– Она не пьет вина, сеньор. Но, – весело продолжал Гонгарельо, – я пью за двоих, налейте хозяин, полнее. За ваше здоровье и здоровье всей почтенной кампании, – сказал он, подняв стакан и кланяясь всем, потом отведал и вскричал: – А! Вот нектар, которого я еще не пил. Я думал, что знаю все испанские вина.

– Это не испанское.

– Какое же?

– Французское. Вы не угадали?.. Вы, которого обвиняют в колдовстве!

– Да, можно иногда и ошибиться, – сказал цирюльник с хитрой улыбкой. – Я был невольным колдуном. Сестра моя, Хуанна, мать Хуаниты, отлично ворожила. От нее и я кое-чему научился… редко ошибусь. Через это самое и были на меня такие доносы…

– В самом деле, – вскричали собеседники, которых это заинтересовало, – вы никогда не ошибаетесь?

– Почти никогда. Мастеру Трухильо я предсказал несчастие, если он женится на Пените, так и случилось. Коррехидору Хосе Кальсадо я предсказал, что он будет полководцем и сломает руку или ногу, – так и вышло.

– Дядюшка, – скромно возразила Хуанита, – вы забыли, что предсказали коррехидору перелом руки, тогда когда он проезжал мимо нас в старой тележке.

– Так что ж! Мало ли кто ездит в старых экипажах! Вот тебе доказательство – наша тележка изломалась совсем, хоть брось, а мы невредимы.

– Послушайте, почтеннейший Гонгарельо! – сказал с улыбкой Бальсейро. – Мне очень хочется испытать ваше знание. Погадайте.

– Извольте, любезнейший хозяин, вашу руку.

Бальсейро подал руку. Цирюльник внимательно посмотрел на ладонь и потом с видом неудовольствия оттолкнул.

– Что это! – сказал он. – Ваше вино мне помутило глаза. Вижу что-то странное или не так понимаю… потому что…

– Что такое? Говорите.

– Вы не рассердитесь или не испугаетесь?

– Нет, нет!

– Вот видите, мне странно… Тут есть линия, которая указывает смерть вашу в огне, и есть другая, которая говорит, что вас повесят. Но так как одно противоречит другому, то мое предсказание ничего не значит… так, вздор!

И он захохотал один, «благородные кавалеры» с изумлением посматривали друг на друга и согласились, что предсказание не может сбыться. Один капитан не был смущен. Он налил цирюльнику стакан вина и весело спросил:

– А вы, господин колдун, можете также предсказать свою судьбу?..

– Я о будущем не беспокоюсь, – отвечал Гонгарельо. – Но без особенного колдовства могу сказать, что будет со мной сегодня и завтра.

При этих словах Пикильо затрепетал, а капитан изменился в лице, но вскоре опять оправился.

– Почему ж вы знаете?

– Я это вижу на вашем лице. Меня не беспокоит, что я прекрасно ужинал и пил хорошее вино, но последствия…

Хладнокровие и веселость Гонгарельо ужаснули капитана, и он побледнел.

– Да, – продолжал цирюльник, – последствия меня беспокоят немножко… По вашему лицу я вижу, что вы не дешево желаете взять за ужин. Очень просто! Это ваше ремесло! Но заметьте, что нам можно защищаться… Я со своей стороны скажу, что недешево уступлю свою шкуру и буду обороняться не на жизнь, а на смерть.

Он захохотал, и капитан заметил, что в этом смехе было что-то язвительное. Первый раз в жизни он устрашился, холодный пот выступил на лбу, и лицо приняло зеленоватый цвет.

– А, почтеннейший, вы, кажется, обижаетесь! Мы задержали вас, а вы хотите, чтобы поскорее мы убрались спать?.. Что же, пора!

– Да… если желаете… можно… Пикильо, приготовь для гостей красную комнату и потом проводи их.

Пикильо с трепетом взял фонарь и отправился в коридор, но там остановился и не знал, на что решиться! Он хотел спасти Хуаниту, но как? Бедные путешественники ничего не подозревали и не имели никакого защитника против страшного капитана, кроме слабого мальчика. Пикильо собрал все свои силы и, опираясь на стену коридора, дошел до красной комнаты и начал приготовлять постели. Осматривая комнаты, он не находил никакой опасности, но вдруг споткнулся и уронил фонарь на пол. Пикильо наклонился поднять его и увидел в полу длинный разрез. Он осветил его и начал всматриваться… Квадратный разрез окружал кровать… Пикильо осмотрел другую – то же самое. Ощупал рукой разрез и, чувствуя, что оттуда дует ветер, он догадался, что есть опасность, но какая именно? Этого он не понимал. Он знал только то, что Хуанита и дядя погибнут здесь, если войдут в эту комнату… и он должен привести их сюда!

– Нет, никогда! – вскричал он, и кровь бросилась ему в голову.

Выбежав из комнаты, побежал он по коридору, но каков был его ужас, когда он при свете фонаря заметил в конце коридора своего врага Карало, который сошел с лестницы с кинжалом в руке и стал, загородив дорогу.

Карало только что начал поправляться, но со времени поражения не видел ни разу Пикильо.

В этот день он попросил три бутылки вина и, потягивая понемногу, как следует больному человеку, начал обдумывать план мести. Вечером хмель распалил жажду мести и помрачил рассудок. Карало решился воспользоваться первыми силами, отмстить врагу и встретился с Пикильо, который без оружия видел неминуемую погибель. Волосы его стали дыбом, но в эту минуту он не столько боялся за себя, сколько страшила его беззащитность Хуаниты. Он знал, что пощады от противника не будет и не думал просить о ней, но по инстинкту поспешил потушить фонарь, и в коридоре стало темно. Карало двигался медленно, шатаясь и держась за стены. Пикильо, прижавшись к стене, по звукам шагов рассчитывал, когда Карало дойдет до него. Ему уже показалось, что он ощущает холод кинжала, и затрепетал, услышав голос:

– Экий дьяволенок, Пикильо, – говорил Карало. – Сейчас был здесь… я его видел… Но, кажется, не одного… Ну да все равно!.. Двое, так двое, убью, убью обоих, всех убью!

Карало был пьян, отяжелевший язык его с трудом мог произносить слова, он едва передвигал ногами. Пикильо несколько ободрился, но опасность могла быть еще больше: Карало в пьяном виде был всегда кровожаднее обыкновенного. Он уже подошел очень близко, задел за плечо Пикильо и нечаянно уронил кинжал:

– Кто здесь?

– Я! – отвечал грубым голосом Пикильо и очень быстро подхватил с пола кинжал.

– Ты был в столовой?

– Да.

– Пикильо там?

– Да.

– Так, послушай, товарищ… сходи, пожалуйста, за ним… приведи его ко мне в комнату… вот сюда в мою комнату…

– Да разве здесь твоя комната?..

– А где же?… Или это не моя? Так проводи меня, пожалуйста… у меня ужасно голова кружится.

– Сюда, сюда… – говорил Пикильо, толкая пьяного в красную комнату.

Корало, не видя ничего впотьмах, ступил несколько шагов и, не находя опоры, споткнулся и упал на кровать.

– Удивительно! – бормотал он, осматриваясь. – Просто понять не могу!.. Моя кровать стояла на другой стороне, и она кружится… все вертится… сегодня!

Пикильо подкрался и стал подслушивать, Карало беспрестанно произносил какие-то бессвязные слова и наконец начал засыпать.

Тогда Пикильо вышел, запер дверь комнаты на замок и смело вернулся в столовую. Капитан, заметя его волнение, подошел к нему. Мальчик задрожал от страха, думая, что все погибло. Но капитан, против своего обыкновения, сказал ему почти дружески:

– Ты теперь немножко вникаешь в дело?.. Хорошо!.. Только смотри впредь будь смелее и хладнокровнее, но на первый раз все-таки недурно.

– Ну что! Вы, верно, хотите нас проводить, любезный паж?.. Извольте, мы готовы! – сказал цирюльник. – Спокойной ночи, господа! Прощайте, хозяин, завтра сочтемся.

– Сочтемся, сеньор, – глухо сказал Бальсейро. – Прощайте!..

И пока Гонгарельо брал свой чемодан и искал шляпу, Бальсейро подошел к Пикильо и шепнул:

– Когда их проводишь, можешь идти спать… ты мне больше не нужен сегодня… довольно с тебя на первый раз.

Пикильо пошел вперед, за ним последовал Гонгарельо с племянницей.

Только что дверь затворилась, Пикильо бегом пустился по лестнице.

– К чему это вы так торопитесь? – закричал Гонгарельо.

– Что у вас там!.. Что с вами? – спросил капитан, отворяя дверь.

При этом голос Пикильо как будто бы стал приглушенным.

– Ничего… – отвечал он, обернувшись, – я очень быстро пошел.

– К чему торопиться? – спокойно сказал Бальсейро и опять затворил дверь.

Тогда Пикильо уже не в состоянии был скрывать своего волнения и, махая рукой, шепнул:

– Идите скорее за мной! Скорее! Скорее!.. – И он стал споро, но осторожно взбираться вверх по лестнице.

– Куда, наверх?

– Да, да! скорее!..

– Зачем же так скоро?

– После узнаете!

Гонгарельо с удивлением взглянул на расстроенное лицо мальчика и принялся шагать через ступени. Поднявшись во второй этаж, он остановился и хотел что-то сказать.

– Молчите! Или вы погибли! – шепнул ему Пикильо, продолжая подниматься.

В одну минуту хладнокровие и веселость цирюльника исчезли.

– Погибли!.. – повторил он с трепетом, больше уже не в силах был ничего сказать.

– Хуанита! Неужели вы меня не узнаете? – спросил Пикильо.

– Нет, не могу припомнить, – отвечала она с удивлением.

– Вы помните тех бедных мальчиков, которых два года тому назад видели под окном гостиницы «Золотое Солнце» и спасли от голодной смерти?

– А! Так вы друг Педральви! – воскликнула девушка, немного смутившись.

– Да… Педральви точно мой друг и товарищ. Где он теперь?

– Он служит мальчиком в гостинице… еще расставаясь нынче со мной, он плакал, предсказывая нам такое несчастье…

– Не бойтесь!.. Я постараюсь отвратить его… только, прошу вас, меня выслушать…

И Пикильо в немногих словах объяснил им, к кому они попали и что остается делать для спасения.

– Когда все улягутся спать… то часа через два капитан, по своему обыкновению, пойдет в погреб… в то самое время мы сойдем потихоньку вниз и постараемся поискать выход из этого проклятого дома… Я еще не знаю, как все устроится… но всеми силами постараюсь освободить вас и себя… а пока, прошу вас сидеть смирно, я пойду и постерегу.

Он оставил Гонгарельо и его дочь в ужасном беспокойстве и страхе, а сам спустился на несколько ступеней по лестнице, лег и стал прислушиваться. Долго оставался он в таком положении, всматриваясь в темноту и следя за малейшим шорохом. Наконец все бандиты разошлись из столовой и отправились спать в свои комнаты. Тогда Пикильо спустился ниже и, едва переводя дух, продолжал вслушиваться. Вдруг дверь столовой отворилась, вышел капитан с фонарем в руках и, проходя мимо двери красной комнаты, остановился и прислушался, потом спустился вниз по лестнице, которая вела в подвал. Когда он только ушел туда, Пикильо ползком последовал за ним. Дверь подвала была затворена и связка ключей торчала в замке.

Пикильо потихоньку замкнул ее, вынул ключи и поспешно вернулся на чердак.

– Теперь пойдемте! Время для нас очень дорого! – сказал он своим друзьям. – Я знаю, что между этими ключами есть один от задней калитки, выходящей в лес. Если эта попытка не удастся, то мы погибли! Другой надежды нет!

– Кроме Бога! – прибавила Хуанита. – А наш мул и телега? – продолжала девушка.

– Об этом лучше и не вспоминать! – отвечал Пикильо. – Если мы только выйдем отсюда, то нам придется идти лесом всю ночь и только, быть может, завтра мы найдем у кого-нибудь ночлег.

– О, вы наш избавитель! – воскликнула Хуанита, простирая к нему свои руки.

– Теперь не время благодарить, – возразил он, – к тому же я еще ничего для вас не сделал. Пойдемте скорее.

– Идите же, дядюшка… Но что с вами?.. Здесь страшно оставаться… идите же скорее…

Но цирюльник не мог тронуться с места, он лежал на соломе, служившей для Пикильо постелью. Они подошли к нему ближе и увидели, что он крепко спит, спит мертвым сном, который был совершенно неестественен в тех обстоятельствах, и все старания разбудить его оставались тщетными. Гонгарельо не пробуждался.

– А! – воскликнул Пикильо с негодованием. – Понимаю! Это действие того иностранного вина, которым его угощали… Чтобы не подвергнуться какой-нибудь опасности и не встретить сопротивления от своей жертвы, они стараются сперва усыпить посредством зелья… подлые трусы!..

– О Боже!.. Что же нам теперь делать! – воскликнула Хуанита.

– Нам надо нести дядюшку… но мы не в силах… мы не можем нести его на руках, если бы и хотели, – сказал Пикильо. – Поэтому ничего не остается более, как увести только вас одну, мою милую благодетельницу… идемте… Идемте же скорее!..

– Нет! – отвечала решительно девушка. – Что бы ни случилось… я с ним не расстанусь.

– Так и я не могу расстаться с вами, я не могу оставить вас… Мы умрем все вместе!..

И Пикильо сел подле Гонгарельо на соломе. Хуанита скрестила руки на груди, склонила голову и с жаром что-то прошептала.

– Что ты делаешь? – спросил с удивлением Пикильо.

– Молюсь… Богу отцов моих, Богу Магомета… разве ты не знаешь, что я, дядя и Педральви происходим от гранадских мавров.

– И я тоже!.. – воскликнул Пикильо радостно. – Мне сказали эти бандиты, что на моем плече есть какой-то знак, арабские письмена.

– А, так ты тоже мавр! – сказала Хуанита, протягивая ему руку. – Бедный сын Измаила!.. По крайней мере ты умрешь со своими братьями.

– Я предпочитаю это жизни между бандитами, – сказал Пикильо.

В эту минуту послышался страшный шум в доме.

В подвале происходил жестокий бой между капитаном и его помощником. Карало, несмотря на то, что был хмелен, все-таки проснулся, когда услышал, что кровать его опускается, и хотя не совсем еще пришел в себя, однако ж догадался, что его хотят задушить, и сам схватил противника за горло. Стоявший фонарь опрокинулся в эту минуту и погас. Бандиты остались в темноте и, так как силы у них были почти равные, то они долго крутились по полу, как два тигра, раздирая друг друга когтями. К тому же оба они были безоружны. Кинжал капитана упал на пол и лежал в бездействии.

Прочие из бандитов, услышав шум, спешили на помощь к атаману, но, к сожалению, дверь была заперта и надо было выломать ее. Они начали разбивать доски ломами, рубить своими топорами. Этот-то шум и был услышан нашими несчастными пленниками.

– Все погибло! – сказал Пикильо. – Весь дом поднялся – теперь все наши надежды рушатся… нам никак не выбраться отсюда… они сейчас придут сюда!

И он со страхом смотрел на лестницу. Хуанита была в страшном волнении, она наконец бросилась к Пикильо и закричала:

– Спаси меня… – Потом, взглянув на спящего дядю, сказала с отчаянием: – Что я говорю!.. Можно ли мне с ним расстаться?

– Слава Богу, я нашел средство! – воскликнул Пикильо, пораженный новой мыслью. Он подбежал к слуховому окну, которое выходило в лес, отворил ставню, и Хуанита при лунном свете увидела верхи деревьев.

– Можно! Можно! – повторял Пикильо.

– Понимаю! – сказала Хуанита. – Здесь довольно высоко и, если они придут, можно броситься…

– Нет! Спуститься…

И он указал на блок и веревку, которыми поднимали на чердак сено.

– Если не боишься… я спущу тебя.

– А как же дядюшка?

– И его спущу.

– О, в таком случае я согласна.

Пикильо очень ловко подвязал ей веревку вокруг стана и под руки.

– Только прошу тебя не смотреть вниз, когда я буду спускать, – говорил он. – Зажмурь глаза и открой их тогда только, когда ступишь на землю.

И он очень осторожно стал спускать ее. Скоро она исчезла у него из виду, через минуту веревка воротилась одна. Цирюльник все еще спал, Пикильо опутал его веревкой, после долгих усилий вывалил за окно и начал понемножку спускать; он всеми силами упирался ногами, но вскоре уже не мог сдержать груз, и цирюльник очень быстро спустился на землю, так что веревка дрогнула до самого верха.

Пикильо со страхом выглянул из окошка и сказал тихо:

– Ну что?

– Слава Богу, благополучно! – отвечал Гонгарельо.

Пикильо очень удивился, услышав его голос; верно, неожиданное потрясение возвратило ему память, и он проснулся.

Пикильо потом сам вылез из окна и, ловко схватившись за веревку, спустился очень скоро. Потом, увидев своих друзей, он уговорил их бежать в лес. Между тем в доме шум все более и более усиливался. Наши беглецы скоро очутились в лесу и уже около часа шли наугад, но вдруг Гонгарельо остановился и сказал, что не в силах идти дальше.

– У меня ноги подкашиваются и сон невольно одолевает!.. Не могу!..

– Что это с вами опять сделалось?

Но Гонгарельо уже не отвечал; он повалился на мох и тотчас заснул. Несмотря на все усилия, Пикильо не мог его разбудить.

– Чу!.. Слышишь? – воскликнула Хуанита, схватывая за руку Пикильо. – Это верно они!..

– Точно… – отвечал Пикильо, прислушиваясь, – я слышу топот коней!..

– Они, кажется, к нам приближаются! О Боже! – сказала Хуанита с ужасом.

Глава VI. Встреча в лесу

Теперь возвратимся в гостиницу «Добрая помощь». Бандиты после долгих усилий разломали наконец дверь подвала и при свете факелов увидали вдруг страшную картину: Бальсейро и Карало, окровавленные, обезображенные, утомленные продолжительной борьбой, лежали оба на земле, схватив друг друга и вцепившись, как звери. Все бандиты и сами бойцы вдруг вскрикнули от удивления.

– Это ты, Карало! – вскричал с гневом Бальсейро. – Как же ты осмелился поднять руку на своего атамана?

– Ах, так это ты, капитан, черт тебя побери!.. – отвечал Карало. – С ума, ты что ли, сошел, вздумал меня душить? За кого ты меня принимаешь!

– Я принял тебя за нашего гостя… цирюльника… но не понимаю, как ты здесь очутился?

– А что, ведь это очень странно! – сказал Карало, озираясь. – Каким образом я попал сюда?

– К чему ты забрался в красную комнату?..

Карало никак не мог себе объяснить, каким образом все это случилось.

– А где же цирюльник? Где этот проклятый мавр! – закричал Бальсейро, разгневанный от непонимания.

Побежали в красную комнату, там никого нет! Обыскали другие… Ни следа!..

– Как это случилось? – вопил Бальсейро.

– Очень просто! – отвечал один из бандитов. – Этот цирюльник, верно, был колдун.

– Вот еще что выдумал! – возразил капитан. – А разве вы забыли, как он злобно усмехнулся, когда сказал: «Завтра сочтемся!» Он наперед знал, что случится и теперь, я думаю, где-нибудь сидит да подсмеивается над нами.

– Но как же он мог уйти отсюда?

– Обыкновенно, как делают колдуны. Улетел в трубу или в окошко.

Бандит, конечно, не знал, что говорит отчасти правду.

– Он всех нас околдовал, – продолжал бандит. – Корало уложил вместо себя на кровать и обморочил вас, капитан… Кто знает? Может быть, он и еще что-нибудь сделает с нами похуже, только не дай бог! – прибавил он и перекрестился.

Бальсейро при этом немного смутился, вспомнив слова цирюльника, и уже готов бы был приписать все это колдовству, как вдруг, пораженный мыслью, воскликнул:

– А где же Пикильо? Ведь он провожал мавра в красную комнату, он должен знать, куда он скрылся!

Пошли на чердак, дверь там была затворена; постучались, не отворяется. Выломали и, к удивлению своему, не нашли никого.

Целый час еще продолжались поиски и догадки, наконец все заключили, что колдун ушел вместе и Пикильо, потому что все двери были заперты. Бандиты, утомившись в тревоге и розысках, снова улеглись спать. Вдруг послышался сильный стук в ворота, конский топот и голоса.

– Что там такое? – вскричал Бальсейро, удивленный.

В самом деле, случай был вовсе непредвиденный. Под управлением герцога Лермы, несмотря на жалобы жителей, правительство не следило за такими людьми, как Бальсейро, и забота о безопасности дорог была возложена на волю судьбы.

– Верно, опять колдовство проклятого мавра! – воскликнул один из бандитов.

Бальсейро выглянул из окна и спросил:

– Кто там?

– Полк Ее Величества, королевы.

– А!.. Милости просим, господа кавалеры. Далеко ли изволите отправляться?

– Какое тебе до этого дело! Знай только то, что мы по пути желаем очистить этот край от негодяев, подобных тебе.

Бальсейро при этих словах быстро скрылся за простенок и сказал тихо Карало:

– Беда! Мы погибли! Собери, что можно, и убежим вместе, через заднюю калитку в лес, а что касается других, то пусть справляются, как знают.

И он снова обратился к офицеру.

– Вы, господин офицер, ошибаетесь, в этом можете сейчас убедиться, вам стоит только войти в мой дом, он открыт для всякого.

– Да, но гостеприимство твое очень дорого обходится! Прежде всего мы потребуем у тебя отчета за цирюльника Гонгарельо, который у тебя остановился в эту ночь. Где он?

– Ну, так! Все наколдовал проклятый цирюльник! – воскликнул молодой бандит.

– Теперь я вижу, что это правда, – отвечал Бальсейро и снова обратился к офицеру: – Извините, я вовсе не знал, что этот цирюльник вам друг, – сказал он с насмешкой.

– Полно рассуждать, отворяй ворота: вы все мои арестанты.

– Отворяй, – закричал один бригадир, – а не то худо будет! Хотя наш командир дон Фернандо д’Альбайде не привык иметь дело с такими мерзавцами, однако ни один из вас от нас не уйдет. Весь дом подымем на саблях!

В это время Карало воротился и шепнул капитану:

– Со всех сторон мы окружены солдатами! Нет никакого спасения… нам надо сдаться…

– Ну, это еще увидим! – спокойно отвечал Бальсейро и, обратившись к офицеру, сказал: – Прошу извинить меня, сеньор Фернандо д’Альбайда, командир полка Ее Величества, что я вас так долго заставляю ждать… Вы требуете ответа?.. Вот он.

И Бальсейро выстрелил в офицера из пистолета; пуля перешибла перо на его шляпе и ранила в плечо бригадира Фидальго д’Эстремоса, стоявшего позади. Тогда Фернандо скомандовал на приступ. Солдаты дали залп и смело полезли через стены.

Теперь объясним, как Гонгарельо произвел всю эту суматоху.

Пикильо и Хуанита услыхали конский топот. Они находились тогда на перекрестке леса, тут расходились многие другие тропинки и легко можно было им уйти дальше в чащу, но они не хотели оставить спящего Гонгарельо. Убедившись, что теперь уже нет никакого спасения, Пикильо и его спутница, дрожа от страха, прислонились к дереву и положились во всем на свою судьбу. Пикильо молчал, а Хуанита шептала:

– Прощай, Педральви! Я уж с тобой больше не увижусь.

Между тем топот коней слышался явственней, и вдруг они заметили при лунном свете двух всадников, ехавших по дороге. Они, по всей вероятности, возвращались из дальнего путешествия, потому что лошади их казались очень усталыми и в это время они уже ехали шагом. Один из них, ехавший впереди красивый молодой человек, был, верно, господин, с лицом задумчивым, но кротким, другой уже пожилой человек ехал в почтительном от него расстоянии. Костюмы их нисколько не походили на испанские.

Сабля на золотой цепи висела на боку у первого, он ехал на богатом арабском коне, покрытом от усталости пеной. Обрадованный ласками своего господина, конь поднимал голову с гордостью, ударял копытами, как бы желая сказать: «Что же мы остановились? Помчимся!» Но молодой человек говорил ему по-арабски:

– Отдохнем немножко, Калед, до дома еще не близко.

При этих словах Хуанита ободрилась и тихо шепнула Пикильо:

– Не опасайся… это наши… мавры…

Пикильо бросился на средину дороги и упал на колени, арабский конь поднялся на дыбы, как бы желая загородить своего всадника.

– Что, мой милый Калед, ты не любишь этой породы? – спокойно продолжал всадник и, обращаясь к нищему, сказал чисто по-кастильски: – Теперь, любезный, не время просить милостыни, а если здесь есть еще в лесу твои товарищи, то и им скажи, что по утрам у меня есть золото, которое я раздаю нищим, а ночью я отвечаю только железом или свинцом. Прочь с дороги!

И ехавший позади старый слуга в это время прицелился в Пикильо из карабина.

Хуанита, увидя это, вскрикнула по-арабски:

– Мой друг! Дитя единого Аллаха!..

При этих словах молодой всадник быстро соскочил с коня, подошел к Пикильо, подал ему руку и сказал:

– Встань, брат, и говори, что тебе нужно? – И он поцеловал нищего.

Хуанита рассказала, каким образом Пикильо спас их с дядей от бандитов. Молодой мавр слушал ее внимательно и поглядывал на мальчика, потом потрепал его по плечу и сказал нежно:

– Прекрасно, прекрасно, мой друг! Ты будешь честным человеком.

Пикильо затрепетал от радости, никто его еще так не ободрял в жизни, он первый раз слышал эти отрадные слова: ты будешь честным.

– Ах! – воскликнул он, взглянув на молодого человека с признательностью. – Если б все так говорили! Но кто же обратит на меня внимание: я нищий!

– С этих пор ты больше не будешь нищим.

Часть вторая

Глава I. Мститель

Молодой мавр с Хуанитой и слуга его Гассан с цирюльником Гонгарельо через час прибыли благополучно в деревню Арпедо. Дорогой Гонгарельо проснулся и, узнав, как попал на коня, с чувством начал обнимать Гассана. Наконец незнакомцы их высадили у дверей одной гостиницы. Гонгарельо так сильно стучал, что разбудил не только хозяина, но и многих соседей. Некоторые выбежали на улицу, и он начал им рассказывать о страшных приключениях у разбойников.

В это самое время послышался топот лошадей и говор солдат. То был полк королевы, который шел в Мадрид. Увидав толпу, собравшуюся вокруг рассказчика, многие из офицеров остановились узнать, в чем дело, в том числе и командир полка дон Фернандо д’Альбайда. Гонгарельо рассказал ему о шайке бандитов, дон Фернандо решился заслужить благодарность жителей и очистить дорогу от бандитов, он расспросил подробнее насчет местности и повел свой полк назад.

Мы уже видели, как начался приступ. Пикильо в это время был в лесу, он все еще не мог надивиться всему случившемуся и прижимал к сердцу записные дощечки и кошелек незнакомца, только сожалея о том, что он не может прочесть его имя. Утомленный трудами, он выбрал в лесу уютное местечко и уснул. Проснувшись утром, он почувствовал, что его кто-то крепко держит за руку. Он протер глаза и увидел перед собой Бальсейро, забрызганного кровью, в изорванной одежде; в руках он держал кошелек и дощечки, вырванные у Пикильо.

– А, ты хотел уйти от меня! – говорил Бальсейро злобным голосом. – Ты, верно, думал, что я убит? Ты осмелился изменить мне…

– Я? – вскричал Пикильо с трепетом.

– Да… кто же более, как не ты, послал к нам офицера с целым полком?..

– Сеньор капитан, я не понимаю, о чем вы говорите…

– Не понимаешь? А меня солдаты хотели сжечь, сожгли мой дом, перехватали моих товарищей… Этот проклятый колдун обещал еще мне, что я буду повешен… но он ошибся, не я, а ты будешь повешен!..

– Капитан, прошу вас, смилуйтесь!..

– Полно вздор молоть, любезнейший, лучше выбирай, на каком дереве хочешь висеть, а что касается до твоих товарищей, то им не миновать моих рук. – Говоря это, он потащил мальчика к большому дубу.

Вдруг в лесу раздался выстрел. Бальсейро вздрогнул и отпустил свою добычу. Пикильо воспользовался этим случаем и, бросившись к дубу, вскарабкался на самый верх и укрылся в зелени. Бальсейро, заметив это, крикнул:

– Слезай, негодяй, или я тебя застрелю. – И он вынул пистолет.

Пикильо, поняв опасность своего положения, старался укрыться на дереве за стволом; раздался выстрел, пуля перешибла небольшой сук, но Пикильо остался невредим.

– А, ты все еще думаешь, что уйдешь от меня, – воскликнул Бальсейро. – У тебя есть какой-то покровитель, и он не уйдет от меня так же, как и твои товарищи.

Капитан начал собирать хворост и укладывать вокруг дерева.

– Ты хотел меня погубить, негодный мальчишка… так я же за это удружу тебе!

Бальсейро достал из кармана огниво и стал высекать огонь. Сверкнула искра, и сухой хворост затрещал в пламени. Вскоре загорелось и дерево, на котором сидел Пикильо, а бандит все подкладывал хворост. Пламя усиливалось, дым сгущался, но мальчик не кричал.

Ничто не нарушало тишины в лесу, кроме треска горящих ветвей.

– Верно, задохся! – проворчал спустя некоторое время Бальсейро и, подложив еще хвороста, ушел.

Между тем Пикильо видел, как злодей его удалялся. Дерево было огромно, и потому он перебирался с сучка на сучок. Дым хоть немного и беспокоил его, однако, достигая известной вышины на вольном воздухе, не мог уже оставаться таким густым, как в начале, и рассеивался ветром. Потому Пикильо, влезая все выше, оставался невредим.

Бедный мальчик, осмотревшись и видя неизбежную погибель, начал плакать. Тут ему пришла мысль, и он вспомнил, что Хуанита во время опасности молилась. Он тоже начал молиться.

– Боже мой! – говорил он. – Неужели я должен умереть в цвете лет, пощади меня и спаси мне жизнь!

А пламя между тем подымалось все выше и выше.

– О Боже! Ты ничего мне не дал, кроме жизни, я не видел ласк матери. Я нищий-сирота! Дом мой – улица, отечество – большая дорога, смилостивись, Боже!

А пламя подымалось все выше и выше.

– Если Ты меня избавишь от этой ужасной смерти, клянусь Тебе, Боже, я буду добрым и честным навсегда! Я посвящу всю жизнь Тебе и буду защищать моих братьев по вере и подавать им помощь… клянусь Тебе, Великий Боже!..

Пламя ползло вверх.

Глава II. Освобождение

Пламя неослабевало. Но молитва сироты возносилась еще выше. Бог, без сомнения, ее услышал, потому что вскоре небо обложилось тучами, кругом начало темнеть, блеснула молния, и горящий дуб задрожал от сильного громового удара… после пошел сильный дождь, и тогда Пикильо с восторгом поднял голову и воскликнул:

– Бог услышал меня!..

Целый час продолжалась гроза, и Пикильо благословлял ее; с какой радостью смотрел он на этот ливень! Вскоре все обгоревшие ветви угасли – ни одной искры не было видно. Наконец Пикильо решился оставить свое пристанище и начал спускаться. Хоть это было очень трудно, но все-таки он преодолел препятствия и только хотел спрыгнуть на землю, как в эту же самую минуту послышались чьи-то шаги и вдали показался человек, по-видимому, очень усталый, потому что он шел, опираясь на большое двуствольное ружье.

Он остановился под тем самым дубом, где еще сидел Пикильо, снял шляпу, чтобы отереть с лица пот, и произнес проклятие. Пикильо узнал тотчас голос. Это был бандит Карало.

У несчастного мальчика сердце замерло от страха. Он притаился за стволом дерева, почти над самой головой бандита и подумал:

«Я ошибся – Бог не хочет, чтоб я жил!.. Карало убьет меня».

Бандит стоял в это время под деревом и к чему-то прислушивался. Через некоторое время на дороге показался экипаж, запряженный четырьмя мулами. Он медленно подвигался по избитой и вязкой дороге. Пикильо желал предостеречь путешественников, но боялся. Экипаж подъехал к самому дереву. Он уже хотел вскрикнуть, но Карало выстрелил, и кучер свалился на землю. Мулы тут же остановились, Карало вторично прицелился и закричал:

– Деньги или смерть!..

Дверцы кареты отворились, вышел седой мужчина с важным и строгим лицом и, остановившись перед Карало, обнажил длинный охотничий нож.

– Бросай оружие! – закричал Карало.

– Никогда! – отвечал старик.

– Сопротивление напрасно. Давай деньги, брось оружие, или я выстрелю.

– Стреляй! Но знай, что дон Хуан д’Агилар, никогда не положит оружия перед бандитом.

– Папенька! – с ужасом воскликнули две молодые девушки, сидевшие в карете.

– В последний раз говорю тебе: брось оружие и отдай деньги!

Вместо ответа старик выступил вперед шага на два. Карало в это время прицелился, но вдруг что-то тяжелое упало ему на руку и вышибло ружье; это был сам Пикильо: он выждал минуту и скакнул на бандита, стоявшего у него прямо под ногами. Карало с негодованием схватил своего противника, и мальчик закричал:

– Спасайтесь, спасайтесь!

Но бандит скрутил его, повалил на землю и с яростью закричал:

– А, это ты несчастный! Ну, теперь уж из моих рук не вывернешься!

И он, наступив на него, хотел повернуть ружье, чтобы прикладом разбить ему голову, но в эту минуту охотничий нож вонзился ему в бок по самую рукоять. Карало, пораженный насмерть, вскрикнул от ярости и упал на землю.

– Я часто охотился в лесу за зверями, – сказал д’Агилар, – но мне еще ни разу не приходилось убить такое опасное животное!.. Кармен! дочь моя!.. Дети мои! О Боже! Она в обмороке! Аиха, будь мужественнее, приведи ее в чувство, теперь уж нет никакой опасности!

И он обратился к своему избавителю, который с трудом поднялся на ноги после ушиба.

– Благодарю, приятель. Ты спас меня, а я тебя. Кто ты?

– Мое имя Пикильо.

– Кто твои родители, откуда ты?

Пикильо вкратце рассказал свою историю.

– Так у тебя нет убежища?

– Никакого.

– В таком случае, поедем со мной в Пампелуну, ты будешь жить у меня.

Радость отразилась в глазах Пикильо, он схватил руку старика и поцеловал ее.

Д’Агилар, возвратившись в карету, был обласкан и расцелован двумя девушками. Пикильо стоял неподвижно и любовался этой новой для него картиной. Он видел тут любовь, счастье, о которых еще не имел никакого понятия. Никогда он не видел красивее этих двух созданий, и Хуанита перед Кармен далеко уступала ей в красоте, между тем как Пикильо считал ее прежде красавицей.

И когда девушки с нежной улыбкой обратились к нему, нищему, ему показалось, что он вырос: он стал горд.

Узнав, что у него нет ни родни, ни средств, ни приюта, Кармен с радостью воскликнула:

– Ах, тем лучше!

– Да, – прибавила Аиха, – он всем будет обязан нам одним.

– Мы его возьмем с собой, – сказал д’Агилар. – Он нам нужен в доме и будет моим пажем. А теперь, – прибавил он, смотря на убитого, лежащего на траве, – я попрошу его заменить несчастного кучера.

– О, сию минуту, – закричал Пикильо, затворяя дверцы кареты и вскакивая на одного из мулов.

Побуждая голосом и бичом мулов, он поехал галопом, проехал лес, выбрался на большую дорогу и на другой день утром, с гордым видом с невыразимой радостью в сердце, счастливее в десять раз самого испанского короля, въехал торжественно в Пампелуну.

– Куда теперь прикажете ехать? – спросил он своих новых господ.

– Во дворец вицероя! – закричали в один голос девушки.

Глава III. Совет короля

В течение двух лет, проведенных Пикильо в гостинице «Добрая помощь» в обществе Карало и капитана Бальсейро, в Испании происходили тоже не менее важные события, а потому мы просим позволения читателей на некоторое время вернуться назад.

По завещанию Филиппа Второго, сын его, Филипп Третий, должен был вести войну с Англией, и граф Лерма, желавший первое время своего правления ознаменовать блестящей победой, поручил Мартину Падилье с пятидесятью вооруженными кораблями напасть на берега Британии.

Испанские морские экспедиции были все время неудачными, и флот графа Лермы постигла участь знаменитой Армады. Лишь только корабли вышли в море, буря разбила их и принудила уйти назад, не встретив неприятеля.

B утешение министр мог бы сказать слова Филиппа Второго: «Я посылал мои корабли воевать с людьми, а не со стихиями». Но граф Лерма не желал покориться судьбе. Он имел надежду победить ее настойчивостью и при первом случае возвратить потерянное. Случай этот вскоре представился.

Ирландия бунтовала против Елизаветы Английской. Министр Филиппа Третьего под предлогом помощи инсургентам вздумал завладеть этим островом и отбить у англичан и голландцев владычество над морями.

Опытные генералы и советники Филиппа Второго, в том числе и дон Хуан д’Агилар, которого хотели также послать в эту экспедицию, утверждали, что расчет не верен. Ирландию нелегко отнять у законной владычицы, что Ирландия и сама не захочет покориться Испании, а чтобы драться с Великобританией, шести тысяч человек недостаточно.

На это граф Лерма отвечал, что финансы Испании в это время не позволяют вооружить большую армию, достоинство этой может заменить число, а если дон Хуан д’Агилар боится, то найдутся без него охотники защищать честь испанского оружия.

После этих слов кастильская гордость д’Агилара не позволяла больше прекословить. Он сам пожелал командовать флотом, который нельзя было поручить Мартину Падилье.

Плавание совершилось удачно. Сделав высадку с четырьмя тысячами войска на берега в Капсальском порту, генерал покорил город и укрепился. В это время один из его полковников, Оккамио, взошел со своей армией в Балтимору, и оба пошли дальше. Вдруг узнают, что ирландский наместник разбил инсургентов, и от всего войска осталось не более четырех тысяч строптивых и почти невооруженных мужиков, тогда как преследующий неприятель имеет тридцать тысяч отличного войска.

– Я это предугадывал, – сказал д’Агилар, – но все равно! Пойдем выручать ирландцев.

И он отправился вперед.

Между тем граф Лерма занимался выбором из своих приближенных вицероя для новой испанской провинции – Ирландии. Он только затруднялся, кому отдать преимущество: дяде ли, графу Борхе, или не желавшему остаться в Наварре зятю, графу де Лемосу. Во всяком случае, родственники его имели первые права на такое место, потому что сам министр смотрел на Испанию, как на свое семейство, которого он – глава.

На этом основании и брат его Бернард Сандоваль получил место архиепископа Толедского и вместе Великого инквизитора.

Бернард Сандовиль, при двух таких должностях, имевших большой вес у духовенства и страшную силу в государстве, был для правительства еще опаснее, чем министр. Граф Лерма, легкомысленный и беспечный, часто менял идеи и правила, смотря по обстоятельствам, но брат его Бернард Сандоваль славился испанской добродетелью, которую он, как государственный человек, называл твердостью, а в сущности она была не что иное, как глупое и почти дикое упрямство. В самом деле, он никогда не отступал от мысли, которая однажды пришла ему в голову, а хорошие редко случались.

– Я переломлюсь, но не согнусь! – говорил он.

– А я так гнусь, чтобы не переломиться, – отвечал Лерма.

Впрочем, надо сознаться, что у обоих братьев были и добрые качества. Легкомыслие графа Лермы не исключало ни доброты сердца, ни милостей, ни щедрости. Он был ангелом для своей семьи, легко прощал обиды, забрасывал дорогими подарками, осыпал золотом даже и тех, кого лишал мест. Однако ж и за эту щедрость его ненавидел испанский народ, которому приходилось вынимать из своего кармана то, что первый министр считал своей собственностью.

Бернард Сандоваль, напротив, был строг и столько же бережлив, сколько брат его расточителен. Он никого и ничего не любил, никому не уступал, никого не прощал, между тем его уважали как епископа и инквизитора.

Он первый, еще при Филиппе Втором, сообщил брату своему великую мысль: «изгнать мавров из Испании» – Лерма теперь смотрел на эту мысль как на свою собственную и надеялся приведением ее в действие прославить свое могущество и навсегда упрочить католичество.

Мавры большей частью в душе были магометанами, но только для вида исполняли обряды христианского богослужения. Они ходили в церковь, но за тем, чтоб избегнуть наказаний за нехождение. Крестили детей своих по христианскому обряду, но потом купали их в теплой воде, чтобы смыть следы крещения. Венчались в католической церкви, но, возвратившись домой, запирали ворота и двери и праздновали по-своему. Имея постоянную надежду на освобождение, они долгое время поддерживали тайные отношения с турками и африканскими маврами. Жившие по берегам Андалузии мавры никогда не мешали алжирским корсарам делать на берега высадку, а те не уничтожали жилищ своих соплеменников и только уводили одних христиан. Все это возбудило подозрение и вооружило мщение Филиппа Второго, который наконец решился истребить их веру, обычаи, язык, даже самую одежду. Маврам под смертной казнью запрещено было носить оружие и говорить на своем языке. Дома велено было отворить, а женщинам являться без покрывала. Эти два повеления в особенности были неприятны магометанам, у которых самым главным почиталось затворничество. Кроме этого, им были запрещены: собрания, музыка, пение и все пиршества, которые не сочетались в то время с господствующим в Испании мрачным духом фанатизма.

Мавры в отчаянии взялись за оружие и в горах Альпухаррасских защищались так упорно, что Испания для их усмирения потеряла шестьдесят тысяч отборного войска под командой брата короля, дона Хуана Австрийского. Кровь лилась до тех пор, пока победители не стали менее страшны, а побежденные менее отважны.

Таким образом, мавры, завоевавшие и почти восемьсот лет владевшие Испанией, ими же обогащенной, мало-помалу утратили свою независимость, свою религию, права и обычаи. В последние годы царствования Филиппа Второго у них оставалась только родная земля, удобренная потом и кровью. Однако же они по-прежнему обогащали себя и своих притеснителей плодами земледелия и торговли. За огромные подати, за обогащение и величественность городов Толеды, Гранады, Кордовы и Севильи, за обширную торговлю с Африкой, Турцией и Левантом они требовали только спокойствия и безопасности своих семейств.

Но этого им не могли уступить Великий инквизитор и первый министр. Бернард Сандоваль направил против них патриарха Антиохийского и архиепископа Валенсийского дона Хуана Риберу, который был известен своей ненавистью ко всякой ереси. Этот фанатик подал слабому Филиппу Третьему тайную записку, в которой убеждал изгнать из государства всех неверных, оставив только детей моложе семи лет, для обучения вере Христовой, а из взрослых только нужное число для работ на галерах и в рудокопиях.

Король сообщил это своему министру и Великому инквизитору. Первый полагал подождать удобного случая, а последний настаивал кончить это дело скорее; но, находя предложение архиепископа слишком слабым, он видел единственное спасение в совершенном истреблении мавров, а потому предлагал перерезать всех до одного, не исключая и малых, и этим положить один конец навсегда.

Но исполнение такого человеколюбивого проекта требовало особенной осторожности и развития военной силы, а в это время самые лучшие испанские войска были в Нидерландах и в Ирландии.

Положено было оставить это в тайне. Министр и инквизитор поняли необходимость этой осторожности, но нелегко было убедить в этом архиепископа Валенсийского, который принимал свое изуверство за божественное вдохновение и всякую медленность считал тяжелым грехом. Но наконец ему успели доказать, что при первом известии о таких политических мерах мавры, рассеянные по всей Испании, вдруг восстанут и будет худо; а так как король собирался жениться, то такую эпоху неудобно праздновать мерами изгнания и истребления, поэтому согласились в королевском совете говорить только о предстоящей свадьбе Филиппа Третьего.

В королевский совет, или тайный совет, который собирался в собственных покоях монарха, при всех обыкновенных случаях допускались кроме первого министра только Великий инквизитор, королевский духовник и некоторые из любимцев, которые из усердия принимали на себя труд думать о благе отечества. Но в таком важном деле, как свадьба, решились допустить к совещанию и других тайных советников и даже некоторых молодых грандов Испании, имевших право на честь заседать в кабинете короля.

В этот день граф Лерма, удостоенный за будущие заслуги отечеству титула герцога, представил королю своего сына графа Уседу, а маркиз Миранда испросил той же чести для своего родственника, дона Фернандо д’Альбайды, одного из первых баронов Валенсии.

Дон Фернандо с смущением, краснея, поклонился монарху и верховному совету, о котором заранее представил себе особенное высокое понятие.

Некоторые из членов рассуждали между собой о костюмах, какие надеть в день въезда королевы.

Великий инквизитор перебирал четки. Первый министр на обороте какого-то королевского повеления чертил карандашом герцогскую корону, а король, опрокинув голову на спинку кресла, смотрел в потолок. Один только архиепископ Валенсийский, дон Хуан Рибейра, казалось, погрузился в какую-то глубокую думу и не обращал внимания на окружающее.

Молодой граф Уседа, гордый своим званием и заслугами отца, с самоуверенностью смотрел вокруг себя и не раз с презрением останавливал взор свой на доне Фернандо, осмелившимся разделить почесть, которая по всем правам принадлежала одному сыну первого министра.

Герцог Лерма по приказанию короля открыл заседание и торжественно объявил собранию, что союз наконец решил теперь еще прочнее соединить потомство Карла Пятого; Его Католическое Величество вступает в брак с дочерью эрцгерцога Карла, Маргаритой Австрийской; потом прибавил, что принцесса изволила выехать из Германии в Италию и уже прибыла в Геную.

После начали совещаться о церемониалах и празднествах. Предложения министра делали честь его вкусу и изобретательности. Правда, роскошь его должна была стоить миллиона червонцев, но он описал королю и совету финансовое состояние Испании в таком блестящем виде, что нельзя было не согласиться с его мнением и праздновать свадьбу короля соразмерно с неисчерпаемыми богатствами государства.

Когда первый министр кончил свою речь, король милостиво кивнул в знак согласия. Прочие советники сделали то же самое. Так делалось всегда, но в этот раз министр, желая доставить сыну случай блеснуть в совете, с улыбкой обратился к молодым членам, только что получившим право подавать голос в присутствии короля.

– Как вы думаете, гранды и господа, барон Фернандо д’Альбайда и граф Уседа? Ваше мнение, вероятно, будет приятно выслушать Его Величеству.

Король в знак согласия кивнул головой, а министр дал знак сыну, чтобы он начал.

Уседа начал речь, приготовленную и просмотренную батюшкой; он обратился к королю с лестным приветствием о союзе, начал прославлять высокие достоинства и проницательный ум короля в управлении делами и в выборе достойных лиц. За этим следовала похвала первому министру и одобрение всех его предложений. Оратор кончил речь восхитительной картиной настоящего и будущего благосостояния всех Испаний и Индий.

За этим последовал говор одобрения. Когда дошла очередь до Фернандо, то он начал скромным извинением своей неопытности и молодости, но перед монархом и верховным советом, удостоившим его вопросов, счел священным сказать правду по силам ума и сердечного убеждения. Потом он с совершенно кастильским благородством и откровенностью приступил к самому делу, признался, что поверил бы с удовольствием в действительность слов графа Уседы, если бы не видел, что он и министр в заблуждении от тех, кто им сообщает сведения. Описав с полной отчетливостью состояние Валенсии, в которой был одним из богатейших помещиков и баронов, он ясно доказал, что города и села обременены налогами, и не только забраны подати уж за два года вперед, но что по случаю бракосочетания короля потребованы вперед за третий год, и этим вместо радостей возбуждено неудовольствие всего населения. Этого король и министр, конечно, не знают, иначе они не поступили бы так несправедливо: обременить одну Валенсию, а другие провинции оставить наслаждаться, по словам совета, богатством и благоденствием было бы совершенно несправедливо. Эта речь, произнесенная с твердостью, привела герцога Лерму и весь совет в неописанное замешательство, которое еще увеличилось, когда король обратился к министру со словами:

– Этот молодой человек прав. Я желаю, чтобы наши верные подданные королевства Валенсии пользовались теми же благами, какими под вашим управлением наслаждаются все провинции, а потому объявите им, что по случаю моей свадьбы они избавляются от налогов и податей на два года.

Но, изумленный молчанием совета, король испугался и нерешительно спросил Лерму:

– Как вы думаете, гранды и господа?

Герцог Лерма, бросив на Фернандо взгляд, полный бешенства, ответил королю с насмешливой улыбкой:

– Если сеньор Фернандо д’Альбайда знает средства управления финансами к пополнению кассы Вашего Величества без налогов и податей, которые нам требуются теперь, то очень обяжете нас, если сообщите их.

– Я готов, герцог! – смело сказал Фернандо. – Я знаю, какие средства можно употребить в Валенсии. Но и в одной этой провинции в несколько дней можно достать не менее четверти суммы, которая требуется на предстоящие празднества.

Министр с изумлением посмотрел на Фернандо, воображая, не шутка ли это. Но тот очень важно продолжал:

– Этого мало. Те, которые принесут вам требуемые деньги, сами будут умолять о принятии; поблагодарят, когда примете, и с криками радости и благословениями пойдут провожать короля и королеву от Валенсии до Мадрида.

Король и все советники вскричали:

– Говорите! Говорите!

Молчание. Граф Уседа с досадой стиснул зубы, а Фернандо собрался с мыслями.

– Ваше Величество, – сказал он, – у вас есть народ, преданный и предприимчивый. Он в эту минуту обогащает Валенсию и Гранаду. Мы, помещики в тех краях, знаем его. Если его не будет, поля наши останутся пустыми, фабрики тоже, и вместо богатства заступит нищета. Я говорю об испанских маврах.

Дон Сандоваль и герцог Лерма вздрогнули; Рибейра, не принимавший участия в суждениях, подпрыгнул на стуле и, несмотря на знаки инквизитора, не мог скрыть своего нетерпения. Фернандо продолжал:

– С некоторого времени и неизвестно на каком основании носятся тревожные слухи и разные толки…

Тут инквизитор с укором взглянул на Рибейру.

– …И, несмотря на невероятность, слухи эти успели посеять неудовольствия и страх в народе, который до сих пор спокойно и мирно занимался разработкой полей и распространением торговли. Страх, без сомнения, несправедливый, овладел всеми маврами. Не веря в будущее и беспокоясь о настоящем, они бросили работы и ждут своего жребия. Вся промышленность остановилась и угрожает разрушением. Но я уверен, Ваше Величество, что одно ваше королевское слово все опять оживит. Вашему Величеству стоит только обнародовать манифест, что никто из находящихся в Испании мавров не будет ни потревожен, ни оскорблен, – и все суммы, какие требует министр, будут вам доставлены не как подати, а как добровольное приношение, как радостный подарок высокой невесте Вашего Величества, – в этом я порукой.

– Так вы, сеньор Фернандо д’Альбайда, друг и покровитель мавров! – вскричал Рибейра. – Вместо того чтобы вам обращать филистимилян, они вас совратили!.. Ваше Величество, слышите, зараза в Израиле!

– Никто не совратил меня; я помню, чем обязан Богу и монарху! – с твердостью произнес молодой человек. – Но Бог и государь повелевают говорить истину. Между маврами в Валенсии я видел только любовь к труду, находил только верных и честных подданных…

– Которых, однако, надо бояться, – прибавил Рибейра. – Они скоро будут владеть всеми богатствами государства. Они лишены чести служить в рядах наших армий, лишены блаженства иметь церкви. Число их день ото дня увеличивается, а наших уменьшается. Они богаты и умнее нас…

– Это им похвала, преосвященнейший, – почтительно сказал д’Альбайда.

– Нет, – возразил живо прелат, – но я хочу и должен предупредить Его Величество и верховный совет насчет зол, которых дух тьмы избрал орудием мавров на гибель Испании.

– Так слухи не басня! – вскричал д’Альбайда с ужасом. – Так мавров в самом деле хотят изгнать?

– Нет, нет! – с живостью возразил инквизитор, испугавшись оборота дела. – Никто, кроме вас, и не думает об этом.

– Никто, кроме меня? – спокойно сказал Фернандо. – Неужели вы думаете, чтобы я когда-нибудь занялся таким варварским и нелепым проектом?

– Нелепым? – вскричал с сердцем архиепископ Валенсийский. – Нелепым!.. И вы, Ваше Величество, позволяете в вашем присутствии не только богохульствовать, не только отвергать слово Божие, но и обращать его в посмешище! Горе! Горе нам всем! Горе Испании! Бог, присутствующий в сердце моем, указывает: страшный ужас угрожает Испании. Рука Всевышнего оставляет ее. Нечестие увлекает народ Божий в бездну погибели!

– Боже, что я сделал? – с испугом спросил себя Фернандо.

Король, озадаченный угрозами фанатика, задавал себе почти тот же вопрос, но Лерма шепнул ему на ухо два слова, и он вскричал:

– Успокойтесь, почтеннейший отец, и вы тоже, сеньор д’Альбайда. Мы в свое время поговорим об этом и решим, что сделать…

– А теперь, – прибавил министр, – Его Величество желает прекратить этот разговор… Нам нужно читать письма…

В эту минуту курьер в самом деле подал министру большой пакет с черной печатью.

Лерма распечатал и предварительно прочитал бумагу про себя. Вести были так неожиданно дурны, как он и не предполагал. По лицу его заметно было какое-то волнение.

– Достойный епископ прав, – сказал он с важным видом. – Опять несчастие! Ирландская экспедиция не удалась: англичане победили.

– Мой дядя убит! – вскричал с отчаянием д’Альбайда.

– Наша армия не существует? – спросил Сандоваль.

– Хуже! Гораздо хуже и ужаснее. Пятно на честь испанского оружия, – отвечал министр, склоня голову. – Дон Хуан Д’Агилар со всем войском сдался без боя.

– Это неправда. Быть не может! – вскричал Фернандо. – Д’Агилар не виноват! На него клевещут!

Министр передал письмо королю и холодно сказал:

– От графа де Лемоса.

– Граф ошибся! Непременно ошибся! – продолжал Фернандо с жаром.

– Мой дядя, граф де Лемос, не ошибается в важных делах, – с гордостью заметил граф Уседа, – я за него ручаюсь.

– А я ручаюсь за честь д’Агиларов! – возразил Фернандо. – Д’Агилар не мог сдаться без боя. Кто утверждает это и верит, тот сам способен к такой низости!

– Я верю! – вскричал Уседа, побледнев от злости.

– А я говорю, неправда! – отвечал Фернандо, ударяя по эфесу шпаги.

– В присутствии короля? – вскричал с негодованием герцог Лерма.

Король и все советники встали.

– Виноват, Ваше Величество, – сказал Фернандо, преклонив колено пред монархом. – Виноват!

Король указал молча на дверь.

Ферднандо поклонился и пошел, дорогой шепнув графу Уседе:

– Я один выйду, граф?

Уседа хотел следовать за ним, но герцог Лерма остановил его взглядом, и Фернандо вышел один, полный бешенства и отчаяния.

По приходе домой он нашел своего друга и товарища детства, Иесида д’Альберика. Иесид был сыном первого богача из мавров Валенсии и Гранады – Алами Деласкара д’Альберика. Он происходил из царской крови от рода Абенсеррагов и воспитывался вместе с Фернандо в Кордове.

По возвращении в Валенсию Фернандо поселился в своем наследственном замке и вскоре на правах испанского дворянина поступил в военную службу. Иесид, которому, как мавру, эта дорога была заграждена, поселившись в доме своего отца, посвятил себя наукам и искусствам, процветавшим в руках его предков.

При богатстве жизнь Иесида благодаря наукам сделалась полезной, а по приобретении дружбы Фернандо он почитал себя счастливым. Фернандо заменял ему брата, и Фернандо любили все мавры в Валенсии, любили потому, что благородный испанец был другом Иесида, которого они обожали, и в жилах которого струилась кровь Абдеррахмана и Альмансора.

В это время Иесид с другом своим находился в Мадриде и получил через отца письмо на имя Фернандо, пришел к нему в ту самую минуту, когда тот, встревоженный, возвратился с тайного совета. Фернандо в коротких словах рассказал, что случилось, и распечатал письмо. Оно было от дона Хуана д’Агилара, и заключалось в следующем:

«Я в Испании и скрываюсь в безопасном месте. Мне необходимо оправдаться, нужно обличить моих врагов, а это невозможно, если я попадусь к ним в руки. Искренний друг, который за меня подвергается опасности и через которого ты получил письмо, один только знает мое убежище. Спеши к нему».

– Поедем! – сказал Иесид.

Фернандо с признательностью пожал ему руку, но вдруг опомнился и сказал:

– А Уседа, которого я вызвал? Я не могу уехать, не разделавшись с ним. Что мне делать?

В эту минуту раздался стук в дверь.

– Верно, он! – сказал Иесид.

– И кстати. Скорей кончим и отправимся.

Дверь отворилась, и офицер с несколькими солдатами придворной стражи вошел в комнату. Сняв шляпу, он с важностью спросил:

– Кто из вас барон Фернандо д’Альбайда?

– Я. Что вам угодно?

– Именем короля, пожалуйте вашу шпагу и следуйте за мной… Всякое сопротивление бесполезно, – прибавил он, указывая на стражу, когда Фернандо с нерешимостью посмотрел на своего друга.

Тот понял и сказал:

– Я поеду и сделаю все, что ты сам сделал бы, клянусь!

– Я готов следовать за вами, – сказал Фернандо, обращаясь к офицеру, – но скажите, пожалуйста, не слышали ли вы чего о доне Хуане д’Агиларе, который командовал нашей армией в Ирландии?

– Носятся слухи, но не знаю, верны ли…

– Что такое?

– Говорят, что его осудили на смерть, а имение конфисковано.

Друзья молча обнялись. Иесид шепнул:

– Пока я жив, полагайся на меня и не отчаивайся.

Фернандо под конвоем солдат вышел из дому. Офицер сел с ним в карету, и они поехали к валладелидской темнице. Вслед за ними Иесид со слугой своим Гассаном сели на коней и поскакали по дороге в Валенсию.

Глава IV. Жилище мавра

Старик Аламир Деласкар сидел в самом потаенном покое своего дома. Это была подземная пещера, куда только и входили он и сын его Иесид. В это время вместе с ним сидел седой почтенный старец и, склонив голову на руку, о чем-то мрачно думал.

– Друг мой! – говорил Аламир Деласкар. – Неужели мне не удастся вас утешить? Скоро приедет ваш племянник. Вы с ним найдете средство оправдаться перед королем. Надобно же, чтобы Филипп хоть один раз в жизни слышал правду.

– Трудно, трудно!

– Если и невозможно, то для побеждения ее Бог сотворит чудо. Вы достойны того. Если не теперь, то со временем, потерпите. Здесь у меня вы в безопасности.

– А вы добрый друг! Вы скрываете изгнанника! За это вам самим и всем вашим грозит изгнание, а, может быть, и смерть.

– Так что же? Пусть грозит. Что бы ни случилось, мы вас не оставим. Ваши враги – наши враги. Они преследуют вас, ваше убежище, они лишили вас всего, – вот возьмите все имущество Альберика, которого вы спасли в горах Альпухарраса. Возьмите все, вы спасли жизнь моего отца.

– Благодарю, благодарю! – говорил старый солдат, скрывая свое волнение. – Но что будет с моей дочерью, с моей Кармен?

– Она будет нашей приемной дочерью. Я выдам ее замуж… награжу приданым.

– А возвратите ли ей честь, отнятую у отца?

– Не отнимут честь вашу, не отнимут! Время докажет вашу невинность. Вам возвратят все почести, вас наградят, вы этого заслуживаете. Неужели в Мадриде нет правосудия?

– Судьи слепы.

– Им откроют глаза.

– Они все подкуплены.

– Так мы заплатим вдвое больше Лермы.

– Да, пожалуй, но я этого не желаю.

– Чего же вы хотите?

– Я хочу видеть моего племянника… Хочу говорить с ним… с Фернандо.

– Чу!.. Слышите, у нас над головами конский топот?.. Вот, лошадь заржала… Я узнаю… это Калед… конь моего сына. Иесид приехал… верно, и Фернандо с ним. Будьте бодры…

Дверь отворилась, и Иесид вошел один. Он рассказал старикам все, что случилось, и не скрыл ареста Фернандо, причину которого нетрудно угадать. Но он не знал, что Фернандо посадили в валладолидскую темницу без всяких объяснений и без надежды на свободу, потому что он казался опасен министру.

– Его скоро освободят, и он приедет, – прибавил Иесид, – но покуда скажите мне, чего вы хотите от него, потому что я – тот же он. Говорите, сеньор.

Д’Агилар посмотрел на молодого человека с улыбкой друга, а старый Аламир Деласкар понял этот взгляд и сказал:

– Не правда ли, что я вам сказал? Нельзя не полюбить Иесида. Теперь говорите, мы будем слушать вас.

Д’Агилар рассказал им все происшествия с того времени, как он с четырьмя тысячами войска присоединился к ирландским инсургентам. С таким малым отрядом он не побоялся атаковать под Бальтимирой тридцатитысячный корпус англичан, которыми командовал вице-король Ирландский. Испанцы дрались с обыкновенным своим мужеством, и долго победа оставалась неизвестной, как вдруг ирландцы оробели и покинули д’Агилара. Он принужден был отступить и бросился в Кипсаль к Бальтимору. Бывшие прежде в его власти ирландцы, устрашенные английской силой и опасаясь мщения Елизаветы, оставили своих союзников, и с этой минуты для достижения цели экспедиции не было никакой возможности. Д’Агилар желал по крайней мере сберечь армию, но, теснимый армией с одной стороны, а с другой – флотом, должен был похоронить испанцев в развалинах занятых городов. Он велел сказать английскому командиру лорду Монжою, что если Испания лишится своей армии, то Англия потеряет свои города, если он не спасет и то и другое. Лорд Монжой, человек с благородными чувствами, предложил капитуляцию, в условиях которых д’Агилар определил, чтобы испанскому войску отдали должную честь и перевезли бы его в Испанию с артиллерией и всем багажом на английских кораблях. Кроме этого, не желая подвергаться гневу победителя союзников, д’Агилар потребовал всеобщее прощение всем жителям городов Бальтимора и Кипсали. Англичане на все это были согласны.

– И вот, – вскричал старый генерал с негодованием, – вот поступок, который они назвали малодушной изменой! Они все перепутали и обвиняют меня более за то, что я договаривался с еретиками, и хотят выслушать тогда, когда я буду в руках инквизиции. А кто услышит меня из инквизиционной темницы? Они заглушат этот голос, пустят в свете ложь, и меня заклеймят позором. Но я составил записку. Вот она. Ее должен прочитать сам король, а не герцог Лерма, и потому я желал бы, чтобы Фернандо, имеющий право присутствовать в совете, лично подал ее королю. Кроме него, никто на это не решится.

– В Испании есть еще люди, которые для друга пожертвуют всем, но только они не придворные, – сказал Иесид.

– Я это и хотел сказать, – отвечал с горестью д’Агилар.

– Им запрещено приближаться к королю, – продолжал Иесид, – но есть средства, которыми можно достигнуть цели. Доверьте мне вашу записку, и недели через две, может быть, она будет в руках короля. До тех пор не выходите отсюда и будьте спокойны.

Иесид не объяснял своего плана, потому что хотел один отвечать за всю опасность; он в ту же ночь уехал.

Между тем при дворе и во всех важных городах королевства были празднества по случаю приезда и свадьбы молодой королевы.

Маргарита Австрийская, третья дочь эрц-герцога Карла, не была красавицей, но отличалась простотой и свободой в обращении. Судьба привела ее царствовать в такой стране, где все было и делалось особенно важно, торжественно и даже лицемерно. Ее нежный, мечтательный и откровенный характер не могли понять в новом кругу, в котором все было противоположно ей.

Бракосочетание короля совершалось в Валенсии. Эта прекрасная Валенсия не восхитила Маргариту. Ей казалось, что узкие неровные улицы не стоят этого названия. Встретивший ее там блестящий двор тоже не очень понравился, потому что в числе дам, среди которых предстояло ей провести жизнь, ни одна не внушала столько доверия, чтобы можно было ожидать сочувствия.

На следующий день ожидали короля. В этот день она вступит в союз с человеком, которого знала только по портрету. Ей было сказано, что Филипп давно любит ее и брак этот решен еще при жизни покойного короля.

– Я уже принадлежу ему, – говорила Маргарита, – я его избранная невеста!

И одна эта мысль наполняла ее сердце если не нежностью, то признательностью к своему жениху. Она отдала бы все на свете, чтобы только узнать его характер, привычки и образ мыслей. Но к кому обратиться с вопросом при таком дворе, где ни одна особа не внушает доверия? Кто скажет ей, королеве, истину?

Вечером, когда дамы удалились, Маргарита не могла спать. Она отворила стеклянную дверь в дворцовый сад. Прекрасная ночь, теплый ароматный воздух, тень дерев и тишина сманили ее пройтись по аллее. Она пошла по одной аллее, скоро повернула в другую и, пройдя несколько шагов, услышала разговор в закрытой беседке. Маргарита хотела вернуться, но кто-то помянул ее имя и короля. Ее подстрекнуло любопытство, и она остановилась у густой куртины гранатовых дерев. В беседке разговаривали две придворные дамы.

– Наконец эта свадьба устроилась!.. Не без труда! – говорила одна.

– Вы ошибаетесь, маркиза, – сказала другая. – Женить короля было не трудно… напротив…

– Напротив, говорите вы, графиня? Объяснитесь.

– Разве вы не знаете, как она состоялась?.. Это довольно любопытно… Герцог Лерма… Неблагодарный!.. Нынче от него ничего нельзя узнать, а прежде он, бывало, все доверял мне… Однажды вечером он рассказал, как было, но просил хранить в тайне. Вы знаете, как он боялся покойного короля!

– Как и все!

– Да, начиная с сына и наследника, покорность которого выходила из границ. Филипп Второй всегда боялся, чтобы инфант не слишком поумнел – подстерегал его в самых малейших поступках!

– Что вы говорите!

– Да вас тогда не было при дворе, но вы знаете, какой он был недоверчивый. По своему политическому, или лучше сказать эгоистическому расчету он сделал сына слабоумным.

– Полноте!

– Уверяю… Но послушайте, как они выбрали невесту: отец позвал его и объявил, что позволяет ему выбрать в невесты одну из дочерей Карла Австрийского, и показал три портрета. Небольшой выбор, но как вы думаете, что сделал инфант?

– Выбрал всех трех?

– Это сделал бы его отец; но он отвечал, что совершенно полагается в этом важном деле на выбор Его Величества.

– Кто же решил это? Граф Лерма?

– Нет, но посильнее министра и даже самого покойного короля: смерть, поразившая сестер Маргариты. Счастье для нее!

– Да и больше чем для Его Величества, поэтому он так долго медлил… А, кстати, как вы находите нашу новую королеву?

– Она скучна, как вообще все немки.

– И не развязна…

– Я это хотела сказать…

Маргарита едва расслышала последние слова. Она и без них довольно много слышала и тихонько поспешила в свои покои, чтобы не заметили ее ночной прогулки.

– Его избранная! – твердила она. – Его избранная!.. Вот какое избрание!.. О, Боже мой! Боже мой!..

Очарование Маргариты, мечты любви и нежности – все исчезло. Приехал король, и когда он, волнуемый совершенно новым, неизвестным для него чувством, подошел к невесте, то одно приятное слово, одна одобрительная улыбка могли бы переменить его и сделать другим человеком. Все владычество герцога Лермы могло бы перейти к женщине, которую бы Филипп полюбил первый раз в жизни.

Но Маргарита приняла его с холодностью, и когда Филипп сказал ей несколько лестных приветствий, то его удивила показавшаяся на губах невесты улыбка презрения. Она вспомнила подслушанный ею разговор, и когда король, наскучив бессвязной и неловкой беседой, вздумал спросить, который час, Маргарита в рассеянности, полагая, что он обращается к ней, отвечала:

– Как будет угодно Вашему Величеству.

Король принял эту фразу за глупость, но то была насмешка.

Что касается до придворных дам, то Маргарите ни одна из них не понравилась.

Утром, при первых словах униженной лести, которую услышала, Маргарита вздрогнула. По голосу она узнала двух дам, которые накануне разговаривали в беседке.

Одна из них была дама зрелых лет каммериера-маиор, маркиза Гандия; другая помоложе, но отцветшая красавица, графиня д’Альтамира, бывшая союзница, а теперь враг герцога Лермы. Несмотря на это, она держалась при дворе силой, которую мы объясним впоследствии. И так как у ней не было особенной должности, то королева спросила министра о назначении графини д’Альтамира.

Герцог Лерма с важностью отвечал:

– Графиня определена в качестве гувернантки при детях Вашего Величества.

– Уже! – воскликнула Маргарита с насмешкой.

Мы не будем описывать празднеств, балов, спектаклей и всех удовольствий, сопровождавших свадьбу. Миллиона червонцев, собранных герцогом Лермой, недоставало на все издержки и, если исключить представления первых произведений Кальдерона де ла Барки, выступившего при этом на драматическом поприще, то, надобно сказать, нельзя было дороже купить скуку, которую легко иметь даром, особенно при дворе.

Утомившись от празднеств и больших выходов, королева объявила желание отправиться в Мадрид без большой свиты, инкогнито, с небольшими переездами, через королевство Валенсию, с которым она желала лучше познакомиться прежде вступления в Новую Кастилию.

Король хотел сопровождать ее, но его духовник, доминиканский монах Кордова, взял с него клятву отправиться на девять дней на поклонение святому Иакову Комностельскому. Этого обещания благочестивый король не мог нарушить, да и герцог Лерма не допустил бы, видя единственное средство – не сближать супругов в первые дни брака. Ему необходимо было уничтожить влияние Маргариты и через это не дать ей власти, – потому король с министром и частью двора поехал в Галицию, а королева, только с самыми необходимыми из свиты, отправилась путешествовать через Валенсию. Путешествие ее было самое медленное по причине сильной жары и остановок. Прелестные виды прельщали ее.

Однажды, под вечер, проезжая по живописным берегам Гвадалквивира, Маргарита вскрикнула от восхищения, любуясь открывшейся пред ней долиной, в которой было все, что только могло быть лучшего из растительности во всей Европе. Это было что-то волшебное, очаровательное, и долина называлась Вальпараисо – Долина Рая. Королева приказала остановиться.

На краю долины находилось здание арабской архитектуры, которое было построено с особенной изящностью. Оно стояло посреди великолепного сада, где в некоторых местах из белых мраморных бассейнов били фонтаны.

Этот дворец, это роскошное жилище принадлежало богатому фермеру в Валенсии, Аламиру Деласкару д’Альберику.

Солнце скрылось. Королева, взглянув еще раз на прекрасное жилище, объявила, что не желает ехать до Туэхара, где назначен ночлег, а хочет остаться на этой ферме.

– Позвольте заметить, Ваше Величество, что это невозможно, – сказала каммериера-маиор, маркиза Гандия.

– Отчего?

– Вас ожидают вечером в Туэхаре.

– А если я, по болезни, не могу ехать дальше?

– Но, кажется, Ваше Величество здоровы?

– Я больна: у меня раздражение нервов.

– Позвольте надеяться, что этого нет, Ваше Величество.

– Я не здорова. И всегда больше страдаю, когда со мной спорят.

Каммериера-маиор поклонилась и замолчала.

– Пошлите в Туэхар сказать, что я приеду туда завтра, – продолжала королева.

– Но где Вашему Величеству угодно иметь ночлег?

– Я хочу просить гостеприимства у д’Альберика, и, верно, он не откажет!

– Конечно, нет. Но… удостоить его этой чести… невозможно!

– Отчего?

– Он мавр!

– Разве мавры не те же подданные наши и не такие, как прочие жители Испании?

– Конечно, Ваше Величество!

– Почему же мне не остановиться в доме д’Альберика? Это все равно, что и в доме туэхарского коррехидора.

– Я сомневаюсь, понравится ли это Его Католическому Величеству.

– Так, по вашему мнению, не нужно ли послать курьера к королю и просить его решить в верхнем совете, где мне иметь ночлег?

– Нет, Ваше Величество, но я верно знаю, что его светлость герцог де Лерма воспротивился бы этому…

Королева взглянула презрительно и с таким негодованием, что маркиза не смела продолжать.

– Граф, – сказала она одному из кавалеров, – спросите мавра д’Альберика, согласен ли он принять в своем доме испанскую королеву.

Кавалер с поспешностью исполнил приказание, а Маргарита со снисхождением обратилась к маркизе и сказала:

– Вы можете не заходить в этот дом, чтобы не подвергаться гневу короля, а в особенности гневу герцога Лермы. А мне, – продолжала она, с веселостью обращаясь к другим дамам, – чрезвычайно хочется посмотреть внутренность этого жилища, и надеюсь, что прием будет не хуже, чем у туэхарского коррехидора.

Едва она кончила, как подошел седой старец и, с почтением преклонив колено, сказал:

– Ваше Величество, я никогда не смел надеяться на такое счастье для нашего дома, но Маргарита Австрийская начинает свое царствование дарованием всем счастья. Имя ваше в этом доме будет ежедневно повторяться с особенным благоговением и признательностью.

Потом он встал и с величественным взглядом прибавил:

– Другие поднесут вам ключи своих городов, а у нас, Ваше Величество, во всем нашем богатстве и даже в нас самих нет ничего достойного, чтобы поднести вам. Но, говорят, благословение стариков приносит счастье. Позвольте мне призвать на вас благословение неба. Будь благословенна, королева! Да будет легко твое правление, и да станут счастливы дни твоей жизни!

Маргарита первый раз с приезда в Испанию слышала такие слова, которые дошли до ее сердца, и она их понимала.

Свита королевы с удивлением смотрела друг на друга и не знала, к чему отнести слова мавра – к одобрению или порицанию, но королева подала старику руку и сказала:

– Сын Абенсеррагов, мы доверяемся тебе и твоему гостеприимству. – Потом, обратившись к придворным, прибавила: – Господа, войдемте!

Глава V. Визит королевы

Дом мавра вмещал в себе какую только мог изобрести ум человека роскошь и вкус, отличавшийся особенной изящностью. Королева до забывчивости восхищалась всем, и ей даже казалось, что она простая странница, путешествующая во времена царствования мавров.

На ночь королеве отведена была самая лучшая и удобная комната во всем доме, именно та, которую Аламир обыкновенно сам занимал. И Маргарита, оставшись одна, избавленная от попечения своих дам, мечтала о виденном. В Испании нельзя любоваться на кордовскую мечеть, на севильский алькансар, на гранадскую альхамбру без пробуждений старинных романических воспоминаний. Маргарита испытала то же самое. Воображение рисовало ей картину другого мира, мира фантазии и героизма, она перенеслась в него и среди прекрасных мечтаний заснула.

Рано утром она встала и отворила окно, чтобы полюбоваться восходом солнца в прелестной долине Валенсии. Это было для нее счастье, счастье потому, что часа четыре еще она могла быть одна. До девяти часов утра ее не смел никто беспокоить.

В доме мавра все спали. Маргарита, надевая легкую мантилью сверх утреннего пеньюара, вдруг услышала в стене шорох и вздрогнула. Что-то скрипнуло, и находившаяся против нее золоченая филенга повернулась, и чрез потайную дверь быстро вошел молодой человек.

Изумленная Маргарита не могла даже вскрикнуть. Колени подкосились, и она притаилась за шелковой занавеской.

– Батюшка! Батюшка! – вскричал молодой человек. – Проснитесь! Это я. Я сейчас приехал и мне нужно говорить с вами.

Откинув занавес, он увидел пустую постель.

– Уже встал! – проговорил он и, обернувшись, увидел прелестную молодую женщину в утреннем костюме и в испуге.

Из двух слов, произнесенных молодым человеком, Маргарита все поняла и удивлялась неожиданности, которой никто не мог быть виной. После некоторого молчания она решилась сказать изумленному Иесиду:

– Я твоя королева! – произнесла она с достоинством. – Я остановилась на ночлег в доме твоего отца.

Молодой человек упал на колени и вскричал:

– Ваше Величество, виноват, простите!

Королева сделала знак, чтобы он говорил тише, и спросила, как он попал сюда?

– Я сейчас только приехал из Кадиса, – произнес Иесид, – и желал видеть отца прежде всех, а потому и прошел через потаенный ход.

– Куда же ведет этот ход?

– Это тайна нашего дома. Отец сказал мне: не говори о ней никому…

Он остановился и, взглянув с почтительным восхищением на королеву, сказал:

– Вашему Величеству я, кажется, могу открыть ее.

– Открой! – сказала с любопытством Маргарита.

– Этот ход ведет туда, где хранятся сокровища наших предков, сокровища, которые и мы стараемся увеличивать на помощь нашим братьям, если их постигнет несчастие. Тут их будущее существование и средство на случай бедствий. Я это открыл Вашему Величеству и не раскаиваюсь. Бог не накажет меня, что я доверил тайну моей королеве.

– Будь уверен! И если эта тайна известна только тебе и твоему отцу, то я даю клятву, что она останется между нами. Никто, даже король, не узнает ее. Но скажи…

И она остановилась. Ее тревожило чувство, которое трудно объяснить.

– Скажи… можно мне посмотреть на эти сокровища?

– Вам! – вскричал с удивлением Иесид.

– Да… мне бы хотелось видеть, – сказала королева с простодушием.

– Пойдемте, пойдемте, Ваше Величество, если удостоите доверенности Иесида д’Альберика.

– А!.. Это твое имя?

– Точно так, Ваше Величество.

– Так звали, кажется, одного из Абенсеррагов?

– Да, имя это носил тот, кого первого по воле Боабдиля повлекли в львиный ров, и голова его первая покатилась на помост Альгамбры. Но, будьте покойны, Ваше Величество, – прибавил он, заметив сильное впечатление, произведенное его словами, – здесь мы безопасны и в подземелье также.

– О, я люблю опасность! – сказала, улыбнувшись, Маргарита.

– При всем усердии угодить Вашему Величеству, я не могу обещать ее.

– Пойдем, Иесид д’Альберик.

Иесид и Маргарита пошли через потаенный ход, но, пройдя несколько шагов, она остановилась и первый раз вспомнила безрассудство своего поступка, но сейчас же рассудила, что воротиться – значило бы оскорбить потомка Абенсеррагов, и пошла далее.

Иесид сказал правду. По дороге, где они шли, не было ничего опасного. Это была небольшая галерея, закрытая и, кажется, не имевшая никакого выхода; в открытое одно из верхних окон висели пучками гранатовые цветы. Иесид сорвал один цветок и подал почтительно королеве, потом уперся боком в край стены в конце галереи, стена повернулась, и Маргарита увидела вход в подземелье. Тут так было темно, что она, королева, взяла Иесида под руку. При дворе Филиппа это была бы честь. Этим правом только могли пользоваться известные при дворе фамилии и то при особенных торжественных случаях. Но тут Иесид почитал себя счастливым, а королева об этом даже и не подумала.

Через несколько минут они вступили в великолепную храмину, освещенную несколькими богатыми лампадами. Свод поддерживался семью колоннами из черного мрамора.

У испанцев есть до сих пор предание о богатых сокровищах, сокрытых маврами. Этот народ во времена Фернандо и Изабеллы был убежден, что со временем он опять возвратит власть над цветущей страной, которую он завоевал в диком состоянии. По этой причине все свои богатства перед отъездом они зарыли в землю.

Некоторые клады были найдены, а некоторые остались неизвестными испанцам. В числе последних были и сокровища рода д’Альберикова.

Все драгоценности, какие увидела здесь Маргарита, напомнили ей сказки Шехерезады. Здесь между колоннами, в мраморных бассейнах, были насыпаны золотые монеты, времен первых халифов Кордовы и царей Гранады. В кедровых ящиках лежали ожерелья и оружие, осыпанные драгоценными каменьями. По сторонам лежали груды слитков серебра и золота, и, наконец, в хрустальных чашах сияли алмазы, яхонты и изумруды.

Маргарита с таким удивлением смотрела на это чудесное видение, что боялась ступить или заговорить. Она тихо опустилась на мраморную скамью, а Иесид с почтением преклонил пред нею колено.

– Ваше Величество, удостоите ли последнею милостью вашего верноподданного?

– Что такое, говори?

– Я буду помнить этот день, день самый счастливый в моей жизни, – произнес Иесид, – но был бы еще счастливее, если бы смел иметь надежду, что и вы, Ваше Величество, будете вспоминать о нем.

– Я это тебе обещаю, Иесид.

– Так докажите это, Ваше Величество, и простите мою дерзость…

Произнося эти слова, он взял одну из богатейших ваз и, опрокинув, высыпал королеве на колени множество алмазов и других драгоценных каменьев.

Маргарита, взглянув на Иесида, увидела в глазах его такое отражение чувств преданности, почтения и опасения, что не могла принять строгий вид, – и из груды дорогих каменьев она взяла самый ничтожный, бирюзовый камень, с какой-то вырезанной на нем надписью.

– Ты видишь, что я прощаю, – сказала она Иесиду, затрепетавшему от радости. – Но нельзя же испанской королеве брать что-нибудь даром у мавра Иесида. Что я могу для тебя сделать?

Иесид молчал.

– Неужели ты вполне счастлив, и не желаешь ничего от своих государей?

– Для меня ничего не надо, но… для другого… много!

– Для кого, скажи?

– Для друга… для друга моего родителя, для благородного и заслуженного человека, у которого отнимают единственное его достояние, – честь!

– И ты за него хочешь просить?

– Да, Ваше Величество, прошу правосудия.

– И получишь. Говори, Иесид.

И он рассказал Маргарите всю историю дона Хуана д’Агилара, который не мог сам дойти до короля, пред ним оправдаться и доказать свою невинность.

– Я сама отдам и прочту королю, – сказала Маргарита, принимая поданную Иесидом записку, – но ты не говори никому, даже и своему отцу об этом.

– Клянусь, Ваше Величество! Бывает счастье, которое не хочется ни с кем разделить, но я теперь счастлив тем, что имею тайну с Вашим Величеством.

– И не одну, а две! – сказала королева, улыбнувшись. – Но мы еще не поквитались, я сделаю для д’Агилара все, что могу, но желаю сделать что-нибудь для тебя.

– Ах, если бы я мог иметь смелость… просить…

– Говори!

– Я, Ваше Величество, попросил бы только свободы товарищу моего детства, другу, дону Фернандо д’Альбайде. Он в темнице за то, что вступился за честь своего дяди. Освободите его, Ваше Величество, и он всю жизнь свою посвятит вам.

– Хорошо, – произнесла королева, улыбаясь, – но ты все просишь за других, а для себя – ничего! Неужели королева Испании не может сделать тебе благодеяние?

– Душа моя полна в эту минуту счастьем, и в ней нет места желаниям.

– Но впоследствии что-нибудь понадобится.

– Я буду вспоминать об этом счастье.

Королева встала. Иесид проводил ее молча. В галерее королева, взглянув на бирюзовый камень, спросила:

– Что означает эта надпись? Не талисман ли какой-нибудь?

– Нет, Ваше Величество, это арабское слово. Оно значит «всегда».

– А, это по-арабски! – И у входа в свою комнату она остановилась и сказала: – Прощай, Иесид, может быть, мы не увидимся, но ты всегда можешь надеяться на покровительство испанской королевы, которая, в свою очередь, полагается на твою скромность и преданность.

– Всегда! – отвечал Иесид.

Филенга затворилась, и мавр исчез.

Через два часа каммериера-маиор вошла в комнату королевы, она лежала еще в постели. Потом собрались в дорогу. Аламир Деласкар со всеми своими людьми ожидал в саду выхода королевы. Все рабочие праздновали в этот день и, одетые в великолепные мавританские костюмы, представляли очень живописную картину.

При появлении королевы Аламир Деласкар предоставил ей всех мастеров со своих фабрик, они поднесли ей и дамам ее свиты несколько разных тканей, отличавшихся особенным изяществом рисунков и краски. Потом Аламир, представляя прекрасного молодого человека, сказал:

– Это сын мой, Иесид, Ваше Величество, он только что приехал и желает поблагодарить государыню за удостоенное счастье.

При виде Иесида дамы начали разговор вполголоса.

– Какие красавцы эти мавры, – сказала графиня д’Альтамира одной даме. – Недаром король запретил им одеваться в свои национальные костюмы, они в них лучше наших кавалеров.

– Да, – заметила маркиза Медина, – особенно этот мавр; в воинственной наружности его есть что-то и романическое.

– Нет, рыцарские романы очень скучны, а этот мавр интересен.

Дамы продолжали разговор, которого королева не слышала. Она приветливо кивнула Иесиду и продолжала говорить с Аламиром о промышленности и мануфактурах.

В поданный экипаж для королевы вместо арагонских мулов были запряжены шесть дорогих арабских коней. Гривы их были убраны живыми цветами, а вся сбруя блестела каменьями.

– Вот мавритантское гостеприимство! – вскричала изумленная королева. – Я вижу, – прибавила она с улыбкой, – что наш хозяин разоряется для гостей, но надеюсь, что дон Альберик Деласкар…

Слово «дон», однажды произнесенное королевой, давало Альберику право им пользоваться впоследствии и считать свое потомство дворянами.

– Надеюсь, – сказала королева, – что дон Альберик Деласкар посетит нас в нашем дворце Эскуриал или Арангуэсе, чтобы поквитаться гостеприимством. Но я не хочу выйти из этого дома, не оказав какой-нибудь милости. Проси, дон Альберик.

Тронутый старик взглянул на сына, как бы спрашивая его совета: но тот сказал тихо одно арабское слово, и Деласкар просил королеву отдать гранатовый цветок.

Все удивились. Королева смутилась и, слегка покраснев, отколола прекрасный цветок и подала его старику.

Она отдала, но ему ли?

Через минуту арабские кони, помчали королеву в Новую Кастилию.

Глава VI. Комната короля и королевы

Маргарита приехала в Мадрид, а царственного ее супруга еще там не было. Наконец и он возвратился с герцогом Лермой и со всем двором.

Во все путешествие никто не говорил ему ни слова о королеве. Лерма всеми силами старался отвлекать его от этой мысли, и Филипп по своему характеру забыл женитьбу, но вид Маргариты напомнил ему, что он женат.

Она показалась ему гораздо живее и привлекательнее, чем в Валенсии. В лице и глазах ее было гораздо больше выражения, чем прежде. Он даже заметил, что у Маргариты прелестные светло-русые волосы, ослепительной белизны кожа и маленький приятный ротик с восхитительной улыбкой. До того она была так важна, что подобного оборота обстоятельства нельзя было предвидеть.

Посмотрев на нее несколько минут молча, Филипп подошел и с некоторым замешательством произнес:

– Ах, прелестная Маргарита, как вы похорошели!.. Особенно во время нашей разлуки.

– В самом деле? В таком случае вам для моей пользы нужно бы быть долее в Галисии.

– Долее, можно ли? Я вас так люблю!

– Должно быть, со времени вашего путешествия? Прежде я этого в вас не находила.

– Я давно люблю вас, Маргарита.

– Нет, Ваше Величество, я очень ясно вижу, что вниманием, которого сегодня удостоилась, я обязана святому Иакову Компостельскому, но сожалею, что вы провели у него только девять дней. Нужно бы восемнадцать.

– И вы так шутите, Маргарита?

– Нет, я не шучу, но мне было бы приятно слышать подробности вашего путешествия.

– B другой раз, извольте, я расскажу, но теперь… я ненавижу путешествия… К тому же оно было очень скучное.

– А вы сами, Ваше Величество, дурно отзываетесь…

– Совсем нет, но я желал бы вам сказать…

– После… когда я услышу ваш рассказ, как вы провели время разлуки, начиная с первого дня.

– Нет, – вскричал король с нетерпением, – это невозможно! От этого можно умереть со скуки.

– Это будет ваша эпитимия. Вы за этим и путешествовали, я обязана делить с вами ее.

– На все есть время! Настоящее мое наказание было: разлука с вами. Теперь оно кончилось, и судьба снова соединила меня с любимыми сердцу.

– Соединила! – произнесла королева, отступая. – Так это правда, что вы любите меня?

– Клянусь вам! – вскричал Филипп с жаром. – Клянусь всеми святыми…

– О, стольким свидетелям я должна поверить, – сказала Маргарита. – Но мне прежде хотелось бы удостовериться в вас самих. Есть слова, которые сильнее клятвы.

– Что вы хотите сказать?

– То, что кого любят, тому ни в чем не отказывают.

– И вы это говорите! Вы, оказывающая мне во всем холодность.

– Все зависит от средств победить ее, – весело сказала Маргарита.

– Что же мне сделать? Скажите… умереть у ваших ног? Вас не трогают мои мольбы. Вы немилосердны!

– Напротив, я милосерда по своим правам, но не хочу ими пользоваться.

– Что это значит? – спросил изумленный король.

– То, что я имею к вам просьбу, Ваше Величество.

– Говорите! Я готов исполнить.

– Непременно?

– Да! Потому что я король.

– А если не пожелает герцог Лерма?

– Какое ему дело до вас?

– Я то же самое думаю. Но все-таки мне нужна клятва Вашего Величества в исполнении моей просьбы, несмотря на вашего министра.

– Что же такое? – спросил испуганный король.

– Исполните или нет?

– Посмотрим… скажите… я поговорю с Лермой, уговорю его…

– Нет, я этого не желаю. Вы сами можете исполнить мою просьбу, и это будет тайна между нами.

– Но это невозможно!.. Не могу же я без министра…

– Как вам угодно, Ваше Величество, – сказала Маргарита и встала.

– Маргарита, ради Бога! – вскричал Филипп, удерживая ее за руку.

– Ведь вы ничего не можете делать без совета министра.

– Выслушайте меня, Маргарита!

– Невозможно, Ваше Величество. У меня есть тоже свой совет, совет королевы. Я предложу ему ваши желания, какие вы объявите мне, и тогда решим, что делать.

Сказав это, королева пошла к дверям, а Филипп, у которого при встрече с таким сопротивлением вдруг родилась живость и энергия собственной воли, вскочил и нежными выражениями пламенной любви просил Маргариту остаться.

– Вы обещаете мне слушать свое сердце, а не герцога Лерму? – спросила она.

– Клянусь! – произнес король.

– И ничего не будете говорить ему о моей просьбе?

– Ни слова… но говорите, говорите скорее, что мне делать?

– Вы должны выслушать записку, которую я вам прочту.

– Записку! – вскричал король с ужасом. – Какую?

– Вот эту.

– Эту!.. Да здесь четыре страницы мелкого письма!

– Что ж такое, ведь я буду читать.

– Но этому не будет конца! Как можно читать теперь?.. После, в другой раз…

– Нет, Ваше Величество, теперь необходимо.

– Но это целая вечность!

– Я прочту как можно скорее.

– Нет, я теперь взволнован!.. Я не могу внимательно слушать.

– Успокойтесь и выслушайте.

– О! – вскричал Филипп с сердцем. – Вы хотите довести меня сегодня до отчаяния?

– Нет, Ваше Величество, я желаю вам счастья.

– Счастья?

– Да. Вы сделаете доброе дело, и за него будете после благодарить меня, а ваши подданные благословят вас.

Филипп в это мгновение и не думал о своих подданных; но, делать нечего, принужден был выслушать. Маргарита не торопясь, с жаром, прочла записку дона Хуана д’Агилара, в которой он объяснял, что сам неприятельский военачальник лорд Монжой отдавал испанскому генералу справедливость, а отечество отказывало в ней. Маргарита не только прочитала, но и объяснила королю, как д’Агилар, обвиненный в измене, сохранил испанскую армию, которая бы без его твердости погибла невозвратно. Она доказала, что д’Агилара следует наградить за верную службу, а не предавать суду за договор с еретиками. На этом же основании следует освободить и Фернандо д’Альбайду, который томится в темнице за то, что вступился за честь невинного дяди. Поэтому можно простить его.

Доброе и справедливое сердце Филиппа всегда вникало в дело, если ему расскажут, особенно, когда объяснит прекрасная, любимая им женщина.

– Да, вы правы, Маргарита, – сказал он, – я вижу, что дон Хуан д’Агилар – верный мой слуга. Я не оставлю его без награды. Что прикажете сделать для него?

– Благоволите написать мои слова, Ваше Величество.

Король взял перо, взглянул на супругу и написал под ее диктовку:

«В награду за верную службу и особые труды, понесенные в Ирландии, за поддержание чести испанского оружия против превосходства неприятеля и за спасение нашей армии от неминуемой гибели мы назначаем нашего генерала дона Хуана д’Агилара вицероем королевства Наварры…»

Король остановился.

– Не много ли этого? – сказал он. – Такое важное место…

– Да, место важное, но, назначив д’Агилара, вы вполне наградите достойного и облаготворите провинцию.

– Довольны ли вы?

– Не совсем. Потрудитесь приписать еще.

И она продиктовала:

«А его племянника, дона Фернандо д’Альбайду мы назначаем в полк Ее Величества.

Написано в нашем дворце в Мадриде 24 сентября 1599,

Мною, королем».

Королева взяла приказ, спрятала и на следующий день утром послала к исполнению.

В это же утро Филипп, придя в себя после жара, придавшему ему такую отважность, стал самым несчастливым и пугливым из всех. Он отменил совет и два дня не принимал герцога Лерму, как будто боясь показаться ему на глаза. Наконец он понял, что если будет медлить, то дело может запутаться, и как виноватый пред судьей, явился перед своим министром, который со своей стороны трепетал не менее короля.

Узнав о повелении короля, отданном без его ведома, он сейчас же сообщил брату Сандовалю и стал совещаться о принятии мер для предупреждения опасности, которая могла возобновиться.

В королеве они нашли опасную соперницу, если она займет место любимцев.

После долгого совещания Великий инквизитор и фра-Кордова явились к королю с печальными бледными лицами и с потупленными глазами.

– Что это с вами, отцы? Отчего вы такие печальные?

– Мы не за себя опечалены, Ваше Величество, – ответил Сандоваль. – Мы печалимся за Испанию, лучший и справедливейший король ведет ее к погибели…

– А также и губит душу свою, – прибавил духовник.

– Что же я сделал? – вскричал испуганный король. – Отцы мои, скажите: какой грех я совершил?

– Один из величайших для короля: вы нарушили волю Божию, – сказал инквизитор.

– Вы, помазанник Его, – прибавил духовник.

– На вашу главу возложена Им корона Испании…

– А не на главу Маргариты Австрийской…

– Мы не порицаем вашей нежности к супруге…

– Мы верные и покорные слуги августейшей супруги Вашего Величества…

– Заслуживающей полной любви Вашего Величества…

– Бог соединил вас, и земля да не разлучит!

– И вам, Ваше Величество, не должно соединять разделенного Богом.

– Как так, отцы мои? – спросил король, которого окончательно смутили слова монахов.

– Король испанский имеет свои обязанности, а супруга его свои…

– Мешать их – есть неисполнение обоих…

– Значит, вдвое навлекать на себя гнев неба…

– Отдать вверенный скипетр королеве, значит отвечать пред Богом не только за свои грехи…

– Но и за грехи, совершенные именем Вашего Величества.

– Так предполагает духовник ваш.

– Так полагает и святая инквизиция. Она поручила мне представить Вашему Католическому Величеству, прежде чем нужно будет идти за отеческим советом к престолу папы.

Такое рассуждение, которое можно было обратить против всех фаворитов и даже против герцога Лермы, произвело на короля такое впечатление, что он, ужасаясь, воображал, что ему слышались громы ватиканские, и с робостью, смиренно, просил совета, как вести себя впоследствии. С него взяли клятву, чтобы ни в каких случаях не говорил королеве о делах государства. Он дал клятву и сдержал ее.

Когда д’Агилар и д’Альбайда пришли благодарить монарха за возвращение милости, их очень удивило и даже огорчило замешательство, с каким их принимали. Не зная причины, они могли понять, что королю тяжело их присутствие, и, раскланявшись, отправились по своим назначениям, не узнав даже, что благодетельница их была королева.

Герцог Лерма также никак не мог понять причины этого обстоятельства. Он не знал и не мог подумать, что это есть следствие пребывания королевы у Деласкара д’Альберика, посылал во все концы шпионов, но тайна оставалась тайной для него, убежденного встретить в королеве сильную противницу обдуманного уже с Сандовалем и Рибейром плана против мавров.

Таковы были происшествия, предшествовавшие входу Пикильо в дом д’Агилара, о которых мы должны объяснить нашим читателям прежде, чем будем продолжать нашу историю.

Глава VII. Две девушки

Вицерой Наваррский дон Хуан д’Агилар со времени вступления в эту должность имел постоянное местопребывание в Пампелуне. По необходимости навестить сестру свою, графиню д’Альтамиру, жившую в Мадриде, и чтобы не разлучаться с дочерью, он взял ее с собой. Кармен также не желала расстаться со своей подругой, Аихой, и потому старик с двумя девушками находился на дороге между Сиерра-Окой и Сиерра-Монкайо в то время, когда их остановил бандит Карало и когда Пикильо для спасения их свалился с дерева.

Приехав в Пампелуну, вицерой приказал одеть своего нового пажа, который во время путешествия с прекрасными девицами, более чем в другое время, стыдился за свое неопрятное платье, но господа не обращали на это никакого внимания и весело разговаривали с ним.

Молодого пажа отдали сеньору Пабло Сиенфуэгосу под надзор и приказали образовать его для домашней службы, научить кротости и умеренности. Но такого рода условия постоянно выходят из памяти. Пабло Сиенфуэгос забыл об этом, тем более что Пикильо расстроил его планы определить на это место мальчика, которого он называл своим крестником. Прочие слуги также оскорбились, когда увидели, что пажом сделан бывший бродяга и нищий, найденный где-то в лесу, на дереве! Все стали его презирать и угнетать. Это оскорбляло его гордость, потому что он у прежних своих воспитателей не привык к труду и пользовался случаем, чтобы уйти из дому.

В первые дни он часто бегал в гостиницу «Золотое Солнце», думая найти своего друга Педральви, но его там не было, и никто не знал, где он находится.

По возвращении в дом сеньор Пабло замечал его отлучки и даже употреблял более решительные средства, но Пикильо постоянно возмущался против тиранства и не признавал его законным! Все старания сделать Пикильо покорным остались без успеха, и сеньор Пабло составил доклад, в котором очень ясно объяснил непокорность склонного к бродяжничеству пажа Пикильо и совершенную его неспособность к службе.

Вицерой с своим семейством сидел за завтраком, когда домоправитель явился с этим докладом.

– Что вы скажете на это, дети? – спросил он, выслушав доклад сеньора Пабло.

– Нужно выслушать и обвиненного.

Вицерой позвонил. Но прекрасная погода и яркое солнце сманили молодого пажа прогуляться по берегам Арги.

Сеньор Пабло взглянул с видом торжества на судей, и лучшего доказательства его докладу было не нужно. По возвращении Пикильо, ему сказали, что его спрашивали. Испуганный, он побежал наверх дожидаться у дверей, пока выйдут.

Прошло более часа. Аиха позвонила. Она писала и, взглянув на вошедшего Пикильо, продолжала свое занятие.

Пикильо стоял в трех шагах, ожидая приказаний. Вдруг над ним раздался грозный голос вошедшего с дочерью дона Хуана д’Агилара. Гроза усиливалась до того, что легко мог бы последовать и удар занесенной палкой; но Кармен, вступилась и, умоляя, схватила за руку разгневанного родителя.

Аиха не сказала ни слова.

Пикильо упал перед раздраженным стариком на колени и вскричал:

– Я прогневил вас! Накажите… но я не один виноват.

И в нескольких словах он объяснил вицерою все несправедливые притеснения, которые побуждали его к возмущению.

– Батюшка, простите его, умоляю вас! – говорила Кармен.

Аиха опять не произнесла ни слова.

– Простите! – повторяла Кармен. – Он впредь будет умнее.

– Клянусь вам! – произнес Пикильо с искренней правдивостью.

Старик согласился, но погрозил на случай будущего проступка и вышел с дочерью. Пикильо остался наедине с Аихой.

– Сеньорита! – произнес он с робостью. – Вы не удостоили сказать за меня ни одного слова и даже не сердитесь на меня!

– Зачем? – сказала с холодностью Аиха. – Я на тебя надеялась и ошиблась.