Читать онлайн Луноликой матери девы бесплатно

© Богатырёва И. С., 2022

© Рыбаков А., оформление серии, 2011

© Салтыков М. М., иллюстрации, 2022

© Макет. АО «Издательство «Детская литература», 2022

О Конкурсе

Первый Конкурс Сергея Михалкова на лучшее художественное произведение для подростков был объявлен в ноябре 2007 года по инициативе Российского Фонда Культуры и Совета по детской книге России. Тогда Конкурс задумывался как разовый проект, как подарок, приуроченный к 95-летию Сергея Михалкова и 40-летию возглавляемой им Российской национальной секции в Международном совете по детской книге. В качестве девиза была выбрана фраза классика: «Просто поговорим о жизни. Я расскажу тебе, что это такое». Сам Михалков стал почётным председателем жюри Конкурса, а возглавила работу жюри известная детская писательница Ирина Токмакова.

В августе 2009 года С. В. Михалков ушёл из жизни. В память о нём было решено проводить конкурсы регулярно, что происходит до настоящего времени. Каждые два года жюри рассматривает от 300 до 600 рукописей. В 2009 году, на втором Конкурсе, был выбран и постоянный девиз. Им стало выражение Сергея Михалкова: «Сегодня – дети, завтра – народ».

В 2020 году подведены итоги уже седьмого Конкурса.

Отправить свою рукопись на Конкурс может любой совершеннолетний автор, пишущий для подростков на русском языке. Судят присланные произведения два состава жюри: взрослое и детское, состоящее из 12 подростков в возрасте от 12 до 16 лет. Лауреатами становятся 13 авторов лучших работ. Три лауреата Конкурса получают денежную премию.

Эти рукописи можно смело назвать показателем современного литературного процесса в его подростковом «секторе». Их отличает актуальность и острота тем (отношения в семье, поиск своего места в жизни, проблемы школы и улицы, человечность и равнодушие взрослых и детей и многие другие), жизнеутверждающие развязки, поддержание традиционных культурных и семейных ценностей. Центральной проблемой многих произведений является нравственный облик современного подростка.

С 2014 года издательство «Детская литература» начало выпуск серии книг «Лауреаты Международного конкурса имени Сергея Михалкова». В ней публикуются произведения, вошедшие в шорт-листы конкурсов. К началу 2022 года в серии уже издано более 50 книг. Вышли в свет повести, романы и стихи лауреатов шестого Конкурса. Планируется издать в лауреатской серии книги-победители всех конкурсов. Эти книги помогут читателям-подросткам открыть для себя новых современных талантливых авторов.

Книги серии нашли живой читательский отклик. Ими интересуются как подростки, так и родители, библиотекари. В 2015 году издательство «Детская литература» стало победителем ежегодного конкурса ассоциации книгоиздателей «Лучшие книги года 2014» в номинации «Лучшая книга для детей и юношества» именно за эту серию.

Луноликой матери девы

Глава 1. Выбор духов

Меня зовут Ал-Аштара́. Это потому, что я родилась на рассвете: ал-аштара – «красный цветок». Ещё по-разному люди зовут, кто быстрой, кто меткой, только я не слушаю: отец говорил, от лести человек изнутри гниёт, как дерево от воды разбухает. Пусть как хотят называют. Имя же своё я никому не скажу. Его старая Камка[1] на кости вырезала и зарыла под кедром, одной ей известным.

Это так было: каждую осень выходила из леса Камка и уводила на посвящение девочек, у кого в тот год пришли крови. Матери их на коновязь вязали красную тряпку, чтобы знала, к кому идти. Ведь девочка такая до посвящения – уже не ребёнок, но ещё не человек, опасное самое время. И все ждали осени, ждали Камки, торопя время, точно сноровистого конька.

Тот день я помню, будто вчера был. Вдруг поплыл из-под холма, со стана, гул, словно бы поминальный плач. Я в доме была, выскочила за дверь: вереницей шли девочки, а за ними плелись мамки-тётки, рыдали в три ручья. Последней же Камка шла, дряхлая старуха, каких уже и земля не держит. Еле-еле ковыляла. Шуба на ней дрянная, сама вся чёрная, космы спутанных волос и грязный мех старой шапки прикрывали лицо – говорили, его никто никогда не видел.

Сердце во мне забилось: вот оно, началось, пришло моё время! Бросилась в дом одеваться. Мамушка всё поняла, руками всплеснула, засуетилась, за что браться, что делать, не знала. Она из местных была, из тёмного народа. Её отец в дом взял, когда родная моя мать в бело-синюю высь нырнула, ни капельки молока мне не дав, а у этой женщины дитя только-только в дупле схоронили. Выходило, что некому было по мне реветь. Но я отчего-то твёрдо знала, что мать моя и не стала бы: воином из кузнецкого стана была она. И, вспомнив об этом, я сразу успокоилась. Оглядела дом и решила: ничего мне с собой не надо. Привязала к поясу нож, мамушке кивнула, чтобы сидела тихо, да и пошла.

И половины пути к отцовскому дому не успели ещё пройти люди. Унимая сердце, я вглядывалась в приближающиеся знакомые и незнакомые лица. Мамки ревели, девочки хныкали, малые дети бегали и визжали, радуясь непонятно чему. В ту осень семь девочек из нашей долины взяла Камка, четырнадцать из разных урочищ – и ещё Очи́. Невысокая, хрупкая, в старой овчине, в перевязанных на щиколотке крепких охотничьих сапожках, растрёпанная, чумазая, она больше была похожа на духа, чем на человека. Люди её не знали, смотрели с испугом, а я была рада: она одна была мне подругой с самого детства. Я и не мечтала, чтобы вместе посвящение проходить: она младше меня на две зимы, но в лесу росла, земля рано в ней свои соки открыла. Вот и вела её с собой Камка.

Тут разглядела меня у порога и остановилась, тяжело дыша.

– Те, нечего по горам лазать. Поворачивай, – сказала хрипло и пошла вниз.

Все развернулись за нею. В этот момент мамушка выглянула из-за двери, стала мне в руки свёрток с хлебом совать, но я отмахнулась и поспешила за всеми, боясь даже обернуться на отцовский дом.

У леса мамки стали отставать. Потом и малые дети, бросив сестёр, убежали домой. Вот уже покосные поляны кончились. Тропа в тайгу взяла. А Камка всё шагала, и даже быстрее как будто и ловчее, и сиплой одышки не долетало от неё, и никому не удавалось её догнать.

Но вдруг остановилась и обернулась к нам.

– Не ходок я ногами, – сказала громко, и голос её как будто окреп. – А с такими рохлями до зари топать. Отсюда вперёд пущусь. А вы следом будьте. Отстанете – не стану ни звать, ни искать. В тайге сгинете!

И вдруг заверещала, закрутилась на месте, поднялся ветер, пыль, листья. Мы рты разинули. Закрутился ураган, что, где – не разберёшь, только вижу: нет Камки. Лишь Очи звонко крикнула: «Вон она!» – и зайцем бросилась в лес. Я – за ней.

Как мы бежали – будто жизни спасали свои. Ничего не разбирая, не видя ни земли, ни деревьев, ни камней. Не отстать, не потеряться боялась я – боялась на посвящение не попасть и остаться ещё на год ребёнком.

Только вдруг всё стихло: выскочили мы на берег озера. Ветер и тьма остались позади, а под кедрами перед костром сидела Камка и с ложки пробовала похлёбку. Переводя дух, мы с Очи уставились на неё. Она же не сказала ни слова и приказала молчать, только кивнула, чтобы садились. Из тайги стали выходить девочки и падать рядом, будто ноги их уже не держали. Одна, самая толстая, достала из рукава кусок лепёшки и принялась есть, жадно впиваясь зубами. Я отвернулась.

Наконец приготовила Камка похлёбку, разлила по свежим, только вырезанным деревянным чашам и раздала нам. Ели тихо, только слышно было, как ветер гнёт кроны да как ложки выстукивают дно.

– Славная была у меня охота, – молвила Камка, прерывая молчание и вытирая ладонью жирные губы. – Добрая маралуха[2] накормила вас собою. И у духов нынче добрая охота будет, – добавила, оглядывая обступающие кедры, будто кого-то за ними различала. – И вам от них не отбиться, – засмеялась негромко, словно заскрипело старое дерево. – Но как маралуха, себя вам отдавшая, звездою на небе станет, так и вы, себя духам скормив, тем станете, кем вам быть до́лжно. Так что готовьтесь: выдержите бой – укажет вам дух вашу долю. – Она оглядела нас, будто ожидая вопросов. Но мы молчали. Девочки с испуганными лицами смотрели на неё. – Поели? А чего сидите? Стройте себе дома: жить вам тут до зимы.

Мы разбрелись по поляне собирать шатры. Я не знала, с чего начать, и кинулась к Очи.

– Давай вместе дом ставить.

– Те! – отмахнулась она. – Это для домашних девочек. Я себе на дереве гнездо совью. Я, когда в лесу ночую, всегда на дерево залезаю и сплю. Ты тоже так можешь. Только на другом дереве.

– Нет, я так не могу: зимой и замёрзнуть недолго. Надо, чтоб огонь был.

– Дело твоё, – усмехнулась Очи.

Пришлось работать одной. Сначала я сложила дрова под очаг. Наметила место, чтобы и сесть, и лечь не близко к огню и не далеко. Потом пошла под гору. Там много деревьев ветром повалило. Нарезала прутьев, надрала коры, долго таскала, собирала да крыла.

Очень боялась до сумерек не успеть. И правда, уже стемнело, когда последний кусок коры укрепила. Оглядела шатёр и хотела идти к костру, как вдруг почуяла неладное: девочки собрались вместе и недобро косились на меня. Потом вышла самая высокая и преградила мне дорогу.

– Чего это, царевна, ты себе выстроила? – начала она. – Думаешь, особая? Смотри, какие мы себе шалаши поставили, – низенькие, только залезть и спать. А ты чего гору вымахала?

И другие загудели: пусть будет как все, нам ровня будет!..

А первая продолжала:

– Это в стане ты – царская дочь, а как вытащат тебе духи прялку, станешь как всякая. Чего тебе выделяться, пока ничего не решили духи? Разбирай!

И все загудели: разбирай, разбирай!

Я сжала зубы. До того и не думала, что духи могут мне вытащить прялку. Всегда, когда пыталась почуять свою долю, видела себя воином на коне, с чеканом[3] и луком. Кулаки стиснулись сами.

– Те, какая ты смелая! – крикнула я. – Выходи же один на один! Посмотрим, чей шатёр разбирать!

И, не дожидаясь ответа, бросилась на неё, как телок, стараясь боднуть головой в живот. Но промахнулась: она выгнулась и ударила меня кулаком по спине, меж лопаток. Немного сильнее – и мне бы упасть, но я устояла, успела схватить её за талию и остановиться. Она тоже перехватила меня поперёк туловища, и так мы застыли, широко расставив ноги, пыхтя и пытаясь свалить друг дружку, как делают мужчины в борьбе.

Но мы не мужчины, чтобы так бороться: они крепкие, как быки, а мы были вёрткие, как змеи. Я вывернулась первой и кинулась снова. Она была выше и тяжелее, однако я – злее, решительней и понимала, что защищаю, а это главное – всё время помнить, ради чего дерёшься. Так отец учил, ещё когда ребёнком была. Я крутилась вокруг неё, как белка по дереву, она же толкала и ударяла каждый раз верно, сильно и больно. Любой её удар мог бы свалить меня, но я терпела, била, кусала, только старалась не сцепляться, чтобы она не могла перевесить.

Вдруг я ощутила, что выбила её ногу и она вот-вот упадёт навзничь, но тут словно бы ярко вспыхнул костёр, и в его свете я увидала перед собой вместо девичьего лица, вместо человечьей головы – морду горного барса. С прижатыми ушами, ощерив серебристую голову и оскалив клыки, он смотрел холодными сияющими глазами. Всё во мне сжалось, а барс завизжал, и я почувствовала, что мы оба падаем на землю.

Мне показалось, что горы дрогнули. Но в тот миг я уже знала, что это и есть моё посвящение, и не отпрянула. Мы покатились вокруг костра. Барс визжал и шипел, бил меня о деревья, прижимал к земле, драл кожу, грыз плечи. Я видела, как кровью налились его глаза и как покраснели клыки, но скорее дала бы сожрать себя, чем отпустила.

Несколько раз он затихал, думая обмануть меня, но я не верила, и всё начиналось сначала. Так он трепал меня, как собака суслика, и всё же наконец затих. Пасть его закрылась, глаза потухли, взгляд стал спокойным и холодным, каким и должен быть взгляд царя – будь то духов царь, люда или зверья.

Я думала уже, что он молвит сейчас человеческим голосом: «Встань!» – но он молчал, только смотрел, и я откатилась в сторону и с трудом села. Тело моё было избито, я едва не теряла сознание. Но тут поняла, что рядом есть кто-то ещё – за костром стоял Хозяин гор, ээ-торзы́. Его жёлтая шкура казалась от огня красной, у него были крылья и голова хищной птицы с изогнутым клювом, но с чуткими, острыми ушами, а глаза, как и туловище о четырёх лапах с хвостом, принадлежали кошке и были жёлты, узки и спокойны. Барс подошёл, и мне удалось подняться, чтобы сделать поклон духу-хозяину, – после я упала и ничего больше не помню.

Чудилось мне, что я дома. Пахнет пряным, тёплым. Сквозь прикрытые веки красно мерцает огонь. Мамушка сидит у очага и варит молочную варку. Сучья трещат, а мамушка тихо поёт: «Чату-чату-чатути-и, стрела быстрая лети-и…» И хорошо мне, спокойно, так бы и спала.

Только тут всплыло в голове, что я билась с духом и он меня терзал. Всё моё тело в глубоких ранах, но я не чую боли. Сжалось тогда у меня сердце: решила я, что не пережила посвящение, канула в высь, и это не мамушка, а моя родная мать поёт, сидя в шатре на пастбище Бело-Синего, на берегу Молочной реки… Подумала так – и чуть не заплакала: как переживёт отец такой позор!

И открыла глаза.

Передо мною возле костра сидела Камка, резала ножом по маленькой костяной бляшке и пела:

– Чату-чату-чатути, стрела быстрая лети…

Ни боли, ни ран, только память о битве, и, как привкус крови, осталось во рту новое имя.

Камка заметила, что я очнулась, отложила работу, протянула мне чашу с душистым отваром, а потом наклонилась, и я ей имя шепнула. Прямо в ухо оно ей влетело. Как ни в чём не бывало Камка продолжила резать по кости.

– Что ж, теперь вы воины, – проговорила она напевно, будто бы слова вышли из песни. Закончила резать, сложила кости в кожаный мешочек и плотно завязала. Голос её, обычно старушечий, хриплый, звучал прозрачно и ясно. – У каждой из вас теперь своя доля. Как вернётесь в станы, приметесь кто прясть, кто шерсть мять, кто узоры шить, кто на зверя ходить – кому что достали духи. Доля у каждого своя, иной не бывать. Духи всем по силам раздают. Чужая доля – по чужим плечам, другому не осилить, как бы мила ни казалась. Но среди вас есть дева, кого Луноликая мать к себе зовёт. И с нею должны быть ещё воины. Духи вождю подскажут, кто это будет. Подойди ближе, – сказала она мне, подзывая к костру, и все обернулись.

Я растерялась. Смотрела на Камку и не понимала её. Хотела верить – и боялась. Ведь кем была я – и кем были воины Луноликой: самые смелые, самые красивые, сильные духом и телом, вечно юные, вечные девы. Они всегда вдохновляли моё сердце, с детства мечтала я быть похожей на них. Иной год троих, пятерых, а иной год никого не выбирали духи в посвящение Луноликой. Надеяться я не смела.

Но Камка по тайному имени определила выбор духов, и я не могла ей не верить. Только не знала, что делать, когда все девы с тревогой и ожиданием обернулись на меня. Решившись, я поднялась и жестом созвала их ближе к костру.

Над огнём у Камки оказался котелок не с отваром – в нём были круглые речные камни, горячие, трескучие, как в бане. Как мы подошли, она кинула на них горсть семян. Я знала, что отец вместе с главами родов дышит дурманным дымом, укрывшись шкурами или войлоком, когда просит духов подсказать решение в трудных делах. Но что и как нужно делать, я не знала. Сидела замерев, будто оцепенела, боясь показать, что ничего не понимаю, что духи ошиблись, – какой из меня воин Луноликой! Искоса смотрела на дев: они глядели в костёр, а лица были странные, каждой как будто бы свой дух мерещился.

Я присмотрелась – и точно: перед одной на двух ногах прыгал заяц-русак, возле другой серебристый козёл тряс бородищей, у третьей на плече сидела цапля, а сидела по-человечьи, ноги спустив, и крылом за ухо девочки держалась… У четвёртой – барсук, у пятой – змея в человеческой одежде, у шестой – пастух ростом с ладонь, а вместо одной ноги у него – ящерица. У кого звери, у кого рыбы, у кого вообще неясно что, даже названия не подберёшь.

Мне стало нестерпимо весело, будто кто-то щекочет. Захотелось крикнуть: чего скисли, девы, смотрите, кто вокруг! И бросила взгляд на Очи – она напротив меня, через костёр сидела. Тут её дух-ээ, крылатая рысь, подняла над головой боевой чекан. Я вздрогнула, но поняла знак и указала на неё:

– Она.

Ещё раз, пристальней, оглядела дев и увидала Ильда́зу из соседнего стана. Я её знала: она приносила нам мягкий сыр. Это её духом был серебристый козёл, у козла на спине оказался красный петух, не то сидел, не то был с ним единым и поднял горит[4] с луком и стрелами.

– Она, – указала я.

Третьей девушкой была толстуха Ак-Дирьи́, та, что жевала лепёшку, поднявшись на озеро. Она не выглядела воином, но дух с кривыми младенческими ножками и круглыми животом, с плечами и головой телёнка тоже достал оружие, и я повиновалась:

– Она.

Сколько ни оглядывала я сидящих передо мной дев, сколько ни ждала знака – больше не было. Но я твёрдо знала, что не может быть четыре девы-воина, потому что четыре – дурной знак, знак смерти. И продолжала искать.

И тут над ближайшей ко мне девой её дух поднял кинжал. Это была черноволосая Согда́й, дочь пленницы, скромная и лицом краше всех. Красота её была даром, с которым без забот могла бы прожить, но когда дух её, небольшой лесной кот в красной шубе, обнажил кинжал, дева подняла на меня глаза, и я увидела не скромницу, выросшую у материнского очага, а воина. О, то был настоящий воин: из всех она одна решила быть в воинстве Луноликой, сознавая, что это значит и что её ждёт. Я догадалась, всю борьбу её увидела и ту твёрдость, с которой она это решила, и захотела тут же обнять её. Но сдержалась и только сказала:

– Ты.

Глава 2. Учёба

После мы разошлись по шалашам, но я лежала без сна. Сперва всё мечтала, как приеду в стан, как объявлю отцу и братьям о выборе духов и как они тоже станут гордиться мною, младшей. А потом стало грезиться, будто я в кочевье, что снялись наши станы и продолжили свой вековой переход, покинули эту щедрую землю и идут к Золотой реке. Вновь, как раньше, как отец мне рассказывал, разбрелись люди тёмным морем и идут, идут, влекомые древним кочевым зовом. От Белого моря до Синего моря, от льдистых пустынь до жёлтых песков ходил уже мой люд, но так и не нашёл Золотой реки. И хоть я сама никогда не была в кочевье, всегда видела этот сон, от дедов мне доставшийся, – что снялся люд, едет в повозках и верхом, в лёгких палатках ночи проводит, у огней под звёздным покровом ночи проводит, коней плодит, коней ест – и идёт, идёт, идёт к Золотой реке…

И всегда в этих снах кто-то пел древнюю песню на старинном, непонятном мне языке. Её мне, маленькой, отец певал. На коленку сажал, качал, как конская спина тихим шагом качается, и пел. Длинная эта песня, протяжная, что-то в ней есть про ветер, про степи и ветер, что гонит и гонит наше племя. Только во сне эту песню всегда женский голос поёт. Голос слышу, а певуньи не вижу. И всегда думала – это моя мать.

Но вдруг почудилось мне сквозь сон, будто кто-то рядом поскуливает. Как лисица, тоненько так: «Ять, ять!» Думала: правда, лисы пришли кости из похлёбки тащить. Потом вспомнила, что Камка на этих костях наши имена вырезала, и проснулась вмиг.

Тьма стояла вокруг, только по углям от сквозняка красноватая рябь играла. Выглянула – нет лис. Тихо и пусто у кострища. Вокруг темно и белый туман, лишь озеро отражает высь, будто бы вышним светом светится. Чернеют стволы и шалаши дев, точно рисунки на коже у воинов. И тут смотрю – это Очишка с дерева слезла, от холода прыгает и поскуливает.

– Очи! – позвала я. – Иди сюда! У меня тепло.

Она перестала прыгать, оглянулась. Смотрит, а не идёт. Скорее замёрзнет, чем признается, что ей холодно.

– Идём, переночуешь.

– Заря скоро. Камка будить станет. Это я пораньше проснулась просто.

– Хорошо, спать не будем. Идём, я спросить тебя кое-что хочу.

Она подошла, остановилась у входа, да, видно, тепло почуяла – как юркнет ко мне в шалаш! Там уже хворост занялся. Она села, поджала ноги, будто всегда здесь и была.

– Я думала, лисы пришли кости красть, – сказала я. – А на них наши имена.

– Те! – фыркнула Очи. – Камка давно все кости под корнями кедра зарыла.

– А ты знаешь где?

– Нет, – мотнула она головой. – Мне ни разу её выследить не удавалось. Сколько ни пробовала, она замечает, водит, водит, а потом раз – исчезнет. Хитрая, – добавила, усмехнувшись. Очи всегда говорила о Камке так, словно та ей не мать. – В этот раз я и не пошла. Неинтересно уже, да и спать хотелось.

– А зачем зарывать? Ведь говорят, если человек теряется, Камка по тайному имени его находит.

– Да, по имени. Но имя она у духа испрашивает. А сама не хранит и не помнит. Думаешь, она могла бы помнить все имена? – Очи засмеялась. – А если хранить – любой украдёт кость да наведёт порчу. Нет, надо зарыть. Да и Камка говорит, что жить человек столько будет, сколько кость в земле пролежит и не сгниёт.

– Но ведь она сама старая, как гора. Столько ни одна кость в земле не лежит.

– Она не старая. Её жизнь только духам ведома, – мотнула Очишка стриженой головой. – Она говорит, духи её кость давно слопали и не подавились. А я думаю, её никогда и не было. Ведь с ней же неясно, на кости имя должно быть или на камне.

– Почему – на камне?

– Мужчинам имена режут на камне.

– Но ведь тогда бы мужчины не умирали, – удивилась я. – Камень в земле не гниёт.

– Нет, у них жизнь – в поясе, а смерть – в клевце[5]. У них всё не как у нас, и имя только для духов.

– Но ведь умирают мужи в стане, или в горах, в лесу, на кочевье. Не только же на войне или седые, кто с поясом расстался.

– Я тоже об этом думала, – кивнула Очи. – И у Камки спрашивала. Только она говорит, каждый по-своему с духами ладит, и лезть в это нельзя. Но я когда-нибудь узнаю.

– А откуда ты сейчас это знаешь, Очи? Мать рассказывала?

– Камка? Те! Она про свои дела ничего не рассказывает. Говорит, её всему духи учили и меня научат. Нет, я сама лазала, видела, как она мужчинам на посвящении имя по камню высекает.

– Ты видела? – От удивления я наклонилась через костёр, чтобы ей в глаза заглянуть. – Как ты видела? Чужое посвящение видеть нельзя! За это же смерть!

– Меня духи водили! – фыркнула она. – Я же не простая, я тоже камка. Я всегда это знала, а сегодня и духи сказали, – сверкнула она на меня дерзкими глазами. – Так что мне теперь всё можно. А потом научусь духами повелевать, и имена давать, и всё-всё!

– Но – мужское посвящение видеть! Как такое возможно? – не могла я поверить.

Очишка только плечами пожала.

– Что в том дурного? Раз Камка меня родила, я, верно, такая же, как она, и тоже обращаться научусь.

Она будто с собой говорила. Меня словно и не было, или же я должна была всё понять. Но я не поняла и спросила:

– Как? – шёпотом. Потому что если Очи ответит, знать об этом не должны даже духи.

– Как? – Она посмотрела на меня и задумалась. – Пока не знаю. Но ты думаешь, как она мужчинам посвящение даёт?

– Как? – ещё раз, совсем неслышно, выдохнула я.

– А она сама мужчиной становится, – сказала Очи спокойно, как о ветре.

– Не может быть! Откуда ты знаешь?

– Видела, – ответила она и пожала плечами. А потом отвернулась к огню, как зверь, оставаясь спокойной.

Вдруг раздался удар, и поплыл по лесу медью рождённый звук: донн!

Очи встрепенулась.

– Камка зовёт. Идём! Быстрей выходи, а то плохо будет!

И выскочила первой. Я выглянула тоже. Совсем ещё темно было в лесу, даже дыхания света не виделось за горами, а Камка уже стояла у кострища и ударяла рукояткой клевца по медному блину. Донн, донн! – шёл напевный звук и плыл меж деревьев, меж шалашей, путаясь в темноте и плотности ночи. Девы, протирая глаза, натягивая шубы и сапоги, вылезали из своих убежищ, и, глядя на них, мне стало легко и радостно, будто это во мне, а не в небе просыпалась заря.

Так началось наше учение, и каждое утро потом повторялось: из темноты ночи, из густоты сна рождался круглый, гнедой, гудящий донн-донн-дон и плыл меж деревьев, заполнял наши головы, заполнял наши сны, и они разрывались, как переполненные бурдюки, а мы, зевая, выходили из шалашей в темноту и мороз, в туман дорассветный, а после – в дождь, снег, льдистый, свербящий ветер. Подтягивали шубки, тёрли глаза, встряхивались и собирались вокруг Камки. Если же кто-то мешкал, она рушила ей шалаш, и та вылезала из-под обломков заспанная под общий хохот. А потом, собравшись, мы бежали. И Камка, лёгкая, бежала впереди нас.

Вытянувшись друг за другом, мы неслись по тропе вверх-вниз, вдыхали холодный воздух, и скоро у нас появлялось общее дыхание, один ритм, один стук сердца. Дон-дон-донн! – продолжало гудеть в жилах, и мы уже были не мы – молодым и сильным зверем мы были, едины друг с другом и с горой, по спине которой бежали, туманное дыхание которой пили. Внизу, на реке, умывались до боли холодной водой и бежали обратно к озеру.

Туман расходился, изморозь слетала с травы, когда мы возвращались, и первая заря являлась из-за льдистой горы. Я смотрела девам в глаза – в них были радость и ранний день. А день просыпался, и свет заливал лес, и, переводя дух, в приливе радости я видела: вот всё вокруг родилось из пустоты и ночи! Вот явился мир в солнце и красках, и он прекрасен!

До первой пищи учились мы битве, на коротких ли кинжалах, на клевцах или без оружия. Поначалу драться умели плохо. Вместо кинжалов Камка велела нам нарезать игрушки в размер настоящих. Клевцы были тоже не боевые, из двух деревяшек. Такими мы не могли причинить друг другу увечья, только ходили все в синяках.

После первой трапезы стреляли из лука. Хотя это все умели, попасть в цель получалось не сразу. Потом стали учиться стрелять с коня. Поднимались в горы, на продутое ровное место. Туда пригнала Камка свой табун лохматых, низких, крепких лошадок. Ходили они тряско, были упрямы и почти дики, а мы должны были с них стрелять и друг с другом биться. Только Очи, привыкшая к таким конькам, училась быстрее других.

– Воины на хороших конях в бой идут, есть у них и седло, и узда, и полная сбруя, – капризничали девы. – Отчего мы должны обучаться без упряжи и на кормовых лошадях?

– Оттого, что потом ваши кони покажутся вам смирнее верблюда, – отвечала Камка.

Умаявшись за день, приходили мы к шалашам, и после вечерней трапезы Камка задавала работу. Из шкуры той маралухи, что нас собой накормила, мы шили обвязки на ноги: мягкая обувь, в которой домашними девочками ушли на учение, быстро стала негодной. Резали стрелы, растирали муку, творожили молоко кобылиц… Камка же в это время рассказывала, как всё устроено в мире. Начинала она так:

– А вот скажите мне, девы, для чего на нас светят Луна и Солнце?

Мы терялись, мычали неуверенно: «Чтобы путь освещать», «Чтобы тепло дарить» и другое, а она молчала, всех выслушивала, только после говорила сама:

– Кроме тепла и света они дарят нам время. Только звери живут, не отличая вчера от сегодня. Человеку так нельзя. Время и память – своя, семьи или рода – вот дары, которыми человек один владеет. Без времени мы бы жили как без памяти, не зная себя, не наблюдая собственной жизни.

– Такого не может быть, чтобы не было времени, – говорили девочки.

– Однажды так было, – отвечала Камка. – Наше Солнце второе. А первое солнце упало и опалило землю. Настала тьма, лютая зима, люди гибли, скот и зверьё гибли, и время остановилось. Времени не стало. И люди потеряли память, всех охватило безумие. В отчаянии бросались они со скал и топились в озёрах.

– А потом?.. – в ужасе вздыхали девы.

Позабыв о работе, все склонялись к огню, и тьма обступившей нас ночи казалась тенью той, давнишней тьмы.

– Жила тогда чистая Дева, дочь царя. Её сердце тоже сжималось от ужаса, но рассудок был твёрже, чем у многих. И вот, видя страдания людей, крикнула она, что готова отдать жизнь, лишь бы вернулось на небо Солнце. И вдруг содрогнулась земля, и из её глубин вышел уродливый чёрный козёл, страшней которого не было никогда. Он был из вечного мрака и мог видеть во тьме. Он посадил Деву себе на спину и двинулся на небо. Стала она Луной и осветила землю.

– А козёл?

– Козёл обернулся Солнцем, – сказала Камка.

– Вонючий козёл – Солнцем? – сморщились девочки.

– Прекрасным оленем с золотыми рогами стал тот козёл, – ответила Камка.

– Солнцерогий Олень! – воскликнули девы.

– Так и ходят они с тех пор друг за другом: первым идёт Солнце-Олень, указывая путь, а за ним Луна-Дева, – сказала Камка.

Мы вздыхали и отстранялись от огня. Лес тоже как будто вздыхал. Мы поднимали головы и смотрели на звёзды.

Глава 3. Суд царя

Мяса, заготовленного Камкой, хватило надолго, а потом она стала отпускать нас на охоту. Лук не давала. Лук был один, с ним стрелять учились. Девы ставили силки на зайца и птицу, однажды кабаржонок[6] попался.

И вот как-то вместо стрельбища отправила Камка на охоту меня и Очи.

Уже все сходили за зверем по разу, и мы понимали, что наш черёд близок. Наконец, после утренней трапезы, достала она силки и протянула нам. Только тут моя Очи глаза потупила, ноздри ширит, на Камку не смотрит и говорит:

– Я сама на всех мясо добыть сумею. Пусть она остаётся!

Я онемела.

– Вы меня слышали, – спокойно ответила Камка. – Ступайте. К темноте приходите.

– Я охотник, ты знаешь! – повторила Очи с вызовом. – Я на всех мясо добуду, и ещё останется!

– Я сейчас не охотника вижу перед собой, а глупую росомаху, – ответила Камка спокойно.

Девы засмеялись. Очи вспыхнула, подняла голову – вмиг притихли.

– Идите обе, – сказала Камка. И Очи ничего не ответила, повернулась и бросилась бежать со всех ног. Я обомлела, но времени терять было нельзя: силки подхватила – и за ней.

Быстро, как заяц, мчалась Очи, только светлая овчина среди деревьев мелькала. Сначала по знакомым местами бежала, а потом в гору взяла.

– Очи! Куда ты! Стой!

Но она оторваться от меня хотела. Через камни, завалы, буераки повела меня. Я уже мест не узнавала, боялась её потерять.

Вдруг выскочила к огромному валуну – а её нет. Ни звука, ни следа. Тишина. Только слышно, как вдали шумит вода, речка камешки ворочает. Я перевела дух, огляделась.

– Очи!

Сверху хрустнуло. Я подняла голову: она сидела на дереве, да ветка под ней оказалась сухая.

– Чего раскричалась? – проворчала Очи недовольно. – Зверьё спугнёшь.

И смотрит, будто не бегала от меня, а всегда здесь сидела. Я усмехнулась. Она легко спрыгнула и пошагала вперёд.

– Те! Нечего болтать! Пойдём, а то до заката не управимся.

– Ты знаешь, куда идти? – спросила я, снова еле поспевая.

Вокруг был бурелом, пришлось продираться, но Очи шла уверенно, перелезая через поваленные деревья и обходя заросли.

– Ещё бы не знать! Я здесь с молодых когтей охочусь! И одна! Без помощников!

Я не стала отвечать.

Тут деревья поредели, потянуло ветром – и мы вышли на косогор. Перед нами было ущелье, крутое и обрывистое, внизу бежала река, как серебряный поясок Луноликой, а на другой стороне возвышалась новая гора, тёмная, суровая каменистая осыпь, только кое-где – редкие кедры. Выше и дальше поднимались другие горы, проглядывали ледовые шапки, снежные тучи зарождались над ними.

Ветер ударил, холодный и свежий, и я задохнулась от красоты. Столько дней жили мы в глуши, а тут – воздух и ширь, продутое место. Куда ни кинь взгляд – камни, тёмная, поздняя зелень кедров. Первый снег белел. И река внизу гудела, пенясь.

– Клянись, что тайну мою не выдашь! – вдруг обернулась ко мне Очи и снизу вверх посмотрела в глаза.

– В чём твоя тайна? – опешила я.

– Нет, клянись!

– Клянусь, что не выдам Очишкиной тайны.

– Червём слепым, скажи, станешь, росомахой ненасытной, жуком навозным, опарышем станешь, если тайну мою кому расскажешь! – И глаза жёсткие, если не поклянусь – с горы сбросит.

– Клянусь! – сказала я и косу губами зажала, чтобы не смеяться.

– Нет, повтори!

– Клянусь, что стану жуком навозным, червём, росомахой, если выдам…

– Опарышем, – подсказала Очи.

– Опарышем, если выдам Очишкину тайну.

– Хорошо, – кивнула она. – Тогда отвернись.

– Зачем, я же поклялась?

– Отворачивайся!

Я отвернулась. Слышала только шорох, как будто бы по коре, – а она уже говорит:

– Всё!

Я повернулась – она держала в руках большой горит из кожи с резной деревянной накладкой. На накладке вырезаны были звери – барсы, терзающие барана, крашенные красной краской. Из горита торчал пучок стрел и изогнутый лук, и застёгнут он был красивой точёной пуговкой.

Очи достала лук – загляденье! – из рога горного быка, поблёскивал матово. Она его прижала ногой, набросила тетиву – на ветру запел лук, готовый к охоте и битве.

– Это же клад! – восторженно выдохнула я. – Откуда ты знала, что он здесь?

– Это мой. – Очи отвечала как бы невзначай, а глаза светились гордостью. – Мне Камка подарила, он её был. Боевой, для битвы выгнутый! Но она увидела, что я как хищник охотиться стала, и отдала мне. Стрелы я сама приучилась резать, а за этими она в стан ходила – смотри: железные!

– Настоящий друг такой лук. С ним расставаться не захочется.

– Я и не хотела. Камка велела: на посвящение оружие брать нельзя. – Очи вздохнула. – Шеш, наговорились, пойдём.

Она кинула горит на плечо – слишком велик он ей ещё был, чтобы на пояс повесить, – и побежала вниз вдоль обрыва.

– Очи! Камка велела силки ставить! Оставь лук! – крикнула я, пустившись следом.

– Те! – Она не обернулась. – Сегодня мы настоящее мясо добудем, а зайцев пусть лисы душат.

– Очи, недоброе ты замыслила! Камка злиться станет. Вдруг лишит посвящения?!

– Так ты клялась тайну хранить! – Она остановилась и обернулась.

– Тайну горита смогу сохранить, но о смерти своей дичь расскажет, – сказала я, догнав её.

– Не расскажет, – тряхнула Очи стриженой головой.

– А как ты рану скроешь?

– Мы её с утёса кинем, как будто разбилась. А после разделим и мясом принесём. Оно от удара мягким станет, не догадается Камка!

Я не знала, соглашаться ли на такое. Мысль была хитрой, но и Камка хитра. Сердце ныло нехорошим предчувствием. Не хотелось обманывать Камку. За меньшее ослушание лишала она посвящения. А что будет, если выгонит? Как жить год? А говорили ещё, могла и убить. Бывало, не возвращались дети с посвящения, и никто не мог узнать, что с ними случилось: духи ли забрали, сама ли Камка в бело-синее путь указала…

Но Очи разбирал охотничий дух, и горит жёг ей плечо.

– Те, ты боишься! – крикнула она. – Так не ходи! Здесь жди.

– Нет. Ушли вдвоём – вдвоём и вернёмся. Хоть не лежит к такой охоте сердце, придётся идти с тобой.

И мы стали спускаться к реке. Потом, перебравшись на другой берег, пошли у самой воды.

– Я эти места хорошо знаю, – говорила Очи. – Я здесь коз гоняла. Пока по реке идём – говорить можно. Как вверх выйдем – молчи и след в след ступай. Козы чуткие. Услышат – долго не будет их здесь. Сейчас козлы бодаются, а козочки выше стоят. Только надо быть начеку – где козы, там всегда Царь ходит.

Царь – это барс. Охотники не зовут его иначе. Я внимательно слушала, шагая следом за ней по камням. Потом мы стали забирать направо и выше, карабкаясь по осыпи. Здесь были только камни, ни кустика не росло. Взгляд бежал вверх, не цепляясь ни за что, до вершины отрога; хребты сверху были в снегу, и ветер гнал острую ледяную пыль. Тучи над головами гор сгущались и шли к лесу. Было видно, что там уже сыплет белой крупой и крутит вьюга.

– Завтра будет буря, – сказала Очи. – И если надует холода, останется зима в тайге.

Склон был крут и становился всё круче. Как змеи, извивались по камням ветви можжевельника, твёрдые, корявые, где-то живые, где-то уже сухие. Наконец мы преодолели подъём, хребет перешёл в покатый склон. То тут, то там попадались мелкие кучерявые кустики, а потом и козьи катышки. Гудели под ветром помёрзшие дудки травы. Вскарабкавшись, Очи огляделась и вдруг пригнулась почти до земли, махнув мне, чтобы сделала так же.

Тут и я увидела впереди, возле отвесной стены, трёх коз. Рожки у них были небольшие, узкие головки на гибких шеях, светлые уши чутко ловили ветер. Спины были серые с чёрными ремнями по хребту. Они щипали еле заметную на камнях траву, то и дело поднимая головы.

Очи присела, снимая лук. Потом прислушалась и указала на звук. Среди свиста ветра и далёкого гула реки я ясно различила грохот скатывающихся камней и удары. Очи показала жестом, что где-то за хребтом бодаются козлы.

Козы были далеко и против ветра. Очи прикинула расстояние, но не достала стрелу. Я поняла, что она пойдёт дальше, чтобы стрелять наверняка. Я спросила её жестом, оставаться ли мне здесь. Она медлила, соображая, потом показала, чтобы я шла выше, огибая склон. «Зачем?» – спросила я кивком. Она показала, что подберётся ближе, но если не удастся убить сразу, раненая коза побежит наверх, и я успею её поймать.

Мы стали расходиться: я забирала выше, Очи спускалась вниз. Я шла так, чтобы всё время видеть самую молодую козу, на которую указала Очи. Я не спускала с неё глаз и пыталась понять, куда она пустится, спасаясь. Чутьё подсказало место, где остановиться.

Оттуда было видно, что склон немного прогнут, как блюдо. Коза и Очи были на одном краю, я – на другом. Мне было видно, как целится Очи, и если б зверь был теперь ранен, он бежал бы к центру и я, спрыгнув вниз, успела бы его поймать.

Я стала прослеживать путь для себя и для зверя и вдруг обнаружила, что охотника здесь не два, а три: ниже, еле различимый лунной окраской среди камней, из расселины целился Царь. Он выслеживал ту же козу, что и мы. Его тело, спокойное в своей силе, недвижное, казалось мне призраком, тенью, духом горы.

Я оцепенела.

Очи он не видел. И она не видела его. Их разделяла гряда камней, ветер дул обоим в спину. Но я отлично видела его и не могла отвести глаз, хотя знала: сейчас он почует меня, сейчас посмотрит, и с этого мига я, а не коза стану его жертвой – охотники говорят: кто встретится с барсом взглядом, того он найдёт, пусть и через много лет. Но он не поднимал головы: медленно, еле заметно он двигался по склону, будто перетекала тень меж камней. И тут краем глаза я различила, что Очи целит стрелу.

Сердце во мне обмерло: если б она ранила барса, это значило бы смерть не только нам с нею, но и всему люду. Я хотела встать, замахать руками, но не могла: я уже видела себя глазами барса, ощущала своё тело спокойным и сильным, ощущала, что смерть спит у меня на кончиках лап, и почуяла ту нить, что натянулась между зверем и зверем, между Царём и его жертвой. Это миг, когда их жизни сплетены воедино. И вот он прыгнул, коза успела сделать два скачка, и они покатились, посыпались камни, бросились спасаться другие козы, а я была барсом, и я была жертвой, я видела, что жизнь едина, что из одного сосуда в другой перетекает она, чтобы не кончиться никогда…

В тот миг я поняла ясно: смерти нет. Вот жизнь одна другою жизнью станет, как на плечах у охотников рисуют вечное вращение хищника и жертвы, – а смерти нет.

– Ал-Аштара! Ал-Аштара! – звала меня Очи через ветер. – Я убила! Одной стрелою убила! Идём, мне не поднять!

Я открыла глаза – ни барса, ни коз. Очи стояла с добычей. Я поднялась на ноги, но оступилась и скатилась по камням. Очи поймала меня.

– Ты живая? – спрашивала она, но я не чуяла боли. – Идём, мне не поднять.

Коза была мертва, стрела попала ей в основание шеи, она смогла сделать два прыжка, но Очи сама настигла её и перерезала горло. Я смотрела на дичь так, будто она была камнем, и не чуяла радости. Тяжёлое чувство, истоков которого я не знала, поселилось во мне.

Перекатывая, мы дотащили козу до расселины и бросили вниз. Я всё оглядывалась, но ни одного следа барса не могла заметить. Был ли Царь, нет ли? Я не поняла, а сердце молчало, сердце словно притупилось, предощущая беду.

Как куль упала мёртвая туша на камни. Прыгая, мы спустились вниз, и Очи принялась свежевать.

– Хорошо упала, морду разбила, – говорила она довольно. – Камка поверит. Даже если догадается, поверит, козлятины захочет. А мы тёплую кинули, всё мягкое стало. Те, спишь, Ал-Аштара? Помогай, надо до темноты успеть! Буря идёт.

И правда: снег приближался. Ветер рвал воздух, хотя в расселине было пока тихо. Я стала помогать, не чуя на руках жара свежего мяса. Вдвоём мы сняли шкуру, очистили кости, кинули их, а куски мяса и сладкие внутренности уложили в кожу. Взявшись за два конца, как могли, потащили. Вышли из расселины, почти скатились по откосу вниз и поспешили назад.

Шли мы быстро и ближним путём: по реке к лесу, а там, спрятав горит и подобрав силки, Очи повела меня без буреломов. Ещё не спустилась тьма, а я уже узнавала деревья, скоро мы были на месте. Девы собирались к огню. Над ним висел котёл с водой, но Камки рядом не было.

– Как хорошо! – воскликнула Очи. – Успеем сварить. – И, не отвечая на вопросы, возгласы дев и похвалу нашей охоте, бросилась к огню и стала кидать мясо в воду.

Я опустилась на землю, чувствуя не столько усталость, сколько опустошение. Меня спрашивали, хотели узнать об охоте, я не могла найти слов и сил отвечать. Я слышала только ветер, который нёс снег с дальней горы.

Камка упала, как камень с неба. Как коршун, упала на нас, ногой опрокинула котёл, вода, шипя, вмиг потушила огонь. Стало темно, девушки закричали от неожиданности и разбежались. Котёл откатился, куски мяса остались лежать на земле, точно камни. Камка, грозная, разящая, как война, стояла над кострищем, широко расставив ноги. Я одна осталась сидеть. Только оцепенение, что сковало меня, не дало мне подняться и в ужасе отскочить: я смотрела на неё, как в сновидении смотрят на духа.

Её первые слова, гневные, громкие, не коснулись моих ушей. Как во сне, видела я, что девы, услыхав её, стали собираться вместе. Страх сбивал их, как овец. Как во сне, видела я, что Очи приблизилась и стала поодаль, вся сжимаясь и отворачиваясь, будто боялась, что Камка пустит в неё свой чекан. И только тогда стала я понимать, что всё происходит по нашей вине, двери моих ушей распахнулись, и я услышала слова Камки, обращённые ко мне:

– Видя, что тот, кто поручен твоей власти, готов к преступлению, почему не остановила его? Ты знала, что нельзя совершать такого, но не помешала. Ты не вождь и не воин и не смеешь больше себя так называть!

Я молчала. Всё во мне знало: Камка права. Любые слова стали бы попыткой оправдаться.

– Вождь несёт на себе гору, тогда как на всех возложены только камни. Вождь ведает сердцем, к чему приведут поступки. Ты же смолчала. Смерти достоин твой шаг.

Я слышала, как девы ахнули у меня за спиной, во мне же всё осталось спокойным. Оглушившее равнодушие отошло, с каждым словом Камки ко мне как будто возвращалась воля.

– Ты неверно судишь! – вскричала вдруг Очи. Голос её дрожал от гнева. – Это я охотилась, я взяла лук! Я обманула тебя, разве за это можно убить другого?

Не оборачиваясь, я поняла, что её глаза вскипают слезами обиды. А я-то думала, не умеет плакать моя Очи!

– Ты живёшь, как овца, не сознающая связи между событиями, – ответила Камка. – Разве не думаешь ты, что каждое задание, как и любой мой запрет, имеет причину?

Очишка молчала.

– Думаешь, ты великий охотник? – продолжала Камка. – Им ты была, теперь забудь. После посвящения ты поняла бы, что раньше ничего не умела. Но нарушать постепенность нельзя. Пока только учишься стрелять, как можешь брать лук на охоту?

– Хорошо же, пусть так! – не унималась Очи. – Но за что винить Ал-Аштару?!

– Твой проступок – отступление от запрета. Царевна же не слово моё нарушила, а призвание упустила. Скажи, Ал-Аштара, ты видела там Царя?

Если б не ветер, стало бы смертельно тихо после этих слов. На миг возникло во мне удивление: откуда она знает? Но я тут же поняла: Камка всегда знает всё. И спокойно ответила:

– Да.

– Он напомнить тебе пришёл о том, кто ты. Но ты и тогда не остановила Очи. Ты у него жертву отняла. Теперь только он может тебя судить.

Девы молчали, молчала и Очи. Я же пыталась, но всё ещё не могла вобрать в ум, что говорила мне Камка. Вновь перед внутренним взором увидала Царя, как он, вцепившись в шею козы, с ней покатился. И тут поняла: хищник не из гордости или злости убивает, он забирает то, что ему предназначено. Единая жизнь всего вокруг, бело-синее, что растворено во всём, перетекает в него из жертвы – так нить жизни продлевается от начала начал. Очи же шла на охоту из гордости. Это не её была жертва, и нить жизни её стрелой оборвалась.

– Скажи, что мне сделать? – спросила я тогда Камку.

– Вернись и отдай Царю его жертву. Если примет, станешь снова вождём. А не примет, себя ему вместо козы отдашь.

Странной радостью наполнилось моё сердце от этих слов. Без промедления я принялась собирать куски мяса в шкуру. Но тут Очи снова крикнула:

– Я с нею пойду!

– Твоё наказание будет другое.

– Я пойду с Ал-Аштарой.

Не ответила Камка. Девы тоже решились за меня вступиться, стали говорить, что ночью будет пурга, но Камка будто не слышала. И я не ждала от неё ничего. Собрав мясо, обшарив каждый камень, я завязала шкуру, насадила на прут, и, вдвоём взявшись, мы с Очи отправились в горы.

Снег уже сыпал над лесом. Теперь я шла впереди, Очи будто не поспевала за мной. Мясо казалось тяжелей: или от воды набухло, или это тяжесть наказания легла на нас.

– Аштара! Давай остановимся, – стала звать Очи. Но я спешила и не оборачивалась. – Ал-Аштара, погоди! Буря уже легла на те горы. Мы не взяли с собой ни шкур, ни накидок. Не пойдём сегодня туда, Царь и тот не сунется сейчас. Надо завтра идти, как уляжется ветер и снег будет свежий. Я выслежу его и поднесу жертву. А сейчас давай переночуем в лесу, глубже уйдём, я покажу место, мать не найдёт.

Я не дала ей договорить:

– Нет. Все твои слова верны, но я не могу так поступить. Ты оставайся, Очи. Не твоя это доля.

И, подхватив шест, потащила волоком. Но Очи меня догнала, и мы снова пошли вместе.

Наконец вышли к обрыву – и чёрно-белая мгла предстала пред нами. Сам воздух, казалось, кипел и клубился, ни гор, ни реки не было видно, лишь ветер ревел и хлестал. Тропа, по которой спускались к реке, еле заметная днём, исчезла вовсе. Мы стояли перед обрывом, и вокруг нас была чернота и отсутствие жизни.

– Царевна, повернём! – долетели до меня вновь слова Очи. – Мы только замёрзнем и даже дороги не найдём на ту осыпь. Сейчас там не поднимешься, Ал-Аштара!

Я сама понимала, что идти туда – верная смерть. А жизнь моя моей не была – я её несла на суд Царю и не могла просто так кинуть в бурю. Еле держась на ветру, пыталась понять, как поступить. Страха, смятения не было. И вдруг мне стало ясно, где сейчас ждёт Царь.

– Мы не пойдём туда, – сказала я. – Его нет на горе. Там – место охоты.

– Правильно! – обрадовалась Очи. – Он теперь спит в берлоге. И мы пойдём спать. Завтра найдём его по свежему следу.

– Нет, мы сейчас должны вернуть жертву. Я знаю, куда идти.

А я и правда твёрдо это знала. Потому не вниз стала спускаться, а пошла вверх, вдоль по обрыву. Очи – за мной. Хоть ни разу не была в этих местах, я словно внутренним взором видела, куда направляться.

Мы поднялись на каменистую плешь – пустое широкое место. Каменный язык спускался с горы, и снег заметал острые валуны. Через бурю я различала отвесные утёсы. Они стояли поодаль, неприступные, как стены, за которыми начинается чертог Бело-Синего, и каменный язык вытекал между ними.

– Нам туда! – махнула я вперёд и хотела идти быстрее, потому что радостью застучало сердце.

Но Очи вдруг бросила шест:

– Нет! Нет, Аштара, туда нельзя! Камка говорила, здесь вход в мир алчных духов. Я туда не пойду, и ты не ходи.

– Но Царь зовёт меня!

– Это верная смерть! Духи тебя манят!

– Почему? Почему так решила Камка? – Я была в отчаянии: всего шаг отделял меня от искупления, а мне не давали его совершить.

– Она знает: здесь тропа в нижний мир.

Страх остановил нас. Я проследила вновь каменную дорогу, заносимую снегом. Как стражи, стояли утёсы. Но духов я не видела, только снег и ветер.

– Я пойду, Очи, – сказала я твёрдо. – Если Царь зовёт меня в нижний мир, пусть будет так. Тебе же опять говорю: возвращайся.

И пошла, волоча мешок с мясом. Очи, ничего не сказав, догнала меня снова.

Наш путь был неблизок. Утёсы оказались могучими горами. Долго, мучительно долго мы шли по камням, падая от ветра и снега, а они всё нарастали и нарастали. И вот, подойдя к ним вплотную, мы оказались как бы перед границей: между скалами не задувал ветер, и камни лежали чёрные, без снега, словно мы стояли у входа в пещеру. Я застыла, не зная, идти ли дальше. «Царь ходит, не оставляя следов», – вспомнилось присловье охотников. Значит, для него это место: даже зимой он здесь следов не оставит. Подумав так, я хотела уже сделать шаг, но вдруг ко мне подскочила Очи, схватила за локоть и дико крикнула:

– Слышишь?

Из темноты, нарастая, вдруг пошёл жуткий гул. Низкий, рокочущий, он начинался тихо, но рождал ужас, от него камни принимались дрожать и двигаться, потом становился всё громче, поднимался и рос, после уже и свистел, и визжал, и словно бы хохотал над нами… Мы переглянулись: духов по-прежнему не видели, но кто ещё мог издать эти звуки?

– Хорошо, – кивнула я, – буду звать Царя отсюда.

И стала разворачивать шкуру. Она промёрзла, мясо слиплось. Я откалывала куски ножом. Потом, разложив на камнях, взяла голову козы и пошла с ней в проход.

– Царь! – крикнула я что было мочи, чтобы перекричать ветер. – Царь, это я! Я пришла вернуть тебе твою добычу! Чтобы нить жизни не обрывалась! Я осознала ошибку, Царь! Приди и суди меня!

И кинула козью голову. Ветер унёс звук удара, и я не увидела, куда она упала. Подождала, но никакого знака не давали ни духи, ни Царь. Тогда вернулась и стала кидать в проход куски мяса, пока не раскидала все. Потом снова стала слушать и ждать.

– Он молчит, Ал-Аштара? – спросила Очи, подойдя ко мне очень близко, почти прижавшись. Она уже вся промёрзла, тряслась, как в припадке.

– Я не слышу ответа, – сказала.

– А если он придёт и убьёт тебя?

– Это будет его суд, Очи. Но кто буду я, если не верну долю? Смерть лучше.

Тут опять загудело и загрохотало, словно из чрева горы, и Очи вцепилась мне в руку.

– Это не Царь, – сказала я спокойно. – Царь молчит и ходит неслышно. Царь – это тень смерти. Нам нечего бояться: это поёт Хозяин гор, ээ-торзы, сидя в своём шатре. Он посылает зиму.

– Те! Как-то страшно поёт, – через силу усмехнулась Очи. Эхо стихло, и она сказала: – Давай ждать под шкурой. Царь найдёт тебя, если захочет, а мы согреемся. Давай меж камней натянем и сядем, как в шалаше.

Подумав, я согласилась. Мы отошли к скале. Натаскав камней, сложили их и накрылись шкурой. Устроившись, отдышались и прислушались. Вокруг была тьма, хоть открывай глаза, хоть нет. Шкура быстро задубела. Мы надышали под ней, стало теплей, и кожа на лице принялась гореть.

Так мы сидели – и время как будто отступило. Я вдруг стала странно себя ощущать. Сидела без движения, подогнув ноги и обняв их руками. Но тело моё будто от меня отделилось, окаменев, а сама я, вытянувшись, как дым, заструилась во тьме. Так удивительно и непонятно то было. Я пыталась почувствовать предметы вокруг: и камни, и шкуру, и своё тело, и Очи. Но не чуяла: такие же дымные сути, и я могла в них раствориться. «Где же тогда я?» – подумала и сразу ощутила себя сидящей, согнувшись, ногою касаясь руки Очи.

– Ты спишь? – позвала я её.

– Нет. Я боюсь спать – вдруг провалюсь в нижний мир?

– Не бойся. – Я нащупала её руку и сжала ладонь.

Мы замолчали. Потом Очи снова спросила:

– А как ты думаешь, что там – в нижнем мире?

– Вода и корни. Ещё грибы.

– Да, а ещё черви, кроты и землеройки, – фыркнула она. – То под землёй! А я о мире, где живут алчные духи. Камка говорила, чтоб не совала носа туда, пока сильной не стану. Пока не обучусь. Но мне хоть и страшно, а манит туда. Как думаешь, – спросила она, – если человека закопать в землю, он попадёт в нижний мир?

– Шеш, что говоришь?! Разве можно зарыть человека? Он не проживёт без света.

– Да, в нижнем мире нет света. Но, быть может, там могут жить мёртвые? Может, это тот мир, что после смерти?

– Камка бы тебя услыхала! Откуда только ты это взяла? После смерти мы пойдём на вышние пастбища, к Бело-Синему, в нём растворимся. Об этом все знают.

Она замолчала, ничего не ответив. Мы посидели ещё, но времени не было, как той ночью, когда упало Солнце. Потом снова тихонько стала Очи меня звать:

– Аштара, ты заснула? Помнишь, как мы впервые с тобой повстречались?

– Я столько раз тебе говорила.

– Всё забываю. Расскажи.

– Это было на Праздник весны. После торжеств я пошла в лес и встретила тебя.

– Это было на Тёмном озере, да? Там, где трухлявая колода?

– Значит, помнишь.

– Нет, я плохо помню, как будто во сне.

– Там, когда стает снег, от коряги идёт тепло. Туда сползаются змеи греться. И я, придя, увидела существо, обвитое змеями, хотя обликом было человек. Я решила, что это дух, и сказала: «Здравствуй, сестра».

– Почему ты так сказала?

– Чтобы задобрить духа. А почему ты сидела со змеями?

– Я не помню. Помню, что убежала из стана и пришла туда. А что было в тот день?

В тот день был Праздник весны. Разложили большой костёр, зарезали белую тёлку мохнатого яка, шкурой её накрыли камень для подношений Луне. Потом вывели пленников. На праздник весны мы их всегда отпускаем, кто хочет, может уйти, а кто прижился – остаться. Но сначала они должны себя показать.

Тогда были пленники после похода вниз по Пенной реке. Люди, жившие там, рыли себе землянки, как лисы, а скот держали в загонах, сколоченных из шестов. Я помню их хорошо, хотя больше таких не приводили воины – говорили, их народ снялся и куда-то ушёл. Обликом они были схожи с тёмными, но глаза круглые, а не раскосые, носы небольшие, а лица плоские и волосы светлые, как мучные. Женщины носили монисто из бронзовых круглых пластин в несколько нитей. Их клали на грудь, одну пониже другой, так что вся она сияла от чищеной бронзы. И пели они высокими голосами, сильно и резко, поворачиваясь и приседая, чтобы монисто звенели. Их было пять. Отец отпустил всех, но ушли только три: самых молодых взяли в жёны.

Но ещё один пленник в то время жил у нас: сын царя степского народа. Уже несколько лет он жил в нашем доме, его отец взял в бою и держал, чтобы степские на нас не напали. Я мала была, мамушка меня к братьям редко пускала, и я плохо помню того мальчика.

Его звали Атсу́р – «речной конь» на языке степских. Отец учил его нашим словам, нашей жизни и нашим хотел сделать. Зачем, думаю я теперь, если всё наперёд поведала ему мудрая Камка и он знал, какую беду принесёт царевич нашему люду? Или обмануть хотел Бело-Синего? Только волку собакой не обернуться: не захотел Атсур проходить у нас посвящение и стал проситься в степь. И на праздник отец обещал дать ему свободу, если отпустит сам Царь.

В тот год охотники поймали в горах молодого барса. Он попал в ловушку на барана: прыгнул в яму, поранился о колья – хорошо, жив остался. Охотники привели его в стан. Всю зиму он прожил у нас, ему сколотили клеть и через дырку кормили мясом. Это был третий пленник, которого на праздник собирались отпустить.

И сделали так: связали прочную клетку, большую, просторную, и пустили туда Царя и степского пленника. Суд Царя самый верный – это у нас всегда знали.

Драться с Царём степскому царевичу было нельзя. Барс сам решить должен был, что с ним делать, – если б не тронул, отпустили бы обоих. Но пленник испугался. Я видела это и помню: Царь, увидев людей, отошёл в угол клетки, но тут Атсур вытащил нож и напал на него.

Люди закричали. Если б царевич убил барса, мы все были бы прокляты. А Царь, прижав уши, зарычал и прыгнул. Царевич потерял нож и упал, и барс, верно, загрыз бы его, – но вдруг отошёл и не стал убивать.

Я помню его холодный, злой взгляд, как шлёпал он хвостом, забившись снова вглубь клетки. И какая-то женщина рядом сказала: всё равно степской теперь не жилец, найдёт его Царь, где бы он ни был.

Отец тут же велел открыть клетку, и барс убежал в горы. У пленника кровь текла из раны на плече. Отец сказал ему, что суд Царя – верный, и отпустил Атсура. Царевич взял коня и ушёл в степь.

– Я помню, Ал-Аштара, – сказала вдруг Очи. – Я тоже была там и видела тот бой. Но я так ненавидела его тогда, что заплакала, когда барс пленника не убил.

– Отчего?

– Он был достоин смерти! Мне было так дурно, я думала, что умираю. Я убежала из стана и отправилась к Тёмному озеру. Я хотела, чтобы змеи укусили меня.

– Как странно, Очи, – сказала я. – А вот сейчас я на суде у Царя, как когда-то Атсур.

– Мне кажется, мы уже знаем его решение, – сказала на это Очи, помолчав и послушав ветер за стенами шалаша.

Я не ответила: ночь ещё не завершилась.

Мы скоро заснули, хотя мне казалось, что я так и не закрывала глаз. Когда же проснулись, свет мутно пробивался сквозь щели в камнях, ветер по-прежнему выл. Лицо Очи я различала в полутьме – она спала.

Тело моё за ночь стало как камень. Пахло козой и сырым мясом – шкура согрелась и взмокла. Я встала, подняла её – сверху намело снега, мы сидели, как будто в берлоге.

Солнце ослепило глаза, но воздух жёг кожу морозом. Ветер всё дул, но буран прекратился, снега навалило за ночь выше колена. Только проход меж двух скал оставался чист. Снег лежал на уступах, белые облака, как дым, висели над их вершинами. Прозрачная голубизна была столь высока, столь чиста, что мне от восторга захотелось плакать.

Скрипя снегом, двинулась я вперёд. Дойдя до бесснежных камней, остановилась и крикнула в ущелье:

– Царь! Я всё ещё здесь и жду твоего суда! Принял ли ты мою жертву?

Эхо унесло слова. Ответа не было, и я пошла искать мясо. Я шла и смотрела меж камней, но не находила ни кусков, ни головы. Тут сзади меня окликнула Очи. Она показалась мне крохотной возле нашего шалаша, у ног великана-скалы. Я обрадовалась ей, будто не видались давно, и замахала руками.

– Нашла? – кричала она.

– Нет!

– Он принял, царевна! Он принял жертву! – Она начала прыгать, и визжать, и смеяться. – Он принял, принял, принял её! – вопила она и стала валяться в снегу, потом схватила ком и кинула в меня.

Он не долетел, но я засмеялась, побежала обратно, и мы долго, хохоча, кидали друг в друга снежки. Потом я упала, она бухнулась рядом, и мы лежали, шумно дыша, и смотрели в бело-синюю высь.

– Почему мы не отражаемся? – спросила Очи. – Было бы так хорошо, если бы отражались.

– Смешная: мы бы сейчас лежали и сами на себя глядели. А все вокруг знали бы, что мы делаем, – отражение издалека было бы видно.

– Да, но и мы бы всех видели. И крикнули бы Камке: ты видишь, он принял жертву!

– Она уже знает.

– Да, она именно так, через высь, на всё смотрит. Она сама говорила. И я стану камкой, тоже научусь.

Мы лежали ещё и представляли, как высь отражала бы всё-всё на земле и мы могли бы видеть: вот мой отец седлает коня и едет в соседские станы, вот наши девы разводят огонь, вот в силки попался заяц и бьётся, а вот охотник едет проверять эти силки… Потом, намечтавшись, взяли шкуру и отправились к озеру.

На сердце было хорошо и легко. Снежный лес сверкал, и мы обновляли тропу. Так и дошли до озера, и девы радостными криками встречали нас, точно с боя.

Они боролись, но остановились и бросились к нам. Они и рады были, и не верили, что мы живы, даже трогали нас. Только Камка не двинулась с места, сидела у костра, вырезая ножом по деревянной заготовке. Мы с Очи подошли к ней.

– Царь принял жертву, – сказала я. – Всю ночь я ждала его у входа на тропу духов, но он взял мясо, а к нам не пришёл.

Камка кивнула и продолжала работу. Завершив узор, она подняла на меня глаза и сказала:

– Ты вернула себе долю. Теперь ты дважды рождённый воин.

Радостью наполнилось моё сердце. Я хотела даже обнять Камку, но, конечно, не двинулась с места.

– Ты тоже родилась нынче второй раз, – обернулась она к Очи. – Но твоё наказание другое. Вот, возьми и сожги, – сказала она и протянула ей красный горит с луком и стрелами. – Ты недостойна такого оружия.

Сердце упало у меня в груди. Со страхом я посмотрела на Очи. Она же будто не верила, но Камка молчала. Тогда, бледная и одеревеневшая, она взяла горит и неуклюже шагнула к костру.

Я не верила, что она сделает это. Очи, как заворожённая, медленно достала все стрелы, по одной стала ломать и кидать в огонь. Как простой хворост принимал их костёр. Лицо Очи было каменным.

Закончив со стрелами, она вынула лук, сломала о колено деревянную накладку горита и положила в огонь. Он охнул, но скоро стал пробираться наверх, прогрызая тонкую кожу и слизывая войлок, как снег.

Тогда, прижав к земле, Очи натянула на лук тетиву, достала нож и перерезала её одним ударом. Звонко вскрикнула тетива. Только тогда Очи замерла, поняв наконец, что она делает, и не решаясь положить в огонь этот прекрасный, на солнце играющий, гнутый лук. Как на погибшего воина, прежде чем возложить на поминальный костёр, смотрела она. Потом положила его меж двух камней и наступила, пытаясь сломать. Но он только прогнулся круче. Ещё и ещё пыталась Очи преломить, но не выходило. Тогда гневом зашлось её сердце: схватив нож, принялась она терзать крутые его бока, колоть, царапать… Выплеснув гнев, швырнула поверженный лук в костёр, отвернулась и отошла.

– Девы, возвращайтесь в пары, – сказала Камка, и все, как напоённые дурманным отваром, оторвались от зрелища, медленно стали возвращаться к занятиям. – И вы становитесь со всеми, – велела она нам.

Мы повиновались и молча бились друг с другом. Я всё пыталась взглянуть в глаза Очишке. Но они оставались холодны, как и полагается воину в битве.

Глава 4. Гадание

После нескольких бурь установилась зима. Озеро замёрзло, по утрам уже нельзя было бегать – такой глубокий выпал снег. Но Камка по-прежнему будила нас в темноте, после разных занятий, сбросив сон и согрев тела, мы занимались боем.

Так прошло две луны. Как молодые волки мы были: чем больше сил прибывало, тем больше были в движении. Девы стали стрелять с коней так же метко, как пешими. Но у костра всё чаще говорили о доме, мечтали, как заживут взрослой жизнью. Иные замуж уже готовы были идти, другие о родителях вспоминали. Камка эти разговоры не пресекала, только сказала однажды:

– Воин о жизни не думает. Воин всегда помнит о смерти. Лишь в этом его сила.

Девы замолчали, а потом тихо зароптали между собой. Не хотелось им думать о смерти. Камка понимала это и не стала больше ничего говорить.

Уже ночь стояла. Небо было звёздным, ледяные вершины гор светились, и белая ровная гладь озера светилась тоже. Мы не готовили, но Камка ещё держала над огнём котёл с кипящей водой и то и дело подкидывала туда какие-то травы. Еле заметный их запах долетал до нас, но я не узнавала его: ни о еде, ни о духах он мне не говорил.

А когда стали девы собираться ко сну, Камка остановила их, вылила в котёл с отваром сосуд молока и сказала:

– Ваше время здесь подходит к концу. Пусть вещий сон вам сегодня приснится. Кто о чём мечтает, кто куда жизнь свою повернёт – пусть то и увидит.

Юные девы любят гадания. Вот и решили, что получат от Камки самое верное предсказание на всю жизнь. Обрадовались, расселись поближе к огню. Молоко закипело, разлила его Камка по чашам и раздала нам.

Пили потихоньку. Молоко было зеленоватого цвета. Вкус его оказался сладковатым, хотя оставлял горчинку. Хотелось пить его долго и медленно, прикрывая глаза и наслаждаясь, мечтая о чём-то приятном, неясном. Мир и тепло поселились в нас, так хорошо стало, что и не сказать. В сон не клонило, хотелось сидеть всю ночь, и девы все казались прекрасными, верными друзьями. Что за травы варила тогда Камка, я и сейчас не знаю. Такое чувство единства со всеми я испытывала потом только в бою.

Тут свистнуло и брызнуло снегом – стрела ввинтилась в сугроб у ноги одной девы. Мы и не поняли, что случилось. Камка первой вскочила и принялась озираться.

– О́ро, о́ро, о́ро! – затвердила тревожно, и мы тоже закрутили головами. – Оро, девы!

Ещё одна стрела, с другой стороны, вонзилась возле Согдай, та вскрикнула, словно заяц, и отскочила.

– Оружие! Нас окружили! – крикнула Камка и молнией отлетела на край поляны, стала доставать боевые гориты из скрытого в земле тайника и кидать нам.

Я повесила на пояс горит и выхватила лук – он оказался не натянут, но с ним я уже ощущала себя воином. Стрелы свистали вокруг, кто-то из дев кричал, раненный. Прижав к земле, я натянула лук, выхватила стрелу и стала целиться в лес, но никого меж деревьев не было видно.

– Оро, оро! – ободряла Камка, и я, оглянувшись, увидела, что все девы ощерились стрелами. – А́йия! – крикнула Камка сигнал нападения.

Я выстрелила не целясь.

И тут сплошной чёрной волной двинулись на нас враги – мне показалось, звери вышли из леса. Со всех сторон, чёрные, огромные, как медведи; стрелы летели дождём, мы оказались оцеплены, как олени, и двигаться надо было без остановки и стрелять. Но я быстро поняла, что целят они не на смерть, значит, не бить нас пришли, а захватить в плен.

Гневом всколыхнулось моё сердце. В огромных фигурах увидела я мужчин, облачённых в шкуры. Верно, прознали, что стоят здесь одни девы, и пришли захватить нас себе на утеху. Но для воина лучше смерть! И я закричала и выстрелила в грудь мужчины, который подошёл ближе всех.

Он остановился и упал на колени, прогнувшись назад. Ни звука не издал, но все вокруг закричали. Я поняла: теперь нам не будет пощады, – и кинулась на врагов.

У них оказались длинные и широкие мечи. Лиц не видно: их скрывали пасти медвежьих шкур. Но я только рада была, что не могу посмотреть им в глаза.

Впервые я тогда видела, как разит клевец, как пьёт он кровь и жизнь из тел выпускает. Это меня опьянило. Я билась, не помня себя, и, только оглянувшись, понимала: мы всё ещё в окружении. Иногда кричали и выли от боли девы, но, даже раненные, продолжали биться. Были убитые, но врагов будто не становилось меньше: хоть и полегло их немало, а из леса прибывали новые. Камка, точно дух войны, носилась меж нами, разила медведеподобных и верещала, как рысь:

– Айия! Айия!

Но вдруг, вонзив острую рукоятку клевца в грудь одного мужа, она выхватила его меч и двумя руками стала прорубать себе дорогу прочь из кольца. От её ярости враги расступились, а она крикнула, устремляясь в лес:

– Очи! За мной!

Та юркой лаской успела проскочить прежде, чем сомкнулось кольцо. Я видела, как кто-то хотел преследовать их, но Очи, обернувшись, одной стрелой его остановила. И они скрылись в лесу.

Бой продолжался, но, как не стало рядом Камки, боевой дух у дев сник. И я сама стала кричать, к войне призывая: «Айия-а, девы! Айия!»

И вдруг конский топот и крик Камки раздался из леса, и низкорослый табун выскочил на поляну. Вместе с Очи они мчались на передних коньках и стреляли по три стрелы кряду. Казалось, лавина новых воинов катится с гор. Враги обернулись, дрогнули и расступились. Мы вскакивали верхом и мчались в погоню. Так прогнали их до самой реки, но дальше не стали, остановились на берегу и криками, смехом и бранью провожали огромные косматые фигуры, пока те перебирались по льду и вязли в сугробах, скрываясь в лесу.

Разгорячённые, мы вернулись к костру, громко обсуждая битву и смеясь над бегством мужчин. Из нас пять дев было убито, три (среди них моя Ак-Дирьи) получили тяжёлые раны и лежали в беспамятстве. Другие же были только с ударами и порезами, но от радостной лихорадки не замечали того. Мы стащили тела врагов в кучу, дев же сложили у костра. Отдавать их огню следовало в станах, чтобы родные могли с ними проститься. Но эти мысли не омрачили нас, и, не чуя усталости, мы продолжали сидеть у огня, обсуждая битву.

Но вдруг кто-то закричал истошно:

– А-а-а! Девы! Девы! Откуда у нас эти луки? Откуда боевые клевцы? Чем мы сражались?

Этот крик был ужасней для нас, чем вопли во время битвы. Как по тревоге мы вскочили. Кто-то к чеканам потянулся – деревянные поделки висели на бёдрах, кто-то кинулся к лукам – там лежали кучей палки и сучья. Безумие охватило дев, в ужасе бросились мы к врагам – чёрные речные валуны валялись горою. Лишь холодные, заиндевелые уже трупы дев и горячечные тела раненых говорили о том, что битва и правда случилась.

– Камка! Камка! – завопили девы. – Что это?!

А она сидела у огня и хохотала. Сначала беззвучно, потом, чем больше на неё наседали с вопросом, принялась смеяться в голос, и мы замолчали наконец, вовсе опешив.

– Говорила я, девы, будет вам сегодня гадание в подарок. Окончено ваше учение, сами себе нагадали, кому каким воином быть, – ответила наконец Камка, когда просмеялась и села, стирая с глаз слёзы.

– Но наши подруги погибли! – крикнул кто-то.

– Нет, они грезят сейчас, как и вы. Один вы видите сон, во сне они пали в бою. Это о том говорит, какими быть им воинами. Или лучше в доме засесть и рожать сыновей.

Девы молчали, не зная, как в это поверить. Я смотрела на бледные, стылые лица мёртвых – пошёл редкий снег, и снежинки не таяли у них на щеках – и не могла поверить, что они оживут, встанут, опять начнут говорить… Смерть такой явной была – как и всё, что в ту ночь случилось. И тогда, осознав это, я села на землю и начала хохотать. И над тем, что случилось, и над мыслями о будущей жизни – надо всем. В тот момент так зыбко всё было в моём сердце. Девы не понимали, над чем я так тяжело смеюсь.

Когда же поднялись павшие, а раненые не нашли на себе ран, Камка сказала, что спать нам ложиться уже не время, что сегодня будет баня. Пока жили на посвящении, мы не чистились, только набивали волосы золой от насекомых. И все поняли: раз хочет Камка устроить баню, кончается у неё наше время.

Ещё во тьме мы спустились к реке. Утоптали снег, сломили тонких деревьев, составили и покрыли войлоками. Развели костёр, стали носить голыши с реки и греть в огне. Одну деву посадила Камка растирать кору кедра, другую – скорлупу кедровых орехов, а сама сложила разные травы и, добавляя пчелиного мёда, стала всё это толочь.

Так не заметили мы, как наступил день. Тогда Камка велела нам раздеться донага. Расстелила на снегу войлок, насыпала золы из старого кострища и рубленой благовонной хвои, и мы стали складывать свою одежду. Складывали и пересыпали то морозным снегом, то вновь золою и душистыми травами.

Нагие и босые, мы стояли на снегу и дрожали всем телом, отводя друг от друга глаза и тела прикрывая. Камка глянула на нас и рассмеялась:

– Что жмётесь, воины? Или думаете, сила ваша в одежде? Те! Разотрите друг дружку снегом – вмиг согреетесь!

И прыгнула к нам со смехом, стала кидаться снегом, тереть спины и грудь. И все мы смеялись и верещали, бегая по берегу.

Раскрасневшихся, Камка впустила нас в шатёр. В центре на треноге висел котёл с горячими камнями. На них стали лить воду и бросать травы и семена. Пошёл густой, благовонный пар. После мороза и снега всё тело ожгло, а потом бросило в пот, и тут же меня разморило.

Как из дрёмы смотрела я на Камку. Она же, стоя на коленях перед котлом, в большой широкой ступке продолжала растирать мазь, то бросая на горячие камни щепотку травы, то плеская воды, тихо при этом напевая.

– Посмотрите, девы, – заговорила потом нараспев, – посмотрите, как изменились вы! Девочками неразумными пришли сюда – воинами уходите. Посмотрите на себя и запомните. Время это не повторится. Девочками сюда вы вошли – взрослыми выйдете. Посмотрите же на себя, девы!

Так же протяжно, напевно стала она поучать, как жить в стане, как выбрать оружие и коня, как мужа приветить, как готовиться к материнству. Не останавливая рассказ, раздала мазь. Ею натёрли мягкую, распаренную кожу с пяток до лба. Я ощутила жар, будто упала в крапиву, он через кожу проникал в тело, пробирая до внутренностей.

Я оборачивалась на дев, но все будто спали и плыли в тумане видений. Одна Камка ходила, то напевая, то что-то бормоча, словно её не брал жар.

И вдруг я с изумлением заметила, что вижу её не одну, а будто три женщины соединились в ней. Одна была дряхлой старухой. Ноги её подгибались, смуглая кожа обвисла на тощих и страшных ляжках, груди болтались, как мокрые тряпки, волосы на голове – пепельные и клочками, остальные повылезли – голое сморщенное тело. Словно дерево, костлява, все сочленения торчали узловато и жутко. Но было в ней что-то такое, что не отпугивало, а завораживало, не отталкивало, а внушало уважение.

Другая была женщина прекрасная, закалённая в битвах: сильные ноги, одинаково привыкшие быть и на коне, и в беге, сильные руки, способные поднять и откинуть врага. Третья же была ещё дева, тонка и худа. Стройны были её ноги, груди – малы и остры, плечи, шея и стан худы, красивы и гибки. Как рысь, чутка и нежна. И как другие две женщины, прекрасна.

Все три образа сливались, один уживался в другом. И меня в тот миг это словно не удивило. Помню, подумала я, что этих трёх женщин любая из нас носит в себе, но одна лишь Камка настолько гибка, что может в себе одной соединить мудрость первой, силу второй, юность и притягательность третьей.

Несколько раз она выходила наружу, приносила котёл с горячими камнями, и опять шатёр наполнялся жаром. Плоскими скребками мы сняли остатки мази вместе с грязью, потом волосы мыли растёртыми семенами горчицы с сывороткой.

Наконец Камка сказала:

– Теперь вон из шатра!

И принялась выгонять нас. Девы смеялись, выпрыгивая на снег, визжали. А Камка не останавливалась и гнала нас к реке, велела лечь в воду всем телом. Обжигающая вода крутилась меж острых ледяных краёв. Сердце ухнуло, как легла я распаренным телом, все мышцы тут же подтянулись, и меня выкинуло на берег. Там, стоя на снегу и задыхаясь от восторга, я подняла голову к мутнеющему уже вечернему небу. Слёзы стояли в глазах, и свет звёзд дробился.

Потом мы надели одежду, освежённую, благоухающую. Радостны были девы, переговаривались и смеялись, ожидая новых велений Камки. Но та, сама одевшись, сказала:

– Всё, от меня вы теперь свободны. Идите в станы да рассказывайте матерям, как нещадно колотила вас Камка на посвящении. Духи у вас есть, отныне они будут подсказывать вам в жизни. Я же всё для вас сделала. – Так сказала, а потом ко мне обернулась: – Только ты, Ал-Аштара, и твои девы останутся. Ваше перерождение не закончилось.

Оторопев, девы стояли и смотрели на Камку. Никто не ждал, что так быстро всё кончится.

– Вот овцы! – с досадой поморщилась Камка. – Чего застыли? Идите к родным очагам! – И махнула рукою. Те не тронулись с места. – Или оглохли? Прочь! – крикнула она и прибавила брани.

Девы медленно потянулись вниз с горы, стали перепрыгивать через реку.

Мы стояли на берегу и смотрели им вслед – я, Очи, Согдай, Ак-Дирьи и Ильдаза, – и если бы не шатёр, чаны и войлоки на снегу, ничто бы не говорило, что мы расстались миг назад: они уже начинали новую жизнь, а мы продолжали к ней готовиться.

Камка привела из леса конька и грубо окликнула нас, велев собираться. Мы повиновались, а когда обернулись, никого уже не было на другом берегу.

Глава 5. Личины

В ту же ночь, не дав нам отдохнуть, Камка собрала вещи, скрыла старое кострище и следы от шалашей, чтобы ничего не говорило посторонним, что здесь жили на посвящении девочки, собрала табун и, выстроив нас кочевым порядком, повела выше в горы.

Пять дней продолжался поход. Был он тяжёлым: даже ночами Камка не позволяла нам остановиться и отдохнуть, лишь делали передышки и ехали дальше. Одинаково плёткой получали от Камки и кони, и мы, стоило замедлить шаг.

Первую ночь я запомнила крепко. Мы шли по высокому хребту, ветра не было, от снега казалось светло. Я смотрела в спины коней, в пустоту, простор и тёмные горы, и кочевой дух во мне поднимался, даже усталости не чуяла. Густой белый пар выходил с дыханием, густой белый пар тяжело шёл от хмурых лошадей. Яркие звёзды дрожали на морозе. Бледная небесная коновязь, Северная звезда – верхняя спинка малой небесной повозки[7] – стояла перед нами, и мы шли в полудрёме, лишь её различая через прикрытые веки. «Как мудро, – думалось мне, – сотворил Бело-Синий: сколько более ярких звёзд на тёмном своде, но ни одна не стоит на месте, лишь эта не даёт сбиться с пути».

Несколько перевалов преодолели мы, однажды застала нас буря, один раз волки разогнали табун. Коней мы собрали, трёх волков настигли Камкины стрелы. На пятый день стали спускаться в небольшую долину. Сверху она казалась вытянутой, точно молодой месяц. На дне лежало озеро, укрытое снегом. По горам, покато её охранявшим, рос лес, а берега были голы.

Когда же стали спускаться, я поняла: мы шли вдоль реки. Незамёрзшие перекаты глухо шумели где-то поодаль, русло лежало в долине, а голые берега были поймой этой реки. Весной разливалась она широко, зимой же лишь небольшую дорогу сохраняла в камнях.

Мы остановились, до неё не дойдя. Долина была тихой и снежной. Меня удивило, что Камка решила здесь отдыхать: как кони станут искать себе корм? Но она велела нам спать и не заботиться ни о чём. Мы спешились, развели огонь, разложили войлоки и, только укрылись, сразу уснули.

Проснулись следующим утром. Костёр не горел, но на солнце было тепло. Коней рядом не было. Мы встрепенулись – думали, снова волки, но тут показалась Камка и успокоила – сказала, что отогнала табун выше, на пастбище, и чтобы мы не думали о том.

– Дальше не пойдём? – спросила её Ак-Дирьи. – Может, сложим себе шалаши?

– Дальше вы не пойдёте, – кивнула Камка. – Но строить ничего не будете. Вы пришли сюда посвятить себя Луноликой. Доверьтесь ей, она возьмёт на себя заботу о вас.

Больше ничего не сказала, села выделывать мёрзлые волчьи шкуры.

Мы провели время в праздности. Выделывали шкуры, варили похлёбку, ели. День был безветренным и неморозным, мы отдыхали после тяжёлого перехода.

Стемнело, вышел узкий растущий месяц. Камка, вдруг всё отложив, потушила костёр и села на снег, закрыв глаза и как будто прислушиваясь. Мы смотрели на неё в растерянности. Лес был тих, как всегда в первые часы ночи.

– Слушайте, девы, – сказала Камка. – Луноликая сейчас позовёт.

Я вслушивалась так, будто от этого зависела моя жизнь. Но ничего не происходило. Только ночные птицы стали летать на мягких крыльях.

Так мы сидели долго, от напряжения не ощущая холода, но никаких звуков не было. И вдруг поняли, что Камки рядом нет.

Заметив это, мы вскочили, встревоженные, стали оглядываться. Месяц висел невысоко, в подлеске было темно, но мы различили, что следов её нет. Много дневных следов вокруг, но свежих – нет. Да и как ушла по снегу неслышно?

Тут впервые раздался голос ночной птицы – и мы, не сговариваясь, пустились на этот звук. Он повторился в стороне, и мы повернули. Третий раз, чуть подальше. Так уходили мы выше в гору, пока не достигли отвесной скалы. Неширокая тропа шла вверх и выглядела так, будто кто-то вырубил её в камне. Не раздумывая, мы полезли, цепляясь, чтоб не сорваться: она обледенела и была покрыта снегом, ни зверь, ни человек давно не ходили здесь.

С огромным усилием давался каждый шаг, мы поднимались всё выше над лесом, как вдруг услыхали невероятное: удары в бубен, звон погремушек, мелодичные песни флейт. Очишка шла первой и замерла, своим ушам не поверив.

– Люди! – сказала она шёпотом.

Мы переглянулись и двинулись дальше. Наконец вышли на плечи скалы, но звуки были поодаль. Медленно стали красться вперёд и увидели отблеск костра, идущий будто из-под обрыва. Очи присела и махнула рукой, чтобы мы сделали так же. Подобрались к краю и глянули вниз.

Перед нами был обширный, совсем лысый каменистый уступ. Попасть на него можно было только с того места, где мы затаились. Внизу горел костёр и веселились пять женщин. Впрочем, были ли это женщины, мы точно не знали: на плечах их лежали звериные шкуры, на лицах были маски, волос не видно, и лишь по высоким голосам можно было распознать молодых дев.

К их одежде были привязаны бубенцы, звеневшие при каждом движении. Две держали бубны, третья – флейту, на ней она выводила мелодии, остальные гремели коровьими копытами, дули в рожки. Инструменты все были, как делают в наших станах, но одежды, крики и танцы вокруг огня были нам дики и странны. Кто это и откуда явились здесь? В оторопи наблюдали мы и не знали, что предпринять. В этот момент одна из них отошла к утёсу и пнула большой свёрток из шкур. Он казался мягким, катился плохо, она пинала опять и опять, толкая к костру. Остальные радостно завизжали и принялись танцевать быстрее.

– Девы, – охнула тут Согдай, – там наша Камка! – и указала на свёрток.

Мы пригляделись: из войлока торчали ноги, обутые в сапоги, какие только Камка умеет шить, из бычьих шкур. Такие одна Очишка ещё носила, не узнать их было нельзя. Все ахнули.

– Отобьём! – сказала я твёрдо.

– Но оружия, оружия нет!

И правда, кроме детских кинжалов, у нас ничего не было.

– Камни! – сказала Очи и, не дожидаясь ответа, с пронзительным визгом «Айия!» вскочила на ноги и метнула вниз камень.

Я увидела, как он ударил в плечо одну из женщин. И не успели они опомниться, как Очи коршуном ринулась вниз и кинулась в бой.

Медлить было нельзя. Я тоже закричала и прыгнула вслед за нею. Скатываясь, схватила камень и метнула в женщину. Он попал в голову, если б была голова своя, не жить ей после такого удара. Но камень ударился о череп волка. Череп съехал набок, с женщиной же ничего не случилось.

Они побросали дудки и погремушки, выхватили кинжалы и стали драться. Дрались неистово. Ни ранить, ни повалить ни одну из противниц не удавалось. Они ещё и потешались над нами: отпрыгнув, приманивали, кривлялись, но, стоило только сделать к ним шаг, отскакивали – и так без конца. Они травили нас, быстро и легко двигаясь. Я ничего не могла сделать: моя противница была сильней, быстрей и выносливей, к тому же плясунья отменная, гибкая и вёрткая. Меня разбирала ярость. Тогда я поняла, что не возьму её силой, надо хитростью, и принялась оттеснять к краю утёса. Она будто не догадалась, крутилась передо мной, но когда отступать ей было уже некуда, я сделала выпад – и сама чуть не полетела с обрыва: она, легко оттолкнувшись от края, сделала такой невероятный прыжок, что не только перепрыгнула через меня, но и пролетела над всей проплешиной и уже хохотала с другой стороны.

Мне хотелось рыдать от обиды и зависти. Тут я увидела, как Очи пыталась обмануть свою противницу: бросившись вперёд, в последний миг вся сжалась и нырнула ей под ноги, чтобы сбить наземь. Но женщина прыгнула, кувыркнулась над ней и приземлилась в десяти шагах от этого места. Я поняла, что сражаемся мы не с людьми, а с камами или духами. Что мы могли им сделать?

Мы начали задыхаться и терять силы – от долгого боя, от невозможности ничего изменить. Женщины же, казалось, были отлиты из железа и продолжали кривляться и хохотать. Тогда, придя в отчаяние, я вновь подняла камень и запустила в голову противнице, хотя понимала, что ничего тем не добьюсь.

Но мой камень попал в цель. Он снёс с женщины маску, и я уставилась ей в лицо: на меня смотрела я сама и заливалась смехом.

Если б у неё была уродливая личина или звериная морда, я, верно, и тогда не испытала бы такого ужаса. Все девы увидели это и замерли, а женщины сняли маски: каждая из них была схожа с той, с кем дралась. Мы бились сами с собою.

Это длилось недолго. Как туман пропадает под солнцем, так эти лица стали вдруг исчезать, и на их месте явилось весёлое лицо нашей Камки. Мы оцепенели, а все пять женщин сблизились, и тут меня замутило до дурноты: они как бы вошли друг в друга, и осталась уже только одна Камка, хохочущая до слёз.

Оторопь не проходила. А она приблизились к костру, кинула туда припасённый хворост и села на тот самый свёрток. Сняла с себя волчью шкуру, что мы так тщательно сегодня выделывали, и сказала:

– Садитесь, девы. Отдохните. Как же вы повеселили меня!

Мы не тронулись с места. Не выпуская ножей, смотрели на неё. Наконец раздался глухой, полный злости голос Очи:

– Докажи!

– Что я человек, а не дух? Или что я мать тебе, лесной ты зверёныш? – обернулась к ней Камка.

Другие девы удивлённо переглянулись: до того никто, кроме меня, не знал, что Камка родила Очи.

Но та отвечала упрямо:

– Это не тайна. Докажи по-другому.

Камка вдруг издала звук, ни на что не похожий: как бы вороний крик и лебединое шипение вместе. И Очишка тут же опустила нож и подошла к ней: это был им одним ясный знак.

– Что это было? – спросила Ильдаза.

– Это наши войлоки, – ответила Камка, словно не понимая, и ткнула в тюк, на котором сидела. – А это сапоги, которые я не успела дошить. – Она вытащила заткнутые в тюк заготовки.

– Как возможно всё то, что мы сейчас видели? – спросила я, понимая, что она продолжает над нами потешаться.

– Вы видели то, на что способна дева, посвятившая себя Луноликой, – отвечала она. – Я показала вам, чтоб знали, ради чего вы пришли сюда. Луноликой матери девы – это корень нашего люда. Если люд погибнет, хватит одной из них, чтобы восстановить люд и обучить всему заново. Если же не станет дев, весь люд, как песок, разметается по миру. Понимаете ли вы это?

Мы молчали, глядя на неё в упор. Сердце у меня в груди колотилось, и я не знала уже, от битвы это или от её слов.

– Вы должны осознать, к чему вас призвали духи, – продолжала Камка, и голос её был звонок и твёрд. – Луноликой матери дева после учения не станет уже такой, как другие. Мужа не будет у неё, знать вы должны. Детей не будет у неё, помнить должны. Всю себя без остатка отдаёт она Луноликой. Лишь в случае ужасных бедствий, чтобы спасти люд, может дева снять эти обеты и стать матерью и женой.

– Всю себя эта дева битве отдаст, – говорила Камка. – Первой впереди войска поедет. В ней вся сила войска и его победа. Как у мужчины, смерть её на коне ездит. Старости не узнает она. Болезни не узнает она. Мужчина, слабость в теле почуявший, пояс развязать может и, духам отдав себя, всё же жить. Деву же, слабость почуявшую, Луноликая матерь сама забирает.

– Но почёт и слава деве такой в каждом стане, – говорила Камка. – Лучшие ткани лучшие мастерицы в дар ей несут. Лучшую дичь лучшие охотники ей несут. На дороге мужчины с ней поклоном здороваются, женщины и дети не поднимают глаз. В дом к ней без подарка не ходят. Как случается беда, болезнь или голод, к Луноликой матери девам люди идут.

Всё это было так, мы знали, но отчего-то никто в станах никогда не завидовал им, и никто не хотел, чтобы их дочери стали вечными девами. В отдельном чертоге стояли их дома, они редко общались с людьми, и стойбищенские хоть и уважали, а больше боялись их. Только раз в году, на Праздник весны, выходили к людям девы и для них танцевали.

А Камка так продолжала:

– Гордости и чванства девы не знают – Луноликая матерь карает таких. Лжи, обжорства, жадности не знают – Луноликая карает таких. Как всё дала, отобрать в любой миг может. Дверь в свой чертог отворив, выгнать в любой момент может.

Мурашки побежали у меня по спине. С детства питая любовь к этим девам, всегда с трепетом я за ними следила, но только в тот миг поняла, отчего они держались вдали от людей, лишнего слова не говорили, себя в строгости и почти нищете держали, хотя могли бы иметь всё, как мой отец и главы родов. Представилось мне тогда, что, всегда Луноликой длань на себе ощущая, они боялись её и слабости в себе подавляли. Представилось мне, что Луноликая, прогневавшись, в любой момент может ударить такую деву чеканом с неба.

И другие, верно, о том же думали, потому что Ак-Дирьи спросила:

– Как карает? Смертью?

Камка тяжело взглянула на неё и не сразу ответила:

– Смерти не боится Луноликой матери дева. Своего дара лишает Госпожа ту, что нарушит обет. Бесстрашной дева была – последней трусихой разом станет. Не знала поражения – дитя её победит. Потерявшая дар быстро смерть найдёт, но жизнь такая страшнее смерти.