Читать онлайн Ночные страхи бесплатно

© The Estate of L.P. Hartley, 2001

© Перевод. Т. Покидаева, Д. Шепелев, 2020

© Издание на русском языке AST Publishers, 2022

Печатается с разрешения наследников автора и The Society of Authors.

Из предисловия к «Третьей книге о призраках», изданной под редакцией леди Синтии Асквит, 1955[1]

Л. П. Хартли

…Рассказы о призраках и привидениях – жанр отнюдь не простой. Это не наивысшая форма литературного творчества, но зато самая требовательная из всех форм и, возможно, единственная, не имеющая промежуточных вех между успехом и полным провалом. Такие истории либо сразу выходят на славу, либо не удаются вообще.

Рассказы о привидениях также требуют определенного антуража и настроения. Само размышление об этих историях дается мне не без труда: здесь и сейчас, под сияющим солнцем итальянского утра. Зримый материальный мир проявляет себя слишком ярко. Автору, сочиняющему истории о незримом и нематериальном, надо вносить коррективы в свое видение мира. Великолепные пейзажи Италии, здешние люди, открытые и прямодушные, искренне восхищают пришельца с севера, бодрят его и укрепляют дух, предоставляя ему извне некий аналог духовного витамина, каковым витамином в родной стране он может себя обеспечивать лишь изнутри – при условии, что может вообще. Даже самые пылкие приверженцы мистики в литературе признают, что вкус к данному жанру отдает некоторой ненормальностью и сохраняется, вероятно, как пережиток пубертатного периода – как дефицит ярких переживаний, болезнь, которой подвержены те из нас, чье воображение не реагирует на повседневный, обыденный опыт и нуждается в дополнительных острых ощущениях.

В детективных историях эти острые ощущения создаются при помощи ресурсов возможного; даже самые невероятные сюжетные перипетии всегда должны объясняться с точки зрения логики и здравого смысла. Но в рассказах о привидениях – историях, где не действуют законы природы, – события необъяснимы с такой точки зрения. Мистическая история, поддающаяся рациональному объяснению, – это такая же аномалия, как детектив, не поддающийся рациональному объяснению. Первая восстает против материалистических представлений о мироздании, а последний проистекает как раз из таких представлений.

Задача автора мистики тяжелее в том плане, что ему надо не только создать целый мир, где не действует наш здравый смысл, но и придумать законы для этого мира. Одного хаоса мало. Даже призраки и привидения должны соблюдать некие нормы и правила. В прошлом их действия подчинялись традиционным стандартам: например, привидениям было положено завывать и греметь цепями. Как правило, каждое привидение было привязано к определенному месту, за пределы которого не выходило. С тех пор их права и свободы изрядно расширились: они вольны перемещаться куда угодно и проявлять себя самыми разными способами. Подобно женщинам и другим угнетенным слоям населения, призраки и привидения добились эмансипации, их признали дееспособными, и теперь им доступно не только многое из того, что недоступно простому смертному, но и многое из того, что раньше было доступно лишь смертным. Нематериальные сущности получили возможность пользоваться благами нашей материалистической цивилизации.

Облегчила ли эта свобода работу писателям в жанре рассказов о призраках? С одной стороны, да, потому что теперь мы имеем небывалое разнообразие тем и сюжетов. С другой стороны, нет, поскольку с традиционным, скажем так, устоявшимся привидением управляться значительно проще, чем с привидением, чьи пределы возможностей неизвестны. Если оно только воет и гремит цепями, мы знаем, чего от него ожидать и как с ним работать. Если оно проявляет себя исключительно в форме запаха или потока холодного воздуха, мы тоже знаем, как с ним работать. Даже с такими простыми эффектами, если умеючи их применить, можно добиться большой выразительности. Но если призрак настолько похож на обычного человека, что никто даже не замечает особой разницы, тогда в чем заключается разница? Где проходит граница между призраком и человеком?

Призрак Банко может явиться на пир, сесть за стол и испортить веселье живым, но Шекспир не дает ему ни есть, ни пить. Я не могу привести пример с ходу, но совершенно не удивлюсь, если мне встретится современное привидение, вполне способное и есть, и пить. Демократия установилась и в мире духов. Всем всего поровну! Почему бы призракам не вкушать пищу, как вкушаем ее мы с вами? Нельзя отнимать у них это право! Мы выступаем за справедливость! И все-таки необходимо поставить предел продвижению призрачных сущностей в мире материи, иначе призраки станут совершенно неотличимы от нас, а такого быть не должно. В какой-то момент мы должны осознать, что перед нами именно призрак – это будет момент потрясения, неожиданности и ужаса, и по спине у читателя пробежит холодок.

Собственно, это и есть кульминация рассказа о привидениях. Та самая точка, которая определяет успех или провал всей истории; и чем больше выбор сверхъестественных проявлений, тем труднее найти наиболее убедительный вариант: ведь если призраку можно и то, и другое, и третье, то почему же нельзя и четвертое? Вправе ли автор лишать его этой малой свободы? Мы скажем, что автор творит произвол, что он пристрастен и деспотичен; он оскорбляет не только читательское чувство справедливости, но и эстетическое чувство тоже. В прежние времена, когда у призраков и привидений не было никаких прав и свобод, равно как и доступа к благам материального мира, авторам было гораздо проще. Найти убедительный ответ на вопрос: «Если призрак не может ни того, ни другого, ни третьего, то с чего бы он вдруг смог четвертое?» – действительно проще, чем на вопрос, заданный выше.

Я ни в коем случае не призываю отобрать у призрачных сущностей эти права и свободы. Может, они и добавили сложностей сочинителям мистических историй, но чем тяжелее борьба, тем ценнее победа, если история хороша. Все зависит от воображения автора: как он будет выкручиваться, сможет ли убедить своего читателя, что призрак способен, к примеру, общаться с живыми по телефону, но не способен общаться по рации. Иными словами, сможет ли автор составить свод правил для призраков и привидений, причем таких правил, которые мы согласимся – и они согласятся – признать.

Гость из Австралии[2]

«Кто придет и его заберет?»

Мартовский день начинался многообещающе, но под вечер погода испортилась. Пошел дождь, поднялся туман, и непонятно, чего было больше – тумана или дождя. Словоохотливый кондуктор в автобусе сообщал пассажирам, ехавшим в нижнем закрытом салоне, что вечер сегодня туманный, а тем, кто сидел на открытой палубе наверху, – что вечерок нынче изрядно промозглый. Однако в автобусе, как внутри, так и снаружи, царило вполне жизнерадостное настроение: ведь пассажиров, привыкших к неудобствам из-за капризов погоды, не напугаешь каким-то дождем и туманом. Впрочем, нынешнее ненастье все-таки стоило упоминания – даже признанные мастера светской беседы запросто говорят о погоде, не боясь показаться банальными. И уж что взять с кондуктора, который, как и большинство представителей своего славного племени, был мастак поговорить.

Автобус ехал по центру Лондона, завершая последний на сегодня рейс. Нижний салон был заполнен лишь наполовину. Наверху, как подсказывало кондуктору шестое чувство, еще оставался один пассажир, то ли самый выносливый, то ли просто слишком ленивый, чтобы прятаться от дождя. Автобус быстро катился по Стрэнду, и вот с верхней палубы донеслись шаркающие шаги, и обитые металлом ступени лестницы тяжело заскрипели под ногами спускавшегося пассажира.

– Есть еще кто-нибудь наверху? – спросил кондуктор, завидев кончик зонта и подол макинтоша.

– Вроде бы никого, – отозвался мужчина.

– Не то чтобы я вам не верю, – учтиво заметил кондуктор, подавая ему руку, – но, наверное, все-таки стоит сходить проверить.

С ним такое бывало: он иногда сомневался в собственной наблюдательности. Обычно это случалось, когда его одолевала усталость под конец долгого дня, но он старался не поддаваться сомнениям, считая их признаком слабости. Если начнешь потакать своим слабостям, сам же перестанешь себя уважать. «Совсем ты, старый, рехнулся», – сказал он себе и помог пассажиру спуститься с лестницы, с радостью ухватившись за эту возможность отвлечься и не терзаться сомнениями, точно ли наверху больше никого нет. Но беспричинная тревога не давала ему покоя, и, недовольно ворча и проклиная собственную дурость, он все-таки поднялся наверх.

К его удивлению – даже, можно сказать, изумлению, – его опасения оправдались. Совершив восхождение, он узрел пассажира на правом переднем сиденье, и тот, хотя его шляпа была плотно натянута на уши, воротник поднят, а между ними виднелся белый помятый шарф, явно услышал, как подходит кондуктор: он смотрел прямо перед собой, но вытянул в проход левую руку с зажатой между указательным и средним пальцем монетой.

– Веселый выдался вечерок, верно? – спросил кондуктор, чтобы хоть как-то начать разговор.

Пассажир не ответил, но монета (это был пенс) скользнула чуть глубже в щель между бледными веснушчатыми пальцами.

– Я говорю, что погода сегодня на редкость противная, – раздраженно пробурчал кондуктор, раздосадованный молчанием незнакомца.

Ответа по-прежнему не было.

– Куда едем? – спросил кондуктор тоном, предполагавшим, что, куда бы ни ехал молчун, это наверняка будет не самое приличное место.

– Кэррик-стрит.

– Куда? – переспросил кондуктор. Он прекрасно расслышал ответ, но в произношении незнакомца была какая-то странность, позволявшая сделать вид, будто он ничего не понял, а значит, имел основания переспросить и тем самым, возможно, унизить неразговорчивого пассажира.

– Кэррик-стрит.

– Так и сказали бы сразу, что Кэррик-стрит, – пробурчал кондуктор, компостируя билет.

Пассажир чуть помедлил и повторил:

– Кэррик-стрит.

– Да-да, я знаю. Не надо мне повторять по сто раз, – вспылил кондуктор, безуспешно пытаясь забрать у пассажира монетку. Он не смог подцепить ее сверху, она проскользнула слишком глубоко между сжатыми пальцами, и пришлось вытягивать ее снизу.

Монетка была холодной даже там, где соприкасалась с кожей.

– Знаете? – вдруг спросил незнакомец. – Да что вы знаете?

Кондуктор попытался отдать пассажиру билет, но тот даже не шелохнулся.

– Знаю, что вы шибко умный, – буркнул кондуктор. – Слушайте, уважаемый, куда мне засунуть билет? Вам в петлицу?

– В щель, – ответил пассажир.

– Какую, к дьяволу, щель? – изумился кондуктор. – Вы же не почтовый ящик!

– Между пальцами. Где был пенс.

Кондуктор сам не знал почему, но ему не хотелось прикасаться к руке странного пассажира. Его чем-то смущала эта рука – закостенелая и неподвижная, то ли замерзшая, то ли и вовсе парализованная. А поскольку дело происходило на верхней палубе, у кондуктора тоже озябли руки. Он честно пытался пропихнуть билет в щель между застывшими пальцами, но тот только мялся и складывался пополам. Кондуктор, который был человеком не злым по натуре, наклонился пониже и, держа билет двумя руками, сверху и снизу, все-таки вставил его в костлявую «прорезь».

– Ну как-то вот так, кайзер Вилли[3].

Возможно, пассажира обидел этот шутливый намек на его физический недостаток, возможно, он просто не хотел общаться, поэтому сказал:

– Больше не надо со мной разговаривать.

– Разговаривать с вами! – воскликнул кондуктор, окончательно выходя из себя. – Тоже мне удовольствие, разговаривать с соломенным чучелом! – Возмущенно бормоча себе под нос, он спустился в недра автобуса.

На углу Кэррик-стрит в автобус вошла небольшая толпа. Все ломились вперед, всем хотелось быть первыми, но особенно отличились три женщины, пытавшиеся протиснуться в дверь одновременно. Кондуктору приходилось надрывать горло, чтобы перекричать гвалт:

– Тише, тише, не надо толкаться! Вы не на распродаже. Осторожнее, женщина, чуть старика с ног не сбили!

Вскоре суета улеглась, и кондуктор, взявшись за шнур звонка, вспомнил о пассажире на верхней палубе. Тот говорил, что ему выходить на Кэррик-стрит, но что-то не торопился спускаться. Хоть кондуктору и не хотелось вновь заводить разговор с этим необщительным грубияном, все же природное добродушие взяло верх, он поднялся по ступенькам, вытянул шею и крикнул:

– Кэррик-стрит! Кэррик-стрит!

На большее его не хватило. Но его благой порыв пропал втуне: призыв остался без ответа, никто не пришел.

– Что ж, если хочет сидеть наверху, пусть сидит, – пробормотал кондуктор, все еще обиженный. – Я за ним не пойду и на себе его не потащу, калека он там или нет.

Автобус отъехал от остановки. «Видимо, я не заметил, – подумал кондуктор, – как он проскользнул мимо меня, пока эта братия ломилась в автобус».

В тот же вечер, часов на пять раньше, такси свернуло на Кэррик-стрит и остановилось у входа в маленькую гостиницу. На улице было пусто. Могло показаться, что это тупик, на самом же деле дальний конец Кэррик-стрит пронзал узенький переулок, соединявший ее с Сохо.

– Это все, сэр? – спросил таксист, притащив из машины очередной чемодан.

– Сколько всего получилось?

– Всего девять, сэр.

– Скажите, любезный, вы бы смогли уместить все свое земное имущество в девять баулов?

– Запросто, сэр. Мне хватило бы и двух.

– Что ж, посмотрите, точно ли я ничего не забыл.

Таксист пошарил среди подушек на заднем сиденье.

– Вроде бы ничего, сэр.

– Что вы делаете с вещами, забытыми пассажирами? – спросил незнакомец.

– Отдаю в Скотленд-Ярд, – не задумываясь, ответил таксист.

– В Скотленд-Ярд? – повторил за ним незнакомец. – Зажгите спичку, я сам посмотрю.

Но он тоже ничего не нашел и, успокоенный, вошел в гостиницу следом за своим багажом.

Его появление было встречено хором приветствий и поздравлений. Хозяин гостиницы, его жена, многочисленные министры без портфелей, что обретаются в каждом отеле, коридорные и лифтер – все столпились вокруг него.

– Ах, мистер Румбольд, сколько лет, сколько зим! Мы думали, вы нас забыли! И вот что удивительно: в тот самый вечер, когда мы получили вашу телеграмму из Австралии, мы как раз вас вспоминали! Мой муж сказал: «Насчет мистера Румбольда можно не беспокоиться. Уж он-то своего не упустит. Когда-нибудь он вернется сюда богатым человеком». Не в том смысле, что раньше вы были бедным. Муж имел в виду, что вы станете миллионером.

– Он был прав, – медленно проговорил мистер Румбольд, смакуя слова. – Я теперь миллионер.

– Ну вот, что я тебе говорил? – воскликнул хозяин гостиницы, явно довольный, что его пророчество сбылось. – Но вы, я смотрю, не возгордились и приехали к нам в «Россалз».

– Мне больше некуда ехать, – сухо отозвался миллионер. – А если бы и было, я все равно бы туда не поехал. Здесь я как дома.

Он обвел взглядом знакомую обстановку, и его глаза потеплели. Светло-серые, почти прозрачные, эти глаза казались еще светлее на загорелом лице. Щеки были чуть впалыми, в сетке глубоких морщин, нос – прямым и коротким, с будто обрубленным кончиком. Тонкие, редкие усы цвета соломы мешали понять его возраст. Возможно, ему было где-то под пятьдесят, если судить по морщинистой коже на шее, но двигался он неожиданно по-молодому, легко и уверенно.

– Я пока не пойду к себе в номер, – ответил он на вопрос хозяйки. – Попросите Клатсэма… Он еще здесь работает? Хорошо… Попросите его, пусть распакует мои вещи. Все, что мне нужно на ночь, он найдет в зеленом чемодане. Портфель я беру с собой. И велите подать мне в гостиную херес с горьким бальзамом.

По прямой до гостиной было бы недалеко. Но по извилистым, плохо освещенным коридорам, петлявшим по зданию, зиявшим темными входами, нырявшим в пролеты кухонных лестниц, – по этим запутанным катакомбам, столь дорогим сердцу всех постояльцев отеля «Россалз», – путь получался неблизким. Если бы кто-то стоял в тени этих альковов или на верхней площадке подвальной лестницы, он бы заметил, что мистер Румбольд шествовал по коридорам, явно очень довольный собой: его плечи чуть сгорбились, уступая усталости; руки легонько раскачивались, словно хозяину не было до них дела; подбородок, всегда выпиравший вперед, выпятился до предела и казался расслабленным и беззащитным, а вовсе не вызывающе дерзким. Невидимый наблюдатель наверняка позавидовал бы мистеру Румбольду и, может быть, даже проникся бы недобрыми чувствами к этому человеку с его праздничным настроением и безмятежным принятием настоящего и будущего.

Официант, чьего лица мистер Румбольд не помнил, принес ему аперитив, который он медленно выпил, беспардонно упершись ногами в край нижней каминной полки, – вполне простительное послабление, поскольку в гостиной он был один. Только представьте, как он удивился, когда сквозь дрему, навеянную тихим треском поленьев в камине, пробился голос, исходивший откуда-то из стены у него над головой. Это был хорошо поставленный голос, быть может, даже чересчур хорошо, слегка хрипловатый, но с чистой дикцией и четко выверенными интонациями. Даже осматривая комнату, чтобы убедиться, что никто не вошел, мистер Румбольд не мог не прислушиваться к тому, что говорил этот голос. Казалось, он говорил только с ним, однако явные пророческие интонации подразумевали вещание на более широкую аудиторию. Это были интонации человека, который знает, что, хоть он говорит по обязанности, мистер Румбольд как слушатель непременно почерпнет из сказанного им что-нибудь для себя, а заодно и получит огромное удовольствие – другими словами, совместит приятное с полезным.

– …Детский праздник, – объявил голос ровным, нейтральным тоном, мастерски сбалансированным между симпатией и неприязнью, между воодушевлением и скукой. – Шесть маленьких девочек и шесть маленьких (голос чуть возвысился, выражая сдержанное удивление) мальчиков. Наша радиостанция пригласила их на чай, и им не терпится рассказать вам, как здесь весело. (На последнем слове голос сделался совершенно бесцветным.) Честно сказать, чай уже допит, и дети остались довольны. Да, дети? (В ответ на наводящий вопрос ведущего раздалось тихое робкое «да».) Жаль, вы не слышали нашей застольной беседы, хотя говорили мы мало. Все были заняты угощением. – На мгновение голос сделался по-детски тонким. – Но мы вам расскажем, чем нас угощали. Давай, Перси, скажи нам, что ты съел за чаем.

Писклявый мальчишеский голосок принялся перечислять всевозможные лакомства, и Румбольд сразу подумал о трех сестричках, живших в колодце с патокой. У этого Перси уже наверняка разболелся живот, или вот-вот разболится. Другие дети добавили к списку еще несколько пунктов.

– Вот видите, – сказал ведущий, – мы тут неплохо проводим время. Сейчас у нас будут хлопушки, а затем (голос на долю секунды замялся и как бы отмежевался от собственных слов) подвижные игры. – Последовала долгая пауза, которую прервал приглушенный девичий голосок:

– Не плачь, Филип, ничего с тобой не будет.

Раздался треск и хлопки. «Как будто там не хлопушки, а целый костер», – подумал Румбольд. Сквозь залпы пробились детские голоса.

– Что у тебя, Алек? Покажи, что у тебя.

– У меня пушка.

– Отдай ее мне.

– Не отдам.

– Ну, тогда дай на время.

– Зачем?

– Хочу застрелить Джимми.

Мистер Румбольд вздрогнул. Его что-то встревожило. То ли ему померещилось, то ли он и вправду расслышал сквозь гул голосов едва различимый щелчок? Вновь вступил голос ведущего.

– А теперь переходим к подвижным играм. – Словно чтобы компенсировать прежнее равнодушие, сдержанный голос окрасился легким намеком на предвкушение. – Начнем со старого доброго хоровода «Вокруг розового куста».

Детишки явно робели и стеснялись петь. Их отваги хватило лишь на пару строчек, после чего все сбились и умолкли. Но при содействии дикторского баритона, хоть и приглушенного, но мощного, дети преодолели застенчивость и вскоре уже пели сами. Их звонкие, чуть дрожащие голоса звучали прелестно. Мистер Румбольд едва не прослезился от умиления. Следующими на очереди были «Апельсины и лимоны», игра посложнее. Поначалу она не заладилась, но потом, как говорится, процесс пошел. Легко было представить, как детишек разводят по местам, будто для фигуры в старинной кадрили. Кому-то из них, несомненно, не хотелось играть: дети капризны, в них силен дух противоречия. Также стоит учесть, что, хотя многим нравится драматический накал «Апельсинов и лимонов», некоторых он пугает. Неохотой последних и объяснялись паузы и заминки, раздражавшие мистера Румбольда, который в детстве очень любил эту игру. Когда под ритмичный топот маленьких ножек зазвучал гулкий напев, мистер Румбольд откинулся на спинку кресла и закрыл глаза в тихом экстазе. Он напряженно вслушивался в слова, готовясь к финальному аччелерандо – предшественнику неминуемой катастрофы.

Однако пролог все никак не кончался, словно дети специально тянули время, желая продлить беззаботную радостную прогулку, которую грубо прервет большой колокол Боу в своем бесцеремонном невежестве. Колокола Олд-Бейли настойчиво требовали ответа у должника. Колокола Шордича отвечали с подобающей случаю дерзостью. Колокола Степни вызванивали свой вопрос, не скрывая иронии, но прежде, чем большой колокол Боу успел сказать свое веское слово, в настроении мистера Румбольда произошла странная и внезапная перемена. Разве нельзя, чтобы игра продолжалась к всеобщему удовольствию? Разве нельзя обойтись без рокового исхода? Пусть возмездие не грянет, пусть звенящие колокола никогда не пробьют час расплаты. Но игра шла своим чередом, невзирая на пожелания мистера Румбольда.

За все надо платить.

Кто-то из детей вскрикнул, и наступила тишина.

Мистер Румбольд изрядно расстроился, и для него стало большим облегчением, когда после нескольких вялых раундов «Апельсинов и лимонов» голос ведущего объявил:

– Наша следующая игра – «Майские орехи».

Что ж, в «Майских орехах» хотя бы нет ничего зловещего. Милая лесная сценка с одной восхитительной ботанической неточностью, объединяющей в себе все прелести зимы, весны и осени. Наша воля сильнее обстоятельств – вот что подразумевается в этом несочетаемом сочетании орехов и мая! Мы отрицаем причину и следствие! Мы приветствуем случай! Потому что причина и следствие всегда против нас, о чем свидетельствует злосчастная судьба должника Олд-Бейли, но случай всегда на нашей стороне, он учит нас, как получить все и сразу: и рыбку съесть, и косточкой не подавиться! У закона длинные руки, а у случая еще длиннее! Мистер Румбольд хотел бы пожать ему руку.

Тем временем его собственная рука дирижировала хором детских голосов, льющихся из приемника, нога притоптывала в такт мелодии. Дети воодушевились, запели заметно бодрее. Игра пошла как по маслу, ее ритм и задор вторглись в комнату, где сидел мистер Румбольд. Волны звука заполнили все пространство, как плотный дым. Рассудок мутился, опьяненный их сладостью, и воспламенялся, овеянный их потрясающей легкостью. Мистер Румбольд слушал, как завороженный. Его слух, обострившийся из-за временного бездействия всех остальных средств восприятия, начал распознавать новые звуки: например, имена игроков, отправленных в лес за орехами, и имена их противников, которые будут пытаться забрать их в свою команду. Исход борьбы каждый раз оставался неясным для слушателей. Сумела ли Нэнси Прайс увести Перси Кинхэма к своим? Может быть. Удалось ли Алеку Уортону одолеть Мэйси Дрю? Кому-то победа давалась легко, и все решалось за считаные секунды под дружный смех болельщиков. Устояла ли Вайолет Кинхэм против Хораса Голда? Это было отчаянное состязание, оба участника сосредоточенно и натужно пыхтели. Мистер Румбольд очень живо себе представил, как эти двое тянут друг друга туда-сюда над отметкой, обозначенной белым носовым платком, оба с красными лицами, сморщенными от натуги. Вайолет или Хорас, кто-то из них проиграл. Может быть, Вайолет и крупнее Хораса, зато Хорас – мальчик, их силы были равны, и оба упрямились, не желая сдаваться. Но чья-то воля сломалась, тело обмякло, признав поражение, и это мгновение капитуляции было подобно маленькой смерти. Да, даже в этой игре есть своя темная, неприятная сторона. Вайолет или Хорас, сейчас кто-то из них страдал – возможно, плакал от унижения, что его увели в плен.

Игра началась заново. Теперь детские голоса звенели азартом: намечалась встреча двух бывалых противников. Это будет битва гигантов. Песня гремела, как боевой клич.

За орехами отправили Виктора Румбольда, Виктора Румбольда, Виктора Румбольда. И, судя по злорадным голосам детей, они жаждали его крови.

Подобно призыву к атаке, пришел ответ:

Строку, видимо, изменили нарочно, чтобы перенести состязание из воображаемого мира игры в реальную действительность. Но мистер Румбольд, наверное, уже не услышал, когда именно за ним придут. Он весь побледнел, его голова глухо ударилась о спинку кресла.

– Вина, сэр?

– Да, Клатсэм. Бутылку шампанского.

– Хорошо, сэр.

Первый бокал мистер Румбольд осушил залпом.

– А что, Клатсэм, больше никто не придет на ужин? – полюбопытствовал он.

– Нет, сэр, уже девять часов, – отозвался официант с легким упреком в голосе.

– Прошу прощения, Клатсэм, я что-то неважно себя почувствовал и прилег отдохнуть перед ужином.

Официант смягчился.

– Вот и мне показалось, что вы сам не свой, сэр. Никаких неприятностей, я надеюсь?

– Нет-нет, все хорошо. Просто немного устал с дороги.

– И как там в Австралии, сэр? – спросил официант, чтобы потрафить мистеру Румбольду, которому явно хотелось поговорить.

– С погодой уж точно лучше, чем здесь, – сказал мистер Румбольд, допивая второй бокал и примериваясь взглядом к изрядно початой бутылке.

Дождь продолжал барабанить по стеклянной крыше гостиничного ресторана.

– И все-таки климат – не главное. Как говорится, в гостях хорошо, а дома лучше, – заметил официант.

– Да, так и есть.

– Во многих уголках света люди будут лишь рады хорошему ливню, – заявил официант.

– Несомненно, – согласился мистер Румбольд. Разговор действовал на него успокаивающе.

– За границей вы много рыбачили, сэр? – спросил официант.

– Да так, помаленьку.

– А для рыбалки-то дождь как раз нужен, – провозгласил официант с таким видом, словно выиграл в споре. – А что там с браконьерством? В Австралии тоже следят за рыбалкой, как тут у нас?

– Нет, не следят.

– Значит, и браконьерства там нет, – философски заключил официант. – Каждый сам за себя.

– Да, в Австралии такой порядок.

– Какой же это порядок? – поймал его на слове официант. – Когда нет закона, то нет и порядка.

– Смотря что понимать под законом.

– Ну, как же, мистер Румбольд, сэр, закон есть закон. И власти следят, чтобы каждый его соблюдал. Скажем, вот вы в Австралии порешили кого-то… ну, то есть, убили… вас же повесят, если поймают?

Мистер Румбольд размешал концом вилки шампанское и допил бокал.

– Может быть, и повесят, если не будет смягчающих обстоятельств.

– А если будут, вы сможете отвертеться?

– Смогу.

– Вот это закон, – провозгласил официант. – Когда вы точно знаете: если вы совершили какое-то преступление, вас накажут. Разумеется, я не имею в виду лично вас, сэр, я говорю «вы» для примера… так сказать, для наглядности.

– Я понял, да.

– А если нет никакого закона, а есть только, как вы говорите, порядок, – продолжал официант, проворно убирая со стола остатки цыпленка, недоеденного Румбольдом, – то любой может вас выследить. Кто угодно, да хоть бы и я.

– Зачем же вам меня выслеживать? – спросил мистер Румбольд. – Лично вам или кому-то другому я ничего плохого не сделал.

– И все-таки нам пришлось бы вас выследить, сэр.

– Почему?

– Мы не сможем спокойно спать, сэр, зная, что вы гуляете на свободе. А вдруг вы снова кого-то убьете? Кто-то должен вас остановить.

– А если нет никого?

– Как так, сэр?

– Допустим, у убитого нет ни родных, ни друзей. Допустим, он просто исчез и никто даже не знает, что он мертв?

– В таком случае, сэр, – официант зловеще прищурился, – он вас выследит сам. Уж будьте уверены, сэр. Он не станет спокойно лежать в могиле, зная, что вы натворили.

– Клатсэм, – внезапно проговорил мистер Румбольд, – принесите мне еще бутылку, и можно без льда.

Официант взял со стола пустую бутылку и поднял ее к свету.

– Да, сэр. Эту вы прикончили.

– Прикончил?

– Да, сэр. Осушили, допили до донышка.

– Вы правы, – кивнул мистер Румбольд. – Ее я прикончил.

Время близилось к одиннадцати. Мистер Румбольд снова сидел в гостиной совсем один. Скоро Клатсэм принесет ему кофе. Жаль, что судьба прямо с ходу взялась докучать ему напоминаниями, – уж могла бы оставить его в покое хотя бы в первый день дома.

– Могла бы, могла бы, – бормотал он, пока огонь согревал подошвы его домашних туфель.

Но шампанское было отменным, оно ему точно не повредит, а бренди, который ему принесет Клатсэм, довершит остальное. Клатсэм – добрый малый, прекрасный слуга старой закалки… прекрасное заведение старой закалки… Подогретые алкоголем, его мысли начали разбредаться.

– Ваш кофе, сэр, – раздался голос у него над ухом.

– Спасибо, Клатсэм, я вам очень признателен, – поблагодарил мистер Румбольд с преувеличенной вежливостью, свойственной людям в легком подпитии. – Вы замечательный человек. Таких бы побольше!

– Да, сэр, спасибо. К тому и стремимся, – несколько путано отозвался Клатсэм, пытаясь ответить на оба замечания сразу.

– Как-то тут пусто сегодня, – сказал мистер Румбольд. – Много в гостинице постояльцев?

– О да, сэр, все люксы заняты, и все обычные номера тоже. Ежедневно приходится кому-то отказывать. Вот буквально сегодня звонил джентльмен. Сказал, что подъедет попозже, на всякий случай. Вдруг будет номер. Но, увы, пташки уже разлетелись.

– Пташки? – переспросил мистер Румбольд.

– В смысле, свободного номера нет и не будет ни за какие коврижки.

– Что ж, я ему очень сочувствую, – с пылкой искренностью проговорил мистер Румбольд. – Я сочувствую любому, будь то друг или враг, кто блуждает по Лондону в такую ночь. Была бы у меня в номере лишняя кровать, я бы с радостью предоставил ему ночлег.

– У вас она есть, – сказал официант.

– О, точно. Я что-то сглупил. Что ж… Мне жаль этого бедолагу, Клатсэм. Жаль всех бездомных скитальцев, неприкаянно топчущих землю.

– Аминь, – набожно отозвался официант.

– А взять тех же врачей, которых за полночь вытаскивают из постелей. Тяжелая у них жизнь. Вы никогда не задумывались, Клатсэм, какая жизнь у врачей?

– Сказать по правде, нет, сэр.

– Жизнь у них непростая, уж поверьте мне на слово.

– Когда вас звать к завтраку, сэр? – спросил официант, не видя причин завершать разговор.

– Не зови меня, Клатсэм, – нараспев произнес мистер Румбольд, скомкав слова в конце фразы, и получилось, будто он не обращается к официанту, а запрещает ему называть себя Клатсэмом. – Как проснусь, так проснусь. Скорее всего, буду спать допоздна. Да, допоздна, – проговорил он со смаком. – Нет ничего лучше хорошего сна, да, Клатсэм?

– Вы правы, сэр, спите спокойно. Вас никто не потревожит.

– Доброй ночи, Клатсэм. Вы замечательный человек, и я готов повторить это во всеуслышание.

– Доброй ночи, сэр.

Мистер Румбольд вернулся в кресло. Оно мягко обняло его, окружило теплом и уютом, он будто слился в единое целое с этим креслом. С огнем в камине, с часами, со столиками, со всей обстановкой. Все, что было хорошего и полезного в окружавших его вещах, потянулось навстречу всему хорошему и полезному, что было в нем, и вот эти качества соприкоснулись и вмиг подружились. Кто мог воспрепятствовать их благотворному воздействию, кто мог помешать им творить добро? Никто, и уж тем более – не тень прошлого. В комнате было тихо. Доносившиеся с улицы звуки сливались в низкий непрерывный гул, ласковый и убаюкивающий. Мистер Румбольд уснул.

Ему приснилось, что он снова ребенок и живет в своем старом загородном доме. Там, во сне, он был охвачен единственной страстью – собирать дрова, везде и всегда. И вот он в дровяном сарае, под конец теплого осеннего дня – так начался сон. Сквозь приоткрытую дверь внутрь проникал слабый свет, но он совершенно не помнил, как оказался в сарае. Весь пол усыпан кусочками коры и тонкими веточками, но, кроме колоды для рубки дров, которая точно не подойдет, нет ни одного подходящего бревна, чтобы разжечь костер. И хотя ему страшновато ходить одному в полутемном сарае, он все равно задержался и обыскал каждый угол. Но ничего не нашел. Что-то тянуло его наружу, какое-то смутное внутреннее влечение, непонятное, но хорошо ему знакомое. И он вышел в сад. Ноги сами привели его к высоченному дереву, одиноко стоящему на заросшем высокой травой пятачке чуть поодаль от дома. У дерева спилены ветки, в нижней части ствола остались только обрубки с торчащими пучками листьев. Он знал, что увидит, когда поднимет взгляд к темной листве. Да, вот и она – длинная мертвая ветка, оголенная в тех местах, где облезла кора, и согнутая посередине, как рука в локте.

Он полез на дерево. Подъем давался легко, гораздо легче, чем он ожидал, его тело как будто сделалось невесомым. Но чем выше он забирался, тем сильнее ощущал, как на него что-то давит. Какая-то жуткая тяжесть. Ветка не хотела, чтобы он до нее добрался, она прямо-таки излучала враждебность, стекавшую вниз по стволу. С каждой секундой он приближался к кошмарной штуковине, которая всегда его пугала, – взрослые называли ее наростом. Круглый нарост торчал из ствола, словно огромный волдырь, густо утыканный тонкими прутьями. Виктор подумал, что лучше умереть, чем задеть его головой.

Когда он добрался до изогнутой ветки, сумерки уже сгустились в ночь. Он знал, что надо делать – сесть на ветку верхом, потому что других больших веток поблизости не было, а с тех, которые далеко, ему будет не дотянуться, – сесть и давить на нее двумя руками, пока она не сломается. Нащупав опору для ног в шишковатой коре, он прижался спиной к стволу и изо всей силы надавил на ветку. Ему пришлось смотреть вниз, и он увидел, что там, на земле, расстелена белая простыня, словно чтобы его подхватить, если он упадет. Но он сразу понял, что это саван.

Он отчаянно дергал упрямую жесткую ветку, тянул и толкал, охваченный неодолимым желанием ее сломать. Он наклонился всем телом вперед, дотянулся до места, где ветка сгибалась, и попытался ее распрямить, надавив со всей силы. Ветка треснула и надломилась, он сорвался вниз, и белый саван стремительно ринулся ему навстречу…

Мистер Румбольд проснулся в холодном поту, вцепившись в изогнутую ручку кресла, на которую официант поставил бренди. Бокал опрокинулся, напиток разлился по кожаному сиденью. «Нет, так не пойдет, – подумал он. – Мне надо выпить». Он позвонил, и пришел человек, которого он не знал.

– Официант, принесите мне в номер бренди с содовой. Через четверть часа. Меня зовут Румбольд.

Он вышел из комнаты следом за официантом. В коридоре было темно, только мерцал синеватым пламенем газовый рожок на стене, под которым стояли подсвечники. Румбольд вспомнил, что в этом отеле по традиции уважительно относятся к темноте. Поднося фитилек свечи к газовому рожку, он безотчетно пробормотал:

– Вот свеча – освещает дорогу домой, – но вспомнил зловещее окончание двустишия и не стал произносить его вслух, хоть и был основательно пьян.

Вскоре после того как мистер Румбольд поднялся к себе в номер, в дверь отеля позвонили. Три резких звонка подряд, и никакой паузы между ними.

– Вот кому-то неймется, – проворчал себе под нос ночной портье. – Наверняка забыл ключ.

Он не торопился идти открывать: забывчивому постояльцу будет полезно чуть-чуть подождать, надо его проучить, чтобы впредь неповадно было. Он так долго копался, что, когда все же дошел до двери, звонок зазвенел вновь. Возмущенный такой вопиющей настойчивостью, портье нарочно вернулся к стойке, поправил стопку газет и только потом соизволил впустить нетерпеливого чертяку. Чтобы подчеркнуть свое к нему пренебрежение, он открыл дверь, стоя за ней, и сначала увидел вошедшего лишь со спины. Но и со спины было понятно, что это не постоялец гостиницы, а кто-то совсем посторонний.

В длинном черном плаще, ниспадавшем почти отвесно с одного бока и выпиравшем с другого, словно под мышкой у него была корзина, незнакомец походил на ворону с перебитым крылом. На лысую ворону, подумал портье, потому что между белым шарфом и шляпой виднелась полоска голой кожи.

– Добрый вечер, сэр, – сказал портье. – Чем могу служить?

Незнакомец не удостоил его ответом. Он молча скользнул к боковому столику и правой рукой принялся перебирать письма.

– Вам должны были оставить записку? – спросил портье.

– Нет, – сказал незнакомец. – Мне нужна комната на ночь.

– Не вы ли тот джентльмен, кто звонил вечером, спрашивал, нет ли свободного номера?

– Да, это я.

– В таком случае мне было велено вам передать, что мы сожалеем, но свободных номеров в гостинице нет.

– Вы уверены? – спросил незнакомец. – А если подумать?

– А что тут думать? Я ничего не решаю. Мне поручили, я передал, сэр. – У портье вдруг возникло странное ощущение, словно что-то внутри оборвалось – какая-то важная часть его существа, может быть, сама жизнь, – оборвалось и закружилось стремительным вихрем. Но ощущение прошло, как только он заговорил. – Я позову официанта, сэр.

Но официант появился сам, сосредоточенный на чем-то своем.

– Слышишь, Билл, – сказал он, – а мистер Румбольд в каком номере? Он велел принести ему выпить, а я не спросил, в какой номер.

– Тридцать третий, – произнес портье нетвердым голосом. – Двухместный.

– Эй, Билл, ты чего? – спросил официант. – Что у тебя с лицом? Привидение, что ли, увидел?

Они оба огляделись по сторонам, потом уставились друг на друга. В вестибюле никого не было.

– Боже! – воскликнул портье. – У меня, кажется, галлюцинации. Но я его видел. Он был здесь минуту назад. Смотри.

На полу лежала сосулька длиной дюйма в два. Она быстро таяла, растекаясь лужицей по каменным плитам.

– Странно, – пробормотал официант. – Как она здесь очутилась? Мороза вроде бы нет.

– Видимо, он принес, – отозвался портье.

Они уставились друг на друга в полном замешательстве, сменившемся ужасом, когда где-то в недрах гостиницы зазвонил колокольчик.

– Там Клатсэм, – прошептал портье. – Он сам и ответит, кто бы там ни был.

Клатсэм уже снял галстук и собирался ложиться спать. Он спал в каморке в подвале. Его удивило, что кто-то из постояльцев сидит в курительной в такой час. С чего бы вдруг, на ночь глядя? Он надел пиджак и пошел наверх.

У камина стоял незнакомец, тот самый, чье появление и исчезновение так взволновали портье.

– Да, сэр?

– Я хочу, чтобы вы пошли к мистеру Румбольду, – сказал незнакомец, – и спросили, не желает ли он предоставить другу ночлег, раз у него все равно две кровати.

Через пару минут Клатсэм вернулся.

– Мистер Румбольд просит его извинить, но он хочет знать, кто к нему обращается.

Незнакомец подошел к столу в центре комнаты. На нем лежала австралийская газета, которую Клатсэм не заметил раньше. Претендент на гостеприимство мистера Румбольда перелистал страницы. Затем прямо пальцем, который даже стоявшему у двери Клатсэму показался неестественно заостренным, вырезал прямоугольную заметку размером с визитную карточку и, отступив в сторону, жестом пригласил официанта взять ее со стола.

При свете газового рожка в коридоре Клатсэм прочитал вырезку. Кажется, это был некролог. Но зачем мистеру Румбольду знать, что тело некоего мистера Джеймса Хагберда было найдено при обстоятельствах, предполагающих насильственную смерть?

На этот раз Клатсэм отсутствовал дольше и пришел озадаченным и даже немного напуганным.

– Мистер Румбольд просит его извинить, сэр, но никого с таким именем он не знает.

– Тогда спросите у мистера Румбольда, – сказал незнакомец, – как ему будет удобней: чтобы я поднялся к нему или чтобы он спустился ко мне?

В третий раз Клатсэм пошел выполнять поручение странного незнакомца. Однако, вернувшись, не стал заходить в курительную, а прокричал через дверь:

– Мистер Румбольд велел передать, сэр, чтобы вы шли к чертям в ад, где вам самое место. Он сказал: «Пусть поднимется, если посмеет!» – И бросился прочь.

Через минуту, из своего убежища в подвале для угля, Клатсэм услышал звук выстрела. В нем шевельнулся какой-то древний инстинкт: то ли тяга к опасности, то ли презрение к опасности, – и он припустил вверх по лестнице с такой скоростью, с какой не бегал ни разу в жизни. В коридоре он споткнулся о ботинки мистера Румбольда. Дверь в его номер была приоткрыта. Клатсэм пригнулся и влетел внутрь. В ярко освещенной комнате было пусто, но почти все, что можно перевернуть, перевернуто вверх дном, а постель разворочена. Первые пятна крови Клатсэм заметил на подушке, пробитой в пяти местах чем-то острым. А потом они были уже повсюду, или просто ему так показалось. Но по-настоящему его ужаснула – до дрожи, до тошноты, так что он еще долго стоял в полном оцепенении, хотя надо было бежать и будить остальных, – сосулька, лежавшая на подоконнике, тонкий изогнутый ледяной коготь с прилипшим к нему кусочком плоти.

Мистера Румбольда он больше не видел. Но полицейский, патрулировавший Кэррик-стрит, приметил мужчину в длинном черном плаще. Судя по положению руки, подозрительный незнакомец нес что-то тяжелое. Полицейский окликнул его и побежал следом, но, хотя человек шел не так уж и быстро, догнать его не удалось.

Подоло[4]

Вечером накануне поездки на Подоло мы все обсудили, и я согласился, что ничто не препятствует нашей затее.

– Но почему ты сказал, что тебе будет спокойнее, если Уолтер поедет с нами? – спросила Анджела.

И Уолтер удивился:

– Да, зачем я вам нужен? Ты же знаешь, я не умею грести, так что помощи от меня никакой.

Тут я почувствовал себя глупо, поскольку и вправду несколько переусердствовал, расписывая прелести Подоло в манере сенсационных газетных статей – исключительно чтобы возбудить в собеседниках любопытство, – и хорошо понимал, что, как только Анджела увидит этот скучный крошечный островок с его неприветливыми каменистыми берегами в россыпи битых бутылок и пустых жестяных банок, она точно примет меня за какого-то романтичного дурачка. Так что я взял обратно все свои предыдущие слова – мол, извиняюсь, немного увлекся – и объяснил, что сомневался, стоит ли ехать на Подоло, исключительно из-за его неудачного расположения: на отшибе, практически в открытом море, в четырех милях от Венеции, и если внезапно поднимется ветер, яростный бора (как иной раз случается в здешних краях), обратный путь будет долгим, и мы наверняка опоздаем домой к ужину.

– Уолтер наверняка огорчится, – заключил я, – если по возвращении из Триеста (ему нужно было поехать туда по делам) дома его не встретит любимая жена.

Уолтер сказал, что, напротив, это было бы невероятное счастье, о котором можно только мечтать. После шутливой супружеской перепалки (тут надо сказать, что Уолтер с Анджелой были очаровательной парой, они поженились недавно и обожали друг друга без памяти) мы согласились, что Подоло – самое что ни на есть подходящее место для завтрашнего пикника.

– Только ты там следи за Анджелой и укрощай ее великодушные порывы, – предупредил меня Уолтер. – Она вечно рвется всем помогать. Это, знаешь ли, дорогостоящая привычка.

Я уверил его, что на Подоло ничто не будет взывать ни к ее доброму сердцу, ни к кошельку. За исключением разве что парочки крыс, остров был полностью необитаем.

На следующий день, ясным солнечным утром, Уолтер быстро позавтракал и отправился на вокзал. Мне было обидно за друга, которому в такой замечательный день предстоит провести шесть часов в душном поезде. Я стоял на балконе и наблюдал за его отъездом.

Вода канала искрилась на солнце, гондола блестела начищенными боками.

– Попрощайся за меня с Анджелой, – крикнул мне Уолтер, когда гондольер взялся за весло. – Какой там на Подоло почтовый адрес?

– На дне морском, где глубина, – ответил я ему цитатой из «Бури», но он уже был далеко и, наверное, не услышал.

Истинные размеры Подоло можно понять только вблизи, когда подойдешь к нему почти вплотную. Других островов для сравнения рядом нет. На горизонте он кажется крошечной черточкой. Я неоднократно бывал на Подоло и все равно затрудняюсь сказать, сколько в нем ярдов в длину, сто или двести. Но у меня нет желания возвращаться и проверять.

Мы бросили якорь в нескольких футах от каменистого берега. Подоло, надо сказать, встретил нас во всей красе: зеленый, цветущий, почти радушный. Одна его сторона как бы выгнута полукругом, другая – прямая. Если смотреть сверху, то остров, наверное, будет похож на Луну в первой четверти. Если же смотреть с уровня моря, он напоминает естественный амфитеатр с густо заросшей травой земляной насыпью на заднем плане. Стройные гибкие акации придают безусловное очарование авансцене, а чуть дальше от берега, где они растут гуще, их плотные, темные тени создают атмосферу таинственности. Мы сидели в гондоле, как зрители в ложе, глядящие на пустую сцену.

Ближе к двум часам дня мы приступили к обеду. Я изрядно проголодался и, увлеченный едой в обществе очаровательной спутницы, не смотрел по сторонам. И посему честь открытия первого обитателя Подоло принадлежала Анджеле.

– Смотрите! – воскликнула она. – Там котик!

Действительно, это был котик – совсем молодой, еще почти котенок, облезлый и очень худой, он мяукал с какой-то почти механической регулярностью каждые две-три секунды. Котик стоял на камнях у самой кромки воды и являл собой зрелище поистине жалкое.

– Он почуял еду, – сказала Анджела. – Он, наверное, голодный.

Марио, наш гондольер, тоже заметил котенка, однако воспринял его появление несколько по-иному.

– Povera bestia[5], – пробормотал он с сочувствием, но его глаза заблестели. – Хозяевам он был не нужен. Его бросили здесь нарочно. Хотели избавиться, да.

Похоже, его нисколько не удручало, что кота бросили умирать страшной голодной смертью, зато Анджела пришла в ужас.

– Какое зверство! – возмутилась она. – Надо срочно его покормить.

Ее предложение не пришлось Марио по душе: ведь ему придется сниматься с якоря, а стало быть, перспектива его собственной трапезы неминуемо отодвинется еще дальше. Я тоже высказался за то, чтобы сначала закончить обед. Кот уж точно не умрет у нас на глазах. Но Анджела не слушала никаких возражений. Она желала творить добро без промедления. Вот так и вышло, что под нетерпеливое притопывание ногой и тяжелые вздохи гондола причалила к берегу.

Котенок все так же мяукал, хотя отступил чуть подальше от кромки воды, сделавшись почти невидимым – крошечное полосатое пятнышко в зарослях пожелтевшей на солнце травы.

Анджела набрала целую горсть куриных костей.

– Попробую подманить его едой, – объявила она. – Он мне доверится и подойдет. Я схвачу его, если смогу, и мы отвезем его в Венецию. Его нельзя оставлять на острове. Здесь он точно погибнет от голода.

Она вскарабкалась на бортик гондолы и осторожно ступила на скользкие камни.

Удобно устроившись на сиденье, я вернулся к прерванной трапезе и принялся наблюдать, как Анджела приближалась к котенку. Он отбежал прочь, но лишь на несколько ярдов: видимо, голод оказался сильнее страха. Анджела бросила на землю кусочек курицы, и котенок подошел ближе. Еще кусочек – и он подошел еще ближе, поначалу с опаской, но потом все смелее. Его тощий хвостик поднялся трубой, и вот котенок остановился почти вплотную к Анджеле. Она попыталась его схватить, однако он оказался проворнее. Выскользнул из ее рук, как вода, утекающая сквозь пальцы. Но голод вновь одолел недоверие. Котенок вернулся. Анджела опять попыталась его схватить, и он опять ускользнул. Но в третий раз ей повезло. Она поймала его за лапу.

Я никогда не забуду, как он болтался в ее руке, затянутой (к счастью) в перчатку. Котенок дергался и извивался, пытаясь вырваться из захвата, и, несмотря на свой малый размер, отбивался так яростно, что Анджела тряслась, словно деревце в бурю. При этом он издавал странные звуки – злые, свирепые, жуткие. Я никогда в жизни таких не слышал. Но сильнее всего меня поразило то, что с каждой секундой голос котенка становился не громче, а тише, словно животное задыхалось от собственной ярости. Наконец он затих, издав напоследок отчаянный рык, исполненный бессильной злости, хотя до гондолы, где я сидел, донеслось лишь едва различимое шипенье наподобие свиста воздуха, выходящего из проколотой шины.

Марио огорчила жестокость Анджелы. С его точки зрения, это была настоящая дикость.

– Бедный звереныш! – воскликнул он, с жалостью глядя на разъяренного котенка. – Как можно так обращаться с живым существом?! – Его лицо засияло довольной улыбкой, когда Анджела, испугавшись молотящих по воздуху когтистых лап, все-таки выпустила пленника, который тут же удрал и скрылся в траве.

Анджела забралась обратно в гондолу.

– Почти поймала, – сказала она. После стольких переживаний и нервов ее голос заметно дрожал. – В следующий раз я его изловлю уже наверняка. Надо будет набросить на него пальто. – Она замолчала и принялась задумчиво жевать спаржу. Ее взгляд был рассеян, мысли блуждали где-то далеко, и я видел, что этот котенок никак не идет у нее из головы. Чужое страдание всегда причиняло Анджеле боль, вплоть до физического недомогания. Я уже пожалел о затее с поездкой на остров: это будет не первый пикник, не задавшийся на Подоло.

– Я вот что подумала, – внезапно проговорила Анджела. – Если я не сумею его поймать, я его убью. Это будет несложно. Надо просто прибить его камнем. Тут много тяжелых камней. – Она рассказала о своем плане Марио, и тот пришел в ужас. У него были другие понятия, другие принципы. Его совершенно не возмущало, что животное умирает мучительной смертью от голода, – таков естественный ход вещей. Но чтобы умышленно лишить его жизни!

– Poveretto![6] За что его так?! Он никому не сделал зла! – воскликнул наш гондольер с искренним негодованием. Однако я подозреваю, что это была не единственная причина его недовольства. Венеция наводнена кошками, главным образом потому, что, по мнению местных жителей, убивать кошек – к несчастью. Если кошка упадет в воду и захлебнется, туда ей и дорога, но горе тому, кто специально утопит животное.

Я разъяснил Анджеле точку зрения гондольера, но она лишь пожала плечами.

– Разумеется, я и не жду, чтобы он этим занялся. И ты тоже, если не хочешь. Я прекрасно управлюсь сама. Дело, конечно, не из приятных, но все закончится быстро. Бедненький, он в таком состоянии… Что у него есть хорошего в жизни? Чем так жить, лучше и не жить вовсе.

– Этого мы не знаем, – возразил я, категорически не расположенный к какому бы то ни было кровопролитию. – Если бы он мог говорить, возможно, он бы сказал, что ему хочется жить любой ценой.

Но Анджелу было не убедить. Она уже все решила.

– Давайте пройдемся по острову, а потом искупаемся, – предложила она. – К тому времени котик оправится от испуга, снова проголодается, и я сумею его изловить. Я обещаю, что убью его лишь в крайнем случае.

Слово «убью» оставило неприятный осадок в моей душе и постоянно вертелось у меня в голове, пока мы гуляли по острову, подходившему для этого как нельзя лучше. Во время войны на Подоло располагалась зенитная батарея. Бетонированная площадка размером с теннисный корт сохранилась и по сей день, хотя давно раскрошилась под действием объединенных усилий природы и непогоды, и теперь в некогда цельных бетонных плитах зияли черные ямы, куда запросто мог бы провалиться взрослый человек. Они были словно расщелины в леднике, только их маскировали густые заросли зелени, а не снег. Даже при ярком солнечном свете нам приходилось ступать осторожно и все время смотреть под ноги.

– Может быть, у него где-то здесь логово, у кота. Может быть, прямо тут, – сказал я, указав пальцем на темный провал с неровными, зазубренными краями. – Наверное, его глаза светятся в темноте.

Анджела легла на бетон и заглянула в дыру.

– Кажется, я что-то слышала, – пробормотала она. – Но он может быть где угодно в этих кроличьих лабиринтах.

Купание вышло весьма приятным. Вода была теплой, как парное молоко. Единственное, что слегка удручало, так это липкая прибрежная грязь, в которой Анджела испачкала свои белые купальные туфли. Поднялся ветерок, но мы укрылись за земляным валом и сели курить. Я взглянул на часы и с удивлением обнаружил, что уже шестой час.

– Пора собираться домой, – сказал я. – Мы обещали отправить гондолу, чтобы Уолтера встретили на вокзале.

– Хорошо, – согласилась Анджела. – Но сначала я все же попробую поймать котика. Давай положим еду (мы взяли с собой кое-что из остатков обеда) в том месте, где мы его видели в последний раз, и подождем.

Долго ждать не пришлось, котенок практически сразу вынырнул из-под бетонной плиты и набросился на еду. Мы с Анджелой подкрались к нему сзади, но я нечаянно задел ногой камень, тот покатился, шурша по траве, и котенок мгновенно удрал. Анджела одарила меня укоризненным взглядом.

– Может быть, без меня ты управишься лучше? – предложил я.

Анджела со мной согласилась. Я отошел подальше, но котенок, похоже, почуял ловушку и не желал выходить из укрытия.

Анджела легла на бетон.

– Я его вижу, – пробормотала она. – Сейчас я придумаю, как мне снова завоевать его доверие. Дай мне три минуты, и я его изловлю.

Три минуты прошли. Я беспокоился за Анджелу. Ее роскошные волосы растрепались, нависая над темной ямой, лицо, насколько я мог видеть с такого ракурса, слегка раскраснелось. С приближением вечера заметно похолодало.

– Слушай, – сказал я. – Я подожду тебя в гондоле. Когда поймаешь его, кричи, и мы с Марио тебя встретим.

Анджела молча кивнула: она не решалась заговорить, чтобы не спугнуть добычу.

Я вернулся в гондолу. Теперь я различал лишь очертания ее плеч – лица, разумеется, видно не было. Марио встал в полный рост, с жадностью наблюдая за происходящим на берегу.

– Она так сильно его полюбила, что хочет убить, – сказал он.

Мне вспомнился афоризм Оскара Уайльда, отчего на душе стало тревожно, и все-таки, зная Анджелу, я не сомневался, что в ее отношении к котенку нет и намека на корысть.

– Нам пора возвращаться, – предупредил гондольер. – Синьор будет ждать на вокзале и волноваться, почему его не встречают.

– А как же Уолтер? – крикнул я Анджеле. – Его надо встретить!

Она рассеянно проговорила, явно думая о чем-то другом:

– Он сам в состоянии добраться до дома.

Прошло еще несколько минут. Гондольер улыбнулся.

– Ох, эти женщины! С ними нужно терпение, – сказал он. – Много терпения.

Я попытался еще раз:

– Если отправимся прямо сейчас, мы еще можем успеть.

Она не ответила. Вскоре я снова ее окликнул:

– Как успехи, Анджела? Есть надежда его изловить?

На этот раз она все же ответила, после долгой паузы, странным, сдавленным голосом:

– Я уже не пытаюсь его изловить.

Необходимость спешить с отъездом отпала сама собой, поскольку уже было ясно, что мы окончательно опоздали на встречу с Уолтером. Напряжение сменилось приятной расслабленностью; я плотнее завернулся в плед, спасаясь от предательски прохладного сирокко, и задремал. Мне приснился сон. В этом сне была ночь. Наша гондола торопливо скользила по глади лагуны, мы пытались успеть на вокзал к поезду Уолтера. Вокруг было темно, так темно, что я различал только бледное зарево огней Венеции прямо по курсу и слышал лишь плеск воды под веслом. Внезапно я перестал грести и огляделся по сторонам. Сиденье у меня за спиной, кажется, пустовало. Я воскликнул: «Анджела!»

Она не ответила. Мне стало страшно.

«Марио! – закричал я. – Где синьора? Мы забыли ее на острове! Надо вернуться за ней! Сейчас же!»

Гондольер тоже перестал грести и подошел ко мне. В темноте я едва различал его лицо, но меня поразили его глаза, дикие и блестящие.

«Она здесь, синьор», – сказал он.

«Но где? Ее нет на сиденье!»

«Она бы там не усидела», – сказал гондольер.

А потом, как это часто бывает в снах, я понял, что он скажет дальше. Предугадал каждое слово еще до того, как они прозвучали.

«Мы любили ее, и поэтому нам пришлось ее убить».

Меня разбудил приступ паники. Облегчение от возвращения в действительность было поистине несказанным. Я вернулся из темного сновидения в явь, освещенную солнцем. По крайней мере, так мне показалось в первый миг пробуждения. Но уже в следующую секунду меня взяло сомнение, и в душе вновь шевельнулась тревога, чем-то похожая на начало кошмарного сна. Я открыл глаза навстречу дневному свету, но увидел лишь темноту. Поначалу я не поверил своим глазам: у меня даже мелькнула мысль, уж не теряю ли я сознание. Однако все объяснилось, стоило посмотреть на часы. Был уже восьмой час. Я проспал все короткие сумерки, и на лагуну спустилась ночь, хотя в небе над Фузиной еще виднелись отблески заката.

Марио не было видно. Я поднялся на ноги и огляделся по сторонам. А вот и он, спит, свернувшись калачиком, на корме. Не успел я его окликнуть, как он открыл глаза, словно пес под пристальным взглядом хозяина.

– Синьор, – сказал он. – Вы уснули, я тоже уснул.

Сон в неурочное время считается делом курьезным, и мы оба расхохотались.

– А где синьора? – спросил Марио. – Она тоже спит? Или все еще ловит кота?

Мы вгляделись в глубь острова, который был гораздо темнее, чем окружавшее его небо.

– Она была там. – Марио показал пальцем. – Но теперь я ее не вижу.

Я крикнул:

– Анджела!

Ответа не было. Ни звука, ни шороха. Только легкие волны тихонько плескались о борта гондолы.

Мы с Марио переглянулись.

– Будем надеяться, с ней ничего не случилось, – сказал он. В его голосе явственно слышались нотки тревоги. – Этот кот был довольно свирепым. Хотя он же мелкий, он ничего ей не сделает, да?

– Конечно нет, – ответил я. – Хотя он мог ее поцарапать, когда она заглянула… в одну из тех ям.

– Она собиралась его убить? – спросил Марио.

Я молча кивнул.

– Ha fatto male[7], – произнес он. – В этой стране кошек не убивают.

– Позови ее ты, Марио, – раздраженно проговорил я. – У тебя голос громче.

Марио послушно окликнул Анджелу – его мощный вопль мог бы поднять мертвецов из могил. Но ответа по-прежнему не было.

– Ладно, – проговорил я с преувеличенной бодростью, пытаясь скрыть нарастающее беспокойство. – Пойдем ее искать. Надо поторопиться, иначе мы опоздаем к ужину и синьор будет волноваться. Надо же, как она крепко спит!

Марио не ответил.

– Avanti! – сказал я. – Andiamo! Coraggio![8]

Я не понимал, почему Марио, всегда выполнявший любой приказ без промедления, даже не сдвинулся с места. Он смотрел прямо перед собой.

– Там на острове кто-то есть, – сказал он, помедлив. – И это не синьора.

Надо сказать, к нашей чести, мы не медлили ни секунды и уже через пару минут высадились на берег. К моему удивлению, Марио взял с собой весло.

– У меня есть складной нож, – сказал он. – Но лезвие маленькое. Вот такое. – Он оттопырил мизинец.

– Это был человек? – спросил я.

– Голова вроде бы человеческая.

– Но ты не уверен?

– Нет, не уверен. Он передвигался не как человек.

– А как?

Марио наклонился и прикоснулся свободной рукой к земле. Я подумал, что это странно. С чего бы вдруг человеку передвигаться на четвереньках? Разве что он не хотел, чтобы его кто-то увидел.

– Наверное, он приехал, пока мы спали, – сказал я. – Причалил с другой стороны. Там наверняка будет лодка. Потом сходим, посмотрим. Но сначала поищем синьору.

Мы подошли к месту, где в последний раз видели Анджелу. Трава была истоптана и примята. Анджела оставила на земле носовой платок, словно хотела отметить место. Других следов не было.

– Ладно, пойдем посмотрим на его лодку, – предложил я.

Мы вскарабкались на земляной вал и двинулись вдоль изогнутой линии берега, спотыкаясь о кочки, невидимые в темноте.

– Здесь нет, здесь нет, – бормотал Марио.

С вершины насыпи нам были видны россыпи огоньков, мерцающих над лагуной: Фузина – в трех-четырех милях слева, Маламокко – в трех-четырех милях справа, а впереди – Венеция, плывущая на воде, словно рой светлячков. Но никакой лодки у берега не было. Мы с Марио озадаченно переглянулись.

– Значит, он прибыл не по воде, – наконец заключил Марио. – Значит, он был здесь все время.

Я спросил:

– Ты уверен, что это была не синьора? Может, ты не разглядел в темноте?

– Синьора была в белом платье, – сказал Марио. – А этот весь в черном. Или, может, он сам чернокожий.

– Поэтому мы его и не видим.

– Да, мы не видим. Но он-то нас видит.

У меня по спине пробежал холодок.

– Марио, – сказал я, – он наверняка ее видел. Возможно, он как-то связан с ее исчезновением?

Марио не ответил.

– Странно, что он с нами не заговорил.

– Может быть, он не умеет говорить.

– Но ты сказал, это был человек… Ладно, нас двое, а он один. Пойдем. Ты идешь справа, я – слева.

Вскоре мы потеряли друг друга из виду в густой темноте, но пару раз я услышал, как Марио чертыхался, поцарапавшись о колючие ветки акаций. Мои поиски оказались гораздо успешнее, чем я ожидал. В дальнем конце острова, почти у самой воды, я наткнулся на одну купальную туфлю Анджелы: вероятно, она сбросила ее второпях, потому что пуговка была оторвана. Чуть дальше меня поджидала уже совсем жуткая находка – мертвый котенок с раздробленной головой. Этот жалкий комочек шерсти никогда больше не будет страдать от голода. Анджела сдержала свое обещание.

Я уже собирался окликнуть Марио, но тут кто-то набросился на меня, вылетев из кустов. Меня сбили с ног и потащили куда-то на такой скорости, что я даже не понимал, что происходит. Следующее, что я помню: меня швырнули в гондолу, и она закачалась подо мной.

– Марио! – выдохнул я. А потом задал вопрос, совершенно дурацкий в сложившихся обстоятельствах: – Где твое весло?

Лицо гондольера, склонившегося надо мной, было белым, как мел.

– Весло? Я его бросил. От него все равно не было толку, синьор. Я пытался… Но тут нужен был пулемет.

Он схватил мое весло и принялся лихорадочно грести; мы удалялись от острова.

Я воскликнул:

– Нам нельзя уезжать!

Гондольер ничего не сказал и продолжал грести изо всех сил. Потом я услышал, как он что-то бормочет себе под нос, но разобрал лишь одну фразу:

– Кстати, хорошее было весло.

Внезапно он сорвался со своего места на корме, сел рядом со мной и прошептал:

– Когда я ее нашел, она была еще не совсем мертвой.

Я открыл рот, но он поднял руку, не давая мне заговорить.

– Она попросила ее убить.

– Но, Марио!

– «Пока он не вернулся, – сказала она. – Он тоже голодный и ждать не будет…» Это были ее слова. – Марио наклонился еще ближе ко мне, но его шепот звучал слишком тихо.

– Говори громче! – воскликнул я, но почти сразу же попросил его замолчать.

Марио перебрался обратно на корму.

– Вы уже не хотите вернуться на остров, синьор?

– Нет, нет. Едем домой.

Я оглянулся. Прозрачный сумрак окутал лагуну, и только на горизонте темнело густое пятно черноты. Подоло…

Трое-четверо на ужин[9]

Это было в Венеции, в последние дни июля, когда держалась удушающая жара. Открытые окна бара отеля «Сан-Джорджо» выходили на Большой канал. Но это не приносило свежести. К шести часам поднялся легкий бриз, слабый отголосок полуденного сирокко, но и он выдохся в течение часа.

Один из молодых людей встал с высокого табурета и на нетвердых ногах подошел к окну.

– Будет тихо, порядок, – сказал он. – Думаю, поплывем в гондоле. Я вижу, она на месте, пришвартована, где обычно.

– Как пожелаешь, Дики, – отозвался его друг с другого табурета.

Их голоса не оставляли сомнений в том, что они англичане, как и в том, что они ценные клиенты данного заведения.

– Джузеппе! – позвал человек у окна, переводя взгляд от Санта-Мария-делла-Салюте с ее широкими ступенями, мощным порталом и парящим в небе куполом обратно к барной стойке, за которой выстроились разноцветные бутылки. – За сколько мы догребем до Лидо?

– Сэр?

– Разве ты не говорил, что жил в Англии, Джузеппе?

– Да, сэр, восемь лет в отеле «Метрополь».

– Тогда почему…

Вмешался его друг-миротворец, пояснив на итальянском:

– Он хочет знать, долго ли плыть до Лидо?

Бармен ответил с облегчением в голосе:

– Это смотря одно у вас весло или два.

– Два.

– Если хотите знать мое мнение, – сказал Дики, возвращаясь на свой табурет, – я не думаю, что этот Анджелино, или как его чертово имя, сильно помогает. Это парень на носу делает всю работу.

– Да, сэр, – услужливо поддакнул бармен. – Но человек сзади направляй лодка, он давать направление.

– Что ж, – согласился Дики, – если он знает, как добраться до Лидо… Нам надо быть в «Сплендиде» к восьми. Это реально?

– Легко, сэр, у вас целый час.

– При отсутствии несчастных случаев.

– У нас, в Венеции, не бывает несчастный случай, – заявил бармен с истинно итальянским оптимизмом.

– Еще по одной, Фил?

– Мне уже хватит, Дики.

– Да ладно, будь мужчиной.

Они выпили.

– Ты, похоже, много знаешь, – сказал Дики бармену, уже более дружелюбно. – Можешь нам что-нибудь рассказать о парне, который ужинает с нами, – Джо О'Келли или как там его?

Бармен задумался. Ему не хотелось получить второй нагоняй.

– Это будет английское имя, сэр?

– Английское! Боже правый! – взорвался Дики. – Оно похоже на английское?

– Ну, сейчас, когда ты его произносишь, похоже, – вмешался его спутник. – Или, скорее, на ирландское. Но погоди. Вот его визитка. Это о чем-то тебе говорит, Джузеппе?

Бармен покрутил в пальцах визитку.

– А, теперь вижу, сэр. Джакомелли – il Conte Giacomelli[10].

– Так ты его знаешь?

– О да, сэр. Я знаю его очень хорошо.

– Какой он?

– Он приятный джентльмен, сэр, очень богатый…

– Тогда он должен сильно отличаться от остальной вашей аристократии, – заявил Дики довольно грубо. – Я слышал, у них и лишнего пенни нету.

– Возможно, сейчас он не так уж богат, – печально признал бармен. – Как и любой из нас. Бизнес плохой. Он grand azionista… как это по-вашему? – Он замялся, смутившись.

– Акционер? – предположил Филип.

– Боже правый! – воскликнул Дики. – Я и не знал, что ты так поднаторел в этом инфернальном языке. Ты настоящий макаронник!

Бармен оставил его замечание без внимания.

– Да, акционер, верно, – радостно сказал он. – Большой акционер fabbrica di zucchero…

– Сахарная фабрика, – объяснил Филип не без гордости.

– Но я слышал, они… – тихо произнес бармен и таинственно покрутил головой.

– Не особо процветают? – подсказал Филип.

Бармен пожал плечами.

– Так говорят.

– Значит, про сахар вспоминать не будем, – сказал Дики и зевнул. – Давай, Фил, ты всегда такой чертовски воздержанный. Выпей еще.

– Ну нет, мне правда хватит.

– А я выпью.

Филип и даже бармен с оторопью наблюдали, как он пьет.

– Но, – сказал Филип, когда Дики опустил стакан, – граф Джакомелли живет в Венеции, верно?

– О да, сэр. Обычно он приходит сюда каждый вечер. Но уже дней пять я его не видел.

– Жаль, – сказал Филип, – мы могли бы подбросить его. Может, у него есть катер?

– Не думаю, что он теперь использует катер, сэр.

– Ну что ж, как-нибудь доберется, можешь быть уверен, – заявил Дики. – Как мы его узнаем, Джузеппе?

– Я полагаю, для тебя он будет двоиться, мой бедный Дики, – заметил его друг.

Бармен начал, со своей обычной учтивостью, отвечать на вопрос:

– Ну, он на вид обычный джентльмен, как вы сами, сэр…

– Я обычный?

– Нет, – произнес бармен, смутившись. – Я хочу сказать grande come lei – такой же высокий, как вы.

– Тоже мне примета. Есть у него борода, или баки, или усы?

– Нет, он гладко выбрит.

– Идем, идем, – поторопил Филип. – А то опоздаем, а он, наверное, не будет нас ждать.

Но его друг находился в боевом настроении.

– Черт подери! Как мы будем ужинать с этим парнем, если мы его не узнаем? Ну-ка, Джузеппе, живее: подумай о дуче и включи свой великий итальянский ум. У него нет совсем никаких примет? Может, он косит?

– Нет, сэр.

– А очки носит?

– О, нет, сэр.

– Может быть, у него нет руки?

– Nossignore, – выкрикнул бармен, все сильнее распаляясь.

– Ты ничего не можешь о нем сказать, кроме того, что на вид он обычный, как я?

Бармен беспомощно оглядел помещение. Внезапно его лицо просияло.

– А, ecco![11] Он слегка хромает.

– Так-то лучше, – сказал Дики. – Идем, Филип, ленивый пес, вечно я тебя жду. – Он слез с табуретки. – Еще увидимся, – бросил он бармену через плечо. – И раздобудь виски pronto[12]. Мне оно понадобится после этой поездки.

Бармен, постепенно приходя в себя, пристально и подобострастно смотрел вслед Дики, удалявшемуся, чуть сутулясь.

Гондола плавно скользила по воде к острову Сан-Джорджо-Маджоре с его стройной кампанилой, оранжевой в лучах заходящего солнца. Слева лежала пьяцетта, две колонны, богатая отделка Сан-Марко, необъятный фасад палаццо Дукале, все еще безупречно четкий, при всей жемчужной бледности воздуха. Но, когда Сан-Джорджо начал удаляться от них по правому борту, внимание Филипа захватил вид позади гондолы. Там, у входа в Большой канал, воздух окрасился сиреневым, а небо вокруг купола церкви Салюте было того чистого густо-синего цвета, на котором – так подсказывает интуиция – в любую секунду может зажечься первая звезда. Филип, сидевший слева от своего спутника, все время вертелся, любуясь видами, а гондольер, частично их заслонявший, каждый раз улыбался и говорил: «Bello, non è vero?»[13] – словно по привычке. Однако Дики был не так снисходителен к эстетическим пристрастиям своего друга.

– Не мог бы ты, бога ради, не вертеться? – пробурчал он, вяло раскинувшись на мягком, самом удобном месте. – У меня от тебя голова кругом.

– Ладно, старичок, – ласково произнес Филип. – Можешь спать.

Дики подтянулся, взявшись за шелковый шнур, закрепленный с одной стороны медным профилем лошади, а с другой – маленьким, но массивным медным львом.

– Я не хочу спать, – заявил он задиристо. – Я хочу знать, что мы скажем этому твоему сахарному другу? Предположим, он не говорит по-английски? Мы что, весь ужин будем сидеть молча?

– Ну, я думаю, для иностранцев это в порядке вещей, – благодушно проговорил Филип. Это был его ответ на первый вопрос Дики – ко второму он явно не подходил. – Джексон мне ничего не говорил, только дал это письмо и сказал, что он приятный малый и сможет показать нам дворцы и всякое такое, чего не увидят обычные люди.

– Обычные люди и так слишком много всего повидали, если хочешь знать мое мнение, – простонал Дики. – Бога ради, не давай ему ничего нам показывать. Я больше не выдержу никаких достопримечательностей.

– Он, похоже, известная личность, – сказал Филип. – Что-то вроде живой достопримечательности.

– Если ты считаешь достопримечательностью хромого итальяшку, я, пожалуй, соглашусь с тобой. – Дики гневно воззрился на него.

Но Филип был невозмутим.

– Прости, Дики, но что мне было делать? Я не мог оставить письмо без внимания, ты же знаешь. Как-нибудь скоротаем вечер. Ну-ка, подтянись и взгляни на этот чудесный вид. Cosa è questa isola?[14] – спросил он гондольера, указывая на остров справа, чем-то напоминавший монастырь.

– Il manicomio[15], – с усмешкой произнес гондольер. Но, увидев, что Филип его не понимает, постучал себя по лбу и растянул улыбку еще шире.

– А, – сказал Филип, – это сумасшедший дом.

– Хотел бы я, – жалобно проговорил Дики, – чтобы ты, если уж показываешь мне виды, привлекал мое внимание к чему-то повеселее.

– Ну, тогда взгляни на эти развеселые старые лодки. Они более в твоем вкусе.

Слева от них стояла пара грузовых пароходов, пришвартованных корма к корме, и даже в сумеречном свете было видно, что их давно не ремонтировали: по бокам у них тянулись гангренозные разводы ржавчины. В тени их высоких бортов вода казалась маслянистой и почти черной.

Дики неожиданно оживился.

– Напоминает мне Халл[16], – воскликнул он. – Старый добрый Халл! Наконец-то цивилизация! Никакой живописности Старого Света. Два старых уродских практичных судна, славная масляная вода и масса инородных тел, плавающих вокруг. Хотя бы так, – пробормотал он, неуклюже поднимаясь на ноги. – Берусь утверждать, вон там инородное тело.

– Signore, signore! – предостерегающе воскликнул первый гондольер.

Гондола опасно накренилась, вероятно, из-за какой-нибудь моторной лодки в отдалении. Дики, к счастью, опустился на свое место, но продолжал тянуть руку, указывая на что-то в воде, и когда волна вдруг отхлынула, все увидели показавшийся на секунду темный предмет.

– Похоже на старый башмак, – сказал Филип. – Cosa è, Angelino?[17]

Гондольер пожал плечами.

– Io non so. Forsè qualche gatto[18], – ответил он с тем типичным для итальянцев легкомыслием, с каким они воспринимают смерть животных.

– Боже святый, этот малый думает, я не знаю, как выглядит кошка? – выкрикнул Дики, прицепившись к словам гондольера. – Только если эта кошка пробыла в воде чертовски долго. Нет, это… это же…

Гондольеры переглянулись и, словно по взаимному согласию, налегли на весла.

– E meglio andare, signori, – твердо сказал Анджелино.

– Что он говорит?

– Говорит, что нам надо двигаться.

– Не раньше, чем я выясню, что там, – упрямо проговорил Дики. – Скажи ему грести туда, Фил.

Филип отдал приказ, но Анджелино его как будто не понял.

– Non è niente interessante, niente interessante[19], – настойчиво повторял он.

– А мне интересно, – заявил Дики, который, как и многие люди, понимал иностранный язык, когда ему это было удобно. – Давай туда! Туда! – скомандовал он.

Гребцы неохотно подчинились. Когда лодка приблизилась, черное пятно ушло под воду, и на его месте возникла блестящая белизна, на которой обозначились лоб, нос и рот… Человеческое лицо, хотя и совершенно неузнаваемое.

– Ah, povero annegato[20], – пробормотал Анджелино и перекрестился.

Два друга беспомощно переглянулись.

– Ну вот, пожалуйста, – наконец произнес Дики. – Что теперь будем делать?

Гондольеры не задавались таким вопросом и молча гребли.

– Стойте! Стойте! – выкрикнул Филип. – Мы не можем его так оставить, – он обратился к итальянцам: – Non si puo lasciarlo cosi[21].

Анджелино развел руками, явно возражая. Утопленника найдут те, чья работа патрулировать воды. Как знать, отчего он умер? Может, от какой-то ужасной болезни, которую подхватят синьоры. Будут проблемы с полицией, придется давать показания. Наконец, видя, что англичан это не убеждает, он добавил:

– Anche fa sporca la gondola. Questo tappeto, signori, m'ha costato più che mille duecento lire[22].

Филип с угрюмым видом перевел Дики этот последний, неоспоримый довод не брать на борт утопленника.

– Он испачкает гондолу и испортит ковер, который стоит двенадцать сотен лир.

– Черт бы побрал ковер! – воскликнул Дики. – Я всегда тебе говорил, на итальяшек нельзя полагаться. Ну-ка, хватай его.

Совместными усилиями они втащили утопленника в гондолу, но Анджелино предусмотрительно скатал свой драгоценный ковер. А когда мертвеца положили на дно и аккуратно накрыли бурой непромокаемой парусиной, Анджелино тщательно вытер губкой и тряпкой планшир и медную арматуру.

У них ушло десять минут, чтобы добраться до Лидо. Маленькая passeggiata[23], начавшаяся так приятно, превратилась в траурную процессию. Друзья почти не разговаривали. Наконец они подплыли к пристани уродливого белого отеля, мозолившего глаза через всю лагуну, и здание нависло над ними, слепя огнями и угнетая строгой симметричностью.

– Святые угодники, – пробормотал Дики, – мы точно опоздаем.

– Он поймет, – сказал Филип, – будет тема для разговора. – Но он тут же пожалел об этих словах: такими черствыми они показались.

Пристань была почти безлюдна, когда к ней причалила гондола, но пожилой rampino[24], грязный и дерганый, который пришвартовал ее и протянул костлявую руку за soldi[25], быстро разнес новость. Пока Филип обсуждал с гондольерами, какие действия следует предпринять, собралась небольшая толпа, глазевшая равнодушно, но неотвязно на бесформенное тело в гондоле. Rampino вызвался нести вахту; гондольеры заявили, что они не найдут vigile[26], если не отправятся вдвоем, и намекнули, что на это уйдет время. Филип и Дики остались предоставлены сами себе. Они прошли по аллее под акациями, ярко освещенными дуговыми лампами, в сторону моря и отеля «Сплендид». Оглянувшись, увидели, что группка зевак начала рассасываться.

Но они напрасно спешили: граф Джакомелли еще не прибыл. Метрдотель сказал им с улыбкой, что волноваться не стоит: signore conte[27] часто запаздывает. А пока не желают ли джентльмены коктейль?

Дики охотно согласился.

– Мы это заслужили, – сказал он. – Подумай только: если бы не мы, этот бедняга плавал бы в лагуне до Судного дня, и никто из его смуглых отпрысков не знал бы, что с ним.

– Думаешь, теперь узнают? – спросил Филип.

– То есть?… Ну, я думаю, его опознает любой, кто его знал.

Они сидели за столиком под деревьями. Воздух был свеж и приятен, отсутствие комаров казалось чудом. Дики воспрянул духом.

– А все же, – сказал он, – чертовски скучно ждать. Опаздывает на двадцать минут. Где тот мальчишка?

Когда им подали по второму коктейлю, Дики велел официанту не уходить. Филип взглянул на него с удивлением.

– Слушай, – Дики заговорщически понизил голос. – Хорошая выйдет забава, если мы пошлем этого молодчика к гондоле и велим позвать парня, который там отдыхает, поужинать с нами?

– Замечательная идея, Дики, но я сомневаюсь, что в этой стране понимают подобные шутки.

– Да ну, Фил, такую шутку поймет любой. Ну-ка, включай свою думалку и найди нужные слова. Мне это не по силам, так что давай.

Филип улыбнулся.

– Мы ведь не хотим, чтобы нас было четверо за ужином, а? Уверен, графу не понравится сидеть рядом… рядом с падалью.

– Да ерунда, он может быть из приличной семьи: самоубийцы в основном богатые люди.

– Мы не знаем, так ли это.

– Нет, не знаем. Но это к делу не относится. А теперь скажи мальчишке бежать на причал, или как это называется, передать наше послание и принести ответ. Это займет не больше десяти минут. Я дам ему пять лир, чтобы поправить его расстроенные нервы.

Филип как будто задумался.

– Дик, я правда не думаю… Чужая страна и все такое, ну, знаешь…

Мальчик тем временем недоуменно переводил взгляд с одного на другого.

– Идея хорошая, – повторил Филип, – и я не хочу портить тебе веселье. Но, право, Дики, я бы не стал. Мальчик очень испугается, может быть, скажет родителям, и тогда нас могут отделать и бросить в канал. Это подмочит нашу репутацию за границей, – заключил он довольно спесиво.

Дики поднялся на нетвердые ноги.

– К черту репутацию! – сказал он. – Кому какое дело, как мы развлекаемся в этой паршивой дыре? Если не скажешь мальчишке, тогда я скажу портье. Он понимает английский.

– Ну, хорошо, – согласился Филип, пасуя перед боевым задором Дики. – На самом деле, не вижу в этом большого вреда. Senta piccolo![28] – И он принялся излагать поручение.

– Не забудь, – наставлял его Дики, – мы ожидаем джентльмена subito. Ему не нужно наряжаться, или мыться, или причесываться – ничего такого.

Филип против желания улыбнулся.

– Dica al signore, – сказал он, – di non vestirsi пеrо[29].

– Не надо смокинг? – бойко спросил мальчик, радуясь возможности блеснуть своим английским.

– Нет, смокинг не надо.

Мальчика как ветром сдуло.

Должно быть, скучно ждать, пока рванет бомба, – почти так же скучно, как ждать эффекта от розыгрыша. Дики и Филипу казалось, что минуты тянутся бесконечно, и разговор не клеился.

– Он уже должен быть там, – наконец сказал Дики, вынимая из кармана часы.

– Сколько времени?

– Полвосьмого. Его нет уже семь минут.

– Как темно, – сказал Филип. – Отчасти из-за деревьев, пожалуй. Но в Англии сейчас было бы еще светло.

– Я же говорил, лучше держаться старушки Англии. Больше света, меньше трупов, гости вовремя приходят на ужин…

– Джакомелли определенно припозднился. Уже больше получаса.

– Интересно, он вообще получил твое приглашение?

– О да, и ответил.

– Ты мне не говорил. Как давно это было?

– В прошлую среду. Я хотел дать ему побольше времени.

– Он ответил письменно?

– Нет, по телефону. Я не очень разобрал слова. Слуга сказал, граф был в отъезде, но будет рад отужинать с нами. Он сожалел, что не смог написать, его отозвали по делам.

– Сахарная фабрика, надо полагать?

– Очень возможно.

– Чертовски тихо, как сказал могильщик, – сострил Дики.

– Да, все ужинают в той стеклянной коробке. Видно сквозь листву.

– Полагаю, они знают, что его надо направить к нам.

– О да.

Они замолчали, и чуть погодя Филип воскликнул:

– А вот и мальчик!

С немалым возбуждением они смотрели, как к ним приближается маленькая фигурка – по дорожке из серой гальки, служащей венецианцам вместо гравия. Они сразу отметили, что он держался с важностью. Если он и пережил шок, по нему это было незаметно. Мальчик остановился перед ними, улыбаясь и тяжело дыша.

– Ho fatto un corso, – сказал он, раздуваясь от гордости.

– Что это значит?

– Говорит, что бежал.

– Надо думать.

Друзья обменялись недоуменными взглядами.

– Надо отдать ему должное, он держит марку, – заметил Дики с мрачным восхищением, понимая, что их розыгрыш провалился. – Но я так думаю, итальянские детишки что ни день видят трупы. Все равно, спроси его, что сказал джентльмен.

– Che cosa ha detto il signore?[30] – спросил Филип.

Мальчик ответил, все еще тяжело дыша:

– Accetta con molto piacere. Fra pochi minuti sard qui[31].

Филип смотрел на него в изумлении.

– Si, si, signore, – повторил мальчик. – Cosi ha detto, «vengo con molto piacere»[32].

– Что он сказал? – нервно спросил Дики.

– Сказал, что джентльмен принял наше приглашение с большим удовольствием и будет здесь через несколько минут.

– Ну, конечно, – фыркнул Дики, когда мальчик, насвистывая, ушел, получив свои mancia[33], – пудрит нам мозги. Но он молоток. Ему ведь не больше двенадцати.

Филип огляделся, сжимая и разжимая пальцы.

– Не верю, что он это выдумал.

– Тогда как же?

Филип промолчал.

– Как это место похоже на кладбище, – неожиданно заметил он, – со всеми этими кипарисами и жуткими инструментами дорожных рабочих на каждом шагу.

– Здесь бы не помешали китайские фонарики, – подхватил тему Дики. – Но твое больное воображение не помогает нам решить загадку нашего друга в лодке. Этот пострел нас что, одурачил или как?

– Скоро увидим, – ответил Филип. – Он сказал, через несколько минут.

Они сидели, прислушиваясь.

– У меня мандраж от этого ожидания, – заявил Дики. – Давай позовем этого сорванца и заставим рассказать, что там на самом деле случилось.

– Нет-нет, Дики, это было бы слишком грубо. Давай попробуем разгадать сами. Будем двигаться от известного к неизвестному, как в детективных историях. Мальчик уходит. Приходит на пристань. Видит там каких-нибудь смурных лоботрясов…

– Это вряд ли, – возразил Дики. – Когда мы уходили, там оставалось только два-три ротозея.

– В любом случае, он наткнулся на rampino, который пригрозил позвать стражу.

– Он мог смотаться за выпивкой, – предположил Дики. – Ты снабдил его средствами, а жизнь его наверняка не балует.

– Ну, в таком случае мальчик увидел бы… что?

– Просто кусок парусины, под которым вроде бы кто-то лежит.

– И что бы он тогда сделал? Поставь себя на его место, Дики.

Дики чуть скривился.

– Полагаю, он решил бы, что человек отдыхает под брезентом, и сказал: «Эй, вы там!» – этим своим пронзительным итальянским голоском, от которого любой…

– Да-да, а дальше?

– Дальше, пожалуй, раз уж он такой предприимчивый малый, он бы спустился в гондолу и тронул парусину и… ну, пожалуй, перестал бы шуметь, – неуверенно заключил Дики. – Он бы понял, что дело плохо. Ты должен признать, – добавил он, – проще было бы заключить, что на полпути он встретил приятеля, который ему сказал, что его обдурили: тогда бы он где-нибудь послонялся, выкурил бы сигаретку и вернулся, тяжело дыша, со своей сказочкой – просто чтобы утереть нам нос.

– Это наиболее рациональное объяснение, – согласился Филип. – Но просто забавы ради давай предположим, что, когда он позвал, парусина зашевелилась и поднялась, из-под края показалась рука и…

Послышался звук шагов по камням, и друзья услышали, как кто-то говорит с придыханием:

– Per qui, signor Conte[34].

Сперва они увидели только коренастую фигуру портье в белой жилетке, приближавшегося с важным видом и пыхтевшего, как паровоз; потом позади него рассмотрели другую фигуру – высокого человека в темной одежде, который заметно прихрамывал. Рядом с расфуфыренным портье он казался почти невидимкой.

– Il Conte Giacomelli, – торжественно объявил портье.

Двое англичан поднялись из-за стола, протягивая ладони для рукопожатия, но их гость отступил на полшага и вскинул руку в римском приветствии.

– Как поживаете? – произнес он на превосходном английском. – Боюсь, я немного задержался?

– Всего на минуту-другую, пожалуй, – отозвался Филип. – Не о чем говорить.

Он украдкой рассмотрел графа. Ветвь падуба, нависавшая сверху, почти касалась его шляпы. В темноте он стоял так прямо и неподвижно, что можно было подумать, будто он подвешен к дереву.

– Сказать по правде, – резко сказал Дики, – мы почти поставили на вас крест.

– Поставили крест? – граф, похоже, был озадачен. – Как это поставили крест?

– Не тревожьтесь, – успокоил его Филип. – Он не собирался вас хоронить. Поставить крест может означать, ну знаете, много чего. В этом сложность нашего языка.

– Можно поставить крест на надежде, не так ли? – спросил граф.

– Да, – радостно согласился Филип. – На надежде, определенно. Это как раз и имел в виду мой друг: мы почти поставили крест на надежде увидеть вас. Мы не могли поставить крест на вас – это просто такое выражение, – мы ведь вас даже не знали.

– Понимаю, – сказал граф. – Вы меня не узнали. – Он надолго задумался.

Тишину нарушил Дики:

– Может, ты хороший филолог, Фил, но хозяин чертовски плохой. Граф, наверное, умирает от голода. Давайте выпьем по коктейлю, а потом пойдем в здание ужинать.

– Ну хорошо, заказывай ты. Надеюсь, вы не возражаете, – обратился Фил к графу, когда Дики ушел делать заказ, – но нас за ужином может быть четверо.

– Четверо? – отозвался граф.

– То есть, – сказал Филип, затрудняясь объяснить эту абсурдную ситуацию, – мы пригласили еще кое-кого. Я… я думаю, он придет.

– Это будет восхитительно, – отозвался граф, чуть приподняв брови. – С чего мне возражать? Возможно, я с ним тоже знаком, с вашим… вашим гостем?

– Вряд ли вы с ним знакомы, – пробормотал Филип, совершенно растерявшись. – Он… он…

– Пожалуй, он не de notre monde?[35] – снисходительно предположил граф.

Филип знал, что иностранцы говорят о сословных различиях более открыто, чем англичане, но все равно никак не мог подобрать нужных слов.

– Я не знаю, из какого он мира, – начал он и умолк, осознав курьезный смысл этих слов. – Послушайте, я не представляю, почему мой друг так долго не идет. Может быть, уже сядем? Осторожнее! – воскликнул он, когда граф подошел к стулу. – У него сломана ножка – он вас не выдержит.

Но граф как ни в чем не бывало уселся на стул.

– Вот видите, – произнес он с улыбкой, – он меня выдержал.

Филип смотрел на него в изумлении.

– Вы, наверное, волшебник.

Граф покачал головой.

– Нет, не волшебник, я… я… – он подыскивал слово. – Не могу объяснить по-английски. Ваш друг, который придет… он говорит по-итальянски?

Филип мысленно застонал.

– Я… я, право, не знаю.

Граф качнулся на стуле.

– Не хочу быть любопытным, но он англичанин, ваш друг?

«О боже, – подумал Филип. – Зачем я только затронул эту тему?»

– Сказать по правде, я мало что о нем знаю. Вот это я и пытался вам объяснить. Мы с ним виделись только один раз и пригласили его через третье лицо.

– Как и меня? – спросил граф, улыбаясь.

– Да-да, но обстоятельства были другими. Мы случайно на него наткнулись и подбросили.

– Подбросили? – переспросил граф. – Вы занимались спортом?

– Нет, – сказал Филип с неловким смешком. – Мы подбросили его фигурально – подвезли в гондоле. А вы как прибыли? – спросил он, радуясь возможности сменить тему.

– Меня тоже подбросили, – ответил граф.

– В гондоле?

– Да, в гондоле.

– Какое странное совпадение, – сказал Филип.

– Так что, видите, – улыбнулся граф, – у нас с вашим другом будет кое-что общее.

Они замолчали. Филип ощутил растущую неловкость, которую не мог определить или объяснить. Ему хотелось, чтобы скорее вернулся Дики: он сможет направить беседу в нужное русло. Граф снова заговорил:

– Я рад, что вы сказали мне о вашем друге. Мне всегда нравится знать что-нибудь о человеке прежде, чем я с ним познакомлюсь.

Филип почувствовал, что должен положить конец этому недоразумению.

– Ну, вряд ли вы с ним познакомитесь, – воскликнул он. – Видите ли, я не думаю, что он существует. Это все глупая шутка.

– Шутка? – переспросил граф.

– Да, розыгрыш. У вас, в Италии, не играют в такую игру первого апреля, заставляя людей поверить в какую-нибудь глупость или сделать ее? А тех, кто купился на шутку, мы называем апрельскими дурачками.

– Да, у нас есть такой обычай, – мрачно проговорил граф, – только мы их называем pesci d'Aprile – апрельские рыбы.

– А, – сказал Филип, – это потому, что вы нация рыболовов. Апрельская рыба – это такая рыба, от которой вы не ожидаете… что-то, что вы вытаскиваете из воды, и…

– Что это? – вдруг сказал граф. – Я слышал голос.

Филип прислушался.

– Возможно, это ваш другой гость.

– Не может быть. Нет!

Звук повторился: Филипа едва слышно позвали по имени. Но почему Дики звал его так тихо?

– Вы меня извините? – спросил Филип. – Думаю, меня зовут.

Граф склонил голову.

– Ушам своим не верю, – взволнованно прошептал ему Дики. – Наверное, я все неправильно понял. Но они такое говорят… такое… Может, ты им объяснишь? Наверное, они спятили – я им так и сказал.

Он привел Филипа в холл отеля. Там были портье и два vigili. Они переговаривались шепотом.

– Ma è scritto sul fazzoletto[36], – говорил один из них.

– Что он сказал? – спросил Дики.

– Сказал, так написано на его носовом платке, – сказал Филип.

– К тому же мы оба его знаем, – отозвался другой полисмен.

– О чем вообще разговор? – воскликнул Филип. – Кого вы знаете?

– Il Conte Giacomelli, – ответили хором vigili.

– И что, он вам нужен? – спросил Филип.

– Он был нам нужен три дня назад, – сказал один из них. – Но теперь уже поздно.

– Поздно? Но он… – Филип внезапно замолчал и посмотрел на Дики.

– Я им говорил, – вскричал портье, который, похоже, вовсе не был настроен укрывать графа Джакомелли от рук правосудия. – Много раз, много раз говорил: «Граф в саду, с английскими джентльменами». Но они мне не верят.

– Но это правда! – воскликнул Филип. – Я только что его видел. Что говорят vigili?

– Они говорят, что он мертв, – ответил портье. – Они говорят, что он мертв и его тело в вашей гондоле.

Наступила гробовая тишина. Оба vigili, очевидно утомленные спором, стояли чуть поодаль, угрюмые и равнодушные. Наконец один из них проговорил:

– Это правда, signori. Si è suicidato[37]. Его дела пошли плохо. Он был большой мошенник и знал, что его арестуют и осудят. Cosi si è salvato[38].

– Может, он и мошенник, – сказал Филип, – но я уверен, что он жив. Идемте в сад, и вы сами увидите.

Vigili покачали головами, пожали плечами и пошли следом за ним. Все вместе они подошли к столику под деревом. Но там никого не было.

– Вот видите, signori, – сказал один из vigili с чувством собственной правоты, – все, как мы и сказали.

– Наверное, он ушел, – продолжал настаивать Филип. – Он сидел на этом стуле… вот так…

Но его усилия подтвердить свои слова наглядным примером не оправдались. Стул рухнул под ним, и Филип довольно нелепо растянулся на каменном полу, больно ударившись. Когда он поднялся, один из полисменов взял стул и, проведя по нему рукой, заметил:

– Сидение мокрое.

– Да? – равнодушно сказал Филип.

– Не думаю, что кто-то мог сидеть на этом стуле, – настаивал полисмен.

«Он считает меня обманщиком», – подумал Филип и покраснел. Но другой vigile, желая пощадить его чувства, сказал:

– Возможно, это был самозванец. Тот, о ком вы говорите. Какой-нибудь аферист. Таких немало, даже в Италии. Надеялся вытянуть денег из signori.

Он огляделся, ища поддержки; портье кивнул.

– Да, – устало согласился Филип. – Это, несомненно, все объясняет. Мы вам еще понадобимся? – спросил он vigili. – У тебя есть визитка, Дики?

Vigili, получив нужную им информацию, попрощались и отбыли восвояси.

Дики повернулся к портье.

– А где тот юный пострел, который передал наше сообщение?

– Пострел? – переспросил портье.

– Ну, официант.

– Ах, piccolo? Он уже ушел, сэр, на ночь.

– Везет ему, – сказал Дики. – Эй, кто это? Мои бедные нервы больше не выдержат никаких фокусов.

Это был метрдотель.

– Сколько будет джентльменов за ужином, трое или четверо? – спросил он с подобострастным поклоном.

Филип с Дики переглянулись, и Дики закурил сигарету.

– Только два джентльмена, – ответил он.

Самоходный гроб[39]

Хью Кертис сомневался, стоит ли принимать приглашение Дика Манта провести выходные в Лоуленде. Он мало что знал о Манте. Вроде бы тот был богат, эксцентричен и, как многие люди подобного сорта, увлекался коллекционированием. Хью смутно помнил, как однажды спросил у своего друга Валентина Остропа, что именно коллекционирует Мант, но ответ Валентина ему не запомнился. Хью Кертис был человеком рассеянным и забывчивым, и сама мысль о какой-то коллекции, не говоря уже о необходимости помнить все ее предметы, изрядно его утомляла. В его представлении воскресные сборища хороши только тогда, когда большую часть времени тебя никто не трогает, а остаток дня можно провести в обществе прекрасных дам. Неохотно порывшись в памяти – Хью ненавидел тревожить ее покой, – он все-таки вспомнил, как Остроп говорил, что в Лоуленде собираются исключительно мужские компании, обычно не больше четырех человек. Валентин не знал, кто будет четвертым, но настойчиво уговаривал Хью поехать.

– Тебе понравится Мант, – сказал он. – Он ничего из себя не корчит. Он такой, какой есть.

– Какой именно? – спросил его друг.

– Ну, он большой оригинал… и странный, если угодно, – ответил Валентин. – Он, если хочешь, являет собой редкое исключение: он эксцентричнее, чем кажется, в то время как большинство людей, наоборот, оказываются более заурядными, чем думаешь вначале.

Хью Кертис с ним согласился.

– Но мне нравятся обычные люди, – добавил он. – И как мы, по-твоему, поладим с Мантом?

– О, – сказал его друг, – ему как раз нравятся такие люди, как ты. Обычные люди… что за глупое слово… я имею в виду, нормальные люди. Их реакции куда ценнее.

– От меня ждут реакций? – спросил Хью с нервным смешком.

– Ха-ха! – рассмеялся Валентин, легонько ткнув его локтем. – Никогда не знаешь, что он учудит. Но ты же приедешь, да?

Хью Кертис пообещал, что приедет.

И все равно утром в субботу он пожалел о своем решении и стал прикидывать, как бы повежливее отказаться. Он был человеком не первой молодости, с устоявшимися представлениями и, хотя не был снобом, все же имел привычку судить о новых знакомствах по меркам своего круга. В этом кругу не особенно привечали Валентина Остропа, который был самым своеобразным из его друзей. Наедине с Хью он бывал очень даже приятным, но, оказавшись в компании родственных душ, начинал откровенно форсить, чего Хью интуитивно не одобрял. Он никогда не проявлял любопытства относительно друзей Валентина, полагая подобное неуместным, и не задавался вопросом, почему тот так меняется в окружении близких приятелей, а также что означают эти перемены. И все же Хью не оставляло предчувствие, что при Манте Валентин проявит себя не с лучшей стороны.

Может, послать телеграмму, сославшись на непредвиденные обстоятельства? Хью обдумал такой вариант, но, отчасти из принципа, отчасти из-за лени (ему не хотелось утруждать свой мозг, придумывая благовидные оправдания для отказа), решил ничего не менять. Тем более он уже написал, что непременно примет приглашение. У него также мелькнула мысль (совершенно необоснованная), что Мант узнает правду и устроит ему что-нибудь гадкое.

Он сделал, что мог, для собственного спокойствия: нашел в расписании поздний поезд, на котором еще успевал к ужину, и телеграфировал о времени прибытия. Он рассчитал, что приедет в имение в начале восьмого. «Даже если ужин подадут поздно, в половине девятого, – размышлял он, – вряд ли со мной что-то случится за час с четвертью». Эту привычку обозначать временные рамки относительной безопасности от неведомых бедствий Хью приобрел еще в школе. «Что бы я ни натворил, – говорил он себе, – они же меня не убьют». Во время войны этот мысленный оберег временно утратил силу: его очень даже могли убить, собственно, для того все и затевалось. Но теперь, когда вновь воцарился мир, защитные свойства его восстановились, и Хью прибегал к нему чаще, чем сам себе в этом признавался. Как ни смешно, он прибегнул к нему и сейчас. Досадно было лишь то, что он прибудет в имение уже в сентябрьских сумерках, ведь составлять впечатление о новом месте предпочтительнее при свете дня.

Два других гостя не разделили желания Хью Кертиса приехать позже. Оба прибыли в Лоуленд как раз к чаю. Приехали по отдельности – Остроп на машине, – но встретились практически на пороге, и каждый втайне подозревал, что другой специально явился пораньше, чтобы пообщаться с хозяином дома наедине.

Но даже если они и имели такие намерения, их надеждам все равно не суждено было бы сбыться. Подошло время чая, в чайнике закипела вода, но Мант по-прежнему не появлялся, и Остроп наконец попросил своего собрата-гостя заварить чай.

– Назначаю вас заместителем хозяина, – сказал он. – Вы хорошо знаете Дика, уж точно лучше, чем я.

И это была правда. Остроп давно хотел познакомиться с Тони Беттишером, который теперь, после смерти некоего Скуарчи, смутно известного Валентину только по имени, занял место старейшего и ближайшего друга Манта. Сам Беттишер был невысоким, темноволосым и коренастым, и его внешний облик никак не указывал ни на свойства его характера, ни на род занятий. Валентин знал, что Беттишер работал в Британском музее, но точно так же мог быть и каким-нибудь биржевым маклером.

– Вы, должно быть, бывали в этом имении во все времена года, – сказал Валентин. – А я здесь осенью впервые. Как тут красиво!

Он выглянул в окно, выходившее на лесистую долину и горизонт, скрытый верхушками деревьев. В саду жгли листья, и запах доносился в дом.

– Да, я здесь достаточно частый гость, – отозвался Беттишер, колдуя над заварочным чайником.

– Насколько я понял из письма, Дик недавно вернулся из-за границы, – сказал Валентин. – Но почему он уехал из Англии в ту редкую пору, когда здесь вполне сносно? Интересно, он ездил для удовольствия или по делу? – Склонив голову набок, он посмотрел на Беттишера с выражением притворного отчаяния.

Беттишер протянул ему чашку с чаем.

– Как я понимаю, он всегда действует по собственным побуждениям.

– Да, но что это за побуждения? – воскликнул Валентин с наигранной досадой. – Конечно, наш Ричард сам себе голова, мы все это знаем. Но у него должны быть какие-то причины. Я не думаю, что ему нравится путешествовать. Это так хлопотно и неудобно. А Дик любит комфорт. Вот почему он берет с собой столько багажа.

– Да? – спросил Беттишер. – Вы ездили вместе?

– Нет, но мой внутренний Шерлок Холмс это установил, – объявил Валентин с победным видом. – Верный Франклин не успел разобрать вещи. Два огромных ящика. И это вы называете личный багаж? – Он произнес эту фразу весьма выразительно, набросившись на слово «личный», точно ястреб на горлицу.

– Возможно, там детские коляски, – предположил Беттишер.

– Вы думаете? Вы считаете, он коллекционирует детские коляски? Это многое объясняет!

– Что объясняет? – спросил Беттишер, ерзая в кресле.

– Его коллекцию, разумеется! – Валентин вскочил на ноги и посмотрел на Беттишера напряженным, серьезным взглядом. – И почему он ее никому не показывает, и почему так не любит о ней говорить. Неужели не ясно? Человек неженатый, холостяк sine prole[40], насколько мы знаем, и у него полный чердак детских колясок! Это уже совсем странно. Люди будут смеяться, а Ричард, при всей нашей к нему любви, все-таки слишком серьезен. Как, по-вашему, это уже подпадает под категорию пагубного пристрастия?

– Всякое коллекционирование – пагубное пристрастие. В своем роде порок.

– Ах, нет, Беттишер, не будьте суровым, не будьте циничным – все-таки не порок, а замена пороку. Но скажите, пока он не пришел – а он наверняка скоро придет, того требуют законы гостеприимства, – я был прав в своем предположении?

– В каком именно? У вас их столько…

– Я имею в виду, для чего он ездит по заграницам, чем заполняет свой дом, о чем думает наедине с собой – иными словами, его коллекцию. Он собирает детские коляски? – Валентин выдержал театральную паузу.

Беттишер ничего не ответил. Его веки дергались, а кожа вокруг глаз как-то резко втянулась внутрь. Он уже открыл было рот, но Валентин не дал ему сказать:

– О, нет. Разумеется вы его доверенное лицо, ваши уста запечатаны. Не говорите мне, вы не должны ничего говорить, я вам запрещаю!

– Что он не должен тебе говорить? – раздался голос на другом конце комнаты.

– Ой, Дик! – воскликнул Валентин. – Ты меня напугал! Тебе надо бы научиться ходить нормально, а не подкрадываться бесшумно, да, Беттишер?

Хозяин дома подошел к гостям, беззвучно ступая и так же беззвучно смеясь. Это был невысокий, худой человек, что называется хрупкого телосложения, со вкусом одетый и подчеркнуто элегантный в манерах.

– Я думал, ты не знаком с Беттишером, – сказал он после всех положенных взаимных приветствий. – Однако, когда я вошел, ты с трудом сдерживал поток откровений, готовый сорваться с его уст. – Он говорил с легкой иронией, словно одновременно задавая вопрос и констатируя факт.

– Мы провели вместе не один час, – беззаботно отозвался Валентин, – за весьма интересной беседой. Угадай, о чем мы говорили.

– Надеюсь, не обо мне?

– О чем-то очень тебе дорогом.

– Стало быть, о тебе?

– Не насмехайся. Предмет нашей беседы… вернее, предметы… прочны и полезны.

– Да, придется тебя исключить, – задумчиво проговорил Мант. – И для чего их используют?

– Для транспортировки тел.

Мант взглянул на Беттишера, который упорно смотрел в камин.

– Из чего они сделаны?

Валентин хихикнул, наморщил лоб и сказал:

– Я плохо в них разбираюсь, но, вероятно, из дерева. Главным образом.

Мант резко поднялся и пристально посмотрел на Беттишера, который лишь приподнял брови, но ничего не сказал.

– На определенном этапе существования, – продолжал Валентин, очень довольный собой, – они служат нам всем.

Возникла короткая пауза. Затем Мант спросил:

– Где мы их обычно встречаем?

– Я сам стараюсь по возможности их избегать, – сказал Валентин. – Но их каждый день можно встретить на улицах – и здесь, у тебя.

– Почему ты стараешься их избегать? – довольно угрюмо спросил Мант.

– Поскольку ты ими интересуешься, и неровно к ним дышишь, и собираешь их со всех концов света, мне будет больно это сказать, – заявил Валентин, по-прежнему очень довольный собой, – но меня не прельщают комки человеческой плоти при отсутствии духа, который делает плоть терпимой. – Он встал в ораторскую позу и шумно вдохнул через нос. Наступила долгая тишина. В помещении уже ощущались вечерние сумерки.

– Что ж, – произнес Мант резким голосом, – ты первый, кто разгадал мой секрет, если это звучит не слишком высокопарно. Прими мои поздравления.

Валентин поклонился.

– Можно полюбопытствовать, как ты догадался? Пока я был наверху, ты, должно быть… ты… осмотрел дом? – В голосе Манта слышалось явственное неодобрение, но Валентин этого не заметил и проговорил с важным видом:

– В этом не было необходимости. Они стояли в передней, у всех на виду. Мой внутренний Шерлок Холмс (он у меня есть) распознал их сразу же.

Мант пожал плечами и произнес уже не таким напряженным тоном:

– На этом этапе знакомства я не собирался тебя просвещать. Но раз уж ты все равно догадался, скажи… чисто из любопытства… ты не пришел в ужас?

– В ужас? – переспросил Валентин. – Мне кажется, это по-своему мило, так оригинально, так… человечно. С эстетической точки зрения это просто восторг, хотя мои моральные принципы все же немного задеты.

– Этого я и боялся, – пробормотал Мант.

– Я сторонник контроля рождаемости, – пояснил Валентин. – Каждый вечер я ставлю свечку за здравие Мэри Стоупс.

Мант озадаченно нахмурился.

– Тогда почему же ты не одобряешь… – начал он, но Валентин продолжал, не обращая на него внимания:

– С другой стороны, если ты собираешь их у себя, это тоже как бы противодействие. Как экземпляры коллекции они простаивают без дела. Ты их держишь пустыми?

Беттишер приподнялся со стула, но Мант остановил его взмахом бледной руки и сдавленно пробормотал:

– По большей части пустыми.

Валентин восторженно хлопнул в ладоши.

– Значит, есть не пустые? Ты и вправду большой затейник. Представляю, как они, милашки, лежат неподвижно, не могут и пальчиком пошевелить, а не то что закричать! Парад манекенов!

– Они кажутся более завершенными, когда внутри кто-то есть, – заметил Мант.

– Но кто их толкает? Они же не катятся сами собой.

– Послушай, – медленно проговорил Мант. – Я только что вернулся из-за границы и привез экземпляр, который движется сам собой или почти сам собой. Он в передней, где ты его видел. Ждет, когда его распакуют.

Валентин Остроп всегда был острословом и душой компании. Никто лучше него не умел вдохнуть новую жизнь в выдыхавшуюся шутку. Сказать по правде, он сам полагал, что эта шутка себя изжила; но он был человеком ответственным, осознающим свои обязанности перед обществом, и поэтому воскликнул, призвав на помощь весь свой внутренний неуемный энтузиазм:

– Ты хочешь сказать, что он полностью самодостаточен, этот твой экземпляр, и обходится без посторонней помощи и что любящая мать может доверить ему свое самое большое сокровище без страха и нянек?

– Да, – сказал Мант, – и без гробовщика, и без могильщика.

– Без гробовщика?… Без могильщика?… – растерянно переспросил Валентин. – Какое они имеют отношение к детским коляскам?

Последовала долгая пауза, во время которой три фигуры, застывшие каждая на своем месте, как будто утратили всякую взаимосвязь.

– Стало быть, ты не знал, – наконец проговорил Мант, – что я коллекционирую гробы.

Часом позже все трое стояли в комнате наверху и смотрели на крупный продолговатый предмет, застывший посреди кучи древесной стружки, словно зарывшись в нее головой, – именно такую картину рисовала больная фантазия Валентина. Хозяин дома демонстрировал свое новое приобретение.

– Забавно он выглядит, когда неподвижен, – заметил Мант. – Как будто его убили. – Он задумчиво подтолкнул гроб ногой, и тот заскользил в сторону Валентина, который с опаской попятился.

Трудно было понять, куда именно двигалась эта штуковина: казалось, что у нее не было четко заданного направления и она перемещалась во все стороны одновременно, как краб.

– Здесь ему не развернуться, – вздохнул Мант. – Но он очень быстрый, и у него словно есть дар прогнозировать цель. Если прижмет кого к стенке, вряд ли бедняга сумеет уйти. Здесь я не буду показывать, потому что мне жалко полы, но в лесу он закапывается в землю за три минуты, а в разрыхленную землю, скажем на клумбе, зароется и за минуту. Он кубической формы, чтобы удобнее было копать. Он складывает человека пополам, выгибает назад, ломая хребет. Макушка оказывается прямо под пятками. Ступни «смотрят» вверх. О, пружина торчит. – Мант наклонился и что-то подправил. – Правда, прелестная игрушка?

– Если смотреть с точки зрения преступника, а не инженера, – заметил Беттишер, – в помещении он практически бесполезен. Ты не испытывал его на каменном полу?

– Один раз попытался. Он верещит от боли, но только тупит лезвия.

– О том и речь. Словно крот на брусчатке. И даже на самом обычном ковровом покрытии. Если он и зароется в пол, в ковре останется дырка. И сразу будет понятно, куда он делся.

Мант и тут согласился.

– Но что самое странное, – добавил он, – в нескольких комнатах этого дома он вполне может скрыться практически без следа, и никто, кроме опытного детектива, ничего не заметит. На днище у него, конечно, ножи, но крышка – самый что ни на есть настоящий паркет. Гроб очень чувствительный – вы сами видели, как он словно ощупывает поверхность, – он обследует планки и идеально подстраивается под рисунок паркета. Но я, конечно, согласен. Это и вправду не комнатная забава. Ладно, вы идите вниз, а я пока тут приберусь. И спущусь к вам буквально через минуту.

Притихший, задумчивый Валентин поплелся в библиотеку следом за Беттишером.

– А презабавная вышла сцена, – заметил Беттишер, издав тихий смешок.

– Сейчас наверху? Честно сказать, у меня до сих пор мурашки по коже.

– Нет, не сейчас. Я имею в виду, когда вы с Диком говорили о разных вещах.

– Боюсь, я выставил себя дураком, – удрученно сказал Валентин. – Я уже толком не помню, что именно мы говорили. Но помню, что я хотел кое о чем вас спросить.

– Спрашивайте, только я не обещаю, что отвечу.

Валентин на секунду задумался.

– Да, теперь вспомнил.

– Так о чем вы хотели спросить?

– Сказать по правде, я сам не знаю, стоит ли спрашивать. Это насчет тех слов Дика… Я тогда не придал им значения. Он, наверное, просто шутил.

– Каких слов?

– Насчет этих гробов. Они настоящие?

– «Настоящие» в каком смысле?

– В смысле, можно ли их использовать по назначению…

– Друг мой, они и были использованы по назначению.

Валентин улыбнулся, но как-то натянуто.

– Они полноразмерные… в смысле, они натуральных размеров?

– Это не одно и то же, – усмехнулся Беттишер. – Думается, не будет вреда, если я скажу так: Дик – типичный коллекционер. Ему интересны всякие редкости, необычные формы, карлики, все в таком роде. Разумеется, каждая анатомическая аномалия требует и особенной формы гроба. В общем и целом экземпляры его коллекции несколько меньше средних – по крайней мере, короче. Вы об этом хотели спросить?

– Вы уже многое мне рассказали, но остался один вопрос.

– Какой именно?

– Когда я думал, что мы говорим о колясках…

– Да-да.

– Я спросил, пустые они или нет. Помните?

– Что-то припоминаю.

– Потом я сказал, что у него там, наверное, манекены, и он вроде бы согласился.

– О да.

– Но вряд ли он говорил всерьез. Это было бы слишком… реалистично.

– Ну, может быть, не манекены, а просто куклы.

– Куклы тоже бывают разные. Скелет, например, тоже смотрелся бы странно. – Валентин пристально уставился на Беттишера.

– Он был в отъезде, – быстро проговорил тот. – Я не в курсе его последних затей. А вот и он сам.

Мант вошел в комнату.

– Дети мои, – сказал он, – вы смотрели на время? Уже почти семь часов. И вы не забыли, что у нас будет еще один гость? Он вот-вот должен приехать.

– Кто он? – спросил Беттишер.

– Друг Валентина. Валентин, ты несешь за него ответственность. Я его пригласил, отчасти чтобы сделать тебе приятное. Я едва с ним знаком. Как мы будем его развлекать?

– Что он за человек? – полюбопытствовал Беттишер.

– Опиши его нам, Валентин. Он высокий или низкий? Я что-то не помню.

– Он среднего роста.

– Блондин или брюнет?

– Просто русый.

– Молодой или старый?

– Лет тридцати пяти.

– Холост или женат?

– Холост.

– Так что, он один в целом свете? Никто за него не волнуется, не переживает, где он и что с ним?

– Насколько я знаю, у него нет близких родственников.

– Вы хотите сказать, что, весьма вероятно, никто не знает о том, что он проведет воскресенье здесь?

– Наверное, нет. В Лондоне он снимает квартиру. Вряд ли он сообщит адрес квартирным хозяевам.

– Поразительно, до чего люди бывают беспечны. Он храбрый или робкий?

– Вот это вопрос! Примерно такой же храбрый, как я.

– Умный или не очень?

– У меня все друзья умные, – заявил Валентин, вернувшись к своей обычной беззаботной манере. – Он не интеллектуал: его пугают сложные игры типа шарад или умные разговоры.

– Тогда ему здесь делать нечего. Он играет в бридж?

– Кажется, он не особенно разбирается в карточных играх.

– Может быть, Тони сыграет с ним партию в шахматы?

– О нет. Шахматы требуют сосредоточенности.

– Так он, значит, мечтатель? – спросил Мант. – Он замечает, что происходит вокруг? Смотрит под ноги?

– Он такой человек, – сказал Валентин, – который любит, чтобы во всем был порядок. Любит, когда его водят за ручку. Он доверчивый и послушный, как хорошо воспитанный ребенок.

– В таком случае, – сказал Мант, – нужно придумать какое-то детское развлечение, чтобы не слишком его напрягать. Может быть, «Музыкальные стулья»?

– Лучше не надо. Он будет смущаться, – не согасился Валентин. Он почувствовал нежность к отсутствующему приятелю, и ему захотелось за него заступиться. – Я бы оставил его в покое. Он довольно стеснительный. Если пытаться его тормошить, он испугается и еще больше замкнется в себе. Лучше пусть сам проявляет инициативу. Он не любит, когда его преследуют, но деликатно преследует сам.

– Ребенок с охотничьими инстинктами, – задумчиво проговорил Мант. – Как же нам его развлечь? О, знаю! Сыграем в прятки. Мы спрячемся, а он будет искать. Так он точно не ощутит, что мы навязываем ему свое общество. Это будет верх такта. Он должен прийти с минуты на минуту. Надо скорее прятаться.

– Но он не знаком с этим домом.

– Тем ему будет интереснее, раз уж он любит самостоятельно делать открытия.

– А если он упадет и ушибется?

– С детьми такого не бывает. Вы пока прячьтесь, а я поговорю с Франклином, – тихо произнес Мант. – Только, чур, играть честно, Валентин. Не иди на поводу у своих природных влечений. Не поддавайся в игре лишь потому, что тебе не терпится приступить к ужину.

Машина, которая встретила Хью Кертиса на станции, была начищена до зеркального блеска и буквально сияла в лучах заходящего солнца. Шофер, казавшийся продолжением автомобиля, так стремительно закинул в багажник саквояж Хью, усадил его самого на заднее сиденье и укутал пледом, что создалось впечатление, будто он опередил само время. Про себя Хью подосадовал на такую поспешность, на такое вмешательство в ритм его мыслей. Это было предчувствие тех усилий, которые уже совсем скоро ему придется приложить, чтобы приспособиться к новому месту; предчувствие резкой психологической перестройки, вызванной визитом в чужой дом, особенно если там собирается незнакомая компания. Капитуляция собственной личности, если угодно. По сути, маленькая смерть, как мог бы выразиться человек, наделенный поэтическим воображением.

Машина притормозила, свернула с главной дороги, въехала в покрашенные белой краской ворота и еще две-три минуты катилась по гравийной дорожке под сенью деревьев. В сумерках было не видно, далеко ли простирались деревья вправо и влево. Зато дом показался практически сразу: довольное большое, солидное здание постройки начала девятнадцатого века, покрытое кремовой штукатуркой, с высокими окнами, частично прямоугольными, частично закругленными сверху. Тихий и величавый, дом как будто светился в сумерках сам по себе, источая мягкое сияние. У Хью поднялось настроение. Он уже предвкушал гул приветственных голосов, что донесутся ему навстречу из глубин дома. Он улыбнулся слуге, открывшему дверь. Однако тот не улыбнулся в ответ, и из темной передней у него за спиной не донеслось ни звука.

– Мистер Мант с друзьями играют в прятки, сэр, – объявил дворецкий с таким серьезным видом, что Хью постеснялся рассмеяться. – Вам велено передать, что «домиком» будет библиотека, а вы сами будете «водой», кажется, так он сказал. Мистер Мант распорядился, чтобы свет не горел во всем доме до конца игры, сэр.

– И мне надо вступить в игру прямо сейчас? – спросил Хью, шагая следом за своим провожатым и слегка спотыкаясь. – Или можно сначала пройти к себе в комнату?

Дворецкий остановился и распахнул дверь.

– Это библиотека. Насколько я понял, сэр, мистер Мант говорил, что игра начинается сразу по вашем прибытии.

Откуда-то из глубин дома донеслось еле слышное «ку-ку».

– Мистер Мант просил передать, что ходить можно куда угодно. Весь дом в вашем распоряжении, – добавил дворецкий и ушел.

Валентин Остроп испытывал самые противоречивые чувства. Его собственное безобидное легкомыслие слегка потускнело, столкнувшись с более жестким легкомыслием его друга. Валентин был уверен, что Мант – человек с золотым сердцем, которое он предпочитает скрывать за несколько зловещей наружностью. Если он собирался напугать гостя своими заупокойными разговорами и самоходными гробами, то у него это получилось. Валентина до сих пор чуть мутило. Однако крепкие нервы и отменный запас жизнерадостности все-таки взяли свое, а невинная очаровательная забава, которой они предавались сейчас, уняла все тревоги и улучшила настроение, укрепив его в мысли, что первое впечатление о Манте все-таки было верным: он очень неглуп и весьма проницателен, возможно, в чем-то и дилетант, но человек действия, с твердым, даже непримиримым характером, из тех людей, кого следует уважать, но не надо бояться. Также он ощущал нарастающее желание поскорее увидеться с Кертисом: он хотел познакомить Кертиса и Манта, уверенный, что двое людей, которые нравятся ему самому, непременно понравятся и друг другу. Он рисовал себе в воображении приятную встречу по окончании шуточного противостояния в игре – захватчик и пленный весело рассмеются, слегка запыхавшись, над столь необычными обстоятельствами их знакомства. С каждой минутой его настроение становилось все лучше и лучше.

Его беспокоило лишь одно: ему хотелось поделиться с Кертисом новыми сведениями, рассказать ему обо всем, что случилось сегодня, но это значило бы предать доверие хозяина дома. Как бы сам Валентин ни старался смотреть сквозь пальцы на странности Манта, связанные с его коллекцией, было ясно, что тот не выдал бы свой секрет, если бы не был сбит с толку путаницей в разговоре. Да и Хью вряд ли поверит, если выдать ему только голые факты.

Но хватит праздных раздумий. Ему надо спрятаться – и побыстрее. Он бывал в этом доме лишь дважды и плохо знал расположение комнат. Темнота, ясное дело, тоже не помогала. Дом был длинным и симметричным, все парадные помещения располагались на первом этаже. На втором – комнаты для прислуги и кладовые, там уж наверняка будет где спрятаться. Да, там точно найдется укрытие.

Он бывал на втором этаже лишь один раз, сегодня вечером с Мантом, и ему не слишком хотелось подниматься туда опять, но надо было настраиваться на игру. Он нашел лестницу, поднялся на один пролет и остановился на верхней ступеньке: во всем доме и вправду не было света.

– Что за абсурд, – подумал Валентин. – Пожалуй, я все-таки сжульничаю.

Он вошел в первую комнату слева по коридору и щелкнул выключателем. Свет не зажегся: электричество выключили во всем доме. Но при свете спички Валентин разглядел, что это спальня с ванной в том же помещении. В одном углу стояла кровать, в другом – большая прямоугольная емкость, накрытая крышкой, очевидно ванна. Ванна располагалась недалеко от двери.

Пока он стоял и раздумывал, в коридоре раздались шаги. Ну уж нет, его просто так не найдут. Быстрый, как мысль, Валентин приподнял крышку, которая оказалась совсем не тяжелой, забрался в ванну и аккуратно опустил крышку на место.

Места внутри оказалось гораздо меньше, чем ему представлялось, было как-то тесновато, и сама емкость по ощущениям вовсе не походила на ванну, но размышления Валентина о природе его укрытия внезапно прервал звук голосов, зазвучавших прямо в комнате. Они были настолько приглушенными, что поначалу он их не узнал. Но невидимые собеседники явно о чем-то спорили.

Валентин осторожно приподнял крышку. Света не было, и он поднял ее чуть выше. Теперь ему стало слышно, о чем говорили эти двое.

– Не знаю, что ты задумал, Дик, – сказал Беттишер. – С предохранителем будет бессмысленно, без предохранителя – слишком опасно. Не лучше ли повременить?

– Другой такой возможности может и не представиться, – произнес Мант таким чужим, странным голосом, что Валентин его едва узнал.

– Возможности для чего? – спросил Беттишер.

– Выяснить, точно ли этот самоходный гроб способен на то, о чем говорил Мадрали.

– Ты имеешь в виду, может ли он исчезать? Мы знаем, что может.

– Я имею в виду, может ли он послужить средством для исчезновения кого-то еще.

Возникла короткая пауза. Затем Беттишер сказал:

– Даже не думай. Мой тебе совет.

– Он не оставит никаких следов, – возразил Мант, наполовину капризно, наполовину обиженно, как ребенок, которому не дают учинить шалость. – Родственников у него нет. Никто не знает, что он поехал сюда. Может быть, он и вовсе сюда не доедет. Можно сказать Валентину, что он так и не появился.

– Мы уже все обсудили, – твердым голосом проговорил Беттишер, – и решили, что так не пойдет.

Они опять замолчали, и в тишине стало слышно, как где-то снаружи рокочет автомобильный мотор.

– Пойдем, – позвал Беттишер.

Но Мант, похоже, его удержал. И произнес умоляющим, чуть ли не жалобным голосом:

– Но ты же не против, если я его там поставлю, на предохранителе?

– Где там?

– У серванта с фарфором. Там он точно на него наткнется.

Раздраженный голос Беттишера донесся уже из коридора:

– Ну, если тебе так уж хочется… Только это бессмысленно.

Мант на секунду замешкался в комнате, напевая себе под нос тонким голосом, звенящим от жадного предвкушения:

– На предохранителе вверх или вниз, вот в чем вопрос! – Повторив это трижды, он выскочил в коридор, сердито окликая Беттишера: – Между прочим, ты мог бы и помочь мне, Тони. Мне одному будет не очень удобно ворочать такую тяжесть.

Гроб и вправду оказался тяжелым. Когда Валентин кое-как справился с охватившей его истерикой, у него в голове осталась лишь одна мысль: надо поскорее убрать смертоносный предмет с дороги Хью Кертиса. Чем дальше, тем лучше. Желательно и вовсе вышвырнуть в окно. В темноте очертания гроба, расположенного в таком месте, куда человек непременно шагнет, чтобы не налететь на сервант, казались пугающе знакомыми. Валентин попытался припомнить, как работает эта штуковина. Но ему вспомнилось только одно: «Торцы безопасны, а бока лучше не трогать». Или наоборот? «Бока безопасны, а торцы лучше не трогать»? Эти две мысли смешались в его сознании, окончательно сбив с толку, и тут он услышал приглушенное «ку-ку», донесшееся сначала из одной части дома, а потом – из другой. И еще он услышал шаги в коридоре этажом ниже.

Валентин все же решился и с уверенностью, поразившей его самого, обхватил деревянный куб и оторвал его от пола. Он почти не замечал его вес, когда мчался по темному коридору. Внезапно он понял, что только что пробежал мимо открытой двери. В свете луны за окном он разглядел, что это спальня, а сам он стоит перед старомодным платяным шкафом, величественным и громоздким, с тремя дверцами, средняя из которых была зеркальной. В зеркале смутно виднелось его отражение с ношей в руках. Валентин бесшумно поставил гроб на паркет, но на выходе из комнаты споткнулся о пуфик и чуть не упал. Произведенный им грохот отозвался в душе чувством глубокого облегчения, а скрежет ключа в запирающемся замке был словно музыка для его слуха.

Он машинально убрал ключ в карман. Но ему тут же пришлось поплатиться за свою неуклюжесть. Не успел он сделать и шага, как чья-то рука схватила его за локоть.

– О, это ты, Валентин! – воскликнул Хью Кертис. – А теперь тихо и быстро веди меня к хозяину дома. Мне надо выпить.

– Мне тоже, – ответил Валентин, которого неудержимо трясло. – Жалко, нет света.

– Ну так включи его, балда.

– Не могу… Электричество вырубили во всем доме. Надо дождаться распоряжений Ричарда.

– А где он сам?

– Где-то прячется. Ричард! – позвал Валентин. – Дик! – Он почему-то стеснялся кричать во весь голос. – Беттишер! Меня нашли! Игра закончилась!

Сначала ответом была тишина, а затем раздался звук шагов. Кто-то спускался по лестнице.

– Это ты, Дик? – спросил Валентин в темноту.

– Нет, это я, Беттишер. – Веселость в его голосе казалась наигранной.

– Меня нашли, – повторил Валентин таким тоном, словно это было великое достижение и большая заслуга всех к этому причастных. – Позвольте представить вам моего друга, который, собственно, меня и нашел. Нет, это я. Мы с вами уже познакомились.

Ошибку исправили, и две руки хоть и не сразу, но все же нашли друг друга на ощупь в полной темноте.

– Боюсь, вы будете разочарованы, когда увидите меня воочию, – сказал Хью Кертис приятным голосом, сразу же располагавшим к себе.

– Я хочу вас увидеть, – заявил Беттишер. – И увижу. Давайте уже включим свет.

– Как я понимаю, нет нужды спрашивать, видел ли ты Дика, – шутливо проговорил Валентин. – Он распорядился, чтобы до конца игры во всем доме не было света. С прислугой он строг, они ему подчиняются беспрекословно. Я не осмелился даже попросить свечу. Но вы хорошо знаете верного Франклина.

– Дик наверняка вот-вот будет здесь, – сказал Беттишер, и впервые за весь день в его голосе слышалась неуверенность.

Все трое прислушались.

– Может быть, он пошел переодеться к ужину? – предположил Кертис. – Уже девятый час.

– Как он будет переодеваться в темноте? – спросил Беттишер.

Они опять замолчали.

– Все, мне надоело, – заявил Беттишер. – Франклин! Франклин! – Его голос прогремел по всему дому, и тут же послышался ответ дворецкого, откуда-то из коридора прямо под ними. – Мы думаем, мистер Мант пошел переодеться, – сказал Беттишер. – Будьте любезны, включите свет.

– Да, сэр, но мне кажется, мистер Мант не заходил в свою комнату.

– Ну, в любом случае…

– Хорошо, сэр.

Буквально сразу коридор озарился светом, и гости искренне поразились – кто-то больше, а кто-то меньше, в той мере, в какой каждый из них был знаком с этим домом, – что еще полчаса назад им было так трудно здесь ориентироваться. Даже Валентин на секунду расслабился, несмотря на всю свою нервозность. Они пошутили насчет того, что голос Хью Кертиса, звучащий из темноты, создает совершенно неправильное впечатление о его обладателе. Валентин, как всегда самый бойкий на язык, поклялся, что этот голос наводит на мысли о долговязом и очень худом человеке с заячьей губой. Они начали потихоньку расходиться по комнатам, и Валентин уже почти дошел до своей, как Хью Кертис окликнул его с Беттишером:

– Послушайте, а мне покажут мою комнату?

– Конечно, – обернулся к нему Беттишер. – Франклин! Франклин! Франклин, будьте добры, проводите мистера Кертиса в его комнату. Я сам не в курсе. – Он скрылся за дверью, не дождавшись дворецкого, который медленно поднялся по лестнице.

– Ваша комната здесь, совсем рядом. В конце коридора, сэр, – сказал он. – Прошу прощения, из-за отсутствия света мы не доставили ваш саквояж. Но это дело одной минуты. Сейчас я его принесу. – Дворецкий повернул ручку, но дверь не открылась. – Странно! Похоже, ее заклинило. – Он надавил на дверь плечом и коленом, но она не поддавалась. – Ее никогда раньше не запирали, – пробормотал он, размышляя вслух, явно растерянный столь вопиющим изъяном во внутреннем механизме домашнего быта. – Прошу прощения, сэр, я схожу за ключом.

Он вернулся через пару минут и осторожно вставил ключ в замок, словно ожидая очередного подвоха, но замок щелкнул, и дверь послушно открылась, как положено всякой приличной двери.

– Я принесу ваши вещи, – сказал дворецкий, и Хью Кертис шагнул в комнату.

– Нет, тут нельзя оставаться, – размышлял вслух Валентин, судорожно пытаясь застегнуть запонку. – После стольких предупреждений это было бы просто безумием. Именно так и бывает в бульварных «страшилках», когда никто не торопится уезжать, гости медлят, игнорируя явные знаки опасности, а злодей убивает их всех, одного за другим, кроме главного героя, который обычно самый глупый из всей компании, но зато самый везучий. Если я тут останусь, я точно выступлю главным героем. Значит, я уцелею. Но что будет с Хью и Беттишером, этим скрытным молчуном? – Он изучил свое отражение в зеркале: щеки горели. – У меня подскочило давление, это тревожный сигнал. Я нездоров, мне срочно нужно в больницу, и Хью должен меня проводить. – Он затравленно оглядел элегантно обставленную комнату, с ее полированной мебелью и прелестной обивкой на стульях, такую уютную, безопасную и ничуть не зловещую. И уже в сотый раз за сегодняшний день его мысли совершили крутой разворот и потекли в противоположную сторону.

Не меньшим безумием будет и поспешное бегство, вызванное испугом из-за какого-то замысловатого розыгрыша. Да, это был розыгрыш, несомненно. Мант, конечно, не весельчак, но тоже любил пошутить, игра в прятки – тому подтверждение. И этот его самоходный гроб, несомненно, был мистификацией, испытанием на доверчивость. Мант не особенно популярен в обществе, у него мало друзей, но это не значит, что он потенциальный убийца. Валентину он всегда нравился. Валентин ни разу не слышал, чтобы кто-то плохо о нем отзывался. Хорош же он будет – в смысле, он сам, Валентин, – если сорвется сейчас и сбежит на ночь глядя! Он потеряет как минимум двух друзей, Манта и Беттишера, и выставит на посмешище не только себя, но и Хью Кертиса.

Бедняга Валентин! Он был настолько сбит с толку, что по дороге в библиотеку успел пять раз передумать. Он повторял про себя заготовленную отговорку: «Извини, Дик, у меня подскочило давление, мне срочно надо в больницу… Хью меня отвезет», – пока слова не утратили всякий смысл, даже самый абсурдный.

Хью был в библиотеке один. Сейчас или никогда. Но едва Валентин открыл рот, его друг бросился ему навстречу и не дал сказать ни слова.

– Ох, Валентин, тут такое творится!

– Где? Что? – встревожился Валентин.

– Нет, нет, ничего страшного не случилось. Наоборот, это даже забавно. Хотя очень странно. Этот дом полон сюрпризов. Я рад, что приехал.

– Что случилось? Рассказывай.

– Ты чего так всполошился? Это всего лишь забавный курьез. Но я лучше тебе покажу, так будет даже смешнее. Пойдем в мою комнату, еще минут пять у нас есть.

Но когда они подошли к двери, Валентин испуганно отпрянул.

– Это твоя комната?

– Ну да, моя. У тебя такое лицо, словно ты увидел привидение. Это самая обыкновенная комната, за одним маленьким исключением. Нет, подожди в коридоре, я подготовлю весь реквизит.

Хью шагнул в комнату и через пару секунд пригласил Валентина войти.

– Ничего странного не замечаешь?

– Я вижу лишь обычный беспорядок.

Пальто валялась на полу, разнообразные предметы одежды были разбросаны по всей комнате.

– Да? Ну, ладно… Никакого мошенничества, джентльмены! – Нарочито театральным жестом Хью поднял пальто с пола. – Что ты видишь теперь?

– Еще одно подтверждение твоей неряшливости в быту – пару туфель на том же месте, где было пальто.

– Посмотри хорошенько на эти туфли. Тебе ничего не кажется странным?

Валентин присмотрелся. Это были самые обыкновенные коричневые мужские туфли, лежавшие рядом, подошвами вверх, буквально в шаге от шкафа. Как будто кто-то снял их и забыл убрать в шкаф или, наоборот, вынул из шкафа и забыл надеть.

– Ну, – наконец проговорил Валентин, – обычно я не кладу туфли подошвами вверх, но тебе, может быть, так удобнее.

– Ага! – Голос Хью звенел ликованием. – Вот тут ты и ошибся. Это не мои туфли.

– Не твои? Значит, их тут оставили по ошибке. Франклин должен был их убрать.

– Да, но я же не зря их накрыл. Я восстанавливаю последовательность событий, в надежде тебя впечатлить. Пока он ходил вниз за моим саквояжем, я начал раздеваться, чтобы не тратить зря время: снял пальто и бросил на пол. Когда Франклин ушел, я поднял пальто. Так что туфель он даже не видел.

– Ну, и зачем столько волнений? Они все равно никому не понадобятся до утра. Или позовем Франклина, пусть он их унесет.

– Вот! – с восторгом воскликнул Хью. – Наконец мы добрались до самой сути. Он не сможет их унести.

– Почему?

– Потому что они приколочены к полу!

– Что за бред?! – отмахнулся Валентин. – Не может быть.

Он наклонился, взялся за туфли и слегка потянул. Туфли не сдвинулись с места.

– Вот видишь! – воскликнул Хью. – Проси прощения. И согласись, это как-то не слишком обычно: обнаружить в комнате странную пару туфель, прилипших к полу.

Вместо ответа Валентин потянул туфли сильнее. С тем же успехом.

– Ничего не получится, – сказал Хью. – Они то ли прибиты гвоздями, то ли приклеены, то ли я даже не знаю. К ужину еще не звонили, давай все-таки позовем Франклина. Может быть, он поможет нам разгадать эту загадку.

Когда явился дворецкий, вид у него был смущенный и даже встревоженный, и он удивил джентльменов, заговорив с ними первым.

– Вы ищете мистера Манта, сэр? – обратился он к Валентину. – Я не знаю, где он. Искал его по всему дому, но не нашел.

– Это случайно не его туфли? – спросил Валентин.

Они не могли отказать себе в удовольствии наблюдать, как Франклин наклонился, чтобы поднять туфли, и нахмурился в замешательстве, не сумев оторвать их от пола.

– Это наверняка туфли мистера Манта, сэр, – с сомнением проговорил он. – Наверняка. Но что с ними такое? Почему они не поднимаются?

Друзья весело рассмеялись.

– Вот и нам тоже хотелось бы знать, – сказал Хью Кертис сквозь смех. – Мы поэтому вас и позвали. Думали, вы нам подскажете.

– Это и впрямь туфли мистера Манта, – пробормотал дворецкий. – Наверное, там внутри что-то очень тяжелое.

– Чертовски тяжелое, – кивнул Валентин, изобразив шутливую серьезность.

Все трое как завороженные уставились на подошвы туфель, которые располагались так близко друг к другу, что между ними прошел бы один большой палец, а два больших пальца уже не прошли бы.

Дворецкий опять наклонился и принялся с опаской ощупывать туфли с боков. Это было не так уж и просто, потому что туфли плотно прижимались к полу, словно на них давил сверху какой-то невидимый груз.

Когда Франклин распрямился, его лицо было белым как мел.

– Там внутри что-то есть, – испуганно проговорил он.

– На ногах ботинки, а в ботинках ноги, – беззаботно пропел Валентин строчку из шуточной детской песенки. – Может, там деревяшки?

– Там что-то мягкое, – сказал дворецкий. – Можете сами пощупать.

Они переглянулись, и в комнате явно почувствовалось напряжение.

– Есть лишь один способ узнать, – внезапно объявил Хью Кертис решительным тоном, которого от него никто не ожидал.

– Как?

– Надо их снять.

– Что снять?

– Туфли, дубина!

– С чего?

– Вот сейчас и узнаем, тупой болван! – Кертис почти кричал. Встав на колени, он рывком развязал шнурки на одной туфле и попытался ее стянуть.

– Вроде пошла, – сообщил он. – Валентин, обхвати-ка меня за пояс и тяни. Вот молодец. Пятка мешает, сейчас мы ее…

Внезапно туфля снялась.

– Там только носок, – прошептал Валентин. – Такой тонкий.

– Да, но стопа внутри очень даже нормальная, – воскликнул Кертис странным громким голосом и заговорил быстро-быстро, захлебываясь словами: – А вот, видишь, лодыжка, и вот тут она уходит в пол; он, наверное, был невысоким, миниатюрным, я-то ни разу его не видел. Смотри, все так расплющено…

Глухой звук удара заставил их обернуться.

Франклин упал в обморок.

Вперед ногами[41]

Новоселье в Лоу-Трэшолд-Холле не привлекло особого внимания общественности. Разве что местная газета уделила этому событию полколонки, да еще один-два ежедневника восполнили обычное для августа мелкотемье фотографиями дома. Все они были сняты с одного ракурса и изображали длинное, приземистое здание в стиле королевы Анны, с квадратной зубчатой башней, очевидно построенной значительно раньше самого дома. На первый взгляд строение напоминало бывшую церковь или даже небольшой железнодорожный состав, вставший на вечную стоянку в парке. Фотографии сопровождались подписью примерно следующего содержания: «Усадьба в Саффолке, пустовавшая полтора века, вновь заселяется», а также: «На снимке: мистер Чарльз Эмплфорт, владелец Лоу-Трэшолд-Холла (слева), сэр Джордж Уиллингс, архитектор, руководивший реставрацией данного примечательного памятника средневековой архитектуры (справа)». Голова франтоватого, чем-то неуловимо похожего на лорда Дизраэли мистера Эмплфорта казалась нанизанной на флагшток его нового владения и торжественно улыбалась седовласому, круглолицему сэру Джорджу Уиллингсу, который сдержанно улыбался в ответ, напоминая воздушный шарик, маячивший над крылом королевы Анны.

Если судить по фотографии, время пощадило Лоу-Трэшолд-Холл. Только опытный наблюдатель мог бы заметить, как сильно пришлось подновить старую кладку. Особенно убедительно смотрелась башня. Что же касалось садов, спускавшихся к обрамлявшему снимок на переднем плане ручью, то они дышали атмосферой минувших дней, как это свойственно почти всем садам. Заросшие лужайки, обнесенные истертым кирпичным забором под строительными мостками, могли бы сойти за луг только при очень богатом воображении.

Однако гостям, собравшимся после обеда в гостиной мистера Эмплфорта и внимавшим радушному хозяину – который уже не впервые расписывал все препятствия, каковые ему пришлось преодолеть в процессе реставрации, – с не меньшим трудом верилось в почтенный возраст дома. Большинство из них видели его раньше, на том или ином этапе реконструкции, и даже за несколько дней до окончания работ дом представлялся категорически незавершенным. Но теперь все изменилось. Магдален Уинтроп, чье прекрасное, выразительное лицо все еще (в сентиментальных глазах хозяина) выражало легкое разочарование, испытанное ею в начале вечера, чувствовала себя так, словно попала во дворец Аладдина. Ее одобрительный взгляд переходил от самаркандских ковров к бледно-зеленым стенам и внимательно ощупывал высокую арку, обрамленную стройными колоннами, чьи изысканные линии подчеркивались сумраком коридора сразу за ними. Все казалось таким безупречным и новым: исчезли не только признаки увядания, но и само ощущение возраста. Как это странно – не суметь найти, образно выражаясь, ни единого седого волоска в доме, простоявшем пустым полтора века! Взгляд Магдален, по-прежнему слегка озадаченный, остановился на компании, расположившейся неровным кругом перед камином.

– В чем дело, Мэгги? – спросил мужчина рядом с ней, очевидно пресытившийся кирпичами с известкой и желавший сменить тему беседы. – Ты что-то ищешь?

Миссис Эмплфорт, чье лицо под копной белых волос сохранило вполне свежий вид, что придавало ей сходство с розой в снегу, наклонилась над кремовым атласным покрывалом, которое вышивала, и улыбнулась.

– Я просто подумала, – сказала Мэгги, повернувшись к хозяину дома, отчего тот прервал свой рассказ на полуслове, – как удивились бы совы и летучие мыши, если бы прилетели сюда и увидели, насколько переменился их старый дом.

– Ой, лучше не надо! – воскликнул высокий женский голос из глубин кресла, чьи немалые размеры чуть ли не полностью скрывали говорившую.

– Что ты как маленькая, Эйлин, – произнес сосед Мэгги таким тоном, какой мог позволить себе только законный муж. – Подожди, вот увидишь фамильного призрака…

– Рональд, пожалуйста! Пожалей мои бедные нервы!

Из-за спинки кресла показалась, словно луна из-за облака, верхняя половина крошечного девичьего личика с умоляющим выражением в глазах.

– Если здесь обитает призрак, – сказала Мэгги, опасаясь, что ее первое замечание могло быть воспринято в критическом смысле, – я завидую его прекрасному жилищу. Я бы с радостью заняла его место.

– Вот-вот, – согласился Рональд. – Счастливые потусторонние пенаты. Есть тут призрак, Чарльз?

Все почтительно смолкли и обернулись к хозяину дома.

– Ну, – произнес мистер Эмплфорт, редко когда говоривший без некоторой манерности и не выдержав предварительно долгую паузу, – можно сказать, и да, и нет.

Тишина сделалась еще более почтительной.

– Призрак Лоу-Трэшолд-Холла, – продолжил мистер Эмплфорт, – призрак неординарный.

– Ну еще бы, – пробормотал вполголоса Рональд, и Мэгги со страхом подумала, что его услышала не только она.

– Начнем с того, – продолжал мистер Эмплфорт, – что он чрезвычайно воспитан и деликатен.

– Это как же? – воскликнули сразу два или три гостя.

– Он появляется только по приглашению.

– И кто угодно может его пригласить?

– Да, кто угодно. – Мистер Эмплфорт любил отвечать на вопросы, вот и сейчас было видно, что он упивается вниманием слушателей.

– И как же его приглашать? – спросил Рональд. – По телефону или письмом? «Миссис Эмплфорт имеет честь пригласить мистера призрака к себе в гости… ну, скажем… что у нас завтра? Восемнадцатого августа. В программе вечера: вздохи, и охи, и звон цепей. С нетерпением жду ответа».

– Это было бы досадным просчетом, – ответил мистер Эмплфорт. – Призрак Лоу-Трэшолд-Холла – юная леди.

– Ой, – с чувством воскликнула Эйлин. – Вот хорошо! Женский фантом не так страшен.

– Она не достигла совершеннолетия, – сказал мистер Эмплфорт. – Ей было всего шестнадцать, когда…

– То есть, она не выходит в свет?

– Не в том смысле, какой вы имели в виду. И надеюсь, ни в каком ином. – Мистер Эмплфорт изобразил шутливую серьезность.

Все дружно вздрогнули.

– Что ж, я рад, что нельзя пригласить юную барышню на вечерний прием, – заключил Рональд. – Явление призрака к дневному чаю не столь тревожно. А ее можно назвать девушкой, как теперь говорят, «популярной»?

– Боюсь, что нет.

– Тогда зачем же ее приглашают?

– Они просто не ведают, что творят.

– Получается вроде как «кошка в мешке»? Но вы так и не рассказали, как нам заполучить эту юную леди.

– Очень просто, – с готовностью отозвался мистер Эмплфорт. – Она подходит к двери…

В этот момент каминные часы начали бить одиннадцать, и все замолчали в ожидании последнего удара.

– Она подходит к двери, – задумчиво проговорил Рональд, – и ждет… не перебивай, Эйлин, я веду перекрестный допрос… Ждет подходящего случая…

– Она ждет, чтобы ее попросили войти.

– Полагаю, имеется освященное давностью пригласительное обращение: «Милая Эрминтруда, от имени хозяина дома я любезно приглашаю вас в Лоу-Трэшолд-Холл. Крыльца и ступенек нет, так что входите без всяких препон». Знаете, Чарльз, как бы я ни восхищался вашим домом, я все же считаю, что ему не хватает крыльца. Любой призрак вплывет сюда запросто.

– Здесь вы ошибаетесь, – многозначительно проговорил мистер Эмплфорт. – Наш призрак не войдет в дом, если ее не перенесут через порог.

– Как невесту, – воскликнула Магдален.

– Да, – сказал мистер Эмплфорт. – Потому что она и была невестой. – Он обвел взглядом гостей, улыбаясь с таинственным видом.

Едва ли он мог бы найти себе более благодарную аудиторию.

– Чарли, зачем столько тайн?! Рассказывай, не томи! Рассказывай все как есть.

Мистер Эмплфорт поудобнее устроился в кресле.

– Да рассказывать почти и нечего, – произнес он с видом человека, намеренного поведать интереснейшую историю, – но я расскажу все, что знаю. В годы Войны Алой и Белой розы тогдашний владелец Лоу-Трэшолд-Холла (стоит ли говорить, что это был не Эмплфорт?) женился en troisièmes noces[42] на дочери соседа-барона, человека не столь знатного и родовитого, как он сам. Леди Элинор Стортфорд было в то время шестнадцать, и она не дожила до своего семнадцатилетия. Ее муж был негодяем (как ни прискорбно говорить такие слова о моем предшественнике), форменным негодяем. Он скверно с ней обращался, довел ее до безумия своими угрозами и в конце концов убил.

Рассказчик выдержал театральную паузу, но гости были немного разочарованы. Они слышали немало историй подобного рода.

– Бедняжка, – произнесла Магдален, чувствуя необходимость хоть что-то сказать, пусть даже такую банальность. – И теперь ее неупокоенная душа бродит по этим местам. Видимо, такова природа призраков – оставаться там, где они страдали. Хотя мне это кажется нелогичным. Мне бы наверняка захотелось сбежать подальше.

– Леди Элинор, как я понимаю, разделяет ваше мнение. Как только она попадает в дом, то тут же ищет возможность поскорее его покинуть. Ее визиты, насколько я знаю, всегда кратковременны.

– Тогда зачем же она приходит? – спросила Эйлин.

– Она приходит, чтобы отомстить, – сказал мистер Эмплфорт, понизив голос. – И очевидно, ей это удается. Вскоре после ее появления кто-нибудь в доме всегда умирает.

– Гадкая, вредная девчонка, – сказал Рональд, скрывая зевок. – И как долго она остается в доме?

– Пока не добьется желаемого.

– Ее уход происходит с подобающим драматизмом – громы, молнии, все как положено?

– Нет, ее просто выносят.

– Кто же выносит ее в этот раз?

– Служащие похоронного бюро. Она покидает дом вместе с трупом. Хотя кое-кто говорит…

– Ох, Чарли, да хватит уже! – вмешалась миссис Эмплфорт, наклоняясь, чтобы поднять уголки покрывала. – Эйлин теперь не уснет. Да, кстати. Пойдемте спать.

– Нет! Нет! – воскликнул Рональд. – Так просто он не отделается. Я должен дослушать все до конца. Моя кожа только-только начала покрываться мурашками.

Мистер Эмплфорт взглянул на жену.

– Мне было велено идти спать.

– Ну что ж, ладно, – примирительно проговорил Рональд. – В любом случае, запомните, что я сказал. Пройдет сильный дождь, и у вас под башней скопится лужа глубиной по колено, если не пристроите крыльцо.

Мистер Эмплфорт помрачнел.

– Нет, пристраивать крыльцо мы не будем. Это значило бы спровоцировать… э… неприятности. Отсутствие крыльца было мерой предосторожности. Поместье не зря получило свое название[43].

– Предосторожности против чего?

– Против леди Элинор.

– Да? По-моему, подъемный мост был бы куда эффективней.

– Прямые наследники лорда Дэдхема думали так же. Согласно преданию, они выстроили всяческие барьеры, чтобы воспрепятствовать призраку. Даже сейчас в башне остались щели, откуда спускались решетки. Крыльцо тоже имелось. С такой крутой и опасной лестницей, что по ней можно было ходить только с риском для жизни. Но это лишь упрощало задачу леди Элинор.

– Каким образом?

– Ну как же, разве не ясно? Никто из прибывающих в дом, будь то друзья или незнакомцы, не мог переступить через порог без посторонней помощи! Отличить одних от других не представлялось возможным. Наконец, когда слишком многие члены семьи отошли в мир иной и возникла реальная угроза вымирания рода, кто-то подал блестящую идею. Ты уже догадалась, в чем она состояла, Мэгги?

– Они убрали все барьеры и сровняли крыльцо с землей, и если какая-то незнакомка подходила к порогу, но не могла его самостоятельно переступить, то ее просто не пускали в дом.

– Именно. Этот план, как я понимаю, действовал на редкость исправно.

– Однако род все-таки вымер, – заметила Мэгги.

– Да, – согласился мистер Эмплфорт, – во второй половине восемнадцатого века. Лучшие людские планы имеют изъяны, а леди Элинор была очень настойчива. – Он обвел слушателей прищуренным взглядом опытного рассказчика.

Но миссис Эмплфорт уже поднялась на ноги.

– Все, хватит уже, – сказала она, – я и так сделала тебе двадцатиминутную поблажку. Скоро полночь. Пойдем, Мэгги, я тебя провожу. Ты, должно быть, устала с дороги. Там темно, я зажгу тебе свечу. – Миссис Эмплфорт взяла девушку за руку и вывела в сумрачный коридор. – Кажется, свечи были на этом столе, – сказала она, шаря рукой в темноте. – Я сама еще толком не знаю этот дом. Надо бы провести сюда свет. Это все Чарли с его ухищрениями по части экономии, даже на освещении. Я непременно с ним поговорю. Но в такой глуши все делается небыстро. Почти три мили до ближайшего священника, милочка, четыре – до ближайшего врача! Ага, вот они. Я, пожалуй, зажгу свечи и всем остальным. Чарли сегодня в ударе, он вообще любит поразглагольствовать о леди Элинор. Тебя, надеюсь, не утомил его долгий рассказ? – спросила она, пока они поднимались по лестнице в окружении своих теней. – Чарли так нравится, когда его слушают. Тебе не было неуютно или как-то не по себе? Мне очень жалко леди Элинор, бедняжку, если она и вправду существовала. Ой, да! Я хотела сказать, что мы все очень расстроились из-за Энтони. Ты же на нас не в обиде? А то у меня ощущение, будто сегодня мы заманили тебя к нам обманом. Что-то в конторе его задержало. Но завтра он непременно приедет. Когда у вас свадьба, милая?

– В середине сентября.

– Уже совсем скоро. Не могу передать, как я рада за вас обоих. Он такой душка. Вы оба душки. Так, а куда тебе теперь: налево, направо или прямо? Стыдно сказать, я забыла.

Мэгги задумалась.

– Я помню, что мне налево.

– В эту черную бездну? Ой, милая, чуть не забыла: ты выдержишь завтрашний пикник? Мы вернемся не раньше пяти. День будет длинный. Если хочешь, оставайся дома, а я останусь с тобой – честно сказать, я уже подустала от всех этих руин.

– Я бы хотела поехать.

– Тогда доброй ночи.

– Доброй ночи.

Двое мужчин, оставшихся без женского общества, за десять минут весьма преуспели в превращении элегантной гостиной в нечто, видом и запахом напоминавшее клубный бар.

– Что ж, – произнес Рональд, чей вклад в деградацию комнаты был гораздо весомее, чем хозяина дома, – пора закругляться. У меня рандеву с леди Элинор. Кстати, Чарльз, ты уже дал указания прислуге относительно анти-Элиноровских мер? Впускать только тех визитеров, которые в состоянии войти в дом, так сказать, своим ходом!

– Милдред решила, и я с ней согласен, – сказал мистер Эмплфорт, – что лучше не говорить слугам вообще ничего. Они могли бы переполошиться, а то и вовсе попросить расчет, и нам пришлось бы потрудиться, чтобы их удержать.

– Наверное, ты прав, – согласился Рональд. – В любом случае, в их обязанности не входит выпроваживать бедную леди из дома. Чарльз, а что такое неподходящее для нежных ушек ты собирался сказать, когда Милдред тебя остановила?

Мистер Эмплфорт задумался.

– Я не совсем понимаю…

– Ну как же, она, можно сказать, задушила в зародыше твою историю. Я спросил: «Кто выносит леди Элинор?» И ты ответил: «Служащие похоронного бюро. Она покидает дом вместе с трупом», – и собирался сказать что-то еще, но тут тебя призвали к порядку.

– А, вспомнил, – сказал мистер Эмплфорт. – Это такой пустяк. Не понимаю, почему Милдред вдруг воспротивилась. Согласно одной из легенд, она покидает дом не вместе с трупом, а в самом трупе.

Рональд озадаченно нахмурился.

– Не вижу особой разницы.

– Сказать по правде, я тоже.

– Женщины – странные создания, – сказал Рональд. – Ну, ладно. До завтра.

Кошка мяукала под дверью в библиотеку. Ее намерение не вызывало сомнений. Сперва она хотела выйти, затем принялась фланировать вдоль окна, требуя, чтобы ее впустили, теперь снова просилась наружу. В третий раз за последние полчаса Энтони Фэйрфилд поднялся из удобного кресла, чтобы выполнить требование кошки. Он мягко открыл дверь – все его движения отличала необычайная мягкость, – но кошка вылетела с такой скоростью, будто он поддал ей ногой. Энтони огляделся. Как бы ему оградить себя от беспокойства, не препятствуя свободе передвижений кошки? Можно было бы оставить открытыми окно и дверь, чтобы животное могло свободно входить и выходить, и, хоть сам Энтони терпеть не мог сидеть в комнате с открытой дверью, он был согласен на такую жертву. Но оставить открытым окно он не мог, потому что тогда дождь испортил бы прелестные шелковые подушки миссис Эмплфорт.

Боже, какой дождь! Не повезло здешним фермерам, подумал Энтони, чей разум всегда занимали злоключения других людей. Посевы так хорошо взошли – он заметил это, когда ехал под солнцем от станции, – а теперь эта внезапная буря все побьет. Он поставил свое кресло так, чтобы видеть окно и кошку, если той вздумается нанести ему очередной визит. Его убаюкивал шум дождя. Еще полчаса, и они вернутся, Мэгги вернется. Он попытался представить их лица – такие знакомые, – но ничего не получилось. Образ Мэгги вытеснил все остальные: ее голова даже гротескно возникла на плечах Рональда в модном костюме. Не надо, чтобы они застали меня спящим, подумал Энтони, получится как-то по-стариковски. Так что он поднял с пола газету и вернулся к кроссворду. «Девять десятых права на имущество», девять букв. Ну, это просто! «Обладание». Обладание, подумал Энтони, надо бы записать. Но карандаша под рукой не нашлось, а вставать ему было лень, поэтому он вновь и вновь повторял про себя: «Обладание, обладание». Слово сработало как усыпляющее заклинание. Энтони уснул и увидел сон.

Во сне он по-прежнему сидел в библиотеке, но была ночь, и каким-то образом его кресло оказалось повернуто в другую сторону, так что он больше не видел окно, но доподлинно знал, что за ним кошка просится в дом, только кто-то – не кто-то, а Мэгги – убеждала его, что не надо ее впускать.

– Это вовсе не кошка, – повторяла она. – Это обладание. Девять десятых права.

Энтони не понимал, при чем тут закон, и обладание, и какие-то девять десятых – речь наверняка шла о жизнях, которых по девять у каждой кошки, – поэтому отстранил Мэгги, подбежал к окну и распахнул его настежь. Снаружи было темно и вообще ничего не видно, и он выставил руку, пытаясь нащупать кошку, ожидая почувствовать под ладонью ее теплую шерсть, но то, чего он коснулся, было вовсе не теплым. И вовсе не шерстью… Он, вздрогнув, проснулся и увидел стоящего перед ним дворецкого. Комнату заливал солнечный свет.

– Ой, Рандл, – воскликнул Энтони, – я, похоже, заснул. Они уже вернулись?

Дворецкий улыбнулся.

– Нет, сэр, но я ожидаю их с минуты на минуту.

– Однако вам нужен я?

– Да, сэр. Пришла юная леди, и я сказал, что хозяев нет дома, но она спросила, можно ли ей побеседовать с джентльменом в библиотеке. Должно быть, она вас увидела, сэр, проходя под окном.

– Это весьма странно. Она меня знает?

– Так она сказала, сэр. У нее довольно забавный говор.

– Ну ладно, пойдемте.

Энтони последовал за дворецким по длинному коридору. Когда они добрались до башни, их шаги гулко застучали по каменным плитам. После прошедшего ливня перед входной дверью образовалась внушительная лужа. Дверь была открыта, лужа блестела на солнце, но никакой таинственной гостьи они не увидели.

– Она только что была здесь, – сказал дворецкий.

– О, я ее вижу! – воскликнул Энтони. – То есть вижу ее отражение в воде. Она, должно быть, стоит, прислонившись к притолоке.

– Так точно, сэр, – кивнул Рандл. – Осторожнее с лужей. Держитесь за мою руку. Надо будет навести тут порядок до их возвращения.

Пятью минутами позже к дому одна за другой подъехали две машины, из которых высыпали участники пикника.

– Мамочки, как тут сыро! – воскликнула миссис Эмплфорт, стоя в дверях. – Что случилось, Рандл? Был потоп?

– Перед вашим приездом все было гораздо хуже, мадам, – сухо отозвался дворецкий, обиженный тем, что его старания со шваброй, тряпкой и ведром получили настолько скупое признание. – Прямо хоть плавай в лодке. Мистер Энтони, он…

– О, так он уже прибыл? Энтони здесь, разве не восхитительно?

– Энтони! – закричали все разом. – Выходи к нам! Спускайся! Где ты?

– Бьюсь об заклад, спит, ленивый чертяка, – заметил Рональд.

– Нет, сэр, – сказал дворецкий, когда общий гвалт поутих. – Мистер Энтони в гостиной, с дамой.

Все удивленно умолкли, а миссис Эмплфорт спросила:

– С дамой, Рандл? Вы уверены?

– Абсолютно, мадам. Хотя, наверное, правильнее будет сказать: с юной леди.

– Я всегда подозревал, что Энтони своего не упустит, – заключил Рональд. – Мэгги, ты бы с ним…

– Так странно, – перебила его миссис Эмплфорт. – Кто это может быть?

– Не вижу ничего странного в том, что кто-то решил нанести нам визит, – возразил мистер Эмплфорт. – Как ее имя, Рандл?

– Она не представилась, сэр.

– А вот это и вправду весьма необычно. Энтони такой добрый, отзывчивый малый. Надеюсь… а вот и он сам.

Энтони шел к ним по коридору, улыбаясь и помахивая рукой. Как только приветствия и рукопожатия завершились, миссис Эмплфорт сказала:

– Нам сообщили, что у вас гостья.

– Да, – кивнул Рональд. – Боюсь, мы вернулись не вовремя.

Энтони рассмеялся и как будто немного смутился.

– Поверьте мне, вовсе нет, – сказал он. – Вы, можно сказать, спасли мне жизнь. Она говорит на таком причудливом диалекте, когда вообще говорит, и я уже исчерпал все темы для светской беседы. Но она весьма любопытная особа. Пойдемте, и сами увидите. Я оставил ее в библиотеке.

Вся компания направилась следом за Энтони. Перед дверью в библиотеку он остановился и сказал миссис Эмплфорт:

– Может, я войду первым? А то вдруг она смутится, увидев столько людей. – Он вошел, и через пару секунд они услышали его встревоженный голос: – Милдред! Ее нигде нет! Она исчезла!

Даже после чая главной темой разговоров оставалась таинственная гостья Энтони.

– Ничего не понимаю, – повторял он уже в который раз. – Окна были закрыты, а если бы она ушла через дверь, мы бы ее увидели.

– Что ж, Энтони, – строго произнес Рональд, – давай-ка еще раз послушаем эту историю. И помни, тебя обвиняют в том, что ты тайком от хозяев привел в дом женщину сомнительной репутации. Далее обвинение утверждает, что, когда ты услышал, как мы тебя звали (напоминаю, что мы кричали, не щадя глоток, но ты показался не сразу), ты вытолкал ее в окно и вышел к нам, сопровождая свое появление робкой улыбкой и вялой жестикуляцией. Тебе есть что сказать в свое оправдание?

– Я уже все рассказал, – вздохнул Энтони. – Я вышел из дома. Она стояла у двери, прислонившись к стене. Глаза у нее были закрыты. Она не шевелилась, и я подумал, что она, вероятно, больна. Я спросил, все ли у нее в порядке. Она посмотрела на меня и сказала: «Нога болит». И тогда я заметил, что она стоит как-то странно. Словно когда-то давно у нее было сломано бедро – и срослось неправильно. Я спросил, где она живет, но она, кажется, не поняла, поэтому я переформулировал свой вопрос и поинтересовался, откуда она появилась, и она ответила: «Снизу». Как я понял, с подножия холма.

– Вероятно, из коттеджа одного из соседей, – сказал мистер Эмплфорт.

– Я спросил, далеко ли ей было идти. Она ответила: «Нет», – что и так было понятно, иначе ее одежда промокла бы насквозь, а она только слегка испачкалась. Головной убор тоже немного испачкался… это было что-то вроде средневекового свадебного чепца. (Нет, Милдред, я уже говорил, что не смогу описать ее одежду во всех деталях, ты же знаешь, я в этом не разбираюсь.) Я спросил, не упала ли она по дороге, и она сказала, что нет. Она испачкалась, когда поднималась. По крайней мере, так я ее понял. А понять ее было непросто: по-моему, она говорила на каком-то местном диалекте. Я заключил (вы все говорите, что поняли бы это сразу), что она малость того, но мне не хотелось оставлять ее в таком виде, и я сказал: «Может, войдете в дом, передохнете минутку?» Теперь я об этом жалею.

– Потому что она так обрадовалась?

– Обрадовалась – не то слово. И сказала: «Надеюсь, вам не придется об этом пожалеть», – причем с таким видом, будто ей очень хотелось, чтобы у меня появились причины для сожалений. А дальше я хотел просто взять ее под руку, из-за этой воды… там была лужа, а у нее болела нога…

– Но девица сама вспорхнула бедняге на руки…

– Ну, так уж вышло. Что мне еще оставалось?! Я занес ее в дом и поставил на пол в коридоре, и она пошла следом за мной сюда, даже бодрее, чем я ожидал. Через минуту приехали вы. Я попросил ее подождать, но она ждать не стала. Собственно, вот и все.

– Хотелось бы мне посмотреть на Энтони в роли святого Христофора! – заявил Рональд. – Она не была тяжелой, старина?

Энтони поерзал в кресле.

– О нет, – сказал он. – Ничуть. Совсем не тяжелая. – Он безотчетно вытянул руки перед собой, словно взвешивая воображаемый груз. – Я смотрю, у меня грязные руки, – заметил он, скривившись. – Надо их вымыть. Я сейчас вернусь, Мэгги.

Тем же вечером, после ужина, в комнате отдыха для прислуги состоялась весьма оживленная дискуссия.

– Слышали что-то еще, мистер Рандл? – спросила горничная у дворецкого, когда тот вернулся из хозяйской столовой, исполнив свои последние обязанности за ужином.

– Слышал, – сказал Рандл, – но не уверен, что должен вам докладывать.

– Это уже ничего не изменит, мистер Рандл, станете вы нам докладывать или нет. Завтра я подаю заявление об уходе. Я ни в жизнь не останусь в доме с привидением. Нас сюда заманили обманом. Нас должны были предупредить.

– Они, несомненно, не собирались ставить нас в известность, – сказал Рандл. – Я сам сложил два и два, когда увидел леди Элинор, а слова Уилкинса лишь подтвердили мои подозрения. Никто из садовников не умеет держать язык за зубами. Как это ни прискорбно.

– А что же вы сами-то нам ничего не сказали, мистер Рандл? – спросила кухарка.

– Я человек слова, – ответил дворецкий. – Когда я сообщил мистеру Эмплфорту, что мне все известно, он сказал: «Я полагаюсь на вас, Рандл, не говорите ничего такого, что может встревожить прислугу».

– Это низко, я так считаю, – возмутилась посудомойка. – Они намерены веселиться, а мы подыхай тут, как крысы в ловушке.

Рандл пропустил ее замечание мимо ушей.

– Я сказал мистеру Эмплфорту, что у Уилкинса длинный язык, что, впрочем, простительно для садовника, но теперь, к сожалению, мы уже в курсе происходящего.

– Так вот почему они говорили об этом за ужином, – заметила горничная, помогавшая Рандлу прислуживать за столом.

– По-настоящему они сняли маски, только когда ты ушла, Лиззи, – поправил ее дворецкий. – И я тоже принял участие в разговоре. – Он выдержал паузу. – Мистер Эмплфорт спросил у меня, не пропало ли что-нибудь в доме, и я ответил: «Нет, сэр. Все в порядке».

– Что еще вы сказали? – спросила кухарка.

– Сказал, что окно в библиотеке не было закрыто на защелку, как они думали, а только прикрыто, и миссис Тернбулл рассмеялась и предположила: «Так, может, это просто воровка», – но остальные сочли, что она не смогла бы так быстро выбраться из окна, если только ее хромота не была притворной. Я передал им слова полицейских, что время сейчас неспокойное и следует остерегаться подозрительных личностей.

– Они что, совсем не боятся? – спросила кухарка.

– С виду вроде бы нет, – ответил дворецкий. – Миссис Тернбулл пожелала, чтобы джентльмены не засиделись за полночь со своим портвейном. Мистер Эмплфорт сказал, что у них был довольно насыщенный день и они будут рады отправиться спать пораньше. Миссис Эмплфорт спросила мисс Уинтроп, не хочет ли она поменять спальню, но та отказалась. Потом мистер Фэйрфилд спросил, не найдется ли у кого-нибудь йод – он хотел смазать руку, – и мисс Уинтроп сказала, что у нее есть. Она собиралась сходить за йодом сразу после ужина, но мистер Фэйрфилд сказал: «Можно и завтра утром, дорогая». Он выглядел совершенно спокойным.

– А что у него с рукой?

– Я разглядел что-то вроде ожога, когда он брал кофе.

– Они не говорили, что собираются закрыть дом или что-то подобное?

– О господи, нет. На следующей неделе у них намечается вечеринка. Уж ее-то они не пропустят.

– Вот же люди! – воскликнула посудомойка. – Скорее умрут и нас тоже угробят, только бы не отказать себе в удовольствиях. Я бы и дня тут не осталась, если бы не мои обстоятельства. Только подумать, прямо сейчас она может быть здесь, в этой самой комнате! Сидит себе, слушает нас! – Она передернула плечами.

– Не волнуйтесь, дитя мое, – Рандл встал, давая понять, что заседание окончено. – Она точно не стала бы тратить время на то, чтобы выслушивать вас.

– У нас тут прямо собрание болящих, – заметил мистер Эмплфорт, обращаясь к Мэгги на следующее утро после завтрака. – Ты, бедняжка, с головной болью, Эйлин с ее нервами, я со своим э-э… легким ревматизмом, Энтони с его рукой.

Мэгги встревоженно встрепенулась.

– Моя голова – ерунда, а вот Энтони, похоже, всерьез нездоровится.

– Он пошел прилечь, да?

– Да.

– Очень правильное решение. Сон – лучшее лекарство. Я позвонил доктору, он придет вечером. И всех нас осмотрит, ха-ха! А ты как думаешь провести время до вечера? По-моему, в библиотеке прохладнее всего в такой душный день, и я хочу показать тебе мою коллекцию книг о Лоу-Трэшолде – мою Трэшолдиану, как я ее называю.

Мэгги пошла за ним в библиотеку.

– Вот они. В основном это книги девятнадцатого века, изданные Обществом антикваров, но есть и совсем старые фолианты. Один человек с Чаринг-Кросс-роуд специально ищет их для меня, но у меня пока не было времени прочитать их все.

Мэгги наугад взяла книгу с полки.

– Теперь я тебя оставлю, – сказал радушный хозяин. – А ближе к вечеру, я уверен, Эйлин спустится к нам ненадолго. Рональд говорит: пустяки, легкое нервное недомогание, расстройство желудка. Скажу по секрету, мне думается, что это все из-за леди Элинор.

Мэгги раскрыла книгу. Она называлась «Расследование недавних трагических событий, постигших Лоу-Трэшолд-Холл в графстве Саффолк, с сопутствующим порицанием варварских обычаев наших предков». Книга начиналась с занудного повествования о полумифических корнях семейства Дэдхемов. Мэгги хотелось его пропустить, но, помня, что ей, возможно, придется обсуждать эту книгу с мистером Эмплфортом, она все-таки сделала над собою усилие и продолжила чтение. Ее упорство вознаградилось весьма колоритным описанием мужа леди Элинор и перечнем издевательств, которым он подвергал молодую жену. Такое чтение было бы слишком тягостным, если бы автора (в чем Мэгги ни капельки не сомневалась) не отличала столь буйная фантазия. Но внезапно она прищурилась. Ну-ка, ну-ка…

«Однажды, находясь в изрядном подпитии, обошелся он с нею уж слишком сурово, и нога у нее преломилась в бедре, отчего закричала она так громко, что прислуга услыхала ее за тремя запертыми дверями. Однако он не послал за лекарем, ибо (молвил он)…»

Довод лорда Дэдхема был груб до крайности, Мэгги лишь пробежала его глазами и принялась читать дальше:

«После такого варварства натура ея, бывшая прежде нежнейшей и кроткой, переменилась, и с тех пор знавшие ее (но по доброте своей хранившие молчание) стали замечать за ней жестокосердие».

Неудивительно, подумала Мэгги – читавшая теперь с новым, болезненным интересом, – что убитая принялась мстить всем потомкам своего истязателя, как прямым, так и побочным.

«Общее мнение среди людей было таково, что ее мщение касалось только членов той семьи, от которой она невинно претерпела множество бед и напастей. Красок к этому суждению добавляют бесчестные, ненадежные и противоречивые архивы тех времен. Правда же такова, как я здесь утверждаю, имея доступ к свидетельствам, данным на смертном одре и в завещаниях, кои, написанные сколь-нибудь читаемыми чернилами, заслуживают большего доверия, нежели повествования кабацких историков с замутненным элем неуемным воображением. И, однако же, на столь ненадежные показания и полагаются опрометчивые и скептические умы, утверждая, что леди Элинор не имела причастности к недавнему ужасающему происшествию в Лоу-Трэшолд-Холле, поскольку случайный визитер, не состоящий с ней в кровном родстве, не мог быть предметом ея отмщения. Сие утверждается, невзирая на показания двух горничных: одной, стоявшей в дверях, и другой, видевшей из оконной фрамуги, как он вносил ее в дом. Правда же такова, что леди Элинор не делает различия между людьми, но кто впускает ее, на того и падет ея мщение. Семь раз она приносила погибель в Лоу-Трэшолд-Холл. Трое, правда, были кровными членами семейства, но остальные четверо – сторонними лицами, не имевшими с ними никакой связи, кроме той, что они по недоразумению своему впустили ее в дом. И в каждом случае она губила их одним неизменным манером: в то время, как они несли ее на руках, одного любовного объятия хватало, чтобы ея жертва оказалась in articulo mortis[44]. Как только она пропадала из виду, в ушах мужчин звучал радостный перезвон надежды, бывший на деле погребальным звоном; ибо не удалялась она от них, но, напротив, приближалась. Не покидала, но проникала в самое их нутро. Скрываясь в ужасной своей цитадели в теле намеченной жертвы, она ликовала, ожидая увидеть скорые слезы и услышать стенания тех, кто с покойными лицами (однако же с замершими сердцами) будут оплакивать несчастную душу. Их слезоточивые излияния суть бальзам для ея порочнаго ума, их печальные вздохи – нежный зефир для ея мстительнаго духа».

Мэгги на миг отложила книгу и уставилась в одну точку. Затем продолжила чтение.

«Лишь один раз удалось лишить ее добычи, и вот как это случилось. Его тело уже раздулось от злокачественных соков, кои она в нем возмутила, и жизнь его угасала неотвратимо, когда у судомойки нежданно открылось внутреннее кровотечение от фурункула. С ней особо не нянчились, лишь уложили ея на солому, наказав лекарю (а тот и сам не выказывал рвения, не ожидая ни славы, ни награды за участие в судьбе столь убогого создания) не распылять своих усилий, но направить их все на спасение кузена (впоследствии двенадцатого лорда). Вопреки этому предостережению, тот час от часу слабел, но внезапно произошла разительная перемена, и он пошел на поправку. При виде сего в семействе возникло превеликое ликование (кроме прочего, зажарили целого вола), и лишь на другую ночь стало известно, что прислужница скончалась. В пылу кутежа они не придали значения этому событию, не сознавая, что его жизнью они обязаны ей, ибо заботившийся о больной слуга (по душевной своей доброте) поведал, что ея смерть и выздоровление кузена последовали друг за другом, едва часы пробили два. И лекарь сказал, что на все воля божья, поелику она померла бы что так, что эдак.

Посему мы должны заключить, что леди Элинор, как и прочие потусторонние фантомы, подчиняется некоторым законам. Один из законов таков, что она покидает свою жертву и ищет другое обиталище для дальнейшаго мщения, ежели на пути ея встает тело, более близкое к окончательному распаду: другой же закон таков, что она не может занимать труп после христианскаго погребения. В пользу сего утверждения привожу тот доподлинный факт, что на другой день после погребения десятого лорда она вновь появилась у двери, но ее узнали по неспособности совершить переход и прогнали, закидав камнями. Также я полагаю, хотя не имею твердых доказательств, что владения ея ограничены стенами дома. Жертвы ея коварства могли бы спастись, если бы не страшная скорость течения недуга и нежелание врачей перемещать больного: иначе как могло бы исполниться ея проклятие, каковое она изрекла перед смертью: „Их всех вынесут вперед ногами“?»

Дальше Мэгги читать не стала. Она вышла из библиотеки, держа книгу под мышкой. Перед тем как проведать Энтони, она решила отнести книгу к себе в спальню, где ее никто не найдет. Она на секунду остановилась у лестничного пролета, обуреваемая тягостными мыслями. Ее путь лежал по прямой, но взгляд непроизвольно скользил вправо, где в дальнем конце коридора была спальня Энтони. Мэгги снова взглянула туда – дверь, привлекавшая ее внимание, была закрыта. Однако она могла поклясться, что в комнату только что вошла женщина. В этом не было ничего странного: это могла быть Милдред, или Мюриэл, или кто-то из прислуги. Но ей все равно стало как-то тревожно. Она поспешно переоделась и пошла в комнату Энтони. Перед дверью она замешкалась и отчетливо услышала его голос, говоривший быстро и тихо, но никто ему вроде бы не отвечал. Мэгги постучала и, не дождавшись ответа, собрала всю решимость в кулак и вошла.

Жалюзи были закрыты, в комнате царил полумрак, но разговор продолжался, отчего Мэгги встревожилась еще сильнее. Когда ее глаза привыкли к темноте, она с облегчением поняла, что это Энтони разговаривает во сне. Она чуть приподняла жалюзи, чтобы разглядеть его руку. Ей показалось, что коричневое пятно увеличилось и слегка распухло, словно под кожу вкололи порцию кофе. Мэгги переживала за Энтони. Если он лег в постель днем – как положено, надев пижаму, – значит, ему действительно нездоровится, да и спал он беспокойно, то и дело ворочаясь. Мэгги склонилась над ним. Кажется, он ел в постели печенье: на подушке темнели какие-то крошки. Она попыталась их смахнуть, но безуспешно. Она не могла разобрать, что бормочет Энтони, кроме слов «так лег», которые он повторил несколько раз. Возможно, он был в полусне и говорил ей, что только-только прилег? Она посмотрела на его губы и наконец поняла, что он говорит:

– Она была такой легкой.

Кто она? Женщина? Легкая женщина? Непонятно. Эти слова ничего для нее не значили. Мэгги на цыпочках вышла из комнаты, не желая разбудить спящего.

– Могу тебя обрадовать, Мэгги, – сказал мистер Эмплфорт, входя в гостиную около шести часов вечера. – Врач, похоже, считает, что у нас нет поводов для беспокойства. Эйлин спустится к ужину. Мне надо пить меньше портвейна – но это, увы, мне известно и без докторов. Единственный, кто у нас болен, так это Энтони: у него легкая температура, и ему велено оставаться в постели до завтра. Доктор считает, что его укусил один из этих поганых слепней: рука чуть распухла, но ничего страшного нет.

– Он ушел? – быстро спросила Мэгги.

– Кто, Энтони?

– Да нет, врач.

– Ой, я забыл про твои головные боли. Но он еще не уехал. Его машина стоит у террасы.

Врач, человек средних лет с добрым усталым лицом, терпеливо выслушал все вопросы Мэгги.

– Коричневое пятно? Ну, это отчасти от воспаления, отчасти от йода – он слишком щедро намазался йодом. Самолечение штука такая, да вы сами знаете. Люди считают, что с пользой переборщить нельзя.

– А это не может быть из-за здешней воды? Я подумала… Возможно, ему стоит уехать?

– Из-за воды? Нет, вода здесь ни при чем. Это определенно укус, хотя, честно признаюсь, я не заметил, куда паразит вонзил жало. Я приеду к вам завтра, если желаете, но никакой необходимости в этом нет.

На следующе утро по пути из ванной Рональд бодрым шагом зашел к Энтони. Жалюзи со свистом взлетели вверх, и Энтони открыл глаза.

– Доброе утро, старик, – жизнерадостно проговорил Рональд. – Я подумал, что надо бы тебя проведать. Как твое заражение крови? Тебе уже лучше?

Энтони закатал рукав и быстро его опустил. Рука была шоколадного цвета до локтя.

– Я себя чувствую довольно паршиво, – признался он.

– Да уж, не повезло тебе. Так, погоди… – сказал Рональд, подходя ближе. – Ты что, спал на обеих кроватях?

– Насколько я знаю, нет, – пробормотал Энтони.

– А я вижу, что да, – сказал Рональд. – Даже если с этой кровати и не снимали покрывало, поверх него точно кто-то лежал. Такую вмятину на подушке, мой мальчик, могла оставить только человеческая голова, и только парочка грязных… Ого! А на подушке-то тоже.

– Что там? – вяло спросил Энтони.

– Похоже, земля. Или плесень.

– Не удивлюсь. Я сам как будто заплесневел.

– Знаешь что, Энтони? Дабы сохранить твое доброе имя в глазах прислуги, я уберу все следы. – И Рональд с присущей ему неуемной энергией встряхнул и расправил постель. – Теперь можешь смело смотреть в глаза Рандлу.

В дверь постучали.

– Если это Мэгги, – сказал Рональд, – то я исчезаю.

Это и впрямь была Мэгги, и он поспешил подтвердить слова делом.

– Не трудись сообщать мне, – предупредила она Энтони, – что тебе уже лучше, потому что я вижу, что это не так.

Энтони смущенно заерзал головой по подушке.

– Мне и вправду слегка нездоровится, если уж быть совсем честным.

– Послушай, – Мэгги постаралась придать своему голосу спокойную, рассудительную интонацию, – я считаю, что здесь не самое здоровое место. Не смейся, Энтони, мы все так или иначе почувствовали себя плохо. Я думаю, тебе надо уехать.

– Дорогая, не надо истерик. С утра у многих бывает паршивое самочувствие. Я приду в норму через день-другой.

– Конечно, ты придешь в норму. Но будь ты сейчас на Сассекс-сквер, ты мог бы вызвать Фосбрука… да и мне было бы спокойнее.

– Но ты же останешься здесь!

– Я могла бы пока поселиться у Памелы.

– Но, милая, это испортит всю вечеринку. Я не могу поступить так с Милдред.

– Ангел мой, тебе все равно не до вечеринки, раз ты лежишь в постели. И, пока ты болеешь, я вряд ли смогу развлекать гостей.

На лице Энтони выразилось раздражение, которого Мэгги никогда раньше не замечала, а в его голосе послышалась почти злоба:

– А если врач запретит тебе заходить ко мне в комнату? Это может быть заразно, сама понимаешь.

Мэгги постаралась скрыть обиду.

– Тогда тебе тем более не следует здесь оставаться.

Он натянул одеяло до самого подбородка и с недовольным видом отвернулся к стене.

– Мэгги, не будь такой мегерой. Ты же не хочешь быть Мэгги-мегерой?

Это был намек на случай из их детства. На ее чрезмерную опеку над младшим братом, вызывавшую насмешки сверстников. Ее всегда задевали эти издевки, но услышать такое от Энтони было особенно больно. Она поднялась, собираясь уходить.

– Расправь постель, – сказал он, по-прежнему глядя в сторону. – А то как бы кто не подумал, что ты тут спала.

– Что?

– Ну, Рональд говорил что-то такое.

Мэгги тихонько прикрыла за собой дверь. Разумеется, Энтони болен, надо помнить об этом. Но он и раньше болел – и всегда был сущим ангелом. Она спустилась к завтраку сама не своя.

После завтрака, за которым все остальные держались необычайно оживленно, она придумала план. Исполнить который оказалось отнюдь не так просто, как она поначалу надеялась.

– Но, Мэгги, дорогая моя, – сказала Милдред, – до деревни почти три мили. И смотреть там не на что.

– Мне нравятся сельские почтовые отделения, – ответила Мэгги, – там продаются такие забавные вещицы.

– Почта там есть, – согласилась Милдред. – Но ты уверена, что тебе без нее не обойтись? Ты и отсюда можешь позвонить или отправить телеграмму…

– Возможно, там будут открытки с видами дома, – проговорила Мэгги слабым голосом.

– О, у Чарли есть замечательные открытки, – возразила Милдред. – Он так гордится своим поместьем! Он с удовольствием с тобой поделится, можешь не сомневаться. Не покидай нас на два часа только из-за каких-то открыток. Нам будет тебя не хватать, и подумай о бедном Энтони. Нежели ты бросишь его одного на все утро?

Как раз о нем Мэгги и думала.

– Мне кажется, он без меня не пропадет, – спокойно произнесла она.

– Ну, хотя бы дождись обеда, а потом шофер или Рональд подвезут тебя на машине. Они с Чарли уехали в Норвич и вернутся не раньше ланча.

– Пожалуй, я все-таки прогуляюсь, – сказала Мэгги. – Свежий воздух пойдет мне на пользу.

«Здесь я вроде бы справилась, хоть и с трудом, – подумала она. – Теперь надо придумать, как убедить Энтони назвать мне адрес его фирмы».

К ее удивлению, в комнате его не оказалось. Видимо, он куда-то ушел, не дописав письмо, потому что на письменном столе лежала бумага и – вот удача! – конверт с адресом: «„Хиггинс и Стакли“, Патерностер-роу, 312». Мэгги запомнила адрес с первого раза, но ее взгляд задержался на столе, где царил вопиющий беспорядок. Ну и бедлам! Несколько листков почтовой бумаги были исписаны цифрами. Энтони вел вычисления и по своей давней привычке рисовал на полях картинки. У него хорошо получались лица, он умел уловить сходство. Мэгги часто видела – и ей было приятно – целые страницы, разрисованные ее портретами: анфас, профиль, три четверти. Но лицо, смотревшее на нее с испещренного цифрами листа, принадлежало не ей и словно уклонялось от ее взгляда. Это было лицо женщины, которую Мэгги никогда не видела, но она чувствовала, что узнала бы ее сразу – такими четкими и выразительными были ее черты. Среди валявшихся в беспорядке бумаг были визитки и карточки из бумажника Энтони. Мэгги знала, что он всегда носит с собой ее фотографию. Где же она? Поддавшись внезапному любопытству, она принялась ворошить бумаги. Ага, вот она, фотография. Но это уже не ее лицо! Несколькими штрихами Энтони переделал абрис ее лица – нежного, мягкого, с гладкой кожей, – и придал ему совсем другие черты: заостренные, с высокими скулами, впалыми щеками и ясными жесткими глазами, от уголков которых веером расходились тоненькие морщинки, – и это лицо было ей уже знакомо, даже слишком знакомо.

Не в силах смотреть на него, она отвернулась и увидела Энтони, стоявшего у нее за спиной. Похоже, он вышел из ванной, поскольку был одет в банный халат и держал в руке полотенце.

– Ну, – спросил он, – тебе не кажется, что так лучше?

Она ничего не ответила, но подошла к раковине и взяла лежавший на ней градусник.

– Стоит ли тебе так расхаживать, – сказала она наконец, – с температурой под сотню[45]?

– Может, и нет. – Энтони скользнул к кровати, бодро приплясывая по-козлиному. – Но я чувствую себя на все сто.

От его улыбки Мэгги стало не по себе, и она отступила к двери.

– Я могу что-нибудь для тебя сделать?

– Не сегодня, душа моя.

От этого ласкового обращения Мэгги вздрогнула, как от удара.

Отослав телеграмму, Мэгги вышла на улицу. Одно то, что она сумела хоть что-то предпринять, принесло ей облегчение. Она уже представляла, как Энтони укладывает свои вещи в «даймлер» Эмплфорта и садится с пледом и грелками – и, возможно, с ней тоже, – на переднем сиденье. Эмплфорты бесконечно добры и отзывчивы, они не откажут Энтони в просьбе отвезти его в Лондон. Мэгги воспрянула духом, но ее организм требовал отдыха: день выдался душным, а она очень спешила и шла сюда быстрым шагом. «Еще одна такая же жуткая ночь, как эта, – подумала она, – и я точно превращусь в развалину». Впереди показалась аптека, и Мэгги вошла внутрь.

– Можно нюхательной соли?

– Разумеется, мадам.

Она вдохнула соли и почувствовала себя лучше.

– У вас есть какое-нибудь снотворное?

– Есть таблетки аллоданола, мадам.

– Я возьму.

– У вас есть рецепт от врача?

– Нет.

– Тогда, боюсь, вам придется поставить подпись в журнале ядов. Это простая формальность.

Мэгги расписалась в журнале, успев подумать: интересно, зачем предыдущему покупателю, некоему Дж. Бейтсу, мог понадобиться цианистый калий?

– Постараемся не волноваться, – сказала миссис Эмплфорт, передавая Мэгги чашку чая. – Но, честно признаюсь, я рада, что приходил врач. Одним поводом для волнения меньше, не так ли? Не то чтобы меня тревожило состояние Энтони – он был в таком приподнятом настроении, когда я заглянула к нему перед обедом! С тех пор он спит. Но я вполне понимаю, что хотела сказать Мэгги. Он сам на себя не похож. Возможно, и вправду следует отправить его в Лондон, как она предлагает. Там он скорее придет в норму.

Вошел Рандл.

– Телеграмма для мистера Фэйрфилда, мадам.

– Ее передали по телефону: «Срочно требуется Ваше присутствие вторник утром – „Хиггинс и Стакли“». Вторник – это уже завтра. Все как будто за то, что ему над ехать, да, Чарльз?

Мэгги была в восторге, что все так замечательно складывается, но ее слегка удивило, что миссис Эмплфорт так легко согласилась отправить Энтони домой.

– Мог бы он уехать сегодня? – спросила она.

– Завтра будет уже слишком поздно, – сухо проговорил мистер Эмплфорт. – Машина в его распоряжении, он может ехать, когда пожелает.

Вместе с облегчением Мэгги ощутила болезненный укол обиды: хозяева дома слишком уж явно стремились поскорее избавиться от Энтони. Она-то привыкла, что все его обожают.

– Я могла бы поехать с ним, – сказала она.

Неожиданно все воспротивились. И особенно Рональд.

– Я уверен, Энтони не захочет, чтобы ты уезжала. Ты понимаешь, о чем я, Мэгги: путь неблизкий, душным вечером в закрытой машине. Чарли сказал, он пошлет человека, если вдруг понадобится.

Мистер Эмплфорт кивнул.

– Но если он болен?! – воскликнула Мэгги.

При этих словах вошел врач. Вид у него был довольно мрачный.

– Хотелось бы мне сообщить, что мистер Фэйрфилд идет на поправку, – сообщил он, – но, к сожалению, вынужден вас огорчить. Опухоль распространилась уже до плеча, и его немного лихорадит. Ведет он себя тоже странно, возбуждение сменяется апатией и наоборот. – Врач умолк на секунду и добавил: – Я хотел бы послушать мнение другого специалиста.

Мистер Эмплфорт взглянул на жену.

– В таком случае не будет ли лучше отправить его в Лондон? Кстати сказать, его фирма телеграфировала ему, попросив срочно приехать. В машине он сможет добраться вполне комфортно.

Врач ответил немедленно:

– Я бы этого не советовал. Я считаю, что перевозить человека в таком состоянии крайне нежелательно. Его фирме – прошу меня извинить – придется как-нибудь обойтись без него день-другой.

– Возможно, – предложила Мэгги, стараясь унять дрожь, – этот вопрос удастся решить у него дома. Они могли бы прислать кого-то из служащих. Я знаю, они всегда недовольны, когда его нет на месте, – договорила она, запинаясь.

– А знаете, доктор, – сказал мистер Эмплфорт, – мы будем вам очень признательны, если вы отправитесь с ним. Мы могли бы позвонить его лечащему врачу, чтобы он встретил вас в Лондоне, и машина доставит вас домой еще до полуночи.

Доктор расправил плечи: он, очевидно, принадлежал к тому типу людей, которые тем сильнее настаивают на своем, чем больше их просят изменить свое мнение.

– Я считаю весьма неразумным, – отчеканил он, – перевозить пациента из дома. Я не возьму на себя такую ответственность. Завтра утром я свяжусь с коллегой из Ипсвича. А пока, с вашего позволения, распоряжусь, чтобы сегодня вечером к нему прислали опытную медсестру.

Невзирая на всеобщее недовольство, доктор высказал последние наставления и удалился.

Ближе к вечеру, когда Мэгги поднималась к себе, чтобы переодеться к ужину, она встретила на лестнице Рандла. Он выглядел встревоженным.

– Прошу прощения, мисс, – сказал он, – вы не видели мистера Фэйрфилда? Я уже всех спрашивал, и никто его не видел. Я отнес ему ужин полчаса назад, но его не было в комнате. Он приготовил одежду, она лежала на кровати. Вся, кроме рубашки.

– А после этого вы к нему заходили? – спросила Мэгги.

– Нет, мисс.

– Хорошо, я проверю сама.

Мэгги осторожно подошла к двери в комнату Энтони. Прислушалась и, различив звуки шагов и выдвигаемых и задвигаемых ящиков, вернулась к Рандлу.

– Он у себя, все в порядке, – сказала она. – А мне нужно побыстрее переодеться.

Через несколько минут в кухне прозвенел колокольчик.

– Кто это?

– Комната мисс Уинтроп, – сказала кухарка. – Поторопись, Леттис, иначе столкнешься с Рандлом – он вот-вот вернется.

– Мне не хочется туда идти, – сказала Леттис. – Говорю же, я вся на нервах…

– Глупости, девочка, – сказала кухарка. – Давай пошевеливайся.

Едва девушка вышла, появился Рандл.

– Меня беспокоит мастер Энтони, – задумчиво проговорил он. – Он вбил себе в голову, что ему необходимо спуститься к ужину. «Рандл, – сказал он мне этаким доверительным тоном, – ничего, если нас будет семеро? Хочу познакомить их со своей новой подругой». Я удивился: «С какой подругой, мистер Фэйрфилд?» «Ну как же, – говорит он, – разве ты ее не видел? Она теперь всегда со мной». Бедняга, ведь он всегда был душой компании, а теперь, боюсь, повредился умом.

– Думаете, он и впрямь спустится к ужину? – спросила кухарка.

Но не успел Рандл ответить, как в кухню вбежала Леттис.

– Ох, – воскликнула она, – я знала, случится что-то ужасное! Я так и знала! А теперь она требует тряпку и ведро с водой! Говорит, никто не должен ничего узнать. Но я больше туда не пойду! И не вынесу ее из комнаты! Даже в руки ее не возьму!

– Что не возьмешь?

– Мусорную корзину.

– Почему? Что с ней не так?

– Она… она вся в крови!

Леттис наконец-то взяла себя в руки и принялась поспешно – и даже как будто охотно – рассказывать, что случилось.

– Я пошла наверх сразу, как только она позвонила («Ну, для начала, это неправда», – заметила кухарка). Она приоткрыла дверь и сказала: «Ой, Леттис, я так испугалась!» А я говорю: «Что случилось, мисс?» А она: «Здесь кот». Ну, я решила, чего тут бояться, и говорю: «Могу я войти и поймать его, мисс?» А она (вот же хитрая бестия, как потом оказалось) говорит: «Буду очень признательна». Я вошла, никакого кота не увидела и говорю: «Где же он?» Она указала на мусорную корзину у туалетного столика и говорит: «В той корзине». Я говорю: «Ну, так еще проще, мисс, если он только не выскочит». А она: «Он не выскочит, это точно». Конечно, я сразу смекнула, в чем дело. Я же знаю, коты выбирают самые тихие, темные места, чтобы там помереть. И я, значит, ей говорю: «Хотите сказать, мисс, что бедняга помер?» Я иду, чтобы забрать бедного котика, потому что вообще-то не боюсь мертвых животных, и тут она говорит (все-таки надо отдать ей должное): «Постойте, Леттис, он не сам умер: его убили». Я смотрю, она вся дрожит, и сама задрожала. А потом заглянула в корзину и… ну… – Она на секунду умолкла, видимо, чтобы заранее насладиться эффектом, который произведут ее следующие слова: – Короче, это был наш Томас! Только вы бы его не узнали, беднягу, потому что ему размозжили голову.

– Томас! – воскликнула кухарка. – Он же был здесь всего час назад!

– То же самое я и сказала мисс Уинтроп: «Как же так? Он был на кухне всего час назад», а потом мне стало дурно, и, когда она попросила меня помочь ей убрать этот ужас, я не смогла, хоть убейте. Но теперь мне уже полегчало, – неожиданно заключила она. – Вернусь туда и наведу порядок! – Она собрала все необходимое для уборки и удалилась.

– Томас! – пробормотал Рандл. – Кто мог желать зла бедной зверушке?! Кстати, я вспомнил, мистер Фэйрфилд просил принести ему чистую рубашку… Пойду спрошу у него.

Энтони, одетый к ужину, сидел за письменным столом. Напротив него, по другую сторону стола, стоял пустой стул. Все бумаги и письменные приборы были убраны, и полированная столешница отражала свет двух свечей. Энтони сидел спиной к двери, его лицо, когда он обернулся к Рэндлу, было покрыто красными пятнами и казалось неимоверно уставшим.

– Я все же решил ужинать здесь, Рандл.

Рандл заметил, что чашка с мясным бульоном стояла нетронутой.

– Но ваш ужин стынет, мистер Фэйрфилд, – сказал он.

– Это не ваша забота, – отозвался Энтони. – Я ожидаю гостью.

Старинные часы на камине в гостиной начали отбивать одиннадцать, прервав разговор, начавшийся еще за обедом, – разговор, впрочем, крайне бессвязный.

– Уже одиннадцать, – сказал мистер Эмплфорт. – Медсестра должна быть с минуты на минуту. Думаю, она скажет тебе спасибо, Рональд, за то, что ты заставил его лечь в постель.

– Не очень-то приятно так обращаться с Энтони, – заметил Рональд.

Все замолчали.

– Что это было? – вдруг спросила Мэгги.

– Похоже на звук мотора.

– Возможно, – сказал мистер Эмплфорт. – Отсюда не разобрать.

Они прислушались, но непонятный звук уже стих вдали.

– Эйлин пошла спать, Мэгги, – сообщила миссис Эмплфорт. – Ты бы тоже пошла прилегла. Мы подождем медсестру и позовем тебя, когда она приедет.

Мэгги с неохотой согласилась подняться наверх.

Она пробыла у себя в спальне около десяти минут, слишком уставшая, чтобы раздеться, и тут раздался стук в дверь. Это была Эйлин.

– Мэгги, приехала медсестра. Я подумала, надо сказать тебе.

– Спасибо, – отозвалась Мэгги. – Они обещали меня позвать, но, наверное, забыли. Где она?

– Уже у Энтони. Я шла из ванной, и дверь в его комнату была открыта.

– Она хорошенькая?

– Я видела ее только со спины.

– Пожалуй, схожу и побеседую с ней, – сказала Мэгги.

– Да, сходи. Я, наверное, с тобой не пойду.

Уже в коридоре Мэгги задумалась о том, что скажет медсестре. Она не собиралась давать советов и учить человека, как ему делать свою работу. Но медсестры тоже люди, и Мэгги не хотелось, чтобы эта незнакомка решила, что Энтони всегда был таким… капризным, обидчивым, неразумным созданием, каким сделался за последние несколько часов. Она не могла подобрать для него более жестких слов, даже после всех его намеренных грубостей. Эта женщина, вероятно, слышала, что Мэгги была с ним помолвлена, и Мэгги покажет ей, что гордится этими отношениями и считает их честью для себя.

Дверь по-прежнему была открыта, так что Мэгги вошла, постучав для приличия. Но женщина, нависшая над подушкой Энтони и метнувшая на нее взгляд, исполненный злорадного торжества, не была медсестрой. Мэгги узнала это лицо: ее зрение так обострилось в эти минуты, что она различила все черты, добавленные Энтони, когда он переделывал ее собственный портрет в лицо леди Элинор. Ужас охватил ее, но она не могла просто стоять и смотреть, как достаточно длинные волосы Энтони почти касаются пола и как тонкая рука этого существа сжимает его напрягшееся горло. Мэгги шагнула вперед, полная решимости любой ценой прекратить этот кошмар. Но, подойдя ближе, она поняла, что рука на шее Энтони не душила его, а ласкала, а он, подняв на нее взгляд, невнятно произнес сквозь пену на распухших губах:

– Убирайся отсюда, черт бы тебя побрал!

В тот же миг Мэгги услышала шаги за спиной. Чей-то голос произнес:

– Вот ваш пациент, сестра. Боюсь, он не совсем в кровати. А это Мэгги. Что ты с ним делаешь, Мэгги?

Девушка изумленно обернулась:

– А вы разве не видите?

Но тот же вопрос она могла бы адресовать самой себе. Потому что, снова повернувшись к кровати, увидела лишь смятые простыни, пустую подушку и волосы Энтони, метущие пол.

Медсестра оказалась женщиной здравомыслящей. Подкрепившись чаем, она быстро выпроводила всех из комнаты. Дом заполнила тишина – глубже той, что обычно бывает по ночам. Болезнь заявила свои права.

На визиты Мэгги был наложен особый запрет. По словам медсестры, она заметила, что присутствие мисс Уинтроп раздражающе действует на пациента. Но Мэгги вытянула у нее обещание, что ее обязательно позовут, если Энтони станет хуже. Она так устала и переволновалась, что при всем желании не смогла бы уснуть. Так она и сидела, полностью одетая, в кресле и старалась унять тревогу, периодически тайком подходя к двери спальни Энтони.

Время ползло черепашьим шагом. Мэгги пыталась отвлечься чтением легкой литературы, которой ее снабдила хозяйка. У нее не получалось удерживать внимание на книге – глаза просто скользили по строчкам, – но она машинально переворачивала страницы, поскольку это простое действие помогало ей отгородиться от мысли, которая уже давно вызревала у нее в подсознании и теперь грозила захватить ее всю, без остатка, – от мысли, что легенда Лоу-Трэшолда могла оказаться правдой. Мэгги не была склонна ни к истерии, ни к суевериям, и какое-то время ей удавалось убеждать себя в том, что увиденное в комнате Энтони было галлюцинацией. Но с каждым часом ее уверенность таяла. Энтони стал жертвой мстительной леди Элинор. Все указывало на это: и обстоятельства ее появления, и особенности протекания болезни Энтони, и ужасающие изменения в его характере – не говоря уже о рисунках и убитом коте.

Она видела только два способа его спасти. Один состоял в том, чтобы вытащить его из этого дома – Мэгги этого и добивалась, но тщетно, и если она предпримет еще одну попытку, поражение будет даже более сокрушительным, чем в первый раз. Но оставался еще и другой способ.

Старинная книга о трагических происшествиях в Лоу-Трэшолд-Холле так и лежала в комоде: ради собственного спокойствия Мэгги поклялась не брать ее в руки, и до сих пор ей удавалось сдержать эту клятву. Но когда небо начало бледнеть в преддверии рассвета и ее убежденность в смертельной опасности, нависшей над Энтони, окончательно окрепла, Мэгги решилась нарушить клятву.

«Посему мы должны заключить, – прочитала она, – что леди Элинор, как и прочие потусторонние фантомы, подчиняется некоторым законам. Один из законов таков, что она покидает свою жертву и ищет другое обиталище для дальнейшего мщения, ежели на пути ее встает тело, более близкое к окончательному распаду…»

Течение ее мыслей нарушил стук в дверь, раздавшийся дважды.

– Войдите!

– Мисс Уинтроп, – сказала медсестра, – жаль сообщать вам плохую новость, но пациенту, увы, стало хуже. Я думаю, надо звонить врачу.

– Я кого-нибудь позову, – отозвалась Мэгги. – Ему намного хуже?

– Боюсь, что да.

Мэгги без труда нашла Рандла: он был уже на ногах.

– Который час, Рандл? – спросила она. – Я потеряла счет времени.

– Половина пятого, мисс. – Он посмотрел на нее с сочувствием.

– Скоро ли приедет врач?

– В течение часа, мисс, не позже.

Внезапно у нее возникла идея.

– Я так устала, Рандл. Пожалуй, я все-таки попытаюсь немного поспать. Скажите всем, чтобы меня не беспокоили, если только… если только…

– Да, мисс, – ответил Рандл. – Вид у вас очень усталый.

Еще час! У нее уйма времени.

Мэгги снова раскрыла книгу. «…Для дальнейшаго мщения… ищет другое обиталище… Тело, более близкое к окончательному распаду». Она с состраданием подумала о бедной служанке, чья смерть принесла выздоровление кузену лорда Дэдхема, но осталась почти незамеченной: «только на другую ночь» в поместье узнали, что она мертва. Что ж, эта ночь уже почти прошла. Мэгги зябко поежилась.

«Я умру во сне, – подумала она. – Но почувствую ли я ее приближение?» Ее замутило от отвращения при одной только мысли о таком посягательстве. Но не думать об этом она не могла. «Осознаю ли я, пусть всего лишь на миг, что я превращаюсь в… во что?» Ее разум отказывался развивать эту мысль.

«А вдруг у меня будет время причинить кому-либо вред? – задумалась она. – Я могла бы связать себе ноги платком. Тогда я не смогу ходить».

Ходить… Ходячий мертвец… На нее нахлынули новые страхи. Ничего у нее не получится! Она просто не сможет! Не посмеет отдать себя во владение этому бесконечному ужасу! Измученное воображение принялось рисовать картины ее собственных похорон, она увидела вереницу скорбящих, идущих в церковь за ее гробом. Но Энтони среди них не было: он уже выздоравливал, но еще недостаточно окреп. Он не сумеет понять, почему Мэгги покончила с собой, ведь записка, которую она оставит, не позволит догадаться о реальной причине, а лишь сообщит о долгой бессоннице и нервном истощении. Значит, Энтони не будет рядом, когда ее тело предадут земле. Но нет, здесь она ошибалась: это будет уже не ее тело, его займет та, другая женщина и будет им распоряжаться как полновластная хозяйка. По праву владения.

Эти картины, представшие перед ее мысленным взором столь отчетливо, как-то разом поблекли. Ее неприкаянный взгляд, блуждавший по комнате, остановился на книге, которую она все еще держала в руках.

«Она не может занимать труп, – прочитала Мэгги, – после христианскаго погребения». Это ее немного утешило. Но (ее страхи тут же вернулись) самоубийцам не положено христианское погребение. Как же тогда? Вместо церковного кладбища ей представился дорожный перекресток с покосившимся указателем, все надписи на котором давным-давно стерлись. Рядом с гробом стояли лишь два-три человека – они украдкой переглянулись, когда могильщик отбросил лопату и взялся за деревянный кол…

Мэгги вздрогнула и вернулась к действительности.

«Это все фантазии, – подумала она. – Но моя подпись в журнале ядов – реальность». Она достала стеклянную колбочку на восемнадцать таблеток. Разовая доза составляла одну или две. За окном занималась заря – надо спешить. Мэгги взяла лист бумаги и минут пять писала. Она дошла до слов «никто не виноват», и тут послышался чудовищный протяжный рев: он становился все громче и громче, пока вся комната не заходила ходуном. Когда звук достиг оглушительной силы, за окном что-то промелькнуло, на долю секунды затмив дневной свет. Потом раздался такой жуткий грохот, какого Мэгги никогда в жизни не слышала.

Позабыв обо всем, она подбежала к окну. Ее взору предстала картина неописуемого разрушения. Весь газон был завален обломками самолета, потерпевшего крушение на огромной скорости. Часть этих обломков вспорола землю, оставив глубокие борозды. Пилота выбросило из кабины – Мэгги увидела его ноги, торчавшие из клумбы под стеной дома. Ноги не шевелились, и она решила, что пилот наверняка мертв.

Пока она раздумывала, что предпринять, под окном раздались голоса.

– Похоже, у нас тут не самое благополучное место, Рандл, – произнес мистер Эмплфорт.

– Да, сэр.

Они замолчали. Потом мистер Эмплфорт снова заговорил:

– Кажется, он еще дышит.

– Да, сэр, дышит, но еле-еле.

– Берите его под руки, я возьмусь за ноги, и внесем в дом.

Что-то начало вырисовываться в уме Мэгги.

Рандл сказал:

– Прошу меня извинить, сэр, но я не думаю, что его нужно куда-то нести. Однажды я слышал, как врач говорил, что, если человек упал и явно пострадал, его лучше не трогать.

– Не думаю, что мы ему навредим, если проделаем все аккуратно.

– И все же, сэр, вы бы послушали мой совет… – В голосе Рандла явственно прозвучала настойчивость.

Мэгги, которую трясло от волнения, хотелось распахнуть окно и крикнуть: «Несите его сюда, в дом!» Но ее словно парализовало, и она была не в силах вымолвить ни слова.

Наконец мистер Эмплфорт сказал:

– Вы должны понимать, что нельзя оставлять его здесь. Начинается дождь.

(«Вносите же его! Вносите!»)

– Что ж, сэр, только под вашу ответственность…

Сердце Мэгги замерло.

– Разумеется, я не хочу навредить бедняге.

(«Да вносите же его! Вносите!»)

Первые капли дождя упали на окно.

– Послушайте, Рандл, надо как-то защитить его от дождя.

– Я принесу тот кусок крыла, сэр, и поставлю над ним.

(«Вносите же его! Вносите!»)

Мэгги услышала, как Рандл тащит что-то тяжелое по гравийной дорожке. Потом скрежещущий звук стих, и мистер Эмплфорт сказал:

– Для носилок как раз то что надо, Рандл! Земля мягкая, подсунем под него эту штуковину. Осторожнее, осторожнее! – Оба мужчины тяжело задышали. – Взялись за свой конец? Хорошо.

Их тяжелые, размеренные шаги постепенно затихли.

Следующим, что услышала Мэгги, был шум мотора машины, в которой приехал врач. Не смея выйти из комнаты и не в силах усидеть на месте, она приоткрыла дверь и долго стояла, прислушиваясь. Наконец, она увидела медсестру, идущую к ней по коридору.

– Пациенту чуть лучше, мисс Уинтроп. Доктор думает, что теперь он пойдет на поправку.

– Какому пациенту?

– О, у другого бедняги не было никаких шансов.

Мэгги закрыла глаза.

– Могу я увидеть Энтони? – спросила она после долгого молчания.

– Ну, если только одним глазком.

Энтони слабо улыбнулся ей с кровати.

Котильон[46]

– Ты хочешь, чтобы котильон танцевали в масках? – уточнила Мэрион Лейн. – А мы не упаримся?

– Дорогая моя, сейчас декабрь, а не июль, – напомнила Джейн Мэннинг, хозяйка дома и давняя подруга Мэрион. – Смотри! – Она указала на окно, их единственную защиту от мягкой бомбардировки снежными хлопьями.

Мэрион поднялась с кресла у камина, подошла к окну и выглянула наружу. Снегопад начался как по заказу, словно для подтверждения слов миссис Мэннинг. Темный гравий еще местами проглядывал на садовых дорожках, присыпанных снегом, как белой пудрой, а блестящие листья магнолий, тоже припорошенные белым, казались практически черными. Деревья, которые еще вчера, когда Мэрион прибыла в поместье, вырисовывались на фоне предвечернего неба так отчетливо, что можно было легко разглядеть каждую тонкую веточку, теперь сделались почти невидимыми, превратились в смутные силуэты, проступавшие сквозь снежную пелену. Мэрион отошла от окна.

– Твоя идея с котильоном мне нравится, – сказала она. – Не подумай, что я возражаю или хочу тебя отговорить. Я вообще человек неконфликтный. Хотя, может быть, ты считаешь иначе?

– Что ты, милая?! Вовсе нет.

– Я просто подумала, что, если все будут в масках… Наверное, будет уже не так весело, если не знать, кто есть кто? Я имею в виду, в тех фигурах, когда дамы пудрят лицо кавалерам или стирают их отражения с зеркала. Какой смысл пудрить маску?

– Дорогая моя Мэрион, эти черные шелковые полумаски закрывают лишь верхнюю половину лица. Неужели ты думаешь, что мы не узнаем друг друга?

– Ты, может быть, и узнаешь, – сказала Мэрион. – А я плохо распознаю лица, даже без масок. Если я случайно встречаю на улице кого-то из лучших друзей, я могу их не узнать и пройти мимо.

– Но ты же узнаешь их по голосам.

– А если они молчат?

– Можно задать им вопрос, завести разговор.

– Я все равно не знакома и с половиной твоих гостей.

– С теми, кто гостит в доме, ты еще познакомишься, – сказала Джейн. – Это уже шестнадцать. И ты знаешь Греев, и Фостеров, и Болтонов. Всего должно быть около восьмидесяти человек. Может, чуть меньше.

– Считая незваных гостей?

– У нас таких не бывает, и в этот раз тоже не будет.

– Но как ты поймешь, что их нет, если все будут в масках?

– Во-первых, я буду знать точное число приглашенных, а во-вторых, ровно в полночь, когда котильон завершится, мы все снимем маски. Такое правило.

– Ясно.

Внезапно комната наполнилась светом. Вошел слуга и принялся задергивать шторы. Подруги умолкли, дожидаясь, когда он закончит с последним окном, – всего их было пять.

– Я уже и забыла, какая длинная эта комната, – сказала Мэрион. – Как я понимаю, котильон будет здесь?

– Больше негде. Будь она чуть подлиннее, можно было бы устроить гонки на подушках. Но, боюсь, ничего не получится. Места тут маловато, гонка закончится сразу, как только начнется.

Слуга придвинул к ним чайный столик и вышел из комнаты.

– Дорогая моя, – внезапно проговорила Джейн, – пока Джек со своей шумной компанией не вернулся со стрельбищ, я хотела бы сказать, как я рада, что ты к нам приехала. Хорошо, что все остальные соберутся только в Сочельник. У нас будет время поговорить, и ты мне все о себе расскажешь.

– О себе? – рассеянно переспросила Мэрион, заерзав в кресле. – Да рассказывать особенно нечего.

– Как же нечего?! Нет, я не верю! Не может быть, чтобы за столько месяцев не произошло ничего нового и интересного. У меня-то жизнь скучная… нет, не скучная, просто тихая. А твоя жизнь всегда была mouvementée[47].

– Раньше да, – согласилась Мэрион. – Раньше да, но теперь я…

У двери раздался громкий смех, топот ног, и кто-то крикнул с порога:

– Дженни, Дженни, ты напоишь нас чаем?

– Чай сейчас подадут, – отозвалась миссис Мэннинг и со вздохом повернулась к подруге. – Ничего не поделаешь, посекретничаем потом.

Прошло пять дней – наступил вечер двадцать седьмого, вечер большого бала. Мэрион поднялась к себе в комнату, чтобы немного вздремнуть. Ужин подали в половине девятого, и до начала приема оставалось еще почти два часа. Перед тем как прилечь, она выключила весь свет, кроме бра над кроватью. Она очень устала. Непрестанные разговоры с утра до ночи ее утомили. За последние несколько дней она говорила так много, что даже мысли рождались в уме уже четкими фразами – в голове им не сиделось, они рвались наружу, желая быть высказанными, и она постоянно ловила себя на том, что разговаривает сама с собой. Вот и теперь она прошептала вслух:

– Хорошо, что я ничего не сказала Дженни. Она бы не поняла и наверняка бы меня осудила, а кому это надо? Ох, как все сложно!

Она погасила свет над кроватью, но граммофон у нее в голове никак не выключался и звучал даже настойчивее, чем когда бы то ни было. Знакомая запись, Мэрион знала ее наизусть, до последнего слова: композиция для голоса под условным названием «Выступление свидетеля защиты». «Я же не думала, что он так серьезно к этому отнесется, – объявил внутренний граммофон с явным уклоном в самооправдание. – Я просто хотела его развлечь. Нас познакомил Хью Траверс – он хорошо меня знает, знает, какая я на самом деле, он наверняка сказал Гарри: мужчины всегда обсуждают такие вещи. Когда-то Хью тоже был на меня обижен, но он превозмог все обиды, и мы снова прекрасно общаемся, – я еще не встречала ни одного мужчины, который не справился бы со своими чувствами».

На мгновение мысли Мэрион вырвались из бороздок крутящейся в голове пластинки и обратились к ее прошлой жизни. Да, они все справлялись. Более-менее справлялись. «Я не давала ему никаких обещаний, – снова включилась упрямая запись. – Почему он решил, что у него есть какие-то права на меня? Хью не должен был нас знакомить, зная, что он за человек… и… и что за человек я сама. Да, он мне нравился. Разумеется, он мне нравился. Но он был таким требовательным… слишком требовательным. И все равно… – Запись, на мгновение принявшая мажорный тон, снова скатилась в минор. – Сама я бы как-нибудь справилась, как справлялась и раньше. Это было чистой воды невезение, что он застал меня с тем другим Гарри. До сих пор страшно вспомнить». На этом месте пластинку, как всегда, заело: Мэрион пришлось импровизировать, чтобы преодолеть эту болезненную лакуну без особых душевных потерь. Ее мысли умчались к другому Гарри и наполнились тихой нежностью: тот Гарри не стал бы устраивать сцену, уже потом он так мило ее утешал. «Просто все так неудачно сложилось, – возобновилась прерванная запись. – Я не хотела разбить ему сердце, сломать ему жизнь, или что еще я ему сделала, как он говорил».

А что именно он говорил? Что-то зловещее шевельнулось в мыслях Мэрион. Механизм вновь завертелся: доиграв до конца, запись включилась по новой. Нет, только не это! Она зажгла свет, вскочила с кровати и принялась перебирать стопку писем. И только когда прикоснулась к его письму, поняла, что знает его наизусть.

«Дорогая Мэрион!

После всего, что случилось, ты вряд ли захочешь видеть меня снова, и хотя я ужасно хочу тебя видеть, нам не стоит встречаться. Так будет лучше для нас обоих. Я понимаю, что это звучит как дешевая мелодрама, но ты испортила всю мою жизнь, ты что-то убила во мне. Я никогда не стремился к Правде ради правды, но я благодарен, что Случай дал мне возможность заглянуть за кулисы обмана. Вчера вечером у меня открылись глаза. Еще больше я благодарен тебе. Благодарен за то, что ты меня берегла и так долго скрывала правду. Ты отняла у меня почти все, но любопытство осталось: прежде чем я умру (или после того, как умру, это уже не так важно!), я хотел бы увидеть тебя без маски (извини за банальность), чтобы сравнить реальность с иллюзией, взлелеянной в моем сердце. Возможно, мы еще встретимся когда-нибудь. А пока что прощай.

Когда-то твой и в какой-то мере по-прежнему твой,

Генри Чичестер».

Взгляд Мэрион оторвался от письма и рассеянно скользнул по черной маске и домино, уже приготовленным для бала. Она не оценила иронии, создаваемой этими карнавальными аксессуарам, – она о них даже не думала. Она испытала невероятное облегчение, как всегда после прочтения письма Гарри. Когда она думала о письме, оно почему-то ее пугало, когда читала его, оно казалось уже не враждебным – наоборот, почти лестным: слова прощания от человека оскорбленного, разочарованного, но по-прежнему любящего. Она снова легла и мгновенно уснула.

В начале одиннадцатого джентльмены проследовали за дамами в «длинную» гостиную. Даже Джек Мэннинг, хозяин дома, с трудом узнавал комнату, откуда вынесли всю мебель, оставив лишь ряд позолоченных стульев у противоположной от окон стены. Пока что все шло замечательно: ужин, на котором присутствовали с полдюжины соседей, был поистине великолепным. Но теперь все до единого, включая хозяина и хозяйку, пребывали в легкой растерянности, не совсем понимая, что делать дальше. Время «Ч» приближалось, котильон должен начаться в одиннадцать и завершиться в полночь, после чего будут уже настоящие танцы без всяких забав, однако гости, едущие издалека, могут прибыть в любую минуту. Если те, кто уже будет в масках, до начала игры встретятся с теми, кто будет без масок, это испортит веселье, но как их разделить? Создавая иллюзию секретности, миссис Мэннинг заранее попросила гостей объявлять о своем прибытии у подножия лестницы и по возможности тихо, так чтобы их слышала только она. Зная, как ненадежны любые планы, она позаботилась о том, чтобы в гардеробной был запас «лишних» шелковых масок для тех гостей, которые (она это точно знала) наверняка позабудут захватить свою маску. Она думала, что учла все детали и обезопасила себя от досадных случайностей, но твердой уверенности у нее не было, и теперь, глядя на собравшихся в комнате гостей, которые украдкой поглядывали на часы или слишком уж оживленно беседовали друг с другом, она тоже прониклась всеобщим волнением.

– Мне кажется, – сказала миссис Мэннинг, когда ей с третьего раза удалось привлечь внимание присутствующих, – мне кажется, вам лучше пойти надеть маски, пока не приехали остальные и не увидели вас в естественном, так сказать, состоянии.

В ответ на это шутливое замечание раздались нервные смешки, и гости с явным облегчением разошлись по своим комнатам. Длинная галерея (как ее иногда высокопарно называли) опустела и замерла в ожидании.

– Ты бы узнал сэра Джозефа Дикинсона, – выдохнула миссис Мэннинг, – в таком облике?

– Никогда в жизни, – сказал ее муж. – Я даже не думал, что маска и домино так меняют человека. Кроме нескольких мужчин, я вообще никого не узнаю.

– Ты прямо как Мэрион: она говорила, что, случайно встречая на улице даже кого-то из лучших друзей, может их не узнать и пройти мимо.

– Осмелюсь предположить, что она не страдает от этого.

– Джек! Не надо так говорить! Она сегодня на редкость хорошенькая, тебе не кажется? Жаль, что ей придется быть в маске, пусть даже всего на часок!

Ее муж только фыркнул в ответ.

– Я сказала Колину Чиллингворту, что она будет у нас на балу. Ты же знаешь, он постоянно про нее спрашивает. Такой милый старик, такой внимательный и деликатный… Настоящий джентльмен старой закалки.

– Потому что вечно спрашивает о Мэрион?

– Нет, балда! Но он спрашивал, можно ли привести с собой гостя…

– Какого гостя?

– Я не помню, как его зовут. Впрочем, он все равно не приехал. Ему нездоровится. То ли разлитие желчи, то ли что-то еще. Колин очень извинялся, что не сообщил перед выездом. У него сломался телефон.

– Очень любезно с его стороны. Кстати, сколько нас всего, в общей сложности?

– Семьдесят восемь, а должно было быть семьдесят девять.

– Еще кто-то приедет?

– Я спрошу у Джексона.

Дворецкий, стоявший точно посередине парадной лестницы, подтвердил подсчеты миссис Мэннинг.

– Все верно, мадам: двадцать два человека было за ужином, а позже приехали еще пятьдесят шесть.

– Благодарю, Джексон, – сказал мистер Мэннинг. – Что ж, дорогая, нам тоже пора надеть маски.

Они поспешили прочь, но миссис Мэннинг оглянулась через плечо:

– Джексон, вы проследите, чтобы в каминах горел огонь?

– Да, мэм, – отозвался дворецкий. – В доме очень тепло.

В доме действительно было тепло. Мэрион, вошедшую в бальный зал ближе к одиннадцати, встретила волна жара, утешительного и уютного. Она бродила в толпе гостей, может быть, несколько ошеломленная, но уверенная в себе и в приподнятом настроении. Как она и ожидала, она не узнавала и половины присутствующих, но остро чувствовала на себе их зоркие взгляды – взгляды темных, внимательных, но в остальном лишенных всякого выражения глаз в прорезях черных масок. Впрочем, ей даже льстило внимание окружающих. Со всех сторон доносились обрывки разговоров и смех, особенно смех, его звонкие трели и возгласы радости при узнавании, смущенное бормотание и отчаянное причитание: «Я такой глупый, я даже не представляю, кто вы», – хриплые, гулкие голоса, писк высоким фальцетом, явно для маскировки. Очень скоро Мэрион начало раздражать это ребячество. Если кто-то ее узнавал, а ее узнавали довольно часто (маска служила ей скорее украшением, нежели что-то скрывала), она загадочно улыбалась и не высказывала отетных догадок. С ее точки зрения, женщины, пробуждавшие к себе интерес лишь при условии, что ты не знаешь, кто они такие, не заслуживают ничего, кроме жалости и презрения. Она с нетерпением ждала момента, когда все снимут маски и начнется настоящий бал.

И вот оркестр, расположившийся в нише между двумя дверями, заиграл первые такты мелодии. Кто-то прикоснулся к руке Мэрион, приглашая ее на первую фигуру. Ее партнером оказался какой-то зеленый юнец, по-своему даже милый, пылкий, жизнерадостный и добродушный, как молоденький терьер. Иными словами, совсем не ее тип мужчины, и ей хотелось поскорее от него избавиться.

Случай представился быстро. Стоя на стуле, наподобие статуи Свободы в Нью-Йоркской бухте, она держала над головой зажженную свечу. Вокруг толпились мужчины в масках, подпрыгивая, как лососи: тот, кто задует свечу, получит право на танец с факелоносицей. Среди них был и ее рьяный юный партнер: он подпрыгивал выше других, как и опасалась Мэрион, но она зорко следила за ним и на каждый его прыжок отводила свечу подальше. У нее уже затекала рука, а кавалеры, раздосадованные упорным противодействием, заметно поумерили пыл. Нужно было срочно что-то предпринимать. Заприметив среди соискателей хозяина дома, она бессовестно сжульничала и поднесла свечу прямо к его лицу.

– Благодарю, – сказал он, когда танец закончился и они присели передохнуть. – Мне надо было согреться.

– Вы замерзли?

– Немного. А вы нет?

Мэрион на секунду задумалась.

– Пожалуй, да.

– Вот странно, – заметил хозяин дома, – огонь в каминах горит, как горел, и еще десять минут назад здесь было жарко.

Они оба оглядели зал.

– Ох, – воскликнул Мэннинг, – не удивительно, что мы озябли: там открыто окно.

Словно в ответ на его слова, порыв ветра ворвался в распахнутое окно, раздул плотную штору, как парус, сыпанул снегом на пол.

– Прошу прощения, я на минуточку вас оставлю.

Мэрион услышала, как хлопнула оконная рама, и через пару минут мистер Мэннинг вернулся и снова сел рядом с ней.

– Кому, интересно, понадобилось открывать окно? – выдохнул он, все еще ежась после контакта с морозным воздухом. – Оно было распахнуто настежь!

– Достаточно широко, чтобы кто-то мог забраться в дом с улицы?

– Да, вполне.

– А сколько нас тут должно быть? – спросила Мэрион. – Хотя вы, наверное, не знаете.

– Знаю. Нас…

– Не говорите, давайте мы сами всех посчитаем. Считаем наперегонки!

Они так увлеклись подсчетом гостей, что даже и не заметили, как распорядители котильона, раздававшие фанты для следующей фигуры, положили им на колени веер и записную книжку.

– Ну что, сколько вы насчитали? – воскликнули они практически одновременно.

– Семьдесят девять, – сказала Мэрион. – А вы?

– Тоже семьдесят девять.

– А сколько должно быть?

– Семьдесят восемь.

– Странное дело, – добавил Мэннинг, чуть погодя. – Мы оба не можем ошибаться. Видимо, кто-то приехал позже. Я спрошу у Джексона при случае.

– Вряд ли это грабитель, – задумчиво произнесла Мэрион. – Он бы не стал лезть в окно.

– И мы бы заметили, если бы кто-то залез в окно. Нет, ставлю сто к одному, кто-то просто упарился и решил глотнуть свежего воздуха. Я их не виню, и все же не стоило выстуживать комнату. Как бы там ни было, если здесь среди нас затесался какой-то таинственный незнакомец, скоро мы это узнаем. Через полчаса уже можно будет снимать эти глупые маски. Не скажу обо всех, но вам точно лучше без маски.

– Правда? – улыбнулась Мэрион.

– А пока надо что-то решить с этими фантами. Уже начинается следующая фигура. Меховая накидка сейчас подошла бы гораздо больше, но позвольте вручить вам в подарок этот скромный веер?

– А вы наверняка не откажетесь от этой полезной записной книжки?

Они улыбнулись друг другу и пошли танцевать.

Прошло десять минут. Огонь в каминах пылал вовсю, но гости все равно ежились и растирали ладони, озябшие после студеного сквозняка. Дожидаясь своей очереди держать зеркало, Мэрион легонько дрожала. Она пристально наблюдала за своей предшественницей, сидящей на стуле. Вооружившись носовым платком, та напряженно смотрела в зеркальце на длинной ручке, в котором поочередно отражались лица кавалеров, проходивших длинной вереницей у нее за спиной, – смотрела, качала головой и как бы стирала платком их отражения, одно за другим. Мэрион уже начала опасаться, что ждать придется слишком долго и к тому времени оставшимся кавалерам уже надоест эта забава, но тут разборчивая дама вскочила на ноги, отдала зеркало распорядителю котильона и закружилась в танце с выбранным кавалером.

Мэрион взяла зеркало и села на стул. Ее охватило странное ощущение нереальности происходящего. Как ей выбрать партнера из этих нелепых, гротескных лиц? Их отражения возникали в стекле, как во сне, их пронзительные, почти гипнотические глаза пытались поймать ее взгляд. Она не понимала, улыбались они или нет. Лица, наполовину скрытые под масками, оставались непроницаемыми. Она вспоминала, как медлили другие дамы, выбиравшие кавалеров на эту фигуру, как пристально вглядывались в отражения и будто раздумывали: одно отражение стирали сразу, изображая притворный ужас, долго рассматривали другое, словно решая, поддаться ли искушению, но в итоге стирали и его тоже в ожидании еще более заманчивых вариантов. Мэрион забавляло, что некоторые отвергнутые кавалеры явно были обижены, но старательно делали вид, будто им все равно, а те, кого выбирали на танец, были столь же явно довольны таким поворотом событий. Мимический драматизм этой фигуры в чем-то даже импонировал Мэрион, но сейчас у нее не было настроения включаться в игру. Она до сих пор не согрелась, даже мысли как будто окоченели, сделались вялыми и сонными. Она делала все, что положено, но это были автоматические движения, независимые от воли. Она механически стерла с поверхности зеркала отражение первого кандидата, и второго, и третьего. Но когда над ней наклонился четвертый, наклонился так низко, что его маска зависла буквально в двух дюймах от ее волос, она почему-то замешкалась. Ее рука, сжимавшая платок, даже не шелохнулась, ее взгляд впился в зеркало. Так она просидела почти минуту, а мужчина, чье отражение заполнило зеркальце, неподвижно стоял у нее за спиной, нависая темной тенью.

– Что-то она засмотрелась, – произнес кто-то из зрителей, и его замечание вывело Мэрион из оцепенения.

Она медленно обернулась, вздрогнула, словно проснувшись, и поднялась на ноги. Кто-то из стоявших рядом услышал, как она пробормотала, подавая руку своему кавалеру:

– Прошу прощения. Я вас не заметила. Я вообще не знала, что там кто-то есть.

Через пару минут кто-то прикоснулся к руке Джейн Мэннинг, пытавшейся по мере сил и участвовать в общем веселье, и исполнять свои обязанности хозяйки бала. Это была Мэрион.

– Моя дорогая, – сказала Джейн. – Тебе весело, я надеюсь?

– Мне просто чудесно! – голос Мэрион слегка дрожал. Она на секунду задумалась и добавила с тихим смешком: – Я сейчас танцевала с таким странным партнером!

– Он так странно выглядел?

– Честно сказать, я не знаю. На нем была цельная маска… вроде посмертной… она закрывала почти все его лицо. И мне показалось, что он был напудрен. Кажется, белым тальком.

– Что еще в нем было странного?

– Он все время молчал. Не произнес ни единого слова.

– Возможно, он глухонемой?

– Я сперва тоже так думала. Но он слышал музыку и хорошо танцевал.

– Покажи мне его.

Мэрион оглядела зал, но не увидела своего давешнего партнера.

– Кажется, его здесь нет.

– Наверное, это тот самый незваный гость, – рассмеялась Джейн. – Джек сказал, что насчитал одного лишнего человека. Ой, дорогая, ты не должна пропустить эту фигуру: сейчас начнется самое интересное! Потом будет обмен подарками, а затем поздний ужин. Я уже жду не дождусь.

– Но сначала мы снимем маски?

– Да, конечно. Я и забыла.

Фигура, которую миссис Мэннинг называла самой интересной, была бы значительно интереснее, подумала Мэрион, если бы они танцевали без масок. Какой смысл затевать игру с неузнаванием, если танцоры все равно не узнают друг друга в масках? Тут важна неожиданность, важен сюрприз. В центре зала расчистили пустое пространство, прямоугольный участок размером с площадку для бадминтона, и разделили его пополам, но не сеткой, а большой белой простыней, которую распорядители котильона держали с двух концов, вытянув руки над головой, так чтобы верхний край простыни располагался выше макушек участников действа. С одной стороны белой перегородки собрались мужчины, с другой – женщины, предположительно невидимые друг для друга, но Мэрион заметила, что по ходу игры и те и другие норовили украдкой заглянуть за простыню сбоку.

Распорядители котильона пресекали эти попытки сжульничать и, как могли, загораживали обзор хитрецам. Но за всеми не уследишь, и в большинстве случаев эти тайные взгляды оставались незамеченными распорядителями, которым на всем протяжении фигуры приходилось стоять на месте. Кавалеры, скрытые простыней, клали руки на верхний край матерчатой перегородки, так что с другой стороны были видны только кончики пальцев, затянутых в перчатки. Женщины по очереди подходили к перегородке и наугад выбирали себе партнера, обозначая свой выбор прикосновением к анонимной руке. Как только дама касалась руки кавалера, простыня опускалась, и танцоры оказывались лицом к лицу или, вернее, маска к маске. Иногда раздавались возгласы узнавания, иногда оба партнера молчали, маски оставались такими же непроницаемыми, какой была простыня.

Настала очередь Мэрион. Подойдя ближе, она заметила, что одна пара рук в темных перчатках не лежит поверх края простыни, как все остальные, – эти руки сжимали ткань с такой силой, что она сморщилась между пальцами, собравшись в складки. В первый миг судорожно сжатые руки не отозвались на прикосновение Мэрион, но затем шевельнулись и стиснули ее пальцы с неожиданной силой. Распорядители котильона резко опустили занавес, но неизвестный партнер Мэрион не понял намека. Забыв отпустить простыню, он так и держал руки Мэрион поднятыми кверху, и белая ткань окутала ее с двух сторон и чуть не накрыла с головой.

– Неожиданно, я бы сказал, – заметил кто-то. – Но получилось эффектно.

Наконец, в ответ на игривые рывки и подергивания распорядителей котильона, кавалер отпустил простыню, являя себя униженной Мэрион. Это был ее партнер по предыдущей фигуре, таинственный неразговорчивый незнакомец. Его руки, даже в перчатках, были холодны как лед.

– Ох! – воскликнула Мэрион. – Почему мне так холодно, не понимаю. Давайте танцевать.

Они немного потанцевали и сели передохнуть. Мэрион почему-то замерзла еще сильнее и слышала, как сидевшие рядом гости тоже жалуются на холод. Она приняла решение и резко поднялась на ноги.

– Пойдемте куда-нибудь, где теплее. Я уже заиндевела.

Мужчина вывел ее из бального зала, провел через просторный вестибюль, в дальнем углу которого уединилась какая-то парочка, затем свернул в коридор и распахнул дверь в небольшую комнату, где в камине горел огонь, бросая алые отблески на фарфоровые фигурки и фотографии в серебряных рамках. Это была гостиная миссис Мэннинг.

– Свет нам не нужен, не так ли? – сказал спутник Мэрион. – Посидим в темноте.

Впервые за вечер она услышала его голос. Он почему-то казался знакомым, но она все равно его не узнавала. Было в нем что-то странное – вроде знакомое и в то же время чужое, как твоя собственная одежда, надетая кем-то другим.

– Да, пожалуй, – согласилась она. – Только недолго. Уже скоро полночь, нам надо быть в зале. Отсюда слышно музыку?

Они замолчали, прислушавшись. В комнату не доносилось ни звука.

– Не считайте меня капризной, – сказала Мэрион. – Мне очень нравится ваше общество, но Дженни ужасно расстроится, если мы пропустим последнюю фигуру. Давайте откроем дверь, и тогда мы услышим, когда заиграет музыка.

Он даже не шелохнулся, и она встала и шагнула к двери, но тут он окликнул ее по имени.

– Мэрион!

– Кто это сказал? Вы? – спросила она, вдруг разволновавшись.

– Ты меня не узнаешь?

– Гарри! – Ее голос дрогнул, и она буквально упала обратно в кресло. Ее всю трясло.

– Как же я тебя не узнала?! Я… я так рада тебя видеть!

– Ты меня еще не видела, – сказал он.

Это замечание было вполне в его духе – шутливое и в то же время серьезное, даже чуть мрачноватое. Его слова придали ей уверенности, но тон, каким они были сказаны, не развеял ее сомнений. Она не знала, как начать разговор, в каком направлении двигаться, какую струнку задеть, – сейчас все зависело от того, сможет ли она угадать его настроение и ему подыграть. Если бы увидеть его лицо! Пусть не лицо, а хотя бы наклон головы! Это дало бы ей подсказку. Но в темной комнате, где она не могла увидеть вообще ничего, даже не могла быть уверенной, что различала его фигуру в соседнем кресле, Мэрион чувствовала себя совершенно беспомощной.

– Мне очень приятно, что ты приехал ради меня… если ты приехал ради меня, – наконец проговорила она, тщательно подбирая слова.

– Я знал, что ты будешь на этом балу.

Снова этот уклончивый тон! Она попыталась прощупать почву:

– А иначе ты бы не приехал? Это какое-то детское развлечение, тебе не кажется?

– Я бы приехал, но… в другом настроении. – Его ответ мало что прояснил.

– Я не знала, что ты дружен с Мэннингами, – сказала она. – Он такой душка, но жена у него скучновата, уж если по правде.

– Я с ними не знаком.

– Значит, ты явился без приглашения?

– Выходит, что так.

– Я сочту это за комплимент, – медленно проговорила Мэрион. – Но… погоди… я, наверное, совсем бестолковая… но я не понимаю. Ты сказал, что приехал бы в любом случае.

– Мой друг Чиллингворт был сюда приглашен и предложил мне поехать с ним.

– Как мне повезло! Значит, ты приехал с ним?

– Не с ним. После него.

– Странно. Для тебя не нашлось места в машине? Как ты добрался сюда так скоро?

– Мертвые перемещаются быстро.

Ее обескуражила его горькая ирония. Но она вспомнила его письмо, в котором он обвинял ее в том, что она что-то в нем убила: видимо, он и сейчас имел в виду нечто подобное.

– Милый Гарри, – сказала она. – Поверь, мне действительно очень жаль, что я ранила твои чувства. Что мне сделать, чтобы ты… чтобы ты…

Откуда-то из-за двери донеслись голоса, внимание Мэрион переключилось, и она услышала звуки музыки, приглушенной и далекой.

– Нас зовут на следующую фигуру. Надо идти! – воскликнула она, тихо радуясь про себя, что эта тягостная беседа сейчас завершится. Ей опять стало холодно, и она с трудом сдерживалась, чтобы не стучать зубами.

– Какая следующая фигура? – спросил он, не сдвинувшись с места.

– Что-то похожее уже было… мы вручаем друг другу маленькие подарки, а в конце все снимают маски. Гарри, нам действительно надо идти! Слышишь? Уже бьет полночь! – Не в силах справиться со смятением, рожденным этой нежданной встречей, с ощущением жуткого холода, поселившегося внутри, и предчувствием неотвратимой беды, неизвестной и оттого еще более страшной, она бросилась к двери и, протянув левую руку, принялась шарить по стене в поисках выключателя.

Раздался тихий щелчок, включился свет. Мэрион машинально обернулась – в комнате никого не было. Она растерянно глянула через левое плечо, и – да, буквально в шаге от нее стоял Гарри Чичестер, раскинув руки и загораживая дверь.

– Гарри, – воскликнула Мэрион, – что за глупости?! Дай мне пройти!

– Сначала ты должна вручить мне подарок, – угрюмо проговорил он.

– Да, конечно. Но у меня с собой ничего нет. Все осталось там, в зале.

– Я думал, у тебя всегда есть чем одарить ближнего.

– Гарри, что это значит?

– Неужели ты не подготовилась?

Она промолчала.

– А я подготовился. У меня для тебя есть подарок. Но ты получишь его на условиях quid pro quo[48].

Он сумасшедший, подумала Мэрион. Лучше ему не перечить.

– Хорошо. – Она оглядела комнату. Дженни ее простит. Ситуация была чрезвычайной. – Примешь в подарок этот серебряный карандаш?

Он покачал головой.

– Тогда, может быть, эту красивую вазу?

Он опять отказался.

– Или этот календарь?

– Меня не волнует ход времени.

– Чем же мне тебя соблазнить?

– Чем-то, что только твое. Подари мне поцелуй.

– Милый Гарри, – произнесла Мэрион, дрожа, как осиновый лист. – Тебе не нужно об этом просить.

– Благодарю, – сказал он. – И чтобы ты не подумала, что я хочу получить ценный дар, не отдав ничего взамен, вот твой подарок. – Он достал из кармана какую-то металлическую вещицу.

Мэрион увидела тусклый серебряный блеск и протянула руку за подарком.

Это был револьвер.

– Что мне с ним делать? – спросила она.

– Тебе лучше знать. В нем использован только один патрон.

Не сводя с него глаз, она положила револьвер на стол.

– Теперь твоя очередь. Я жду свой подарок.

– А как же маски? – спросила Мэрион.

– Сними свою, – велел он.

– Моя-то как раз не мешает, – заметила она, снимая шелковую полумаску. – А твоя почти все закрывает. Как будто ты носишь чужое, искусственное лицо.

– А знаешь, почему? – Он пристально смотрел на нее сквозь прорези в маске.

В ответ она промолчала.

– Я всегда был человеком, что называется, пустоголовым. – Он постучал пальцем по навощенной маске, отозвавшейся гулким звуком. – Под ней почти ничего нет. В смысле, мозгов там всего ничего. Даже меньше, чем было.

Мэрион в ужасе уставилась на него.

– Хочешь посмотреть? Заглянуть прямо мне в голову?

– Нет! Нет! – закричала она.

– А мне кажется, ты должна это увидеть. – Он шагнул к ней, поднося руки к своей жуткой маске.

– Ты не видел Мэрион? – спросила Джейн Мэннинг у мужа. – Мне показалось, ей не особенно весело на балу. В каком-то смысле это был ее вечер. Но, наверное, зря мы назначили ей в партнеры Томми Кардью. Калибром он для нее мелковат.

– Она любит большие калибры и большие стволы? – спросил ее муж.

– Идиот! Но, как я понимаю, они не поладили. Интересно, куда она запропастилась… Боюсь, ей с нами скучно.

– Может быть, она где-то секретничает с командиром артиллерийского взвода, – предположил ее муж.

Джейн пропустила его замечание мимо ушей.

– Милый, уже почти полночь. Посмотри в вестибюле. Может быть, она там. Я не хочу, чтобы она пропустила последнюю фигуру.

Джек ушел, но почти сразу вернулся.

– Ее там нет, – сказал он. – Ее нет нигде. Не исключено, что ее разорвало двенадцатидюймовым снарядом.

– Может, сидит где-нибудь в коридоре.

– Это вряд ли. После прямого попадания…

– Пойдем посмотрим.

Они пошли посмотреть и вернулись в зал с растерянными лицами. Гости беседовали друг с другом в ожидании следующей фигуры. Музыканты, уже взявшие в руки свои инструменты, вопросительно поглядывали на хозяев дома.

– Придется начать без нее, – нехотя проговорила миссис Мэннинг. – Мы и так уже не успеваем закончить ровно в полночь.

Часы показывали без пяти двенадцать.

Оркестр заиграл с небывалым воодушевлением, и многие гости потом говорили, что котильон, начавшийся довольно вяло, без огонька, по-настоящему набрал темп лишь в последние пять минут. Веселье достигло своей кульминации, словно дух старинного танца, до последнего не доверявший своим современным приверженцам, все-таки смилостивился над ними и явил себя во всей красе. Охваченные восторгом, танцоры не замечали дворецкого, стоявшего в дверях с белым встревоженным лицом. Даже миссис Мэннинг, когда наконец обратила на него внимание, весело его окликнула, как бы и не собираясь задерживаться на месте в ожидании ответа.

– Все в порядке, Джексон?

– Можно вас на минутку, мадам? Или, может быть, лучше сразу поговорить с мистером Мэннингом?

У миссис Мэннинг упало сердце. Что такое? Он хочет уволиться?

– Давайте пока не будем его беспокоить. Надеюсь, что ничего страшного не случилось.

– Боюсь, как раз и случилось, мадам.

– Хорошо, я сейчас подойду.

Они вместе вышли на лестничную площадку.

Через пару минут миссис Мэннинг вернулась в зал и разыскала мужа среди танцующих.

– Джек! Подойди на минутку!

Захваченный танцем, он сделал вид, что не слышит. Глаза его партнерши сверкнули под маской удивленно и почти возмущенно, как показалось миссис Мэннинг, но она все равно продолжала настаивать.

– Извини, я понимаю, что порчу тебе веселье, но дело срочное.

Эти слова заставили их остановиться.

– Что случилось, Джейн? Взорвался котел?

– Нет, все гораздо серьезнее, Джек, – сказала она.

Извинившись перед партнершей, мистер Мэннинг высвободился из ее цепких объятий. Джейн взяла его под руку и отвела в сторонку.

– Случилось несчастье в доме у Чиллингвортов. Этот их гость, я тебе говорила, он должен был тоже приехать на бал, но не поехал…

– Да, сказался больным… слабая отговорка…

– Он застрелился.

– Боже правый! Когда?

– Его обнаружили полчаса назад, но не смогли позвонить, потому что у них не работает телефон. Пришлось отправить слугу с сообщением.

– Он мертв?

– Да, он стрелял в голову. Вышиб себе мозги.

– Ты не вспомнила, как его звали?

– Тот человек мне сказал. Его звали Чичестер.

Они стояли в дальнем углу, отчасти чтобы не мешать танцующим, отчасти чтобы никто их не слышал. Впрочем, их все равно бы никто не услышал. Оркестр, прежде игравший степенные вальсы девятнадцатого века, под конец грянул что-то из Джона Пила. Зал буквально бурлил восторгом. Танцоры неслись головокружительным галопом, оркестр играл фортиссимо[49], музыка оглушала. Но даже сквозь этот грохот – музыку, смех, топот ног – было слышно, как часы пробили полночь.

Джек Мэннинг с сомнением посмотрел на жену.

– Наверное, надо сказать Чиллингворту? Как думаешь?

– Да, лучше скажи… а то получается как-то совсем бессердечно. Сообщи ему как-нибудь поделикатнее и постарайся, чтобы больше никто не услышал.

Это была неприятная и непростая задача для Джека Мэннинга, человека бесхитростного, грубоватого и прямого. Отчаявшись докричаться до Чиллингворта, он поднял руку и крикнул:

– Погодите минутку!

Некоторые танцоры остановились и, решив, что это был сигнал снимать маски, принялись их снимать; другие как ни в чем не бывало продолжали танцевать; кое-кто застыл на месте и уставился на хозяина дома. Он оказался в центре всеобщего внимания, и еще до того, как его сообщение достигло нужных ушей, оно разошлось среди тех, кому вовсе не предназначалось. По залу пронесся взволнованный шепот:

– Что такое? Что случилось?

Гости растерянно озирались, держа маски в руках, и без них их лица казались пустыми и даже еще более непроницаемыми. В глазах у некоторых читались неверие и ужас. Какая-то женщина подошла к Джейн Мэннинг и сказала:

– Какой кошмар. Бедная Мэрион Лейн!

– При чем тут Мэрион? – не поняла Джейн.

– Вы разве не знали? Они с Гарри Чичестером были очень дружны. Одно время все думали, что у них…

– Нет, я не знала, – быстро проговорила Джейн. – Я почти не бываю в обществе.

Хотя все ее мысли были заняты случившейся катастрофой, ей все равно стало обидно и горько, что подруга не поделилась с ней таким секретом.

Ее собеседница не унималась:

– Все только об этом и говорили. Кое-кто утверждал… вы сами знаете, как люди любят судачить… что она обошлась с ним не очень красиво. Не подумайте, будто я лезу не в свое дело, миссис Мэннинг, но мне кажется, надо ей сообщить, ее следует подготовить.

– Но я не знаю, где ее искать! – воскликнула Джейн, все еще обиженная на подругу. – Вы ее не видели?

– В последний раз, когда приключился тот маленький инцидент с простыней.

– Вот и я тоже.

Похоже, ее не видел никто. Разволновавшись гораздо больше, чем того требовал столь пустяковый повод, Джейн носилась по залу, от гостя к гостю, и расспрашивала всех подряд, но никто не знал, где Мэрион. Никто не проявлял особенного интереса. Кто-то просто качал головой, кто-то удивленно приподнимал брови в ответ на вопрос миссис Мэннинг. Они словно забыли, что их пригласили на бал и у них были определенные обязательства перед хозяйкой дома. Их глаза не загорались, когда она подходила. Все обсуждали самоубийство и строили догадки о его вероятных мотивах. Зал шелестел приглушенным шепотом, в котором явственно слышалось «Чичестер» и непременное «Тише!», призванное прекратить пересуды, но лишь распалявшее их еще больше. Джейн хотелось кричать во весь голос.

Вдруг все разом умолкли. Она все-таки закричала? Нет, звук, привлекший внимание гостей, доносился откуда-то из глубин дома. Казалось, весь зал затаил дыхание. Вот опять, уже ближе – пронзительный крик, полный ужаса, и хриплые сдавленные рыдания, похожие на судорожный кашель. Никто не узнал голос Мэрион Лейн, а многие не сразу узнали и саму Мэрион – растрепанную фигуру с маской в руке, влетевшую в зал. Гости испуганно расступились.

– Остановите его! – проговорила она, задыхаясь. – Остановите!

Джейн Мэннинг бросилась к ней.

– Милая, что случилось?

– Гарри Чичестер, – прорыдала Мэрион. Ее голова болталась на шее так, словно вот-вот оторвется. – Он здесь, в доме. Он хочет снять маску, но я просто не вынесу! Я не вынесу! Это будет ужасно! Прогоните его, прогоните!

Кто-то спросил:

– Где он?

– Я не знаю! Наверное, в гостиной Джейн. Он меня не выпускал. Он такой холодный, жутко холодный…

– Присмотри за ней, Джейн, – велел Джек Мэннинг жене. – Уведи ее в комнату. Я пойду посмотрю, что там такое. – Он обвел взглядом зал. – Кто со мной?

Мэрион услышала его последние слова.

– Не ходите, не надо, – умоляюще проговорила она. – Он не в себе, он опасен.

Но ее голос утонул в топоте многочисленных ног. Гости дружной толпой устремились вслед за хозяином дома. За считаные секунды бальный зал опустел.

Спустя пять минут в вестибюле послышались голоса. Мистер Мэннинг привел свое войско обратно.

– За исключением револьвера, – объявил он, переступив порог, – нескольких опрокинутых безделушек и царапин на двери, больше никаких следов. Ох ты! Опять?!

Одно из окон бального зала снова было распахнуто настежь. Ветер бешено раздувал занавески, на полу под окном таяла кучка снега.

Джек Мэннинг осмотрел подоконник. На самом краю, прямо под оконной рамой, темнело какое-то смазанное пятно приблизительно овальной формы.

– Похоже на чей-то след, вам не кажется? – спросил он, обращаясь к компании в целом.

Никто не взялся утверждать наверняка.

Владение и владелец[50]

Автомобиль осторожно одолевал узкую дорогу, по одну сторону которой простиралось поле, отчего при свете дня эта местность выглядела вполне сельской, хотя по ночам это было не столь очевидно.

– Здесь? – спросил водитель, вглядываясь в темноту.

– Чуть подальше, если не возражаешь, – отозвался его приятель. – Увидишь в стене черный проем – это и будут ворота.

Машина поползла дальше.

– Не замерз? – осведомился человек за рулем. – В октябре ночи холодные. В театре-то было душно.

– А что, похоже, что я замерз? – спросил его спутник, в чьем голосе снова прорезалась легкая дрожь. – Вряд ли бы я успел замерзнуть, ехать-то недалеко. На, сам пощупай, – добавил он, протягивая ладонь.

Водитель на миг прислонился к ней щекой, и машина вильнула, налетев на бордюрный камень.

– Вроде бы теплая, – ответил он, – даже горячая. Оп! Оп! Хорошая лошадка. Это здесь? – добавил он, разворачивая машину.

– Да, но, наверное, не стоит туда заезжать, Хьюберт. Дорога жутко извилистая, и запросто можно налететь на ветку. Я все время боюсь, что они станут падать, и подвязал многие проволокой. От этих вязов всего можно ждать!

– Проворный ты черт, а? – пробормотал Хьюберт, выбравшись из машины и выпрямившись в полный рост.

В блеклом лунном свете он смотрелся гигантом. Возясь с дверцей со своей стороны, Эрнест подумал, как это удивительно, что Хьюберт вообще помещается за рулем, – ему же наверняка неудобно.

– Замо́к жестковат, но ты крутишь не в ту сторону. – Хьюберт подошел к машине со стороны Эрнеста. – Давай-ка полегче. Вот так. – Он открыл дверцу и придержал ее.

Эрнест вывалился из машины, едва не грохнувшись на асфальт, и на миг словно пропал, затерявшись между внушительным силуэтом своего приятеля и его автомобиля.

– Держись, держись, – подбодрил его Хьюберт. – На дороге нужна устойчивость.

Он поставил Эрнеста на ноги, и они молча воззрились на черный квадрат, ограниченный столбами ворот. Сквозь кряжистые деревья с раскидистой кроной просматривались смутные очертания дома, повторявшего прямоугольный контур ворот. Дом походил на большую черную шляпную коробку, увенчанную с одного угла коробкой поменьше, которая была башней. Свет горел только в башне, а в остальном доме было темно. Окна зияли провалами густой темноты, точно пустые глазницы на черном черепе.

– Ты говорил, что живешь в доме один, – заметил Хьюберт, нарушив молчание.

– Да, – ответил его приятель, – в каком-то смысле так и есть. – Он остался стоять на месте, глядя на дом из-за машины.

– В каком еще смысле? – не понял Хьюберт. – Ты хитрый черт, Эрнест. Либо ты живешь один, либо не один. Третьего не дано. Или здесь пахнет амурами? Хотя бы в той комнате, где горит свет…

– Ну нет, – возразил Эрнест, переминаясь с ноги на ногу. – Это горит газ в каморке. Не знаю, почему он горит. Он не должен гореть. Его задувает малейший сквозняк. Иногда я по ночам поднимаюсь и иду проверять. Однажды ходил целых четыре раза, потому что с этим газом никогда не поймешь, закрыт он как следует или нет. Если ты закрываешь его большим пальцем, можешь сам не заметить, как откроешь мизинцем – да запросто.

– Что ж, небольшая утечка газа тебе явно не повредит, – заметил Хьюберт, подходя к капоту машины и глядя на нее так, словно собирался заставить ее сделать что-то такое, чего ей не хочется делать. – Будешь лучше спать. Как твоя бессонница?

– Ну так себе.

– Не хочешь, чтобы кто-то держал тебя за руку?

– Дорогой мой Хьюберт, разумеется нет. – Эрнест лихо пнул камешек, с грохотом отскочивший от металлической поверхности.

Когда звук от удара затих, с ним как будто затихли и все остальные звуки.

– Расскажи мне об этой сумрачной спутнице, Эрнест, – сказал Хьюберт, саданув по колесу с такой силой, что Эрнест не удивился бы, если бы машина вскрикнула.

– О какой спутнице? – отозвался он в недоумении. – Я… У меня нет никакой спутницы.

– Тогда что ты имел в виду, когда сказал, что ты один в доме «в каком-то смысле»? – спросил Хьюберт. – В каком это смысле? Сам подумай, мой мальчик.

Он достал кривой стартер, вставил его куда надо, и размашисто крутанул. Машина содрогнулась по всей длине и со вздохом осела.

– Я всего лишь хотел… – начал Эрнест.

– Учитель, послушайте, я всего лишь хотел, – ехидно передразнил его Хьюберт.

– Я всего лишь хотел сказать, – договорил Эрнест, – что завтра, в половине седьмого, придет уборщица.

– А сейчас сколько времени?

– Без четверти двенадцать.

При этих словах Эрнеста башенные часы вдалеке пробили три четверти – причудливый, как бы недовольный перезвон с вопросительной нотой в конце.

– Откуда ты, черт возьми, это знал? – удивился Хьюберт.

Его интонация намекала на то, что в таком знании было нечто недоброе.

– В ночные часы, – ответил Эрнест, и в его голосе впервые за вечер прозвучала уверенность, – я очень восприимчив к ходу времени.

– Ты должен подать пример нашим часам в столовой, – заметил Хьюберт. – Они не ходят уже больше года. Но где твои слуги, Эрнест? Где прелестная горничная? Скажи мне, что она в доме, и я напрошусь ночевать.

– Ее там нет, – сказал Эрнест. – Они в отъезде, все трое. Я вернулся домой раньше, чем думал. А ты действительно хочешь остаться тут на ночь, Хьюберт? Путь тебя ждет неблизкий – восемнадцать миль, если не ошибаюсь?

– Боюсь, ничего не получится, старина. Завтра с утра у меня куча дел.

– Какая жалость, – вздохнул Эрнест. – Если бы я попросил тебя раньше, ты бы, может быть, и остался.

В его голосе слышалось уныние, и Хьюберт, уже почти севший в машину, обернулся, придерживая приоткрытую дверцу.

– Послушай, Эрнест, я останусь, если это хоть как-то тебя утешит.

Эрнест, казалось, что-то серьезно обдумывал.

– Ты действительно сможешь остаться?

– Скажи только слово.

Эрнест снова замялся.

– Кажется, постель для гостей не готова.

– Постели мне рогожу в той комнате с газовым светом.

Эрнест отвернулся, чтобы его друг не увидел борьбу чувств на его лице.

– Тысячу раз спасибо, Хьюберт. Но тебе нет нужды оставаться. Честное слово. Хотя это очень великодушно с твоей стороны, – он говорил, словно успокаивая встревоженного ребенка. – Я не хочу отнимать твое время.

– Что ж, – сказал Хьюберт, ставя ногу на автостартер, – пусть это будет на твоей совести. На твоей могиле напишут: «Здесь покоится тот, кто указал другу на дверь среди ночи».

– Да нет же! – по-детски воскликнул Эрнест.

– Не напишут? Черт бы побрал этот автостартер.

– Никак не срабатывает? – спросил Эрнест с надеждой.

– Дай мне секунду, и я задам ему жару, – заявил Хьюберт.

Он вышел из машины и принялся яростно крутить ручку стартера. Однако машина упорно отказывалась заводиться.

– Кажется, она не хочет ехать, – сказал Эрнест. – Наверное, тебе лучше остаться здесь.

– Как, сейчас?! – воскликнул Хьюберт.

Казалось, он собрался преподать машине урок, и неважно во что это встанет ему самому. Двигатель, словно поняв, кто тут главный, исправно затарахтел.

– Доброй ночи, Эрнест. Приятных снов!

– Доброй ночи, Хьюберт, и спасибо тебе большое. И да… Хьюберт!

Тот сбавил обороты мотора, когда услышал вскрик Эрнеста и его быстрые шаги вслед за машиной.

– Я только хотел спросить твой телефонный номер.

– Хотел бы я сам его знать! Какая-то цифра, два нуля, два нуля, бесконечность. Мне обещают установить телефон со дня на день. Уже шесть недель обещают.

– Как думаешь, его не могли установить уже сегодня, пока тебя не было дома?

– Нет, старина, вероятнее всего, его установят, когда я буду на месте. Доброй ночи. И смотри там, не взорви дом.

Через несколько секунд звук мотора растворился вдали. Бог отбыл в своем экипаже.

«Не закрыть ли ворота? – подумал Эрнест. – Нет, вдруг кому-то понадобится моя помощь. Люди редко стучатся в чужие дома посреди ночи, но мало ли что, всегда случаются какие-то происшествия: бензин может закончиться, или старый друг внезапно нагрянет из-за границы. Совершенно без сил после поезда и парохода. „Лондон забит под завязку, мест нигде нет, и я приехал к тебе, Эрнест, сдаться на твою милость“. „И правильно сделал, Рэгги. Одну минутку, я все устрою“. Как легко было бы сказать то же самое Хьюберту! Но я правильно поступил, в самом деле, что позволил ему уехать: нельзя потакать своим слабостям, мне надо учиться жить одному, как умеют другие. Хорошо быть каким-нибудь бедняком, беспризорным мальчишкой, к примеру, только-только окончившим школу, нажившим немного деньжат и купившим этот дом. Он провел веселый вечер с другом, побывал в театре и довольно поздно вернулся домой, почти в полночь».

Едва Эрнест об этом подумал, как услышал первые ноты колокольного перезвона и ощутил нечто вроде сопричастности, словно сам отбивал полночь. Он всегда невольно угадывал время, был у него такой странный талант. Оглядевшись в легком недоумении, он понял, что сделал всего-то несколько шагов по саду, но дом стал ближе: Эрнест уже различал парадную дверь – точно посередине здания, в глубине неоготической стрельчатой арки. Сам он стоял на коротко стриженной лужайке, но знал, что справа, в высокой траве по другую сторону мощеной дорожки, имеется странное вытоптанное место. Оно всегда выглядело так, словно его придавили чем-то большим и тяжелым, можно сказать, утрамбовали. Формой оно напоминало огромного зайца, и вся трава в этом месте была смятой и пожухлой, будто из нее выжали все соки.

Однако новый домовладелец не обращает на это внимания. Нет, только не он. Его мысли заняты пьесой. Он лишь, бывает, подумает вскользь: «Полкин точно не обрадуется, когда дело дойдет до покоса этого места». И ему, конечно же, нравятся деревья. Он не замечает, что ветви черны и мертвы на концах, словно жизнь дерева отступает обратно в ствол, наподобие убывающего фонтана. Он никогда не приставлял лестницу к стволу и не рассматривал потеки влаги в местах, где расходятся ветви, – там древесина сочится светлой клейкой пеной, и если бы ему хватило хладнокровия, можно было бы засунуть туда руку по локоть: так сильно все прогнило.

«Что ж, Полкин, если это дерево настолько негодно, как ты говоришь, ради бога, спили его. Сам я не вижу в нем никакой опасности, но делай как знаешь. Позови пару ребят Кертиса, и свалите его прямо завтра». Так что же, новому владельцу усадьбы «Ковальня» не понравилось это дерево? О, нет. Дело не в этом. Он практичный человек, он поступает сообразно обстоятельствам. «Что ж, эта старая раскоряка будет нас согревать зимними вечерами, Полкин». «Да, сэр, и я надеюсь, у вас будет компания. Вам, наверное, тоскливо жить тут одному, если позволите заметить, сэр». «Компания, мой добрый Полкин? Хорошо, я подумаю! Для начала устрою пару танцевальных вечеринок».

Какой бодрящий, какой живительный взгляд на жизнь у этого Нового Владельца!

Приближаясь к дому, Эрнест как никогда возжаждал деловой хватки этого воображаемого молодца. Он всегда жил в тесных, неудобных комнатах, возможно, делил спальню – а то и кровать! – с тремя-четырьмя соседями. Что за отрада для него, после стольких лишений, приходить под вечер в собственный большой дом, где в его распоряжении три или даже четыре гостиных, каждую из которых он может занимать единолично! С каким наслаждением он будет просиживать долгими вечерами в столовой, без малейшей спешки, слушая тиканье часов. Как он будет смеяться, когда из-под обеденного стола или откуда-то из угла – поди разбери – вдруг раздастся этот странный громкий стук, как будто кто-то, лежа на спине, взбеленился и со всей силы лягнул доски пола! В таком старом доме половицы, понятное дело, сжимаются и расширяются, – они много чего повидали, им есть что сказать, и они хотят сбросить с души этот груз.

Эрнест остановился. Погруженный в размышления, он сам не заметил, как дошел до края лужайки. Теперь он стоял всего в нескольких ярдах от парадной двери. Дом растянулся в обе стороны, простирая свои крылья в ночь. Что ж, новый владелец тоже остановился бы на пороге, чтобы напоследок окинуть взглядом свое владение, так горячо им любимое, – символ его избавления от прежнего существования, сплошь состоявшего из беспрерывных изнурительных забот, всегда по чьей-либо указке, всегда в суетных мыслях о чем-то постороннем, так что у него никогда не было времени, чтобы остаться наедине с собой! Как он жаждал обрести самопознание, возможное лишь в уединении. И теперь, непосредственно перед тем, как отдаться этому экстазу чистейшего одиночества, он останавливается у входа в дом. Через миг он шагнет к двери, которую не утруждался запирать, повернет ручку и войдет.

В холле темно, но он находит стул и, встав на него, зажигает газ. После чего приступает к ночному обходу дома. С каким горделивым чувством, с каким упоением собственника он проверяет щеколды на окнах! Надежно ли заперты? Да, надежно. Продвигаясь мимо изысканной мебели к сияющим оконным створкам, он поздравляет себя с тем, что теперь у него из окон открываются виды – насколько блеклый лунный свет позволяет ими любоваться – деревьев, кустарников и теней. Никаких голосистых посыльных, никаких юнцов, горланящих песни на подходе к дому после пьяной ночи. Лишь темнота и тишина – что внутри, что снаружи. Какой бальзам на душу! Какое отчетливое ощущение надежности и покоя! И вот он спускается в подвал, где тикает газовый счетчик. Хлипкое подъемное окно едва ли выстоит против решительного злоумышленника, новый владелец лишь плотнее закрывает его и идет дальше – в винный погреб. Но нет, такой человек, о котором мы говорим, не будет запирать винный погреб: в такое окошко пролезут разве что кошки да ежи. Позже там обнаружат их трупики – бедняги издохли от голода. Но это случилось еще до того, как сюда въехал новый владелец. Теперь наверх, для совершения того же церемониала, быстро и по-деловому. Это лишь простая формальность, которая занимает не более четверти часа, – всего восемь спален. Да еще комнаты горничных, раз уж они в отъезде, – на них может уйти чуть больше времени. И в последнюю очередь – каморка с негодным газовым рожком. Его скоро починят, раз и навсегда положив конец ночным проверкам, подобным присмотру за лежачим больным. Затем новый владелец, приятно уставший и готовый ко сну, повернется к своему другу Хьюберту, которого пригласил к себе в гости, и пожелает ему доброй ночи.

Эта заманчивая сцена, обещавшая мирный сон, так захватила воображение Эрнеста, что он безотчетно протянул руку воображаемому другу. Но никто не пожал ее, и тогда он осознал, с упавшим сердцем, что новый владелец подвел его, оказался никудышным помощником. Нетвердым шагом он подошел к двери и повернул ручку. Безрезультатно. Он повернул ее в другую сторону. Дверь по-прежнему не открывалась. Внезапно он вспомнил, как однажды, вернувшись домой поздним вечером после того, как отвез письма на почту, обнаружил, что дверь конюшни, где он держал велосипед, заклинило. Он надавил на дверь крепче, и она чуть подалась, словно кто-то сильнее его удерживал ее с другой стороны – намереваясь впустить его, предварительно как следует измотав, чтобы потом вернее одолеть. Эрнест надавил со всей силы. И дверь вдруг открылась. Оказалось, это всего лишь теннисный мячик застрял между порогом и дверью, однако тот эпизод прочно засел в его памяти. Он ненадолго присел на каменную ступеньку, прежде чем возобновить усилия. Должно быть, он действовал второпях. Нужно потянуть дверь на себя или, наоборот, от себя. Он вспомнил свою неудачную попытку уговорить Хьюберта остаться, напирая на то, что машина не желает заводиться. Но и вторая попытка оказалась столь же тщетной. Дверь ни в какую не открывалась: должно быть, она была заперта изнутри.

Эрнест твердо, как непреложный факт, знал, что дверь он не запирал. Замок был старого типа, от него не приходилось ждать сюрпризов. Если уж он запирался, то запирался надежно – ключ поворачивался очень туго. Никогда еще этот замок не доставлял Эрнесту ни малейшего неудобства и не взимал ночных поборов в виде нервного расстройства. Ну, хорошо, дверь заперта. Но кто ее запер?

Предположим, подумал Эрнест, есть на свете такой человек, который терпеть не может свой дом, ненавидит его до умопомрачения, – какие светлые чувства испытал бы такой человек, вернувшись со скучного спектакля в полночный час и обнаружив, что его дом заперт? Предположим, этому человеку с самого детства было настолько не по себе в своем доме, что даже самые обыкновенные предметы – бельевой шкаф или корзина для бумаг – внушали ему всяческие тревоги. Не возрадуется ли он, будучи освобожденным волею судьбы от ужасной необходимости провести ночь в одиночестве в таком доме? Не возблагодарит ли мысленно этого взломщика или кого бы то ни было, кто, словно ниспосланный самим провидением, завладел его домом, – Нового Владельца? Тот человек, о котором шла речь, был жалким трусом: он с трудом находил в себе силы сидеть в комнате в одиночестве. Ночами он бродил по дому, разрываясь между двумя страхами – страхом лежать в постели и беспокоиться обо всех своих окнах и газовых рожках, оставшихся без присмотра, и страхом встать на ноги и воочию увидеть в темноте эти окна и рожки. Как повезло этому бедолаге разом избавиться – и без малейших усилий со своей стороны – от всех своих страхов и всех обязанностей. Какое бремя долой с души! Перед ним открыты все улицы, приятные шумные улицы, даже ночью заполненные полицейскими и праздными гуляками, в компании которых он сможет весело провести те немногие часы, остающиеся до рассвета.

Но оказалось, что Старый Гуляка, лишенный права владения, помог Эрнесту даже меньше, чем Новый Владелец. «Мне надо попасть в дом, – подумал Эрнест. – Это проще простого. Тут целых… одно, два… три окна. В каждое можно залезть, если постараться. Даже четыре окна, если считать каморку. Но сначала я позвоню в дверь». Он так и сделал. Раздался громкий трезвон, показавшийся таким близким, словно звонок доносился из холла, а не из кухни. Эрнест подождал, пока звук не затих – постепенно, словно идущая на убыль икота. «Дам ему еще минуту», – подумал Эрнест, вынимая часы. Минута прошла, но никто не показался.

Если полицейский, насколько знал Эрнест, дергал ручку двери и находил ее запертой, он обычно обследовал окна (если мы говорим об истинном служителе закона). «Эй, там, эй! Хозяин!» И горсть гравия летела в оконные рамы. Вскочив или сползши с кровати, сообразно своему темпераменту, всполошенный домовладелец подходил к окну. «В чем дело, констебль?» «Все в порядке, просто ваше окно не заперто. Сегодня ночью в округе промышляют дурные люди – цыгане. Вы бы спустились и заперли окно, если не хотите лишиться фамильного серебра». «Большое спасибо, констебль. Спокойной ночи». И домовладелец брел вниз в своей теплой пижаме и тапочках, пока полицейский размеренной поступью обходил сад. Никто не посмел бы ему перечить, будь он даже лихим лиходеем. А кому доводилось слышать о лиходее, служащем в полиции? Так размышлял Эрнест, проводя отдаленную разведку окна столовой. Он продирался сквозь кусты, распугивая кошек, его полицейский фонарь «бычий глаз» превращал темную ночь в светлый день, он мог бы пройти сквозь заросли на могильном холме, не изменившись в лице. И точно так же, спокойно и хладнокровно, он откроет окно столовой.