Читать онлайн Трип. Истории про дауншифтинг, рассказанные реверсом бесплатно

Сначала вы будете считать дни, потом перестанете, а еще потом внезапно заметите, что вы стоите на улице и курите.

Илья Ильф, записные книжки

Конец

Паттайя, Паттайя, райский уголок на задворках добра и зла. Как я хотел остаться здесь навсегда и как я хотел сбежать отсюда куда угодно.

Паттайя, Паттайя, заповедник запоя и рассадник разврата на просторах целомудренного Таиланда. То невероятное и банальное, что можно узнать в твоих полутемных барах, не прочтешь в Википедии и не услышишь на тренингах, потому что это по-настоящему.

Паттайя, Паттайя, город сурка, изо дня в день живущий по устоявшемуся сценарию. Если выучить этот сценарий, то, клянусь, можно свободно проехать на байке по Бич-роуд с закрытыми глазами. Нет, серьезно, я так делал.

Паттайя, Паттайя, островок современности посреди средневековья. Сколько романтических бездельников, сколько философствующих алкоголиков и наркоманов со всего мира приютила ты в своих кондоминиумах? В благословенное лето 2009-го я стал одним из них.

Паттайя, Паттайя, тогда, в начале, я думал, что попал в сказку, но это была реальность. Реальность гораздо более реальная, чем в Москве, где я работал на иллюзорной должности менеджера. И все-таки – совершенно нереальная реальность.

Пять лет я был дауншифтером и вот что я вам скажу: не верьте ничему, что вам рассказывали про дауншифтинг, потому что это ложь.

О, сколько я прочел вот этих вот тематических success stories. Они все похожи и выглядят примерно так:

“Мы-де с мужем, простые топ-менеджеры в скучной нефтяной компании, в одно прекрасное утро решили перестать морально деградировать. Как это прекрасно – начать жизнь с чистого листа где-нибудь в другом углу земного шара! Мы прилетели в тропики, ничего не имея за душой. Разве что виллу во Франции да участок на Рублевке с двумястами душ крестьян”.

Или другой вариант, где герой – всегда мастер спорта по йоге и ведущий эксперт РАН по дзену. Он без труда играет на любом музыкальном инструменте и обязательно божественно фотографирует. Он едет себе в какой-нибудь Непал и открывает там веганское кафе или еще что-нибудь столь же духовное.

Нам внушают: чтобы иметь моральное право выскочить за флажки, надо что-то из себя представлять. Лирический герой – это необычный герой в необычных обстоятельствах, гласит школьная программа. То есть, чтобы попасть в необычные обстоятельства, надо сначала стать необычным героем, верно?

Неверно. Я – обычный. И я провел за флажками пять лет: четыре года в Таиланде и по полгода в Камбодже и на Ямайке.

В книгах, в фильмах, в статьях этих – у всех всегда таланты. Главный герой не может быть без таланта. А у меня – нет. Я настолько ничем не выделяюсь, что могу этим гордиться. Но как ни странно, именно я – лирический герой этой истории.

Стал ли я другим, пожив жизнью дауншифтера? Нет, не стал. Прилетев в Таиланд, я обнаружил в нем точно такого же себя, который и был раньше. И видел его в зеркале каждый день.

Но эта история закончилась. Так чего же в итоге оказалось больше – потерь или приобретений? Я думаю так: любой длительный путь неизбежно заканчивается тем, что ты теряешь больше, чем находишь. Единственным утешением может стать тот факт, что обретенное будет важнее потерянного. Примерно как, когда залезаешь под стол в бесплодных поисках носка и неожиданно обнаруживаешь там пятихатку.

Так ли это в моем случае? Пока трудно сказать. Я как минимум стал богаче на то количество букв, которыми все это описал.

Что останется мне от бесшабашных лет, проведенных под тропическим солнцем? Друзей, разбросает по миру, воспоминания выцветут и побледнеют от времени. Сохранятся только эти буквы.

А это – не так уж и мало.

Притча

И остался я без работы. Это случилось в королевстве с настоящим королем, который ходил в золоченой мантии. Там все было как в сказке, в том королевстве, – море, пальмы и дешевый ром, а на дворе стоял 2557 год со дня отшествия в нирвану Гаутамы Будды. Это было в Таиланде, где я четыре года нелегально работал гидом на реке Квай.

Но кто не может обеспечить себе жизнь в сказке, должен отправляться обратно в реальность, чтобы искать работу там. Моя реальность территориально располагалась в Москве.

В последний вечер перед вылетом я приехал на море, чтобы выкурить прощальный косяк. Компанию мне составил Федор N., русский вьетнамец из Киргизии. Мы сидим на узкой полосе пляжа Джомтьен. До нас старается дотянуться своими волнами море – ленивое и безучастное, как тайская проститутка. С берега оно освещается большими прожекторами, и безлюдный пляж похож на съемочную площадку. Мы с Федором курим косяк, и я говорю:

– Все, Фред, каникулы кончились.

Противозаконный дым окутывает нас, и некоторое время мы сидим в молчании.

– Если здесь у тебя все кончилось, значит там начнется что-то новое, – наконец изрекает Федор, дважды азиат.

Он – сын вьетнамского летчика, служившего в Советском Союзе. Он вырос в Киргизской деревне, учился на архитектора в Питере, потом делал что-то еще, а теперь он в Паттайе, водит экскурсии.

– Фред, – говорю я, – как ты думаешь, почему люди вдруг все бросают и едут в Таиланд заниматься черт знает чем?

Но мой собеседник – философ, и люди его интересуют только как частный случай эволюции. Поэтому он выпускает изо рта струю дыма и говорит притчей. Есть Южная Америка, а есть Северная, говорит он, и у каждой есть по одному западному и по одному восточному побережью. И где-то там – то ли на западе Северной Америки, то ли на востоке Южной, я не запомнил, – водится червяк. Его название похоже на имя древнегреческого поэта – эвгаплорхис. Он обитает в морской воде, но откладывает яйца в кишечнике цапли. Соответственно, продолжает Федор, для получения потомства ему нужно, чтобы цапля его сожрала. Но цапля не хочет есть червяка, пусть даже и с древнегреческим именем, потому что червяк маленький и невкусный. Цапля предпочитает есть жирную рыбу, и червяку сначала нужно быть съеденным рыбой, и только потом – цаплей.

Но я чувствую, что потерял нить.

– Стоп, – говорю, – давай сначала.

– В морской воде живут червяки и плавают рыбы, – терпеливо объясняет Федор, – а по берегу ходят цапли. Червяку надо попасть внутрь цапли, чтобы там размножиться. И рыбы едят червяков, а потом цапли едят этих рыб. Получается, что рыба – шаттл для червяка.

– Допустим, – киваю я, – но как это связано с желанием все бросить и уехать в Таиланд?

Тут есть один тонкий момент, продолжает свою притчу Федор, философ и натуралист. Рыба – она не дура, она знает, что слишком близко к поверхности всплывать нельзя, потому что там ждет цапля. И поэтому рыба не всплывает, а спокойно поедает червяков на дне. И знаешь, как поступает в этой ситуации эвгаплорхис, спрашивает Федор. Знаешь, что делает этот паразит в прямом и в переносном смысле, когда его, не прожевав, проглатывает ничего не подозревающая рыбина? Он вползает ей прямо в мозг. Крохотный червяк зомбирует здоровую рыбу и внушает ей, что нужно всплыть. Рыба теряет свободу воли, она бросает все свои дела на дне, она забывает об опасности, и она всплывает. И цапля сжирает рыбу, торжественно объявляет Федор.

– Ого. – Пораженный неожиданной концовкой, я надолго задумываюсь.

– А что бывает с червяком потом? – спрашиваю наконец я.

– Потом, – отвечает Федор, – цапля гадит, и червяк снова попадает к себе домой, в морскую воду. И все начинается заново.

Я бросаю докуренный косяк в сторону дороги.

– Ты хочешь сказать, что мы здесь, потому что нас зомбировал какой-нибудь червяк, которому захотелось отложить яйца в тропиках?

Он пожимает плечами:

– Мы не можем этого полностью исключать.

– Ну, нет, – говорю, – не желаю я в такое верить. Уж лучше пусть не будет в моем трипе никакого смысла, чем такой.

– Во всем всегда есть смысл, Тош, – говорит Федор, дважды азиат, – и не один, а тысяча. Не нравится этот – найди другой.

И достает из кармана новый косяк.

Пока Федор его взрывает, я рассказываю ему об одном давнем разговоре с моим другом Ваней про нелинейность времени. Потом он передает косяк мне, я делаю две глубокие затяжки, и мои мысли на несколько градусов меняют свой вектор.

– Если бы я сочинил книгу про свою жизнь в Паттайе, – продолжаю я, – я бы ее написал в обратном порядке. Чтобы начиналось с необходимости возвращаться в Москву, потом бы я долго работал с надоевшими туристами и тупыми тайцами, затем – перелом, и туристы – уже милахи, а тайцы – мудрые и размеренные. И кончалось бы это все первым восторгом от Таиланда. Типа хэппи энд.

Федор снова протягивает мне косяк, и я снова дважды глубоко затягиваюсь. Несколько раз громко откашлявшись, осипшим голосом я вывожу резюме:

– Понимаешь, получается, что технически это не было бы искажением правды, потому что время нелинейно.

Наше восприятие чужой речи так устроено, что сентенция, сказанная осипшим голосом, кажется в два раза эффектней. Федор одобрительно кивает.

– А я бы хотел, чтобы про нас, паттайских раздолбаев, когда-нибудь сняли кино, – задумчиво произносит он. – Артхаусное, как вся наша жизнь.

– Я даже знаю, какими должны быть первые кадры, – отвечаю я, но дальше не продолжаю. Фред тоже не спрашивает, потому что мы оба уже накурились.

Эта сцена тоже обязательно должна быть в фильме. Дальний план пустого пляжа, на котором две фигуры в слоу-мо передают друг другу маленькую красную точку.

– Будда говорил, что все, что мы видим и чувствуем – это наша иллюзия. А значит и линейность времени – тоже иллюзия, – сказал бы я в конце.

– Значит и нелинейность – тоже иллюзия, – отвечал бы Фред.

Ну или что-нибудь в таком духе.

Рашен мафия

Накануне вылета у меня украли телефон и кошелек.

В то утро я сидел на пляже и смотрел на море. Все летело к чертям. Работы больше не было, и деньги кончились. Через два дня мне предстояло возвращаться в Москву – уже был билет, купленный в долг. “Все, – подумал я, – каникулы кончились”. А потом посмотрел на лежавшую рядом сумку, и увидел, что ее нет.

А на следующий день я взял у соседки телефон, позвонил на свой номер и услышал гудки. Ох уж эти мне паттайские грабители. Трубку взяла тайка.

– Хэллоу, – говорю я как можно приветливее, – у меня украли телефон, и мне бы его вернуть.

Я не знаю, как это сказать по-тайски, поэтому приходится строить фразу на английском.

– Май каучай, – отвечает тайка. Эта самая часто употребляемая фраза в моем лексиконе. Она означает «я не понимаю».

– Туресап, – вспоминаю я слово, – это мой туресап, и ты должна его мне вернуть, андерстэнд?

Черт, приходит мне мысль, почему же после стольких лет в Таиланде я до сих пор не могу толком объясниться? Чем я был занят все эти годы, что даже не нашел времени выучить самые простые слова?

– Май каучай, мита, – говорит тайка. А я чувствую, что она врет.

И тогда во мне вскипает что-то мутное. Что-то, что варилось на медленном огне моей души в последние дни. Не телефон мне стало жалко и не кошелек с несколькими сотнями бат. Обида и зависть, разъедавшие меня, подступают из недр сознания к горлу. Обида за то, что приходится ни с чем возвращаться в Москву, и зависть, малодушная, жалкая зависть ко всем, кто остается в Паттайе.

– Слушай, – говорю я тайке спокойным, полным ненависти голосом, – слушай и только попробуй меня не понять. Неважно, что мы делаем здесь и сейчас. У кого-то из нас есть цели и мечты, ради которых нужно идти вперед, а у кого-то нет ничего, только течение, по которому легко плыть. И может показаться, что наше «здесь и сейчас» не имеет отношения к нашим целям или нашей бесцельности. Здесь и сейчас мы можем идти в противоположную от своей мечты сторону. Но именно это в итоге и будет для нас самой короткой дорогой. Чтобы быть ближе к солнцу, один старается повыше прыгнуть, а другой роет яму по ночам, когда солнце прячется с противоположной стороны Земли. Но так уж получилось, что мое «здесь и сейчас» с каждым днем все дальше от верной дороги. Я рыл яму в сторону солнца, а оно закатилось совсем в другое место. Мне теперь на все плевать, и раз ты, милая барышня, не хочешь по-хорошему отдать мне мой туресап, я найду тебя и нахуй убью.

Ну, то есть на самом деле, я сказал короче, потому что она все равно не оценила бы слог.

– I’m from Russian mafia, – сказал я на самом деле. – And I gonna find you and fuckin' kill you.

И она поняла. И начала объяснять, что это не она украла, а ее бойфренд. Точнее даже не бойфренд, а друг бойфренда. Точнее даже не друг, а какой-то случайный знакомый. Он уже уехал из города, но краденые вещи по случайному совпадению оставил у нее. И все это на сносном английском.

Я записал адрес и сказал соседке, что верну телефон через пару часов. Чтобы быть похожим на гангстера, я положил в багажник мопеда кухонный нож и надел натовские форменные штаны, купленные на рынке в Сиемреапе.

В Сиемреапе, дорогие товарищи. Вы хотя бы знаете где это – Сиемреап? Это место в Камбодже, где я полгода водил экскурсии по тысячелетним храмам Ангкора.

Ангкор – это вам не речка Квай-давай-давай с ее кокосовой фермой, ананасовой плантацией и слоновьим колхозом. Ангкор – это красота в чистом виде. Это энергетика, которую чувствует даже такой сундук как я.

А какие там дороги, о май Будда. Поездка на мотоцикле по вечернему Сием-Рипу – это вообще был ежедневный подвиг. Единственный способ избежать стресса – это накуриться и представлять, что ты играешь в компьютерную игру про гонки без правил. Задача проста: доехать из точки А в точку Б и не умереть. Сделать это не так просто. Коварные кхмеры поджидают, пока ты разгонишься, и выскакивают на своих мотобайках из подворотен на полной скорости; они специально встают на светофоре в крайний правый ряд, чтобы не включая поворотник повернуть налево; двигаясь по встречной полосе они обязательно набирают эсэмэску. А еще на ровной и прямой дороге, по которой так и хочется разогнаться, они вдруг неожиданно выкапывают яму без предупреждающих знаков, и если ты не заметил, то – все.

Но как ни странно, я покинул Камбоджу живым и здоровым. На этом основании прошу считать меня Дунканом Маклаудом.

Во двор нужного дома я заезжаю уже в темноте. Звоню на свой номер и слышу просьбу подождать две минуты.

Трехэтажный многоквартирный дом шумит на разные голоса – ведущим ток-шоу в телевизоре, певцом народных песен в колонках, ругающимися женщинами в цветастых платьях.

Из дверного проема появляется опрятная таечка лет двадцати с чем-то. Она подходит, застенчиво улыбаясь, и достает из кармана джинсов мой телефон. Мне становится стыдно за нож в багажнике и за натовские штаны.

– Сорри, мита, – говорит таечка по-английски, – мой парень иногда общается с плохими людьми.

– Ничего, – говорю, – бывает.

– А что у вас еще украли? – спрашивает она.

Я отвечаю, что кошелек. Она снова просит подождать и уходит в дом. Возвращается с каким-то пакетом и печально качает головой: кошелька не нашла. Я отвечаю, что не страшно.

– А может у вас украли часы? – Таечка раскрывает пакет, а в нем шесть или восемь наручных часов.

– Нет, – улыбаюсь я, – часов у меня не было.

И поблагодарив, уезжаю.

Я еду обратно и жадно верчу головой по сторонам. Мимо проносится обычная жизнь города храмов и борделей, со своими нехитрыми страстями и пороками. Через сутки я улечу в Москву, и никогда больше сюда не вернусь.

Октябрь 2014

В гостях у наркомана

Почти все мои знакомые могут похвастаться шрамами от соприкосновения с асфальтом. Не могут только те, кто уже умер. И тем не менее, все 300 тысяч населения города (150 тысяч коренных паттайцев и еще столько же нелегалов со всей планеты) ежевечерне вступают в неравную схватку с собственным вестибулярным аппаратом, садясь за руль пьяными или под наркотиками. Здесь после заката вообще сложно встретить трезвого, а особенно – среди водителей.

Вот история Сина, владельца компании, в которой я работал несколько лет. Син родился и вырос в соседнем Лаосе, а потом учился в Алма-Ате, поэтому говорит по-русски с казахским акцентом. Несмотря на то, что в Таиланде иностранцам запрещено работать в туристическом бизнесе, Син притворился тайцем и открыл свое экскурсионное агентство. Мы с ним отлично ладили, потому что оба были нелегалами.

Син сильно падал с байка три раза. Первый раз сломал ногу, второй раз что-то еще, а на третий ему распороло щеку от верхней губы до глаза, но даже после этого он не обзавелся шлемом. Шлем не может защитить от кармы, утверждает он. Если плохая карма – ты в любом случае упадешь и разобьешься, а если хорошая – то в любом случае нет.

С Сином у меня недавно состоялся следующий разговор.

– Тош, почему ты плохо продаешь туристам лекарства? – спросил он меня, подсчитывая комиссию с экскурсии. – Ты много говоришь про Будду-шмудду и совсем мало про тайскую медицину.

– Я – гид, а не продавец, – ответил я, – и не могу два дня рекламировать аптеку.

– Почему? – удивился Син.

– Мне кажется, это будет плохо для моей кармы.

Да, я так и сказал: «плохо для кармы».

– Плохо для кармы, – повторил за мной Син и произнес то же самое на лаосском, чтобы убедиться, что правильно понял. – Но почему, Тош? Почему продавать медицину и получать за это комиссию – плохо? Ты же знаешь, что медицина – хорошая. Ты же сам ее пьешь.