Читать онлайн Империй призрачных орлы. Как русская епархия в Америке послужила фактором в развязывании Первой мировой войны бесплатно

НЕЗАВИСИМЫЙ АЛЬЯНС

ААЕТЕЙЯ

Eagles of Ghostly Empires

TALE ABOUT RUSSIAN DIOCESE IN AMERICA BECOMING A FACTOR IN THE OUTBREAK OF WORLD WAR I

by Archpriest Michael Aksionov Meerson

USA

FRANC-TIREU R

2014

© прот. Михаил Аксенов-Меерсон, 2021

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2021

К читателю

Пользуюсь случаем, чтобы принести благодарность моему первому рецензенту и редактору – моей жене Ольге Меерсон, профессору славистики Джорджтаунского университета; моим первым и благосклонным читателям: проф. Алексею Цвелику и свящ. Владимиру Зелинскому, а также др. Миле Федоровой, профессору славистики Джорджтаунского университета – за бесценное свидетельство Короленко о прибывших в Россию военнопленных русинах, др. Инне Голубович, профессору философии Одесского университета, которая редактировала впервые всю рукопись целиком, дала несколько ценных указаний и неутомимо перечитывала мои исправленные варианты. Выражаю благодарность редактору «Нового журнала» Марине Адамович за ценные редакторские замечания относительно всего текста и за редактуру глав, которые напечатаны в «Новом журнале», и, наконец, глубокую признательность за поправки, дополнения и быструю эффективную подготовку к печати редактору, оформителю и первому издателю книги, который принял ее почти как собственное детище, – писателю Сергею Юрьенену.

Прот. Михаил Аксенов-Меерсон

Предисловие ко второму изданию

Предлагаю читателю второе исправленное и дополненное издание этой книги. Первое издание автор поспешно готовил к августу 2014 года, к столетней годовщине начала Первой мировой войны. Книга вышла в издательстве Franc-Tireur, USA. Через год после выхода моей книги появилось фундаментальное исследование причин войны, а именно труд Доминика Ливена, старшего научного сотрудника Тринити Колледжа Кембриджского университета в Великобритании: «Навстречу пламени: империя, война и конец царской России» (Dominic Lieven, Towards the Flame: Empire, War and the End of Tsarist Russia, UK: Penguin, Random House, 2015). В нем я нашел достаточно подтверждений правильности моей концепции и посчитал необходимым свою книгу дополнить с учетом этого многостороннего исследования, которое я настойчиво рекомендую читателю. Я прослеживаю только один фактор в возникновении и ходе этой войны, до сего времени ускользавший от внимания историков.

Приношу благодарность издательству «Алетейя» за интерес к моей книге и согласие на ее второе издание.

Предисловие

Предлагаемая читателю книга представляет собой опыт политической герменевтики. В ней автор прослеживает развитие одного конструкта национального самосознания: возникнув в Старом Свете, этот конструкт, перебравшись в Америку, преобразуется в иммигрантской действительности в другой, уже специфически американский конструкт, хотя и с сильным европейским компонентом. Будучи же в измененном виде вновь импортирован назад в Старый Свет, он оказывается способным мимикрироваться под новый контекст, порождая, в свою очередь, прямо противоположные, враждебные друг другу конструкты. Они же, сами оказавшись орудием в информационной войне, становятся силой, развязывающей войну реальную. В случае настоящего исследования речь идет о Первой мировой войне и русской православной епархии в Америке, в большинстве состоящей из бывших униатов-русинов, иммигрантов из Австро-Венгрии, – епархии, которая, сама того не сознавая, сыграла решающую роль в развязывании этой войны.

Банален тезис, что Америка – страна «американской мечты». Мечта эта состоит в том, что ты, даже будучи иммигрантом, и именно будучи иммигрантом, можешь создать на новой земле свой собственный дом, в котором осуществишь, пусть несколько искусственно, свой собственный образ жизни в свободе, стабильности и относительном благополучии. Эту мечту – «the American Dream» – могут питать и питают как индивидуальные иммигранты и семьи, так и целые иммигрантские общины. Для общин эта мечта может получить и социальное воплощение, чаще всего – если она находит для себя почву в какой-либо религиозной организации. Американское общество, уважающее право на религиозное разнообразие в пределах закона, обеспечивает неприкосновенность такой почвы, если, конечно, религиозная организация, как и всякая ассоциация, способна сама эту свою почву обустраивать и возделывать.

Соединенные Штаты Америки – страна соединенных общин, в том числе и иммигрантских, каждая из которых может изобретать свою собственную «американскую мечту». Однако эта мечта, преобразившись в политический конструкт, может в свою очередь повлиять на сознание и обустройство общины на прежней родине, в Старом Свете. В силу вербальной выразительности и наглядности американского образа жизни, таковой конструкт может приобрести рикошетную силу в Старом Свете, силу значительную, непропорциональную иммигрантским масштабам. Такое рикошетное воплощение американского конструкта на родине в Старом Свете приводит подчас к непредсказуемым последствиям.

Конкретным историческим материалом, на котором мы проследим это развитие американской мечты и ее преображение в политический конструкт с воздействием на европейскую и мировую историю, для нас будет судьба русинской иммиграции в Америке в конце XIX века. Точнее, речь пойдет о той части русинской общины, которая вступила здесь в русскую православную епархию и тем самым стала яблоком раздора между двумя европейскими соседствующими империями: православной империей Романовых и католической империей Габсбургов. Русинское население Галиции и Прикарпатья, которое было веками униатским, т. е. католиками православного обряда, и в этом качестве сохраняло свою идентичность под названием «Галицкой» и «Угорской» «Руси», перебравшись в Америку, и, не будучи принятым в среду американских католиков, обрело свой американский дом внутри здешней русской православной епархии, выросшей из русской православной миссии на Аляске. Именно здесь русины стали однозначно православными.

Прослеживая роль русской епархии в развязывании войны, автор обращает особое внимание на различие политико-религиозного мышления в Новом и Старом Свете. Именно это различие и оказалось тем бессознательным фактором, который спровоцировал Австро-Венгрию и Россию на конфликт, вылившийся в Первую мировую войну. Локальные события религиозной жизни малозначимых иммигрантских общин в Америке, будучи отраженными в средствах информации на европейском континенте, приобрели мощный общественно-политический резонанс. Переход части русинов-униатов в православие, на который в Америке, кроме самой этой общины, мало кто обратил внимание, был тем не менее воспринят двумя соседствующими империями через призму собственной конфессионально-национальной политики. Поэтому переход русинов в православие в Америке породил в этих империях взаимную подозрительность, не проговариваемую на дипломатическом уровне. Будучи непроговариваемой, она не позволила им разрешить конфликт интересов, завязанных на балканской проблеме, путем мирной дипломатии. А ведь прежде им удавалось десятилетиями дипломатично урегулировать подобные конфликты. Но тут русинский конфессионально-этнический фактор и вызванные им призрачные надежды и страхи, породившие целое общественное движение, достигли таких размеров, что уже не позволили обеим сторонам рационально и дипломатично урегулировать политические противоречия путем мирных соглашений и взаимных уступок.

Миссионерская деятельность русского священноначалия в Америке без всякого политического умысла объединила под русским омофором бывших униатов из Австро-Венгрии и сербских иммигрантов из самой Сербии и из австрийских территорий. Однако австро-венгерским политикам она представилась подготовительным плацдармом, с которого Россия якобы готовила наступление с обоих флангов на Габсбургскую империю. На эту предполагаемую угрозу габсбургская администрация отвечала организацией среди русинов движения за украинскую самостийность, также предоставив убежище российским большевистским вождям (Троцкому и Ленину). Со своей стороны, вдохновленные ростом православной епархии в Америке за счет обращенных униатов-русинов, русские славянофильские круги, включая царя и ряда думских деятелей, при сочувствии самого председателя Государственной Думы, сделали ставку на обращение в православие тех же русинов в самой Австро-Венгрии, поддерживая среди них пророссийские настроения в пику украинской карте австрийцев. Эта «холодная» и информационная война за русинов, которая велась с начала 1890-х годов, усилилась именно ко времени начала Великой войны и способствовала последовательной коррозии длительного монархического согласия трех императоров (российского, австрийского и германского), что в конечном счете и привело к этой Великой войне, уже совсем не только информационной. Вся иллюзорность российской политики, направленной на «спасение» русинов, проявилась затем уже в ходе самой войны на занятой русской армией галицийской территории, что вызвало ответный террор австро-венгерских властей против ничего не подозревавшей массы русинского населения, вся вина которого состояла в том, что часть ее интеллигенции экспериментировала с конструктом национального самосознания. Этот эксперимент, подхваченный по ошибке соседней империей, обернулся трагедией для русинов.

Война между двумя армиями, российской и австро-венгерской, после падения монархии в России переросла в Гражданскую войну. Направляемая большевиками и ведомая в значительной мере профессиональными военными из числа освобожденных по сепаратному мирному соглашению австро-венгерских и германских военнопленных, вошедших в Красную армию, эта Гражданская война уничтожила как остатки прежнего монархического режима, так и начатки режима демократического и передала обескровленную войной Россию в руки режима коммунистического.

Введение

Империй призрачных орлы[1]

Эта книга возникла как ответвление истории православной церкви в Америке и исследует европейские и мировые последствия события, самого по себе малозначительного в мировой истории, а именно присоединения на рубеже XIX и XX веков части русинской иммиграции в Америке к русской епархии. К моменту этого присоединения почти вся епархия ютилась в русском соборе в Сан-Франциско; в ее составе находилось несколько церквей на проданной Соединенным Штатам Аляске с бегущим оттуда духовенством и, по существу, не зависящая от нее греческая церковь в Новом Орлеане с присланным из России греческим священником. В начале 1890-х годов, по словам архиепископа Платона (Рождественского), главы русской епархии в Америке с 1907 по 1914 г., без всякой инициативы с ее стороны в ее ограду «буквально ворвались» русины-униаты[2], которых отказалась признать местная католическая иерархия. Переход в русскую епархию огромного греко-католического прихода в Миннеаполисе и последующее вступление в епархию других карпаторосских униатских приходов вместе со своими церквами образовали тело епархии, разбросанной по территории Соединенных Штатов и Канады. К началу Первой мировой войны русская епархия (за исключением Аляски) состояла в массе своей из карпатороссов.[3]

Первая мировая война, потрясшая до основания Старый Свет, принесла многие потрясения и в Новый, в том числе в жизнь американской епархии РПЦ. Однако в этом очерке мы рассмотрим обратную зависимость: не столько влияние войны на американскую православную епархию, сколько влияние самой епархии на Первую мировую войну – более того, ее бессознательный, но тем не менее решающий вклад в развязывание этой войны. В качестве преамбулы к развитию этого тезиса, могущего показаться парадоксальным, скажем, что в этой войне новые секулярные силы, вызванные к жизни эпохой модерна и в начале XX века вошедшие в возраст, насильственно свергли и разрушили тысячелетнюю державу религиозных теократий.

Первая мировая война привела к падению четырех империй: Российской, Австро-Венгерской, Германской и Оттоманской, которые были заменены республиканскими, революционными и националистическими режимами стран, возникших после их распада. Падение империй завершило тысячелетний режим теократий, христианских и исламской, и привело к мировому господству секуляризма, либо либерального, либо агрессивного революционно-тоталитарного типа в форме коммунизма, фашизма и национал-социализма. Поэтому можно назвать эту войну еще и войной между тысячелетними христианскими теократиями – имперскими наследницами Римской империи. С одной стороны – Священная Римская империя (962-1806), превратившаяся в Австрийскую (1804–1867), а затем Австро-Венгерскую (1867–1918), все три возглавлявшиеся одним и тем же домом Габсбургов. С другой стороны – Российская империя, сознающая себя наследницей Византии, Восточной Римской империи. До середины XIX века Австро-Венгерская империя оставалась главной политической опорой Римской церкви до такой степени, что ее императоры даже обладали Jus Exclusivae, то есть правом вето при избрании Папы, которым пользовались, даже когда теократический режим Австрийской империи был заменен либеральной конституционной монархией. Последний раз Вена воспользовалась этим правом в 1903 году, когда Франц Иосиф наложил вето на «обеспеченную кандидатуру кардинала Рамполлы», бывшего госсекретаря Папы Льва XIII. Вместо Рамполлы на папский престол был выбран кардинал Сарто под именем Пия X.[4]

Сама австрийская монархия считала себя политической хранительницей Западного – римского христианства, подобно тому как российский император мыслил себя преемником византийских императоров, а потому защитником всех православных в мире. Византия же была завоевана и поглощена Исламом (1453) в Оттоманской империи, считавшей себя также истинной преемницей того геополитического целого, которым была империя Римская.

Конечно, на это легко возразить, что в отличие, скажем, от Тридцатилетней войны XVII века между католиками и протестантами, в войне 1914 года религиозные лозунги далеко не были решающими, если вообще фигурировали. Мы не собираемся здесь оспаривать современный анализ, видящий причину войны в столкновении вполне секулярных и современных капиталистических интересов и тяжб за старые и новые колонии и рынки сбыта европейских империалистических держав или же конфликт национализмов малых наций, стремившихся приобрести и усилить за счет других наций или государств свою собственную государственность. Однако политические военные альянсы переигрывались неоднократно и в прошлом, и они могли бы быть переиграны и в этот раз, стань, например, русский царь, и особенно его министр иностранных дел Сазонов, на точку зрения министра Дурново, считавшего, что России нечего делить с Австро-Венгрией и Германией и они могут продолжать существовать в мире, разрешая возникающие конфликты умелой дипломатией.[5]

Цель же этого очерка – довести до исторического сознания те глубокие, можно сказать, подводные течения, которые в силу своего религиозного и потому в новое время маргинального характера не были осознаны даже и воюющими сторонами в качестве реальных факторов и причин конфликта. Это, впрочем, не означает, что данные факторы воюющими сторонами вовсе не учитывались. Просто в Новое время о них было как-то не принято говорить и тем более придавать им решающее политическое значение. XX век вышел из-под развалин старого мира, Первой мировой войной погребенного, и потому смотрел на истоки Первой мировой войны уже своим специфически секулярным взглядом, подслеповатым по отношению к религиозной специфике невозвратно ушедшей эпохи.

В этом же очерке я предлагаю посмотреть на истоки Первой мировой войны в конфессиональной перспективе. Для этого обращаюсь к одному недоразумению в национальном и религиозном самосознании, доселе недостаточно изученному и неосмысленному недоразумению, которое эту войну спровоцировало, а именно, недоразумению относительно «русскости» русинского или карпаторосского населения Австро-Венгрии, якобы колебавшегося между австро-венгерским униатством и русским православием, недоразумению, раздутому в миф именно благодаря русской православной епархии в Америке, куда в течение двух десятилетий перед войной вошли русины-униаты, иммигрировавшие из Австро-Венгрии в Америку.

Причины Первой мировой войны и Галиция

Герхард Динес, заместитель директора австрийского музея «Йоаннеум» в городе Граце и куратор проходившей в 2013 году в Австрии выставки, посвященной истории лагеря для русских военнопленных времен Первой мировой войны, сказал: «Первая мировая война стала забытой войной».[6] Что он имел в виду? Судьба победителей оказалась не намного счастливее судьбы побежденных. И те и другие ее стыдились и обращались к ее истории с основным вопросом: как она могла произойти? Хотя ответы даются разные, историки подчеркивают случайный характер возникновения войны. Победители винят побежденных Австро-Венгрию и Германию как ее зачинщиков. Что касается России, то она, проведя предварительно всеобщую мобилизацию и медля с ее отменой, тем не менее никому сама войны не объявляла, хотя и сосредоточила свои войска на австрийской и германской границах с целью оказать дипломатическую поддержку Сербии.

Однако поражает тот факт, что с самого начала, по мере продвижения российских войск по территории Галиции и Буковины в ответ на объявление Австрией войны России 6 августа 1914 года, русское правительство сразу же стало образовывать на завоеванной территории собственные губернии. В течение первых месяцев войны были уже созданы Львовская и Тернопольская, позже также Черновицкая и Перемышльская губернии Российской империи. Губернии сразу же делили на уезды, и их администрация и на губернском, и на уездном уровне практически полностью комплектовалась чиновниками из России. Это само по себе представляется вызывающим поведением одной из воюющих сторон на только что занятой территории противника, причем именно той стороны, которая была втянута в войну как бы против своей воли и ради защиты даже не своего, а чужого государства (Сербии).

Это генерал-губернаторство было образовано с несвойственной для имперской бюрократии расторопностью 25 августа, меньше чем через три недели после объявления войны, сразу же с занятием русскими войсками части Галиции. Губернатором был назначен генерал, граф Георгий Александрович Бобринский, канцелярия которого начала работу 5 сентября во Львове, как только его взяли русские войска. Военный губернатор Бобринский в своей программной речи заявил: «Я буду учреждать здесь русский язык, закон и строй» – и сразу же начал проводить политику, направленную на скорейшую инкорпорацию Восточной Галиции в состав Российской империи. Это выглядело вызывающей агрессией по отношению к территории противника, которая никогда не была российской территорией, уже полтора века принадлежала Австро-Венгрии и могла отойти к ней обратно при перемене военной фортуны, что и произошло через несколько месяцев, а именно в июне 1915 года, в связи с контрнаступлением войск центральных держав. Несмотря на эту довольно необычную и явно вызывающую в военных условиях политику, граф Бобринский был поощрен и вскоре из временно исполняющего обязанности генерал-губернатора был утвержден в этой должности императорским указом. Затем при посещении царем Львова он был пожалован званием генерал-адъютанта с прибавлением к фамилии именования «Галицийский».[7]

Когда же Галиция в результате отступления русской армии опять оказалась в своих прежних границах, то есть внутри Австро-Венгрии, это новое русское губернаторство не было упразднено и его канцелярия была «временно» эвакуирована в Киев. Это означало, что русское правительство не отказалось от завоевания Галиции и не потеряло надежду на ее окончательную инкорпорацию в состав Российской империи. Упразднена эта канцелярия военного губернатора была лишь в марте 1916 года, когда надежда на скорую русскую победу стала угасать.

Надо отметить, что ничего подобного не происходило при занятии русскими войсками Восточной Пруссии и области Мазурских озер. Здесь Россия не учреждала никакого русского губернаторства и собственной администрации. Завоеванная территория была под военным режимом действующей армии (российской), пока не была отбита обратно немцами. Чем же в этом смысле отличалась Галиция? Очевидно, тем, что русское правительство имело на нее свои виды, желало ее завоевать, получить в качестве своей собственной территории еще до подписания всякого мирного соглашения. Также очевидно, что оно полагало местное население своим, русским и потому поставило над ним русских чиновников. Если до начала войны не было оснований утверждать, что Российская империя имела какие-то завоевательные цели в отношении Австро-Венгрии, то такая решительная инкорпорация в ее состав захваченной в первые месяцы войны территории уже не могла оставить у противника сомнений, что со стороны России эта война – захватническая. Пока историки не нашли никаких свидетельств того, что захват Галиции и ее присоединение к Российской империи серьезно планировались на правительственном уровне.

Однако именно о том, что таковые намерения питали в некоторых кругах, в том числе питал их и самодержец России, свидетельствует Записка П. Н. Дурново императору Николаю II, написанная в феврале 1914 года, за пять месяцев до начала войны. В этой Записке бывший российский министр внутренних дел и действительный член Государственного Совета, кроме того, возглавлявший (1908–1915) в его составе крайне правую группировку[8], писал царю следующее про Галицию: «Нам явно невыгодно, во имя идеи национального сентиментализма, присоединять к нашему отечеству область, потерявшую с ним всякую живую связь (полужирный курсив мой. – о. М. А.-М.). Ведь на ничтожную горсть русских по духу галичан сколько мы получим поляков, евреев, украинизированных униатов? Так называемое украинское или мазепинское движение сейчас у нас не страшно, но не следует давать ему разрастаться, увеличивая число беспокойных украинских элементов, так как в этом движении несомненный зародыш крайне опасного малороссийского сепаратизма, при благоприятных условиях могущего достигнуть совершенно неожиданных размеров».[9]

О какой же «идее национального сентиментализма» и о «какой ничтожной горсти – русских по духу галичан» говорит Дурново в своей записке как о возможной причине войны и, уж во всяком случае, как о рациональном основании включения этой части Австро-Венгрии в состав Российской империи в форме готовых губерний и уездов? Речь идет о русинах-униатах, поскольку, как мы попытаемся показать ниже, именно переход этой небольшой иммигрантской общины обратно в православие посредством ее вступления в русскую епархию в Америке дал основание определенной группировке русского общества, церкви и правительства, включая царя, считать и коренное славянское население Галиции потенциально православным, а значит, и «русским». Тем самым этот переход и это определение «русскости» привели к эскалации вражды между католической Австро-Венгрией и православной Россией – вражды, перешедшей сначала в холодную войну между ними, а затем и в Первую мировую войну.

Влияние американской епархии на ход событий в России и Европе

Добровольный переход униатов-русинов в православие через вступление в русскую епархию в Америке продолжался в довоенный период несколько более двух десятков лет и получил широкую церковно-политическую огласку в русской прессе, прежде всего, через издание «Американского православного вестника» (АПБ). К тому времени «русская Америка» уже исчезала. С продажей Аляски русское присутствие в Америке начало сходить на нет и, кроме нескольких приходов на Аляске, в конце концов сохранилось в русском соборе в Сан-Франциско, где чуть ли не номинально ютилась русская епархия в Соединенных Штатах.

Одна из первых групп униатского духовенства в Америке, из австро-венгерских иммигрантов. На фотографии 1890 г. слева направо сидят священники Вислоцкий, Запототский, Товт и Обушкевич.

Стоят: Волкай, Дзюбай, Ятскович, Грушка. Четверо из них, начиная с о. А. Товта, со своими конгрегациями присоединились к русской епархии в Америке. Взято из: Orthodox America 1794–1976, Ed. Constance J. Tarasar, Ass. Ed. John Erickson, The OCA: Department of History and Archives, Syosset, New York, 1975.

Русины-иммигранты из Австро-Венгрии, называвшие свою Галичину и свою общину «Русью», слили это свое название с «русской Америкой» православной епархии, тем самым возродив «Американскую Русь». А «Американская Русь», уже приняв в себя иммигрантов галичан и карпатороссов, ретроспективно закрепила и за Галицией и Закарпатьем с частью униатского русинского населения названия «Червонной Руси» и «Угорской Руси» как потенциальной территории «Руси Державной». Так эти понятия прочно вошли в лексикон «Американского православного вестника» и российских славянофильских кругов. Поэтому из-за магии языка этот переход униатов в православие в Америке сыграл немалую роль в дезориентации российской внешней политики и подлил масла в огонь искреннего православно-освободительного панславизма. Он вызвал к жизни, по словам Дурново, «идею национального сентиментализма» по защите «русских по духу галичан». Эта идея была подхвачена и превратилась в целое движение в славянофильских кругах, и ею увлекся сам государь император. При этом она полностью умалчивалась в среде профессиональных политиков, включая и министра иностранных дел. Ведь они понимали ее взрывной характер, способный вызвать международный конфликт. Но, уйдя в политическое подсознание двух соседствующих империй – Австро-Венгерской и Российской, – эта идея начала генерировать такую вражду и подозрительность между ними, под конец уже переходящую в паранойю, что и сами политики, и дипломаты оказались бессильны ее контролировать. Как эта «идея национального сентиментализма» по защите «русских по духу галичан», вначале принявшая довольно скромную форму информационной войны, стала даже уже не искрой, а довольно долго тлевшей пороховой бочкой, взорвавшейся в конце концов в Первую мировую войну, мы и попытаемся проследить в этом очерке. Дурново своей Запиской попытался затушить ее хотя бы в сознании Государя. Но Записка эта, как уже известно из истории, не возымела действия или же запоздала.

Ряд историков видят в обращении русинов-униатов в Америке продолжение русской имперской политики, направленной на распад Австро-Венгрии. Их мнение – ретроспекция, в которой прямо предвоенные и военные настроения проецируются назад, на русскую политику уже с середины XIX века.

На самом деле, идея «освобождения» русинов-униатов из-под австрийского владычества возникла в некоторых российских кругах именно под влиянием перехода их в православие в Американской русской епархии, превратившего ее заново в территорию «Американской Руси».

Из Юбилейного сборника в память 150-летия Русской Православной Церкви в Северной Америке. Том Первый. Нью-Йорк, 1944. Со следующей надписью:

«Братство Св. Ann. Петра и Павла в Миннеаполисе, Минн., во главе с о. А. Товтом. Эта историческая группа представляет собой первых борцов за прадедное Православие, в 1891 г. присоединившихся к Православной Церкви и сим начавших Русскую Православную Епархию в Соединенных Штатах».

Здесь уместно привести отрывок из главы «История Американской Руси» в книге Иеронима Иуцика «Народная история Руси». Иммигрант из Австро-Венгрии Иуцик, одно время редактор издававшейся в Америке проукраинской униатской газеты «Правда»[10], перейдя здесь в православие в русскую епархию, написал и издал в Америке (в 1911 г.) под этим названием популярную историю русинов, начиная от крещения Руси до иммиграции части русинского населения в Северную Америку:

«Лсдва тридцать лет минает от часу, коли первый русскш переселенцы так из Державной, як из при и закарпатской Руси прибыли до Америки… Русский народ в Полночной Америке живет роскинутый на великом просторе целых Соединенных Штатов, от Нью-Йорка до Сан-Франциско и от Миссури до Рио Гранде. Наибольше русских живет в штатах: Нью-Йорк, Нью-Джерзи, Пеннсилвания, Огайо, Массачусетс, Коннектикут. Русские переселенцы начали наплывати до Америки около р. 1880. Наибольше прибыло их из Галичины и Угрии, а с 1905 р. начинает много прибывати и из Державной Руси, хоть там людям поводится далеко лучше, чем в Прикарпатской Руси. Из Галичины прибыли до Америки первые переселенцы из Лемковщины».[11]

Мы сохраняем язык и пунктуацию автора. Они ясно показывают различие между тем, что под словом «русский» понималось в «Державной Руси», а что – в «Прикарпатской».

Именно с переходом этих иммигрантов в православие на них и обратили внимание в самой России. Хотя славянофилы в первой половине XIX века и сформулировали идею панславизма с Россией в качестве покровительницы всех славян, но определяющим фактором этой идеи они ставили именно православие. Россия обязана защищать православных славян, не имеющих собственной государственности и живущих под гнетом других государственных исповеданий, именно потому, что она – суверенное православное государство. Униаты, естественно, не подпадали под эту категорию, поскольку и для своих правительств, и для русского правительства они были католиками. Вспомним, что еще Аугсбургский религиозный мир, достигнутый на рейхстаге Священной Римской империи (1555) под председательством дома Габсбургов, учредил принцип Cuius regio, eius religio, то есть чья страна (правление, правительство), того и религия. Так возник практически общеевропейский закон, по которому правящая династия определяет государственную религию своей страны и определяется ею. Правда, этот принцип распространялся в Западной Европе только на две наиболее могущественные стороны: а именно, на католиков и лютеран, все остальные исповедания были из него исключены. Но и императорская Россия жила по тому же принципу: православие было государственной религией, и царствующий дом обязан был быть православным.

Уважая принцип государственно-религиозного суверенитета других европейских государств и их правящих династий, дом Романовых не претендовал на какое-либо влияние на славянское население Австро-Венгерской империи, поскольку это население было католическим и находилось под властью католического монарха. Из числа славянофилов один лишь Михаил Погодин (в 1835 и 1839 гг.) выдвинул идею инкорпорирования карпаторосского населения в Российскую империю.[12] Однако российское правительство игнорировало эту идею полностью. Более того, начиная с французской революции, наполеоновских войн и Священного Союза и вплоть до последних десятилетий XIX века, отношения между тремя империями: Австрийской, Российской и Германской, несмотря на естественные трения их как соседей, определялись духом консервативной солидарности имперских правительств против общеевропейского национально-освободительного и социального движения. Как при императоре Павле Суворов, назначенный главнокомандующим союзными войсками европейских империй, защищал Австрию от революционной Франции, так и русский генерал Паскевич при Николае I подавлял Венгерское восстание 1848 года для сохранения единства империи Габсбургов.

Что же касается самих русинов, то и они поддерживали австрийскую имперскую власть, поскольку та обеспечивала им равенство перед законом и защищала их, как могла, от национального притеснения и дискриминации со стороны поляков, словаков и венгров. В одном из современных обзоров истории русинов их причисляют к народам, которые на протяжении всей своей истории претерпевают «бесчисленные и кажущиеся бесконечными страдания и притеснения» именно в качестве народности.[13]

Глава первая

Русины – история народа и общины между государствами

Именно эту историю мы и должны кратко обозреть, чтобы понять саму специфику и даже уникальность основного контингента русской епархии – карпатороссов.

Изначально они составляли население Галицко-Болынского княжества, созданного князем Романом Мстиславичем в 1199 году и превращенного в королевство Галиции и Лодомерии в 1254 году, когда его князь Даниил Галицкий принял от Папы Римского Иннокентия IV титул «короля Руси» и основал галицкий королевский дом и династию «королей Руси» или «князей всей земли русской, галицкой и владимирской» (rex Russiae). Население, оставшееся в массе своей православным, и именовало себя «русинами», прилагательным от которого оставался не «русинский» а «руський», или «русский». Но их пограничное положение на стыке больших государств сделало и саму Галичину, как называлась эта земля, и ее обитателей – русинов объектом постоянных военных и дипломатических завоеваний и переделов. В XIV веке в результате почти полувековой войны за нее между Польшей, Венгрией и Литовской Русью земли Галицко-Болынского княжества были поделены, естественно, вместе с населением между этими государствами.

Польское королевство получило часть княжества с городами Галич, Львов, Люблин и южные земли Подолья, а также часть Волыни с Холмом, тогда как Волынь с Владимиром и Луцком и частью Подолья отошли к Великому Княжеству Литовскому.[14]Таким образом, русины оказались разделены между Польшей и Княжеством Литовским, а после их объединения в XVI веке уже целиком оказались под властью католичества и втянуты в орбиту восточноевропейской политики и, не имея собственной государственности, через всю последующую историю оставались ее жертвой. К тому же они были вынуждены видеть себя глазами завоевателей, часто разных, но неизменно пытавшихся их ассимилировать в господствующую культуру того населения, в среду и под власть которого их определила на данный момент их историческая судьба.

В западных справочниках и энциклопедиях они называются «Рутенцами». Американская энциклопедия дает им следующее определение: Ruthenians – «историческое название украинцев, соответствующее украинскому "Русины". Английское слово Ruthenians происходит от латинского Rutheni (ед. число Ruthenus), от которого произошло немецкое "Ruthenen" и похожие слова на других языках. Первоначально так называлось кельтское племя в Южной Галлии». В Средние века им назвали обитателей Киевской Руси по западной средневековой практике давать новым народам, появившимся на горизонте, имена древних исчезнувших племен. Впервые это слово в применении к обитателям Руси встречается в Annates Augustiniani в 1089 году и с того времени веками использовалось на Западе для латинского именования восточных славян, и в особенности украинцев и белоруссов.[15]

Другая энциклопедия определяет их как Галицко-Болынское население, вначале вошедшее в состав Литовской Руси, потом Речи Посполитой, а после раздела Польши (1772) доставшееся Австро-Венгрии, где их культурным центром веками был Львов (Львив или Лемберг).

С конца XVI века это население было постепенно переведено в униатство, то есть православие по обряду и церковным обычаям, но подчиняющееся Риму и исповедующее католичество. Переход этот произошел в две стадии, в результате Брестской унии (1595 года) и Ужгородской унии, которая включала устное соглашение (1646 года), позднее подтвержденное письменными соглашениями (1664 и 1713 годов). Сама эта многоступенчатость свидетельствует о том, что в значительной мере уния была насильственным переводом православного населения под власть католической иерархии.[16]

В результате образовалась Греко-католическая церковь, православная по обряду и языку (церковнославянскому) и ряду специфически православных обычаев (женатое белое духовенство, совершение миропомазания священником и т. д.), католическое по подчинению Риму, богословию и формированию духовенства в католических семинариях. Беками эта Греко-католическая церковь оставалась специфически русинской (карпаторосской церковью). Уже здесь было заложено глубокое противоречие в сознаниях католической иерархии, с одной стороны, массы мирян – с другой; противоречие, проявившееся несколько веков спустя в легком и безболезненном переходе русин-униатов обратно в православие уже в Америке.

Рим считал это сочетание с византийским обрядом православным лишь по форме, но католическим по содержанию, в то время как русины воспринимали его как православное по содержанию, а католическое лишь по форме. Но в силу его своеобразного устройства – предоставляющего приходам жить на низовом уровне своей привычной православной жизнью – оно служило русинам в странах римско-католического большинства (и в Галиции, и в Венгрии) бастионом, предохраняющим от ассимиляции в господствующие католические культуры. В католических странах это русинское население в силу своей религиозной якобы второсортности было отодвинуто в низший малообразованный класс мелких фермеров и зависимого крестьянства. В этом качестве в Польше его эксплуатировала польская католическая шляхта, в Австро-Венгрии – средний класс, в который оно не могло попасть из-за отсутствия должного образования, а входя в него, неизбежно ассимилировалось уже в венгерской культуре.[17]

Эта превратность их исторического существования отразилась во множестве имен, которые они носили: «галичане», «карпатороссы», «рутенцы», «лемке», – имен, свидетельствующих, что на их собственное самосознание «русин» накладывалось и географическое положение, и то, кем и как их видели те государственные образования и народности, под власть которых их ставила сама пограничность их исторической судьбы.

Что сохраняло их идентичность, так это православие, а точнее даже, православный обряд на церковнославянском языке, внутри которого береглась историческая память даже тогда, когда этот обряд был включен внутрь католичества в институте униатства, как бы специально для них изобретенного.

Русины в Ливонской Руси[18]

Само имя «Русины» указывает на древнее формирование такого самоопределения, сохранившегося до наших дней. По мнению академика А. А. Шахматова, древние славяне зародились на склонах Карпатских гор.[19] В XV, XVI веках жители Львова, Киева или Чернигова еще не знали никакой «Украины». Само это слово появляется именно в лексиконе Польши для обозначения «окраины». Но Западная и Юго-Западная Русь себя окраиной не считали. Наоборот, они долго оставались центром, в котором продолжала свободно жить и развиваться православная культура. Это сознание своей центральности в русской истории укоренилось настолько, что в конце XVII века, уже после века унии, православный игумен Киево-Михайловского монастыря Феодосий Сафонович написал обзор русской истории, начав от Ноя[20], но так и не добравшись до Москвы. Эта русская история, ограничивающаяся пределами «киевского центра и государства русско-литовского», была столь популярна, что, войдя в Синопсис Иннокентия Гизеля, выдержала 25 изданий в течение двух веков, «вплоть до последнего – в 1861 году».[21]

Возможно, что именно в Западной Руси и началась проповедь Евангелия. Как пишет о. Владимир Зелинский: «…по преданиям, западная часть нынешней Волыни уже с конца IX века входила в епархию равноапостольного Мефодия (умер 885 г.), простиравшуюся от Моравии до волынских рек Буга и Стыри».[22] Галицкая Русь помнила, что именно она дала Москве ее первого митрополита из русских – св. Петра. После 1241 года, когда после трех сокрушительных поражений коалиции русских князей Русь как независимое государство перестала существовать, сохранились неразгромленными западнорусские княжества. Галицкий князь Даниил в надежде получить поддержку Европы против монголов принимает в 1254 году католичество.[23] Но большинство населения остается православным. Однако не от Европы и католичества приходит поддержка против Орды, а от одного из языческих литовских племен.

Литовские князья от Миндовга (1240) до Ягеллы (1377–1434) объединяли литовские и западнорусские княжества для противостояния уже не столько Орде, сколько западным крестовым походам против литовцев и славян. Папа Иннокентий III провозгласил крестовый поход против прибалтийских язычников. Для завоевания были созданы три военных ордена: Тевтонский, Ливонский и Меченосцев, которые, неся католическую веру, пользовались любой слабинкой соседей, чтобы завоевать не только язычников, но и крещеных славян, причем не только православных, но и своих католиков.

Для защиты от них Миндовг создает коалиционное государство, куда входят княжества западной и юго-западной Руси. Это государство успешно сопротивляется Тевтонскому ордену, сумевшему завоевать всю Прибалтику. Литовские князья при этом не покоряют русские земли; русские княжества присоединяются к литовско-русскому государству сами, видя в нем защиту от немецких орденов и от орды. В XV веке, в который Великое Княжество Литовское, Русское и Жмудское стало могучей европейской державой, к нему присоединились уже и Смоленская, Орловская, Калужская, Тульская и Курская земли. Граница проходила в районе Можайска.[24] На его территории от Балтийского до Черного моря подавляющее большинство населения оставалось русским. Русские княжества входили в него на своих традиционных вассальных основаниях, договорных и определенных законом. Эти отношения были временными, вассал мог их разорвать и выбрать другого сюзерена. Русский князь мог перейти под власть Москвы со всей своей землей, этим не нарушая обычаев и законов, как часто и делалось, особенно когда под натиском католицизма православных лишали прав и оттесняли от участия в политическом процессе, то есть в социальной самозащите.[25] Во главе русских княжеств, как правило, оставались князья прежних династий, Рюриковичи. Литовский великий князь не пытался их смещать и вмешиваться в их внутреннее управление. От них требовалось лишь участие в совместных военных действиях под общими знаменами, которое понимали все они как общее дело первой необходимости, поскольку только за период с 1340 по 1410 год Тевтонский и Ливонский ордена предприняли 100 походов против Западной Руси.[26] Последняя собственной грудью защитила как Московское княжество, так и княжества и территории Северо-Восточной Руси от немецких орденов.[27]

В самой Литовской Руси власть великого князя была ограничена сеймом; русским в нем принадлежало большинство, так как 80 % населения было православным. До крещения Литвы в католичество в 1386 году русские доминировали в культурном отношении. Древнерусский язык был официальным языком Литовской Руси, на нем велись летописи. Он и остался государственным языком не только после обращения Литвы в католичество, но и после присоединения ее к Польше. И в Речи Посполитой, смешанном польско-литовско-русском государстве, и даже в Польше на русском языке писались все официальные документы вплоть до 1791 года, до времени уже после первого раздела Польши, по которому она утрачивала свой федеративный строй. Конечно, как указывал Карташев, язык этот, «нося имя "русского"… отражал в себе оформление белорусского диалекта и по лексикону, и по грамматической морфологии». Но он продолжал отражать и культурное доминирование православной традиции. По его же подсчетам, до конца XVII века во всей Литовской митрополии, при наличии восьми епископов и одиннадцати тысяч «попов русских», местная православная церковь «вместе с монастырями числила в своем составе от 4 до 5 тысяч приходских центров».[28] Никогда не провозглашавшая своей автокефалии, эта церковная область продолжала числиться митрополией Константинопольского патриархата, будучи фактически автономной.

Что касается литовского великокняжеского двора, тот был достаточно обрусевшим. Гедимин (1316–1341), главный основатель Литовской Руси, коронованный королем литовцев и русских, сам породнился со старыми русскими родами. Один из его сыновей, Любарт, был женат на русской княжне и княжил на Волыни. Другой сын Ольгерд первым браком был женат на витебской княжне Марии Ярославовне, вторым – на тверской княжне Ульяне Александровне. Дочь Гедемина Мария в 1320 году вышла замуж за тверского князя Дмитрия Михайловича.[29] Московские великие князья тоже, бывало, брали жен из числа княжен Литовской Руси, несмотря на частые стычки или даже войны между ней и Москвой. Великий князь Литовский Витовт, в православии Александр, был женат на княжне Юлиании Ольшанской из семьи литовских наместников в Киеве. Витовт, ища союзника в великом князе Московском Василии (II) Дмитриевиче (Темном), отдал за него в 1390 году свою дочь Софью. Великая княгиня Софья Витовтовна фактически правила Московским государством (ведь муж ее был слеп), была матерью Ивана III, бабушкой Василия III и прабабушкой Ивана Грозного.[30]

Литовские князья долгое время видят в русских естественных союзников и против немцев, и против Орды. Миндовг, основатель коалиции, ищет помощи против Тевтонского ордена у новгородцев и заключает договор (1262) с Александром Невским о совместном походе против немцев. Похода не вышло, так как Миндовг был убит заговорщиками из числа литовской знати. Ольгерд заключает союз с Михаилом Тверским. Ключевский считает, что «культурное сближение соединенных народностей под преобладающим воздействием более развитой из них русской шло так успешно, что еще два-три поколения, и к началу XVI века можно было ожидать полного слияния Литвы с Западной Русью».[31]

В Литовской Руси русское православное население пользовалось свободами и привилегиями («привилеями» на языке Литовской Руси), утерянными или не приобретенными в Московском княжестве. Особенно это касалось положения городов, которые в Польше и Литовской Руси жили по Магдебургскому праву – юридическому кодексу, возникшему в XIII веке в Магдебурге для самоуправления торгово-промышленного города.[32] Этот кодекс распространился на многие города Германии и остальной Европы, привился в Новгородской и Псковской республиках с поправками на местную вечевую традицию. На территории Литовской Руси Магдебургское право приобрели: Брест (1390), Гродно (1391), Слуцк (1441), Киев (1494–1497), Минск (1499), Могилев (1561), Витебск (1597).[33] Привилегий городского самоуправления не было не только в городах, оказавшихся на территории Московской Руси, но и во владениях Тевтонского ордена, введшего на завоеванных территориях свою военно-монашескую теократию. И в императорской России Магдебургское право было столь недостижимой мечтой, что в Киеве в 1802–1808 годах в знак ностальгической памяти о его получении в конце XV века воздвигли монумент.[34]

Даже при мощном наступлении католицизма в Литве православные могли еще удерживать свои свободы и права. Литовская Русь, которая наряду с Новгородом свыклась с церковной свободой, стояла под угрозой ее лишиться, идущей сразу с двух сторон: со стороны надвигающегося с Запада католицизма и со стороны Москвы, где церковь все более оказывалась под властью великого князя. Именно страх перед Москвой, которая усиливается после Куликовской битвы и начинает войну с Литвой, вынуждает Ягелло на принятие крещения у католиков (1386). Сам русский по матери, Ягелло (1377–1434) решается на брак с польской царицей (Ядвигой) и устанавливает лишь династический союз с Польшей через корону вместо объединения двух стран, потому что сейм, в массе своей православный, встал против государственного объединения с католической страной. Ключевский вообще считает этот союз «механическим соединением несродных и даже враждебных государств», возникший, скорее, в результате «дипломатической интриги, рассчитанной на обоюдных недоразумениях, чем политического акта, основанного на единстве взаимных интересов».[35]

После этого многие русские князья со своими землями переходят к Москве. Но большинство населения продолжает исповедовать православие и добивается для себя равных прав с католиками, которые и получает в привилегиях (1432) при Сигизмунде Кейстутовиче. В 1511 г. таковые привилегии получает православное духовенство; в 1531 г. виленскому католическому епископу было запрещено судить православных. Согласно Ключевскому, «общие и местные привилеи постепенно сравняли литовско-русское дворянство в правах и вольностях с польской шляхтой… с влиятельным участием в законодательстве, суде и управлении», что было закреплено в XVI веке законодательным сводом Литовского княжества, Литовским статутом.[36] Это неудивительно, ибо, как указывает Карташев, к концу XV века в самой столице Литвы – Бильне половина населения «оставалась православной, а по расе и языку – русской».[37] Но отношения Литвы с Москвой все обостряются. «Особенно потряс атмосферу литовско-русской дружбы удар Ивана III в 1471 году по Новгороду за то, что тот для сохранения своей вольности сговорился и перешел в федерацию литовско-русского государства». Конфликт этот усиливается переходом на сторону Москвы стариннейших членов коалиции – князей Смоленского и Черниговского со своими землями.[38]И Литва, и Москва, по видимости, пытаются найти пути примирения и длительного мира, о чем свидетельствует брак великого князя Литовского Александра Казимировича с дочерью Московского великого князя Ивана III – Еленой, с венчанием в католическом костеле Св. Станислова «с редким в истории разделенных церквей сослужением двух иерархий». Однако и этот политический союз, притом что супруги «взаимно любили друг друга и жили мирно»,[39] к длительному миру не привел. Весь следующий XVI век Литовская Русь ведет войны с Московией: 1500–1503, 1507–1508, 1512–1522, 1534–1537. При этом она все еще сохраняет свою независимость и сопротивляется государственному, а не династическому лишь, слиянию с католической Польшей.

Эпоха Иоанна Грозного с долгой Ливонской войной и завоеванием части Ливонии в 1563 году становится временем окончательного выбора для Литвы, устрашенной политикой восточного соседа. Хотя тот же год знаменуется новым законодательством, которое уравнивает православных с католиками, это уже не может остановить слияния Литвы с Польшей. Даты событий говорят сами за себя. В 1564 году учреждается опричнина, и начинается террор против всех слоев населения Московского царства. Низлагают на разбойничьем соборе митрополита Филиппа последнюю моральную преграду на пути всенародного террора. «В 1569 году погрому подверглись все города между Москвой и Новгородом. Это было настоящее военное завоевание… собственной земли, не помышлявшей ни о восстании, ни о сопротивлении. Повод был дан доносом на новгородские власти, которые будто бы собирались передаться польскому королю», – писал Федотов.[40]В декабре того же года Малюта душит в заточении митрополита Филиппа и царь совершает свой погромный поход на Новгород, после которого великий город уже никогда не смог оправиться. И в том же году подписывается Люблинская уния между Литовской Русью и Польшей (при значительной оппозиции со стороны Литовского парламента). Литовская Русь продолжает быть прибежищем московитов, спасающихся от Ивановского террора: сюда бегут кн. Курбский, завоеватель Казани, игумен Артемий (Троицкой лавры), первопечатник Иван Федоров. Литва остается центром православной культурной работы. Здесь делается перевод Острожской Библии, переводятся творения греческих отцов. Но уже открывается и путь к окатоличению православных. Русское дворянство, переходя в католичество, получает все огромные права польской шляхты, выбирающей монарха и контролирующей государство. Его же одаривают и крепостными, отчего происходит быстрое закрепощение православного населения. Под мощным давлением католичества православный епископат идет на компромисс: церковь подчиняется Риму, но сохраняет свое православное богослужение и обычаи – женатое духовенство, благодаря своему образу жизни сохраняющее связь с остальной массой церковного народа – мирянами. Это – Брестская Уния 1596 года, которая официально перевела православное население под власть Папы, но с сохранением православного обряда.[41]

До унии Ливонская Русь представляла собой довольно редкий пример религиозно-политического плюрализма. В сейме были представлены и сосуществовали три партии: православные, католики, реформаты. Князь Константин Острожский (15261608), крупнейший магнат и киевский воевода, возглавляет оппозицию православных и реформатов во время собора в Бресте и после него, когда православие оказывается поставленным вне закона в Польше. Для сохранения православного самосознания он учреждает ряд православных школ: в Турове, Владимире-Волынском, в Остроге, в Слуцке. Еще до Брестского собора для сопротивления натиску католичества стали создаваться братства – своеобразная форма православного демократизма. Грамота антиохийского патриарха Иоакима, данная в 1586 году Львовскому братству, предоставила верующему народу право обличать и даже отлучать от церкви неверных и обличать епископов. За Львовом возникли братства в Бильне, Могилеве, Полоцке, Бресте, Перемышле. Братства были ярко выраженной организацией горожан, они имели свои уставы и основывались на демократических принципах: войти в братство мог всякий православный человек, который внес установленный взнос на общие расходы. В них вступали люди всех сословий. В 1620 году в Киевское Богоявленское братство вписалось все казачье войско во главе с Гетманом Сагайдачным. Под его властью в Киеве была восстановлена православная иерархия, ликвидированная после Брестской унии.

Но полностью остановить процесс униатизации в Польше было невозможно, и после унии православные стали превращаться в культурное меньшинство на собственной родине. Более того, русская аристократия, принимая латинский обряд, принималась и в состав польской шляхты, получая как ее политические привилегии, так и экономические в виде крепостных из числа своих же бывших собратьев, но остающихся в своем славянском обряде. Правда, и в униатстве они сохранили традицию братств, которая помогала им организовывать собственную церковную жизнь и защищать свои права уже социально, поскольку при новых порядках униаты постепенно отодвигались в низы общества. Это только усилилось после раздела Польши, когда некогда православное, а ныне униатское население оказалось в границах Австро-Венгерской империи. В середине XIX века одна их часть осталась в Польше, в Галиции, другие же были разделены между австрийской Галицией и венгерским Подкарпатьем, где они тоже оказались под чужим культурным, языковым и социальным влиянием, частенько переходящим в гнет со стороны венгерских и словацких местных властей.[42]

А теперь свяжем этот исторический обзор с русской епархией в Америке. В год, когда Аляска с ее православным населением перешла к Соединенным Штатам и в ней началось умирание православной миссии, произошел перелом и в положении австро-венгерских карпатороссов, вынудивший часть их эмигрировать в Америку. Это были в основном русины, проживавшие на венгерской территории, положение которых резко ухудшилось с получением Венгрией автономии с собственной администрацией (1867). Последняя взялась за активную ассимиляцию русинов именно в мадьярскую культуру. Здесь от бывшей родины осталась только церковь, точнее даже, приход, сохранявший православные обряды и обычаи под властью Рима, при посредничестве униатской иерархии, которая предоставляла большую свободу приходской жизни. Приход-то и был тем единственным местом, где русины веками сохраняли исконные начала самоуправления, даже по мере постоянного снижения социального и культурного уровня и где «притулилось» их национальное самосознание. Именно во второй половине XIX века, после Венгерского восстания 1848 года и особенно венгерской автономии (1867), из венгерских и словацких областей и из польской Галиции началась эмиграция русинов-униатов в Америку.

Может возникнуть вопрос, зачем понадобился столь пространный исторический очерк для описания самосознания небольшой группы иммигрантского населения в США, не натяжка ли это? Артикуляция и литературное выражение национального самосознания русин в Австрийской империи начались лишь в XIX веке, но они пошли именно путем восстановления исторической памяти. Один из ранних лидеров этого возрождения национального самосознания в Галичине, называемых «будителями», был филолог Д. И. Зубрицкий (1777–1862), вступивший в переписку с российскими славянофилами, в частности с М. П. Погодиным. Зубрицкий пишет «Критико-историческую повесть временных лет Червонной или Галицкой Руси. От водворения христианства при князьях поколенья Владимира Великого до конца 16-го столетия (то есть Брестской унии)».[43] В одном из своих писем к Погодину Зубрицкий сообщает, что им уже составлена «родословная карта всех князей Рюрикова поколения… слишком 670 лиц», а также окончена первая часть Истории Галичского княжества.[44] Вослед подобных исторических изысканий и местная популярная литература восстанавливает историческую память и преемство русинов от Ярослава Мудрого с его «Русской Правдой», от Новгородского вечевого колокола и от соборного православия начальных Киевских времен. В этом смысле показательна уже упоминавшаяся «Народная история Руси», написанная в Америке Иеронимом Иуциком, который, дав обзор истории русинов от Андрея Первозванного до их положения в Австро-Венгрии (в Угорской и Буковинской Руси) и иммиграции в Америку («Американская Русь»), включил ее в историю государства Российского как параллельную ему и родственную историю.[45]

То, что это самосознание выражало чувство идентичности самого народа, с одной стороны, и давало ему историческую перспективу, с другой, подтверждает сознание и русинской иммиграции в Америке уже в конце XIX века. Приведем собственное свидетельство русинов о себе в форме жалобы на опеку католических миссионеров, посланной в 1899 году в русскую епархию от группы карпатороссов, поселившихся в Канаде. Большую часть этого небольшого письма занимает именно обзор собственной истории: «Року 862 було основано руске князевство. Року 988 князь Болодимир Великий приняв веру вод Греков, а за ним и руский народ. Русины галицки мали своих Князев и королев до року 1337. В роце 1340 польский король Казимир напав на галицку Русь с великою силою войска и загорнув Русь под свою власть; замки королевски зруйновав, а все скарбы заграбив и забрав до Кракова. Року 1351 папа римский заслав энциклику до польских бискупов, щобы ти старали ся запроваджувати латиньство помежь Русинами, если бы не можливо було вод разу запровадити латиньство, то бодай заключите унию с Римом. Але руский народ запротестував против сего добра. Польские ксьондзы однак не могли стерпети всходной церкви под польским панованем, для того старалися силомоц довершити свого дела… Церковная уния з Римом була запроваджена в Галичине в роках под 1681 до 1710 через польских езуитов и через здраду руских епископов. И теперь в Галичине не лепше. Поляки а властиво ксьондзы и езуиты стараются всеми силами затерти следы всходного обряду и тем самым вынародовити руский народ… Мы упенившись в холодной Канаде, водчуваемо все те добро езуитов, котре стоит сумными рядами во нашой истории, а друге живе сведоцтво на нашем народе. За-для того мы тут протестуемо против католицкой школы за ласки Французов и взагале не хочимо их ласк». Подписано «Комитет Вече». Из пятерых подписавших двое – Григорий и Михаил – носили фамилию Фекула. И сейчас, более века спустя, Фекула – известная фамилия деятелей американского православия.[46]

Русины в Австрийской, а затем в Австро-Венгерской империи

В короткий период в новое время с конца XVIII по середину XIX века почти все русинское население было объединено под Габсбургской короной. С разделом Польши в 1772 году Галиция вошла в состав Австрийской империи в качестве восточной части королевства Галиции и Лодомерии. В 1775 году к нему в качестве Черновицкого округа отошла и Буковина, исторически румынская область, аннексированная Россией у Турции и затем уступленная ею Австрии. Подкарпатское население, оказавшееся у Венгрии, тоже было внутри одного государства. На этнографической карте Австрийской империи, составленной незадолго до Первой мировой войны, русины, разделенные внутренними границами между Галицией, Буковиной, Венгрией, Словенией и Словакией, даже не упоминаются, скорее всего, чтобы не привлекать к ним внимание соседней России. Кроме того, весьма чувствительная к проблеме многонациональности имперская власть не желала раздражать национализмы всех этих народностей упоминанием русинского меньшинства. А сами русины, в силу своего низкого социального статуса, не могли отстоять своих прав. После объединения Литвы с Польшей и введения Унии само русское дворянство было ополячено. Принимая католичество латинского обряда, оно допускалось в состав польской шляхты со всеми ее политическими правами и экономическими привилегиями. То же постепенно произошло с купечеством и высшим духовенством. Остались верны своей народности и своей вере – в форме унии, то есть православного обряда на церковнославянском языке внутри римской организации, – только мелкие ремесленники, крестьяне и низшее духовенство («попы и хлопы»). Не имея собственных высших и средних учебных заведений, русины оказались лишенными и собственной интеллигенции. Образование было доступно лишь на польском, венгерском и немецком языках, и, получая его, русины уже тем самым ассимилировались в господствующей культуре и чаще всего теряли связь с собственной народностью. Интеллигенцией, верной народу и его заботам, оставалось лишь униатское духовенство. Оно и играло роль лидеров в культурной жизни населения, основной ячейкой самоорганизации которого, как и в Средние века, оставался приход. При императрице Марии-Терезии, при которой русины оказались внутри границ империи, а затем при императоре Иосифе II их церковные и гражданские права были значительно расширены и в теории Греко-Католическая Церковь была уравнена с господствующей Римско-Католической.[47]

Габсбургская администрация не поощряла этнический национализм, она была достаточно космополитичной и предоставляла путь наверх по лестнице государственной службы выходцам из всех своих народностей, особенно их аристократий, при условии их полной преданности короне и идеалу «священной (то есть католической) Римской империи». При своей относительной (для того времени) либеральности, имперский режим не препятствовал и самоорганизации различных этнических групп своего населения. Поэтому в Австрийской империи положение русинов улучшилось по сравнению с их прежним положением в Польше, а в Галиции, как коронной австрийской земле, их положение было лучше, чем в Венгрии.

Рядом правительственных распоряжений в Галиции была значительно ограничена власть помещиков, которые уже не могли распоряжаться не только трудом и имуществом, но и личностью своих крепостных, как это было при польской власти. Были приняты меры к поднятию культурного уровня и авторитета униатского духовенства. Русинам стали выдавать правительственные стипендии для получения образования в униатской духовной семинарии в Вене, основанной при императрице Марии-Терезии (1717–1780), а униатские епископы были уравнены в правах с католическими, например, в праве участия во вновь установленном Галицийском сейме. Поэтому русины заняли по отношению к империи не только лояльную, но и патриотическую позицию. Когда в 1809 г. галицкие поляки подняли против Австрии восстание в надежде на поддержку Наполеона и захватили Львов, русины выступили на стороне короны, помогая войскам в борьбе с повстанцами. То же произошло и во время Венгерской революции 1848 года, когда русины на стороне австрийцев и вместе с русской армией Паскевича, посланной на помощь империи, участвовали в подавлении восстания.

Впрочем, сама эта революция, наряду с общим революционным движением 1848 года в Европе, названным «Весной Народов», привела к либеральным реформам в самой Австрийской империи. Была принята конституция, введшая ряд демократических свобод и ликвидировавшая пережитки феодализма. Это вызвало подъем национального движения среди галицийских русинов, во главе которого стала униатская церковь. Австрийцы учли настроения русинов в Галиции и всячески содействовали их антипольской и проавстрийской деятельности. При покровительстве австрийского генерал-губернатора Франца Стадиона в 1848 году оформился политический орган галицких русинов – была создана «Головная руская рада», также называемая «Галицийская рада», из 66 человек. В нее входили мелкие чиновники, интеллигенция, представители высшего духовенства и студенты.

Все это сохранилось в благодарной памяти русинов, как мы находим в свидетельстве об этом уже упомянутого Иеронима Луцика. Приведу из него несколько цитат, касающихся австрийского периода русинской истории: «Австрия занялася в первых часах дуже щиро русским народом, проживающим в Галичине… Цесарева Мария-бересия… добра и справедливая монархиня… знала добре, як великие беды перенесла Галичина под лукавым рядом Польши. Народ был обеднелый, темный, духовенство понижене, мало учене. Она выслала своего сына, цесаревича Иосифа до Галичины, где он наочно пересведчился о великой нужде русского селянства. Из Львова писал он до матери, что конечно треба тут поднести торговлю, промысл… иначе народ пропадет. А прежде всего треба образовати духовенство, без него, як писал Иосиф, для просвещения народа не дастся тут ничего сделати».[48] Далее Яуцик описывает благодеяния русинам со стороны наследовавшего Марии-Терезии Иосифа II, который был тоже «дуже справедливый цесарь», заботившийся о «русском народе», который отменил крепостничество (в 1782 г.), сократил барщину до трех дней в неделю, дал право «селянам женитися» без позволения барина и покупать землю (1787 г.), а также изменил положение духовного сословия, «приказал на университете во Львове учити богословие на русском языке», положил стипендию духовенству и дал право избирать епископов из числа мирского духовенства».[49] Также с благодарностью Луцик упоминает и последующих императоров: Леопольда II (1790–1792), «справедливого для русского народа», защитившего права униатов перед католиками латинского обряда, императора Франца I (1792–1835), который «установил во Львове униатскую митрополию» (1808), и, наконец, Фердинанда Благого (1835–1848), который отменил полностью барщину и даровал народам Австрии конституцию, «то есть припустил весь народ до управления державою через выбранных из народа послов».[50] «Народ русский в Галичине, – пишет Луцик, – доныне 3-го мая молится Богу за душу того благого владетеля. Русский народ платил всегда верностью и любовью за все добродетели того цезаря. Коли другие народы Австрии бунтовалися, русский народ остал всегда верным цезарю. Во многих кровавых битвах русские полки билися храбро и не щадили своей крови. А коли в самом Бедне (Вене. – о. М. А.-М.) пришло до революции, то на страже при монархе были беспрестанно русские воины»[51].

Пользуясь конституционными правами, русины пытались объединиться внутри империи не по территориальному, а по этнически-религиозному принципу, с целью развития собственной культурно-гражданской автономии в рамках достаточно либеральной австрийской монархии, чему помогала их собственная традиция самоорганизации. Такое объединение входило в задачу Высшего Русинского Совета (Головной Рады) под началом епископа Григория Яхимовича.[52] В 1850-х годах выступал за объединение русинов Галиции и Закарпатья в единую имперскую область с самоуправлением под непосредственной властью австрийского императора каноник Пречевской епархии Александр Духонович.[53] Но именно этому препятствовали те национальности, среди которых русины оказались разбросаны и представляли политическое меньшинство.

По инициативе Галицийской рады в Восточной Галиции стали формироваться местные русинские комитеты из представителей интеллигенции и духовенства. Были выдвинуты требования расширения прав русинов в Галиции и нового раздела провинции на две части: польскую Западную Галицию и русинскую Восточную. Этот вопрос даже обсуждался на Славянском съезде народов империи в Праге (1848) по инициативе представителей «Русской» (русинской) рады, результатом чего стало соглашение 7 июня о признании равенства национальностей Галиции. Русинам была предоставлена возможность начать обучение на родном языке в начальных школах и вводить преподавание его в гимназиях. Поэтому именно в австрийский период истории русинов начинает пробуждаться их национальное самосознание, и его выразители – интеллигенция – получают соответствующее название – «славянские будители».

Их деятельности и формированию среди русинской интеллигенции направления, лингвистически и культурно ориентирующегося на Россию, посвящено исследование Н. М. Пашаевой,[54] предоставившее ценнейший материал для моего труда. В 1848 году усилиями «славянских будителей» на русинском научном съезде был выдвинут тезис о лингвистической и культурной принадлежности русинов к русскому народу Российской империи и об изучении истории Галиции в связи с историей России. Таковое самосознание опиралось на труды собственных ученых, раскапывающих свою историю, но также и на языковое самосознание, возникшее не без влияния австрийского этнического плюрализма. С начала австрийского владычества в Галичине широко распространяется термин «русины» с его западной вариацией rutheni и среди населения, и у интеллигенции.[55] XIX век – век пробуждения исторического сознания европейских народов. История созревает как строгая научная дисциплина, и создаются монументальные труды в области национальных историй. Интерес к собственной истории возникает и среди русинской интеллигенции, в ее среде создаются труды, возводящие ее генеалогию к Киевской Руси, – вроде работ Д. И. Зубрицкого (1777–1862)[56] или Б. А. Дедицкого (1827–1909), журналиста, написавшего популярную «Народную историю Руси от начала до новейших времен». Находя в своем прошлом лишь борьбу за свое этнически-культурное выживание, часть русинской интеллигенции предложила модель культурно-языковой ориентации на Россию. Здесь надо подчеркнуть именно лингвистический характер этой ориентации. Русины, разбросанные по разным регионам, говорили на разных диалектах, и перед их интеллигенцией возник вопрос о литературном языке. Некоторые из них предложили русский язык с его развитой литературой как возможную модель для развития собственного литературного языка. При этом все исследователи этого движения и русинской истории подчеркивают, что с реальной Россией ни русины, ни их интеллигенция знакомы не были, к ней территориально никогда не принадлежали, режима ее власти на себе не испытывали. Россия для них оставалась абстрактной и достаточно теоретической моделью. Кроме того, ранняя русинская интеллигенция, выражавшая самосознание народа, причисляла себя к малороссам. «В воззвании к народу "Головная русская рада", сообщая о предоставлении императором конституции, впервые в официальном заявлении утверждала: "Мы, русины галицкие, принадлежим к великому русскому народу, который говорит на одном языке и составляет 15 миллионов, из которых два с половиной миллиона населяют Галицкую землю"».[57] Пашаева продолжает: «Это заявление соответствовало тогдашним воззрениям галицких будителей, причислявших себя к малорусскому (по нынешней терминологии – украинскому) племени. Так, в своей брошюре Головацкий писал, что русинское или малорусское племя (russinische oder kleinrussische Stamm) после великорусов самое сильное по Шафарику, оно насчитывает 10 370 000 живущих под русским скипетром и 2 774 000 под австрийским. «Нархд Руский» располагается «з поза гiр Бескидских за Дон» – сообщается в «Русалке Днестровой» – одном из первых русинских литературных альманахов.[58]

Именно русинские интеллигенты-«будители» формировали в сознании русинов миф о России. Так, в силу культурного равнения на Великую Россию (не говорим Великороссию, поскольку русины под ней понимали Российскую империю, вместе с ее всеми «россиями» – Белой и Малой – и другими народностями как единый этнос^[59]) постепенно возникает сближение в сознании прорусски настроенной интеллигенции понятий «русин» или «русский» и «великоросс». Это сближение позднее, после перехода русинов-иммигрантов в Америке в православие в русскую епархию, автоматически и некритически внедряется и в России и постепенно превращается в культурное смешение этих понятий. Славянофильское направление начинает воспринимать русинов как своих соотечественников, отделенных волей несчастных обстоятельств.

Сразу может возникнуть вопрос: а не боялась ли таковая пророссийская интеллигенция поставить в глазах австрийских властей под подозрение все русинское население Галиции как потенциального врага или перебежчика, готового перейти под власть соседней империи прямо со всей своей областью, принадлежавшей Австрии? Увы, позднее именно это и произошло. Однако на начальных стадиях пророссийского движения этот страх не возник в силу ряда обстоятельств. Во-первых, благодаря либеральной эпохе «Весны народов», когда в самых разных славянских группах империи начались самостийные движения за культурную и внутриполитическую автономию. Русины требовали того же, что и все другие; единственным потенциально опасным отличием прорусской интеллигенции было то, что она идентифицировала собственное культурно-языковое наследие с языком и культурой огромной пограничной империи. Другим обстоятельством было сознание русинами своей лояльности Австрии, предоставлявшей им права и свободы, которых у русинов нигде не было и которые они бы не получили и в России. Это выразил за пару лет до русинского конгресса и до Весны Народов один из «славянских будителей» и интеллектуальных вождей всего прорусского направления, профессор Львовского университета и униатский священник Яков Головацкий в своей статье «Положение русинов в Галиции», напечатанной в 1846 году в независимом бесцензурном журнале «Летописи славянской литературы, искусства и науки». Опровергая мнение, будто движение русинов (Russinenthum) представляет опасность для империи из-за соседства Галиции с Россией, Головацкий подчеркивает, что русины в Галиции – униаты, к которым в православной России относятся плохо. К тому же и русский тип церковного благочестия с постоянными постами и «монашеской жизнью русских попов» не подходит для образованных русинов. Что же касается русинского крестьянства, то его положение в Австрийской империи лучше, ибо «нигде помещик не может так безнаказанно плохо обращаться со своими крестьянами, как в России». Следовательно, русины останутся австрийскими патриотами, если только не ущемлять их национальные права.[60] В этой статье, напечатанной под псевдонимом Таврило Русин, автор ратует за культурноязыковую автономию своего народа внутри империи. Он, правда, описывает приниженное положение русинов, поскольку и «под австрийским мягким скипетром» они живут «без литературы, без журналов, без национального образования, без школ – как варвары».[61] Но и подтверждает вполне сознательную политическую лояльность русинов по отношению к империи: «В настоящем Австрия предлагает, хотя неизвестно, надолго ли, свободу, равноправность и конституцию, а Польша – рабство и политическое самоубийство…».[62]О России как политической альтернативе, как мы видим, здесь не идет и речи. При этом следует отметить, что австрийская Польша была свободнее, чем Польша, входящая в состав Российской империи, в которой и сама Польша была наиболее свободной областью.

Итак, пророссийская интеллигенция Галиции, равняясь в культурно-языковом отношении на Россию, имела в виду лишь культурно-языковое самоопределение и самоуправление, будучи уверенной, что доказанная русинская лояльность Австро-Венгрии служит прочным гарантом для свободы такой культурной автономии добиваться.

Церковнославянская основа национального самосознания

«Народ наш, – как писал в своей истории Иероним Иуцик, – як шяюй другш на свете привязанный есть до Церкви».[63] Это отмечает и сторонний наблюдатель, чешский чиновник Яромир Нечас, секретарь Г. Жатковича, первого губернатора автономной русинской области Прикарпатской Руси в Чехословакии, в 20-х годах прошлого века. Нечаса поразило, что среди русинов «даже большевистские вожди» (коммунистические идеи легко угнездились среди обездоленного русинского населения Чехословакии) «регулярно посещали церковь», их социал-демократы почтительно приветствовали священников, «а одно из антиклерикальных собраний в Ужгороде» открылось традиционным русинским приветствием «Слава Иисусу Христу!».[64]

Религиозная вера уходила в глубокие слои национального самосознания русинов, само пробуждение которого в новое время было тесно связано с богослужением и опиралось на него. В течение нескольких веков православный обряд оставался единственной культурной родиной русинов, живущих среди разных народностей с их собственным охранительным национализмом. Поэтому и движение за культурную автономию началось как «обрядовое движение» за очищение в рамках униатской церкви православной литургики от позднейших католических наслоений и искажений. Оно возникло как вполне невинная легальная реформа, но привело к первому серьезному столкновению имперской администрации с прорусским направлением. Хотя уния 1596 года, переведя православных в папскую юрисдикцию, обещала полное сохранение православного богослужения, в реальности и оно оказалось «окатоличено»: духовенству разрешалось служить по несколько литургий в день, вместо православного престола, бывало, стоял открытый алтарь со статуями святых – иезуитов, и. т. д.[65] Движение за очищение обряда и приведение его к православному уставу возглавил униатский священник о. Иоанн Григорьевич Наумович, и к нему присоединились другие священники и миряне. Сам Наумович, популярный и отзывчивый пастырь, был в 1861 году избран депутатом в первый галицкий сейм, а в 1873-м – после введения прямых выборов – послом в рейхсрат. Со своей политической трибуны он выступал неоднократно в защиту экономических, гражданских и культурных прав русинского населения и даже требовал от сейма помощи русинскому театру во Львове.[66] При этом он держался пророссийской ориентации и, оставаясь униатским священником, повел проповедь за возвращение русинов в православие. Наумович, как и другие промосковские деятели, считавшие себя верными подданными австрийской монархии и привыкшие к ее либеральным порядкам, открыто начал говорить об этническом и языковом единстве «русского народа от Карпат до Камчатки», не представляя себе политически взрывных результатов таковой идеологии, последствий которой так боялась Австрийская империя, состоявшая на 42 % из славян и прислоненная именно русинской территорией к российской границе. Сознавая, что православие имело в империи легальный статус (хотя было признано лишь в Буковине с ее преимущественно румынским населением), Наумович настаивал на праве русинов ориентироваться на Россию, не боясь того, что он может навлечь на себя, на промосковское направление и в целом на все русинское население подозрение властей в нелояльности и даже в государственной измене. В прессе он открыто заявлял, что «все усилия дипломатии и поляков сделать из нас особый народ рутенов-униатов оказались тщетными и что Русь Галицкая, Угорская, Киевская, Московская, Тобольская и пр. с точки зрения этнографической, языковой, литературной, обрядовой – это одна и та же Русь… Мы не можем отделиться китайской стеной от наших братьев и отказаться от языковой, литературной и народной связи со всем русским миром».[67]

Реагируя на потенциальную опасность таковой промосковской идеологии среди своего населения, пограничного с Россией, австрийские власти стали искать другое направление для русинского культурного и языкового самоопределения и, видя русинское стойкое упорство против ассимиляции в среде австрийских поляков, стали поощрять среди русинов проукраинское направление, которое, в свою очередь, представлялось сепаратистским уже в глазах их русского имперского соседа. На руку этой австрийской линии сыграла русская имперская политика в отношении Украины. В 1863 году министр внутренних дел Российской империи П. А. Балуев издал циркуляр, по которому разрешалось на украинском языке печатать лишь ограниченное количество написанной на нем художественной литературы и запрещалась вся остальная учебная, религиозная и прочая литература, а царский указ 1876 г. запретил не только «печатание в пределах Российской империи произведений на «малорусском наречии», кроме художественной литературы и исторических памятников», но также «свободный ввоз книг и брошюр из-за границы, театральные представления, чтения и даже «подписи под нотами».[68] Поскольку украинский язык был близок к галицким наречиям, хотя и не совпадал ни с одним из них, австрийцы стали поощрять на этом языке всякую культурную деятельность в Галиции. При поддержке австрийской администрации украински настроенная часть галицкого общества начала движение за отделение Украины от Российской империи и за создание из нее и Галиции отдельного государства.[69]

С переходом русинских иммигрантов в русскую епархию в Америке между двумя империями началась и продолжалась холодная война за русинское население. Этому только способствовало новое положение вещей после создания в 1867 году Австро-Венгрии с общей внешней политикой, но двумя раздельными внутренними. На территории Венгрии власти начали планомерную ассимиляцию славянского населения, игнорируя его культурные и национальные права. В Галиции, под австрийской властью, положение было лучше, но и здесь русины стали терять надежду на получение автономии.[70] После 1867 г. Галиция приобретает характер польской провинции. И если в Закарпатье русины стали подвергаться мадьяризации, то в Галиции усиливается процесс их ополячивания.

Русины при этом сохраняют полную лояльность Австрии и, пользуясь своими конституционными правами, продолжают выбирать своих представителей в львовский сейм и в венский рейхсрат. Но в силу своего меньшинства они не могут выдвинуть никакой политической программы. Отдельные москвофилы из интеллигенции начали посматривать в сторону России, ожидая помощи (не вполне понятно какой) и пытаясь обратить на себя внимание. Уже упомянутый ранее профессор Львовского университета Яков Головацкий поехал депутатом от прорусских галичан на этнографическую выставку 1867 года в Санкт-Петербург. Там он рассказывал о русских связях русинов, также ведущих свое происхождение от крещения Руси при Владимире. В своей речи на обеде в Дворянском собрании Петербурга (11 мая 1867 г.) он даже заявил, что русины «по роду и по племени, по вере и языку, по крови и кости» составляют единство с «великим, славянским многомиллионным русским народом».[71] Австрийские власти отреагировали на это выступление увольнением Головацкого из университета. Но произведено это было без шума и скандала, ему даже была назначена небольшая пенсия. Его выступление не осталось без последствий и в России, куда он был приглашен со всей своей большой семьей и где принял православие и русское подданство. Александр II произвел его в чин статского советника, и в его служебный стаж были засчитаны годы преподавания в Львовском университете. Став православным, Головацкий сложил с себя сан униатского священника.[72] Эта индивидуальная иммиграция прошла без всяких осложнений в политических отношениях между империями. Галичане-русины, будучи униатами, то есть официальными католиками, гораздо меньше в ту пору интересовали и русскую дипломатию, и славянофилов, чем судьбы православных сербов или болгар.[73] Австрия также не искала обострения отношений с собственным русинским населением в Галиции.

Положение русинов в Венгрии

Но это обострение стало нарастать в Венгрии, когда та получила автономию. Ее администрация взялась за активную ассимиляцию русинов в мадьярскую культуру. Это выразилось прежде всего в том, что в Венгрии греко-католические (униатские) епископы стали назначаться только из числа полностью мадьяризованного духовенства, чтобы те, в свою очередь, требовали и от священников последовательной мадьяризации своей паствы. Это давление было столь явным и последовательным, что привело к отчуждению основной массы мирян от духовенства. Австрийское правительство относилось достаточно терпимо к национальным движениям, особенно культурного характера, среди русинов в Галиции, опасаясь, что их преследование будет лишь на руку России. Венгры же старались подавлять всякие проявления русофильства среди русинов и ограничить их автономию.[74] Одно время русины пытались объединиться в единую Перемышленскую митрополию, однако венгры заблокировали эту попытку создания церковной базы для этнического объединения.[75] Тогда-то и началась эмиграция русинов в Америку, в основном из Венгрии, но отчасти и из Галиции.

Хотя славянофильски настроенная часть русского общества и сочувствовала положению славян под турецким игом и даже создала в 1858 году Славянский Благотворительный Комитет под председательством того же М. Погодина, это сочувствие никак не переносилось на русинов, проживавших в Австро-Венгрии. После же войны с Турцией 1877 года, которая чуть не привела к войне с Англией, и особенно после Берлинского конгресса (1878 года) русское правительство стало игнорировать славянофильские тенденции в среде русской общественности. До конца XIX века, до того как русины-униаты в Америке попросились в тамошнюю русскую епархию, ни в русской Церкви, ни в российских правительственных кругах никому не приходило в голову видеть в русинах-униатах в Австро-Венгрии союзников в геополитическом переделе Средней Европы. Правда, в Австро-Венгрии существовал среди русинов прорусский клуб, ратовавший за приятие русинами русского языка как языка собственной культуры и письменности. Но москвофильское направление было самобытным движением среди русинов: сама Россия в нем не играла никакой роли.[76] Россия поддерживала это движение, но именно как культурное, а не религиозное и тем более политическое, поскольку сами лидеры этого движения были политическими консерваторами, выступавшими за поддержку Австрийской имперской власти и политики. Их культурно-политическая программа была основана на идее сохранения русинской культуры путем объединения всех русинов как национального меньшинства внутри Австро-Венгерской империи, с собственной культурной и желательно политической автономией, наподобие венгров и словаков. Эта программа исключала как великорусскую концепцию присоединения к Российской империи, так и украинскую, с отождествлением русинов с движением за единую самостийную Украину.[77] В 1882 году было арестовано несколько видных москвофильских деятелей: Добрянский, его дочь Ольга Грабарь, о. Иоанн Наумович. Поводом была попытка перехода в православие русинского села Глинички вслед за проповедью Наумовича, который, оставаясь униатским священником, ратовал за возвращение к православию. Власти обвинили арестованных в панславизме, государственной измене и в стремлении оторвать Галицию, Буковину и Прикарпатскую Русь от Австро-Венгрии с перспективой присоединения их к России. Процесс получился бездоказательный, поскольку вся деятельность обвиняемых была легальна и ограничивалась публичной проповедью своих убеждений. При этом русское общественное мнение и правительство, выступая за права человека и осуждая этот процесс, не пытались использовать эти гонения в качестве повода для политических демаршей по отношению к соседу.

Весьма осторожна была реакция высших правительственных кругов в России (точнее, К. П. Победоносцева и царя Александра III) на этот процесс. Когда после процесса подсудимые временно были выпущены из тюрьмы и Наумович остался без средств к существованию, так как приход у него был отнят, русское правительство оказало ему и Добрянскому тайную материальную помощь. Она была передана через венского посольского протоиерея Михаила Раевского. В своем письме К. П. Победоносцеву, тогда обер-прокурору Синода, от апреля 1883 г., хранящемся в РГБ, Раевский уведомляет, что «отец Наумович приедет сам в Бену за получением денег».

Сумма не указывалась, но к письму приложена расписка уже получившего помощь Добрянского на 15 тыс. гульденов.[78]

Исключительно интересно более подробное письмо К. П. Победоносцева Александру III об этом процессе и о подавлении национальной самобытности русинов со стороны венгров и поляков в Австро-Венгрии. Победоносцев ссылается на рассказ Добрянского, который «тайно от австрийских агентов» приехал в Петербург из Германии и описал в рассказе Победоносцеву даже не сам процесс над ними, а продажность парламентской демократии и беспомощность русинов, которые не смогли ею воспользоваться для защиты своих прав из-за того, что они остаются политическим меньшинством, а также – и беспомощность австрийских властей, не смогших вмешаться в это преследование и стать на защиту русинов, потому что это было бы вмешательством во внутренние дела Венгрии. При этом Победоносцев называет «русинов», вероятно, с подачи самих «москвофилов», «русскими», не делая никакого семантического различия между «русскими» в Австро-Венгрии и «русскими» в России. «Чудовищный процесс по обвинению в государственной измене, возбужденный против Добрянского, Наумовича и других, лучших и доблестнейших людей русской народности (курсив мой. – о. М. А.-М.), – пишет Победоносцев, – привел в изумление здравомыслящих людей в целой Европе». И далее Победоносцев призывает царя и своих соотечественников сделать должный вывод о… вреде конституционного правления: «Но вот что весьма поучительно, и особливо для нас, русских. Австрийское правительство само было опечалено этим процессом и понимало все его беззаконие, но было бессильно предотвратить его и видело себя в необходимости подчиниться партии, возбудившей этот процесс. Роль, не достойная правительства; но австрийское правительство принудило себя на эту ложь, потому что оно утверждается на конституции».[79] Далее в письме Победоносцев показывает, как, пользуясь демократией, другие народности Австрийской империи подавляют русинов. Победоносцев и здесь называет русинов «русскими»:

Теперь вся парламентская сила – в руках у мадьяр и у поляков. Мадьяры – полные хозяева у себя и давят без пощады и без совести всякую иную народность, а система выборов так хитро ими же и поляками устроена, что никакая другая славянская народность не может иметь в палате сильного голоса… Располагая силою в парламенте, они задумали целый ряд законов к подавлению русской народности: изменение календаря, замену русского алфавита латинским, изгнание русского языка из русской школы, замену русского духовенства латинским, передачу иезуитам русских монастырей и духовных школ…[80]

Тема этого большого письма – не столько необходимость защиты русинов со стороны России, сколько антиконституционный памфлет. Русины здесь оказываются скорее аргументом в полемике, чем собственно ее целью и главной темой. Обер-прокурор Синода и доверенный советник императора, бывший еще и членом Совета министров, называемый в кулуарах его «негласным председателем», Победоносцев пишет царю с возмущением о нетерпимости венгерских и польских властей, о насилии над правосудием, ни словом не намекая на необходимость России вмешаться в это дело. Единственная мораль, которую выводит Победоносцев в этом письме, – это мораль о губительности и злостной нетерпимости парламентской демократии к «инакомыслию», о нетерпимости и беззаконии, перед которыми оказалась бессильной сама австрийская имперская бюрократия, допустившая этот парламентаризм. Нигде, ни одним словом влиятельный Победоносцев, который без стеснения мог призвать в поддержку своей политики военную силу России и ее дипломатию, не говорит здесь о том, чтобы использовать это прорусское движение в Австро-Венгрии в каких-либо геополитических целях.

Царь Александр III сочувствовал арестованным, но тоже не собирался в это дело вмешиваться, понимая всю политическую бестактность и даже опасность такового вмешательства. По словам Пашаевой, «в РГВ хранится письмо Победоносцева императору от 23 октября 1885 г. Направляя ему письмо Наумовича, Победоносцев пишет:

«Совестно утруждать Ваше Императорское Величество посреди многих забот и занятий еще новым чтением. Но почитаю нелишним представить Вам полученное мною вчера письмо священника Наумовича, в нем выражается поистине отчаянный вопль русского населения в Галиции о безысходном положении их в борьбе с польским правительством, которому предала их Австрия. Наумович, недавно перешедший из униатства и порвавший все связи с Римом – человек почтенный и служит… действительно лучшим представителем лучшей части русского населения в Галиции…»

Наверху этого письма Александр III подписал синим карандашом:

«Чрезвычайно больно и грустно читать его письмо.

Авось даст Бог и нам и им светлый день когда-нибудь».[81]

Так впервые на языке российского государства было отождествлено понятие русина (в случае с Наумовичем, перешедшим в православие) с «русским» в качестве «великоросса», подданного империи.

Несмотря на то что сам Наумович после тюремного заключения переселился в Россию, далеко не все москвофилы были готовы ему последовать, привыкнув к либеральным порядкам Габсбургской империи. Сам Наумович избирался в венский парламент и галицкий сейм. Добрянского, начиная с 1850-х годов, несколько раз избирали в венгерский парламент, хотя венгерское правительство и отнимало у него мандат, боясь его политической программы и настойчивости. Добрянский предлагал разделить Венгрию на пять национальных округов: русинский, сербский, немецко-венгерский, румынский и словацкий. Но парламентская система, которую так критиковал Победоносцев, свое дело делала. Когда в 1865 году Добрянский был избран в третий раз в парламент, правительство все же было вынуждено признать его мандат, и в течение четырех лет он выступал с его трибуны, пока в 1869 году его снова не лишили мандата по обвинению в панславизме.[82] Очевидно, что при всем сочувствии к деятельности Добрянского в России, в ней бы он не мог получить депутатских полномочий в принципе, – за отсутствием парламентской системы. И русинская общественность это более или менее понимала.

Арест Наумовича, Добрянского и других деятелей прорусского клуба привел к закату всего этого москвофильского движения среди русинов в Старом Свете. До обращения униатов-иммигрантов в Америке в православие русины в Австро-Венгрии именно в качестве униатов не привлекали к себе особого внимания в России. Прежде всего, они сами давно уже свыклись со своим церковным положением. Уния была сконструирована таким образом, что ни по обрядам, ни по образу жизни – то есть именно по тем сторонам, с которыми имеет дело простой мирянин на уровне приходской жизни, не отличалась от православия. Римскими были богословие, семинарии, каноническое право и церковноначалие, то есть униатская иерархия, подчинявшаяся Риму. Ни с тем, ни с другим простой верующий, малообразованный или вовсе неграмотный, в своей повседневной церковной жизни дела не имел. Более того, это положение продолжалось веками и уже вошло в плоть и кровь местного населения: так оно его ощущало, когда находилось на политической территории Речи Посполитой, а затем на территории Польши; таковым это церковное положение и осталось, когда после раздела Польши эта территория с русинами отошла к Австро-Венгерской империи.

Положение русинской иммиграции в Америке

Уния была данностью и таковой могла бы остаться и в условиях американской иммиграции русинов, если бы в Америке было такое явление, как католичество византийского обряда, и если бы католическая Церковь в Соединенных Штатах обладала властью насильно удержать униатов в подчинении. Но ни того ни другого не было, а американский образ жизни, с его конфессиональной раздробленностью и общинами по этническому принципу, способствовал автономии и сепаратизму. Униатские приходы могли с легкостью переходить в состав русской епархии потому, что никто не был в силах их от этого удержать, а самому американскому государству до этого не было никакого дела. В конце XIX века в Америке даже образовалась многотысячная епархия польских старокатоликов во главе с собственным епископом-поляком, то есть «польская католическая» церковь, независимая от Папы Римского, – явление, которое в самой Польше было бы немыслимо.

Также и «русскость» австро-венгерских русинов, вступивших в состав русской епархии в Америке, мало имела общего с русскостью подданного Российской империи. К тому же эта русскость по существу ни политически, ни культурно русинов ни к чему не обязывала, кроме сентиментальной приверженности к своим же исконным православным обрядам, теперь уже не связанным с подчинением Риму. Перейдя в русскую епархию в массовом порядке, эти приходы, разбросанные по огромной территории, не столько подчинялись директивам епископа, как явствовало из признаний архиепископа Платона, сколько навязывали епархии свои собственные традиции и образ жизни, точнее, жили тем же укладом, которым жили веками и до этого, с поправкой на постепенную ассимиляцию в американском обществе. Именно свобода, царившая внутри русской епархии на огромной американско-канадской территории, и привлекла русинов с самого начала в православие из католичества с его жесткой дисциплиной. Американские католические епископы, в основном ирландского происхождения, на своем съезде в Чикаго в 1893 году решили применить собственные стандарты к католикам византийского обряда, то есть просто перевести их на униформный латинский обряд, «поскольку возможная потеря немногих душ греческого обряда несоизмерима с тем благословением, которое приносит дисциплинарное единообразие».[83]

Русские же епископы в Америке сознавали себя в большей или меньшей степени именно миссионерами, которые призваны строить церковь из этнически и культурно разнородного иммигрантского материала. Также собственный уклад, язык и обычаи сохраняли в этой епархии и другие национальные общины: сиро-арабская, сербская, отдельные греческие приходы, албанская община. Все они вели культурно-самостийное существование внутри единой организации русской архиепископии. Подобным образом устроились и карпатороссы с галичанами, с той лишь разницей, что теперь их церковный центр, переместившись в Санкт-Петербург, заменил собой Рим. При этом Святейший Синод, сверху и издалека решавший их церковную судьбу, оставался для них так же далек и недоступен, как до этого была Римская курия.

Однако при этом русская иерархия и духовенство, возглавлявшие епархию, стали для бывших униатов их голосом, толмачами и выразителями. Это было тем легче, что основная масса русинов-иммигрантов была настолько задавлена ежедневной борьбой за выживание на своей новой заморской земле, что они охотно препоручали своей отныне православной иерархии и духовенству выступать за них и от их имени, тем более что они

и сами себя признавали «русскими» – русинами. Но в самосознании русинов и их русских толмачей, таких как редакторы и издатели двух основных органов епархии: «Американского православного вестника» и газеты «Свит», слово «русский» значило совсем разные вещи.

Здесь следует подчеркнуть огромное значение «имени», мощь слова и риторики, которая в этом исторически, казалось бы, кратком и незначительном эпизоде приобрела поистине мировую зажигательную силу. Русины считали себя русскими, то есть гражданами уже не существующей, умопостигаемой Руси Киевской, которая, породив и Московскую, а затем и Петербургскую Россию, и Украину, уже не была ими узнаваема ни в той, ни в другой. Как указывает Пашаева, «прилагательное от "русин", как считают сами русины, не "русинский", а только "руский"».[84]

Для русской же иерархии и духовенства, подданных Российской империи, именно это подданство и принадлежность к русской православной церкви в земном политическом смысле, с государем императором во главе как политическим покровителем и защитником всех православных, и составляли их «русскость». Именно в этих терминах епископ Николай (Зиоров) в 1890-х годах объяснял американским властям, что православная литургическая молитва за царствующий дом и воинство не означает, что русские иммигранты, в том числе и иммигранты-русины, не лояльны к своему новому отечеству – Америке. Епископ утверждал, что церковь возносит эти молитвы за православного императора, потому что в его миссию входит защита всех православных во всем мире.[85] Как мы видели, и Победоносцев называл русинов-униатов в Австро-Венгрии, сочувствующих православию, или же в него переходящих и смотрящих на Россию, как на потенциальную моральную защитницу «лучшими и доблестнейшими людьми русской народности».

Для русинов же, перешедших в Америке в епархию русской Церкви, «русский» означало всего лишь несколько модифицированную форму их собственного самоопределения как культурно-автономной этнической группы, которая продолжает в духе преемственности со своим собственным прошлым строить свою культурную и религиозную жизнь в Новом Свете. Так, в миннеаполисском приходе самого о. Алексея Тофта[86], первом вошедшем в русскую епархию, возникло подряд несколько организаций с названиями «Русское женское общество» (1904), «Русское братство» (1907), «Русское библиотечное общество» (1908), «Русское театральное общество» (1911), хотя, по свидетельству одного из иммигрантов, в то время «в Миннеаполисе не было ни одного человека из России», да таковые и не имелись в виду.[87]

Такое понимание двух разных вещей под одним словом «русский» – типичный пример бахтинского двуголосого слова. Однако то, что описуемо в терминах поэтики и даже мифологии, привело, как мы увидим, к реальным политическим и историческим последствиям.[88] Здесь миф творит историю, а не просто ее осмысляет. Имя «русский» в применении к «русинам» превратилось в тот электрический ток, который средствами даже очень скромной массовой информации (русской газеты и журнала церковных ведомостей) быстро достигал столиц двух соседствующих империй и заземлялся в них на двух противостоящих враждебных полюсах. В российском истолковании русская православная церковь была неразделима с имперским государством, со времен Петра I инкорпорировавшим эту церковь в собственную бюрократию и практически содержащим всю американскую епархию из имперско-церковного бюджета. Поэтому для великоросского сознания русины, став православными и вступив в русскую епархию, стали тем самым если и не актуальными, то «почетными» подданными Российской империи. Таковое впечатление производили даже писания русского духовенства в Америке, уже хорошо осведомленного о специфике американских порядков, в которых религия – это целиком автономная сфера, не относящаяся к гражданской и политической. Тем паче – в России, а особенно в имперских кругах, такое понимание нового статуса русинов возникло автоматически, как самоочевидная новая реальность. Особую роль сыграл в этом «Американский православный вестник», исполнявший функцию епархиальных ведомостей. Он выходил два раза в месяц и издавался бесперебойно более двадцати лет до самого 1917 года, а потом продолжал выходить с перебоями еще полвека. Русская пресса в массе своей русинской епархии, возглавляемой российским духовенством и церковноначалием, превратилась в мощный свободный рупор почти угасшего или же угасающего москвофильского направления в самой Австро-Венгрии, рупор, разносивший эту идеологию сразу на три континента.

Америка – правовое общество, и иммигранты уже во втором поколении, обученные языку, нравам и законам, получают возможность за себя постоять. Вступив же в русскую епархию, осознав себя вполне православными и обретя средства для выражения собственного самосознания, галичане из Америки, без всякого, так сказать, злого умысла, не придавая этому особого международно-политического значения, начали влиять на самосознание и своих бывших собратьев униатов в Австро-Венгрии, и на формирование собственного образа в Церкви и обществе в самой России. Естественным каналом этого влияния было возвращение обратно к себе на родину русинов, поживших в Америке и соприкоснувшихся там с русской епархией. Далеко не все оставались в Америке, некоторые приезжали на заработки, чтобы, скопив денег, вернуться и купить землю или собственное дело дома. Таким образом, нормы и конструкты демократии в американском изводе начали влиять на возникновение и распространение такого явления, как «русскость», в самосознании австро-венгерских русинов и в восприятии их в этом качестве в России.

Архиепископ Платон свидетельствовал, что русская миссия была плохо осведомлена об униатах, проживавших в Америке. Но до их возвращения в православие русское общество мало знало и об униатах в Австро-Венгрии. Для русской церкви Уния была данностью, с которой приходилось бороться в западных областях России и в Польских землях. Но здесь православная церковь скорее не наступала, а держала оборону против католического натиска, который и окрашивал представление об униатах у пограничного православного духовенства.

Как же могла возникнуть такая путаница в умах, прежде всего, среди образованных людей, неплохо осведомленных об истории России, Руси и Российской империи?

Российская историческая наука вообще мало интересовалась историей Западной Руси, сознательно или бессознательно проходила мимо нее, поскольку та опиралась на древнерусские феодальные и вечевые традиции, искорененные в Московии и напрочь забытые в петровской России. Ни у одного крупного русского историка XIX века – ни у Сергея Соловьева, ни у Ключевского при всем его внимании к социальному аспекту истории и при том, что он в своем курсе русской истории бегло уделяет внимание и Литовской Руси, ни даже у либерала Милюкова в его «Очерках по истории русской культуры» – мы не найдем описания истории Западной Руси именно как отдельного культурно-политического типа.

До обращения в православие униатов в Америке и их жалоб на местную католическую иерархию русская церковь не видела в униатском населении Австро-Венгрии потенциальных православных, которые так и рвутся назад в русскую православную церковь, желая и территориально присоединиться к России. Но поскольку русская историческая наука прошла мимо Западной Руси именно как отдельной культурной и церковно-политической модели, то и «русскость» русинов стала восприниматься в России не по типу автономной культурной общины, а по модели церковно-государственной. Именно поэтому их симпатию к России ошибочно истолковывали, как стремление вступить в ее состав, стать подданными российского православного императора.

«Американский православный вестник» этому весьма содействовал: выражения «Червонная Русь» и «Угорская Русь», которыми москвофильские будители называли русинское население и земли Галиции и венгерского Прикарпатья, прочно вошли в российский лексикон как потенциально российские территории.

Так на геополитическом горизонте рубежа XIX и XX веков возникла новая символическая страна, «Червонно-Угорская Русь», не имеющая под собой политической реальности, но наполненная реальностью символической, – подобно Константинополю, представлявшему для греков исчезнувшую Византию, маячившую подобно призраку над телом Оттоманской империи, а затем Турции. В сознании панславистов эта «Червонная Русь», по существу бывшая неким «умным» наваждением или градом Китежем, стала на четвертое место в ряду вполне реальных Великороссии, Малороссии и Белоруссии. В этом смысле показательна уже приводимая «Народная история Руси» Иеронима Луцика, написанная за несколько лет перед войной и посвященная предстоятелю русской епархии Платону, архиепископу Алеутскому и Северо-Американскому. В этой истории, начатой с Рюрика, история Галицкой Руси как часть истории Руси Литовской, затем Польши и затем Австрии впервые ставится в единую строку с историей России, или «Руси державной», с обзором московских князей и Российских царей вплоть до современного автору Николая II, здравицей которому и заканчивается последняя страница книги: «Да живет святая, Православная Русь, защитница всего славянства. Да живет Русский Царь и царствующий Дом, Богом данный, блюститель русской силы и чести».[89] Это уникальная трактовка истории русинов, включенная в Русскую историю. В ней краткие обзоры историй Угорской и Буковинской Руси заканчиваются и обзором «Руси Американской», то есть предвоенного укоренения и своеобразного вторичного «подданства» русинов в русской епархии в Америке.[90]

Поэма Иеронима Луцика, посвященная архиепископу Платону

Конечно, это была уже американская книга, оторванная от своей галицкой и карпаторосской почвы и политической реальности. Она давала некий конструкт и одновременно и формулировала, и выражала некую новую идеологию, складывавшуюся у русинов, нашедших в русской американской епархии почву для своего мифа и идеала, – почву, на которой их никто не притеснял и которая их политически ни к чему не обязывала. Такое сознание могло возникнуть только в Америке, то есть при полном отрыве религиозного, культурного и даже этнического сознания от политической реальности Старого Мира, – а главное, при полном отделении Церкви от государства. Русские публикации в Америке, принявшие и даже провоцировавшие эту идеологию и свободно оперировавшие этими понятиями, – «Червонная Русь», «Подъяремная Русь», – сумели убедить в этом мифологическом конструкте-хронотопе определенную часть православной иерархии и духовенства в самой России. Даже архиепископ Тихон (Белавин) в своем выступлении на Мэйфилдском соборе называл русинов – свою основную паству – «русским народом» из Австро-Венгрии.[91]

Православные русины в Американской епархии охотно принимали такое толкование, поскольку для них самих Россия была полной абстракцией, да и образ их собственной родины, из которой они эмигрировали, постепенно все более и более тускнел. Даже в наши дни телевизора и интернета достаточно провести несколько дней в глубинке штата Пенсильвания, где-нибудь в районе Свято-Тихоновского монастыря, чтобы почувствовать, насколько отсюда весь мир вне ее представляется далеким и нереальным. Что же говорить о неграмотных или полуграмотных иммигрантах в конце XIX века, целыми днями трудившихся в пенсильванских шахтах или на сталелитейных заводах, а по воскресеньям собиравшихся в своих церквах и полностью делегировавших собственное представительство доверенным выборным лицам и духовенству, организовавшим их новый быт в русской епархии? Для них несколько измененное имя «русские» значило именно то, чем они были всегда и чем продолжали оставаться в Америке, и ничуть не больше. Но именно тем, что они так легко и охотно дали себя переименовать и так легко восприняли великорусскую риторику своих двух органов печати, став православными, они стали способствовать распространению и в России мнения, что и их собратья в Австро-Венгрии с радостью готовы вместе со своими территориями войти в великую Россию.

Вот, например, статья о двадцатилетием юбилее русского православного Петро-Павловского братства в гор. Бриджпорте штата Коннектикут, напечатанная, правда, в 1914 году, сразу же после начала войны, в «Американском православном вестнике»:

«Велика и широка наша Русь родная. От Дуная до Алтая и дальше Великого Океана тянется одна неделимая великая русская земля. От холодных льдов севера до знойного Закавказья и Туркестана простирается наша родина святая. И на всем этом пространстве живет один русский народ, соединенный единою верою православною, крепкий единым русским духом христианской любви. Одна великая неделимая Русь. Она не делится и не должна разделиться. Она едина. Потому-то она так сильна и могущественна, ибо «в единении сила». И все русские люди, живут ли они в Галичине или на Угорской Руси, в златоверхом Киеве, или в златоглавой белокаменной Москве, суть братья и дети одной Великой Русской Земли. Наша родина – целая Россия, наше знамя – православный трираменный крест, наш народный клич – «С нами Бог!». С такими мыслями было заложено в г. Бриджпорте, штате Коннектикут, и наше Русское Православное Петро-Павловское Братство, которое и стало существовать с 7 августа 1894 г».[92]