Читать онлайн Трагедия армянского народа. История посла Моргентау бесплатно

ПРЕДИСЛОВИЕ

К этому времени американцы уже, наверное, убедились, что немцы целенаправленно планировали покорение всего мира и установление мирового господства. Тем не менее они не спешат открыто выдвигать обвинения, основываясь только на косвенных свидетельствах, и по этой причине все очевидцы этого величайшего преступления в современной истории не должны молчать.

Поэтому я отбросил прочь сомнения и решил рассказать своим соотечественникам о фактах, ставших мне известными, когда я представлял американский народ в Турции. Я приобрел эти знания, находясь на службе у американского народа, и они являются его собственностью в той же степени, что и моей.

Я очень сожалею, что был вынужден умолчать о деятельности американских миссий и образовательных учреждений в Турции, но чтобы отдать им должное, мне пришлось бы написать еще одну книгу. По этой же причине я ничего не рассказал о положении евреев в Турции.

Я бесконечно признателен моему другу Бертону Дж. Хендрику за бесценную помощь в подготовке этой книги.

Генри Моргентау

Октябрь, 1918 г.

Глава 1

Сверхчеловек из Германии в Константинополе

Когда я начал писать эти мемуары о времени моего посольства, немецким планам в отношении Турецкой империи и Ближнего Востока временно сопутствовал успех. Центральные державы раздробили Россию, превратив Балтийское и Черное моря в немецкие озера, и получили новый путь на восток – через Кавказ. На данный момент Германия господствовала над Сербией, Болгарией, Румынией и Турцией и считала практически осуществленным свое стремление к новой тевтонской империи. Сейчас мир знает, хотя в 1914 году не все еще осознавали тот факт, что Германия ускорила войну, чтобы уничтожить Сербию, захватить контроль над балканскими народами, превратив Турцию в вассальное государство и, таким образом, создать огромную восточную империю, которая была бы основой для неограниченного мирового господства. Означала ли немецкая агрессия на востоке, что эта обширная программа была успешно проведена?

Когда я представляю себе карту, демонстрирующую все военные и дипломатические успехи Германии, моя работа в Константинополе обретает иной смысл. Теперь события этих двадцати шести месяцев я вижу как часть связной истории. Несколько личностей, появившихся тогда на сцене, оказались актерами великолепно поставленной драмы. Сейчас я достаточно ясно понимаю, что Германия планировала мировое государство и что страна, в которую я был направлен, как американский посол, была одним из краеугольных камней всей политической и военной структуры кайзера. Если бы Германия не получила полный контроль над Константинополем в первые дни войны, то вполне вероятно, что военные действия закончились бы через несколько месяцев после битвы на Марне. И именно перипетии судьбы привели меня в штаб-квартиру интриги в тот самый момент, когда цель кайзера – контроль над Турцией, которую он преследовал в течение четверти века, – была близка к окончательному успеху.

Для подчинения Турции и превращения ее армии и территории в инструмент Германии, император отправил в Константинополь посла, который идеально подходил для этой работы. Тот факт, что кайзер лично выбрал барона фон Вангенхайма на этот пост, показывает, что он безошибочно определил человеческие качества, необходимые в этой значительной дипломатической операции.

Кайзер давно понял, что Вангенхайм является человеком идеально подходящим на роль главного исполнителя в его восточной интриге. Он не раз вызывал его к себе в Корфу для проведения там отпуска. Мы можем быть уверены, что они, два конгениальных ума, не один день провели в обсуждении немецких притязаний на Ближнем Востоке. Когда я впервые его встретил, Вангенхайму было 54 года, он провел четверть века в дипломатическом корпусе, служил в очень разных местах, таких как Петроград, Копенгаген, Мадрид, Афины и Мексика. Он был поверенным в Константинополе, а спустя несколько лет вернулся туда послом. Он изучил и понимал все страны, в которых работал, включая Соединенные Штаты; его первая жена была американкой, и Вангенхайм, будучи послом в Мексике, близко изучал нашу страну и восхищался нашей энергией и прогрессом. Он обладал всеми необходимыми знаниями для дипломата; одинаково легко говорил на немецком, английском и французском языках, прекрасно знал Восток и имел обширные знакомства с известными людьми. В физическом плане он был одним из самых импозантных людей, которых я когда-либо знал. Когда я мальчиком был в Германии, аллегорией Отчизны для немцев была красивая и сильная женщина – нечто подобное великолепной Валькирии. Но когда я думаю о современной Германии, то перед моим внутренним взором предстает огромная, дородная фигура Вангенхайма. Он был ростом метр восемьдесят восемь; имел массивную, коренастую фигуру, прямую и несгибаемую, плечи шириной с Гибралтар, лобастую и упрямо поднятую голову, проницательные глаза. Все его тело постоянно пульсировало жизнью и энергией – я бы сказал, в этом была не та Германия, которую я знал, а Германия, чьи неограниченные амбиции превратили мир в место полное ужасов. Каждый поступок Вангенхайма, каждое его слово, как мне кажется, являли собой новое ужасное предзнаменование для народов. Каждый час его жизни был заполнен идеями пангерманизма, что и управляло всеми его действиями. Единственным религиозным инстинктом, который двигал им, было обожествление его императора. По мнению Вангенхайма, перед этим аристократическим и автократическим институтом немецкого общества, прусским по происхождению, нужно благоговеть и восхищаться. Лишь имея такую основу, Германия, как он верил, могла бы править миром. Крупный юнкер-землевладелец считал себя лучшим представителем человечества. «Я бы презирал себя, – сказал его ближайший коллега, и эта фраза в полной мере могла принадлежать Вангенхайму, – если бы родился в городе». Вангенхайм подразделял человечество на два класса: правящие и те, кем правят. Он осмеивал мысль, что представители первого класса могут выйти из второго. Я вспоминаю, с каким пылом и энтузиазмом он описывал кастовую систему в Германии, то, как император сделал имения непродаваемыми, а также то, как он сумел добиться того, чтобы собственник, или будущий собственник, не мог жениться без императорского согласия. «Таким образом, – говорил Вангенхайм, – мы будем сохранять правящие классы чистыми, без какого-либо кровосмешения». Как и все представители его социального слоя, Вангенхайм почитал прусскую военную систему. Его поведение показывало, что он сам служил в армии и, согласно истинно немецкой моде, рассматривал практически любую ситуацию в жизни с военной точки зрения. У меня есть любопытный пример, иллюстрирующий это. Однажды я спросил Вангенхайма, почему кайзер не посетил США. «Он очень хотел бы, – ответил мне тот, – но это было бы слишком опасно. Война может начаться, когда он будет в море, и враг схватит его». Я предположил, что это вряд ли произойдет, так как американское правительство прикажет сопровождать своего гостя военными кораблями и что ни одна страна не рискнет втягивать в войну Соединенные Штаты, как друга Германии, но Вангенхайм продолжал думать, что военная опасность делает подобный визит невозможным.

От него гораздо больше, чем от других представителей Германии, зависел успех тайного стремления кайзера к мировому господству. Этот немецкий дипломат приехал в Константинополь с единственной целью. В течение двадцати лет немецкое правительство старалось сблизиться с Турецкой империей. Все это время кайзер готовился к мировой войне, и в этой войне Турции была предначертана чуть ли не решающая роль. Если Турецкая империя не станет союзником Германии, то маловероятно, что Германии удастся добиться успеха в общеевропейском конфликте. Вступив в союз с Россией, Франция в случае войны с Германией получала на свою сторону 170 миллионов человек. В течение более чем двадцати лет Германия старалась разорвать этот союз, но без успеха. Был только один путь, с помощью которого Германия могла сделать бесполезным русско-французский союз: добиться дружбы с Турцией. Имея Турцию на своей стороне, Германия могла закрыть Дарданеллы – единственный путь, связующий Россию и ее западных союзников. Это простое действие должно было лишить царскую армию военного снаряжения; остановив экспорт зерна, самый крупный источник российского благосостояния, оно разрушало экономику России и, таким образом, отключало ее от партнерства в мировой войне. То есть миссия Вангенхайма заключалась в том, чтобы убедиться: в приближающемся большом противостоянии Турция присоединится к Германии.

Вангенхайм верил, что в случае успеха в выполнении этой задачи он получит награду, которая была его конечной целью в течение долгих лет: канцлерство в империи. Его мастерство в установлении дружеских отношений с турками дало ему большое преимущество перед его соперниками. Вангенхайм обладал той смесью силы, убедительности, гениальности и грубости, которые были необходимы для общения с представителями Турецкой империи. Я придаю особое значение его прусским качествам, но все же Вангенхайм был пруссаком не по рождению, а по воспитанию. Он родился в Тюрингии и, обладая энергией, честолюбием и властолюбием истинного уроженца Пруссии, был мягче характером, что присуще выходцам с юга Германии. Кроме того, он обладал одним замечательным качеством, не свойственным пруссакам, – тактом. Как правило, он умело скрывал свои менее приятные качества и демонстрировал лишь умение обвораживать. Он властвовал не только благодаря грубой силе, но и благодаря смеси силы и дружелюбия. Он не был хвастуном; его поведение было скорее располагающим, чем довлеющим; он добивался цели убеждением, а не «бронированным кулаком», но мы, хорошо с ним знакомые, понимали, что за всей его добротой скрывалось чудовищное, всепоглощающее тщеславие. Подчеркну еще раз: он производил впечатление не грубого человека, а, наоборот, человека жизнерадостного и с добрым нравом. И действительно, Вангенхайм обладал смесью различных качеств: веселым энтузиазмом студента, жадностью прусского чиновника и беззаботностью светского человека. Я все еще вспоминаю этого огромного человека, сидящего за фортепиано и импровизирующего на тему какого-нибудь классического произведения и вдруг без всякого перехода начинающего колотить по клавишам рояля, исполняя бравурные немецкие застольные песни или популярные мелодии. Я все еще вижу, как он садится на лошадь на поле для поло, как он пришпоривает великолепное животное, заставляя его развивать, казалось, невозможно бешеную скорость, с целью удовлетворить свои амбиции спортсмена. И действительно, какими бы ни были его занятия, серьезными или веселыми, Вангенхайм демонстрировал один и тот же неугомонный дух погони. Флиртовал ли он с гречанками в Пера, проводил ли время за карточным столом в Серкль д'Ориент или склонял турецких чиновников к выполнению действий в интересах Германии, для него жизнь всегда была игрой, которую нужно было провести более или менее безрассудно и в которой удача благоволила к тому, кто был смел, умел рисковать и мог поставить на карту все: пан или пропал. И эту величайшую из всех игр, ради которой стоит рисковать, как сказал Бернарди в «Мировой империи или провале», Вангенхайм играл не медленно и размеренно, не так, будто то был его долг, нет. Он, используя немецкое выражение, был «огнем и пламенем», он сознавал, что являлся сильным человеком, избранным для выполнения большой задачи. Когда я пишу о Вангенхайме, то все еще чувствую, что нахожусь под впечатлением от силы этой личности, хотя прекрасно сознаю, что он, как и правительство, которому он столь преданно служил, был безжалостным, бесстыдным и жестоким. Он был согласен со всеми последствиями политики своего правительства, какими бы отвратительными они ни были. Он видел перед собой единственную цель и с характерными для немцев реализмом и логикой отмахивался от гуманности и благопристойности, которые могли помешать успеху. Он был полностью согласен с высказыванием Бисмарка, что ради кайзера и родины немец должен был готов пожертвовать не только своей жизнью, но также своей честью. Если Вангенхайм олицетворял Германию, то его коллега, Паллавичини, олицетворял Австрию. Одним из главных качеств Вангенхайма было грубое самомнение, а Паллавичини был тихим, добросердечным, прекрасно воспитанным джентльменом. Вангенхайм всегда смотрел в будущее, Паллавичини – в прошлое. Вангенхайм представлял собой смесь торгашеского духа и средневековой жажды соревнований, которые и составляют суть прусской внешней политики; Паллавичини же был дипломатом, словно пришедшим к нам из времен Меттерниха. «Германия хочет этого!» – говорил Вангенхайм, если нужно было решать какой-то важный вопрос; «Я проконсультируюсь с министерством иностранных дел», – говорил в таком случае осторожный Паллавичини. У австрийца были маленькие вздернутые усики, его походка была жесткой и довольно неестественной, он походил на старомодного маркиза, некогда ковылявшего по сцене. Я могу сравнить Вангенхайма с представителем большой коммерческой компании, щедрой в тратах и беспринципной в методах, в то время как его австрийский коллега представлял организацию, гордящуюся своими прошлыми достижениями и довольную занимаемой позицией. Тот восторг, который Вангенхайм испытывал от пангерманских планов, Паллавичини находил в тонкостях и туманностях дипломатии. Австриец представлял свою страну в Турции в течение многих лет и был старшиной дипломатического корпуса. Этим званием он очень гордился. Он получал удовольствие в тщательном соблюдении всех тонкостей этикета и был настоящим экспертом в определении порядка рассаживания гостей на церемониальных обедах. Не было ни одной детали этикета, которую он бы не знал как свои пять пальцев. Однако, когда речь заходила о делах государства, он был всего лишь инструментом в руках Вангенхайма. И действительно, кажется, он с самого начала смирился с позицией дипломата, более или менее зависимого от воли более влиятельного друга. Таким образом, Паллавичини играл для своего немецкого коллеги точно такую же роль, как его император – для кайзера. В первые месяцы войны поведение этих мужчин полностью отражало успехи и поражения их стран. Когда немцы похвалялись следующими друг за другом победами, крупная и прямая фигура Вангенхайма, казалось, становилась еще больше и прямее, в то время как Паллавичини, когда австрийцы терпели от русских поражение за поражением, казалось, съеживался. Ситуация в Турции в эти критические месяцы выглядела так, будто бы была специально создана, чтобы дать возможность проявить себя человеку, обладающему гением Вангенхайма. В течение десяти лет Турецкая империя переживала процесс распада и теперь достигла состояния глубокой ветхости, что сделало ее легкой добычей для немецкой дипломатии. Чтобы понять ситуацию, нужно помнить, что в Турции не было организованного правительства. Младотурки не были правительством, они были всего лишь безответственной партией, чем-то вроде секретного общества, которое путем интриг, устрашений и убийств захватило большую часть государственных учреждений. Описывая младотурок таким образом, я, возможно, рассеиваю определенные иллюзии. До приезда в Турцию, у меня были некоторые предположения по поводу ее государственного устройства. Помню, в 1908 году новости, касающиеся Турции, вызвали у меня, дипломата до мозга костей, очень сильную симпатию. Сообщалось, что группа молодых революционеров спустилась с гор Македонии, пришла в Константинополь, свергла кровавого султана Абдул-Хамида и установила конституционную систему правления. Турция, сообщали газеты, стала демократической, в ней появился парламент, ответственные министерства, избирательное право, равенство всех граждан перед законом, свобода слова и другие черты свободного государства. Я очень хорошо знал, что турки долгое время боролись за эти реформы, и то, что их цели стали реальностью, подтверждает, что, в конце концов, существует такая вещь, как человеческий прогресс. Длительный сумбур с бойнями и беспорядками в Турецкой империи, очевидно, закончился; «великий убийца» Абдул– Хамид был помещен в тюрьму в Салониках, а его брат, добрый Мехмед V, взошел на трон с прогрессивной демократической программой. Таковы были его обещания к 1913 году, но к тому времени, когда я приехал в Константинополь, многое изменилось. Австрия присоединила к себе две турецкие провинции – Боснию и Герцеговину; Италия вырвала Триполи; Турция пережила жуткую войну с Балканскими государствами и, за исключением Константинополя и небольшого района недалеко от прибрежной полосы, потеряла все свои европейские территории. Стремления к восстановлению Турции, которые вдохновляли революционеров, очевидно, потерпели неудачу, и я обнаружил, что четыре года так называемого демократического правления закончились гораздо большим, чем прежде, унижением нации, истощенной и расчлененной. И действительно, задолго до моего приезда попытки установить демократию в Турции провалились. Ни разу за всю историю демократических институтов неудача не была столь сокрушительной и столь сильно приводящей в уныние. Едва ли мне нужно детально объяснять причины этого провала. Давайте не будем резко критиковать младотурок, поскольку нет сомнений, что вначале они были искренни. В июле 1908 года во время речи на площади Свободы в Салониках Энвер-паша, которого всенародно считали молодым лидером мятежа против вековой тирании, красноречиво заявил: «Деспотия исчезла. Мы все братья. В Турции больше нет болгар, греков, сербов, румын, мусульман, евреев. Мы все находимся под одним и тем же голубым небом и гордимся тем, что являемся турками». Это утверждение являло собой идеальную модель государства для младотурок. Но это был идеал, не имеющий способов воплощения в жизнь. Народы, с которыми турки в течение долгих веков плохо обращались и представители которых часто становились жертвами кровавой резни, не могли за ночь превратиться в братьев. Ненависть, ревность и религиозные предрассудки прошлого все еще делали Турцию смесью воинствующих кланов. Кроме того, разрушительные войны и потеря больших территорий Турецкой империи разрушили престиж новой демократии. Было множество других причин для неудачи, но едва ли есть необходимость обсуждать их сейчас.

Хотя младотурки и исчезли как политическая регенеративная сила, но они все еще существовали как политическая машина Их лидеры, Талаат, Энвер и Джемаль, давно перестали надеяться реформировать свое государство, зато у них появилась ненасытная жажда личной власти. Вместо живущей счастливо в демократическом государстве, наслаждающейся избирательным правом, строящей индустрию и сельское хозяйство, закладывающей основы образования, санитарии и общего прогресса почти 20-миллионной нации, я увидел Турцию состоящей из огромного количества немых, необразованных и нищих рабов, во главе которых стоит небольшая слабая олигархия, готовая в любой момент использовать их во имя собственных интересов. И это были практически те же самые люди, которые несколько лет назад сделали Турцию конституционным государством. Трудно себе представить более озадачивающее падение от высшего идеализма к полному материализму. Талаат, Энвер и Джемаль были мнимыми лидерами, за их спиной существовал комитет, состоящий примерно из сорока человек. Этот комитет собирался тайно, манипулировал выборами и заполнял государственные учреждения собственными представителями. Комитет заседал в Константинополе и имел председателя, который и занимался целиком и полностью его делами. Этот чиновник правил партией и страной, как американский босс в самые трудные дни, так что вся организация являла собой типичный образец того, что мы называем «фактическим правительством». Подобный тип правления временами активно процветал в американских городах, по большей части по причине того, что горожане посвящали все свое время личным делам и поэтому пренебрегали делами общественными. Но в Турции народные массы были просто безграмотными и не могли понять значение демократии, а банкротство и распад империи оставили народ практически без правительства и сделали его легкой добычей шаек решительных авантюристов. «Единение и прогресс», во главе с Талаат-пашой, и была такой шайкой. Помимо сорока человек в Константинополе, во всех важных городах империи были организованы подкомитеты. Люди, которых комитет наделил властью, «подчинялись» и производили переданные им назначения. Никто не мог занимать какой бы то ни было пост, высокий или нет, без одобрения комитета.

Однако должен признаться, не совсем корректно сравнивать коррупцию в наших американских партиях с ситуацией, присущей турецкой партии Талаата, Энвера и Джемаля – «Единение и прогресс». Здесь мы встречаемся с отсутствующей в американской политике практикой убийства политических и общественных деятелей, а также с практикой судебных убийств. От других фракций они получали власть путем актов насилия. Этот соир d'etat[1] имел место 26 января 1913 года, чуть меньше чем за год до моего прибытия. В это время политическая группа, возглавляемая Камиль-пашой, великим визирем, и Назим-пашой, военным министром, контролировала правительство. Они представляли фракцию, известную как «либеральная партия», которую отличала, главным образом, враждебность по отношению к младотуркам. Эти люди воевали во время страшной Балканской войны, а в январе почувствовали, как их принуждают принять совет европейских держав и отдать Адрианополь Болгарии. В течение примерно шести месяцев младотурки ожидали возможности вернуть себе власть. Предложенная сдача Адрианополя, очевидно, дала им такую возможность. Адрианополь был важным для турок городом, так что вполне естественно, что турецкий народ рассматривал предполагаемую его сдачу как еще одну ступень на пути к национальной гибели. Талаат и Энвер на скорую руку собрали около двух сотен последователей и отправились в Порту (принятое в истории дипломатии и международных отношений наименование правительства канцелярии великого визиря и дивана), где заседало министерство. Назим, услышав шум, вышел в коридор. Он мужественно встретил толпу, во рту у него была сигарета, руки же он заложил в карманы.

– Мальчики, – с юмором сказал он, – что за шум? Разве вы не знаете, что это мешает нам обсуждать?

Едва он успел договорить, как упал замертво. Пуля прервала его жизнь.

Толпа, ведомая Талаатом и Энвером, направилась в зал заседания. Они вынудили Камиля, великого визиря, оставить пост, угрожая ему постигшей Назима судьбой. Так как убийства были средством, при помощи которого лидеры добивались верховной власти, то они и остались тем самым инструментом, на который вожаки опирались, чтобы поддержать свою власть. Джемаль в дополнение к своим прямым обязанностям стал также военным губернатором Константинополя. В этой должности он контролировал полицию, проявив все таланты Фуше, и так успешно исполнял свою работу, что любой человек, пожелавший устроить заговор против младотурок, обычно отправлялся для этого в Париж или Афины. В течение нескольких месяцев, предшествовавших моему приезду, в Турции господствовал террор. Младотурки разрушили режим Абдул-Хамида только для того, чтобы перенять любимые методы султана, заставлявшие молчать оппонентов. Турки внезапно обнаружили, что вместо одного Абдул– Хамида их у них несколько. Людей арестовывали и высылали в огромном количестве, обычным делом для политических преступников, то есть противников правящей партии, была виселица.

Слабость султана сильно облегчила комитету его работу. Мы должны помнить, что Мехмед V был не только султаном, но и халифом – не только временным правителем, но также и главой мусульманской церкви. Как религиозный лидер, он был объектом поклонения для миллионов преданных мусульман – этот факт, который мог бы дать сильному человеку на его месте возможность освободить Турцию от угнетателей. Я полагаю, что даже те, кто испытывает по отношению к султану самые теплые чувства, не смог бы описать его как энергичного и властного человека. Это чудо, что обстоятельства, в которых волею судьбы оказался Мехмед, полностью не уничтожили его. Он был братом Абдул-Хамида – «великого убийцы», по мнение Гладстона, – человека, который правил с помощью шпионажа и кровопролития и заботился о своих родственниках так же, как и об убитых армянах. Первым делом, взойдя на трон, Абдул-Хамид запер своего преемника во дворце и, окружив шпионами, ограничил его общение гаремом и несколькими лицами, постоянно запугивая угрозами убийства. Естественно, образование Мехмеда было ограниченно; он говорил только по-турецки, а об окружающем мире узнавал лишь из случайно попадавших во дворец газет. Оставаясь молчаливым и незаметным, преемник чувствовал себя достаточно удобно и находился в относительной безопасности, однако он знал, что при первых признаках мятежа ему будет грозить смерть. Каким бы суровым испытание это ни было, оно не уничтожило благожелательный и добрый нрав Мехмеда. У султана не было никаких характерных особенностей, которые позволяли предположить, что он является «ужасным турком». Он был просто тихим, добродушным, воспитанным пожилым человеком. Все любили его, и я не думаю, что где-то в глубине его души таилась неприязнь по отношению к людям. Он не мог управлять своей империей; лишь титул и сознание того, что он является прямым потомком великого Османа, добавляли ему чувство гордости. Однако абсолютно точно то, что он не мог противостоять планам людей, которые боролись за контроль над Турцией. После замены Абдул-Хамида, его хозяина, Талаатом, Энвером и Джемалем личная позиция султана не слишком улучшилась. «Единение и прогресс» управляла им так же, как и остальной Турцией, – путем устрашения. И действительно, партия преподала ему урок силы, когда султан однажды попытался заявить о своей независимости. Результат этой попытки не оставил сомнений в том, кто здесь хозяин. Группа «заговорщиков» и других преступников, тринадцать человек, были приговорены к повешению, среди них был и зять султана. Казнь могла состояться лишь в том случае, если султан подпишет смертный приговор. Он умолял, чтобы ему разрешили пощадить зятя, хотя и не возражал против казни других двенадцати человек. Номинальный правитель 20 миллионов человек, образно говоря, опустился на колени перед Талаатом, но никакие жалобы не подействовали на этого решительного человека. Для Талаата это был шанс доказать, кто здесь является правителем, они или султан. Спустя несколько дней жуткая фигура зятя султана, болтающаяся на виселице на виду у всего турецкого населения, ясно напомнила империи, что Талаат и комитет являются истинными хозяевами Турции. После столь драматичной проверки силы султан больше не пытался вмешиваться в дела государства. Он знал, что случилось с Абдул-Хамидом, и боялся, что его ждет гораздо более страшная судьба.

Таким образом, к тому моменту, когда я приехал в Константинополь, младотурки уже полностью контролировали султана. Часто о нем говорили как о «машине по изготовлению указов», то есть, в нашем понимании, как о человеке, не способном на самостоятельные решения. Его государственные обязанности состояли лишь из выполнения определенных церемоний, таких как встреча послов и подписание бумаг, которые Талаат и его товарищи клали перед ним. Это была кардинальная перемена в турецкой системе, так как в течение долгих веков в этой стране султан был бесспорным главой, воля которого была законом и который держал в своих руках всю суверенную власть. Но не только султан, но и парламент теперь подчинялся комитету, который выбирал практически всех его членов, голосовавших так, как им приказывали их начальники. Комитет уже поставил своих людей на посты в особо важных учреждениях и теперь пытался захватить власть в некоторых других важных местах, по каким-то причинам все еще находившихся в чужих руках.

Глава 2

Партийная система в Оттоманской империи и то, каким образом она оказалась полезной немцам

Талаат, лидер этой шайки узурпаторов, в действительности обладал замечательными личностными качествами. Естественно, жизнь Талаата и его характер мне интересны, потому что за много лет я хорошо познакомился с политическим боссизмом в своей стране. Я видел в Талаате большое сходство с не вполне зрелыми, но все же способными горожанами, которые так часто в прошлом захватывали власть как на местах, так и в центре. Происхождение Талаата было темным, и в народе на этот счет ходило много слухов. Один источник утверждал, что Талаат был болгарским цыганом, в то время как другой заявлял, что он помак – то есть человек, в жилах которого течет болгарская кровь, но чьи предки приняли ислам. Если исходить из последней гипотезы, которую я лично считаю верной, то истинный правитель Турецкой империи вообще не был турком. Я могу лично засвидетельствовать, что его совершенно не волновал ислам; как и большинство лидеров партии «Единение и прогресс», он презирал все религии. Однажды он сказал мне: «Мне глубоко ненавистны все священнослужители, раввины и хаджи». Хаджи для магометан – это ближайший эквивалент служителя культа. В американских городах политики – это часто люди, занимавшие более чем скромное общественное положение и, что неудивительно, развившие в себе прекрасные политические способности. Так и Талаат начал свой карьерный путь с должности почтальона, затем он стал телеграфистом в Адрианополе. Талаат очень гордился началом своей карьеры. Один или два раза я бывал у него в гостях. Несмотря на то что Талаат был одним из самых могущественных людей в Турецкой империи, его дом был скромным домом человека из народа. Он был дешево обставлен, вся обстановка напоминала мне недорогую квартиру в Нью-Йорке. Самой дорогой вещью в нем был телеграфный аппарат, при помощи которого он когда-то зарабатывал себе на жизнь. Однажды вечером Талаат сказал мне, что он, министр внутренних дел, получив в тот день зарплату и погасив все свои долги, остался всего лишь с сотней долларов в кармане. Он любил проводить часть своего свободного времени с членами комитета партии «Единение и прогресс». Не найдя в кабинете, его следовало искать в штабе партии, где он дни напролет просиживал за письменным столом, занимаясь партийными вопросами. Вопреки скромному началу карьеры, Талаат сумел развить в себе качества светского человека. Хотя его воспитание исключало умение пользоваться ножом и вилкой – подобный инвентарь был абсолютно неизвестен в беднейших районах Турции, – Талаат мог присутствовать на дипломатических ужинах и представлять свою страну с достоинством и непринужденностью. Я всегда рассматривал это как признак врожденного ума. Ведь, фактически не имея образования, он быстро выучил французский на уровне, позволяющем непринужденно вести беседу. В физическом плане он был более чем выдающейся фигурой. Его могучее телосложение, широкая спина и твердые мускулы как бы подчеркивали силу ума, сделавшую возможным его карьеру. Обсуждая дела, Талаат любил сидеть за своим письменным столом с расправленными плечами и высоко поднятой головой. Его руки, обхват которых в запястьях был раза в два больше, чем у обычного мужчины, спокойно лежали на столе. Мне всегда казалось, что оторвать эти руки от столешницы можно будет лишь при помощи лома, раз уж они там находились благодаря силе воли и непокорному характеру Талаата. Когда я думал о Талаате, в памяти не возникали ни громкий его смех, ни то, как он наслаждался хорошим рассказом, ни то, как он мерил комнату могучими шагами, ни его свирепость, решительность или беспощадность. Мне всегда казалось, что его жизнь и характер были сосредоточены в его гигантских руках.

В облике Талаата, как и большинства сильных мужчин, иногда проскальзывало что-то дикое, можно сказать, даже жестокое. Однажды я обнаружил его сидящим на обычном месте, широкие плечи были расправлены, глаза сверкали, руки покоились на столе. Видя его в таком настроении, я всегда ожидал неприятностей. Я обращался к нему с просьбами, а Талаат отвечал между затяжками одним только «Нет!».

Я подошел к его столу.

– Я полагаю, что вся проблема заключается в этих руках, ваше превосходительство, – сказал я. – Не снимите ли вы их со стола?

Лицо Талаата сначала сморщилось, но потом он всплеснул руками, откинулся назад и расхохотался. Ему так понравилось мое обращение к нему, что он удовлетворил все мои просьбы.

В другой раз я зашел к нему, когда у него были два арабских принца. Талаат был серьезным, величественным и отказывал мне во всех просьбах. «Нет, я не стану этого делать» или «Нет, у меня нет ни малейшего намерения этого делать», – отвечал он. Я видел, что он старается произвести впечатление на своих гостей, показать им, что он стал таким «большим» человеком, что, не колеблясь, отказывает послу. Поэтому я подошел ближе и тихо сказал ему:

– Я вижу, что вы стараетесь произвести впечатление на этих принцев. Если вам так необходимо становиться в позу, то делайте это с австралийским послом – он ждет за дверью. Мои дела слишком важны, чтобы к ним несерьезно относиться.

Талаат рассмеялся.

– Приходите через час, – сказал он.

Когда я вернулся, оба арабских принца уже ушли, и у нас не возникло проблем с тем, чтобы решить дела удовлетворительным для меня образом.

– Кто-то должен управлять Турцией, почему не мы? – однажды сказал мне Талаат. Ситуация как раз была близка к этому. – Я был очень разочарован, – продолжил он, – тем, что турки не приняли демократические принципы. Я очень надеялся на обратное и много работал для этого – но они не были к этому готовы.

Он понимал, что правительством может овладеть первый же инициативный и умеющий работать человек, и был решительно настроен стать таким человеком. Из всех турецких политиков, которых я когда-либо встречал, Талаат, на мой взгляд, был единственным, имевшим замечательные врожденные способности. Он был очень силен и имел огромное влияние на людей, соображал он быстро и имел почти сверхъестественную проницательность, вследствие чего легко понимал человеческие мотивы. Гениальность и чувство юмора сделали его прекрасным управленцем. После убийства Назима он показал всю свою жесткость, принимая меры, имеющие целью получение власти в раздробленной стране. Он распространил свое влияние на правительство не за один прием, нет, он действовал исподволь, осторожно выясняя обстановку. Талаат понимал все слабые места своего положения. Ему нужно было принимать во внимание несколько факторов: зависть товарищей по революционному комитету, следовавшую за ним буквально по пятам, армию, иностранные правительства, влияние нескольких фракций, которые выдумали то, что впоследствии выдавалось за общественное мнение. Любой из этих факторов мог уничтожить его как политически, так и физически. Он понимал всю опасность той тропы, на которую ступил, и всегда предвидел свою насильственную смерть. «Не суждено мне умереть в постели», – сказал он мне. Став министром внутренних дел, Талаат получил власть над полицией и администрацией провинций, или вилайетов. Это дало ему огромную власть, которую он использовал для усиления позиции комитета. Он пытался получить поддержку всех влиятельных фракций исподволь, ставя их представителей на посты в кабинете. И хотя позже он оказался виновным в убийстве сотен тысяч армян, в данное время Талаат утверждал, что комитет стремится к объединению всех этносов империи. И именно по этой причине членами кабинета были араб-христианин, перешедший в ислам еврей, черкес, армянин и египтянин.

Позже он сделал так, что пост великого визиря, самый высокий пост в правительстве, стал в общих чертах соответствовать посту канцлера в Германии. Человек, которого он выбрал на эту должность, Саид Халим, был египетским принцем, родственником хедива Египта, человеком богатым и образованным. Он говорил по-английски и по-французски свободно, как на родном языке, и был бы украшением любого общества. Но в то же время он был человеком безгранично тщеславным и амбициозным. Самым большим его желанием было стать хедивом Египта. И именно это заставило его связать свою политическую карьеру с той шайкой, что правила в Турции. С самого начала он финансировал младотурок, и его вклад в это дело был наибольшим. В награду они дали ему самый высокий пост в империи, правда при молчаливом согласии на то, что он не станет пытаться действовать в соответствии со своими полномочиями, а будет лишь наслаждаться своим высоким положением.

Подготовка Германии к войне в течение многих лет включала в себя изучение внутренней обстановки в других странах. Необходимой составляющей императорской программы было получение максимальных преимуществ из подобного рода смут для осуществления планов проникновения и завоевания. Всем известно, что эмиссары Германии пытались осуществить во Франции, Италии и даже в Соединенных Штатах, и их успех в России сильно изменил ход войны. Несомненно, что существовавшая в 1913–1914 годах в Турции обстановка давала прекрасные возможности для подобного рода манипуляций. Однако у Германии в Турции было одно преимущество, не столь очевидное в других странах. Талаат и его товарищи нуждались в Германии почти так же сильно, как Германия – в Талаате. Талаат и его товарищи были новичками в деле управления государством. Их финансы были исчерпаны, армия и морской флот разбиты в пух и прах, враги постоянно пытались уничтожить их, а великие державы рассматривали их как жалких авантюристов, чья карьера должна была быть скоро завершена. Без мощной поддержки извне было лишь вопросом времени, как долго сможет просуществовать новый режим. Талаату и его комитету была необходима чужая сила, чтобы создать армию и морской флот, выделить средства для народа, помочь восстановить промышленность и защитить все это от агрессии окружающих Турцию держав. Они были невежественны в искусстве управления государством и поэтому нуждались в мудром советнике, который мог бы провести их через все капканы международных интриг. Где можно было найти такого защитника? Очевидно, лишь одна великая европейская держава могла подойти на эту роль. Какая же? Десять лет назад Турция, естественно, обратилась бы к Англии. Но сейчас Турция рассматривала Англию как государство, лишившее ее Египта и не защитившее от распада после Балканской войны. Теперь Великобритания вместе с Россией контролировала Персию и поэтому являлась постоянной угрозой для азиатских владений – по крайней мере, так считала Турция. Англия мало-помалу отзывала свой капитал из Турции, английские государственные деятели полагали, что задача выталкивания Турции из Европы почти выполнена и что вся ближневосточная политика Великобритании зависит от сохранения политической ситуации на Балканах, что обеспечивалось Бухарестским мирным договором. Договором, который Турция отказывалась считать значимым и который собиралась расстроить. Кроме того, Турция боялась России в 1914 году так же, как во времена Петра I. Россия была историческим врагом, нацией, которая дала свободу Болгарии и Румынии, которая была самой активной в разделении Оттоманской империи и которая считала себя единственной силой, способной владеть Константинополем. Я полагаю, что этот страх перед Россией был одним из факторов, толкнувших Турцию в объятия Германии. В течение более сотни лет Турция рассматривала Англию как самую надежную защиту от российской агрессии, теперь же Англия стала мнимым другом России. Более того, тогда было широко распространено разделяемое главами Турции мнение, что Англия очень хотела бы, чтобы Россия «унаследовала» Константинополь и Дарданеллы.

Хотя Россия в 1914 году не выказывала подобных намерений, по крайней мере открыто, сам факт ее давления на Турцию делал невозможным обращение Талаата и Энвера к ней за поддержкой. Италия захватила последнее турецкое владение в Африке – Триполи и удерживала Родос и некоторые другие турецкие острова. Кроме того, было известно, что она вынашивает агрессивные планы по отношению к полуострову Малая Азия. Франция была союзником России и Великобритании и постоянно расширяла свое влияние в Сирии, с которой связывала грандиозные планы «проникновения» посредством железных дорог, концессий и т. п. Личное равенство играло важную роль в последовавшей драме. Послы Антанты почти не скрывали своего презрения как к правящим в Турции политикам, так и к их методам. Сэр Луи Маллет, британский посол, был благородным и образованным английским джентльменом; Бомпар, французский посол, был очаровательным и благородным человеком. Оба были непригодны для участия в убийственных интригах, которые являла тогда турецкая политика. Гирс, российский посол, был гордым и высокомерным дипломатом – представителем старого аристократического режима. Он был чрезвычайно хитер, но с младотурками обращался презрительно, не скрывая собственнического интереса к их стране. И мне казалось, что он как бы уже занес меч над презираемым им правительством. Было абсолютно очевидно, что все три посла Антанты считали недолговечным режим Талаата и Энвера и не думали способствовать его укреплению. На их глазах за последние шесть лет в Турции поднимались и падали правительства, и не было причин сомневаться, что этот последний захват власти продлится дольше нескольких месяцев.

Но был в Турции один активный человек, который не колеблясь использовал средства, казавшиеся ему подходящими для достижения собственной цели. Вангенхайм отчетливо видел то, что его коллеги осознавали очень слабо: эти люди постоянно укрепляли свое влияние в Турции и искали сильную державу, которая оценила бы их положение и помогла бы им удержаться. Чтобы уяснить ситуацию, давайте ненадолго обратимся к стране, находящейся к нам значительно ближе Турции. В 1913 году Викториано Уэрта и его друзья– заговорщики захватили власть над Мексикой при помощи средств, не слишком отличающихся от тех, что дали Талаату и комитету верховную власть над Турцией. Точно так же, как Уэрта убил Мадеро, так и младотурки убрали со своего пути Назима: в обеих странах убийство стало постоянным политическим оружием. Уэрта контролировал мексиканский конгресс и учреждения, так же как Талаат – турецкий парламент и основные должности в государстве. Мексика при Уэрте была бедной страной, финансовая ситуация была более чем плачевной, промышленность и сельское хозяйство – истощены, точно в таком же положении находилась Турция при Талаате. Как Уэрта собирался сохранить свое положение и реабилитировать свою обезумевшую страну? Конечно же был лишь один путь – необходимость заручиться поддержкой какой-нибудь сильной иностранной державы. По этой причине он неоднократно пытался получить одобрение Соединенных Штатов, а когда мы отказались иметь дело с убийцей, Уэрта обратился к Германии. Давайте представим, чем же мог ответить кайзер. Он мог преобразовать финансовую систему Мексики, восстановить ее железные дороги, заново построить промышленность, модернизировать армию и, таким образом, получить власть над страной, которая стала бы тогда его номинальным владением.

Только одна вещь помешала Германии сделать это – доктрина Монро. Но в Турции доктрина Монро не действовала, и то, что я лишь посчитал возможным в Мексике, является точным описанием того, что случилось в Оттоманской империи. Когда я оглядываюсь назад, то вся ситуация кажется ясной, простой и неизбежной. Германия до этого времени была практически единственной страной в Европе, которая не присвоила себе бывших турецких территорий. И этот факт дал ей вначале преимущество. Представительство Германии в Константинополе было гораздо более квалифицированным, чем послы какой-либо другой страны, так что могло разобраться в ситуации. И дело было не только в отсутствии сомнений, но и в лучшей осведомленности и мастерстве. Вангенхайм тогда был не единственным талантливым немцем в Турции. Особенно влиятельным представителем пангерманизма был Пауль Вайц, который в течение тридцати лет представлял газету «Франкфуртер цайтунг» в Турции. Вайц был ближе всех знаком с турками и турецкими делами; не было такого места, куда бы он не мог получить доступ. Подсказывая, советуя, информируя, он всегда был рядом с Вангенхаймом. Немецкий морской атташе, Хуман, сын известного немецкого археолога, родился в Смирне и провел здесь практически всю свою жизнь. Он не только говорил по-турецки, но мог также думать как турок, так что психология этого народа стала частью его менталитета. Более того, Энвер, один из двух турецких вождей, был с Хуманом в дружеских отношениях. Когда я думаю об этом опытном трио: Вангенхайм, Вайц и Хуман – и об очаровательных и честных джентльменах, которые ему противостояли, произошедшие события кажутся мне столь же неизбежными, как и естественные процессы в природе. К весне 1914 года Талаат и Энвер, представлявшие Центральный комитет партии «Единение и прогресс», практически доминировали в Турецкой империи. Вангенхайм, не забывая о приближающейся войне, имел перед собой одну-единствен– ную цель, достижение которой было необходимо: контроль над Талаатом и Энвером.

В начале января 1914 года Энвер стал военным министром, к тому времени ему было 32 года. Как и большинство турецких политиков, он происходил из скромной семьи. А его звание «героя революции» указывало на то, почему Талаат и комитет назначили его военным министром. У Энвера была репутация военного, хотя, насколько мне известно, он никогда не добивался больших военных успехов. Революция 1908 года, в которой он был одним из лидеров, унесла очень немного человеческих жизней; в 1912 году он командовал армией в Триполи против итальянцев – но в этой кампании конечно же не было ничего наполеоновского. Однажды сам Энвер рассказал мне, как во время 2-й Балканской войны, во время захвата Адрианополя, он во главе своих войск скакал всю ночь на коне, и, так как к моменту прибытия на место болгары оставили город, победа оказалась бескровной. Однако у Энвера была одна характерная особенность, способствующая успеху в столь бедствующей стране, как Турция, – это его смелость. Он быстро принимал решения, всегда был готов рисковать своим будущим и своей жизнью для успеха очередного дела. И действительно, с самого начала его карьера представляла ряд счастливо преодоленных кризисов. Его отличала жестокость, холодная решимость и практически полное отсутствие сострадания, но ни одно из этих качеств невозможно было заметить, глядя на его приятное лицо, маленькую, но крепкую фигуру и наблюдая за его приятными манерами. Также обычный наблюдатель не заметил бы страстных личных амбиций, которые управляли им. Все друзья обычно, обращаясь к нему, называли его Наполеончик – маленький Наполеон, – и это прозвище действительно соответствовало характеру Энвера. Помню, однажды вечером я был у него в гостях, с одной стороны висел портрет Наполеона, с другой – Фридриха Великого, а между ними восседал Энвер! Этот факт давал некоторое представление о его тщеславии. Эти два воина и государственных деятеля были великими героями, и, я полагаю, Энвер считал, что у судьбы есть про запас сходная карьера и для него. Тот факт, что в 26 лет он сыграл одну из главных ролей в революции, в ходе которой был свергнут Абдул-Хамид, дал ему повод сравнить себя с Бонапартом. Несколько раз он говорил мне, что считает себя «рукой провидения». Энвер верил, что он был избран Богом для восстановления славы Турции, и считал себя великим диктатором. И все же во внешности Энвера было нечто изящное и женственное. Он принадлежал к тому типу людей, которых в Америке иногда называют женским идолом, и женщины, описывая его, часто используют слово «модный». На лице его никогда не отражались эмоции, почему никогда нельзя было понять, что он чувствует или о чем думает. Он всегда был спокоен, тверд и хладнокровен. Путь, выбранный Энвером для получения верховной власти, показал, что ему не хватало проницательности Наполеона, слишком уж рано он связал свои личные успехи с Германией. В течение долгих лет его симпатии были на стороне кайзера. Германия, немецкая армия и морской флот, немецкий язык и немецкая автократическая система заворожили юного проповедника турецкой демократии. После падения Хамида Энвер отправился с военной миссией в Берлин. Кайзер тут же увидел в нем человека способного к претворению его планов на Востоке и всячески поощрял это. После этого Энвер, будучи военным атташе, провел долгое время в Берлине. Этот опыт значительно усилил его любовь к Германии. Человек, вернувшийся в Константинополь, был значительно больше немцем, чем турком. Он свободно говорил по-немецки и даже носил закрученные вверх усики. И действительно, он был целиком и полностью пленен пруссианизмом. Лишь только Энвер стал военным министром, Вангенхайм начал льстить и обхаживать молодого человека, играть на его тщеславии и, возможно, пообещал, что Германия полностью поддержит его в устремлениях. В личных разговорах Энвер не делал тайны из своего восхищения Германией.

Таким образом, то, что Энвер стал военным министром, в действительности было победой Германии. Он немедленно провел радикальную реорганизацию армии. Так, Энвер лично сказал мне, что согласился принять пост только при условии, что ему дадут полную свободу действий, и теперь развил бурную деятельность. В армии еще было большое число офицеров, которые в свое время находились в отрядах убитого Назима и больше благоволили старому режиму, чем младотуркам. Энвер быстро уволил 268 из них и поставил на их место турок – членов «Единения и прогресса», а также множество немцев. Группа Энвера и Талаата всегда боялась революции, которая могла бы их свергнуть так же, как они сместили своих предшественников. Много раз они говорили мне, что их революционный успех показал им, как легко несколько решительных человек могут захватить власть над страной. По их собственным словам, они не предполагали, что небольшая группа недовольных в армии организует государственный переворот. Смелость поступка Энвера встревожила даже Талаата, но Энвер продемонстрировал решимость и отказался отменять это решение, несмотря на то что одним из уволенных офицеров был Чукри-паша, который оборонял Адрианополь во время Балканской войны. Энвер издал указ, касающийся турецких офицеров, в котором, в сущности, говорилось, что желающие продвижения по службе должны обращаться к нему и что ничего хорошего их ждать не будет, если они обратятся к кому-нибудь другому.

Таким образом, первые действия Энвера были началом пруссификации турецкой армии, но Талаат был не столь воодушевлен Германией, как его товарищ. Он не собирался играть по немецким правилам и работал лишь для комитета и для себя. Однако он не мог добиться успеха, не контролируя армию. Поэтому он сделал Энвера, который в течение многих лет был его ближайшим соратником в «Единении и прогрессе», военным министром. Все возвращалось на круги своя: если у него должна была быть армия, то она должна быть сильной, и поэтому он обратился туда, откуда мог получить помощь, – к Германии. Во второй половине 1913 года Вангенхайм и Талаат договорились, что кайзер отправит военную миссию для реорганизации вооруженных сил Турции. Талаат сказал мне, что, приглашая эту миссию, он использовал Германию, в Германии же полагали, что таким образом они использовали его. Он прекрасно понимал, что подобный шаг содержал определенную опасность. Депутат, в январе 1914 года обсуждавший ситуацию с Талаатом, предоставил мне запись разговора, демонстрирующую то, что происходило тогда на уме у Талаата.

«– Почему вы передаете управление государством немцам? – спросил депутат, имея в виду немецкую военную миссию. – Неужели вы не видите, что это часть немецкого плана, согласно которому Турция должна стать немецкой колонией? Мы же можем стать вторым Египтом!

– Мы прекрасно понимаем, – ответил Талаат, – что это все немецкая программа. Мы также знаем, что не сможем поставить эту страну на ноги собственными силами. Поэтому мы должны использовать все преимущества технической и материальной поддержки, которые Германия может нам дать. Мы будем использовать Германию для восстановления и защиты страны до тех пор, пока не сможем править, используя лишь собственные силы. Когда этот день придет, мы распрощаемся с Германией в течение двадцати четырех часов».

Конечно же физическое состояние турецкой армии требовало помощи из какого-либо внешнего источника. Таково было состояние империи до прибытия немцев. Когда я отправил приглашения на первый прием, большое количество турецких чиновников попросили разрешения прийти в вечерних костюмах; они сказали, что униформы у них нет и нет денег, на которые ее можно было купить или взять напрокат. Они не получали заработную плату в течение трех с половиной месяцев. Так как великий визирь, отвечавший за этикет на торжественных приемах, все еще настаивал на полном обмундировании, многие из них вынуждены были пропустить этот вечер. Примерно в то же время делегат новой немецкой миссии попросил командира II армейского корпуса провести учения. Но командир ответил, что не может этого сделать, так как у его людей нет обуви!

Впоследствии Талаат казался отчаявшимся и слабым, но я все же думаю, что он, по крайней мере, тогда не был сознательным инструментом Германии. Эпизод, в котором принимал участие я сам, лишь подтверждает это. Описывая отношение великих держав к Турции, я ничего не сказал о Соединенных Штатах. И действительно, в то время у нас не было важных деловых связей. Турки считали нас страной идеалистов и альтруистов, а тот факт, что мы потратили миллионы на строительство учебных учреждений в их стране лишь из благотворительных мотивов, вызвал их удивление и, возможно, восхищение. Им нравились американцы. Они рассматривали нас как единственного незаинтересованного друга среди всех держав. Турция нас мало интересовала: бизнес компании «Стандард ойл» расширялся, компания «Зингер» продавала швейные машинки армянам и грекам, мы покупали их табак, фиги и пледы, собирали лакричный корень. В добавление к этому наши контакты с Турецкой империей осуществлялись миссионерами и экспертами по образованию. Турки знали, что мы не собираемся расчленять их страну или вмешиваться в балканскую политику. Отсутствие интереса у моей страны, возможно, и было той причиной, по которой Талаат столь свободно обсуждал турецкие дела со мной. В ходе этих разговоров я часто высказывал свое желание служить им. И у Талаата и других членов кабинета даже вошло в привычку обсуждать со мной государственные дела. Вскоре после моего приезда я держал речь в американской коммерческой палате в Константинополе; Талаат, Джемаль и другие лидеры были там. Я говорил об отсталой экономике Турции и советовал им сохранять мужество. Я описал им положение Соединенных Штатов после Гражданской войны и упомянул, что южные штаты представляли собой зрелище, не слишком отличающееся от современной Турции. Затем я рассказал, как мы работали, развивали наши природные запасы и строили нашу сейчас развивающуюся государственность. Мои высказывания произвели большое впечатление, в особенности мой рассказ о том, что после Гражданской войны США стали заемщиками на иностранных валютных рынках и склоняли людей со всех частей света к иммиграции.

Эта речь, видимо, дала Талаату новую идею. Ведь вполне вероятно, что США могут предоставить им материальную поддержку, которую они искали в Европе. Я уже предлагал отправить американского финансового эксперта для изучения турецкой финансовой системы. В связи с этим я упомянул мистера Генри Брюэ из Нью-Йорка – это предложение турки встретили благосклонно. В то время Турция больше всего нуждалась в деньгах. Франция в течение многих лет оказывала финансовую поддержку Турции, и весной 1914 года французские банкиры вели переговоры о еще одной большой ссуде. И хотя Германия и давала небольшие ссуды, состояние берлинского финансового рынка не позволяло Турции ожидать помощи из этого источника.

В конце декабря 1913 года Бустани-эфенди – араб-христианин, министр торговли и сельского хозяйства, свободно говорящий по-английски (он был турецким комиссаром на Чикагской мировой ярмарке в 1893 году), – обратился ко мне с вопросом о возможности получения американской ссуды. Бустани спрашивал, не найдутся ли в Америке финансисты, которые смогли бы полностью проконтролировать реорганизацию турецкой финансовой системы. Его просьба была криком отчаяния и глубоко меня тронула. Как я тогда написал в своем дневнике: «Они тщетно пытаются найти деньги». Но я провел в Турции всего лишь шесть месяцев и, очевидно, не обладал достаточной информацией, чтобы решиться что-либо посоветовать американским банкирам на этот счет. Я проинформировал Бустани, что мое мнение не будет иметь большого значения в Соединенных Штатах, если не будет основано на полном и точном знании экономической ситуации в Турции. Через несколько дней ко мне пришел Талаат и предложил совершить путешествие по империи и самостоятельно изучить ситуацию. Он спросил также, не смогу ли я устроить для них небольшой заем. Он сказал, что в турецкой казне денег нет и если бы я сумел найти для них 5 миллионов долларов, то это их вполне устроило бы. Я ответил, что попытаюсь достать для них эту сумму, а также принимаю его предложение и изучу состояние империи, чтобы, возможно, в дальнейшем заинтересовать американских инвесторов. Получив согласие Государственного департамента, я написал своему племяннику и деловому партнеру, мистеру Роберту Э. Саймону, прося разузнать, как отнесутся нью-йоркские банкиры к тому, чтобы дать небольшой временный заем Турции. Расследование мистера Саймона показало, что ссуда Турции не считается в Америке привлекательным вложением денег. Однако мистер Саймон написал, что мистер С.К.Г. Биллингс проявил большой интерес к этой идее и что, если я пожелаю, мистер Биллингс готов прибыть сюда на своей яхте, чтобы обсудить это дело с турецким кабинетом и со мной. Через несколько дней мистер Биллингс отправился в Константинополь.

Новость о скором приезде мистера Биллингса очень быстро распространилась по турецкой столице. А тот факт, что он прибывает на собственной яхте, кажется, многократно усиливал впечатление от этого события. То, что американский миллионер был готов помочь истощенной турецкой казне, и то, что эта поддержка была лишь первым шагом американских капиталистов в реорганизации турецкой финансовой системы, вызвало чрезвычайное волнение в зарубежных посольствах. И действительно, информация распространилась столь быстро, что я даже заподозрил, что турецкий кабинет не прилагает ни малейших усилий к тому, чтобы сохранить этот факт в секрете. Подозрения усилил визит главного раввина Нахума, который сообщил мне, что пришел по просьбе Талаата.

– Ходят слухи, – сказал главный раввин, – что американцы готовы дать заем Турции. Талаат будет вам очень признателен, если вы не станете их опровергать.

Вангенхайм был почти в истерике: идея касательно того, что Америка станет помогать Турции с финансированием, шла вразрез с его планами, поскольку нищета Турции могла помочь Германии захватить власть над ней. Однажды я показал Вангенхайму книгу с гравюрами, на которых были изображены дома мистера Биллингса, картины и лошади. Он выразил огромную заинтересованность, и не только в лошадях, – Вангенхайм был в некотором роде наездником, – а в очевидном доказательстве богатства этого человека. В течение нескольких следующих дней в моем офисе побывало несколько послов и министров, каждый из них хотел взглянуть на эту книгу! Время прибытия мистера Биллингса все приближалось, и Талаат стал тщательно продумывать, как развлечь гостя; он обратился ко мне с вопросом по поводу того, кого пригласить на намечающиеся ужины, обеды и приемы. Вангенхайм, как всегда, был впереди всех. Он не мог прийти на спланированный нами ужин и попросил меня пригласить его на ленч. Таким образом, он встретил мистера Биллингса на несколько часов раньше, чем остальные дипломаты. Мистер Биллингс откровенно сказал ему, что заинтересован в Турции и что, вполне вероятно, даст заем.

Вечером мы устроили званый обед в честь партии мистера Биллингса, присутствовали все важные члены турецкого кабинета. Перед приемом состоялась продолжительная беседа о займе между Талаатом, мистером Биллингсом и мной. Талаат проинформировал нас, что французские банкиры в этот самый день приняли турецкие условия и поэтому в данный конкретный момент нужды в американских деньгах нет. Он был чрезвычайно любезен, признателен мистеру Биллингсу и щедр в выражении благодарности. И действительно, иначе и быть не могло, поскольку приезд мистера Биллингса дал возможность Турции прекратить переговоры с французскими банкирами. В его попытке выразить свою благодарность была одна любопытная деталь. Энвер, второй человек в кабинете, во время приезда мистера Биллингса отмечал свою свадьбу. Об успехах, достигнутых Энвером в турецком мире, свидетельствует тот факт, что, хотя Энвер, как я уже говорил, происходил из простой семьи, его невеста принадлежала к турецкому правящему дому. Турецкие свадьбы являются тщательно продуманными действами, которые длятся по два– три дня. На следующий день после посольского званого приема Талаат устроил обед в Серкль д'Ориент для Биллингса и его сопровождающих, а также настоял на том, чтобы Энвер покинул свадебную церемонию и был на приеме. Таким образом, Энвер пришел на обед, присутствовал во время речей, а затем вернулся на праздник.