Читать онлайн Искусство воскрешения бесплатно

© Hernán Rivera Letelier/Editorial Alfaguara

© Д. И. Синицына, перевод, 2017

© Н. А. Теплов, дизайн обложки, 2017

© Издательство Ивана Лимбаха, 2017

* * *

Моему отцу, проповедовавшему на все четыре стороны

Г. Н. И. не нуждается в представлении его знают во всем мире взять хотя бы его славную гибель на кресте за которой последовало не менее впечатляющее воскресение поаплодируем Г. Н. И.

Никанор Парра[1]Проповеди и наставления Христа из Эльки

Пастырское послание епископа Ла-Серены, монсеньора Хосе Марии Каро, 25 февраля 1931 года

Возлюбленные чада Господни:

Дела последнего времени, касающиеся вас, исполнили горечи душу вашего епископа.

Вам явился несчастный заблудший, каковых множество бывает в лечебницах для душевнобольных, и некоторые верующие, исправно прибегающие ко храму, исполняющие обеты святой веры и свои обязанности, приняли его как Божиего посланца, как самого Мессию, и окружили его свитой учеников и апостолов.

Прочие верующие, благоразумные и образованные, терпеливо выносили эти вопиющие кощунства, мракобесие и насмешки со стороны людей, лишенных веры и всегда готовых воспользоваться случаем проявить невежество, неуважение и подлость по отношению к делам и людям, достойным всяческого почитания… Как можно было впасть в подобное заблуждение? Господь послал его в наказание некоторым и в уничижение многим.

Все мы достаточно рассудительны и способны понять, находится человек в здравом уме или лишился оного. Если бы бедный крестьянин поднялся и сказал вам: «Я король английский» и окружил себя министрами на королевский манер – и облачился в пышное одеяние, соответствующее высокому званию, разве нашелся бы хоть один здравомыслящий человек, который не увидел бы умственного расстройства в этом несчастном? А что, если бы он стал утверждать, будто он – Святой Отец наш?

И однако, нашлись те, кто не углядел умственного расстройства в душевнобольном, возомнившем себя не земным героем, а не более и не менее как самим Царем Царей и Владыкой Владык.

Повторю: в лечебницах таких пациентов полным-полно. Но многие идут на поводу у этих умалишенных.

Надеюсь, что те из вас, кто пострадал от сего зла, своим милосердием, своими молитвами и советами помогут развеять распространяющееся, словно зараза, заблуждение.

Заклинаю вас во имя любви к Господу и вашему брату, каковой у каждого из нас должен быть, приложить все усилия во главе с вашим пастырем и удалить от опасности тех, кто может соблазниться ею, и вернуть на путь истинный сошедших с него.

Также надеюсь, что власти в самом скором времени обратят внимание на указанную мною опасность и примут меры для ее полного искоренения.

Желаю вам мира и счастия в Господе.

Хосе Мария Каро

1

Маленькая каменная площадь плыла в гудящем жарком мареве полудня. Коленопреклоненный Христос из Эльки[2] уставил лицо ввысь – черные космы блестели под солнцем Атакамы – и ощутил, что впадает в экстаз. И немудрено: он только что воскресил мертвого.

За все годы, что он проповедовал, давал советы и делился здравыми помыслами на благо Человечества – а заодно предсказывал приближение Судного дня, он ведь не за горами, покайтесь, грешники, не то поздно будет, – ему впервые довелось пережить столь величественное и важное событие. Чудо свершилось в, казалось бы, неподходящем для этого месте: в засушливой пустыне Атакама, точнее, на пустыре, почитаемом на одном селитряном прииске за площадь. В довершение всего покойника звали Лазарем.

Бродя по дорогам и тропам родины, он действительно исцелял людей от многочисленных хворей и недугов и даже поднял со зловонного смертного ложа не одного умирающего, отвергнутого медицинской наукой. На его пути роились самые разношерстные страдальцы – а вдобавок к ним целая уйма слепых, расслабленных, увечных и калечных, которые прибывали за чудом несомыми на носилках или приползали по-пластунски, – и он помазывал и благословлял всех вне зависимости от убеждений, веры или общественного положения. И ежели наложением рук либо посредством самостоятельно изготовленного из лекарственных трав зелья, – он и такими не гнушался, – Отец Небесный являл Свою волю и возвращал здоровье какому-нибудь горемыке: аллилуйя, брат! а ежели нет – все равно аллилуйя! Кто он такой, чтобы одобрять или оспаривать священные решения Всемогущего?

Но воскрешение мертвого – совсем другое дело. Высокое искусство. До сих пор всякий раз, когда кто-то с рыданиями подходил к нему и просил смилостивиться, зайти и взглянуть на сыночка, преставившегося во сне, сеньор дон Христос, или совершить обряд помазания над давеча скончавшейся от туберкулеза матушкой, вот ведь несчастье, и подчас намекал, что расплатится за визит некоей семейной реликвией, раз уж он, как известно, не берет денег, всякий раз Христос из Эльки непременно повторял одни и те же слова, замусоленные, как фишка, которой вместо денег шахтеры расплачиваются в приисковой лавке-пульперии: «Прости, возлюбленный брат, возлюбленная сестра, прости великодушно, но благородное искусство воскрешения – в исключительном ведении Божественного Мастера».

Так он сказал и запыленным забойщикам, притащившим на руках труп товарища, пока он, исполненный благодати, распространялся о дьявольском воздействии некоторых изобретений человечества на дух примерных католиков, да и всех верующих в Бога и Пресвятую Деву. В толпу слушателей врезался клин шахтеров, которые дружно несли покойника, скончавшегося, по всей видимости, от сердечного приступа, как пояснили они, аккуратно укладывая его на раскаленную землю.

Огорченные и взволнованные солнцебитые – так в пампе принято было называть забойщиков, – перекрикивая друг друга, рассказали, что, умяв по тарелке четверговой фасоли со свиными шкварками, гурьбой направлялись в распивочную «залить харчи», как вдруг случилась беда: их товарищ схватился обеими руками за грудь и как подкошенный повалился на землю, не успев и пикнуть.

– Вот мы и решили принести его вам, дон, – сказал один шахтер. – Вы, поди, лучше знаете, как управиться, чем наш лодырь-фельдшер. У него, кроме марганцовки и пластыря, и лекарств не водится.

Толпа загорелась любопытством, но Христос из Эльки не изменился в лице. Завернувшись в плащ из лиловой тафты, яростно сверкавшей на солнце, он устремил на мертвеца отсутствующий прозрачный взгляд, словно смотрел на порожденный жаждой мираж в пустыне. И как будто принимал тяжелое, очень тяжелое решение. Мгновение длилось вечность. После он детским движением шлепнул ладонями по глазам, открыл рот и изрек с бесконечной печалью в голосе:

– Простите, братья, ничего не могу поделать; благородное искусство воскрешения – в исключительном ведении Божественного Мастера.

Но шахтеры пришли не затем, чтобы слушать отговорки, обернутые в красивые словечки. Они обступили его, едва не касаясь проволочной бороды, и стали просить, требовать, умолять Господом Боженькой, сеньор дон Христос, вы хотя бы попробуйте. Вам ведь ничего не стоит. Всего и делов: возложить святые руки на тело нашего друга – они ведь видели, как он поступает с больными на прииске, – да прочесть раз-другой «Богородице Дево, радуйся» или «Отче наш». Или что придет на ум. Он лучше их знает, как убедительней разговаривать с этим, наверху. Вдруг Боженька как раз в добром расположении духа и смилуется над их товарищем, человеком работящим и порядочным, у которого в сей юдоли слез остается молодая еще вдова да ровным счетом семеро по лавкам. Семеро ртов в натуральную величину, вдумайтесь, сеньор, и все несовершеннолетние.

– Бедняга Лазарь, бренно присутствующий здесь, – заговорил другой шахтер, падая на колени подле покойника и скрещивая ему руки на груди, – был, можно сказать, ваш земляк, дон, потому как, подобно вам, – это мы в газетах вычитали, – появился на свет на хуторе в провинции Кокимбо.

Христос из Эльки поднял глаза к восточному краю неба. Некоторое время зачарованно следил за стаей стервятников, медленными похоронными кругами паривших над щебневым отвалом, за которым лежало пыльное приисковое кладбище. После запустил пальцы в разделенную надвое бороду, словно бы взвесил все, что собирался сказать, и проговорил извиняющимся тоном:

– Все мы знаем, где родились, братья, да не знаем, где упокоятся наши кости.

Еще один солнцебитый, самый толстый, с жирной красной родинкой над пышными усами, с виду – бригадир, – остальные уважительно величали его Лис Гутьеррес – торжественно снял рабочую шляпу и, упирая на всем известную болезненную и трепетную любовь проповедника к покойной матери, печально завел, буравя его хитрыми глазками лиса из басни:

– Бедный Лазарь, смею вас уверить, Учитель, был не только добрым христианином, примерным супругом и ласковым отцом. Он также превыше всего на свете почитал свою матушку, привез ее сюда с юга и приходился ей единственной опорой.

Слова пришлись точно в цель. Человек, уважающий отца и в особенности мать, «царицу и владычицу домашнего очага», – так он проповедовал и писал в брошюрах, – достоин продления дней его на земле. К тому же покойного звать Лазарем. Это ли не божественный знак?

Он приблизился к распростертому на земле телу. Долго смотрел на него. Покойник был одет в пыльную, кислую от пота робу, крепкие, словно подбитые рудничными стойками, штаны и башмаки с двойной подошвой. Кожа на лице, выдубленная солнцем и селитряным ветром, будто повторяла сухой рельеф пампы. Лет сорок – сорок пять, смуглый, низкорослый, волосы жесткие и торчащие – самый обыкновенный работяга, каких он тысячи перевидал в хорошо ему знакомых селитряных лагерях: еще до того, как начать проповедовать благую весть, и задолго до того, как Отец Небесный прибрал его драгоценную матушку, в юности он пару лет отработал на прииске.

Пав на колени рядом с усопшим, Христос из Эльки понял, что смерть наступила не у входа в распивочную, как утверждали друзья, а скорее у выхода. Спиртным разило вовсю. Кто знает, сколько бутылок червивого вина или злой сивухи на техническом спирту, какую гонят некоторые сволочи-лавочники, влили ему в глотку недотепистые шахтеры. Такой уж народ в пампе, что греха таить. Выносливый, всякое повидавший, с сильными почками и огромным, словно дом, сердцем. Он с лихвой заслуживает кратких минут радости, порождаемых таким сомнительным времяпрепровождением, как пьянство. Всевышний знает, что спиртное, а на безрыбье – и английский одеколон помогает шахтерам выносить скуку и преступную сирость этих адских равнин; опьянение притупляет горечь беспощадного угнетения, которому подвергает их ненасытная свора иностранных хозяев.

Христос из Эльки приехал в Дары несколько дней назад. Местные жители выказали себя истинными добрыми самаритянами, особенно женщины – каждый день они угощали обедом или чаем его и двух его апостолов, безработных, обращенных им в истинную веру в порту Тальталь. Босяки-апостолы за месяц так и не выучились креститься, ели за шестерых, смолили папиросы, как смертники, и тайком, полагая, будто он ни о чем не догадывается, с завидной частотой и регулярностью закладывали за воротник.

Он же, памятуя, что должен нести свет в мир, не пил и не курил. Стакана вина за обедом, учил он, вполне довольно. И едва прикасался к еде, ибо среди грехов моих, ведь и я, братья и сестры, не безгрешен, чревоугодие никогда не значилось. Иногда по простой забывчивости он по нескольку дней не вкушал пищи. Скромность отличала его не только в питании: обычно, чтобы не беспокоить приютивших его хозяев, он укладывался спать на грубой деревянной скамье – такая мебель больше другой была в ходу у рабочих – или, как собака, ютился на полу у теплой кирпичной плиты, имевшейся в пампе в каждом доме. Всегда старался отблагодарить хозяев, совершая помазания, даря утешительным словом и парой брошюрок со своими изречениями и здравыми помыслами на благо Человечества. И разумеется, оставлял рецепты снадобий из лекарственных трав от всех недомоганий, это уж всенепременно.

Под жадными взглядами желающих взглянуть на чудо из первого ряда партера Христос из Эльки, все еще стоявший на коленях, утер пот со лба, поправил плащ из тафты и закатал рукава туники. Отрепетированным истовым движением возложил одну руку на лоб покойного, вторую – с распятием из дерева, называемого «святым», – протянул ввысь, обратил лицо к солнцу и, закрыв глаза, принялся громогласно призывать Господа, если будет на то Его священная воля, Отче Предвечный, Отче Пресвятой, Отче Небесный, пусть явится во всей Своей силе и во имя неизмеримой милости возвратит жизнь сыну Своему Лазарю, продлит дни его на земле, ибо, по свидетельствам присутствующих здесь товарищей, он и человек хороший, и христианин каких поискать, и усердно исполнял самые священные божественные заветы: в поте лица своего добывал хлеб, любил супругу и детей и, что очень важно, Отче, почитал и берег свою благочестивую маменьку.

Стояла середина декабря, из дня будто выкачали воздух, и белое солнце шкворчало на цинковых крышах. Но любопытство собравшихся пересиливало воцарившийся зной, и никто не хотел уходить. Воскрешение проводилось в углу площади, у пульперии.

Пока Христос из Эльки молился – иногда по-иностранному, поскольку сподобился дара языков, – на мир снизошла сверхъестественная тишь. Никто не слышал жужжания моторов, визга шкивов, хода поршней с соседнего завода и аккордов мексиканского революционного корридо[3] из граммофона в баре на углу. В этот миг Христос из Эльки, взывающий к небесам, полностью слившийся с Господом, был центром вселенной.

Вдруг зеваки из первого ряда – в основном хозяйки с набитыми сумками из мешковины – подпрыгнули от изумления. Они не верили своим глазам: мертвый пошевелил пальцем. Или, по крайней мере, многим так показалось, и они радостно вскричали:

– Пальцем пошевелил! Чудо! Чудо!

Сердце у Христа из Эльки екнуло. Не прерывая молитвы, он открыл один глаз и искоса глянул на скрещенные на груди руки покойника. И почувствовал, будто его поднимают над землей за длинные назарейские космы. И вправду! Мертвец двигал руками! Свершилось то, о чем он мечтал все время, что проповедовал Евангелие в честь своей обожаемой матушки.

Он воскресил мертвого!

Аллилуйя! Благословен Царь Царей!

И все же, когда покойник продрал глаза, медленно-премедленно сел на земле и ошарашенно осмотрелся, – женщины вокруг плакали, били себя в грудь и голосили «чудо! чудо!», – одного взгляда на блестящие зрачки воскрешенного ему достало, чтобы понять: таких глаз не бывает у того, кто вернулся из сернистой смертной тьмы. Он догадался о розыгрыше за секунду до того, как горе-Лазарь, не в силах больше сдерживаться, вскочил на ноги и расхохотался во все горло, обнимаясь с дружками.

Свидетели кощунственной выходки сперва возмутились неподобающим шуточкам бессовестных забойщиков, готовых и родную мать облапошить, но потом стали потихоньку тыкать друг дружку в бок и прыскать. Даже некоторые дамы, минуту назад заливавшиеся горючими набожными слезами, присоединились к остальным и нахваливали шутку. Все потонуло в нелепой какофонии хохота, всхлипов и зычного сморкания. Всеобщее веселье достигло даже самих апостолов, которые старались сохранять серьезный вид, отворачивались и прикрывали ладонями рты, не давая пробиться наружу непростительному взрыву смеха, клокотавшего и сотрясавшего их изнутри.

Христос из Эльки, не опустив руки с распятием, замер на несколько бесконечных мгновений. Словно окаменел. Потом поморгал, будто желая спугнуть хлопаньем ресниц нечестивую действительность, и повел себя, как всякий человек, чья гордость оказалась уязвлена. Лицо его исказилось гневом, и, ругая на чем свет стоит треклятых фарисеев, смеющих издеваться над святым учением Божиим, он развязал пеньковый шнур на поясе и напустился с ним на забойщиков. Те, не переставая гоготать, кинулись в ближайший переулок, уставленный мусорными баками и увешанный бельем на проволоках, и исчезли – наверняка в недрах какого-нибудь кабака.

Апостолы струхнули. Они никогда не видали Учителя таким. В него словно вселился дьявол. Пока народ разбредался по домам, проповедник присел на каменную скамью перевести дух. Черные глаза полыхали бешенством. Душу саднило. Даже туника и плащ из тафты драли кожу, словно власяница. Вот он, час испытаний, когда сильно искушение послать все к лешему. Он откинулся назад и, уставив взгляд в невидимую точку, принялся ковырять в носу то указательным пальцем, то мизинцем – этому занятию он неосознанно, но старательно предавался в минуты тягчайшей духовной тревоги. Лицо при этом начинало лучиться блаженством.

Прошло несколько минут с тех пор, как он испил «горькую чашу поругания», – так он называл розыгрыши, жертвой которых то и дело становился, – и Христос из Эльки, все еще не изымая пальцев из носа, вдруг встрепенулся, будто от ангельского подзатыльника.

Со скамьи он огляделся, пытаясь понять, где находится, обтер пальцы о тунику, вскочил на ноги и зашагал к бару на углу, откуда доносилось (теперь он ясно слышал слова) мексиканское корридо о славных подвигах Семи-Лиг, любимого коня Панчо Вильи[4].

«Пойдемте выпьем», – позвал он апостолов на ходу.

Изумленные апостолы пошли следом. В проповедях и нравоучениях он всегда предостерегал от потребления спиртного. Но он успокоил их. Они не станут напиваться пьяными. Он просто заглушит немного ярость и прополощет спиртом рот, а то зуб снова разболелся. Остановившись перед хлопающими дверями, он повернулся к апостолам, воздел поучительный перст и больше себе в утешение громко произнес:

– Не забывайте, братья, гвоздь, возвышающийся над доской, так и нарывается получить молотком.

2

Железнодорожная станция Дары кишела пассажирами, ожидавшими поезда на юг, и прочими путниками, поскольку стоял декабрь, месяц, богатый на каникулы и праздники. В водовороте толпы веселый и нахальный Христос из Эльки раздавал брошюры и благословения направо и налево.

Несмотря на то что Меридиан, как здешние запросто называли поезд «Меридиан Север – Юг», по обыкновению запаздывал – на двенадцать часов, всего ничего, – «а ведь сорок второй год на дворе, стыд и позор!» – ворчали пассажиры; несмотря на то, что оба апостола сбежали от него несколько часов назад; несмотря на окаянный зуб, не желавший проходить – стреляющую боль было не унять ни молитвой, ни подручными средствами, – он даже тыкал зажженными сигаретами в гнилое дупло в надежде выжечь нерв; несмотря на все невзгоды, сердце его полнилось благодатью. И ничто не могло испортить ему настроение. Нетушки. Даже воспоминание о жуткой шуточке психанутых шахтеров.

Радость его имела имя. Женское имя. Само собой, библейское, как же иначе. За десять лет странствий по дорогам родины во исполнение обета он не утратил надежду отыскать где-нибудь ученицу, обладающую хотя бы половиной веры и милосердия Марии Энкарнасьон, его первой последовательницы. И хотя бы половиной ее красоты, Отче Предвечный, молился он, когда чувствовал себя особенно сиротливо. После у него было еще две сподвижницы, но обе быстро сдулись. Им недоставало самоотверженности. Не отличались они и жертвенными помыслами. А теперь – аллилуйя Царю Царей! – он, кажется, нашел нужную женщину. И за ней направляется на прииск Провидение, следуя вчерашним указаниям продавца птиц, с которым свел знакомство, когда после горько разочаровавшего его фальшивого воскрешения завернул с учениками в рабочий кабак утопить злобу в бутылке красного.

Они уселись в углу и спросили литр вина и три стакана. Хотя народу в заведении было немного, с первого шага по ту сторону хлопающих дверей стало ясно, что всему поселку уже известно о выходке якобы Лазаря сотоварищи. Стоило только вдохнуть густой воздух, ощутить косые взгляды и увидеть, как завсегдатаи насмешливо пихают друг дружку в плечо. Оно и к лучшему: так ученики сами убедятся в том, что он им всегда втолковывает: нельзя подолгу оставаться на одном месте, ибо людям свойственно быстро утрачивать уважение.

От официантки, боливийки с утиной походкой, толстыми выпяченными губами, необъятным гитарным задом и маленьким серебряным крестиком на шее, они узнали («только молчок, господа хорошие, не дай бог прознают, что это я вам сказала»), что шахтеров купил и подговорил на розыгрыш местный пастор евангелистской церкви, пухлый перуанец с бакенбардами à la капитан Мигель Грау[5], который ни дня в жизни не работал и жил за счет овец стада своего, – так он не без цинизма величал верующих конгрегации.

Через несколько минут, опрокинув по первому захватанному стакану, остроумно смастеренному из распиленной надвое бутылки, они также узнали, что Лазарь – кличка псевдопокойника, а вовсе не имя. Звали его на самом деле Оросимбо Перес Перес, был он уроженец Мульчена, приехал на прииск недавно, но уже успел обзавестись дурной славой горького пропойцы. Каждые выходные надирался, да так, что утро понедельника встречал мертвецки пьяным, и товарищам – отсюда прозвище – приходилось чудесно воскрешать его кадками воды и кружками боливийского кофе, чтобы он мог дальше дробить камни на селитряном участке.

С наступлением вечера в кабаке, как водится, прибавилось посетителей, и изрядная кучка выпивох собралась у стола проповедника. При виде диковинного субъекта в тунике, смахивающего на Иисуса Христа, в их родной рабочей тошниловке они пришли в страшное возбуждение: каждый не поленился поставить новой компашке вина за свой счет. Христос из Эльки, как и намеревался, едва промочил больной зуб, а после едва касался губами дешевого стеклянного стакана и, пользуясь случаем, внушал слушателям свои истины.

– Этим бормотушным вином, братья, – отвечал он, когда шахтеры упрекнули его в уклонении от выпивки, – и сам дьявол бы погнушался.

– Лучше уж чертово вино, чем святая вода, любезный дон Христос, – хрипло расхохотались пьяницы.

Осушив немало литров разливного вина, воздав честь сардинам с луком и зеленым перцем, за остроту получившим название «мать-вашу-блядь», и покорно проглотив уйму проповедей, советов и здравых помыслов на благо Человечества, которыми наставник потчевал бы их до скончания века, забулдыги наконец-то улучили момент, завладели правом слова, не сочтите за грубость, с вашего позволения, дон Христосушко, и взялись травить вечные страшилки о привидениях, байки про селитряной промысел и изысканные деревенские враки. Перемежая все это непременными анекдотами про «ожог хребта», то бишь на жаргоне пампы супружескую неверность, всплывавшую в любом кабацком разговоре.

Ближе к ночи нагрянули коробейники, недавно прибывшие из порта. Они предлагали сервизы японского фарфора, отрезы английского кашемира, швейцарские часы, испанские сардины, американские шляпы и всевозможную дребедень, пользовавшуюся спросом в пампе. В их толпу затесался продавец птиц. Он объезжал север, дырявя прочную тишину пустыни трелями сотен птах всех видов и расцветок. Едва пролезший в дверь великан расставил клетки пирамидой в углу и накрыл скатертью. В тот вечер он не только показал себя умелым коммерсантом и остроумным рассказчиком, но и неожиданно раскрыл свой певческий талант: упившись, вдруг запрыгнул на скамью и принялся во всю мощь легких распевать арии и романсы. По мнению одного из завсегдатаев, ни с того ни с сего решившего стать авторитетом в музыкальных делах, продавец птиц пел лучше самого Энрико Карузо. Это замечание вызвало застарелый, но оттого не менее оживленный спор на тему: бывал ли самый знаменитый тенор мира в пампе? По легенде, пока его судно чинилось в Антофагасте (другие версии называли Икике), неаполитанский певец, идол мировой оперы, совершил ознакомительную поездку в пустыню и выступил в паре приисковых театров.

Не кто иной, как Объездчик Птах – как с легким сердцем окрестило его застолье, – когда пала ночь и в кабаке зажглись две захудалые лампочки, поведал им об удивительно благочестивой проститутке с прииска Провидение.

– Мало того что всем шалавам шалава, землячки, – при этих словах его птичьи глаза блудливо заблестели, – так еще чуть ли не святая.

История как по волшебству развеяла печали Христа из Эльки и прогнала последний привкус горькой обиды на забойщиков. Он возрадовался душой. Героиня рассказа сильно напоминала Альму Басилию, шлюху с прииска Чолита в кантоне Нория, про которую он услыхал однажды в поезде, когда раньше приезжал на север. О ней тогда поведал настоящий сказитель из тех, что объезжали селитряные поселки и за тарелку еды и стакан вина сочиняли правдивые истории. С тех самых пор Христос из Эльки неустанно молил Предвечного Отца о чуде повстречать все равно в каком уголке родины подобную последовательницу.

Впрочем, сведения языкастого птичника показались ему даже более ценными и подходящими для его целей. В особенности ему запали в душу две детали: во-первых, блудница веровала в Бога и Пресвятую Деву; во-вторых, у нее было умопомрачительное имя.

– А зовут ее Магалена Меркадо, землячки, – сказал Повелитель Птах. Христос из Эльки и сам толком не понимал, почему помимо известной причины – более подходящего имени не сыскать – именно «Магалена», а не «Магдалина» звучало так привлекательно. А если какой рассеянный христианин по одному имени не догадается о ее ремесле, фамилия Меркадо – то есть «рынок» – разом размечет все сомнения.

Выслушав историю, он незамедлительно разузнал, как попасть на прииск Провидение – один из немногих, куда пока не ступала его проповедническая нога. Ему позарез нужно познакомиться с благочестивой распутницей, почитающей Предвечного Отца и искушенной в плотских утехах. Вдохновить ее проповеднической миссией, сделать ее своей ученицей, апостольшей для личного пользования. Как раз такую он и искал.

Дождусь первого поезда и отправлюсь прямиком за ней, сказал он себе, охваченный необоримым вожделением – отчасти из-за вина (вино всегда пробуждало в нем телесного беса), отчасти из-за волнительного рассказа о проститутке. Его снедало такое томление, что он едва не овладел толстогубой боливийкой с крупом, как у першеронской кобылы, когда она подстерегла его у уборной в глубине двора, чтобы попросить благословения, зачем же еще, Отче. У обоих уже задралось платье, и он вцепился в необъятные ягодицы боливийки, и тут она впопыхах высвободилась и тихо, почти извиняющимся тоном сказала, что ей очень жаль, господин дон Христос, но в аккурат сейчас у нее вампирские дни.

Апостолы, узнав о его планах, набычились и не захотели ехать. Впервые они решились пойти ему наперекор с того дня, как в городе Вальенар умильно подтрусили к нему, словно домашние псы, и попросили окрестить их и взять в подмастерья его миссионерского ремесла. И как только Учитель поверил этому трепачу-коробейнику, сказали они, ведь всякому ясно как день, что он злостный обманщик, врун, каких поискать и не найти? Разве Учитель не слыхал, как за столом он нагло похвалялся, будто в молодые годы был другом самого Луиса Эмилио Рекабаррена[6] и даже на пару с ним торговал птицами? Или, не дрогнув ни единой морщиной на своей птичьей физиономии, хвастал, что якобы лишил девственности легендарную Маларросу из кантона Агуас-Бланкас, в двенадцать лет прослывшую по всей пампе королевой продажной любви?

Христос из Эльки ничего не ответил. Предоставил выбирать им самим. Столько последователей уже побросало его за долгие годы на путях апостольского служения, что на этих остолопов плевать он хотел. Оба – маловеры, да к тому же один косолапый и порочный – дрочит утром, днем и вечером, – а второй такой криворукий, что и перекреститься толком не может. Так что во имя Предвечного Отца он послал их ко всем чертям; захотят поехать с ним – милости просим, не захотят – их дело. Апостолы остались в Дарах и нанялась «жабодавами»: работа их состояла в том, чтобы дробить деревянным молотом мелкие, еще сырые куски селитры перед расфасовкой по мешкам и отправкой поездом в порт. В селитряной промышленности такое занятие считалось унизительным для любого взрослого и здорового уважающего себя мужика; обычно «жаб давили» дети или инвалиды.

Бóльшая часть людей, которых Христос из Эльки обращал в странствиях по городам и весям, поначалу исполненных веры и чуть не лопавшихся от благодати, долго не выдерживали: вследствие недостатка христианского милосердия и призвания служить Предвечному Отцу они сходили с пути через два-три месяца после того, как на коленях клялись пойти за ним хоть на Голгофу, если потребуется. Едва вкусив лишений и ощутив, каково быть мишенью для насмешек и поруганий мирян, они увядали, – вера их остывала, словно пресная похлебка, – в конце концов отрекались от него, как Петр от Христа, трижды, а то и чаще, и вероломно бежали, как тать в ночи. Другие обращенные, чистые душой, скорее даже малахольные – к примеру, незабвенный праведник по имени Пий-со-Святых-Пеньков – переставали почитать его, разочаровывались и возмущенно били себя в грудь, если им случалось видеть, как на обочине дороги он, ухватив обеими руками член, посылает вдаль лошадиную струю. Им, пробкоголовым, невдомек было, что Сын Человеческий – тоже человек, задери их репей. Хорошо еще, что эти церковные недотепы никогда не заставали его ублажающим себя под открытым небом, а ведь и такое бывало, нужда есть нужда. И не проходили мимо ежевичного куста, за которым он – это случалось чаще, хоть и не так часто, как хотелось бы, – задрав тунику, порывисто седлал какую-нибудь богомолку с католической кичкой и мирскими ляжками.

А обиднее всего было то, что многие сдавались, будучи не в силах понять его бессребреничества. Они не могли взять в толк, почему он невозмутимо отвергает все дары и подношения, которыми некоторые состоятельные верующие из благодарности и великодушия готовы забросать его с головой. Или не отвергает, но тут же раздает самым нищим и убогим. Всем им не хватало самоотречения. Помнится, один такой в Копьяпо, когда они не могли наскрести на коробок спичек, просил его превратить листья на ближайшем дереве в банкноты!

Эти недоумки находили отвратительным, что их Учитель, преемник Христа-Царя, довольствуется сбитыми сандалиями, сермяжной хламидой заплата на заплате – это вам не бесшовная туника Назарянина – и линялыми черными трусами. Вся эта шобла кретинов – «Прости им, Господи, ибо не ведают, чего желают» – мечтала просочиться в царствие небесное без билета. Они не знали, что, – как гласит деревенская мудрость, плод долгого тягостного опыта, – чтобы насладиться радугой, надо сперва вымокнуть под дождем.

Аллилуйя, Пресвятой Отче!

3

Поезд на юг, свистя, дымя сажей и выпуская клубы пара, въехал на станцию Дары. Паровоз, огромный черный зверь, задыхался от жажды и усталости. Как обычно, вагоны были до отказа забиты пассажирами, по большей части небогатыми семьями, которые вместе с детьми, собаками и курами снимались с южных делянок и ехали на север «за стучащей ложкой», как они сами беззлобно зубоскалили; рабочими, возвращавшимися из короткого отпуска в родном селении после того, как годами пахали на селитре и берегли каждый грошик, словно золотой слиток; торговцами, везущими товар из разных областей – авокадо из Кильоты, сладости из Ла-Лигуа, козий сыр из Овалье, маслины из Вальенара – и сбывающими его прямо в поезде. С ними соседствовали шулеры, фокусники, разнообразные прожигатели жизни, многочисленные подозрительные типы – по крою пончо и лезвию взгляда становилось ясно, что на север они бегут от правосудия, ведь лучше пустыни убежища не придумаешь, – и грустные люди, очень много грустных людей в черном, едущих разыскивать родственников – мужей и жен, отцов и матерей, сыновей и дочерей, братьев и сестер, которые однажды отправились в пампу попытать счастья да так и пропали без вести. Многие из этих родственников – вполголоса рассказывали грустные люди – погибли от несчастных случаев на работе или в пьяных драках, либо померли во время очередной гулявшей по северу эпидемии, либо были безжалостно расстреляны солдатами во время разгона рабочей демонстрации, но еще больше просто испарилось, исчезло в воздухе, как исчезает полуденное пустынное марево, а теперь вот они, грустные люди, едут на поезде в надежде найти хоть могилку.

С помощью мягких тычков, незаметной работы локтями и громкого «с вашего позволения, братья и сестры, во имя Господне» Христу из Эльки удалось насилу втиснуться в третий вагон. Поезд состоял из одних только вагонов третьего класса, поэтому выбирать долго не пришлось.

За то и прозвали его Бедняцким Поездом.

Как только состав тронулся, Христос из Эльки в полутьме деревянного вагона принялся проповедовать и предлагать поучительные брошюры. Смахивавшие на покойников пассажиры удивленно всматривались и вслушивались сквозь дремоту. Дети приняли его плачевный силуэт на фоне полнолуния в окнах за страшный призрак, набожные женщины – чуть ли не за божественное видение, а мужчины, у которых, дело известное, меньше всего доверия к тому, что попахивает церквями да рясами, – за дурацкую тень, не дающую им спать тревожными сектантскими выкриками, и многие, осоловев от вина из алюминиевых фляжек – вино черпали в пятнадцатилитровых оплетенных бутылях, которые каждый вез под сиденьем для разгону дорожной скуки и усталости, – швырялись в него черствыми краюхами и апельсиновыми корками и ругались, как сапожники, мол, пусть катится со своей белибердой к такой-то матери.

На рассвете состав прибыл на станцию Бакедано. Там, сказали ему, надобно пересесть на поезд Антофагаста – Боливия. На сей раз он забрался в последний, самый пустой вагон. Но и тут ему не пришлось прочесть проповедь и сбыть пару-тройку трактатов о здоровой жизни, поскольку пассажиры были зачарованы рыжим, элегантно одетым трубачом[7] при старомодной бабочке в горошек (и с безутешным веснушчатым лицом влюбленного призрака), который, стоя в проходе, всю дорогу играл невообразимо живую, ясную, лучистую музыку, ни дать ни взять ангелы трубят, землячок, шептались вокруг чернокожие ангелы, пьяные, будто пьяная вишня.

На станции Пампа-Уньон, в самом загульном селении пустыни – «Содоме атакамском», по словам газет, – музыкант с незачехленной трубой под мышкой и бутылью пива «в соломенной жилетке» исчез из поезда, растаяв, словно неупокенная душа. Христос из Эльки улучил возможность проповедовать и торговать брошюрами целых полтора часа, остававшихся до полустанка Сьерра-Горда, ближайшего к прииску Провидение.

Он вышел из вагона в одиннадцать утра. На перроне почти никого не было. Кроме него, желающих остаться в Сьерра-Горда не нашлось. Нехитрый багаж Христа из Эльки состоял из бумажного пакета, в какие насыпают белый сахар, с умывально-бритвенными принадлежностями, плащом из лиловой тафты – надеваемого только для проповедования и по торжественным случаям, – старинной Библией в переплете и брошюрами, которые он печатал в любом городе, куда заносила его судьба. Изречения, советы и мысли на благо Человечества, излагавшиеся в них, составляли выжимку его нравоучений и проповедей. Брошюры кончались, и поэтому по возвращении из Провидения – вместе с Магаленой Меркадо, будь на то воля Божия, – он завернет в Пампа-Уньон, где, как ему известно, работает типография.

Когда Христос из Эльки вышел со станции, селение Сьерра-Горда, пригвожденное к самой сердцевине чистилища, предстало перед ним безмолвным и безлюдным. Словно призрачный оазис в пустыне. Единственным обитателем деревни казалось солнце, лениво развалившееся на четырех земляных улицах, как толстая рыжая дворняга. На главной улице, у пустой площади он обнаружил полуоткрытое – деревянная решетка не давала войти – заведение, винную лавку. Прокричал:

– Эй, брат!

– Эгей, алле!

– Есть кто живой в магазине?

Без толку; на зов никто не откликнулся.

Умирая от желания пропустить бутылочку ледяного пива, он в сердцах завернул за угол и направился обратно к станции, как вдруг увидел: к кладбищу двигалась похоронная процессия, собравшая всех местных жителей. Шли пешком. Черный гроб несли на плечах шестеро мужчин в черных костюмах. Христос из Эльки некоторое время наблюдал. Потом перевернул мусорный бак, взобрался, чтоб лучше видели и слышали, и, воздев руки к небу, гневно прогрохотал:

– Оставьте мертвым погребать своих мертвецов![8]

Процессия разом стала и обернулась.

Расхрабрившись, он вытащил Библию из бумажного пакета, торжественно потряс ею и объявил, что так учит Священное Писание: мертвые пусть хоронят своих мертвецов. А за неимением таковых, братья и сестры мои, покойному должно отправляться к последнему пристанищу лишь в сопровождении родных. За каким лядом все селение тащится на кладбище оплакивать его? Это так же неподобающе, как склоняться над гробом и заглядываться на покойника. Достойные сожаления обычаи у некоторых христиан! Смерть – самая сокровенная мука человеческая, и нечего пялиться на искаженное ее печатью лицо или забавляться зрелищем погребения ближнего под лопатами земли: это непростительная беспардонность, скабрезный поступок.

– Воистину говорю вам, братья и сестры, оставьте этого несчастного!

Он едва успел соскочить с бака и сигануть в сторону станции. Некоторые скорбящие отделились от процессии и довольно долго гнались за ним, оскорбляя и меча камни, слегка задевавшие его голову.

Задыхаясь, он вбежал на станцию.

Поезда не было.

Поезд отправился дальше, в Чалые Холмы.

Во дворике станции, помимо своры бродячих собак, обреталось двое: старик в железнодорожной фуражке, как пить дать стрелочник, и одноглазый тип. Они играли в шашки на доске, процарапанной на куске шпалы. Христос из Эльки подошел и спросил, в какую сторону идти к прииску Провидение.

Игравшие будто бы не услышали. Они сосредоточенно следили за крышками из-под шипучки «Лаутаро», служившими им шашками. Стрелочник ходил перевернутыми крышками. Христос из Эльки откашлялся и снова задал вопрос. Только тогда они и заметили чье-то присутствие.

– Как вы сказали, сударь? – пробурчал стрелочник, не подымая головы.

Кривой и вовсе не пошевелился.

Он в третий раз слегка звенящим от раздражения голосом осведомился, не будут ли братья столь любезны указать ему дорогу до прииска Провидение.

Игроки оторвали взгляд от доски и узрели оборванную фигуру. И пришли в изумление. Из них двоих только кривой был более или менее наслышан о пришельце. Поэтому, прежде чем указать путь, он почтительно поздоровался и разъяснил приятелю, кто этот субъект в сутане.

– Это господин из долины Эльки, он себя мнит вроде как пророком и ездит по всей стране с проповедями и благословениями, – высказался он без тени иронии, серьезнее некуда.

Показав, в какую сторону идти – нужно вернуться на несколько километров к югу и следовать вдоль ветки для селитряных товарняков, – он не поленился дать пару практических советов. Перво-наперво: обзавелся ли господин пророк флягой либо бутылкой воды на дорогу? Да, обзавелся. Превосходно. Далее: пусть перестанет называть место, куда направляется, Провидением, потому как в округе оно всем известно как Вошка. И напоследок, для его же блага: как пойдет, ни в коем разе пусть не сворачивает с железнодорожной ветки, а иначе того и гляди заманят и сгубят миражи, каковых в этих треклятых равнинах – как блох на собаке.

На прощание Христос из Эльки в благодарность за доброе расположение подарил им по брошюре. Кривой, теперь уже слегка насмешливо зыркая сиротливым глазом, кивнул на пакет из-под сахара и велел быть осторожнее с этаким сподручным саквояжем, чего доброго еще спутают господина пророка с ювелиром их тех, что приходят из портов в пампу торговать золотыми часами, кольцами и булавками и то и дело становятся жертвами грабежей.

– Кому горло перережут, а кого пристрелят в затылок да и схоронят в овраге. Только сперва туда динамитную шашку забросят, чтобы улик не оставалось.

– Или, не дай бог, – просвистел стрелочник, у которого был плохо пригнан зубной протез, – вошкинские сторожа примут вас за агитатора с листовками. Вот вы поди не знаете, дон, а рабочие на этом прииске уже две недели как бастуют, и доложу я вам, дело жареным пахнет.

Пока игроки давали наставления, невозмутимый Христос из Эльки пристально вглядывался в расположение шашек. Перед уходом он попросил у старика-стрелочника позволения сделать следующий ход.

Тот согласился.

Христос из Эльки присел на корточки, положил пакет на землю, задумчиво запустил пальцы в бороду и двинул шашку на съедение кривому. Потом сам, довольно улыбаясь, съел две. Но оказался в таком невыгодном положении, что соперник, сверкая глазом и нарочито громко брякая крышками по доске, сожрал еще три шашки и вышел в дамки.

Стрелочник озлился и разворчался.

– Прости, брат, – сконфуженно произнес Христос из Эльки, – помнится, таким манером я всегда выигрывал у обитателей Приюта Воздержания[9].

Стрелочник сплюнул сквозь зубы.

Проповедник подобрал бумажный пакет, наскоро благословил игроков и пристыженно удалился.

В пампе наступал полдень.

Под пылающим солнцем он лихо припустил вперед точно по середине железной дороги, углубляясь в пустыню. Вдалеке серое селение Сьерра-Горда расплывалось в дрожащем знойном воздухе и становилось похоже на печальную чайку.

Перескакивая со шпалы на шпалу в каменном молчании пустыни – «Ничто так не укрепляет дух, как молчание пустыни, братья и сестры», – он задумался об удивительных совпадениях, сплетавших истории Альмы Басилии и Магалены Меркадо, совпадениях и случайностях, которые касались не только их самих, но и приисков, где они обитали. По крайней мере, раньше, ведь Альмы Басилии уже и на свете-то нет: если верить рассказчику из поезда, ее зарезал убийца женщин, сбежавший из тюрьмы в Икике. По описанию продавца птиц, прииск Магалены Меркадо как две капли воды походил на прииск Альмы Басилии в том смысле, что там была всего одна классная дама, одна повитуха, одна учительница игры на фортепиано и одна проститутка. Как и Альме Басилии на прииске Чолита, в Провидении – или Вошке, просветили его знатоки со станции, – Магалене Меркадо приходилось в одиночку управляться с натиском местных холостяков. А это вам не фунт изюму, подчеркнул птичник, там две сотни бобылей живет. Ну, допустим, из этого числа следует вычесть приходского священника и содомита, без которого не обходится ни один прииск (в Чолите это был продавец парфюмерного отдела в пульперии, в Вошке – билетер в кинотеатре), но зато надо прибавить целый полк неудовлетворенных женатиков, которые в день получки тоже норовили затесаться в очередь за услугами продажной любви. Время от времени строй покидал какой-нибудь дряхлый старик, которому отказывали железы, не то что, когда я молодой был, красавец, прямо черный бык, эх, земляк, все бабы мои были, а в штанах – револьвер. Но место старика, удалившегося от плотских забав, сразу же занимал мальчишка, которому в день пятнадцатилетия – такой в пампе обычай у настоящих самцов – покупали длинные брюки, зализывали волосы бриллиантином – никаких дурацких детских проборов на левую сторону – и объявляли, мол, пора прогуляться с отцом к местной путане: пусть сдаст выпускной экзамен на мужика и научится уже, так его разэтак, что писька не затем одним встает, чтобы соревноваться, кто дальше ссыт.

Христа из Эльки занимало не только прозрачное имя девушки и то удивительное обстоятельство, что она истово веровала в Бога и Пресвятую Деву, но и еще одна таинственная подробность, о которой продавец птиц говорил, понизив голос. В здешних кабаках бают люди, будто бы добросердечная шлюха – одна из душевнобольных, пригнанных с юга в пампу обманом после страшного землетрясения три года тому назад. Миф о них кочевал с прииска на прииск, хотя хозяева запрещали рабочим толковать про это под страхом увольнения. Три года прошло, а до сих пор очень немногим известна правда об этом загадочном событии. Да и те помалкивают, боятся. А для большинства бригада умалишенных – такая же сказка, как страшилка про Плакунью или Черную Вдову. Или про Дитятко с Золотыми Зубами. В пампе полно россказней и суеверий.

– Не зря говорят, север – сторона дьявола, – пробормотал Христос из Эльки.

Он шел уже час и успел выпить всю воду из бутылки. Солнце рычало над головой. Надо думать, скоро покажутся щебневой отвал или заводская труба Вошки – любой селитряной прииск с этого начинается. Чтобы взбодриться, он еще крепче стал думать о Магалене Меркадо. Удивительная ведь история. Как же ему недостает такой ученицы, как эта исключительная женщина. Не раз самые верные из апостолов, пока они грелись у костра в Норте-Чико или жевали колосья ржи, валяясь у обочины в южных полях, спрашивали, какого лешего он так мыкается, разыскивая несусветную библейскую блудницу, когда они могут поклясться, что среди добрых христианок, прибегавших к нему, есть прорва сеньор, которые были бы счастливы и сочли за Божие благословение, если бы он попросил их бросить дом и семью. Они следовали бы за ним по дорогам родины, помогали в евангельском служении и, само собой, утоляли бы его желания «от всего сердца и без жеманства», по его излюбленному выражению, – все равно как те служаночки, что оставались после проповеди и оказывали ему честь где-нибудь в кустах. Апостолы частенько такое замечали. «С нами можете убогеньким не прикидываться, Учитель».

В таких случаях он оставлял невозмутимый праведнический тон и с хитрецой отвечал, что все эти христианки для его миссии не подходят, ибо соитие с замужними, как прекрасно им, лукавым фарисеям, известно, есть грех прелюбодеяния. А будь у них хоть с горчичное зерно смекалки и призадумайся они на минутку, то сообразили бы, что оставшаяся часть женской паствы, то бишь вдовицы и девицы, спят и видят, как бы околдовать мужчину, оженить его по законам божеским и человеческим и выстроить с ним дом, милый дом, с жаровней, детишками, кошками и собаками. А кто же, братья мои, поверит Христу-женатику. Жена первая и не поверит!

– Проповеднику, зарубите себе на носу, простаки вы немытые, мало быть верующим. Надо еще быть достоверным.

4

В четыре часа пополудни на равнинах пампы начал задувать сухой ветер.

Христос из Эльки все шел и шел, и волосы лезли ему в глаза. Потом он остановился, поднял голову и приставил ладонь козырьком ко лбу. Вроде бы вдали у холмов завиднелся щебневой отвал, а с ним и крыша завода – в пампе это зрелище напоминало «корабль на якоре посреди пустыни», как писали поэты севера. Железная дорога, тем не менее, бесконечной линией тянулась дальше на юг.

Надо думать, где-то она все же завернет.

В этот миг в плавильном котле дня случилось чудо: железную дорогу перелетела бабочка. «Мимолетная бабочка», – восхитился Христос из Эльки, недоумевая, откуда она могла взяться. Бабочка была оранжевая с черными глазкáми на крыльях.

Следя за ее порханием, Христос из Эльки кое-что надумал. Бабочка исчезла на востоке. Почему бы не срезать путь? Короче выйдет. В конце концов, Предвечный Отец, направляющий его стопы, будет посильнее всяких там миражей.

Он еще немного поразмыслил и утвердился в своем решении.

Свернул в сторону от железнодорожной ветки и бодро зашагал по равнине. Солнце будто впало в ярость от его нахальства. Он извлек из пакета плащ из тафты и намотал на голову, как тюрбан. Бабочка улетела ровно туда, где он вроде бы различил щебневой отвал и заводскую трубу. Он вспомнил, что в юную пору его заработков на селитряных приисках старожилы рассказывали: когда в самый тяжкий полуденный час из ниоткуда возникает бабочка – это душа умершего ребенка желает скрасить вам зной. Дети в пампе тогда мерли как мухи, потому что ни врачей, не лекарств и в помине не было.

Отмахав несколько минут по горячему песку, в котором утопали сандалии, Христос из Эльки потерял из виду пути, телеграфные столбы и все прочие признаки человеческого присутствия в пейзаже. «Ходящий хожеными тропами не оставляет следа», – вслух сказал он себе то, что часто повторял в проповедях. И приободрился, подумав о хорошем: славно, что он идет налегке.

Каких только тюков, каких только манаток не перебывало у него за годы странствий: деревянные чемоданы, парусиновые сумы, флотские вещмешки и просто узлы из одеял. Одно время он даже таскал за собой старый пиратский сундук, который нашел зимним вечером в Темуко, в заброшенном доме, где пережидал дождь, но сундук был такой громоздкий и неудобный, что пришлось бросить его на очередном полустанке. Все его имущество – мешки, сумки, узелки – ждала одна и та же судьба: от износа они приходили в негодность, и хозяин выкидывал их. Либо их крали – к примеру, совсем недавно приделали ноги красивому красному деревянному чемодану, резному и с металлическими уголками, который ему пожаловала одна богомолка из города Линарес.

Теперь же он обременен лишь невесомым бумажным пакетом. В нем есть все потребное для жизни. Всякий раз, когда его попрекали францисканской бедностью, он ответствовал, что рожден не себя холить и лелеять, а помогать ближним. В особенности больным, слабым, а пуще того – нищим духом. Лучше быть, чем иметь. И пусть критиканы и фарисеи не обольщаются, братья мои, – учтивым тоном нараспев декламировал он, – он тот, кто он есть, весь напоказ, нищий Христос, живет без прикрас, Христос отпущающий, благой, терпеливый, босой и нагой, поедатель дорожной пыли, Христос из Чили.

В этой части пустыни пампа представляла собой сплошную нескончаемую плоскость: ни один холм, ни один пригорок не нарушал круг горизонта. Повсюду заунывная лунная поверхность. Ни нога человека, ни лапа зверя, ни колесо машины, казалось, никогда не оскверняли здешнюю почву. Он подумал, что здесь, должно быть, и небо бесплодно: ни капли дождя от века не упало в обугленные пески, ни единое облачко-подранок не смочило жженый хребет равнины.

– Может, и Боженька сюда не заглядывал, – в изумлении произнес он.

И от этой мысли его бросило в дрожь.

Углубляясь в пустыню почти на цыпочках, как входят в святилище, он дивился и цепенел, словно Адам в первый день творения. Эти безрадостные долины словно только что вышли из печи. Он шагал, с наслаждением оборачивался на свои следы, отпечатывавшиеся в почве, пропитанной селитрой, и говорил себе, что до него на эту землю не ступал никто за миллионы и миллионы лет с сотворения мира.

По прошествии незнамо скольких часов его одолели жажда и усталость. Вроде лагерь должен быть близко. Он понял, что заплутал. И без сил рухнул на землю. Уместил пакет между ног и сел в позу лотоса. Как обычно в нелегкую минуту, принялся ковырять в носу. Осмотрелся: он сидит ровнехонько в центре идеального вселенского круга, лихо очерченного горизонтом. Тишина и одиночество так чисты, что он ощущает их мешающее присутствие физически. Он снял сандалии, желая причаститься земли.

После долго молился.

На горизонте разгорался закат. Красный. Внушительный. Ошеломляющий. Он подумал о сумерках на Голгофе. Вся половина круга перед его глазами превратилась в огненный обруч. «Огненный обруч укротителя львов», – сказал он себе. В божественном порыве ясновидения он понял, что укротитель – Господь, а он – его дрессированный лев. И укротитель ждет, что он прыгнет. Прыгнет. Слава Отцу Предвечному!

И он прыгнул.

Зажмурился и прыгнул.

По-детски свернувшись калачиком на песке – ноги поджаты, руки сложены, голова касается коленок, отчего фигура почти образует круг, – лежа с закрытыми глазами, он внезапно прозрел истину: жизнь кругла, любовь кругла и смерть кругла. Он залился слезами, вознесся на сантиметр над песком и продолжал громко твердить, что мысли круглы, ветер кругл, боль, одиночество, забвение круглы, сама жажда, выжигающая его горло, кругла. Ночные тени уже мели пределы пампы, а Христос из Эльки, теряя сознание и еле ворочая языком, все повторял, что небытие кругло, квадратное кругло, тишина кругла и кругл колокольный набат. Воспоминание о матери… Оно, пожалуй, круглее всего.

«Скорчился совсем, все равно как мокрица», – подумал низкорослый старичок с совком, метлой и мешком, который обнаружил его на следующее утро. Он выметал пампу в окрестностях Вошки и вдруг заметил стаю стервятников, кругами снижавшихся к востоку от железной дороги. Направившись туда и различив вдалеке чей-то силуэт, он сначала решил, что это лежит дохлый мул, которого придется схоронить, чтобы мерзкие пернатые твари не успели попировать. Подошел ближе и без всякого волнения понял, что перед ним не скотина, а человек, свернувшийся в позе эмбриона – «скорчился совсем, все равно как мокрица», – странно наряженный и с бумажным пакетом в руках. Но схоронить-то его все одно надо, невозмутимо сказал он себе, поди не впервой – много косточек бедолаг, сожранных пампой в этом чертовом пекле, случилось ему закапывать.

Насвистывая песенку, которую насвистывал всегда, и распугивая камнями стервятников, не желавших отказываться от пищи, старичок взялся копать могилу. С третьим копком услышал шепот и догадался, что мертвец живой. Он придвинулся к нему. Перевернул на спину. С губ лежащего сошла от жажды кожа, и глядел он невидящими глазами. Такой взгляд бывает у тех, кто перевидал лишку миражей. Он дрожал и непрерывно бормотал:

– Бог кругл, Бог кругл!

Старик дал ему напиться из своей фляги, потом смочил ладонь и обтер ему лоб и макушку. Незнакомец слегка оклемался. Он помог ему подняться, подал пакет и без единого вопроса, без единого слова, только насвистывая сумасшедший мотивчик, отвел туда, где раньше приметил бригаду, чинившую пути. Парусиновая палатка рабочих стояла метрах в пятистах к западу. Христос из Эльки несколько часов бродил кругами.

Путейцы никак не ожидали увидать подобную компанию. Даром что одного – дона Анóнимо по прозвищу Дурачок-с-Помелом – они уже знали, представшее им зрелище напоминало плод горячечного бреда: двое жалких оборванцев; один бритый наголо и лопоухий, в неизменном цветастом жилете, сальном и расползающемся на нитки; второй с нечесаными космами и бородой, в грязных сандалиях и какой-то рясе, еле держится на ногах. А под мышкой кулек с сахаром.

Одним словом, мираж в пустыне.

Они поприветствовали Дурачка-с-Помелом, отпустили пару шуточек на его счет и похлопали по спине. Двое рабочих припомнили, что слыхали про второго явленца по радио, а еще один, единственный грамотный в бригаде, даже сказал, будто читал его историю в газетах. Вскоре все разобрались, кто такой этот Мокрица – как называл его дон Анонимо, пытаясь рассказать историю обретения живых мощей.

Путейцы, переборов изумление, приняли незнакомца с уважением и трепетом, подобающими при встрече со святыми. Уложили в тенечке у палатки, дали воды и угостили половиной булки с припеком из шкварок и куском вяленого мяса.

Немного восстановив силы, Христос из Эльки ответил на все вопросы, наградил путейцев парой изречений и здравых помыслов на благо Человечества и сообщил, куда направлялся, когда сбился с пути. Бригадир, маленький, но коренастый, как медведь, с короткой шеей и чаплинскими усиками, обнадежил его. Пусть господин проповедник не изволит беспокоиться, они-то сами с другого прииска, но после смены – сегодня суббота, значит, в два сменяемся – отвезут его в Вошку на дрезине.

– Это большая честь для нас, любезный сеньор, – бригадир постарался выговорить это помягче, но не смог приглушить мощный командный бас.

Дон Анонимо в жизни не слыхивал про Христа из Эльки и совершенно им не заинтересовался – его вообще не волновало ничего, кроме лихорадочной заботы о чистоте своей многогектарной песчаной делянки. Поэтому, оставив жертву пампы в тени палатки у путейцев, он отправился вдоль железной дороги обратно на прииск. Близился полдень, солнце гремело над головой. Он шел сомнамбулическим шагом, закинув совок, метлу и мешок на плечо, заунывно свистел и зорко высматривал всякую мусоринку между шпал.

Когда он пришел в Вошку, солнце уже пускало трещины по камням. Он смочил голову в водоеме, наполнил флягу и рассказал начальнику станции, как нашел посреди пампы полумертвого человека, вкладывая в рассказ не больше чувств, чем если бы ему попался обугленный коровий череп, какими усеяна вся пустыня.

Его собеседник в фуражке с целлулоидным козырьком задал пару наводящих вопросов и быстро смекнул, о ком идет речь. Забавно, что не кому иному, как ему, Каталино Кастро, начальнику станции Вошка, всегда готовому обругать на чем свет стоит Святую Троицу, а с нею и всю прорву святых и блаженных, которыми кишат затхлые католические святцы, выпадет честь объявить, что в их селение прибыл Христос из Эльки.

– Надо же, вшивый шибзданутый, а строит из себя, говнюк, Сына Божия!

5

Доминго Сарате Вега, более известный как Христос из Эльки, даже не представлял, какое невероятное волнение духа вызывала его библейская фигура у толп последователей и почитателей в самых разных городах и селах страны, особенно у тех, кого обделила судьба, – они неизменно чутче к любому символу, аллегории или олицетворению всего, пропитанного верованиями и мистикой. Одно появление косматого брюнета с разросшейся бородой, в сандалиях и тунике, достойных поруганного Христа, повергало в истовое благоговение этих смирных духом людей, которые верили, что он наделен даром творить чудеса, предвидеть будущее и говорить с Господом и Пресвятой Девой, а еще понимает язык зверей и владеет тайнами лекарственных трав, способных исцелить любую телесную, умственную или духовную хворь. Ему приписывали святые добродетели, за ним шли, его чествовали с великим умилением, будто бы самого Сына Божия, воплотившегося в человеке, – впрочем, он сам считал себя таковым и пламенно убеждал в том во время проповедей под открытым небом, длинных речей и нескончаемых бесед. Селитряные области ничем не отличались от прочих районов. Очень многие, узнав, что Просвещенный, как некоторые его называли, бродит по пампе, звали жену, сажали детей на закорки, наливали бутылку водицы на дорожку и отправлялись под белым солнцем пустыни в даль дальнюю, чтобы услышать святое слово, прикоснуться к чудесной тунике и на коленях испросить благословения, Учитель, не откажите Бога ради. Почти все приходили к нему с распятиями и свечами и целовали руку, словно папе римскому, и не осмеливались поднять головы и заглянуть ему в глаза, поскольку считали себя недостойными столь великой милости. Упоминание его имени вселяло в них страх Божий, и многие, увидав его живьем, падали ниц к его ногам и разражались криками «аллилуйя!» и истеричными безутешными рыданиями. И хотя такие проявления веры встречались везде, где ни ступала его сандалия, на селитряных приисках рвение было сильнее всего: здесь его горестную пророческую фигуру возвеличивал магнетизм одной из самых страшных пустынь на земле, его слово лучше слышалось в звездном молчании этих каторжных пределов, а важность учения соизмерялась с отчаянием здешних обитателей, ведь пампу топтало неимоверное количество фальшивых искупителей – особенно в пору выборов: они кудахтали о братстве и равенстве для рабочих и их семей, обещали падения манны из чистых синих глубин безжалостного неба и готовы были всякому даровать Рай, будто простой гектар земли. Поэтому многие из наших искренне его чтили, ведь нам хотелось верить в пришествие истинного мессии, спасителя, разом избавившего бы нас от несправедливостей, надругательств и измывательств, которым мы подвергались каждодневно. И все же, хотя вид Христа из Эльки – пылающие глаза, рассыпанные по плечам волосы, раскидистая борода библейского пророка – вызывал у последователей, прежде всего самоотверженных женщин пампы, священный трепет, он не всегда усмирял буйный дух мужчин, из которых самыми пропащими были забойщики, или солнцебитые, так мы называли вольнонаемных, дробивших камни на приисках, прожженных детин, снискавших славу самых хулиганистых и бесшабашных рабочих от Тальталя до Икике. Он старался безропотно сносить насмешки и издевки, отвечать на зубоскальство христианским пониманием и милосердием. И почти всегда преуспевал. И все же, братья и сестры, сетовал он подчас в богословских речах и поучениях, есть вещи, от которых он приходит в совершеннейшее неистовство и серчает. Во-первых, невыносим тот факт, что отдельные господа коммунисты, кичащиеся ученостью, – в то время как сами в жизни не писали ничего, кроме «да здравствует Сталин!» на стенке общественной уборной, и не читали ничего, кроме газет за обедом, что, кстати, вопиющая невоспитанность и очень дурной пример для детей, – руководствуясь моей наружностью, как то: борода и одеяние, все еще распускают слухи, будто я араб, будто я китаец, будто я индус. Даже в индейцы мапуче[10] меня записали, прохвосты. И это еще что, божечки мои, – некоторые из упомянутых пробкоголовых сравнивали меня с Вечным жидом, не больше и не меньше. Уму непостижимо. То есть круглыми идиотами нужно быть. А второй момент, отравляющий ему существование повсеместно, но сильнее всего – в крестьянских общинах и на печальных земляных улицах выстроенных из жести селитряных лагерей, таков: ребятишки, завидев его евангельскую фигуру, принимали его за Рождественского Деда. Его просто корчило, когда орды босоногих пострелят гнались за ним и требовали на Рождество футбольный мяч, набор для игры в шарики или куклу, хотя бы тряпичную, дон Христос Мороз. Он предпочитал отмалчиваться и бездействовать перед лицом такого неуважения, ведь тут недолго поддаться на дьявольские наущения, ожесточиться духом и позабыть самый христианский стих всего Нового Завета: «Пустите детей приходить ко мне», тем самым давая недоброжелателям повод для поклепов. Как и в других частях страны, недоброжелатели и злоязыкие здесь встречаются. В первую голову, это приходские священники, держатели гостиниц, хозяева боен и гринго – управляющие приисков; свора клеветников, берущихся нагло утверждать, будто чернь радуется пресловутому Христу из Эльки исключительно из-за его облика безумного пророка, уличного проповедника, трущобного мессии, а не из-за каких-то там выдуманных чудес или исцелений, и никакой святости в его словах и в помине нет, ведь проповеди его чаще всего состоят из банальных практических советов, сентенций собственного сочинения и рецептов травяных снадобий, которыми любая, даже самая недалекая повитуха из обычного доходного дома снабдит вас без всякой показухи. Не говоря уже о возмутительных глупостях, которые он величает «здравыми помыслами на благо Человечества». Стоит только вслушаться в ту ахинею, что несет заштатный Христосик, и сразу станет ясно: он просто-напросто темная деревенщина, а выдает себя за пророка Всевышнего; это же ни в какие ворота не лезет, к примеру, такая несусветица: христианам не положено вкушать моллюсков, ибо все происходящее из моря – яд; или: Благой Господь не велит убивать птах и всякую мелкую тварь, кроме как в случае крайней необходимости; или: мирянам следует окуривать благовониями свои жилища самое меньшее раз в две недели при закрытых окнах и дверях. Такие вот, с позволения сказать, откровения. И чтобы добить собеседника, хулители припоминали один из любимейших советов пророка: ни в коем разе, братья и сестры, ни за что на этом и том свете нельзя удерживать ветры в кишках, ибо это наносит губительный вред организму и может со временем привести к смерти. Вот и судите сами, победоносно предлагали обвинители от богословия, чтó у него там за учение евангельское. Однако, помимо этих недругов, ему не давали житья поборники неподкупности и политические злопыхатели. Первые пеняли на то, что в каждую речь при большом стечении народа Христос из Эльки умудряется к месту и не к месту впихивать слова благодарности Чилийским карабинерам[11], ведь во многих селах и городах, куда он является сеять святое слово, они принимают его и пускают на ночлег в казармах. А вторым, политическим противникам, видите ли, претило, что в своих якобы душеспасительных речах чокнутый проповедник не забывал нахваливать дона Педро Агирре Серду[12], президента Республики, скончавшегося на своем посту год назад и, по его мнению, одного из лучших вождей, каких довелось иметь стране. «Народ ценил и любил его, словно доброго соседа», – воодушевленно распространялся он. «Я сам видел: в день кончины в каждой школе его горько оплакивали, а перед бюстом или фотографией зажигали свечи». Но все эти низкие нападки его не трогали, ибо за ним была сила убеждения, о да, неоспоримая сила убеждения, а в придачу к ней – роскошный голос, способный, по свидетельству самых верных его почитателей из пампы, растопить и каменное сердце. Достаточно хоть раз увидеть, как люди простираются перед ним ниц и отрешенно слушают, раскрыв рот, словно за нехитрыми народными мудростями и простыми словами – иногда он еще и коверкал их – им слышалась сокровенная истина бездонной вселенной. У женщин же – не только в пампе, но везде, где бы ни появлялся кочевой проповедник, – находились иные, менее благочестивые поводы следовать за ним и поклоняться: помимо голоса, их пленили его угольно-черные манящие глаза, гордая стать пророка, привычного к испытаниям и лишениям странствий, а еще он такой высокий и сильный, Боже Праведный, кума, скажите еще, что вы со мной не согласны, и да простит меня Святая Дева за грязные мысли. Он, со своей стороны, всячески старался не разочаровать их. Церковной доктрине, предписывающей посланцам Божиим целибат, он не стеснялся с воодушевлением – ярым воодушевлением – противопоставлять всем понятную библейскую заповедь: «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю». Более того, в редкие часы досужей беседы с самыми верными апостолами утверждал, что плотское воздержание есть извращение, возможно самое скверное из всех. И потому он и не думает его придерживаться. Кроме как на Страстной неделе, разумеется. Христос из Эльки выказывал такую последовательность в этих делах, что с самого начала служения не переставал искать Марию Магдалину, которая бы сопровождала его на крестном пути, верующую и примерную христианку, которая, ко всему прочему, любилась бы с ним от всего сердца и без жеманства. Ему попадались всякие женщины, но ни одна не обладала железной волей и духом самопожертвования, необходимыми для точного исполнения библейской роли – включая омовение ног, – и вскоре они переставали усматривать прелесть в апостольской роли, уступали мирским соблазнам и, недолго думая, бросали его ради первого попавшегося завалящего Вараввы. Иные сумасшедшие, мнящие себя Девами Мариями, не годились и в дьяконши. Часто к нему липли гадалки и провидицы. Они заговорщицки подмигивали и охотно соглашались пойти с ним на край света, но он тут же раскусывал ветрениц, рассчитывавших у него под боком поправить свои цыганские делишки. Таких бабенок он чурался, как бесов. И ни одна и в подметки не годилась Марии Энкарнасьон. Святой Дух, Предвечный Отец, Царь Царей, как же он по ней тоскует! За все нелегкие годы она одна сообразовала свою жизнь с Писанием. Мария Энкарнасьон, юная круглая сирота, присоединилась к нему в первые дни служения, когда он еще не нес божественное слово дальше провинции Лимари. И так предана была его Мария Энкарнасьон христианской любви, что ежедневно для достижения святости подвергала свое тело тяжким истязаниям. К несчастью, слух об этом умерщвлении плоти дошел до ее родственников, чурбанов, которые в делах божеских разбирались, как свиньи в апельсинах, а потому не замедлили силой забрать ее – предварительно обвинив его в похищении несовершеннолетней – и навечно заточить в монастырь в селении Викунья. Ничего не поделаешь. Отец Предвечный дал, Отец Предвечный взял; хвала Предвечному Отцу!

6

– В Вошку едет Христос из Эльки!

Весть промчалась по улицам прииска, словно лисица, за которой гонятся псы. Несмотря на смоляной зной сиесты, половина селения высыпала на станцию встречать проповедника.

Женщины накинули на головы темные платки, захватили четки и приняли благочестивый и скромный вид, немного смягчавший резкие черты работящих, крепких теток, способных ради семьи на любые жертвы; дети тащили за собой проволочные обручи и жестяные машинки и страшно радовались чему-то новенькому в бесконечном унынии пампы, единственного знакомого им мира; немногочисленные мужчины, которые в этот час сидели на валунах у дверей домов и отдыхали, – пока остальные участвовали в собрании профсоюза или сторожили входы на завод от штрейкбрехеров, – вышли в майках и парусиновых сандалиях следом за женами и детьми поглазеть, кум, как чилийский Христос будет проповедовать в пустыне. Даже самые недоверчивые и циничные, – а в пампе не было людей циничнее и недоверчивее забойщиков, – сомневавшиеся в том, что этот босяк и тунеядец – сам Христос-Царь и умеет творить чудеса – «да он, шаромыжник, и дите малое от золотухи не вылечит, земляк», – навесили на свои квадратные физиономии презрительную мужественную невозмутимость и поплелись-таки на станцию.

В час сиесты в пампе солнце походило на пылающий камень в небе, в воздухе не шевелилось ни ниточки ветерка, и был этот воздух так чист, что позволял видеть километров на семьдесят вдаль.

Ни облачка по всему небосводу.

Сгрудившись на маленьком перроне, жители Вошки озирали горизонт, приставив козырьком ко лбу одну руку и обмахиваясь другой. Там и сям женщины зажгли свечи и шепотом молились, распространяя запах нагара и пота.

Босоногие мальчишки взобрались на цинковые крыши станционных складов и первыми завопили:

– Едет!

Издали дрезина, везущая пассажира в бурой тунике, казалась кораблем, бороздящим море миражей.

Как только удалось разглядеть фигуру пришельца, самые набожные дамы – со свечами и четками, – не в силах противиться притяжению Просвещенного, побежали ему навстречу. Уже за цистерной с водой для паровозов они, ликуя, окружили дрезину.

Некоторые, никогда прежде не видавшие пророка живьем и даже на фотографиях и представлявшие его воздушным и изысканным наподобие его святейшества папы, горько разочаровались. Христос оказался нищим и неухоженным: пыльная всклокоченная черная борода, спутанные космы, застящие глаза, разбитые сандалии и грязная, вся в песке, хламида.

Восседавший на дрезине проповедник и вправду смахивал на усталого, озабоченного, побежденного вола. Впрочем, именно так он чаще всего и выглядел вследствие жизни без крова и бесконечных пеших переходов. Многие мамаши по всей стране даже бранили детей, явившихся с улицы чумазыми и растрепанными, ты только взгляни на себя, шкода, вылитый Христос из Эльки, Богом клянусь.

Несмотря на разочарование, постигшее некоторых женщин, большинство исполненных веры и трепета норовили опасно приблизиться к вагонетке и потрогать распятие из «святого дерева», привязанного у пророка к тыльной стороне левой ладони. Или, просунув руку сквозь лес лопат, молотов и стальных ломов, которые держали опешившие путейцы, погладить хоть краешек христовой туники, она, говорят, чудодейственная, соседка, вот те крест. Проповедник тем временем раздавал благословения и довольно вяло осенял всех крестным знамением.

На перроне его тут же окружила толпа менее верующих детей и мужчин. Они смотрели на него с любопытством, будто на старого, заматерелого циркового зверя. Поблагодарив железнодорожников за самаритянский поступок и благословив каждого прикосновением распятия – «Да воздаст тебе в веках Отец наш Предвечный, брат», – проповедник сошел с дрезины, поддерживаемый расшибавшимися в лепешку почитателями. В центре толкучей процессии он зашагал к выстроенному из цинковых листов поселку. По дороге к ним присоединялось все больше верующих, которые приветствовали знаменитого пророка и громко славословили; самые озорные мальцы старались потихоньку харкнуть ему на спину и пнуть по щиколотке; старушки совали нарезанные фрукты и кувшины с киселем, а некоторые, самые кипучие, обладательницы четок и свечей, плакали и молили одарить их святым словом. Они хотят слышать его, внять его наставлениям.

– Хотим, сеньор Христос из Эльки, научиться каяться в грехах наших! – со слезами твердили они.

У него же от усталости слезились глаза. Он просил простить его, может, позже, после краткого отдохновения, на вечерней прохладе, он и выйдет на площадь с проповедью. «К тому же, драгоценные сестры, – добавил он, почти не размыкая губ, – чем учиться покаянию, лучше бы вовсе не впадать во грех, не правда ли?»

Но в конце концов, уже на окраине селения ему пришлось сдаться. Тронутый горячими мольбами женщин, а также обрушившимися на него подношениями и знаками любви, он, несмотря на утомление, уступил желанию собравшихся. Торжественно вытащил из пакета плащ, развернул, словно плащаницу, и закутался. После, следуя старой привычке, повел глазами поверх людских голов. Он искал возвышенное место, любой пригорок или холмик, с которого можно было бы изрекать советы и здравые помыслы на благо Человечества. «Как Иисус из Назарета читал Нагорную проповедь», – умильно пояснял он, если спрашивали.

Однако пампа в Вошке, да и почти всюду, насколько хватало глаз, была гладкой, как доска, и ему оставалось только залезть на валун селитряной породы на обочине. Оттуда, стоя лицом к солнцу, распахнув руки на манер служащего мессу священника – валун служил алтарем, – он принялся проповедовать, наставлять, наущать так милостиво и благодушно, что по щекам смятенных слушателей тут же полились слезы волнения. Сначала он, по обыкновению, возвестил, что конец времен уже на носу и пора, души внимающие, покаяться, но в общем речь вышла более человеческой, нежели божественной, более домашней, нежели богословской, и почти полностью состояла из советов такого рода: христиане, желающие сохранить доброе здоровье, равно телесное и духовное, должны во всем следовать природе, подниматься засветло, завтракать как можно легче, – чашки чая или тыковки крепкого мате больше чем достаточно, а сиеста не должна превышать четверти часа, незачем впадать в беспамятство надолго, наука неоспоримо доказала, что долгий сон вреден для настроения и силы воли. Немногим оставшимся мужикам он повторил всегдашние неубедительные слова: следует избегать спиртного, бокала вина за обедом вполне хватает для поддержания себя в добром расположении духа и тела, а что касается носков и шляп, то надевать их можно только при крайней необходимости, поскольку ноги и голова, как всякому известно, – важнейшие органы и, как никакие другие, нуждаются в проветривании.

– Один верующий, можно сказать, поэт, когда сопровождал меня, говаривал: «Тело, братья и сестры, ежели с ним по-хорошему, всю жизнь протянуть может».

Под конец беззубая старуха подтащила к нему за руку страдающего глистами мальчонку и попросила о помазании дитяти во имя Господне. Христос из Эльки беззаботно отвечал, что из-за пустяков, возлюбленная сестра, не стоит и беспокоить Предвечного Отца, который в этот час, скорее всего, вольготно устроился на небесном престоле и наслаждается сиестой. Недаром существуют домашние снадобья на лекарственных травах, созданных Господом Всемогущим. И тут же громко и внятно, чтобы все собрание слышало, рассказал простейший способ изгнания кишечных червей. Мотайте на ус, сестры: перво-наперво, растолочь в пыль горсть тыквенных семян, после влить в них пол-литра кипятку, взболтать, остудить и давать натощак больному, все равно – ребенку или взрослому. А как выпьет – немедленно задать слабительного позлее и высадить на горшок, на четверть налитый теплым молоком.

– Больной в ожидании опорожнения, братья и сестры, – вещал он, обозревая толпу, – должен бы прочесть «Отче наш» и «Богородице Дево, радуйся», это даст наилучший результат, ибо неисповедим облик, принимаемый бесами, для проникновения в тело христианина.

Когда Христос из Эльки завершил речь, осененные благодатью женщины принялись обниматься и делиться пережитым, причем все сходились во мнении, что восторг их проистекал не столько из слов Христа, голубушка, а из праведнического святого голоса.

И вдруг царившую кругом благодать нарушил самый отпетый приисковый пропойца, случайно бредший мимо. Известный под кличкой Бесодрын, забойщик родом с острова Чилоэ славился в питейных кругах рыжими усами и бакенбардами, а также любовью к брани и богохульству. Узрев восторженную толпу, окружившую бородача в рясе, он замедлил петляющий шаг, сложил руки рупором и проорал ругательство, повергшее собравшихся в оцепенение.

Христос из Эльки спрыгнул с валуна, вспомнил про обет миролюбия и сделал вид, будто не слышал. Спокойно и тихо он продолжал беседовать с сеньорами.

Бесодрын отпустил словечко похлеще первого. Дамы возмущенно перекрестились, дети учуяли нечто интересненькое, а мужчины усмехнулись и с любопытством воззрились на проповедника – что-то он ответит нашему ханурику?

Христос из Эльки закрыл глаза и сжал кулаки. Вот-вот взорвется. Силясь сдержаться, вытянул шею поверх голов слушателей и просто сказал чуть громче прежнего, что чужое богохульство, братья и сестры, лишь привечает праведников к Богу.

Однако с третьим возгласом пьяницы его угольно-черные глаза вспыхнули яростью, он взревел, как бык, испросил прощения у Отца Небесного и присутствующих благочестивых сестер и, подобрав тунику, опять взобрался на валун. Сверху он наставил перст на кривоногого противника и громовым голосом изрек самое страшное оскорбление, какое мог придумать:

– Антитринитарий![13]

7

После победоносного входа на прииск – «Господь явился в Иерусалим, восседая на осле, я же в Вошку, оседлав дрезину», – говорил он, исполненный достоинства, – Христос из Эльки получил приглашение отобедать из общего котла. Обед устраивали супруги бастующих рабочих.

У беседки-эстрады на площади, напротив здания профсоюза, чернели три каменные жаровни, подпитываемые кусками шпал. Над ними возвышались огромные чугунные котлы. Зной облегчала только ранчера[14], облачком рвущаяся из граммофона в зале профсоюза. В полном составе семьи бастующих толклись под солнцем в ожидании «военного пайка», то бишь порции пролетарской фасоли со шкварками.

Издалека могло показаться, что у котлов царит хаос, но на самом деле там соблюдался живой и кипучий порядок: пока дети по очереди отгоняли бродячих псов, привлеченных запахом съестного, а дюжие щебенщики, обливаясь потом, рубили шпалы на костер, раскрасневшиеся женщины с выпачканными углем щеками и в фартуках из мешковины половниками накладывали дымящееся варево в судки, которые протягивали им другие поселяне, выстроившиеся в плотную очередь и бросавшие долгие голодные взгляды. Скромное меню состояло из фасоли – либо с перловкой, либо со шкварками, через день – с душистой кляксой соуса из острого красного перца, который варили отдельно на закопченной сковороде для лепешек.

К тому времени Христос из Эльки уже понял, что Вошка – один из самых захудалых и нищих приисков, какие только доводилось видеть его пастырским глазам. А повидали они немало. За десять лет служения он больше двадцати раз приносил семя Евангелия в пампу и обошел не по одному прииску в каждом кантоне. Вошкинские ребятишки бегали босиком, цинковые хибары держались на честном слове, общественные уборные заросли грязью, а пустырь, почитавшийся за площадь, не имел ни единого чахлого деревца для защиты от страшного пустынного солнца.

Жертвенный народ в пампе, Святый Отче. С ним сравнится разве что избранный Иеговой, сорок лет бродивший по пустыне в поисках Земли обетованной. Да и то с натяжкой. Тем-то время от времени по великодушию Твоему перепадало манны небесной. А здесь, если что и посыплется с небес, так непременно пламень и горящие камни.

Прежде чем сесть за единственный детский дощатый столик, сделанный из яблочных ящиков, который женщины накрыли для него в тени эстрады для оркестра, Христос из Эльки воззвал к собравшимся, прося тишины и почтения. Воздав должное сеньорам поварихам – и сделайте милость, выключите граммофон хоть на минуту, – он приступил к благословению пищи в общем котле. Подняв руки к небу, он громко произнес:

– Как Ты, Отче Предвечный, Отче Небесный, Святый Боже Всемогущий, приумножил хлебá и рыб в землях галилейских и напитал ими алчущие множества, так, нижайше молит Тебя покорный агнец стада Твоего, благослови и приумножь пищу сию, дабы дети твои, самоотверженные трудящиеся селитряного промысла, мужи, жены и чада, познали бесконечную силу Твою, милосердную любовь и царствие небесное. Аминь.

– Аминь! – хором ответили все.

После он сгорбился за столиком, и услужливые женщины подали ему тарелку горячей фасоли, щедро приправленной острым перечным соусом. Он отдельно благословил тарелку – коротенько и почти шепотом – и взялся за еду. Сперва он старался не забывать о манерах, скупо орудовал ложкой и не проявлял восторга. Но голод его был так силен, а еда – так вкусна, что в конце концов он «с вашего позволеньица, возлюбленные сестры» опрокинул фасоль в рот через край тарелки и начисто подтер все черствой трехдневной дрожжевой булкой.

Он умял порцию добавки, с удовольствием облизал пальцы, осоловело и громко рыгнул, словно довольный извозчик, вытер рукавом туники грязную бороду, перекинулся парой слов с восторженно взиравшими на него местными, выразил чистосердечную благодарность любезным сеньорам – супругам бастующих, подбодрил трудящихся и советовал им не отказываться от требований, по его мнению, братья, справедливых и разумных, собственноручно вымыл тарелку в цинковом тазу, а потом учтиво извинился и изъявил желание вздремнуть. Не соблаговолит ли кто указать ему прохладное местечко для сиесты?

Пожалуй, на всем прииске нет места прохладнее эстрады, единодушно отвечали женщины.

Он подхватил полы назарейской туники и медлительно, как сытое жвачное животное, преодолел десяток ступеней эстрады. Наверху разулся, расстелил плащ на шершавых досках орегонской сосны, выложил бумажный пакет вместо подушки и с сухим скрипом в суставах и позвонках – непросто прожитые суетные сорок четыре года уже начинали давить на скелет – вытянулся во весь рост головой к северу, ногами к югу («Для лучшего сна, братья и сестры, следует соблюдать расположение осей Земли»). Долго и зычно пукнул – звук получился, будто в соборе играет фисгармония, – скрестил руки на груди, как покойник, и незамедлительно погрузился в священный экуменический сон.