Читать онлайн Хождение за два-три моря бесплатно
- Все книги автора: Светослав Пелишенко, Сергей Осташко
Повесть о путешествии
ОТ АВТОРОВ
Лоция Черного моря (и любого другого тоже) начинается с Важных Предупреждений Мореплавателям. Хороший пример авторского гуманизма: открывая книгу, читатель имеет право сразу узнать, что ему грозит.
Так вот, эта книга – об одном не особенно дальнем походе. Не ждите острых ситуаций, захватывающих приключений: их тут нет. Сюжет, строго говоря, вообще отсутствует. Действующих лиц немного (причем ни одной женщины). Скандальных разоблачений не производится.
Повесть написана от первого лица одного из двух авторов. Нам показалось, что так легче сохранить для читателя интонацию разговора с глазу на глаз.
Все это было на самом деле, читатель, было уже довольно давно. С тех пор многое могло попросту устареть.
Пограничный режим, например, в последнее время стал помягче, рыбалка возле Бердянской косы уже, говорят, не та, а город Жданов переименовали опять в Мариуполь.
Да что там – само море стало иным. Море было большое, помните? Очень эта фраза из сочинения какого-то мальчишки нравилась Антону Павловичу Чехову, нравилась именно своей простотой. Ну, большим-то море осталось; однако еще несколько лет назад море было живое. Сейчас о Черном море так уже не скажешь.
Не изменились со времени нашего путешествия, пожалуй, только паруса, ветер и люди, которых почему-то тянет бродяжничать.
Часть первая
МОРЯМИ
Эдуард Багрицкий
- По рыбам, по звездам проносит шаланду:
- Три грека в Одессу везут контрабанду.
Глава 1
ПЯТЬ ГРЕКОВ В ОЧАКОВ ВЕЗУТ РУБЕРОИД
Из судовой роли
Наименование, тип судна:
парусно-моторная яхта «Юрий Гагарин».
Порт приписки: Ильичевск.
Экипаж пять человек:
1. Кириченко А. Д. – капитан.
2. Пелишенко С. Б. – боцман.
3. Осташко С. А. – судовой врач
4. Кириченко Д. А. – матрос.
5. Нестеренко А. М. – матрос.
«Юрий Гагарин» снабжен плавсредствами полностью.
Все члены экипажа умеют плавать.
Число Подписи Печать
I
Просыпаться ниже ватерлинии было все еще непривычно.
Утро просочилось в каюту вместе с дождем. На койку падали холодные тяжелые капли. И это июль, Черное море! Я лежал в мокром спальнике с утренней мыслью недоспавшего: «Как я, собственно, здесь очутился?… Зачем?…»
«Недоспавший» – еще мягко сказано. Легли в час; в три состоялся аврал. Разбудил меня звон цепей. Ветер переменился, нас тянуло на отмели острова Джарылгач.
Я лежал в мокром спальнике и вспоминал, каково было в кромешной тьме, абсолютно голым, распутывать цепь запасного якоря. Когда в живот вонзается якорная лапа, возникает ряд интереснейших ассоциаций. Например, чувствуешь себя песчаным дном.
– …Баклаша! – позвал Сергей. – Спишь?
Я повернулся на бок. Знакомая теснота кубрика: койки носового отсека разделяет узкий проход, основание мачты и трап, ведущий к люку. На койке у левого борта распласталось длинное тело. Отрешенный взгляд устремлен вверх.
– Доброе утро, Сережик.
– Доброе. Ты как, не заболел еще?… Интересно все-таки: ну почему я врач?! Славчик!
Я не ответил. Назначение Сергея Осташко на должность, определенную судовой ролью, загадки как раз не представляет. Если человек никогда не ходил на яхте, не умеет завести мотор и поставить парус, назначать его матросом опасно. Роль врача сводила тот вред, который Сергей мог нанести здоровью окружающих, к минимуму. Я не сомневался, что числюсь боцманом примерно из тех же соображений. Непонятно другое. Причины, побудившие двух физиков-теоретиков изменить профессии, бросить дела и однажды утром проснуться в Джарылгачском заливе, – причины эти должны быть по меньшей мере уважительны. Интересно все-таки: в чем они состоят? Молчишь, Славчик?
Над головой протопали. Раздался – опять! – звон якорной цепи, крики: «Набей фал! Подбери шкот!» – и вот, как всегда внезапно, внезапно и плавно, кубрик накренился. Койка подо мной начала мерно раскачиваться. Вдоль бортов зашипела, вкрадчиво зачмокала вода. Это был странный звук: будто рядом с яхтой кто-то бежал на лыжах по раскисшему снегу.
Вообще-то задавать вопросы поздно. Четвертый день похода; мы оба все же достаточно знали море, чтобы заранее предвидеть, на что идем. Мокрый спальник и хронический недосып составляют часть целого. Я поискал в себе запоздалое раскаяние – и не нашел.
– Вроде снимаемся. – Взгляд Сергея по-прежнему не отрывался от полоски рассвета, проникающего в щели люка. – Все-таки согласись, Баклаша: повезло нам! По-моему, все-таки повезло.
II
Везти начало месяц назад, в тот момент, когда совершенно незнакомый человек спросил, не желают ли «господа» «сходить в Астрахань».
Дело было на причале рыбаков-любителей, известном под кличкой Шанхай. В Сухом лимане, недалеко от стоянки паромов Одесса – Варна, краны и доки крупнейшего в стране Ильичевского порта зажимают личный сектор. К фарватеру стратегического значения лезут корявые мостки. Берег облеплен жилыми сарайчиками – куренями. На воде покачиваются лодки всех мастей и калибров. Ступая по их бортам, можно пройти Шанхай из конца в конец. Утром лодки уходят, а к вечеру по причалу запевают примусы, шкворчит на сковородках ставрида и пахнет лучшей на свете ухой – бычковой…
– Идемте в Астрахань, господа! – повторил незнакомец. Мы невольно опустили руки. Господа, кусаемые водяными блохами, стояли по колено в холодном лимане. Над нами нависало днище лодки. При окраске днища рук опускать не рекомендуется. Сверху выросли коричневые сосульки. Капель железного сурика стыла на глазах.
– Сейчас докрасим – и пойдем, – наконец нашелся Сергей.
– Ну давайте. Я жду, вот оно.
Мы проводили глазами прямую спину визитера. Из-под воротника выбивалась курчавая седина, взбегала на загорелое темя. Голова была гордо откинута – чуть в сторону и назад. Этим и завершилась наша первая встреча с Анатолием Даниловичем Кириченко, по профессии портным, удостоверение яхтенного капитана № 1656.
Странное предложение обрело плоть, когда мы впервые попали на борт «Юрия Гагарина». Двухмачтовик с вооружением шхуны и выстреленным вперед бушпритом, «Гагарин» не был похож на современную кокетливую яхту. Больше всего он напоминал старый парусник, парусник Стивенсона и Жюля Верна, восстановленный для новых приключений.
После осмотра мы сидим в каюте. На штурманском столике разложена карта. Указующий перст капитана обошел Крым, взлохматил пресноватое Азовское море, пересек Калмыцкую степь и сплавился вниз по Волге.
– А потом и на Каспий сходим, и на Балтику. Вот оно!
Мы с Сергеем неловко примостились на краю койки. Золотистый свет течет из иллюминатора, играет на медной окантовке старого барометра. Лицо капитана важно и благостно. Здесь – его мир, корабль, который он создал собственными руками. Тем самым было продемонстрировано, что может сделать из парусины, списанного бота и тракторного дизеля хороший одесский портной…
Я не мог отделаться от мысли: тут какое-то противоречие. Сквозь седой мох на груди капитана видна татуировка – якорь и паруса. Коренастый, сильный; говорит неторопливо, веско, конец фразы припечатывает странным сочетанием «вот оно»:
– Вы люди образованные, а я портняжка, вот оно. Темный человек. Три класса образования, вот оно.
Рекомендуясь таким образом, он снова, как при первой встрече, гордо откинул голову, а на лице возникло челленджеровское выражение: подите, мол, вы все к черту!
Какой там портняжка… Типичный морской волк!
III
Разговор в каюте «Гагарина» содержал между прочим и такую фразу:
– Если хотите, можете мне немного помочь. Вот оно.
Тут мы с Сергеем были единодушны.
– Помочь надо, – сказал я по дороге домой, – только ты, Сергей, на яхту пока не ходи. Чем позже капитан узнает, какой ты работник, тем больше шансов поехать.
– Логично, – сразу согласился Сергей.
Он взял на себя административную часть – и промахнулся.
Помощь по яхте оказалась необременительной. Я ничего не умел, а капитан придерживался «естественного» метода обучения, развитого еще Яном Амосом Коменским. Например, показывал, как перебирают якорную цепь; я наблюдал.
– Вот оно, – говорил педагог, укладывая последнее звено, – теперь понял?
Я кивал, и мы переходили к теме «циклевка палубы».
За работой капитан менялся. Исчезала медлительность речи, благосклонная важность. Он беззлобно и необидно поругивался. От гордой личности командира отщеплялась новая ипостась, которую я привык называть запросто – Данилыч.
После рабочего дня мы отмывались в лимане. На остановке автобуса Данилыч, переодетый во все чистое, гордо откидывал голову. И я почтительно говорил:
– До свидания, Анатолий Данилович…
Сергей тем временем готовил документы. Это был процесс куда более трудоемкий.
Черное море – пограничное море. Для выхода на однодневную рыбалку – всего лишь! – необходимо:
– оформить «пропуск в море» на каждого члена экипажа;
– заполнить «отходную книжку» (указываются адреса и номера паспортов отходящих);
– при отходе – «взять отход» (в другой книжке, которую берешь с собой, проставляется печать);
– воротясь, «отметить приход» (снова печать);
– состоять членом обществ ДОСААФ и охраны природы;
– пассажиров не брать, двухмильной зоны не нарушать, к берегу не подходить.
Захватите с собой еще несколько бумажек – талон о техосмотре лодки, права на вождение малотоннажных судов – и ступайте ловите рыбу. Но учтите: для похода на яхте, который продлится не один день, документов требуется больше. Гораздо больше.
Сергей прогадал. Сидя на работе, будущий судовой врач неумело бил по клавишам печатной машинки. У него еще студентом выработалась дурная привычка: в минуты душевного волнения втягивать воздух сквозь стиснутые зубы, производя вопросительное шипение – «чш-ш-ш?», похожее на звук закипающего чайника. Теперь казалось, что к служебной машинке «Ятрань» подсоединен самовар. Кипение прекращалось только при появлении начальства; при появлении начальства маршрутные листы с именами далеких портов стыдливо прикрывал «Справочник по специальным функциям».
Мы с Сергеем оба работаем на физическом факультете Одесского университета. Сюда, в храм науки, доходят лишь отголоски борьбы за трудовую дисциплину. Взыскания ограничиваются тем, что у заведующего кафедрой грустнеют глаза. И все же будущий поход мы старались не афишировать.
На работе сгущалась атмосфера тайны. Я никому ничего не говорил, но все чаще меня отводили в сторону и требовали:
– Расскажи. Мне можно.
– О чем?
– Сам знаешь. Не маленький.
Завкафедрой, наоборот, ни о чем не спрашивал, даже о судьбе заброшенной статьи «К теории правила Урбаха». Видимо, он ничего не знал; и только его темные восточные глаза грустнели.
Я сам не вполне понимаю: зачем мы с Сергеем пытались хранить секрет? Не все ли равно, по какой причине сотрудник бездействует?… Скорее всего, в нас говорила суеверная боязнь спугнуть удачу. Предстоящее путешествие – удача, это подтверждали и вопросы сослуживцев. Была в их вопросах какая-то тревожная зависть. Завидовали даже не нам, не походу на яхте как таковому, а скорее самому факту случайности везения.
Мне кажется, что наше поколение не привыкло к подаркам судьбы. По-моему, нам все дается с запозданием, – даже лучшим из нас. «Опять недовольны», – скажет другое, старшее поколение. Да нет, мы довольны… Я не о довольстве говорю – о радости. Мы слишком долго не командуем полком. Чуть дольше, чем нужно, ходим в молодых специалистах. Чуть позже, чем хотелось бы, выходят в свет наши книги. Так – по ощущениям. Может быть, всё строго по заслугам, по справедливости и вовремя. Но вовремя – это чуть поздно для радости. И ревнует в каждом из нас неистребимый мальчишка не к заслуженному чужому успеху, вовсе нет. Хочется найти в старом башмаке под елкой хлопушку – просто так, ни за что. А может быть, это свойство не только моего поколения?
Как-то уже в конце июня заведующий кафедрой вызвал меня в кабинет, долго молчал. В его глазах стыла уже не грусть – мировая скорбь. Я почувствовал, что краснею. Профессор отвел взгляд и попросил:
– Расскажите… ну, вы знаете о чем. Мне – можно.
Единственным, кто не считал, что нам – и заодно им – повезло, были родственники.
– От таких предложений не отказываются! – убеждал я дома.
– Подобная возможность предоставляется раз в жизни! – патетически вторил Сергей, втягивая в себя воздух.
Ему приходилось трудно: нужно было уговорить жену, отца, мать, сына Сашу.
Тещу…
Родственники сопротивлялись как могли. Суть семейных тревог выразил пятилетний Сашка, сказав просто и серьезно:
– Утонете, папа.
Взрослые менее откровенны. Когда иссякали доводы о необходимости лечить зуб и белить кухню, они в отчаянии спрашивали:
– Ну почему он пригласил именно вас?!
Это был единственный вопрос, на который ни Сергей, ни я не могли ответить. Хорошо зная друг друга, в глубине души мы оба были уверены: в данном случае большую глупость делает не тот, кто опрометчиво согласился, а тот, кто опрометчиво предложил…
Сегодня я думаю по-другому. В нелепом способе подбора экипажа, который применил Данилыч, мне видится высшая мудрость. Вы зовете «сходить в Астрахань» всех подряд. Наконец кто-то соглашается. Тем самым выявлена натура с запасом авантюризма, достаточным для участия в подобном мероприятии.
IV
Лето вошло в полную силу. Акация зацвела и отцвела. Студенты схлынули; в пустых коридорах университета пахло почему-то цирком: опилками. Город раскалился, асфальт расплавился, ежегодный миллион отдыхающих прибыл и разместился. Сергей оформил – на этот незначительный факт следует обратить особое внимание! – и свой, и мой отпуск с шестого, как он сказал, июля.
Любое долгожданное событие обладает следующей особенностью: чем ближе подступает, тем нереальней кажется. Вечер перед отходом. Рюкзак собран; даже батарейку для фонарика в конечном счете добыть все-таки удалось. Паспорт, бумажник… как будто все. За вечерним чаем, убедившись в необратимости происходящего, домашние нехорошо молчат. Они-то поверили, зато я разуверился. Именно сейчас, когда суматоха сборов позади. К завтрашнему отплытию я равнодушен по той причине, что этого не может быть. И немного грустно: немного жаль, что закончен период подготовки, суетливый праздник предвкушения…
Утро. Сбегать из дому нужно именно утром. Знакомые вещи спят, и часы, бьющие в столовой пять ударов, бьют их сонно. Еще раз: паспорт, бумажник… как будто все. Накинув лямку рюкзака, я напоследок оглядел свою комнату.
Я ошибся: вещи не спали. Прямо на меня, в упор, укоризненно смотрел письменный стол. На столе стопкой, с вымученной добропорядочностью, были сложены книги и папки. Одна из книг лежала чуть в стороне, красноречиво распахнутая на середине научного предисловия. В одной из папок прятались выкладки, так и не доведенные до числа, и некая рукопись, застрявшая на странице четыре. Строго говоря, стол мой был прав. «Одумайся, – говорил стол, – еще не поздно! У каждого своя жизнь. Твоя, настоящая, – здесь. Ведь ты и сам не знаешь, зачем тебе понадобилось это дурацкое путешествие…»
Тут в коридоре зазвонил телефон: Сергей сообщал, что готов.
Вероятно, со стороны это выглядело бы странно: в пустой комнате, с рюкзаком за плечами, приличный молодой человек вдруг показал письменному столу язык. Резко повернулся, вышел. Щелкнул дверной замок. В подъезде, как всегда, пахло жареной рыбой. Дворничиха тетя Ира не спеша умывала двор. Автобус номер пятьдесят подвалил к остановке. Час спустя мы с Сергеем сошли в Бурлачьей Балке. Под обрывом блестел лиман, покачивались лодки, поджидало непонятное будущее.
Нам все еще везло.
V
Толком познакомиться с командой в день отхода так и не удалось.
Эта сцена запомнится мне надолго. С причала на палубу «Гагарина» перекинуты сходни; по ним, тяжело дыша, движется вереница людей. На мостках толпятся провожающие и сочувствующие. В стороне, на берегу, потявкивает свора «шанхайских» собак. Они волнуются больше всех.
– Пока наш поход напоминает помощь голодающим Поволжья, организованную одесским яхт-клубом, – смахивая пот, говорит Сергей.
Продуктов много, загружать их тяжело, но это работа осмысленная. Роль тушенки и джема в ходе будущего путешествия представляешь себе довольно наглядно. Противней перетаскивать канистры горючего, ящики инструментов, тюки парусины. Наконец, совсем непонятно предназначение мешка цемента и шести рулонов рубероида. В качестве заключительного аккорда мы переносим на борт восемь палок сервелата и… могильный памятник в виде треугольной плиты из нержавеющей стали. Соседи переглядываются. Собаки начинают подвывать. Спокойствие сохраняет только «Юрий Гагарин». Сверкая белой каютой, он стоит чистенький, подобранный, готовый к походу. Корпус немного наклонен, как при боковом ветре…
– Да он на дно сел! – вдруг восклицает Данилыч. – Видите, накренился?
И вот уже назад, на берег, перекочевывают канистры, цемент, рубероид… После этого судно вновь обретает плавучесть, а события разворачиваются стремительно.
Капитан взошел на борт и замер в неудобной позе. Он хотел казаться как можно легче.
– Теперь матросы… Даня… Саша…
Яхта все еще плавала.
– Отдать концы! – неожиданно скомандовал Данилыч.
«Гагарин» отошел, а мы с Сергеем остались на берегу, возле груды балласта.
– Несите все это к плавмастерским! – донеслось с середины лимана. – На глубокой воде загрузимся.
До плавучих мастерских было метров триста. Дорога есть дорога, даже трехсотметровая. В дороге всегда происходит что-нибудь веселое: отскочит колесо у тачки, и на ноги сыплется цемент; вылетит пробка из банки с керосином – и ноги опять чистые…
Наши действия заинтриговали Шанхай. На порогах куреней стоят люди. В основном это ветераны флота, люди непростой судьбы и непростого юмора. Стараемся не прислушиваться.
– Отдохнем… – Сергей втягивает воздух – «чш-ш-ш?», как закипающий чайник. – Я судовой врач, а не грузчик.
Мы останавливаемся, смотрим на гладь лимана. На «Гагарине», кстати, тоже не скучают. Яхта снова сидит на мели. Аврал идет своим чередом и на суше, и на море.
Плавмастерские. Крепкий забор. Охранник категорически отказывается открыть ворота. В то же время он не препятствует, когда мы начинаем перетаскивать через трехметровый частокол ценные горючие и смазочные материалы. К такому способу передачи грузов на расстояние он давно привык.
«Гагарин» покачивается на глубокой воде фарватера, он наконец «отмелился». Теперь нужно пересечь борта двух сейнеров и прогулочного катера. К груди липнет рубероид. Пот пахнет керосином. Последние усилия… Рубероид – на палубе.
– Заводи мотор! Отдать концы!
К выполнению последней команды мы уже готовы. Яхта не движется: на мели винт намотал водоросли. Капитан смотрит на Сергея. Бортовой врач успел проговориться, что когда-то он занимался подводным плаванием. Теперь, проклиная свою болтливость, Сергей лезет в холодную воду.
– Дайте нож! Маску! – доносится из-под кормы. Шанхай в восторге: операция проходит успешно. На недостаток внимания мы пожаловаться не можем:
– Иди посмотри на этих козлов, Витя… Витя!
– С-с-пирту… – Дрожа, хирург-подводник влезает на борт, делает неверный шаг и спотыкается о черный рулон рубероида.
– Пять г-греков в Оч-чаков везут р-рубероид, – изрекает он.
Это явное вранье. Стуча мотором, яхта идет к выходу из лимана и уносит на себе, согласно судовой роли, двух Кириченко, Нестеренко, Пелишенко и Осташко. Национальный состав команды строго выдержан.
Но никто не возражает: греков так греков. Главное в том, что «греки» наконец выходят в море.
VI
Мы вышли в море, и суета отъезда сразу отодвинулась, забылась. В море был небольшой ветер, короткая волна закипала пеной. Несмотря на грохот мотора, возникло ощущение тишины.
Я плохо помню этот первый переход от Ильичевска до Очакова. «Скатили» (облили) палубу; ее дерево под босой ногой влажное и теплое, словно кожа морского зверя. Сидим под стакселем; он отбрасывает странную, двойную тень – задерживает и солнечные лучи, и ветер… Из новых впечатлений это всё. В начале пути срабатывает какой-то предохранительный клапан: воспринимаешь не то, что ново, а скорее вещи обыденные, но деформированные, сдвинувшиеся с привычных мест.
Ильичевск, а потом и знакомая панорама Одессы скрылись за кормой. Последними исчезли трубы Пересыпи, на которые удобно править, возвращаясь с рыбалки. Сергей возится в каюте – стелит койку, устраивается. Сквозь квадратную дыру люка мне видна его сухая, аскетическая спина. Лег. Теперь виден живот, небольшая доброкачественная припухлость, довольно неожиданная на этом долгом костистом теле… Покряхтывает – что-то не так. Встает, перекладывает парус, заменяющий матрац, ложится и теперь от удовольствия даже постанывает. Все эти действия вполне в духе Сергея и как раз поэтому интересны. Каким он будет, мой старый друг, в новых условиях путешествия? И каким буду я сам?
«Гагарин» еще не вышел из вод Одесского залива. Тут все знакомо: ветры – «широкий», «с угла», «молдаван»; течения, в том числе «донка», при которой может прийти замор; породы оседлой и проходной «белой» рыбы; признаки погоды; сезонный окрас воды…
Когда-то мне казалось, что я неплохо знаю Черное море. Но сегодня я смотрю на зеленоватую воду, на рыжие глинистые обрывы другими глазами. Что же я знал? Небольшой участок от Санжейки до мыса «Е», фрагмент, который самонадеянно назвал Черным морем. Скоро он останется позади. А что дальше? Есть ли у Крыма аналог «молдавана», дующего непременно сутки, трое или семь? Каковы бычки возле Керчи? Ловят ли на «самодур» в Каркинитском заливе?…
Я чувствовал себя в положении сванского долгожителя. Всю жизнь он ничего, кроме гор, не видел и думал, что уж горы-то знает. И вот старика вытаскивают из его ущелья и везут в Москву, чтобы разобраться, почему он, собственно, дожил до ста сорока лет.
– Что это?! – с изумлением восклицает старец, глядя вниз из окна самолета.
– Как «что»? Это же, дедушка, ваш родной Кавказский хребет!
Глава 2
У ТЕТИ ПАТИ
I
– Готовьте «Яшку», – разбудил меня голос капитана, и я сразу вскочил с радостной мыслью: «Путешествие началось!»
«Гагарин» стоял на якоре. Днепро-Бугский лиман – просторный, на мелководье заросший – напоминал одновременно и реку, и море. На берегу Очаков не менее успешно стирал грань между городом и деревней. Над склоном поднимались каменные дома, а вниз, к воде, сбегали откровенно сельские хаты. Под утренним солнцем зеленый городок выглядел приветливо.
Даня и Саша опускали за борт «Яшку». Только сегодня я как следует рассмотрел всех троих. Даня, сын капитана, которого сам Данилыч называет «мастером по парусам», ростом был в отца – небольшой. Волосы и зачатки отпускаемой бороды черные, а лицо узкое, подвижное, хитрющее… Саша казался старше, был чисто брит и коротко стрижен; такие юноши, подтянутые, с твердыми глазами, нравятся застенчивым девушкам и авторам плакатов «Спорт – это жизнь». «Яшка», складной железный ботик, больше всего напоминал корыто.
– За что его так прозвали?
– «Яшку»? – переспросил Даня. – Ты меня спроси: я знаю? Я не знаю. За характер. Сильно вертится.
– Доставайте рубероид, – скомандовал капитан. – Завезем его тете Пате, вот оно.
Таким образом разъяснилась одна из вчерашних загадок. Рубероид предназначался тете Пате.
До берега было недалеко. В целом перевозка напоминала известную задачу о волке, козе и капусте. «Яшка» вмещал только двоих. Или одного члена экипажа и два липких рулона, но и под этим грузом, оправдывая свою кличку, «сильно вертелся». Саша отвез меня, я – Даню, Даня – рубероид и судового врача. Последними прибыли Сергей с Данилычем, и капитан попросил, чтобы впредь за ним присылали кого-нибудь с ногами покороче.
Мы уже знали: вчерашний маневр, когда яхта прошла мимо причалов рыбозавода и в полной темноте отдала якорь, имеет специальное название – «стать на траверзе тети Пати». Под обрывом, у самой воды, приютился домик. Несколько фруктовых деревьев, огород – словом, небольшое деревенское хозяйство. У крыльца был установлен рукомойник, похожий на самовар братьев Черепановых – такой же медный и пятиведерный.
Мы занесли рубероид во двор. Данилыч скрылся в доме.
– Моя сестра, – торжественно представил он, появившись на крыльце с невысокой пожилой женщиной. – Клеопатра Даниловна.
– Здравствуйте, – приветливо сказала тетя Патя. – Идемте чай пить.
Тетя Патя жила одна. Она была, по-видимому, лет на десять старше брата, и за чаем с какими-то необыкновенно вкусными булками меня поразила та ласковая почтительность, с которой обращался к ней Данилыч. Он ей – «вы», она ему – «ты».
– Самой разве можно, Патя? Я имею в виду, при вашем здоровье. К нам не нравится – к Николаю переехать можете, вот оно…
– Оставь, Толя. Свой дом… и так пораскидало всех. Ты вот пришел, проведал – и спасибо. Кушайте, молодые люди…
Молодые люди, впрочем, только это и делали. Разговор о переезде велся явно не впервые и понапрасну; племянник Даня – тот вообще скромно помалкивал.
– Да, вот что, – неожиданно вспомнила тетя Патя, – берегитесь смотрите… Выходной створ из лимана поменяли, мель там из-за дамбы новая. Карту и лоцию принесешь, Толя, – я покажу…
Мы с Сергеем переглянулись.
– А как же! – гордо сказал, заметив это, Данилыч. – Из потомственных очаковских лоцманов Кириченко, вот оно. Патя у нас за старшую.
– Вы его не очень слушайте, молодые люди. Какой я лоцман. Вот Толя смолоду и вправду на сейнере рыбачил…
Мы с Сергеем снова переглянулись. Образ капитана начинал проясняться. Вопрос «Как портной попал в мореходы?» видоизменился: теперь мы спрашивали себя, почему моряк угодил в портные.
II
В город поднялись по тропке, идиллически заросшей лопухами. С обрыва открылся лиман, оконечность Кинбурнской косы – и наш «Гагарин», мелко нарисованный на голубом.
– А ну, щелкни! – попросил Даня.
На шее судового врача висели два фотоаппарата, но он только вопросительно – «чш-ш-ш?» – втянул в себя воздух…
Так бывает всегда. Подготовка к путешествию ведется неделями. Составляются списки, в списках проставляются птички. А в пути оказывается, что самое необходимое все-таки забыто. Фотопленка, например.
Осмотр Очакова приходилось начинать с магазинов. Капитан тяжко вздохнул – и отправился на заставу, к пограничникам. Такой порядок действий впоследствии повторялся в каждом городе.
Когда обнаруживаешь очередную статью дефицита, всегда хочется выпить. Пленки в Очакове не было; не сговариваясь, мы свернули в пивбар. Уже у стойки Саша заявил: пива не пью, вредно.
– Совсем не пьешь? – уважительно спросил Сергей.
Трезвенник обиделся.
– Совсем – так не бывает. Матери обещал…
Мне показалось, при этих словах Саши Даня украдкой ухмыльнулся.
В подвальчике царила прохлада, развешанные по стенам сети прикрывали узор из раковин мидий. Экипаж не спеша прихлебывал из кружек – и приглядывался друг к другу.
– Вот вы – физики, – вдруг решительно сказал Саша. – Объясните: почему в горах холодно?
– Ну… потому что высоко. – Честно говоря, я немного опешил.
– Нет, это мы знаем: лучи солнца нагревают землю, а потом уже от земли – воздух. А склоны гор лучи тоже ведь нагревают!
Пришлось объяснять подробно. Сергей помогал. Даня сначала заинтересовался, но очень скоро отвлекся, зевнул…
– Ше за дела? – пробормотал он, когда речь дошла до температурного распределения Больцмана.
«Ше» вместо «что» Даня произносил с тем смачным акцентом, который присущ, по мнению москвичей, всем одесситам. Саша был неумолимо последователен.
– Вот теперь ясно, – наконец сказал он. – Так я про это и читал.
– Ты что ж, проверял нас?! – вскипел Сергей.
Я невольно засмеялся. Пивной диспут имел свой смысл – как часть путешествия, этап знакомства с попутчиками. Пока что Даня представлялся мне довольно милым разгильдяем, с ним будет легко, а вот Саша… Кстати, когда мы выходили из бара, он объявил:
– Подождите. Мне позвонить нужно… матери.
При этом покраснел, и почему-то снова по хитрому лицу Дани пробежала усмешка.
А потом наконец мы познакомились и с Очаковом. Музей Суворова располагался в бывшей церкви. Церковь, в свою очередь, была переделана из мечети после Кинбурнской виктории, а теперь над ее куполом виднелся флюгер, на флюгере – звезда. Сам Александр Васильевич – сухонький, на невысоком постаменте – зажимал рукой рану на боку. Другой рукой он указывал в сторону косы, где двести лет назад шел бой. Сорок лет назад с помощью азиатской хитрости, похожей на суворовскую, на косу был заманен и разгромлен десант немецкий. В музее были составлены в пирамиду кремневая «фузея», трехлинейка и карабин. Недалеко от бронзовой пирамиды ядер с орлом на вершине – памятника бригадиру Горичу – стоял на мостике броненосца лейтенант Шмидт. Это был Очаков большого славного прошлого.
И был современный Очаков, зеленый и провинциальный, центр небольшого хлеборобного района, город рыбаков. Под заголовком местной газеты отмечалось, что она «під час жнив виходить щодня». Стенд рыбозавода обещал увеличить выпуск продукции на пару тысяч «условных банок». Поверх заборов на улицы переваливалась тучная зелень, и шлепались на тротуар переспелые вишни.
– Не похоже, честно говоря… – задумчиво сказал Сергей.
– Что «не похоже»?
– Что какие бы то ни было грядущие времена вторично назовут «очаковскими»…
Странна вообще судьба этих городов – Азова, Очакова, Измаила, Аккермана. Когда-то это были ключи к морю, крепости, запиравшие устья больших и великих рек, стратегические узлы, за каждый из которых напряженно боролись две империи. Ни один из них впоследствии не сохранил военного значения, ни один в дни мира почему-то не стал крупным портом. Но, кажется, они и не жалеют о былом величии. Всего насмотревшись, все испытав, города, как старые мудрые люди, приобрели и ценят одно: тишину.
III
– …Баклаша! Иди чисть картошку! Иди… чисть… КАРТОШКУ!!!
Нарушая заслуженную тишину Очакова, крик Сергея плыл над Днепро-Бугским лиманом.
Согласно указаниям Данилыча, после обеда команда собралась на борту яхты. Капитан объявил: пограничники дали добро до Железного Порта. Переход предстоит большой, нужно приготовиться: набрать свежей воды, сварить на весь завтрашний день борщ…
– Кар-р-р… тошку-у! – неслось над лиманом.
Сергей взывал ко мне, используя студенческую кличку Баклаша, происхождение которой мы оба успели забыть.
Я стоял на берегу у крана. Афоризм управдомов гласит: «Струйка воды толщиной в спичку дает утечку 480 литров в сутки». В этом я убедился воочию, набирая тридцатилитровый бочонок-анкерок в течение полутора часов. За это время крик Сергея надоел даже памятнику Суворова. Судовой врач, несмотря на свой рост, не отличается мощным сложением. По-настоящему могучи у него две вещи: нос и голос. Первый обременяет только самого Сергея; но вот голос, в сочетании с полным отсутствием слуха и умением играть на гитаре, небезразличен и для окружающих. Как хорошо, думал я, что гитару вместе с фотопленкой он тоже забыл! Крик с борта неожиданно усилился: теперь в нем можно было разобрать и «вот оно» Данилыча, и «ше такое» Дани. Судя по отголоскам, мастер по парусам хотел получить увольнительную, чтобы сходить на танцы. Капитан возражал. Шла подготовка к завтрашнему выходу, рождались традиции…
Вечерний, прощальный чай пили снова у тети Пати. Потом она вышла на берег нас проводить.
Уже смеркалось. Когда «Яшка» по своей челночной системе доставил последнего из нас на борт «Гагарина», одинокую фигурку Клеопатры Даниловны с трудом можно было разглядеть в тени обрыва. Но по воде вечером видно лучше; тетя Патя наверняка различала силуэт яхты на подернутом рябью лимане, и черную тень строящейся дамбы, и буи фарватера, ведущего к проходу в море. Привычное одиночество?… Не знаю. Меня мучила, раздражала догадка: кроме лоции и выходных створов эта пожилая женщина знает что-то еще, мной накрепко забытое, нечто такое, что я знал в детстве; знал, да забыл… Рядом со мной шумно вздохнул Данилыч.
– Давайте ложитесь. Завтра подниму рано. Завтра большой день, вот оно.
Капитан был прав. Завтра – первый переход «без берега» до Тендры, завтра начнутся глухие, заповедные углы моря, лежащие в стороне от обычных судовых путей. В сущности, завтра по-настоящему и начнется путешествие.
Ночью каюта похожа на камертон. В борт над самым ухом звонко стучалась днепро-бугская рябь. Щелкала по мачте «Гагарина» какая-то снасть.
– Интересно, – спросил в темноте Сергей, – почему люди едут отдыхать в Одессу?… По-моему, в Очакове лучше. Спокойнее…
Я не ответил. Вечерний бриз над лиманом уже стихал: снасть щелкала по мачте все реже и размереннее. Этот звук ритмизовал ночь. С фарватера донесся одинокий рев выходящего в море судна. Мы с Сергеем оба несентиментальны; нам по тридцать лет, за свою треть века мы немало поездили. И все же, как в детстве перед рыбалкой, нам обоим не спалось в эту ночь. Путешествие только начиналось, и Дух Приключений, навалившись на каюту, жарко дышал в приоткрытый люк.
– Вот что я надумал, Баклаша: мы будем вести дневник, – сказал Сергей уже после полуночи.
Я улыбнулся: наши мысли совпали.
– Сам подумай, – продолжал судовой врач. – Люди прочтут дневник, так?… Узнают, что в Очакове спокойнее, поедут в Очаков. И тогда спокойнее станет в Одессе.
Глава 3
ЗАПУЩЕННАЯ КОСА
11 июля. Ветер NO.
Переход Очаков – остров Джарылгач.
Из судового журнала
I
Капитан поднял нас ровно в четыре. Молча, на ощупь, съели по два холодных скользких бутерброда. Было еще темно, когда «Гагарин», сонно стуча мотором, пошел к выходу из Днепро-Бугского лимана. Даня и Саша после подъема якоря легли досыпать. Мы с Сергеем заступили на свою первую вахту.
Все утро я находился под впечатлением следующих двух обстоятельств. Первое: чтобы завести мотор – тракторный дизель Т-40, – нужно щелкнуть красным рычажком и нажать кнопку «пуск». Второе: курс на Тендру – 170, но мы будем держать 165, потому что у «Гагарина» есть тенденция уваливать вправо. Подобные факты могут радовать только профанов. К счастью, мы с Сергеем были именно профанами.
В это утро я вспомнил о своей давней и короткой карьере альпиниста. Все-таки самый первый сезон в горах был и самым лучшим. Читая о покорении сверхсложных вершин, о восхождении на восьмитысячники, я всегда потом думал: «А как бы написал об этом семнадцатилетний городской мальчик?» Существует понятие «замыленный глаз». Когда во время войны нужно было подсчитать число огневых точек противника, приглашали разведчиков с соседнего участка фронта. Свои не годились: они многого не замечали, у них был замыленный глаз. Иногда приглашали даже не профессионалов, а разведчиков-дилетантов. «Вот чего не хватает книгам о горах, – думал я, – дилетантства». Вчера мы с Сергеем решили вести дневник; и я с гордостью понимал, что чего-чего, а уж дилетантства в нем будет хоть отбавляй…
Облачный рассвет зафиксировал отсутствие берегов. Солнце долго барахталось в дымке, море было выдержано в приглушенных пастельных тонах.
– Чарку тому, кто первым увидит маяк! – объявил капитан, и вахта облепила мачты так густо, как только может облепить две мачты вахта из трех человек.
– Вот оно! – в среднем роде определяя навигационное сооружение, закричал Данилыч. – Северный Тендровский!
– Где? – недоверчиво спросил я.
Обещанная чарка ускользала. Прошло полчаса.
– Ну глаза у старика… – наконец уважительно прошептал Сергей. На горизонте медленно проявлялась вертикальная черта. Вышло солнце; на заискрившейся молочно-голубой фотобумаге преступили контуры домов. «Гагарин» повернул, обходя оконечность косы, и я почувствовал, как яхту подхватила и принялась раскачивать широкая зыбь открытого моря.
– Это и есть та самая Тендра? – спросил Сергей.
Я кивнул. Маяк и немногие строения отходили назад; мимо борта потянулась невысокая желтая полоса. Послышался равномерный, всепроникающий грохот прибоя.
Это и была Тендра, «та самая». Я уже бывал здесь и хорошо запомнил приволье берега, утонувшего в синеве, пограничное безлюдье и заповедное обилие рыбы в чистом, широко распахнутом по обе стороны косы море. Тендра – остров загубленных начинаний. Полузанесенные песком остатки рыбозавода; разрушенный дельфинарий; развалины усадьбы, где какой-то помещик когда-то пытался разводить лошадей… Ныне в трещинах фундамента прячутся змеи, а табуны одичавших лошадей вольно кочуют по косе. Им нетрудно избегать людей: небольшой очаг цивилизации теплится только на «головастике», которым оканчивается Тендра. Летом морской гидрофизический институт, учреждение финансово бодрое, завозит сюда приборы и материалы. Летают вертолеты, немногочисленное местное население поставляет науке рыбу и молоко. Местного старожила Федю назначают лаборантом. Потом приходит осень, и научное начинание тихо гаснет. На зиму Федя становится кладовщиком, а долгими ночами воет ветер, шипит на песке холодная пена, кричат птицы и одиноко ржут над морем лошади. Прекрасные диковатые, запущенные места.
Но все проходит, дорогой читатель. В первый раз, уже довольно давно, я был на Тендре с девушкой. Нас привез, выдав за начинающих гидроакустиков, мой приятель, действительный гидроакустик. Нам показали нашу лабораторию – стеклянную трубу, где во взвешенном состоянии прозябал какой-то буек, – и больше не беспокоили. В первый день мы пошли на южный, дальний от поселка берег, и в первый же день видели табун, – лошади купались в море и бесшумно ускакали при нашем появлении. На обратном пути мы спугнули в степи русака, убегавшего нехотя, ленивыми петлями; а из воды, с подводной «загребы» – мели, что тянется вдоль всей Тендры, – нас самих спугнул деловито охотившийся дельфин… На второй день я занялся рыбалкой, а на четвертый Ира сказала: с нее хватит. Может быть, ледяным тоном отчеканила Ирина, и ее чуть выпяченная, надменная нижняя губка дрогнула, – может быть, я хоть сейчас оторвусь и уделю ей минуту внимания?
Я смутно чувствовал ее правоту. Брезгливо держа подальше от себя очередной кукан с бычками, девушка одиноко стояла на диком тендровском берегу. Маечка «Адидас» почему-то усиливала ощущение ее трогательной незащищенности перед миром палящего солнца, пустой синевы, даже перед какими-то пустынными жучками, равномерно подпрыгивающими над грудой сухих водорослей у ее ног… Что касается меня, то я ловил рыбу, ловил вторые сутки – дорвался! – и, как назло, именно сейчас одна из удочек изогнулась… выпрямилась… Так берет камбала.
– Но клюет же! – пробормотал я. – Что делать, Ириша?…
– Ах, делать что?! – Ее лицо прелестно порозовело от гнева. – Подсекай, раз клюет!..
Все проходит, читатель. Когда я вторично побывал на Тендре, клевало хуже. Компания на сей раз была чисто мужской. Камбала уже не попадалась. Меньше стало лошадей: местные и раньше отстреливали двух-трех на мясо каждую зиму, но в том году, по здешним масштабам обезрыбев, попытались возместить рыбалку охотой – и увлеклись. Старожил Федя уверял, правда, будто облаву на табун организовали для заезжего начальства – не то военного, не то ученого… Но главное, в море у Тендры впервые пришел замор.
Я сам наблюдал один из приступов отравленной воды. В полдень, при полном штиле, вода над загребой неожиданно приобрела красноватый оттенок. Потом эта полоса поползла к берегу.
Ничего страшного как будто не происходило. Наоборот: над водой, над каждым квадратным метром поверхности вдруг весело начали подскакивать рачки – мелкие черноморские креветки, и весело заорали, все вдруг поднявшись в воздух, тяжелые мартыны. Этих крупных чаек расхаживало в тот день по берегу непривычно много даже для Тендры.
Искупаться в тот день нам не удалось: красное течение было ледяным и пованивало сероводородом. Набрали на уху немного рыбы – вялое месиво лежало на дне у кромки прибоя – и вечером улетели в Одессу. Чайки же продолжали пировать. Они вели себя точь-в-точь как отдыхающие на пляжах Одессы или Каролино-Бугаза, где замор давно уже не редкость. Особенно счастливы ребятишки: черпают уснувшую рыбу ведерками, трусиками, прямо руками – и бегут хвастаться маме. И мамы, конечно, рады искренней детской радости.
«Первое письменное упоминание о красных приливах относится приблизительно к XVI веку до нашей эры… Заморы вызываются ядом перидиней, а также дефицитом растворенного в воде кислорода, который наступает в результате массового отмирания этих одноклеточных водорослей… Количество вспышек в последние годы заметно возросло… стало ежегодным явлением у берегов северо-западной части Черного моря на участке длиной не менее 500 километров… Судя по всему, это связано с возросшей концентрацией органических веществ в воде рек и в местных стоках населенных пунктов, портов, отдельных предприятий… Сейчас данное явление изучается… Причины возникновения и биологические последствия красных приливов до конца не расследованы».
Науку иногда отличает удивительная стыдливость. Что касается Тендровской косы, то благодаря удаленности (относительной!), благодаря пограничной зоне (минус на минус!) Тендра пока еще сравнительно богата, сравнительно нетронута. Сравнительно. Надолго ли?
II
Данилыч выключил мотор.
«Гагарин» шел вдоль Тендры уже пятый час. Продвижение вперед внешне никак не сказывалось: за Морским маяком коса заворачивает, сужается и затем тянется к юго-востоку бесконечной, безлюдной, без единого ориентира полосой почти на сорок миль. Вот и сейчас место на берегу ничем не выделялось – только за косой, с лиманской стороны, был виден накрененный корпус старого судна.
По приказу капитана Даня извлек из трюма цемент и могильный памятник.
Мы отдали якорь и отпускали цепь, пока яхта не приблизилась к полосе прибоя.
– Готовьте «Яшку». Поедут Даня и Слава, – хмуро сказал капитан.
Два года назад «Гагарин» остановился – «вот как сейчас» – недалеко отсюда, в районе Белых Кучугур. Погода была прекрасной, экипаж плескался в теплой воде. И вдруг тогдашний боцман, крепкий сорокалетний моряк, старый друг Данилыча, как-то странно вскрикнул. Позже экспертиза установит – разрыв аорты, смерть наступила практически мгновенно. О подробностях капитан не распространялся, да мы и не расспрашивали.
– Сердце было больное. А море любил, – только и сказал Данилыч.
Я невольно поежился. Над береговым песком висело знойное марево. Грохотал прибой, слышались одинокие вопли чаек. Монотонность Тендры, ее романтическая уединенность может вызывать и гнетущее чувство: нечто первобытное, мрачное… Сейчас, впрочем, перед нами была простая задача – завезти памятник и цемент на берег. Накрененное судно – база группы ученых-биологов во главе с профессором Шевалевым; он и завершит дело.
– Установить не здесь нужно, до Белых Кучугур не доберемся, долго. Море не ждет, вот оно, – пояснил Данилыч и добавил: – Володя бы нас понял.
Впервые в жизни я надел спасжилет. Под тяжестью цемента, стальной плиты и Дани, сидевшего на веслах, борт а «Яшки» едва поднимались над водой. Я прыгнул в воду и поплыл сзади, придерживая корму и стараясь не думать, накроет ли меня памятником, если прибой перевернет лодчонку.
Все произошло быстро: достигли загребы, я всем телом почувствовал, как напряглась, упруго сжалась над мелью волна – и вот мы уже летим в пене брызг на гребне, с яхты что-то кричат, опять участок спокойной воды, Даня рвет весла, удар новой волны, скрежет – и оба десантника сидят, тяжело дыша, на влажном скате песка…
– Молодцом! – прокричал Сергей.
Даже его голос глох в равномерном гуле; но когда мы вытащили «Яшку» подальше на берег и двинулись вглубь Тендры, шум прибоя неожиданно быстро затих.
Невысокие дюны скрыли море. Коса была здесь шириной метров двести; болотца, заросшие камышом, уживались с полупустынной колючей травой. Из травы вдруг поднялись как бы струйки тумана; я с удивлением увидел, что Даню заволокло плотное сизое облако.
– Ше такое?! – пронзительно вскрикнул мастер по парусам. Но объяснений не потребовалось.
Это были комары.
…Только путешествуя, можно испытать подобные контрасты. Минуту назад мы чинно шагали, сгибаясь под печальным грузом; минутой позже, отмахиваясь от комаров нержавеющей стальной плитой, по косе мчались двое бесноватых. Двухсотметровка была преодолена за время, рекордное для парного бега с памятником; на лиманском берегу мы бросили символ вечного покоя на песок и стали с наслаждением чесаться освободившимися руками. Был момент бесцельных прыжков; был момент, когда мы догадались нырнуть, и комаров стало меньше; а потом нас опять охватила тишина невозмутимой Тендры.
– Есть тут кто-нибудь? – громко спросил я.
– Люди! Профессор! – закричал Даня.
Молчание. Наши голоса глухо и неразборчиво повторил корпус старого судна. Я разглядел его название – «Мгла»; букву «л» почти целиком съела ржавчина. В мелкой воде, в уютной тени под бортом суетились непуганые креветки. Корма плотно сидела на песке.
– «Сидячий Голландец», – определил Даня… Взобрались на покатую палубу. Здесь кто-то жил – висело белье, валялись немытые кастрюли, – но иллюминаторы были затянуты паутиной, остатки гречневой каши в котелке покрывал слой плесени… Дверь завизжала на ржавых петлях.
– Алло! – не выдержав, непочтительно заорал Даня в душную полутьму рубки. Тишина. Мы боязливо зашли и сразу увидели на столе записку: «Буду пятнадцатого. Шевалев».
– Ну, оставим памятник здесь, напишем, ше к чему, – предложил Даня.
Иного выхода не было; но я наглядно представил, как пожилой профессор вечером, под не умолкающие вопли чаек, возвращается на «Мглу», заходит в каюту…
– Хочешь его подготовить? – с полуслова понял мастер по парусам. – Очень просто: можем на подходе таблички натыкать. Подходит к трапу профессор – ше такое? – «Осторожно, памятник!». Поднялся на палубу: «Не волнуйтесь, сейчас будет памятник!» И тогда заходит он в рубку уже подготовленный. А тут – памятник…
– Тебе смешно? – Я холодно поглядел на хитрющую физиономию Дани, распухшую от комариных укусов, и невольно расхохотался.
Я был не лучше Даньки; нас обоих могли извинить лишь все те же контрасты путешествия и фраза, уже произнесенная Данилычем: «Володя бы понял». И я от души надеялся: он понял бы.
III
Как будто и не было остановки, десанта, комаров… Стоило поднять якорь, завести мотор – и «Мгла» быстро исчезла из виду, сгинула. Все так же пусто на берегу. Ни судна, ни паруса в море. Грохочет прибой, грохочет мотор, и течет, течет, течет мимо борта, исчезая по обе стороны горизонта, желто-зеленая кайма бесконечной Тендры.
Оба матроса, поклонники хатха-йоги, уселись в позе лотоса у основания бушприта. Мудрую неподвижность двух спин нарушал только покусанный Даня: интенсивно почесывался. Затылок Саши был утомительно бесстрастен. Данилыч, для которого восточная способность сидеть без всякого дела, по-моему, просто недоступна, не выдержал:
– Уйдите оттуда! Я имею в виду… нос загрузили, вот оно! Даня! Ты же взрослый парень!
– Ой, батя, ну ше ты начинаешь?! – вспыхнул взрослый парень.
Саша, надо сказать, повиновался молча, сразу; и Даня, пошумев, вскоре последовал его примеру.
В паре «Даня – Саша» лидер, безусловно, Саша, несмотря на то, что мастер по парусам общительнее, живее, да и соображает быстрее. Оба студенты, учатся вместе. Легко могу себе представить, как Даня, на лету схватив какую-нибудь учебную премудрость, после занятий растолковывает ее Саше. Наоборот представить не получается. А главный у них все-таки Саша. Преимущества характера, «глубина», «цельность»? Последнее – пожалуй.
Следит Саша за собой чрезвычайно. Опрятен до полной накрахмаленности. Самолюбив. Когда в состав десанта на «Мглу» вместе с Даней, опытным в обращении с «Яшкой», капитан включил меня – уж не знаю, почему, – Саша, я заметил, покраснел и отвернулся. Но промолчал, как и сейчас, после замечания Данилыча, – то ли чтоб не нарываться, то ли из уважения к субординации, которая у людей такого склада естественно вытекает из уважения к себе самому. Будучи оторван от йоги, он спустился на камбуз, достал миску с морковью, устроился на баке и методично захрустел.
– Любишь морковку?
– При чем тут «любишь»? Полезно. Семь процентов минеральных веществ… – Матрос Нестеренко помолчал.
– Вот ты, кажется, физик? – Видимо, Саша считал, что этот факт моей биографии требует ежедневного подтверждения. – Объясни: почему маятник Фуко колеблется в одной плоскости?…
Я объяснил. Маятник маятником, но по совокупности все это даже загадочно. Если Саша таков, каким он кажется, и только, то кой черт понес его на яхту? Что он здесь надеется найти?… Не все до конца понятно и в отношении к нему Дани: мастер по парусам вроде и подчиняется авторитету (какому?), и подсмеивается над «цельностью», но далеко не заходит, обязательно остановится… Их как будто связывает общая тайна или происшествие, в котором Даня чувствует себя виноватым. Что-то промелькнуло, например, во время «звонка матери»… Может, я и фантазирую, но ведь должен существовать у Сашиной однозначности какой-то человечный вывих!