Читать онлайн Гойда бесплатно

© Джек Гельб, 2023

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Часть 1

Глава 1

Октябрь. 1564 год.

Поля давно остыли от жаркого лета. Открытые просторы переходили в леса, потерявшие свою пышную листву. Чёрными силуэтами высились стволы деревьев, меркнущие с наступлением по-зимнему морозных сумерек. Далеко за зубастой кромкой леса догорало ярко-янтарное солнце. Вороньё уже щёлкало клювами, предвкушая пиршество.

Мужчина был высокого роста, широк в плечах, и под его тяжёлой поступью оставались глубокие следы в промёрзшей чёрной земле.

– Фёдор! – громкий раскат баса прокатился над полем. Вороны взлетели, метнувшись к другой добыче.

– Фёдор! – раздалось вновь, лишь хлопанье крыльев улеглось.

Голос срывался на надрывный низкий хрип. Взгляд воеводы метался по очертаниям тел, павших в битве, боясь узнать среди них знакомое лицо. Он вглядывался в потемневшие лица, хмуря свои густые, чёрные с проседью брови. Он опустил взгляд на землю, продолжая переходить от трупа к трупу. Тела мешались в полумраке, который сгущался с каждой минутой. Сердце могучего воеводы едва не замирало от страха. Он опустился к бездыханному телу юноши. Чёрные волосы слипались прядями от крови, вытекавшей из обширной раны на затылке. Воевода на мгновение замер. Сглотнул. Взяв волю в кулак, он был готов принять этот удар судьбы и, наконец, решился перевернуть тело мыском сапога на спину. Даже в царившем полумраке мужчине хватило беглого взгляда на погибшего – это точно не его сын.

– Басман! – кто-то окликнул его.

Мужчина сразу же обернулся.

– Алексей! Живой сын твой, гляди, как скачет!

К Басманову уже мчался конь с юным всадником. За пару метров юноша спешился, едва ли не на ходу. На белой коже багрянел румянец от холодного ядрёного воздуха. Сквозь густой ряд чёрных ресниц безумно сверкали голубые миндалевидные глаза. Несмотря на тяжёлое дыхание и шаткую походку, ему всё же удавалось выглядеть непринуждённым.

– Что ж ты, батюшка, уж схоронил меня? – усмехнулся Фёдор, хотя его голос звучал слабо.

Алексей опустил свою тяжёлую руку на плечо сына, оглядывая его с ног до головы, и сердце старого воеводы от облегчения будто забилось вновь.

– Только попробуй, сволочь, чтобы я тебя хоронил, – пробасил воевода, придерживая сына за плечо и оглядывая его.

Облачение юноши было потрёпано долгой битвой и погоней, в которую они пустились с отцом. Справа оголилась чешуя кольчуги, испачканная в крови и грязи.

– Узнаю своего отца – едва увидел меня живым, так сразу я тебе чем-то неугоден, – притворно вздохнул Фёдор.

– Помалкивай. Много крови потерял, – коротко ответил Алексей.

– Татарской пролито ещё больше, – юноша задумчиво оглядел поле боя.

Воеводе приходилось напрягать зрение, чтобы различать силуэты людей в сгущающемся мраке. Вороньё уже слетелось попировать. Гомон их наполнил ночной воздух.

– И пленных взяли, – довольно произнёс мужчина, вглядываясь в поле битвы. – Таких именитых только и ждут от нас.

Отец и сын вернулись победителями. Послание об их доблести было составлено и отправлено в Москву. Поместье Басмановых располагалось на берегу широкой реки Оки. Листья уже отгорели огненными цветами, давно опали, устилая реку, и деревья стояли голые в преддверии особенно холодной зимы. Верною службой Алексей Басманов добился исключительного положения. Будучи воеводой крутого нрава и незаурядного ума, он не раз отличился за долгие годы службы государю. В награду семье Басмановых было пожаловано это поместье до тех пор, пока сей славный род служит царю верой и правдой.

Алексей был горд своей победой, но она не задурманила разум опытного воеводы. Много пороков было на его душе, но не тщеславие. Он следил за новостями с других краёв – судьба Руси находилась под угрозой. Царские войска терпели одно поражение за другим в Ливонской войне, и каждая дурная весть с поля битвы испытывала терпение государя.

За долгие годы службы Алексей твёрдо усвоил лишь одну вещь – наперёд ничего знать никому не дано. Сейчас они вернулись с сыном с гордо поднятой головой, но всё могло круто измениться. Много именитых семей теряли благосклонность государя, а их родословные были древнее, что уж говорить о молодом роде Басмановых.

Сколько ещё продлится их век – один только Бог ведает.

Погружённый в эти тяжёлые думы, он сидел во главе стола, а его сын по правую руку. Фёдор же был менее мрачен – славная победа в нелёгком бою, гордость за отца и довольство собой сопутствовали хорошему расположению духа. Да и самые мрачные мысли не могли испортить вид Басманова-младшего – уж больно тот был хорош собой. Чёрные длинные волосы, бледная кожа, соболиные брови, а из-под них глаза васильковые – все девки вокруг вздыхают по нему. А в бою-то юнец как хорош! Резвый, ловкий, точный – и вместе с тем хитрый и искусный.

Воеводы иной раз говорили Алексею: «А Федька твой с саблей да в седле родился, что ли? Сколько, говоришь, ему от роду? Семнадцать? Ну, Алексей, удалый воин – твой сын, гляди, вскоре и затмит тебя отпрыск-то!»

Едва в коридоре послышались частые торопливые шаги, Алексей поднял свой угрюмый взгляд. В зал вошёл привратник и низко поклонился, едва переступив порог, затем снял шапку и прижал её к своей груди.

– Пётр Иванович Хворостинин прибыл из Рязани с наказами от государя, – доложил привратник, продолжая неловко кланяться.

– Зови его, окаянный, чего уж! – бросил Алексей, сжав кулаки в нетерпении.

Привратник тотчас же метнулся к дверям и скрылся в коридоре. Через несколько мгновений зашёл мужчина. Лицо было будто грубо выточено из цельного камня. До бороды и усов, закрывавших пол-лица, уже успела коснуться седина. Ростом Пётр был чуть ниже Алексея, но так же широк в плечах. Его твёрдая поступь, суровый взгляд, грубая обветренная кожа лица и рук выдавали в нём человека ратного. Гость имел при себе на поясе лишь кинжал полуметра длиной, за который он держался своей грубой рукой. Алексей встал из-за стола и большими шагами вышел навстречу своему ратному другу.

– Рад видеть тебя в доме моём! – радушно произнёс хозяин, обнимая гостя.

Фёдор, едва они встретились с гостем взглядом, плавным жестом пригласил его к столу, тут же посмотрев на холопа, прислуживающего при обеде. Тот тотчас принялся подавать кушанья и питьё. Басманов-младший занял своё место по правую руку от своего отца, гость же сел слева от Алексея.

– Томить не буду, а сразу зачитаю грамоту государеву, – произнёс Пётр, доставая послание, скреплённое царской печатью.

– Послание от великого князя Московского и всея Руси, государя нашего Иоанна Васильевича боярину Алексею Даниловичу Басманову и сыну его Фёдору. Божьей милостью был послан мне верный слуга. Велено было держать осаду, но разбил ты татар и гнал их прочь, за что честь тебе и хвала. О подвигах твоих, о смелости твоей я давно наслышан, Алексей Данилович. Оттого радостнее было слышать мне о сыне твоём Фёдоре. Вижу, в жилах его течёт та же горячая кровь, что и в отце. Благословлён я, пока подле меня род ваш Басмановых. От имени своего и от всего сердца своего дарую тебе, Алексей Данилович, и сыну твоему за доблесть, за службу верную золотых монет. Велю явиться тебе и сыну твоему в Александровскую слободу, ибо нет мне кроме вас утешения в кромешном аду, что учинили мне изменники. Этот змеиный клубок давно надобно изничтожить да вымести с земли нашей святой. Оттого же велю немедля вам с сыном явиться на службу ко мне.

Закончив читать, Пётр глубоко выдохнул и поднял взгляд на Алексея.

– Слышал, Федя? – усмехнулся воевода и, обернувшись к сыну, потрепал его по голове.

– Да как же тут не услышать, – задумчиво протянул юноша.

Князь Пётр Иванович Хворостинин и так был желанным гостем в доме Басмановых, а с такими речами от самого царя уж и подавно. Трапеза продолжалась ещё часа два. Алексей долго расспрашивал гостя о том, кто ныне окружает государя, как его душевный настрой, кто кормит его лошадей – да вообще обо всём.

– Да тебе ли, Басман, не знать, какой настрой у Иоанна Васильевича! – на очередной вопрос рассмеялся Пётр, уже изрядно выпив. – Ты-то сколько служил у царя, не знаешь будто, какой нрав у него? Вот так же всё и осталось.

– Неужто у царя-батюшки настолько скверный нрав? – удивлённо спросил Фёдор, доливая гостю и отцу вина.

Пётр и Алексей дружно рассмеялись, и все трое подняли чаши.

– Избави нас, Господь, от гнева его! – воскликнул Алексей и осушил чашу разом.

– А ты, Федя, предстанешь когда перед государем, не дерзи, – предостерёг Пётр. –  Видел я тебя в бою, и парень ты смелый, но молод и горяч. Таких сейчас царь себе и собирает заместо старых бояр.

Юноша на секунду задержал взгляд на чаше в своей руке, пристально рассматривая содержимое. Вроде бы даже прислушиваясь к словам гостя. Но мгновение спустя вернул себе непринуждённый вид.

– Вот любопытно, что же с этими самыми старыми боярами стало, да, батюшка? – усмехнулся, переводя тему разговора, Фёдор. – Да хоть с Мишей Репниным.

– Даст Бог, не узнаешь никогда, – хмуро осадил сына Алексей, повелевая жестом налить ему ещё.

* * *

Москва укрылась белым снегом. На улице стояла такая студёная погода, что ставни в царских палатах были плотно закрыты. Духота наполняла весь зал. Наперебой звенели бокалы и раскатисто гремел пьяный смех. Скоморохи шныряли меж гостей, со свистом и взвизгиванием догоняя друг друга. Поодаль ото всех стоял Михайло, облачённый в пурпурный кафтан. Его твёрдый, слегка презрительный взгляд будто бы скользил поверх всего царившего вокруг бесчинства. Он стоял, прислонившись спиной к стене, и потирал уставшие от пёстрых красок и беготни скоморохов глаза.

– Царь велит идти к нему! – громко крикнул из ниоткуда подкравшийся боярин.

Князь сглотнул и, стиснув зубы, последовал за боярином, который повёл его меж пьянствующих придворных и скоморохов, с одним из которых князь столкнулся лицом к лицу. И тут же на миг оторопел от ужаса, ибо возникшая перед ним маска была отнюдь не весёлой – исполосована глубокими морщинами, а глаза точно разъехались от старости или тяжкой скорби. Откуда только на царском пиру такие черти берутся?

Скоморох в этой жуткой маске точно забавлялся с князем и не давал ему дороги, торопливо и неуклюже переступая с ноги на ногу. Боярин же бесцеремонно толкнул шута, дабы князь наконец предстал перед государем.

Царь сидел на троне, заливаясь грудным смехом. Тёмные глаза, поблёскивая янтарными всплесками от пламени свечей и факелов, глядели на князя пронзительно и зло. Взгляд Иоанна Грозного, хоть государь и пил немало на пиру, был чист, ясен и пронизывающ. На вытянутом худом лице застыло страшное выражение безумия и безразличия. В почти чёрной у основания его бороде, переходящей в медную рыжину, блестела седина, но внешне государь вовсе не выглядел старо. Напротив, его резкие жесты, раскатистый смех, пытливый взор – всё говорило о том, что человек пред вами живого и пылкого разума, преисполненный духовной силой. Когда государь веселился на пирах, его улыбка, как и сейчас, скорее походила на оскал. Длинные пальцы, унизанные перстнями, неравномерно стучали по столу.

– Кому ты служишь, Михайло? – спросил он, чуть наклонив голову набок, подпирая лицо рукой.

Голос царя выделялся из сотни голосов, что бесновались сейчас в палате под расписными сводами. Этот глубокий, звучный голос, имевший силу и стройность, звучал ровно и величественно. Князь насилу поднял взгляд и невольно стиснул зубы.

– Я ваш верный слуга, царь-батюшка, – ответил князь с поклоном. – И нет врагов у вас, государь, среди подданных ваших.

Не успел князь договорить, как в него была брошена пёстрая маска, сродни тем, что сейчас заливались пьяным хохотом на пиру, прыгали друг через друга, ползали под столом и под ногами.

– Так развесели меня в этот вечер! – с широкой улыбкой, но сквозь зубы произнёс царь. – Гони эти дурные мысли из моей головы! А мыслей дурных и скверных так много нынче на душу мне легло!

Царь положил руку себе на сердце. Князь схватил на лету брошенную ему маску и метнул на неё взгляд, полный гнева и презрения.

– Да чтобы я, боярин, стал безумствовать и бесчинствовать?! – Михайло швырнул маску на пол и тотчас же развернулся.

Не успел он сделать и шагу, как вновь столкнулся лицом к лицу с безобразной старухой. Даже в грохочущем шуме веселья князь слышал, как за его спиной государь заливается смехом, в котором льётся горячее безумие. Свежий воздух обдал Михайло – на мгновение в глазах потемнело после удушливого жара на пиру. Князь огляделся, стоя на высоком крыльце. Двор был припорошен белым снегом и спокойно мерцал под светом от факелов и фонарей у ворот и во дворе.

* * *

Солнце ещё не взошло. Раннее морозное утро застыло в трепетном ожидании нового суетного дня, когда князь взошёл на крыльцо церкви, но ему не суждено было переступить порог. Михайло осенил себя крестным знамением, сзади послышались шаги, приглушённые снегом. Князь не успел схватиться за кинжал на поясе, как сталь вражеского клинка, припрятанного под плащом, пронзила Михайло под сердцем. Поворот клинка в ране, и удар в шею. С его губ сорвался отчаянный хрип, и ему вторил крик ужаса прихожан, обернувшихся во время службы.

Убийца вытер клинок об одежду князя и спрятал оружие в рукав. Никто не видел его лица под чёрным капюшоном, опущенным до самых глаз, а если бы кто и видел широкое лицо с неподвижными угрюмыми бровями, то ни за что бы не сознался. Чёрная фигура сошла с паперти, оставив тело князя прямо на пороге церкви, и исчезла в проулках московских дворов.

В тот же день под расписными сводами зала, ещё не остывшего от праздного веселья, царь восседал на троне, слушая своего приближённого, подперев рукой лицо.

– Хворостинин передал ваши речи и дары, государь, – доложил с поклоном мужчина в скромном облачении. – Басмановы вскоре прибудут в Слободу.

Мужчина говорил гудящим басом. По его раскрасневшемуся лицу казалось, что он только вернулся с мороза. Густые тёмно-русые волосы нависали над узкими глазами.

– А князь Репнин? – спросил царь, не давая договорить.

– Отделан, – коротко кивнул мужчина. – На пороге церкви.

Государь тяжело вздохнул, прикрыв глаза.

– Отдайте сорок рублей на помин души, – он отмахнулся медленным жестом.

Слуга удалился с поклоном, оставив государя наедине со своими тяжёлыми мыслями, которые не оставляли ни днём ни ночью.

* * *

Когда опускалась тьма, в каждом шорохе слышался заговорщицкий шёпот. Под холодным мерцанием далёких северных звёзд Иоанн лежал в своих покоях, не в силах совладать с теми страхами, что наполняли его сердце. Виски наливались тяжестью, тело ломило от усталости, но глаза, утомлённые в дневных трудах, не смыкались. Царь в немощном исступлении пялился на своды своей опочивальни в тревожном ожидании и трепетной надежде, когда же наконец придёт долгожданный покой.

Как и раньше, за порогом виднелись тени – полоса света, пробивающаяся под массивной дверью на тяжёлых стальных петлях, дрожала и прерывалась, точно прямо сейчас кто-то выжидает за дверью. Слышались голоса людей, которые говорили украдкой, тихо, монотонно бормоча что-то, скрываясь за дверьми. Стражники, денно и нощно сторожившие покои царя, божились, что нет никого у царских покоев. Это лишь сильнее смущало государя. Теперь он понимал, что эти тени охотятся лишь за его душой.

– Прочь! – сквозь зубы скрипел царь, бормоча на грани помешательства, но тени не исчезали, и голоса всё обсуждали, как бы извести матерь наследника престола, а уж с дитём-то совладать сумеют.

Когда-то царь полагался на оружие, выкованное из стали, и даже в собственных покоях всегда был готов вцепиться в рукоять ножа или меча. Однако ночь за ночью он слышал голоса людей, давно отдавших свою душу Богу или дьяволу. Эти голоса шептались о кончине матери Иоанна, о том, как сгубить юного наследника престола русского. Когда маленький царевич, запуганный криками и руганью бояр, прятался по углам собственного дома, своей спальни, эти голоса преследовали его громовым басом тогда и слышатся сейчас в отголосках ночных теней. Теперь же Иоанн знал, что это не люди и тела их не из плоти, и оттого кровь стыла в жилах, когда он, просыпаясь посреди ночи, слышал эти голоса, что призывали его, будили, подбирались к нему так близко, что их холодное дыхание касалось его кожи. Эти бесы шептали о тех грехах, которые государь взял на свою душу, неся свой крест. Лишь под конец ночи выдавались несколько часов поверхностного чуткого сна, когда тело изнурялось тревогой и душевными метаниями настолько, что даровало Иоанну пребывать в небытии, прежде чем встретить новый день.

Солнце уже поднялось, и свежий снег искрился под копытами резвых лошадей, что неслись вперёд. Всадники мчались в Александровскую слободу, протаптывая следы на дороге. То, с какой расторопностью привратники бросились отворять огромные ворота, едва заметив их вдали, говорило о том, насколько желанны эти гости. Лошадь Алексея Басманова стала сбавлять шаг за воротами, и всадник спешился, оглядываясь вокруг, в то время как его сын спрыгнул с лошади едва ли не на полном ходу. К гостям тотчас же подбежали конюхи, принимая поводья и хлысты.

– Как думаешь, управятся? – спросил Фёдор, со снисходительной насмешкой глядя вслед конюхам.

Алексей поднял взгляд на крыльцо, где их ожидала величественная фигура в одеянии цвета густой крови. Плечи и лицо царя скрывались в холодной тени. В руке он держал длинный резной посох с острым набалдашником. Золотые узоры поблёскивали там, где длинная шуба была открыта лучам солнца. Царь медленно вышел полностью на свет. Глубокие морщины на лбу чуть разгладились, когда он устремил тяжёлый взгляд глубоких глаз, которые сейчас казались чёрными. Сперва царь взглянул на Алексея, кратко улыбнувшись своему верному слуге и другу. Ещё не спустившись во двор, государь перевёл взгляд на сына Алексея.

Фёдор стоял без шапки, и его густые волосы растрепались от езды и закрывали лицо. Ясным, твёрдым взором он ответил на пытливый взгляд тёмных глаз. Для того чтобы удивить государя, хватило, чтобы новый слуга был способен вынести царский взгляд.

На мгновение у Иоанна точно пробудилось какое-то снисходительное любопытство – юноша в худшем случае просто глупец, не познавший ещё, как должно смотреть на самодержца. Ростом государь был выше Алексея, и это при том что Басманова-старшего другие воеводы и вовсе считали богатырём. Едва царь спустился, Алексей тотчас же принял его руку, унизанную крупными перстнями, и припал к ней губами, после чего они обнялись, точно не были один на службе другого. Затем Иоанн безмолвно обернулся на Фёдора.

Когда царь протянул юноше свою руку, тот мягко взял её, осторожно поцеловал перстни и, прежде чем отстраниться и выпрямиться, пару мгновений вглядывался в переливы света в драгоценных камнях.

– Значит, вот каков первенец-то твой? – спросил Иоанн, оценивающе рассматривая Фёдора с ног до головы.

Алексей усмехнулся в бороду себе под нос, да ничего и не ответил – лишь пожал плечами.

– Как звать, говоришь?

– Фёдор, – ответил юноша, хотя царь явно обращался к его отцу, и Алексей уже было открыл рот, чтобы ответить государю.

Иоанн на мгновение замер, и лицо его озарилось удивлением. Он вновь перевёл свой взгляд на юношу, после жестом велел и отцу и сыну следовать за ним. Не успели они дойти до половины лестницы, раздалось громкое лошадиное ржание. Фёдор вздохнул и с лёгкой усмешкой развернулся обратно.

– Говорил же, куда им совладать с ними? – пробубнил себе под нос юноша, направляясь к конюшне.

Конюхи тем временем пытались усмирить дикий нрав разгорячённой лошади, но животное бесилось, точно сорвалось с цепи. Её тяжёлые копыта бились в воздухе, чуть не задевая испуганных холопов. Фёдор еле заметным жестом разрешил конюху отойти, затем взял у него из рук длинный хлыст, которым несчастный слуга беспомощно размахивал, безуспешно пытаясь унять дикое создание. Юноша пронзительно громко свистнул и с неожиданной силой ударил хлыстом по земле. Лошадь обернулась на резкий звук, продолжая яростно топтать свежий снег и беспорядочно метаться по двору. Фёдор медленно следовал за ней, постепенно приближаясь к взбешённому животному.

– Сколько лет уже Феде? – спросил Иоанн с задумчивой улыбкой, стоя на крыльце.

– Семнадцать этой весной исполнилось, – вздохнул Алексей.

– И в его-то годы он имеет ратные подвиги? – с некоторой насмешкой спросил царь.

– Вы послали князя Хворостинина с речами царскими, с похвалой, а теперь потешаетесь?

– Теперь я увидал сына твоего воочию. Руки больно нежные для ратного дела. – Иоанн сложил руки замком и опёрся ими о перила, наблюдая за попытками юноши успокоить разбушевавшуюся лошадь.

Резкий свист хлыста снова рассёк холодный воздух и разнёсся по двору, мешаясь с криками конюхов и ржанием лошади, которая беспорядочно металась у конюшни.

– Но смел не по годам, – добавил царь, глядя на то, как Фёдор резкими выкриками и ударами хлыста смиряет лошадь. – Не боишься за сына?

– Да что ж вы, батюшка, в самом деле-то? Неужто считаете, что сын Басманова с одуревшей кобылой не управится? – усмехнулся Алексей.

– Так сам ведь и выбирал! Говорил я тебе, Алёша, говорил, что скверных лошадей берёшь, буйных да упрямых.

– Поглядим-поглядим, батюшка, как мой сын безбородый совладает с ней, – самодовольно усмехнулся Алексей, и лицо его озарил проблеск гордости. – Посмотрим, кто нравом круче будет.

Тем временем Фёдор оттолкнул прочь нерадивого чернявого конюха да сам ухватился за поводья. Оторопел холоп да перечить воле гостя не стал. Лошадь едва не сбивала его с ног, но юноша смог устоять. Ещё несколько ударов хлыстом – и лошадь засеменила в конюшню.

– Тише, тише! Чего буянишь? – ласково произнёс Басманов-младший, наматывая поводья на кулак, а второй рукой успокаивающе похлопывая лошадь по крупу.

Лошадь ещё раз взбрыкнула, но юноша совладал и с этим выпадом. Фёдор ни на секунду не ослаблял своей хватки, уводя животное к конюхам. Откинув снова растрепавшиеся волосы назад, Фёдор, довольный собою, направился к лестнице, где стояли отец и государь. От его глубокого дыхания поднимались облака пара.

– Больно резки лошади ваши. Отчего же не выбрать коней вам покладистых? – спросил царь.

– Спорить глупо, порода резкая, – согласился Фёдор. – Да уж свыклись с природой их. Исмаильтская кровь – нрава непокорного, не всякому под силу оседлать. Да только как овладеешь ими, так на иных лошадей и смотреть не захочешь. Всё не хватать будет резвости и удали их.

Иоанн остановился и выдержал молчание, которое повисло в холодном воздухе, точно хотел было что-то сказать. Ещё утром тонкий покров свежего снега не был тронут, а сейчас белоснежный ковёр взъерошен и смешан с землёй. Но, быстро сбросив мимолётное задумчивое оцепенение, государь последовал дальше.

Все трое поднялись в палаты, где уже были накрыты столы. Басмановых принимали не просто как бравых воинов, а как верных друзей самого государя. Стольники то и дело обходили гостей, подливая им пьянящие греческие вина. А за окном крепли морозы. Эта зима обещала быть особенно суровой для Руси.

Глава 2

Александровский кремль помнился совсем ещё юному Иоанну обителью мягкого тёплого света. Он знал эти белокаменные стены, которые мальчику казались непомерно огромными, точно они вот-вот коснутся небесной тверди, что сияла чистой лазурью тёплым летом. Запах сочного луга навсегда смешался с льющимся с неба жаром солнца. Во дворах и вдоль дорог цветы раскрывались навстречу небесному светилу, тянулись к нему и благоговейно кланялись, едва ветерок качнёт их головы. Зимой же снега выпадало так много, что он мог доходить царевичу едва ли не до подбородка. Порой он летел мягкими хлопьями, и можно было лепить снежки. Временами сыпался коварный сухой снег, который мог таить под своим воздушным покровом скользкий лёд.

Тёплые прикосновения матери, которая кутала своё дитя с любовью и с трепетом, хранились в сердце Иоанна.

И хоть время то давно миновало и много зим разделяли царя от тех дней безмятежной детской весёлости, Александровский кремль оставался излюбленным местом царя.

Но ни эта, ни какая другая крепость не смогли бы защитить мать Иоанна от зол заговорщицких.

В слишком раннем возрасте и слишком ясно это понял государь. А потому и приблизил к себе только тех воевод, кому он мог верить. В царской свите много можно было встретить безродных, но верных, точно псов, вояк и слуг. Родовитые семьи отныне не имели почёта, и власть их упразднялась год за годом, и место старых бояр занимали новые люди. Одним из таких подданных был Алексей Басманов. Ему было за пятьдесят, и большую часть жизни он служил государю, за что был удостоен многих наград, но главное – расположением государя. Голос Алексея имел вес при дворе как в ратном, так и в государственных делах.

Иоанн тепло принял ко двору и сына Алексеева, Фёдора. Об удали юноши государь был наслышан от других воевод – последние вести пришли о сражении под Рязанью.

И вот минуло пару дней с приезда Басмановых в Александровскую слободу, и царь велел явиться им обоим. Когда отец и сын зашли в зал, Иоанн восседал на троне, сильно ссутулившись, подпирая рукой худое лицо. Государь поднял взгляд, глубоко вздохнул, выпрямился и сел несколько ровнее, глядя на прибывших к нему. Облачение государя более всех удивило Фёдора. Алексей-то уже привык за долгие годы службы видеть царя всея Руси в скромном одеянии монаха, с чёрной шапкой на голове. Лишь золотой крест да перстни на руках сверкали тем величием, коим был наделён Иоанн. Отец и сын низко поклонились.

– Кому ты служишь, Басман? – спросил Иоанн, обращаясь взглядом к Алексею.

– Вам, государь. И нет мне указа иного, и не будет мне суда иного, кроме Суда небесного, как не перед вами, – ответил Алексей.

– А ты, Фёдор, Алексеев сын? – спросил царь, переводя свой пронзительный взгляд на юношу.

– Великий государь, великий князь Московский и царь всея Руси, каков же будет мой ответ, как не вам? – произнёс Фёдор, чуть поклонившись. – Тело моё, кровь моя, мысли мои и деяния, воля и душа принадлежат вам, великий государь.

Царь едва заметно приподнял брови, слушая клятвы Басмановых.

– Лишь Господь Бог ведает, идут ли слова от сердца вашего. Да будет мне карой Господней, если обманут буду вами. Некого мне держать подле себя, – вздохнул государь, покачивая головой. – Окружён я злобой людской, подлым ядом в чашах, что подают мне иудины руки. Нужно мне войско, свирепее коего не будет на земле Русской. Вместо бояр со скотской их алчностью да злобою новые люди будут, что вверят мне всех себя. Лишь так не дадим Русь разорвать врагам.

– Мы с вами, государь, – твёрдо произнёс Алексей.

– Вас мало, – царь мотнул головой, медленно перемещаясь тяжёлым взглядом с отца на сына.

– Будет больше, – всё тем же непоколебимо уверенным голосом добавил Алексей. – Мы, безродные, лишь вашей милостью и щедротами государевыми и спасаемся. Не только кровопийцы эти именитые по земле Русской ходят, но честные христиане, что чтят и поминают вас, государь, в утренней и вечерней молитвах. Вы наш государь, наше спасение и оплот наш.

– Вырвать бы язык твой, коли лжёшь, – прорычал царь, но губы его озарила краткая улыбка.

– Ваша щедрость погубит вас, государь, – Алексей точно не слышал угроз царя. – Погубит вас, а нет нам спасения, нет и не будет надежды всей земле Русской без вас, государь. Избалованы бояре, вон что учинили со страной! Плехи чёртовы, сидят в имениях своих, да будто бы на службе, скоты. Доброе сердце ваше, государь, но чем отплатили бояре? Добром ли?

– К чему ты ведёшь, Алёша? – хмуро спросил царь.

Жилы на руках его напряглись, едва Басманов стал поносить бояр.

– Да к тому, что пожалованы были им имения, цветущие луга да поля, да земля плодородная, что палку воткни – и та зацветёт.

– Желаешь земель новых? – усмехнулся, точно оскалился государь, покручивая перстень на указательном пальце.

Лицо Иоанна порой искажалось, и один глаз щурился сильнее, чем другой, отчего взгляд казался страшнее.

– Не за себя прошу, – положа руку на сердце, клятвенно произнёс Басманов, – а за тех, кто придёт к тебе безродным оборванцем на службу. Знаю я людей, в чьих сердцах и душах и Бог есть, и ко служению вам, государь-батюшка, готовы, что хоть завтра на смерть во имя ваше бросятся без оглядки. Пока они верны вам, пущай имения их и будут за ними.

– За что ценю тебя, Лёшка, так за дерзость твою, – государь кивнул пару раз. – Ежели не лжёшь ты, веди ко мне этих людей. Лишь Бог ведает, как сердце моё, израненное изменами, жаждет видеть их. Будут наградой им земли и поля.

– Да уж, велика награда, ничего не скажешь, – произнёс Фёдор, глубоко вздыхая, блуждая праздным взглядом по расписным узорам палаты. – Велика, куда деваться!

И царь, и отец Фёдора с удивлением обернулись на юношу, который всё это время сидел безмолвно. Едва Алексей набрал воздуха, явно чтобы пресечь дерзость сына, государь резким жестом велел воеводе молчать.

– Вижу, Федька твой и в самом деле смел не по годам, – произнёс Иоанн, немного меняя своё положение на троне. – Оттого хочется же послушать, что же на уме у него.

Фёдор вскинул бровь, точно дивился уделённому вниманию от государя. Он обернулся к царю, встретившись с ним взглядом. Ясно-голубые глаза были полны лёгкости, но вместе с тем во взгляде, в изгибе чёрных бровей отчётливо читалась горделивость и дерзость. Иоанн глядел в эти глаза с еле заметной усмешкой, про себя пытаясь понять, ведает ли юноша, с кем сейчас говорит.

– Велика награда, государь, – повторил Фёдор, не опуская глаз, притом слова произнёс чуть медленнее и мелодичнее.

Государь улыбнулся краем губ. Казалось, сам воздух замер, лишь эхо разносилось по залу. Наконец царь плавно взмахнул рукой – перстни на его пальцах блеснули в свете факелов.

– Будь моя воля, – с коротким поклоном продолжил Фёдор, – оставил бы бояр в покое с хлебом их, пусть себе возделывают земли. Неужто не отдадут они хлеб, что вырастили на земле нашей? Так пусть попробуют не отдать, в самом деле, – усмехнулся Фёдор, улыбаясь мимолётной мысли.

Юноша выжидал, чтобы государь мог молвить своё слово, но тот, очевидно, предпочёл сейчас слушать, нежели изъявлять волю свою.

– Мороки больше с ними, – со снисходительным пренебрежением, и уголок губ слегка дрогнул. – Да и к чему нам земли эти? Куда ценнее угодья есть.

– И какие же? – спросил государь, подпирая рукой голову.

Его лицо сохраняло следы весёлого интереса, порождённого насмешкой, но вместе с тем государь в самом деле внимал речи своего юного советника.

– Вдоль рек, – голос Фёдора будто бы изменился, скинув с себя насмешку и тщеславие. Голос стал холодным и решительным. Взгляд продолжал наблюдать за государем, будто бы касался ногой тёмной толщи льда, проверяя прочность. –  Будет много лучше, – продолжил Фёдор, чуть приподняв руки, разведя их в стороны, – ежели послов иноземных да торговцев будут встречать слуги верные, нежели вороватые черти боярские. Зачем боярам с иноземцами якшаться, как не ради измены? Мы сами встретим дорогих гостей и сами проводим их до портов речных.

Иоанн несколько раз провёл своей рукой по бороде, перебирая пальцами жёсткие пряди цвета тёмной меди.

– Что же ты молчишь, Алёша? – спросил Иоанн, переведя свой взгляд на старшего Басманова.

– Так что ж тут скажешь? – произнёс Алексей. Хоть воевода и пребывал в замешательстве, потерянным его нельзя было назвать. Суровый взгляд был прикован к сыну всё время, пока тот произносил свою речь с неподобающей непосредственностью.

– Неужто нечего? – спросил царь, вкрадчиво улыбнувшись.

Алексей метнул холодный взгляд на сына, после обратно на государя.

– Воля ваша, государь. И лишь вам решать судьбу нашего отечества, – ответил наконец Алексей.

Царь едва заметно покачивал головой, рассматривая переливы света, который струился в драгоценных перстнях.

Вечером того же дня Алексей Басманов уже готовился отойти ко сну, когда ему доложили, что сам государь желает его видеть. Ночные советы не были редкостью для воеводы. Тяжёлые шаги его гулко разносились по коридору. Через несколько минут он уже дважды стукнул в тяжёлую дверь царских покоев. Иоанн сидел за столом, заваленным пожелтевшими бумагами. Они закручивались, точно прячась от света одинокой свечи на столе, но рука царя разглаживала их, вчитываясь в чёрно-серые строки чернил.

– Курбский иного мнения, – произнёс царь, не поднимая головы. – Говорит Андрюша, мол, хлеб – всему голова. Держать надо эти земли и как зеницу ока хранить.

– Неужто Андрюша нынче великий князь? Али царь он? – усмехнулся Алексей. – Во всём будет воля ваша.

Иоанн поднял взгляд на Басманова и слегка мотнул головой.

– Была б воля моя… – тяжело вздохнул царь, откладывая перо и потирая переносицу. Кончики пальцев были испачканы чернилами, а тяжёлые веки закрывались, точно налитые свинцом. – Была б моя воля, не был бы я ни царём, ни государем, – почти прошептал Иоанн. – Но раз послан Богом мне этот крест, стало быть, по силам он мне.

Алексей молчал, не решаясь сказать что-либо.

– Наказал Господь меня за гордыню, за гневливость мою, чёрт знает, за какие ещё грехи, – вздохнул Иоанн, поднимаясь из глубокого деревянного кресла. – Наказал, и кто знает, кого ещё хоронить мне придётся. Родителей обоих схоронил, жену и детей хоронил…

Государь загибал свои длинные пальцы, на которых поблёскивали камни и металл. По мере того как он проговаривал эти слова, он водил взглядом по полумраку покоев, точно читал ответы, написанные невидимыми чернилами на сводах и стенах.

– Ты же не терял детей, Алёша? – царь направил мутный взгляд на Алексея.

– Нет, государь, – ответил Алексей. – Простите, Иоанн Васильевич, дерзость Федькину, уж как ни держу его в чёрном теле, язык его порой вырвать на корню хочется!

Видя, как его слуга, при всём своём суровом нраве, оправдывается словно ребёнок, царь не мог, да и не хотел скрывать тихого смеха. Лицо его быстро переменилось, теперь оно вновь было полно жизни и едва ли не беспечности. Он медленно простёр одну руку, второй опираясь о широкий стол. Алексей тотчас же в поклоне припал губами к перстню государя.

– Полно, полно… – произнёс царь. – Не держу зла ни на сына твоего, ни на тебя, Алёша. Припоминаю себя в его летах. Нрав у него под стать породе вашей, басманской, резвый, ничего не сказать. Таких людей желаю видеть подле себя, ныне и впредь. Ступай, – царь махнул на дверь. Алексей повиновался и вышел вон.

К следующему дню все воеводы, созванные государем на службу, явились в Александровскую слободу. На непокрытых дубовых досках стояла обильная, но простая постная снедь. Место государя во главе стола пока оставалось пустым, и к пищи никто не смел притрагиваться без молитвы, которую начнёт сам государь.

Алексей Басманов занимал место по правую руку от царского трона, Фёдор же сидел подле своего отца. За столом уже гудели громкие беседы. Бывалые воины кичились своими ратными подвигами. Алексей со всеми похвалялся Рязанью и другими походами. Басманова уважали за доблесть в бою, но нрав его не полюбился многим. Своими ли руками либо советами государю сгубил немало жизней.

Фёдор, казалось, был слишком молод для этого застолья. Но он давно являлся закадычным другом воинов и князей. Благодаря обескураживающей удали в бою и весёлости на пиру Фёдор здесь был почти своим. Рядом с государевым местом пустовало ещё одно, и когда разошёлся шум праздной болтовни и горделивого хвастовства, в зал зашёл человек, несколько усмиривший общий гул.

Мужчине было немного больше тридцати лет. Широкое княжеское одеяние окутывало его стройную фигуру. Светлые усы и борода перебивались редкой сединой. Серые глаза его имели аккуратную миндалевидную форму, внешние уголки несколько печально опускались вниз. Он сел на своё место, напротив Алексея. Едва ли холодные взгляды и короткие кивки, которыми они обменялись, можно было счесть приветствием.

Фёдор же и вовсе, казалось, был всецело увлечён беседой с князем по левую руку от себя и будто бы и вовсе не заметил появления нового человека за столом, в то время как пришедший бросил короткий скользящий взгляд на юношу, да и отвернулся.

Гул начал стихать, едва в дверях показались рынды, чьим долгом являлось сохранение государя от стрелы и меча. Двое юношей переступили порог, обойдя стол с двух сторон, встали за троном, крепко сжимая в своих руках копья. Следом за ними шёл государь, облачённый в чёрное, поблёскивая золотым крестом на груди и драгоценными перстнями. Он пронёсся темной тенью мимо столов, точно коршун. Трепетание его одеяний разносилось в гробовом молчании, хотя несколько мгновений назад в палате царили шум и гам. Заняв своё место во главе стола, государь перекрестился, дав знак своим придворным. Иоанн низким голосом читал строки молитв, склонив голову вперёд, и осенил крестным знамением трапезу.

Во время обеда царь, по обыкновению своему, хмуро поглядывал на людей за столом, приподнимая правую бровь. Он вглядывался, точно вычитывал в каждом жесте, в каждом выражении лица какие-то знаки, которые окутывали весь стол тонкой паутиной.

– Отныне будет заведён новый порядок, – голос царя нарушил тяжёлую тишину.

Алексей вытер рукой усы и обернулся, откинувшись назад, явно давая понять остальным, что он знает, о чём сейчас пойдёт речь.

– Как царю и великому князю всея Руси, должно мне держать свой обет перед Богом на небе и перед народом на земле. Дабы отечество наше, обескровленное и разграбленное, сохранилось, не досталось врагу татарскому али ливонцу, собрать надо мне войско. Вам я верю, как самому себе. Я ваш царь, отныне и впредь нет у вас иного господина, кроме Бога нашего. И слушайте волю мою – будет дана вам милость моя, и будете вы вершить суд мой, и будете вы карать и миловать именем моим. Измену рвать на корню будем! Проклятых бояр, как псов поганых, давно пора гнать прочь, прочь от рек. А поместья их отдам слугам моим верным.

– Так как же так, государь? – спросил мужчина, который сидел напротив Алексея Басманова. – Мы ж держали совет, как же мы отдадим хлеб наш, поля наши?

Царь перевёл взгляд на своего советника, окинул его взглядом с головы до ног, и лёгкая тень улыбки дрогнула в уголке его губ.

– Не перечь, Андрей. Оставим бояр в покое с хлебом их, – произнёс Иоанн, поднимая свой пустой и вместе с тем заворожённый взгляд поверх голов своих слуг, – пусть себе возделывают. Неужто не отдадут они хлеб, что вырастили на земле нашей? Так пусть попробуют не отдать, в самом деле, – ухмылка царя наполнялась жестокостью, а взгляд плавно передвигался по высоким сводам.

– Мороки больше с ними, – произнёс Иоанн, наконец опуская свой взгляд на Фёдора.

Юноша чуть не поперхнулся. Но вовремя совладав с собой, немного приподнял бровь, слушая доводы, исходящие от государя, будто бы впервые слышал эти слова. По лицу Фёдора можно было прочесть и приятное удивление, и нескрываемое самодовольство, которое едва ли вообще сходило с его лица.

За столом повисло молчание, разносился лишь тихий стук посуды – воеводы стучали ложками по дну тарелок да ставили чаши на голые доски. Алексей Басманов перекинулся парой острых взглядов с мужчиной напротив, и тот отвечал тем же.

Фёдор же жестом подозвал к себе кравчего, велев налить вина. Подбежавший холоп с поклоном исполнил безмолвную просьбу, не поднимая взгляда. После этого Басманов-младший поднялся со своего места с чашей в руках и сразу отшагнул, что пришлось как нельзя кстати. Будь сын менее расторопным, отец тотчас бы осадил его.

Мужчина со светлыми волосами и бородой, сидевший напротив Басмановых, даже улыбнулся, глядя на поведение Фёдора. А юный Басманов, в самом деле, привлёк к себе много взглядов, подойдя прямо к государю. С наибольшим любопытством на Фёдора глядел сам царь. Иоанн бросил короткий взгляд на старшего Басманова, который, казалось, готов был в любой момент ринуться к сыну и за шиворот оттащить его, но всё никак не решался, ведь поднимать суету подле государя не следует, особенно во время трапезы.

А тем временем Фёдор коснулся левого плеча и медленно поклонился, глядя в глаза государя. Иоанн не знал, что такого было в этих ясных глазах, полных лазурного неба. Он не мог понять, как это выражение белого лица, эти соболиные брови вразлёт, как они, будучи преисполнены горделивой надменности, вызывали трепет, точно перед весенними цветами, робко открывающими свои лепестки из бутонов. Когда Фёдор протянул государю чашу, князь, сидевший подле того, не сдержал усмешки и замотал головой.

– Сядь, Федя, – произнёс он. – Не приемлет государь наш из рук чужих пития.

– Отчего же, Андрюша? – спросил государь, касаясь кончиками пальцев серебряной чаши, поданной юношей. – Отчего же в этот день не преисполниться веры, что за страдания мои послал Господь мне всех вас, верных слуг и честных христиан?

Фёдор выпрямился в полный рост, но не спешил отходить от трона. Он мельком взглянул на своего отца, который явно был в смятении от выходки своего сына.

– Отчего же, Андрюша, скажи-ка мне на милость, – спросил Иоанн, оборачиваясь к князю, подаваясь к нему вперёд, – нельзя верить мне, что отныне окружён я людьми добрыми и верными?

Андрей слегка свёл брови, внимая речам царя, и так и не дал ответа.

– Ежели яд здесь, за этим столом, в кушанье, питье, в умах али сердцах, – произнёс государь, откидываясь обратно на спинку трона и оглядывая собравшихся за трапезой, – всё одно – погибель моя.

С этими словами он осушил чашу залпом, глубоко вздохнул и закрыл глаза, будто бы ожидая ту погибель, что разила, точно молния.

– Не погибель мы ваша, но спасение и опора, – тихо произнёс Фёдор.

И хоть голос юноши прозвучал едва слышно, напряжённый слух царя уловил эти слова, хоть и не подал виду, как и Фёдор сделал вид, что вовсе ничего и не говорил. Он обернулся к отцу и занял прежнее место.

Глава 3

Ветра не было. Алексей Басманов гнал своего коня тугим хлыстом, заставляя его быстрее мчаться по дороге. Воевода задержался в Слободе, раздавая поручения по приказам. Прибыли новые люди в царское служение. Как человек ратный, Басманов отдавал короткие приказания, с которыми прибывшим стоило управиться до его возвращения, а там уж можно было и обстоятельнее дела толковать. Хоть Алексей и старался быть кратким, он упустил много времени в изъяснениях и оттого и спешил пуще прежнего в усадьбу, где, по доносам, затаился изменник-казнокрад. Князь был признан, не без голоса и самого Алексея, виновным в тяжких грехах, и прегрешения эти было должно искупить.

«Ох и служба наша тяжкая…» – думалось Басману, пока мчался он сквозь заснеженную тропу.

Конь пробивал своими широкими копытами дорогу, Алексей же читал следы недавних всадников. Видимо, поспеет на подмогу ратным друзьям своим. Вдали слышались крики, и в безветренном морозном воздухе поднимались две ленты сиреневого дыма. Уже издалека Алексей увидел, как на горизонте, заваленном белым снегом, вырисовываются чёрные зубья ворот усадьбы, куда он держал путь. Чем ближе подъезжал воевода, тем лучше его старые, но всё ещё зоркие и ясные глаза высматривали ту разруху, что говорила о разгоревшемся бое.

Ворота выбиты, и почерневшие щепки от них валялись по всему полю битвы. Снег испачкался кровью и гарью. На полном ходу Басман оголил саблю и бросился рубить изменников, что противились воле царской. Откуда-то раздались громкий взрыв и треск, перепугавшие коня под Алексеем. Животное встало на дыбы, открывшись для вражеских копий. Алексей выправил коня и тотчас же спешился, боясь не удержаться в следующий раз.

Едва воевода твёрдо встал на ноги, на него набросились здоровые мужики. Кольчуг у них не имелось, но остолопы были непомерно велики ростом да размахивали молотом с такой силою, что Басман едва успел уклониться. Мигом позже – и не стало бы его на земле. У одного из здоровяков лицо залилось кровью. Полагаясь на какое-то чутьё, он размахивал тяжёлым молотом, не давая и шагу ступить к дверям барского дома.

Выждав, когда мощный удар обрушился в шаге от Алексея, воевода лихо рубанул по плечу мужика. Тот взревел медведем, когда сабля врезалась в его плоть, и тут же схватился крепче за своё оружие, замахиваясь над головой. Алексею хватило сил вырвать саблю из тела своего врага, но воевода усомнился, человек ли перед ним. Отступая назад, Басманов чуть было не споткнулся о тело.

Алексей на мгновение опустил взгляд под ноги, и резкий удар противника пришелся на кисть, выбивая саблю. Басманов зарычал от боли, но его крику вторил и рёв нападавшего. Прежде чем вспышка адского огня в руке утихла немного и помутневший от боли взгляд мог различать фигуры, мужик выронил свой молот на землю, ибо не мог более сжимать его рукоять в своих руках. Когда Алексей понял, что происходит, то не мог уже отвести взгляда. От изумления.

Прямо между ним и здоровым молотоборцем стоял Фёдор. Юноша сутулился, руки крепко сжимали саблю, окрашенную вражеской кровью. Он медленно обходил здоровяка, не сводя с него сурового взгляда, горящего, точно у зверя какого. Верзила тем временем не мог поднять своего оружия, хотя оно лежало на земле рядом с ним. Алексей напряг глаза и понял, что Фёдор не просто ранил врага, а отрубил ему два пальца.

Юноша не сводил взгляда с громилы. Фёдор поводил плечами, лицо скрывалось за чёрными волосами, в которых осела сажа, со слипшихся прядей капала кровь. Едва мужик нашёл в себе силы поднять голову, вмиг Фёдор подлетел к нему и в один удар пронзил насквозь. Доставая свою саблю из тела поверженного, он упёрся ногой в плечо, и Алексей заметил, что сапог на икре сына рассечён, открывая глубокую рану.

Лишь после того, как Фёдор прикончил врага, он обернулся к отцу, резким движением стряхивая кровь с ледяной стали своей сабли. Отец и сын, обменявшись лишь короткими кивками, бросились к остальным воинам, что рвались в барский дом. Усадьбу защищали отчаянно, оттого слуги государя точно почуяли сладостную наживу. Оборона редела с каждым ударом, люди падали замертво на крыльце, и через несколько минут ворота в дом изменника были выбиты.

* * *

Под расписными сводами царила тишина. Государь сидел в глубоком кресле в своём мрачном монашеском одеянии и подпирал голову рукой, чуть заметно постукивая пальцем по щеке. Взгляд, пронзительный и сосредоточенный, чуть заметно перемещался. Наконец Иоанн глубоко вздохнул, и, поджав губы, подался вперёд, протягивая руку к чёрной фигуре коня, и переместил её на доске. Не произнося ни слова, он сложил руки в замок, продолжая глядеть на фигуры, которые выстраивались сложным рисунком на поле. Напротив государя сидел Андрей Курбский, потягивая вино, разбавленное водою. Князь хмыкнул, вытирая усы тыльной стороной ладони. Он чуть нахмурил брови, коснулся белой ладьи, но отвёл руку, оставив фигуру на месте.

– Нет уж! – усмехнулся он, сделав ход пешкой. – Не взять тебе меня. – Иоанн беззлобно тихо рассмеялся.

– И в самом деле… Надеялся, что ты утомился трудами в приказах. Иначе не одолеть мне тебя, – с некоторым сожалением вздохнул Иоанн.

– Труда всё меньше мне достаётся с того времени, как твои воеводы с битв вернулись. Вот на их долю приходится работы немало.

– Ты про Басмановых-то? – спросил царь, вскинув бровь, переставляя ферзя.

Курбский пожал плечами и сделал свой ход:

– И про них тоже.

Иоанн снова усмехнулся, мотая головой.

– Знаю я, что не ладите вы, – произнёс он, продолжая следить за шахматным полем. – Но полно об этом. Нечего вам с ним делить.

– Не в том дело, – вздохнул Курбский. – Ежели я что и ведаю в делах государственных, так это то, что совет держать с Басмановым нельзя. Алёша с сыном славны в бою, этого не отнять. Но держать совет с ними… – Андрей замотал головой.

Иоанн опустил взгляд и тяжело вздохнул.

– Что же думаешь? – тихо спросил царь, взяв фигуру чёрного ферзя и рассматривая его вблизи. – Неужто и они предадут меня?

– Пока кормятся с твоей руки – вряд ли, – ответил Курбский.

От этих слов государь сжал кулак и стиснул зубы, после чего поднял взгляд на своего друга и советника.

– Сколько служит Басман, не было у меня и тени сомнения в нём, – твёрдо произнёс Иоанн.

– Оттого тебя гневят слова мои? – спросил Андрей, сохраняя холодный тон. – Я вижу пользу его на службе твоей. Но не позволяй ему вершить судьбы. Пусть он будет орудием воли твоей, но не более.

Иоанн замотал головой и поднял руку, призывая князя замолчать.

– Делай свой ход.

– Я это и делаю.

– Я не стану закрывать глаза, ежели против Басмановых что и будет, – твёрдо произнёс царь. – Я верю тебе, Андрей, как самому себе. Нет в твоём сердце лукавства и жестокости. Но если Басмановы… –  Нельзя, чтобы Басмановы… – тихо произнёс царь, будто говорил слова эти самому себе.

Курбский коротко кивнул, и остаток партии они провели в молчании.

* * *

Беспощадные морозы ударили своей когтистой лапой по Русской земле. От ледяного воздуха резало нос при каждом вдохе. Солнце разливало свой бело-калёный свет, и бесчисленное множество искр, что сверкали в толще снега, вторили ему. В воздухе поднимался густой пар, и в солнечных лучах он светился янтарём. Короткие порывы ветра колыхали поднимающийся поток, разрывая его на короткие клочья.

Треск дров, и высеченный с тем короткий сноп янтарных искр. Под чугунным котлом трещали брёвна, и жар от них поднимался вверх в морозном воздухе. Вода бурлила внутри, бросая обжигающие брызги.

Мрачная фигура государя величественно восседала на троне, за которым стояли Андрей Курбский и Басмановы. На царских плечах лежал широкий воротник, подбитый чёрным мехом. Голова государя, покрытая шапкой, оставалась неподвижной, и взгляд его, пустой и равнодушный, был обращён на площадь.

Двое бояр на службе государевой в чёрном облачении волокли под руки изменника. Лицо преступника было избито до неузнаваемости. Приближённые государя улюлюкали и кричали, предвкушая жестокую расправу, сам же царь оставался до удивительного невозмутимым и спокойным.

«Ещё одним подонком станет меньше…»

Иоанн поднял свой взгляд. Ему с возвышения были видны ближайшие терема и переулки, убегающие во все стороны от главной площади столицы.

«Сколько их таится ещё там, в закоулках? А в усадьбах?»

Тяжёлый вздох сорвался с его губ.

«Сколько ни ловить их, всё одно…»

Иоанн уже не смотрел на площадь, где приговорённый орал, из последних сил надрывая сорванное горло, клянясь в своей верности отчизне, пока его приговор зачитывал мужчина с рыжей бородой и широким суровым лицом. Его низкий, грубый голос провозглашал все прегрешения, которые осуждённый отрицал.

Пока царская свита и толпа горожан глядели на площадь, улюлюкая и прикрикивая, Иоанн блуждал взглядом по улицам, ведущим к площади. Его глаза бесцельно и со скукою бродили из стороны в сторону, как вдруг сердце его замерло. Резкий холод, намного страшнее зимней стужи, пробил его насквозь, заставив сжать рукоять своего ножа на поясе. В одном из переулков стояла фигура. Лица государь не видел, её дрожащий, неясный образ мерцал, как и образы, что возникали за ней.

«Как они посмели явиться посреди бела дня?..»

Ужас, охвативший разум Иоанна, отступил, едва он услышал голос, обращённый к нему, но царь не расслышал слов. Государь перевёл взгляд налево, на склонившегося в поклоне Фёдора, который, однако, поднял голову в ожидании ответа.

– Повтори, – тихо бросил Иоанн, глядя на площадь.

– Просил я, государь, не угодно ли вам будет высечь того плута, которого мы с батюшкою привели на суд ваш?

Ни Курбский, ни отец Фёдора не могли слышать его слов.

– Плевать, – отмахнулся царь. – Всё одно, в кипятке ему вариться.

– Да как же так, что всё одно? – юноша удивлённо вскинул брови и схватился за сердце. – Злодея мы изловили по воле вашей. Возносим мы в своих молитвах хвалу небесам, что волю вашу царскую исполняем. Мечи наши кровью окропили, но не по злобе своей, не по слабости, но во имя ваше светлое. Одно нам утешение на службе этой нелёгкой – служение вам, государь великий.

Царь медленно шарил взглядом по тому проулку, где виделись ему образы лукавые, ныне растаявшие в зимнем воздухе.

«Не в вашей воле я… не в вашей!»

Лицо Иоанна озарилось слабой улыбкой, и Фёдор продолжил:

– Неужто в вашем сердце нет той радости, что есть в сердцах наших? Неужто не радостно видеть вам, как враг наш предстаёт перед судом, как грехи свои искупать будет животом своим перед землёй нашей, перед вами, государь?

– Смотрю, Басман, сын твой чего зрелищнее хочет, – слабо ухмыльнулся Иоанн, поднимая свою руку вверх.

Алексей бросил встревоженный взгляд на Фёдора, но выражение лица юноши на время сгладило, если и вовсе не уняло тревогу старого воеводы.

Палач на площади тотчас же заметил жест государя и внимал приказу, который готовился отдать государь.

– Богом клянусь, великий государь! – орал приговорённый. – Богом! Не повинен я в кражах тех!

– Божится он… – усмехнулся Иоанн, мотая головой. – Не хорошо это, нехорошо… Хотя…

Царь прикрыл глаза и глубоко вздохнул. Он чувствовал, как солнце касается его лица, как оно скользит по векам.

Народ замер.

– Хотя как знать мне всю подноготную? – наконец молвил царь. – Не Бог я, такой же грешник.

Царь осенил себя крестным знамением.

– Ты, Малюта, – продолжил государь, обращаясь к своему палачу, – прежде чем в котёл кидать, сними-ка шкуру лукавую эту. Да не торопись, авось покается грешник! Уж будто язычники мы, без покаяния отпускать душу в жизнь вечную!

Курбский бросил презрительный взгляд на Фёдора. Юноша же с любопытством глядел на площадь, ожидая расправы над изменником.

* * *

Тем же вечером в Слободе созвал на пир государь воевод и друзей своих. Столы ломились от яств, а холопы едва успевали наполнять чаши вином. Излюбленные дураки и скоморохи в пёстрых потешных одеждах подняли шуму, бегали вокруг стола, распевая свои небылицы, подыгрывая себе.

Песня лилась, громко да задорно. Скоморохи носились и отплясывали по всему залу, боясь приблизиться к царскому трону. Раскатистый смех самого государя разносился под сводами палаты, что приумножало царившее веселье. Воеводы вместе с царём подпевали скоморохам, осушая чашу за чашей. Алексей Басманов выпивал непомерно, предаваясь разудалому застольному духу. Фёдор ничуть не уступал своему отцу, и не раз его резкий звонкий свист велел холопам нести кувшины с вином. Андрей Курбский тоже был на пиру, но взгляд его тяжёлый говорил о большом душевном утомлении.

– За отчизну нашу, за свободную землю нашу от злобы, воровства и измены! – провозгласил Алексей, поднимая чашу над головой. Его богатырская фигура возвышалась в общей суматохе, пока он оглядывал своих соратников торжествующим, но одурманенным вином взглядом. – И за государя нашего, за здравие тела его, за мир и покой в душе его! – добавил Басманов громким басом.

– Аминь! – с широкой улыбкой ответил царь, поднимая свою чашу.

– За государя! – возглашали бояре и воеводы за столом, ударяя со всего размаху свои чаши друг о друга.

Общий гул и гомон не стихали, а нарастали, точно накатывали волнами. Уж и скоморохам за труд их развесёлый, но тяжкий налили сполна. Игра стала резвее литься.

Фёдор удивлённо вскинул брови, слушая разнузданные куплеты. Взгляд юноши тотчас же метнулся на государя, как, впрочем, и взгляды остальных собравшихся за столом государевых ловцов. Царь же пребывал в состоянии неописуемой весёлости. С широкою улыбкой он велел налить смельчакам за работу их. Скоморохи же, точно чувствуя новый прилив сил, продолжали забавлять царя и друзей его, подбегая то к одному, то к другому краю стола, но сторонясь самого государя.

Пёстрые маски выглядывали из-за плеча, порой касались мужчин за столом и тут же отбегали под громкую музыку, что лилась из их инструментов. Один из дураков при дворе в игривом прыжке пристал к Басмановым, резким движением растрепав волосы Фёдора. Юноша усмехнулся и ловко перекинулся через всю скамью, в мгновение сорвал маску со скомороха и легко отскочил назад. Минутное смятение на красном лице холопа сменилось чудаковатой миной. Федя присвистнул и бросился прочь со скоморохами.

– Да куда ж носиться ему, с ногой-то пораненной! – причитал Басманов-старший себе под нос.

Через густые брови видел он, как Фёдор мелькает в круговороте пёстрых тканей, развевающихся лент. Юноша держал маску, отнятую у скомороха, не давая обратно завладеть ею.

– Так это он хромает ещё? – усмехнулся Иоанн, откинувшись назад и скрестив руки, и продолжил наблюдать за этим полубезумным действом.

Алексей громко рассмеялся и махнул рукой в сторону диких игр с шутами и музыкантами.

– Да плевать, пущай бесится! – ответил Алексей, потянувшись к своей чаше.

Царь поднял же свою, продолжая следить мягким притуплённым взглядом за салками. В череде пятен и образов, которые мешались меж собой, Иоанн не мог понять, кто кого догоняет. Казалось, и сами участники этих самобытных игрищ того не ведали. Образ Фёдора стал ясен, едва он выбежал из толпы музыкантов. В руках у него уже была другая маска, и скоморох, которому она принадлежала, пустился бежать следом за Басмановым. На потеху всему пиру они описали круга три в одну сторону и два в другую, с попеременным успехом касаясь и саля друг друга, но маски Фёдор так и не вернул. Как бы ни ловчился скоморох, как бы ни прыгал он, Басманов легко уклонялся, ловко перекидывая маску из руки в руку, то пряча её за спиной, то вскидывая над головой, а порой и вовсе укрывал за ней своё лицо.

Когда за Фёдором погнался очередной музыкант, салки эти описали в зале полукруг. Басманов изредка опирался свободной рукой о стол и стены, и хромоту его нельзя было заметить. Поступь его была лёгкой и проворной, пока он, уклоняясь от ряженых холопов, подпевал вместе со всеми:

И во мгновение перестала играть музыка, притихли скоморохи. Тот дудочник, что гнался за Фёдором, замер, ибо Басманов пересёк тот запрет, что был известен каждому, и прятался прямо за троном царя, боле того, опираясь на его спинку своей рукой, второй – прикрывал маской лицо. За столом унялись и смех, и громкие разговоры пьяным громким басом. Те, кто сидел ближе всего к государю, уставились на царя и на юношу рядом с ним, дерзнувшего взбежать к самому трону. Остальные же переглядывались помутнёнными от выпитого глазами, и их одурманенный ум медленно давал какие-то ответы. Сам же Иоанн, расположившись на троне, медленно перевёл взгляд влево, после – повернул и голову, глядя на юношу, что скрывал своё лицо под маской. Повисла тишина, в коей никто не решался и шевельнуться.

Юноша медленно отвёл маску от лица. Его взгляд, хоть и был одурманен вином, хранил ясность. Фёдор глядел на государя в ожидании, его губы расплылись в улыбке, пока он переводил дыхание после учинённой с музыкантами суматохи. Люди за столом молчали, не решаясь заговорить. Иоанн оставался полностью неподвижным, исключая лишь его взгляд, коим он окинул юношу, дерзнувшего приблизиться. Ни Курбский, ни Алексей Басманов не знали, что сейчас таится за этим ожиданием.

Фёдор сделал глубокий вздох, и улыбка не покидала его уста. Юноша перевёл взгляд свой на скомороха – бедняга медленно семенил назад, к стенке, сторонясь трона государева даже взглядом. Тишина становилась невыносимой. Фёдор обвёл взглядом весь стол, прежде чем вновь посмотрел на царя. Юноша плавно положил руку на сердце, отступил на шаг от трона и после медленного и низкого поклона государю обернулся к музыкантам, которые уже были вне себя от страха. Юноша развёл руками и вновь обернулся на Иоанна.

– Отчего же не играют слуги ваши, великий государь? – спросил Фёдор.

Иоанн не выдержал и ударил кулаком по столу, отчего вздрогнули разом все в зале. Не успел Алексей подняться с места и молвить хоть слово, как невыносимую тишину развеял смех государя. Настрой этот тотчас же подхватили и воеводы за столом, вторя веселию своего царя. Фёдор залился звонким смехом, скрыл лицо маской и махнул музыкантам. Балалайки и дудки вновь ожили, заиграв пуще прежнего.

Глава 4

Утро выдалось пасмурным. Мелкие крупицы снега плавно опускались в холодном неподвижном воздухе на землю, пока солнце блёкло пробивалось сквозь занавес тусклых облаков. В тот ранний час дворы и коридоры Слободы лишь изредка оживлялись шагами одиноких холопов, занимавшихся уборкой и разносивших поручения своих господ. Один из таких слуг, шустрый мальчишка, семенил по коридору, боясь, что прикрытое тарелками кушанье на подносе остынет. Робкий стук в дверь дворянских покоев нарушил царившую тишину. Парнишка замер, выжидая ответа.

– Заходи!

В самих покоях находились трое. Первой и самой значимой фигурой в комнате был Фёдор Басманов. Юноша полулёжа расположился на краю кровати. Сонные глаза прикрыты. Чёрные волосы его блестели от воды, изредка несколько капель падали на плечи, на которых лежало мягкое полотенце, расшитое красным узором лесных чудовищ. Он, зевая, вытирал вымытые волосы, прядь за прядью.

Подле Фёдора на низком деревянном табурете сидела пожилая женщина. На ней было надето простенькое серое платье поверх льняной рубашки. Края одежды несколько износились, тут и там выступали лохматые нитки. Рукава своей одежды женщина засучила чуть выше локтя. Своими грубыми от тяжёлой работы руками она перевязывала рану юноши. Помогала старухе молодая круглолицая девка с русой косою. Одета девчушка была так же просто – обычное платьице без узоров из грубой, но прочной материи. Фёдор шикнул от очередного резкого движения.

– Никак, сгубить хочешь… – пробубнил себе под нос Фёдор, стиснув зубы.

Старуха лишь усмехнулась.

– Вас, сударь, сгубить – так на волю вашу и оставить. Куда вы с раною такой-то и в бой, и в пляс пускаетесь-то? – ответила она, промывая рану тёплой водой и настойкой из трав.

– Как же не пускаться в пляс, в самом-то деле? Лучше, по-твоему, сидеть на пиру понурым? – спросил Фёдор, пожав плечами. Заметив в дверях холопа с подносом, Фёдор указал ему на сундук с плоской крышкой, который стоял подле кровати.

– Ну, теперь с унынием вы полежите без службы государевой, – ответила старуха. – Того гляди, хуже будет, Фёдор Алексеич, токмо хуже будет!

– Ты, Агаш, дело своё делай, – с улыбкой кивнул Фёдор. – А уж как службу государю нести, как-нибудь уразумею.

– Воля ваша, – усмехнулась Агаша и резко затянула рану, вновь заставив юношу коротко шикнуть от боли.

Фёдор бросил короткий взгляд на старуху, затем на вошедшего мальчонку. Он уже стоял у ложа Басманова, точно выжидая, когда ему дадут молвить слово.

– Чего? – спросил Фёдор, глядя на парнишку.

Холоп отдал низкий поклон.

– На конюшнях велели явиться вам, Фёдор Алексеич, вместе со всеми воеводами, – произнёс мальчик.

Басманов тяжело вздохнул и свёл брови.

– Ступай, – коротко кивнул Фёдор, не поднимая взгляда на парнишку.

Мальчик снова отдал низкий поклон и тотчас удалился. Фёдор обернулся к подносу с кувшином холодного кваса, варёной рыбой, чаркой рассола и парой ломтей хлеба.

– Уж береглись бы вы… на службе-то, – вздохнула Агаша, моя руки в кадке с водой, пока её юная помощница раскладывала заготовленное одеяние для юноши.

– Так ежели государь не бережёт нас, разве в нашей воле отказываться от воли государя нашего светлого? Будто не должно нам со смирением христианским нести службу? – спросил Фёдор, вставая на ноги. Он осторожно наступил на обе ноги, чуть качнулся, но через мгновение оправился.

– Так толку царю-батюшке с калеки-то, Фёдор Алексеич? – вздохнула старуха, отряхивая руки и вытирая их о подол своего платья.

– Я слышал, – произнёс юноша, перекусывая на ходу и одеваясь, – что государь не против калек при дворе. Никак иначе, пятого числа с юродивым на площади видали его, обмолвились парой слов.

– Да какое там! – усмехнулась Агаша. – Обмолвились! Того гляди, едва ли не совет держал с хромым псом этим безродным. С самой зари с ним и болтал, точно и не царь вовсе! Да, охотлив государь наш до общения с немощными да чудаковатыми, да только толку от болтовни этой…

Фёдор тем временем успел полностью одеться, потом сел обратно на кровать, жуя ломоть хлеба. Юноша вскинул бровь и жестом просил продолжить старуху рассказывать, но Агаша точно чего-то умолчать хотела. Фёдор бросил короткий взгляд на юную помощницу. Девушка сейчас прибиралась в комнате и не видела ни взгляда юноши, ни короткого кивка Агаши. Фёдор прикрыл глаза, тихо присвистнул. Девушка тут же подняла своё круглое, уже раскрасневшееся лицо на Басманова. Без лишних слов Фёдор кивнул на дверь. Она всё поняла и удалилась с коротким поклоном, забирая с собой корзину с грязными тряпками от перевязи. Когда они остались наедине, Фёдор кивнул Агаше, откидываясь на подушках.

– Так молва ходит вон какая, – продолжила она, чуть понизив голос. – Что будто бы государь лишь для потехи их и держит, калек-то убогих. И с чудаками на улице забавы ради совет держит.

– Много калек живут тем, что потешают господ своих, – Фёдор пожал плечами.

Агаша поджала губы и помотала головой.

– Жестокие потехи бывают, право, жестокие.

– Да, – коротко отрезал Фёдор, вставая с кровати. – О потехах этих от отца своего я слышал немало.

Он встал в полный рост, потянулся, поправил одеяние из тёмного шёлка, расшитое мелким бисером. Из крупиц речного жемчуга сплетались диковинные цветы, корни и листья в узоры.

– Как Господь Бог забрал к себе царицу Анастасию Романовну, даруй, Господи, мир и покой светлой душе рабыни Твоей, – женщина перекрестилась, – так некому боле сдерживать гнев государя нашего.

– Отчего же сдерживать его, ежели праведен гнев тот? – с лёгкой усмешкой Фёдор развёл руками, направляясь к выходу. – Видимо, трапезу не завершить… Служба, служба… Заберите.

Юноша указал на остатки своего завтрака. Агаша усмехнулась и помотала головой.

– Вы, Фёдор Алексеич, у батюшки своего спросите, сколь праведен гнев государя нашего. В самом-то деле, неужто бабье дело это? Да разузнайте, разузнайте у батюшки своего…

Фёдор ответил лишь короткой ухмылкой и кивком. Выйдя из своих покоев, он благоразумно полагал, что все уже могли поспеть на собрание, и опоздание на службе при дворе Иоанна вовсе не входило в планы Фёдора. К своему неудовольствию, он спустился во двор и заметил множество следов от копыт на тонкой пелене снега. Тихо выругавшись, он пнул землю и отправился в конюшню за своей лошадью. Зайдя в крытый амбар, Фёдор тут же окинул помещение взглядом в поиске слуг. Махнув рукой, он решился сам седлать лошадь, как вдруг заметил, что он здесь не один. На скамейке у стены сидел отец Фёдора. Мужчина глядел на сына, скрестив руки на груди.

– И вы, батюшка, заболталися с кем-то? – спросил юноша, снимая с крюка узду для своего скакуна.

Алексей помотал головой. Взгляд его был холодным и пристальным. Фёдор же, видя настрой своего отца, чуть заметно свёл брови, стараясь не обращать внимания на хлыст, крепко сжатый в ручищах отца. Через мгновение Фёдор поджал губы, затем слабо улыбнулся, опустил взгляд на пол, присыпанный старой соломой. Фёдор повесил обратно узду.

– Это ты послал ко мне того мальчишку? – спросил он довольно громко, даже не подняв взгляда на отца.

– Да, – коротко ответил Алексей.

Фёдор медленно обернулся.

– Что ж, тем лучше, – просто молвил он, разводя руками. – То даст время ноге моей срастись, ежели сегодня не велено мчаться нам куда-то из Слободы.

– Будь ты парой летами младше, Федя, выпорол бы тебя до самой плоти, – твёрдо произнёс Алексей, в голосе том была угроза совершенно особого толка.

Старший Басман звучал твёрдо и спокойно, и Фёдору, кому, как не Фёдору, знать всю серьёзность слов, сказанную именно таким непоколебимым, но мертвенно холодным тоном.

– Отчего же не выпорешь меня сейчас? – спросил юноша, внешне оставаясь невозмутимым.

Алексей усмехнулся, но глаза его хранили прежнюю суровость.

– Хотя бы оттого, – ответил он, – что сам ты при оружии сейчас.

Фёдор непроизвольно опустил взгляд на свою саблю, что висела на поясе. Алексей глубоко вздохнул, покручивая хлыст в руках, и продолжил:

– И управляться им умеешь, – кивнул Басманов-старший, продолжая глядеть в пол. – Да и без толку бить тебя, всё равно по-своему учинишь.

Фёдор прислонился к стене и скрестил руки на груди.

– И умён ты, Федя, и смел, в самом деле… не по годам, – Алексей поднял взгляд на сына. – Не поверил бы, если бы кто за столом хвалился бы, что сын их уже самим государем отмечен. Не поверил бы.

Алексей умолк. Фёдор не менял своего положения, пока отец не продолжил:

– Ты стал мужчиной. И воином. Притом славным, – Алексей несколько раз кивнул. – Какого чёрта это было вчера на пиру?

Едва прозвучал этот вопрос, Фёдор удивлённо вскинул брови и широко распахнул глаза.

– Не вам меня, батюшка, в пьянстве упрекать. Да и что с той выходки дурного сделалось? Да и государь нашёл в том потеху, и ничего боле, – ответил Фёдор, пожав плечами.

– Ну и наградил же Господь милосердный меня отроком этим поганым! – Алексей поднялся со своего места и в несколько шагов приблизился к сыну.

Фёдор тотчас же схватился правою рукой за рукоять сабли, повинуясь ратной привычке, но Алексей вцепился в сына, точно капканом. Мужчина до боли сжал руку, не дав оголить и дюйма стали. Фёдор стиснул зубы, но не проронил ни слова.

– Вымесок проклятый! – бросил Алексей и отошёл прочь, отпустив сына. – Чтоб больше не видел я тебя за плясками этими!

Басманов-старший сплюнул на пол, отходя прочь, к выходу.

– А ежели сам царь-батюшка велит? – усмехнулся Фёдор, пожав плечами.

Алексей обернулся на своего сына и оглядел того с ног до головы.

– Опоздал ты, Федюша, – усмехнулся Алексей. – Есть уже на службе государевой плясуны.

– Как знать, – тихо пробормотал Фёдор себе под нос.

Низкие тучи не разошлись даже днём. Они заволокли всё небо и не пропускали света. Выпавший снег уже не таял.

* * *

Фёдор выждал три дня – всё то время он не ездил верхом и не брал сабли своей, хотя охота была страшная. Пылкий нрав юноши всё же смирялся какое-то время, но спустя три дня он не мог более оставаться в крепости. Государевых поручений дано не было, оттого Фёдор самовольно решил объездить свою лошадь. До восхода оставалось около часа, когда они уже мчались по окрестностям Слободы. Холодный воздух резал нос и горло, но то не беспокоило Фёдора. Настолько утомила его духота палат, что принимал он и ранние заморозки, и ветра зимние как великую благодать.

Лошадь же, под стать хозяину своему, изнылась в тесном стойле. Открытые равнины в этот предрассветный час точно пьянили. Всадник не натягивал поводья, лишь слегка направлял лошадь, да и она сама рвалась взбивать своими крупными копытами покрывало свежего снега. Фёдор не чувствовал боли – он полностью отдавался этому безмолвному морозному воздуху. В нём бодрилась сила, которая скопилась за эти несколько дней.

Лошадь сошла с дороги, но Фёдор не стал выправлять её ход. Они промчались по равнине. В сумерках снег казался нежно-голубым, мелкие искры едва шевелились под ногами. В неистовой радости этой свободы лошадь вставала несколько раз на дыбы, что Фёдор принимал как вызов. Он крепко удерживался в седле. В это раннее утро он не прибегал к помощи кнута, лошадь и без того была резва. Небо занимала заря, когда Фёдор взглянул на горизонт, где вдали виднелась Слобода.

– Пора возвращаться, – нехотя пробормотал Басманов, наклонившись к своей лошади.

Она, точно разделяя настрой всадника, мотнула головой и повела ушами. Фёдор тихо усмехнулся, погладил по шее.

– Пора, пора. Служба.

Лошадь пару раз помотала головой, но признала волю хозяина. Менее резво поехали они обратно в Слободу. Сегодня было воскресенье, и Фёдору, как и любому честному православному христианину, должно было явиться на утреннюю службу. Оттого-то и спешил он обратно, ибо недолго было прослыть и язычником.

– Того и гляди, Данка, припомнят нам кровь чужеземную, – приговаривал Фёдор, – там и недолго язычником прослыть. А то уже пиши пропало…

Поняла ли Данка смысл слов наездника своего, но прибавила шагу, и вскоре добрались они до Слободы. Фёдор спешил к Троицкому собору.

Он оставил свою лошадь, спешился, осенил себя крестным знамением и переступил порог церкви. Ещё у самого входа Фёдора удивил вид спящего человека. Само по себе то не было удивительно, но юноша знал этого мужика. Рослый мужчина с русой бородой, которая лишь ширила его красное лицо, лежал, сложив руки на груди. Фёдор усмехнулся и пожал плечами.

«Видимо, к заутрене сегодня звонить некому…» – подумал он, глядя на крепкий сон звонаря.

Между тем час заутрени всё близился. Люди приходили один за другим. Фёдор стоял в стороне, наблюдая за тем, как тёмные фигуры, укутанные от мороза, стояли беспорядочными рядами. Наконец утреннюю тишину и тихий голос священника пронзил колокольный звон. Фёдор обернулся и едва заметно нахмурил брови. Звонарь всё так же лежал, опустив красное лицо себе на грудь.

Фёдор осторожно прошёл мимо прихожан на улицу. Мрачное небо точно ожило с первыми бледными лучами. Постепенно оно стало светлеть, и очертания собора обозначились особенно чётко. Юноша сошёл со ступеней и обернулся на заливистый звон колоколов. Фёдор пытался разглядеть звонаря, напрягая свои глаза.

«Да быть того не может!»

Фёдор решил, что его глаза изменяют ему, не иначе. Как же по-другому истолковать внешний вид звонаря? Как истолковать то, что сам государь звонит к заутрене? А тем временем в холодном воздухе разливались новые раскаты песни колоколов. Призыв к заутренней молитве летел над Александровской слободой, опережая и солнце, и сам новый день. Фёдор смотрел некоторое время, после чего удивлённо вскинул брови, помотал головой и вернулся в церковь.

* * *

– А чего это ты вопрошаешь меня? Будто я его на колокольню звал, ей-богу, – пожав плечами, ответил Алексей, потянулся за тарелкой с щучьей икрой и зачерпнул большой ложкой.

– Да любопытно стало, вот и вопрошаю, – просто ответил Фёдор. – Ты мне про то не рассказывал, вот я и удивился.

– Да мне что, про каждую странность да причуду государя рассказывать? – усмехнулся Алексей, вытирая усы.

– Неужто сам ты не спрашивал его о том? – спросил Фёдор.

– Так почто спрашивать? – Басман помотал головой и обернулся к сыну: – Пущай звонит, ежели хочется того государю. Не много забав у него, при каковых никто покалечен не будет. Велика странность, куда деваться!

Место во главе стола пустовало, как и напротив Басмановых.

– Верно, государь с Андреем Михалычем совет держит, – предугадывая вопрос сына, произнёс Алексей.

– С Курбским-то? – протянул Фёдор.

– С ним самым, – вздохнул Алексей. – Без него государь разбитый будет ходить, уж поверь. Вот пошлют Курбского сейчас воевать, вот прескверный нрав государя нашего и обнажится, уж поверь старику своему. Ежели ты считаешь меня другом царя-батюшки, то Андрюша будет братом, не меньше.

Фёдор продолжал смотреть на мужиков, собравшихся на застолье, сквозь ресницы. Малюта грубо разделывал своим ножом дичь и вгрызался в мясо, точно оголодал.

– И всё-таки странно это, – вздохнул Фёдор, подзывая жестом холопа с кувшином.

– Да не бери ты в голову каждую придурь, ей-богу. Лишь Господу ведать дано, что творится в душе и разуме царя. Ты, Федь, веди себя, главное, пристойно, да не гневи государя нашего светлого.

Фёдор кивнул, однако взгляд его был рассеян, точно мыслями своими он был далёко от отца своего и от всего этого шумного застолья.

* * *

– Стойте! Стойте! – раздалось откуда-то из-за спины.

Всадник, укутанный в тяжёлые меха для дальней дороги, едва смог развернуть свою лошадь. Он описал небольшую петлю на дороге и вернулся во двор Александровского кремля, натягивая поводья.

– Стойте! – Холоп стоял посреди двора и размахивал руками. – Государь вас, Андрей Михалыч, звал!

Курбский приспустил воротник своего одеяния и взглянул на мужика, что выбежал в тулупе нараспашку.

– Не путаешь чего? – спросил Андрей, присмиряя лошадь. – Простился я уже с государем.

– Никак не путаю, Андрей Михалыч, никак не путаю! Царь-батюшка среди нощи поднялся, глаза не раскрыл ещё, как велел срочно дозваться вас, али следом гнаться, ежели умчались вы со Слободы.

Андрей нахмурил брови и бросил взгляд на ворота. Сейчас из крепости открывался заснеженный пейзаж. Ночные звёзды уже начали гаснуть на небосводе. Скоро займётся ранняя заря.

– Так, батюшка, закрываем ворота? – спросил привратник у князя.

Курбский только сейчас и заметил его.

– Да, – ответил Андрей. – Закрывай.

Привратник поклонился, махнул своим парням. Мужики стали затворять ворота, и заснеженная долина скрылась от глаз Андрея. Сам Курбский спешился, отдал поводья конюшим и пошёл за холопом обратно в кремль.

– Государь наш сам не свой был. Рынды, что подле дверей его службу ночную несли, шепнули, что, мол, криком собственным государь и пробудился, да в гневе и ярости метаться начал! Как повелел царь-батюшка вас сыскать, тотчас же я и бросился за вами, Андрей Михалыч, так и бросился, – бормотал холоп.

– Гонец накануне письма не передавал? – спросил Курбский.

– Не припомню… Да, передавал, да письма те не приводили ко гневливости. То были вести благие. Нет, не припомню я, чтобы гонцы были, не припомню.

– Ступай к себе. Сам я до государевых покоев дойду.

Холоп поклонился и оставил князя в коридоре. Курбский продолжил свой путь, однако на лестнице столкнулся с девкой. Увидев князя, она, простоволосая и босоногая, тотчас же со стыда спрятала своё лицо и спешно просеменила мимо. Мятое платье укрывало её худое тело. Девка прикрывала лицо руками – её тонкие пальцы дрожали. Весь вид был преисполнен страхом. Андрей проводил её лишь взглядом, пока она спешила по лестнице вниз, ступая с такою быстротой, что едва не споткнулась на неровных каменных ступенях.

Андрей помотал головой и хмуро вздохнул, выходя к коридору, что вёл к покоям государя. У входа стояли двое мужиков, облачённых в чёрное одеяние. В руках у каждого было по секире. Завидев князя, оба рынды расступились и поклонились, снимая шапки. Курбский единожды постучал и отворил дверь. Мрачные тени дрожали, растянувшись от опрокинутого стола. Бумаги смялись, письма, карты и чистые листы слиплись в полузастывшей лужице чернил. На краю ложа сидел царь. Его чёрное облачение свисало со сгорбленной фигуры. Одной рукой он закрывал пол-лица, вторая безжизненно покоилась рядом. Едва Курбский зашёл, государь поднял на него свой взгляд.

– Андрей, подойди, – тихо и хрипло произнёс Иоанн, протягивая свою руку.

В глазах царя дрожал блеск свечей. Глубокие карие глаза стали будто бы чёрными и до того пустыми, что князю стало не по себе, видя государя в таком состоянии. Курбский приблизился к нему и взял за протянутую руку. Она была холодной и дрожала. Курбский сел подле царя, не ведая, что же сейчас разрывает душу Иоанна, но уже страшась этих глубин. Царь сильно сжал руку, глядя в глаза Андрея.

– Мне было послано видение, что больше не суждено нам увидеться, – почти прошептал Иоанн, и во взгляде читалось, что государь сам страшился тех слов, сходящих с его запёкшихся губ.

– Не может того быть, – Андрей мотнул головой.

Царь хрипло усмехнулся, но звук был страшен – ему точно не хватало воздуха.

– Как же не может, ежели видение было? – спросил Иоанн, резко раскрыв свои блестящие от влаги глаза.

– То лукавый образ, от Бога ли послан? Как же не видеться нам, государь? – спросил Андрей.

– Неужто бесы так подобрались ко мне?.. – Иоанн провёл рукой по своему лицу, тяжело вздыхая.

После резко переменился, встал с кровати и прошёлся по комнате, ступая прямо по бумагам, которые разлетелись по полу. Замер государь тоже резко. Он поднял взгляд и глубоко вздохнул.

– Кому ты служишь? – спросил царь, не глядя на Андрея.

– Вам, государь.

Иоанн кивнул, переводя взгляд на князя.

– Помню, Андрюш… – царь медленно поднял руку, указывая на своё ложе. – То было страшное испытание Господне, посланное мне. Тело моё снедало адское пламя. Помнишь волю мою, о чём я, беспомощный и страждущий, я просил?

– Помню, – кивнул Андрей. – И перед людьми на земле и Богом на небе, перед святым ликом и крестом животворящим исполнил я волю вашу.

– Я смертен, – с каким-то тихим спокойствием вполголоса произнёс Иоанн. – И страшно мне предстать перед Господом. Знаю я, что Суд небесный будет справедлив. Но сейчас нужна мне опора здесь, на земле. Я сам буду вершить суд над такими же грешниками, коим и являюсь я по слабости своей. Андрей, если в самом деле видение моё послано от лукавого – пущай. Но ежели в самом деле не суждено будет увидеться нам…

Иоанн умолк, опустив взгляд на деревянный стул, который в порыве брошен был о стену. Царь поднял его, взявшись за спинку одной рукой, и опустился на него.

– Не знаю, сколько ещё моё слабое сердце вынесет, ежели не будет подле меня тебя, Андрюш, – хоть губы государя и усмехнулись, но в глаза вернулась та глубокая опустошённость. – Видимо, таков крест мой, и буду я нести его.

Рынды, стоявшие за дверями государевых покоев, не слышали, о чём вёлся разговор. Немногим менее чем через час двери отворились, и князь покинул царя. Заря уже нежно освещала небо, когда князь Курбский гнал свою лошадь по заснеженной дороге с тревожным предчувствием, что будет терзать его душу долгие годы.

Глава 5

В покоях продолжал царить мрак. Своды, казалось, отяжелели и клонились к полу. Лишь свеча, сгоревшая едва не до самого своего основания, дрожала слабым сиянием. Блики мерцали, точно капли жемчужного света, отражаясь на шахматных фигурах и очерчивая их изящные силуэты.

Царь сидел в глубоком кресле. Его руки, точно плети, безвольно свисали с подлокотников. Глаза были открыты, но точно как у людей, что бродят во сне, повинуясь зову полной луны. В пустом взгляде не было жизни. Он замер в тяжёлом ожидании, будто бы фигуры наконец переменят свой рисунок – ведь царь уже давно сделал свой ход. Этой ночью сон никак не шёл, несмотря на измученный разум Иоанна. Он бесцельно глядел на шахматную доску. Тени от фигур пересекались с клетками, чертя ломаный узор.

Далеко в коридоре едва-едва можно было расслышать шаги. Чуткий слух царя уловил то движение и устремил взгляд на дверь, обитую сталью. Шаги приближались. Было слышно, как рынды, оберегавшие покой государя в эту ночь, поднялись со своих мест, заметив кого-то.

Массивные стальные петли скрипнули под тяжестью отворившейся двери. На пороге стоял гонец. Лицо и руки его горели от мороза. Судя по тяжёлому дыханию, сейчас он не мог связать и двух слов. Он низко поклонился, и Иоанн коротко кивнул, принимая это безмолвное приветствие. Гонец выудил из кармана, вшитого в кафтан, запечатанное письмо и тотчас же протянул его царю.

– От Курбского… Андрея Михалыча… – охрипшим от мороза и езды верхом голосом сумел-таки произнести гонец.

Иоанн же поднял свой взгляд на запечатанный кусок бумаги.

– Оставь, – царь кивнул на стол и жестом велел гонцу идти прочь.

Приказания были выполнены. Гонец поклонился и покинул государевы покои, затворив за собой дверь. Его шаги стихали в коридоре, пока Иоанн смотрел на доставленное ему письмо. Тяжёлый вздох сорвался с его губ. Царь потёр переносицу. Печать стояла Курбского, в том не было сомнения – государь лично следил за тем, чтобы тавро для клейма друга его и советника было отлито со всем знанием дела.

Царь взял в руки послание. Желтоватая бумага хранила в себе стужу, что наступала с каждым днём, по мере того как надвигалась зима. Государь провёл пальцем по печати, прежде чем сорвать её и открыть послание от Андрея.

* * *

– Вот ты где! Айда с нами! – раздалось с порога.

Фёдор обернулся, откладывая перо. Он облокотился на подоконник, откинув голову назад, и окинул быстрым взглядом вошедшего. На пороге стоял мужчина превесёлого вида. Через мгновение Фёдор ощутил крепкий хмельный запах от своего нежданного гостя. Нос мужчины был красным, точно явился он с мороза, хотя шапки на нём не было. Вихрастые тёмно-русые волосы клоками торчали во все стороны.

– Отчего же, Вася, зовёшь меня лишь сейчас, когда сам едва ли на ногах стоишь? – спросил Фёдор, с усмешкой глядя на своего гостя.

Мужчина икнул и покачнулся, опираясь рукой о стену.

– Пошли, говорю я тебе! – произнёс он, глядя на Фёдора. – Чего там чиркаешь? Пошли, сейчас упустим всё!

– Да в чём дело-то? – спросил Фёдор, оглядываясь через плечо на письмо, которое он составлял, пока его не потревожили.

– Да в том, что во дворе сейчас на свою потеху да на потеху слуг его верных, то бишь нас с тобою, выпустят зверей на холопов. Вот и поглядим, кто кого! Ежели медведей выпустят, исход ясен! То ли дело с псами затеется борьба, то и не прознаешь, чья возьмёт! Да пошли же, Федь, в самом деле-то! Батюшка твой уже небось с государем ожидают начала забав!

– Надеюсь, выпустят кого покрупнее собак, – вздохнул Фёдор, как бы нехотя поднимаясь со своего места.

Василий рухнул на сундук, опустил голову и рукой растирал лицо, приводя себя в чувство.

Федя первым делом убрал письмо и лишь затем принялся облачаться в тёплое одеяние. Поверх шёлковой рубашки глухого красного цвета он накинул чёрный кафтан с серебряными пуговицами. Подол и рукава были расшиты узорами. За широкий пояс Фёдор заткнул изогнутый кинжал. То была тончайшая работа, будто бы неведомые растения расцвели прямо на рукояти и основании ножен, оплетая оружие своими стеблями и лепестками.

Василий был пьян уже с утра, но Фёдору говорил чистую правду. Со двора белокаменной крепости исчез весь народ, коему не положено было там находиться. Двери и входы в сам царский дворец плотно закрывались на крепкие засовы, обитые сталью. Василий сидел, опустив голову.

– Так что же решил? – спросил Фёдор, потрепав его за плечо.

Едва задремавший боярин тут же подскочил на месте, не успев и глаз продрать. В несколько шагов он выровнялся и поднял голову. Потерянно огляделся он по сторонам, бегая взглядом от стены к стене.

– Решил тут почивать али пойдём-таки смотреть? – усмехнулся Фёдор, забавляясь испуганностью захмелевшего гостя.

Василий тряхнул головой и широко улыбнулся. Они вышли к длинному проходу, вдоль которого прорезались высокие арки, не ограждённые ни ставнями, ни решётками. Сквозь них и собиралась свита государева глядеть во двор. Уже столпились тучные фигуры, закутанные в тяжёлые меха. Мужчины громко болтали меж собою, будто бы и спорили о чём-то, но разобрать что-либо было невозможно.

Фёдор с неохотой вздохнул, видя, как много народу набилось в коридоре. Он заприметил, как ко второму проходу, под углом к коридору с боярами, сквозь высокие арки виднелась высокая фигура государя. Путь к государю преграждали рынды. Их острые секиры схватывались тонким слоем кусачего инея.

Прищурив глаза, Фёдор не мог сдержать улыбки. Подле царя, среди прочих вельмож, имеющих особое положение при дворе, увидел он своего отца, выглядывающего во двор. Алексей потирал руки и о чём-то беседовал с царём, предвкушая зрелище. Фёдор прошёл по коридору к рындам, сторожившим проход. Сперва стража преградила путь. Фёдора это вовсе не раздосадовало, напротив – его лицо осветила улыбка. Он отошёл к одной из арок и облокотился на неё, поглядывая на государя и его окружение. Фёдору пришлось выждать несколько мгновений, прежде чем отец его заметил и помахал шапкой. Он помахал в ответ и указал большим пальцем за своё плечо на стражу, которая не дала Басманову проходу, и пожал плечами. Алексей сперва нахмурил брови, после усмехнулся. Фёдор не слышал, с какими словами Алексей обратился к государю, однако спустя мгновение царь жестом послал к рындам одного из бояр.

То был князь Хворостинин, лицо которого тотчас же озарилось, когда он увидел Фёдора. Басманов-младший стоял, точно уже успел заскучать – скрестил руки на груди, прислонился к стене меж арок и с некоторым недовольством, притом не вполне серьёзным, следил за приближающимся к нему князем.

– А я-то всё гадаю, где же отпрыск Басманов пропадает! – князь крепко обнял Фёдора.

– Чего ж гадать? Будто бы прячусь я, в самом деле? – улыбнулся он, проходя мимо рынд.

Фёдора провели к царю. Государь восседал на троне, вынесенном накануне. Его окружали бояре самого приближённого круга. Было их немного – пять человек, считая самого государя, Басмановых и князя Хворостинина. Иоанн глядел куда-то вперёд отсутствующим взглядом. В правой руке он держал свой резной посох с острым наконечником. Сейчас он более походил на каменное изваяние, нежели на человека из плоти и крови. Фёдор в том лишь сильнее убедился, когда склонился в поклоне, взял руку государя и прижался губами к кисти. Она была холодна, точно жизнь, если когда-то и пылала в ней, уже угасла. Иоанн медленно перевёл взгляд на Фёдора, чуть опустив голову. Фигура его, облачённая в шубу с широким воротником из густого длинного меха, казалась особенно величественной.

Фёдор подошёл к отцу. Они пожали друг другу руки и обнялись, скорее как воины, нежели как отец и сын.

Раздался громкий клич, объявляя скорый миг жестокой потехи. Множество взглядов устремились вниз, во двор, куда выпущены были холопы. По обыкновению, люди эти уличены были в страшных прегрешениях, однако сейчас едва ли среди зрителей находились те, кто задумывался хоть на мгновение об этом.

Пока мужики, едва ли не босые, разбегались по всему двору, следом спущены были цепные псы. Презлейших собак, коих сыскали по всей Слободе, а бывало, что и привозили из иных городов, подолгу держали впроголодь. Оттого звери и бросались в исступлённом безумии на людей. То, что холопам не было дано оружие, решалось тем, что они хватали с земли камни, да и всё, что попадалось под руку.

Поднялся шум, вобрав в себя вопли, крик, вой и лай, а вместе с тем и громкий басистый смех бояр и воевод. Забава эта затрагивала всех зрителей, что собрались, однако когда Фёдор перевёл взгляд на царя, ясно было, что государь и мыслями, и душою своей едва ли следил за грызнёй внизу. Взгляд его оставался потухшим, хоть изредка и следил то за одной озверевшей дворнягой, то за другой. Фёдор вновь посмотрел на очередную партию псов, которую выгнали лишь сейчас.

– Сколько ещё выпустят? – спросил он, обращаясь к Хворостинину.

– Псин-то? – спросил князь.

Фёдор кивнул.

– Так вроде ещё дюжину, – ответил Хворостинин, почесав затылок.

– Не лихие они сегодня, – вздохнул Фёдор, мотая головой. – Верно говорил мне Васька Грязной. Ежели бы медведей выпускали, того исход ясен был бы. А щенки эти вон догрызть не могут того мужика.

Князь Хворостинин помотал головой.

– Не прав ты, Федька! Гляди, как холопы-то утомились! Хоть пасти собакам поразбивали, так суки эти подзаборные и побои сносить приучены. Погоди, Федька, от свежих спустят, загрызут вусмерть последнего.

– Выпустят новых шавок, да те падали испугаются, хвосты подожмут.

Хворостинин расхохотался, а вместе с тем и остальные бояре, что были рядом.

– Неужто готов за то биться об заклад? – спросил князь.

Фёдор улыбнулся.

– Дивной красы нож у тебя. Ещё в Рязани заприметил я его, – произнёс Хворостинин, указывая рукой на оружие, заткнутое за пояс Фёдора.

Младший Басманов достал его вместе с ножнами, осматривая сплетения узоров, после перевёл взгляд на князя.

– Что же против него ставить будешь? – спросил Фёдор, но тотчас же ощутил, что отец схватил его за руку выше локтя.

– Не дури! С раскладом таким лишишься оружия своего! – произнёс Алексей.

– Так не твоё ж оружие, батюшка, ставлю я, – ответил Фёдор. – Так что, Пётр Иваныч? Что ставить против будешь?

Князь несколько опешил. В этот момент пронзительный крик разодрал холодный воздух. Все тут же метнулись к арочным окнам, выглядывая во двор. Огромный пёс со шрамами от кнута вдоль всего тела вцепился в глотку мужика и придавил его большими лапами.

– Ставлю пятьдесят рублей серебром! – воскликнул Хворостинин, хлопнув Фёдора по плечу. – Ежели выживет кто из людей, будет заклад за тобой!

– Идёт, – коротко кивнул Фёдор.

Алексей помотал головой, но больше ничего и не сказал. Вместе с остальными боярами он прильнул к окнам, ибо прибавилось азарту. Несмотря на то что Фёдор заметно проигрывал, внешне он казался спокойным. Даже когда была выпущена свежая свора и расклад стал очевидным, он точно забыл о споре. Пётр Хворостинин уже потирал руки, готовясь заполучить свою награду, в то время как Фёдор не был столь увлечён грызнёй во дворе. Он обернулся, глядя на государя, и со слабой улыбкой заметил перемену в лице Иоанна. Точно он пробудился от холодного сна, не теряя ни величия, ни грозного вида своего.

– Да чёрт бы брал их всех! – выкрикнул Алексей, ударив кулаком.

Очередной холоп испустил дух. Дворняга подняла свою кривую морду, от которой, как и от свежей плоти, ещё шёл пар.

– Не сквернословь, Алёша! Не то язык твой поганый вырвать велю, – усмехнулся Иоанн.

– Сыну моему уж лучше вырвали б, великий государь! – Алексей всплеснул руками. – Того гляди и саблю, и коня, и поместье так проиграет! Ты посмотри на него!

Фёдор развёл руками и лишь усмехнулся.

– Последний остался! – крикнул один из бояр. – Не повезло тебе, Федька!

Не спеша приблизился Фёдор к арке и вновь заглянул вниз. Снег измазан был в крови, людской и звериной поровну. С грустным вздохом он наблюдал за пятью собаками, которые скалились друг на друга за неимением иного врага.

Все расступились, ибо Иоанн поднялся со своего трона. Рост государя превосходил бояр. Он опёрся рукой о белый камень крепости и глянул вниз. Он смотрел на следы крови и плоти, точно был удивлён, точно мгновение назад снег был чистым и белым.

Отворилась одна-единственная стальная дверь. Оттуда вышли загонщики с орудиями, чтобы изловить собак.

– Ну всё, – усмехнулся Хворостинин, потирая руки, верно, и не только от холода.

Фёдор глубоко вздохнул и пожал плечами.

– Спор есть спор, – произнёс юноша, опуская взгляд.

В его голосе звучало сожаление, однако звучало оно так, что поверить, что Фёдор правда расстроился, было сложно. Стоило ему вытащить нож из-за пояса, как раздался гулкий удар посоха о промёрзший пол крепости. Фёдор взглянул на государя сквозь пряди чёрных волос. Иоанн же смерил взглядом сперва Алексея и лишь после его сына.

– Божием судом всё разрешилось, и нечего тут о заклад биться, – произнёс царь.

Тон его был строгим, едва ли не разгневанным. От одного лишь голоса государя бояр взяла оторопь. Не мог никто решить, в самом деле ли зол царь из-за учинённого спора. Так или иначе, Фёдор убрал нож за пояс, и Пётр Иванович не смел возражать против того. Коротким движением Иоанн оправил ворот своей тяжёлой шубы, обернулся и пошёл обратно в крепость.

* * *

Вечером того же дня простые блюда, но в большом обилии подали ко столу. Бояре и воеводы уже заняли свои места в ожидании государя, чьё место оставалось пустым. Не было сильным удивлением появление холопа, который снял шапку и после неловких поклонов донёс волю царя – чтобы слуги его трапезничали без него. Бояре переглянулись меж собой, подивившись, что государь вновь не сел за стол. Под тихие разговоры начался ужин.

– Неужто государю не любы мы? – спросил Фёдор у отца.

– Да мы-то, быть может, и любы, да терзают государя дела иные, – ответил Алексей, разрубая большой сочный кусок варёного мяса.

– Будто всё отъезд Андрея не даёт покоя? – спросил юноша.

– Да чёрт с ним, с Курбским! – отмахнулся Басманов-отец. – Не болтай о том, но слыхал я, что силы наши день ото дня убывают. На Андрюшку нашего государь возложил надежды, да как же исполнить их? Латины всё наступают да наступают. Курбский велик по доблести своей, да не управится он, ей-богу, не управится. Не друзья мы, конечно, с Андрюшкой были, да всё равно не завидую ему. Слава Господу нашему, что не нас послали в ту геенну огненную, из коей Курбский должен победоносцем выйти.

Фёдор перевёл взгляд на пустующий трон государева.

– То бишь войска наши поражения терпят? – спросил юноша.

Алексей поджал губы и кивнул.

– Как бы в том измены не углядел государь наш светлый, – хмуро произнёс воевода.

– И долго царь в состоянии таком пребывать будет? – спросил Фёдор, вызывав лишь улыбку у своего отца.

Алексей помотал головой и пожал плечами, усмехнувшись в свою густую бороду.

– Ты, Федя, зоркий, – довольно произнёс Басман-отец. – Главное, смотри – ежели видишь государя в скверном духе, так будь тише воды, ниже травы, да ещё лучше – заслугу перед царём имей за собой. Того держаться будешь – сбережёшься. На батьку своего посмотри – на службу пришёл, безродный проходимец. А теперь? Думный боярин, да в свойстве с самим государем!

Алексей будто бы от преизбытка гордости ударил себя в грудь.

– И то верно, – кивнул Фёдор. – Не пора ли нам матушке весточку послать?

Басман-отец вытер рот тыльной стороной ладони, закивал:

– Точно, Федька! Всё хотел собраться, да дел невпроворот, и всё никак. Небось места не находит себе голубка наша.

Фёдор откинулся назад, выглядывая из-за стола. У выхода стоял парнишка в шапке набекрень. Заметив, что глядят на него, он тотчас же подбежал к Басмановым, снимая шапку и кланяясь.

– Писать обучен? – спросил Фёдор.

Парень свёл брови и замотал головой.

– Я в минуту сыщу, кто обучен, – пробормотал холоп.

– Сыщи же и пошли его к отцу моему в покои. Да гонца сыщи, пусть тоже явится, – приказал Фёдор и отмахнулся.

Басмановы же продолжили трапезу. Бояре уже зашумели – то были споры, разговоры, раскатистый басистый смех. Не раз поднимались серебряные чаши. Мужчины бились ими, выкрикивая тосты. Серебряные блюда да глиняные кувшины уже опустели, и слуги государевы, пресытившиеся и увеселённые застольной беседой, расходились восвояси. Так и Басмановы отправились в покои Алексея. У входа уже стоял писец. Через узкое плечо его была перекинута сумка из дублёной кожи. Из приоткрытого края виднелись жёлтые бумаги. Он поклонился, придерживая свою ношу. Алексей зашёл первым, едва лишь взглянув на холопа. Молча все втроём зашли в покои. Фёдор расположился на одном из резных стульев, закинув ноги на сундук.

Алексей указал писцу на место за столом, и слуга принялся раскладывать бумагу и небольшую чернильницу. Старший Басманов опустился в широкое кресло ближе к окну, от коего веяло прохладой с улицы. Алексей обернул своё раскрасневшееся от жара и выпитого во время трапезы лицо к свежему воздуху. Фёдор начал диктовать письмо матушке, которая проживала в поместье. Он описывал, как пришёл на службу, как приняли его бояре, как рад он был видеть воевод, с коими имел честь биться бок о бок под Рязанью и в иных битвах. Когда Фёдор стал описывать царя, то делал он это, точно знал, что письмо его вскроют, прочтут и слово в слово зачитают перед государем.

– Да полно тебе! – усмехнулся Алексей. – Не будет писем твоих никто читать. Умерь восторг свой.

– Но ежели в самом деле государь наш ростом своим возвышается надо всякой воеводой? Ежели в самом деле он добр к нам, точно родной отец, мудр как змий на суде своём?

– Не пиши ничего! – прикрикнул Алексей писцу.

– Пиши, пиши, – возразил Фёдор.

Холоп поднял глаза на Басманова-отца, затем на сына, не ведая, как ему поступить.

– Пущай, пущай, – вздохнул Алексей, улыбнувшись нелепому замешательству.

Едва Басманов отдал тот приказ, как в покои явился гонец. Одет он был уже для дальней дороги – поверх кафтана шея была укутана широким шерстяным шарфом. Шапку, подбитую соболиным мехом, слуга держал в руке. Несмотря на общий вид гонца, по коему судить можно было, будто готов он тотчас же отправиться в путь, глаза его были точно припухшие ото сна. Завидев пришедшего, Фёдор радостно улыбнулся, всплеснул руками и даже поднялся со своего места.

– Присаживайся, а то долгий путь держать ещё, – произнёс Фёдор и начал плавно и бесшумно ходить по комнате.

– Благодарю за доброту вашу, Фёдор Алексеич, – ответил гонец, прижимая шапку к сердцу, и занял место Фёдора.

– Неужто почивать уже прилёг? Солнце едва скрылось за горизонтом, – спросил младший Басманов, вскинув бровь.

– По правде сказать, разбужен был по воле вашей, – ответил тот.

– Эвон как? – удивлённо спросил Фёдор, вскинув бровь.

– Несколько дней и ночей не смыкал глаз, мчался с самого Полоцка. Как доставил послание от князя, так и рухнул без сил. Проспал сутки, точно мёртвый.

– От которого князя, говоришь, мчался? – спросил Фёдор, зевая, точно и не слушает гонца.

– Так от Андрея Михалыча из Курбских.

– Ну, нынче путь держать, гляди, не в Полоцк! – сказал Фёдор и дал знак писцу посыпать чернила песком, чтобы схватились.

Холоп достал небольшой холщовый мешочек с сургучом. Пока написанное подсыхало, писец готовил всё к запечатыванию. Фёдор снял перстень и положил его на стол, чтобы было приложено к печати. За несколько минут с тем делом было покончено. Слуги были отпущены, и отец с сыном остались наедине.

– Каковы тебе забавы царские? – спросил Алексей, глядя в окно.

Во дворе всё чернели бесформенные пятна крови, которые смешались со снегом. В ночном мраке, который изредка разбивал огонь факелов, можно было угадать тут и там лохмотья холопов, которые сегодня днём отошли к Господу.

– Каковы? – переспросил Фёдор, подходя к столу. Он взял свой крупный перстень и надел обратно на большой палец, затем прошёлся до кресла и вновь опустился в него.

– Будь я летами моложе, – произнёс он, слабо улыбаясь, опустив взгляд в пол, – быть может, то будоражило бы кровь мою. Сгрызли холопов – пущай, что мне-то с того?

Он пожал плечами и поднял взгляд на отца. Алексей усмехнулся и взглянул на своего сына, подмечая привычку Фёдора плавно водить руками, время от времени поглядывая на перстни на своих руках.

– Ладно, Феденька. Оставь старика своего, устал я совсем, – произнёс Алексей, тяжело вздыхая.

Фёдор молча кивнул, поднявшись со своего места. Басмановы разошлись, но юноша не направился в свои покои, а ступал далее по коридору. И только он преодолел лестницу, как внизу заслышал частые шаги. Обернувшись, меж пролётов каменной лестницы Фёдор увидел мимолётный образ. Мимо скользнули светлые волосы, притом распущенные. Мелькнувшая в проходе фигура, что уже скрылась, точно была женской.

Несмотря на любопытство, он не сменил своего пути. Проходя по коридору, Фёдор предстал перед рындами, что сторожили покой государя. Стража преградила путь, чем вызвала лишь ухмылку Басманова.

– Не велено никого пускать, – хмуро бросил один из стражников.

– Доложите, что боярин Басманов челом бьёт, – произнёс Фёдор, скрестив руки на груди.

– Не примет царь никого, – мужик помотал головой.

– Ты доложи, а там будет воля государя, – спокойно произнёс Фёдор, пожав плечами.

Рынды переглянулись меж собой. Тот, что говорил с Фёдором, постучал в дверь. Из покоев послышался короткий ответ. Басманов едва улавливал голос, но не слова. Стражник приотворил дверь в государевы покои.

– Боярин Басманов бьёт челом, – доложил стражник и мгновение спустя обернулся к Фёдору.

Рынды безмолвно расступились, и юноша вошёл в комнату.

– Чего ж ты, Алёшка… – произнёс Иоанн, поднимая взгляд на вошедшего, и тотчас умолк.

На губах Фёдора сохранялась мягкая улыбка. Он медленно коснулся своего плеча и отдал земной поклон. Когда он поднял взгляд, то заправил пряди свои от лица.

– Вы, государь мой, ожидали отца моего? – спросил Фёдор.

Иоанн глубоко вздохнул, откидывая перо. Перед ним на столе расстилались исписанные листы.

– С чем пожаловал, Федя? – спросил царь.

В тоне его не было резкости и того звучания, которое заставляло стынуть кровь в жилах, разносясь звучным эхом под сводами расписных палат. Голос его был тихим, и в нём звучала усталая хрипотца. Свою голову, точно великую тяжесть, подпирал он рукой. Час уже был поздний, и перстни государевы покоились на шкатулке.

– Пожаловал я, государь великий, с тем, что принадлежит вам, – произнёс Фёдор, приблизившись к Иоанну. – Хотел было за трапезою обратиться к вам, право…

Царь свёл брови, глядя на то, как младший Басманов опускается на одно колено. Иоанн с вниманием следил за тем, как Фёдор, склонив голову, извлекал из-за широкого пояса своего тот самый нож, изукрашенный серебром. Когда юноша поднял взгляд, изогнув слегка свои соболиные брови, он встретился с холодным взглядом Иоанна. Фёдор протянул нож государю, склонив голову.

– Примите его, светлый государь мой, – тихо, но твёрдо произнёс Басманов.

По ветвям и лепестками из серебра скользили огни, отброшенные свечами, горевшими на столе. Царь помотал головой, разглядывая искусные сплетения узоров. Иоанн коснулся плеча Фёдора, точно не было меж ними различий, как меж государем и слугою, но точно были они одного духа.

– На что он мне? – спросил Иоанн, положив руку на нож, и слегка отодвинув принесённое в дар оружие. – На что он мне, старому, немощному? Слабы мои тело и разум. То ли твои лета – лета бравой юности, лета силы! Служи мне, Фёдор. И на службе своей пригодится тебе оружие твоё.

– Клянусь вам, государь великий, напоить ту сталь кровью врагов ваших, – произнёс Фёдор, взяв руку государеву, целуя тыльную сторону ладони.

Иоанн замер, глядя на юношу, чуть наклонив голову свою, преисполненную тяжкими думами.

– Полно тебе, Федя, – ответил царь, отводя руку свою и взгляд.

Сперва Басманов поднял глаза, всматриваясь в уставшее лицо государя. Сейчас, в вечернем полумраке, юноша читал в нём великую печать скорби и ноющей тревоги, которая навеки воцарилась в глубоких карих очах государя.

– Полно, – повторил Иоанн, глядя на Фёдора. – Ступай к себе.

– Не смею перечить, – произнёс юноша, понизив голос. – Но ежели в силах моих служить вам, всё тело моё, душа и разум, всё вам принадлежит, великий государь.

С этими словами, что были произнесены с пылкостью, но вместе с тем и уверенной твёрдостью намерений своих, Фёдор отдал земной поклон, прежде чем окончательно проститься с государем.

Глава 6

«Господи, защити раба Твоего Андрея…»

Фигура склонилась перед алтарём, стоя коленями на холодном каменном полу церкви.

«Защити его, обереги тело его от меча, стрелы, яда, от греха, охрани душу его от огня греховного, от яда дьявольского, от погибели…»

Запёкшиеся губы твердили эти молитвы едва слышно, ибо голоса не было. Точно стальная рука сжимала горло Иоанна. Не первый час стоял государь, склонившись в мольбе к Господу. В глазах его застыли горячие слёзы, которые всё никак не могли просохнуть. Увиденное во сне лишило спокойствия сердце и разум Иоанна.

Видение гласило, будто бы стоит он на берегу буйного потока. Бьётся чёрная вода о камни, и шуму столько, что не слышит Иоанн ничего, кроме плеска. Через берег видит человека, фигуру всю, но не лицо. Кричит Иоанн, и машет ему, и хоть лица разглядеть не может, а всё одно – недвижен тот, что на противоположной стороне. Горло уже болью охвачено, да нет будто бы голоса. И видным становится лицо того, иного.

Едва ли лицо то вовсе рода человеческого – и вроде черты его все на месте, и расположены в должном порядке, а всё пустое оно, лишённое. Отшатнулся Иоанн в ужасе, подкосились ноги государя, да отвести взгляда не может.

– Гляди, Ваня, не оступись, – произнёс тот человек.

Дар речи покинул государя, не в силах пошевелиться.

– Оступишься – утонешь, – продолжал нечеловеческий голос, поднимая руки свои.

И увидел Иоанн, что пальцы отрублены на руках и кровь каплет с них на берег. И глядит государь на человека и видит, что устами шевелит тот, но поток точно прибавил в силе своей, озверел – не слышно голоса.

В холодном поту пробудился государь ото сна, и лик тот, пустой и бездушный, точно стоял перед ним.

– Кто ты? За что ты мучаешь меня? – вопрошал Иоанн, будучи один в покоях своих.

Сон развеивался в разуме государя, но никак кошмар не покидал его сердца. Слова и образы забывались с каждым мгновением, но не утихал лютый ужас, точно что-то чудовищное и необратимое уже вонзило свои когти в душу Иоанна. Холодный пот продолжал выступать крупными каплями на худом лице. Тяжёлое дыхание заставляло вздыматься грудь и плечи, едва ли не с болью отдавало в сердце. В голове стояли страшные образы, но точно виделись они сквозь туман или мутное стекло – лишь размытыми пятнами. Весь слух заняло лишь отчаянное биение беспокойного сердца. Дикий ритм заполнял всё вокруг, и тяжёлое дыхание вторило ему, усиливая тот жуткий шум.

– За какие грехи? – точно задыхаясь от нехватки воздуха, шептал государь, глядя на белокаменные своды.

Взгляд медленно опустился в дальний угол покоев, и сердце вновь сжалось от боли. Слабые глаза, пленённые полумраком, улавливали очертание стола и шахматную доску на нём.

– Андрей… Андрей!.. – вскрикнул Иоанн, ринувшись с ложа своего.

Облачившись в чёрное одеяние, точно был он не царём, но монахом, всю ночь вымаливал Иоанн защиты для друга своего, что на чужбине службу нёс.

«Пытался Ты меня, окаянного, вразумить видением Своим – да не внимал я Тебе по слабости, по гордыне, по греховности своей! Не остави же нас, Отче! Не остави мя, не остави! Не дай душе раба Твоего Андрея отойти на чужой земле, без покаяния, без погребения! Не дай, Отче! Яко прощался, не ведал я, что воистину ведение Твоё истинно! Ежели так, защити, Господи, раба твоего, яко и я на земле, вверенной Тобою, защищать буду всех убогих, блаженных, неимущих и страждущих!»

Чувствовал Иоанн, как молитва его точно вторит сама себе эхом, да нет ответа от небес.

«Неужто Ты покинул мя, Отче?»

Иоанн поднял остекленевшие глаза на святой образ Спасителя.

«Нет, Господи! Нет нынче мне опоры ни в чём, не покидай меня на растерзание злобы да алчности людской! Не остави мя средь Иуд, что оскверняют имя Твоё! Отче, не остави нас, слабых да безвольных! Защити раба Твоего Андрея, даруй спасение телу, разуму и душе его, Отче!»

В соборе не было никого, не считая двух священников, служивших в ту безлунную ночь. Иоанн стоял на коленях, и сердце его постепенно охватывал холод. Когда пламенная молитва стихла, он медленно поднялся в полный рост, осенил себя многократно крестным знамением, приложился к святыням и вышел из храма.

К тому моменту, как взошло солнце, государь уже восседал на троне. Облачение его переменилось со скромного монашеского одеяния на царское, расшитое золотом да драгоценными камнями. Шуба его, подбитая густым длинным мехом, ниспадала на пол. В правой руке он держал длинный посох.

Взгляд его точно застыл, будто бы вся жизнь покинула тело Иоанна, оставив лишь холодное величие царственной фигуры. Не могли знать бояре, которых принимал государь с последними утренними звёздами, что гложет душу государя. Отчего голос его был тих, отчего взгляд его всё обращался к дверям, точно вот-вот должен кто-то явиться. Бояре держали совет с государем, но далеки были мысли Иоанна от этих разговоров. Не ведали они того чувства, которое охватило всё сердце и разум царя, того чувства, коим был преисполнен он, будучи ещё малым дитятей.

Как сейчас, перед государем стояла та картина – морозное утро, предрассветный час. Юный Иоанн пробудился, точно кто-то коснулся его, точно кто-то силился говорить с ним, но мальчик был один в своих покоях. Полумрак. Ранние утренние сумерки, но сердце Иоанна твердит – отныне солнце будет лить свет свой иначе, отныне всё переменится.

Несколько минут он гнал от себя эти мысли, протирая сонные глаза. Тревожные думы сгущались в голове, как тучи, и тяжестью своей обращались будто бы свинцом. Ощущение это возводило Иоанна к роковому мигу, который всё близился. Разум юного князя спал и не был в силах истолковать те предзнаменования, что сжимали его сердце и душу. Прошло несколько минут. Иоанн сидел в своей постели, когда приглушённый каменными стенами, но резкий крик прервал ожидание неизбежной утраты. В тот миг Иоанн навеки лишился покоя.

Тот крик, отдалённый, раздающийся гулким эхом, до сих пор слышался государю под сводами царских палат. То морозное утро, когда Иоанн остался сиротою, стало роковым рубежом. Тогда он простился с детством, с нежностью, которую он помнил по прикосновениям и по голосу своей светлой матушки.

Тот крик оборвал всё.

Хоть дитя и не видело, как бездыханное тело княгини рухнуло замертво на каменный пол, но сердце знало – отныне всё будет иначе.

Ночами терзали его страшные видения, днями те ужасы являлись во плоти. Немало смертей видел Иоанн в детстве и юношестве своём, и ещё более скрывались от глаз его, но не от разума.

Однако ныне иное время.

Обрёл Иоанн Васильевич власть, коей не было до сих пор ни у князя Московского, Новгородского, ни у одного князя во всей Руси. И сейчас великий царь восседал на троне, и близился вновь предрассветный час. Всё будто бы готовилось к тревожной вести, но во взгляде Иоанна уже замерло в смирении.

На пороге просторной залы появился гонец. Лицо своё он опустил и отдал низкий земной поклон. Бояре умолкли, видя, что взор государя сосредоточен лишь на явившемся. Разговоры не были громкими, но и те умолкли.

– Говори уже, – произнёс царь. – От кого явился ты ко мне?

– Государь великий, светлый наш повелитель! – точно взмолился гонец. – По воле вашей доношу вам весть, да не прогневайся по великой милости твоей, по множеству щедрот твоих!

Голос вошедшего дрожал и прерывался, точно не был властен над собою докладывающий.

– От Курбского? – хмуро спросил Иоанн.

От имени того гонец едва ли в клочья не разорвал шапки своей, каковую мял в руках от неуёмной тревоги.

– Великий государь, свет отчизны нашей… Ныне князь Андрей Михайлович… на иной стороне… – произнёс посланник, преклонив колено перед царской фигурой.

Иоанн прикрыл тяжёлые веки.

– Что же… – тихо вздохнул царь. – Да упокоит Господь душу его. Велите доложить о том в монастыри по всей земле Русской. Пусть отмаливают душу его.

Гонец оторопел, затем сглотнул. Склонив голову, он сжал шапку свою в руках.

– Ныне он на другой стороне служит! Переметнулся на сторону врага вашего, латина Жигимона! – выкрикнул посланник.

Слова те точно не возымели влияния никакого на государя. Едва заметно царь приподнял бровь, глядя на гонца, которого пробила дрожь со страху.

– Повтори, – произнёс Иоанн, плавно взмахнув рукой. – Слабый слух мой с трудом улавливает речь твою.

Посланник поднял взгляд на государя. Губы дрожали, и, насилу совладав с собою, слуга собрался с духом.

– Курбский ныне на стороне Жигимона. В княжество Литовское бежал, оставив отечество своё, – повторил уже спокойнее гонец.

Иоанн коротко кивнул и жестом дал понять, что полно разговоров. Медленно поднялся государь со своего трона. Бояре, среди коих были и Басмановы, невольно отступили назад – кто на шаг, кто и более.

Гонец с замиранием сердца следил за каждым шагом царя. Гробовую тишину разбил резкий удар посоха государева об пол каменный. В следующее же мгновение царь со всей силою ударил посланника по голове посохом, повалив его на пол.

Фёдор хотел было остановить гнев государев, но Алексей крепко схватил сына выше локтя. Юноша не противился, видя, как град жестоких ударов обрушился на гонца.

Несчастный силился укрыть лицо руками, но то не было защитой. С каждым мгновением тело слуги обретало всё более и более страшные увечья. Царь бил его и ногами. Крики стихли – то был знак, что гонец лишился чувств. Но даже тогда во гневе своём государь не сдерживался. Новые удары вновь и вновь обрушивались на едва живое тело.

Рынды не могли стоять в стороне – они попытались было оттащить государя. Когда замахнулся царь посохом своим, чтобы нанести очередной удар, один из стражников схватил было за руку, но не успел сдержать Иоанна. Стоило лишь коснуться одеяний царских, как государь бросил на него ещё более гневный взгляд.

– Не видишь, кто пред тобой? – тихим, но полным силы и гнева голосом спросил Иоанн, глядя на рынду.

– Помилуйте, великий государь! – взмолился тот, склонив голову и опустившись тотчас же на колени пред государем своим.

Рында тотчас же бросил секиру на пол, и грохот её разнёсся по всему залу.

– Милую, – с резкою усмешкой бросил царь, обернувшись, жестом подозвал к себе слуг своих: – Басмановы!

Отец и сын метнулись от толпы бояр, пока Иоанн выжигал взглядом своим стражника. Первым делом Алексей пнул в сторону секиру рынды.

– Ежели очи твои лукавые мешают тебе, что истинно, а что ложно, – произнёс царь, постукивая пальцами своими по посоху, – к чему они тебе?

Короткого взгляда, который бросил Иоанн на Алексея, а через миг и на Фёдора, хватило, чтобы Басмановы принялись за исполнение приказа.

Старший Басманов зашёл за спину рынде, крепко скрутив его руку за спиной и поднимая лицо наверх, оттягивая за волосы. Фёдор сглотнул, достал свой нож из ножен и обернулся на государя. Иоанн коротко кивнул. Губы его искажала жестокая усмешка. Юноша крепче схватился за рукоять ножа и приблизился к рынде. На мгновение он заглянул в лицо человеку, которого было велено ослепить. Фёдора охватило чувство, неясное самому юноше, коего не мог он испытать в пылу битвы.

– Давай, Федь, – голос отца окончательно развеял сомнения, коли они и были.

То мгновение пронеслось столь быстро, что Басманов-сын едва уловил его. Фёдор ощутил горячий поток крови, бойко хлынувший, заливая лицо стражника. Слух точно отказал – юноша не слышал надрывного ора, что разнёсся по сводам тронного зала. Второй удар был твёрже – рука новоявленного палача точно окрепла, держа оружие. Алексей отпустил рынду, когда тот возопил в адской агонии. В крике рынды терялся низкий звучный смех Иоанна.

– Нынче всё иначе будет устроено… – вздохнул государь, медленно возвращаясь на свой трон.

Бояре и воеводы, которые несколько мгновений до того держали совет с государем, боялись шевельнуться. Фёдор ощутил, как тяжёлая рука опустилась на его плечо. Обернувшись, он встретился взглядом со своим отцом. Алексей одобрительно кивнул, пару раз хлопнув сына по плечу. Тот жест будто вывел Басманова-сына из оцепенения. Он опустился на колено и вытер лезвие о плечо рынды, которого колотило от жуткой боли. Фёдор бегло оглядел ослеплённого и поднялся на ноги, переведя взгляд на царский трон. Иоанн сидел, устремив полубезумный взгляд куда-то вперёд. Губы его подрагивали, но ни звука он не произносил. В том жутком оцепенении прошло около минуты. Казалось, само время застыло, не решаясь двинуться дальше.

– Иначе всё… – тихо прошептал Иоанн, мотая головой и смежая веки.

* * *

Деревянные балки нависали практически над самыми головами людей, забившихся в углу. Небольшое окошко располагалось прямо под потолком и давало немного бледного света с улицы. На большом сундуке со сломанным замком сидел парень, постанывая от каждого прикосновения знахарки Агаши. Под её ногами стояла кадка с водой, в которую подмешали настойку на спирту с травами. Знахарка протирала лицо парня, заплывшее от отёков и синяков. Губа была рассечена с такой силой, что гонец едва держал рот закрытым.

Рядом с ними сидели двое девок за рукоделием. Они были похожи меж собою не только лицом, но и цветом волос. Одинаковые платья, скроенные в скромной простоте, ещё боле мешали их меж собою. Девушки склонились ко свече, которая стояла на сундуке подле раненого парня. Мягкий свет дрогнул, ибо от открытой двери повеял слабый ветер.

Парень не мог сосредоточить взгляд. Он видел мутное очертание человека в чёрной накидке, наброшенной поверх красного шёлкового кафтана. Агаша же, как и девки, тотчас узнала Фёдора Басманова. Знахарка поднялась со своего места и принялась расправлять юбку, измятую за долгим сидением. Девушки отложили своё рукоделие, быстро встали босыми ногами на пол и кротко опустили свои взоры в пол.

Фёдор взглянул на них и указал головою на дверь. Они не медлили ни секунды. Агаша тоже было последовала за ними, но Басманов остановил её жестом. Знахарка кивнула, оставаясь на ногах, точно не зная, куда и деть себя. Взгляд её бросился на грязное тряпьё, которым отирала она тело избитого. Агаша быстро собрала те лоскуты прочь с глаз Фёдора. Сам же Басманов сел на табурет прямо подле гонца, которому не было сил подняться на ноги.

– Узнаёшь меня? – тихо спросил Фёдор.

Гонец закивал, морщась от боли.

– Так растолкуй мне, отчего Курбский к Жигимону-то переметнулся? – спросил Басманов.

– Так со страху всё… – с трудом ответил гонец.

Его лицо обернулось сплошным синяком. Не было возможно сыскать там живого места – всё побои измесили.

– От гнева царского бежал… – едва ворочая языком, продолжил он. – Потерь… слишком много потерь в войне… царь… не простил бы. Вот Курбский и бежал… и спасся…

Голос его ослаб, и речь прервалась жутким кашлем.

– Отчего променял он государя нашего? За всё предоброе Андрей к латинам перебежал? – спросил Фёдор, когда кашель унялся.

– Что гадать? Неведомо мне то… – через силу ответил гонец.

Фёдор свёл брови и глубоко вздохнул, мотая головой.

– Выходи его, Агаш, – приказал Басманов, вставая с табурета.

– Уж с Божией помощью, с Божией помощью, – ответила знахарка, осенив себя крестным знамением.

– И что за девчушки сейчас подслушивают нас за дверью? – спросил юноша.

– Девки-то? Сиротки безродные. Они и так дурочки убогие, не обижайте их почём зря, Фёдор Алексеич!

– Не буду, – усмехнулся Басманов. – Раз уж ты, Агаша, просишь за них.

С теми словами Фёдор направился к двери и покинул тесную душную комнатушку. Он вышел в мрачный коридор. Мысли его мешались, пока он проходил от одного редкого факела к другому. Не заметил он, как в своих размышлениях оказался в просторном зале с выходом во двор. По правую руку от Басманова возвышалась большая белокаменная лестница. Фёдор поднимался, когда услышал свист. То был его отец.

– Я-то понадеялся, ты сейчас где-то по полям скачешь, – произнёс Алексей вместо приветствия.

Фёдор слабо усмехнулся и помотал головой.

– Нет, батюшка. Негоже службу оставлять, ежели средь ближних наших Иуда, – ответил юноша. – Как государь? Унялся его праведный гнев?

Алексей отмахнулся и помотал головой.

– Не уймётся долго ещё, – ответил мужчина, почёсывая подбородок. – Услужил нам Андрюшка, услужил! Ничего не сказать! Жил бы себе, как у Христа за пазухой! Нет же, неймётся ему, сучий он потрох! Знал бы – прирезал пса!

Фёдор коротко усмехнулся, глядя на негодование отца.

– Полно вам, батюшка, поминать подонка этого. Лучше напутствие дай.

– Ныне делай, что и ранее – служи государю. Злости не вызывай его, да ежели иной вор али изменник прогневает царя – так под ярость его не попадайся. За опальников не вступайся – сам видел, ещё больший гнев обрушишь на голову свою. Надобно оно тебе? А меж тем ты не сплоховал, Федя.

– Да какой же полудурок сплохует, ежели держал ты предо мною его, да безоружного? – спросил юноша, пожав плечами.

Алексей усмехнулся, окинув взглядом своего сына с ног до головы.

– Славный ты парень, Федька, да ловкий. И рука у тебя тверда.

– А как иначе, при породе нашей? – усмехнулся Фёдор.

Слова те вызвали улыбку на лице бывалого воеводы. С радостною гордостью потрепал он сына по голове. Направились Басмановы наверх, к своим покоям.

– Государь велел ехать в Москву, – вспомнил Басманов-отец, пока проходили они по белокаменным ступеням, коврами устланным. – Ныне новый порядок учреждён будет. Да помилует нас Господь!

Алексей тяжело вздохнул, молвив эти слова.

– И наместник его на земле, светлый государь наш, – добавил Фёдор.

* * *

Январские морозы беспощадно обрушились со всею суровостью на Русь. К высоким монастырским стенам подъехало шесть лошадей со всадниками, одетыми в тяжёлые шубы. Шестеро мужчин были при оружии, головы их укрывали шапки, подбитые соболиным мехом. У ворот лошади остановились. В белокаменной стене отворилась дверь, и к приезжим вышел блаженный старец в чёрном одеянии.

Алексей Басманов спешился и сложил руки, прося благословения у монаха. Старец осенил его крестным знамением, и воевода припал устами к руке монаха.

– Господь с вами, братия, – произнёс старец. – А посему – воротитесь обратно в Москву.

– Никак не можем, святой отец, – вздохнул Алексей, мотая головою. – Ни в Слободе, ни в столице нет государя. Осиротел народ. Здесь же царь великий с семьёй своей?

– Говорю же вам, так внемлите – разверните коней своих да мчитесь обратно. Днями и ночами государь Господу молится. И ныне в соборе замаливает грехи свои и отчизны всей перед святыми образами. Накануне примчался к нему вестник ваш, и молвил государь волю свою – не принимает он более. Не внял гонец словам сим, умолял государя вернуться на престол – да отрезал государь уши ему собственною рукой.

Басманов невольно поморщился и почесал затылок, обернувшись на спутников своих, среди коих был и сын его. Те внимали речам старца, и лица их омрачились.

– Не можем возвратиться мы без государя, – вздохнул Алексей. – Отец, вели открыть ворота.

– Воле вашей перечить не стану, да наставление моё в помощь вам – не тревожьте государя, в великой печали он, в великой скорби. Не желает видеть ни семьи, ни друзей своих. Воротитесь восвояси, братия.

– Открой ворота, – требовал Басманов, залезая обратно на свою лошадь.

Старец коротко склонился, пошёл к воротам в крепость. Через несколько мгновений тяжёлые монастырские ворота ожили и раскрылись, стряхивая с себя снег. Всадники въехали во двор.

– Видно, не сговорчив нынче государь, – вздохнул один из воевод.

– Когда это он сговорчивым был? – ответил Алексей Басманов.

– Так нынче если не вымолим на коленях у царя, дабы воротился он на престол, не избежать мятежа! В столице – так точно! А там, гляди, и новгородские весточку передадут! И с кого начнут? Со свиты царской!

– Так кто пойдёт к государю? – спросил Басманов, оглядывая бояр, что ехали с ним. – Афоня, мож, ты?

– Нельзя мне! – возразил князь. – Нынче припомнит мне все потери, что понесли братья наши славные, воюя с латинами на чужбине! Живота своего не жалели, да не отстояли мы города Полоцка! Не сносить мне головы, ежели просить царя буду!

– От пущай Васька идёт! – предложил один из воевод.

– Да как пойду я? С Курбским этим, супостатом лживым, едва ли не лобзался! – сразу выкрикнул Василий Грязной. – Я-то, ей-богу, не изменник и об перебеге его, гляди, последний прознал! Да ты поди, изъясни государю таков расклад!

За теми спорами приблизились к собору.

– Ты сам-то, Басман, чего не пойдёшь? – спросил Афанасий. – Нет никого ближе сердцу государева.

– Так сам я в шаге от опалы! – возмутился Алексей. – Велено было нам с Курбским-то приглядывать друг за другом. Недоглядел я! Прямо государь мне говорил: «Ежели предаст меня Андрей, так ты, Алёшка, первым то прознать должен! Не возжелает сердце моё видеть, ежели предаст меня ближний мой, на то есть у меня ты». Недоглядел! Я крайним и выйду!

– От раскудахтались! – рассмеялся Фёдор, спешившись.

– Ты чего удумал, Федька?! – воскликнул Алексей.

– А пущай Федька идёт, в самом деле! – тут же вступился князь Афанасий.

– И в самом деле! – поддакивал Василий. – Ежели и есть средь нас, кто менее пред государем нашим светлым провинился, то токмо Федя.

– Не дури, Фёдор! – возразил Алексей. – Запамятовал ты, как государь на вести скверные разгневаться может?

– Так где ж эти вести дурные? – спросил Фёдор, отдавая поводья своей лошади отцу.

Поправив ворот шубы, он снял шапку, осенил себя крестным знамением и переступил порог храма Господнего. Князья остались снаружи, глядя Фёдору вслед. Алексей тяжело вздохнул, снял кожаную перчатку и потёр переносицу. Мелкие хлопья снега медленно опускались на землю.

* * *

Под сводами собора тихо разносилась монотонная молитва. Послушники и монахи стояли одинокими редкими фигурами, в унисон читая куплеты и строфы. Голоса эти, звучные и певучие, разносились и множились средь просторных стен собора. Молитвы возносились к высокому куполу, откуда вниз взирал Спаситель, восседая на небесной сфере.

Перед алтарём на коленях стояла фигура, облачённая в чёрное. Одежды ниспадали до самого пола. В руках молящийся держал деревянные чётки. Пальцы его быстро перебирали одну крупную бусину за другой, пока в один момент он не замер, услышав, как отворяется тяжёлая дверь. Иоанн обернулся, вскользь разглядев вошедшего. Не придав ему никакого значения, он вновь погрузился в свою молитву. Прошло много времени, прежде чем Иоанн поднялся с колен и обернулся к пришедшему.

Фёдор стоял поодаль. Атлас его красного кафтана с хитрыми узорами отливал золотом в свете свечей. Взгляд его был устремлён на государя в ожидании, когда царь велит ему молвить слово.

– Я дал ответ свой, – произнёс Иоанн, ведая, с какими вестями беспокоит его Басманов.

– Не принимает ответа вашего ни столица, ни весь народ честной, – ответил Фёдор.

Иоанн усмехнулся, мотая головой. Медленным шагом приблизился он к Фёдору, покачивая на ходу деревянными чётками, продолжая перебирать бусины.

– Сказал я и верен я слову своему – не быть мне царём. Измучили измены меня. Новый государь ваш – сын мой Фёдор. Ему на верность присягайте, у него отныне и впредь просите милости и заступничества.

Государь замер в двух метрах от Басманова.

– Не остави народ свой, точно сироту, – взмолился Фёдор.

«Отчего же, если вы все оставили меня?»

На лице Иоанна появилось выражение сродни презрению. Медленно он поднял руку, указывая на двери.

– Поди вон из обители святой, – сквозь зубы, едва ли не шёпотом произнёс Иоанн. – Остави меня!

– Не уйду, государь великий, – твёрдо ответил Фёдор, глядя царю прямо в глаза.

Пальцы Иоанна, что перебирали звенья чёток, замерли. Неподвижный взгляд точно впился в фигуру, облачённую в бархат и меха.

– Оглох ты, Феденька? – тихо спросил царь, улыбаясь, словно скалясь по-звериному. – Али рассудок покинул тебя, сын ты Басмановский? Последний раз молвлю волю свою – не быть мне отныне государем. Слаб я, тело и душа мои изранены. Полно! Нет во мне силы службу тянуть со всеми бесами в обличье человеческом! Полно!

Гневная речь прервалась заливистым звонким смехом. В оцепенении замер Иоанн. Стихли и молитвы. Монахи и послушники святой обители невольно обратили взоры свои на Иоанна и Фёдора, чей смех становился уже кощунственно бесстыдным. Терпение царя иссякло. В мгновение ока очутился он прямо перед Басмановым и со всей силою своей ударил наотмашь его по лицу, в кровь рассекая тому губы. Крепкой хваткой Иоанн вцепился в воротник Басманова и впечатал его в стену, приподняв над землёю.

– Что же так позабавило тебя, басмановское отродье?! – стиснув зубы от бешеной злобы, вопрошал государь.

Хоть Фёдор и жмурился от боли, с лица его не сходила улыбка. Слизав кровь с губ, он перевёл дыхание.

– Да то, – ответил юноша, распахнув свои пронзительно-голубые очи и глядя прямо во глаза Иоанновы, – что вы, великий наш светлый государь, при всей силе вашей, при всём разуме вашем, молвите в святой обители, точно вы ущербны!

Царь ни на секунду не ослаблял своей хватки, но медленно опустил руку, что занёс для нового удара.

– Кто, ежели не вы, великий царь? – много тише спросил Фёдор. – Кто, ежели не вы, защитит детей своих, отечество своё от Жигимона подлого, от измены Иудовой?

Фёдор ощутил, как ноги его вновь коснулись каменного пола. Глядел Басманов в лицо государево, обрамлённое дрожащим сиянием свечей, и видел, как слепой гнев и ярость стихают в душе Иоанна.

– Ежели бросите нас на погибель, – произнёс Фёдор в абсолютной тишине, – так тому и быть. Нет у нас надежды иной. Но как верный слуга, как раб ваш, великий Иоанн, молю вас – за всё отечество молю – не остави нас.

Служители святой обители боялись проронить хоть слово. Мёртвая хватка, которой держал государь Басманова, в мгновение распустилась. Иоанн перевёл взгляд на святые образа. Фёдор меж тем вновь вытер кровь с рассечённой губы.

– Отче! – воскликнул Иоанн, расправив руки свои. – О, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо меня! Не моя воля, но Твоя да будет!

– Аминь, – прошептал Фёдор, склонившись в земном поклоне пред царём, но голос тот донёсся до слуха государева.

* * *

Когда дверь собора отворилась, пятеро бояр, а более их всех Алексей Басманов устремили взгляды на крыльцо церкви. Воевода тотчас же нахмурил брови, видя кровь на лице своего сына, однако весь вид Фёдора говорил о тихом, но величественном торжестве.

– Мы возвращаемся в Москву, – объявил Фёдор.

Бояре в недоумении меж собою переглянулись, но следом за Фёдором на пороге церкви явилась величественная фигура царя всея Руси.

* * *

Ударили морозы, пронзившие ледяными когтями реки да озёра. Народ честной тянул работу, какая оставалась на зиму весь год. Кто шёл на рынок, кто праздно слонялся по дворам да проулкам, точно зевака. Один такой мужик с выражением лица пустым и унылым, слонялся вдоль городского рынка. Да зазевался мужик – чуть под копыта лихого наездника не угодил.

– Государеву волю слушать велено! Государев указ! – провозглашал всадник.

Немало таких наездников в тот морозный день бороздили столицу и другие города Руси, а всё для того, чтобы собрать народ честной на площади да зачитать волю царскую. Не знали люди, что значили слова из указа государева. Да и гонец, как ни старался надрывать горла своего слабого, надышался студёным воздухом. Оттого слова указа едва ли было слышно. Да и народ всё галдел в общем беспорядке. Неясно было ничего, токмо если очень уже напрягать слух или родиться востроухим.

Ясно было лишь то, что ныне государь учреждает земщину да опричнину и будет нынче иной порядок во всём царстве Русском.

Часть 2

Глава 1

Точно пробиваясь сквозь толщу воды, раздался мягкий звук. Различить его становилось всё проще, но давило тяжёлое ощущение, будто бы находишься на дне ледяного озера. Кромешная тьма. Снова отдалённый звук приобретает нечто схожее с человеческим голосом.

Сознание медленно возвращалось к Алексею. Он ощутил своё тело, которое было разбито свинцовою тяжестью, а голова будто отлита из чугуна. Звук собственного сердца тревожно отдавался в горящих висках. Под собой Басманов ощущал мягкие тюфяки, схожие с подушками. Видать, накануне свалили их вповалку, дабы не спать на голом полу. Сил не хватало шевельнуться, а горло иссохло, точно брёл Басманов по пустыне, объятой неистовым жаром. Медленно приходил в себя Алексей, когда вновь услышал голос подле себя.

– Батюшка, служба зовёт! – раздался голос Фёдора.

Алексей насилу продрал глаза и тотчас же тяжело вздохнул, протирая очи.

– Да сними уже маску эту… – тяжело произнёс воевода.

Пестрил перед мутным взором облик сына, разодетого во время пира. Отрывки вечера да ночи возвращались к Алексею. Звуки музыки, крики и песни – всё мешалось и доносилось далёким эхом. То ли сон, а то ли взаправду всё было, но помнил Алексей и сына своего, вновь резвящегося с дураками и скоморохами. Не помнил Басманов, что молвил Иоанн на пиру, да помнил, каков был государь. Весел да ребячлив, точно на волю отпущенный. Смех царя помнил Басманов, громкий, да которому вторили все, кто на пиру том собирался, ибо каждый жаждал не только разделить государеву радость, но и показать царю великому, что одного они мнения.

Алексей с трудом приподнялся на локтях и оглядел зал, в котором и заснул вчера, упившись на пиру до беспамятства. Фёдор стоял подле отца на одном колене. Длинные красные косы, креплённые к маске, ниспадали до самого пола. У его ног стоял серебряный кувшин. Фёдор снял маску, опустил её на пол, подавая своему отцу сосуд. Алексей тотчас же припал губами к питью. То был холодный квас. Бодрящий вкус, прохлада и свежесть возвращали воеводе покой в голове, унимали шум в висках и тяжесть во всём теле. За несколько больших глотков мужчина осушил кувшин.

Пока отец утолял неистовую жажду, Фёдор поднялся на ноги и потянулся. Затем он принялся обходить зал, приближаясь к иным боярам, что валялись прямо на полу, сражённые винами на пиру. Он будил одного за другим – в общей сложности двенадцать человек. Бояре и воеводы лежали прямо в одежде и в обуви. От каждого стоял крепкий запах браги. Мужчины с недовольным ворчанием мало-помалу оживали – лениво ворочались с боку на бок. Многие постанывали с похмелья, а иные, что были моложе и крепче, поднимались на ноги, шатаясь точно медведь со спячки.

Алексей уже был на ногах. Он развёл свои ручищи в стороны и со стоном потянулся, резко выдохнув. После того он поднял кувшин, принесённый сыном, и на всякий случай проверил – не осталось ли на дне чего.

С недовольным фырканьем Алексей опустил кувшин на стол. Оперевшись обеими руками, Басманов обернулся через плечо на своего сына. Фёдор по второму, а то и третьему кругу обходил бояр, тормоша их. Иной раз он опускался на колено, тряся за плечо воевод, иной раз лишь носком сапога пинал в бока бражников.

– Ты сам-то когда пробудился-то? – спросил Басманов-отец, когда юноша завершил очередной обход и опустился на одно из мест за столом.

Фёдор пожал плечами и вскинул голову, стараясь припомнить.

– Верно, около часу назад, – ответил юноша.

– Чёрт бы тебя драл, одинаково же испили мы? Али ты больше? – с деланой, игривой досадой Алексей всплеснул руками.

– Кто-то же должен вас растолкать, – просто произнёс Фёдор, хватая кусок рыбы со стола и отправляя его себе в рот.

Лишь сейчас смог Алексей напрячь свой мутный взор и разглядеть кровь на лице сына.

– С каким же зверюгой уже сцепиться успел? – спросил Басман-отец.

На правой щеке Фёдора, над скулой, прямо возле уха блестела красная полоса, точно от ножа или кинжала. Юноша взял серебряное блюдо, перевернул его чистой стороною и вгляделся в него, точно в зеркало. С недовольным цоканьем Фёдор осторожно коснулся пореза, прищурив глаза.

– Говорил я тебе – носи бороду, как издавна все люди и носят! – произнёс Алексей, почёсывая подбородок, подтверждая свои слова. – Того гляди, лишь изранишься сильнее, покуда бриться выучишься!

– Уж наловчился я шашкою махать, наловчусь и бриться, – ответил Фёдор, опуская блюдо обратно на стол.

Алексей улыбнулся и взглядом окинул кушанья на блюдах. После вчерашних гуляний яства лежали надкусанными ломтями на подносах из серебра и жести. Басманов-отец опустился на стул подле своего сына, не глядя хватая какой-то кусок мяса. На вкус он показался слишком солёный, аж жгло иссушенные губы. Алексей вытер рукой рот и широко зевнул, потирая глаз.

– И, батюшка, – ехидно добавил Фёдор, – в покоях ваших прибирается сейчас Глашка. Я велел ей дождаться прихода вашего, прежде чем покинуть покои. Баба-то смышлёная, по глазам видно, что поняла, с чем велено ей остаться.

– Глашка? – переспросил Алексей, потерев лицо тяжёлой грубой рукой.

Мысли клубились в голове, точно пар над котлом. Среди путаницы образов припомнил он крестьянку, того гляди, и в самом деле Глашкой звать. Лицо её, круглое, с румянцем на щеках, весною да летом веснушками покрывалось. Делалась точно юною прелестницей, да при её годах. Один образ фигуры округлой её заставил воеводу окончательно пробудиться.

– Кухарка-то? – с улыбкой спросил Алексей.

– Она самая, – кивнул Фёдор. – Велено выезжать нам лишь опосля часу, времени предостаточно.

Отец довольно усмехнулся, хлопнув сына по плечу. Тряхнув головой, Басман точно сбивал с себя остатки хмельной пелены, что туманила его разум. Взбодрившись, он встал из-за стола и тяжёлым шагом направился в свои покои. Проходя по коридору, он перебирал образы вчерашнего застолья, стараясь упомнить что-то важное. Он помнил государев смех. Звучал он легко, раскатисто. Пел государь, что было добрым знаком для всех, кто служил при дворе. Остальной шум, музыка, танцы, стальной звон тяжёлых бокалов слились в единый поток. Хоть слабость и ломила ещё не пробудившееся окончательно тело воеводы, на его губах горела довольная улыбка. Поднявшись по лестнице во свою опочивальню, он тихо присвистнул, видя, что дверь уже приотворена. Алексей взялся за кованую ручку и осторожно толкнул её от себя. Тяжёлые петли лишь тихо проскрипели, не делая много шума.

Воевода заглянул в свою опочивальню. Глаша соскребала воск с подоконника. Стояла она ко входу спиной, отчего не видела вошедшего. Алексей шире приоткрыл дверь, и старые петли дали о себе знать. Женщина тотчас же обернулась и коротко поклонилась, глядя в пол.

– Алексей Данилыч, я… – лишь и пролепетала Глаша, как Басманов грубо ухватил её за руку и потянул за собою к кровати.

На лбу у женщины выступила испарина от работы, которую она выполняла минутой ранее. Алексей крепко держал её за запястье. Её пальцы и ладони раскраснелись от холодной воды и долгого труда. Алексей тотчас припал губами к её белой шее, отводя тугую тёмно-русую косу. Он ощутил запах её тела – то было тело зрелой женщины, которая уже не цвела весенним цветком, но была сочна, как налившийся плод. Мужчина завалил её на постель, задирая неровный подол её платья.

Глаша не смела противиться, а лишь, напротив, отвечала на грубость ласкою, на какую была способна. Она не отталкивала его, не пыталась отбиться, а даже отвечала на поцелуи Басманова. Алексей любил не её саму, но быть в тёплых объятьях этой женщины, чувствовать её пылкость, касаться жаркого тела, пробираясь под юбки. Она дозволяла себя касаться, как будто у неё был выбор. Басманов обладал ей, отдавшись страсти. Крестьянка же, зажмурившись, отвернула лицо к стене. Оттого открылась белая шея её, к которой вновь и вновь припадал губами Алексей.

С тяжёлым, хриплым выдохом Басманов выпустил её из своих объятий. Глаша тотчас же опустила подол платья, жадно глотая воздух. Алексей рухнул на кровать, закатив глаза. Могучая грудь его вздымалась. Глаша села на кровати и принялась дрожащими руками своими заплетать растрепавшуюся косу. Мельком оглядывалась она на Басманова, ожидая приказа.

– Хорошая ты баба… – протянул Алексей, приподнимаясь на локтях.

Крестьянка обернулась вполоборота и коротко кивнула.

– Желаете чего, Алексей Данилыч? – спросила она.

– Да нет, Глашенька, – довольно вздохнул Басманов. – И про ублюдков твоих, молокососов, помню. Не тронет их никто.

Крестьянка тотчас же взяла руку Алексея и припала к пальцам дрожащими губами.

– Нет у них опоры иной, нет у них защиты, токмо ваша благодетель, боярин! – точно взмолилась она.

– Да полно, полно тебе! – добродушно произнёс Басманов, однако руки не отнял.

Нравилась ему та мягкость, тот трепет, с которыми крестьянка сжимала руку, как тёплые губы её вновь и вновь целовали его.

– Да полно, в самом деле… – вздохнул Алексей. – Нынче я в опричнину учреждён. А значит, что сам Земский суд не указ мне. Надо мною лишь государь да сам Господь Бог.

– И над сыном вашим? – осторожно спросила Глаша.

– А Федька мой на кой сдался-то тебе? – хмуро ответил вопросом на вопрос Басманов.

Не дав ответа, Глаша потупила взор да замотала головой, не желая гневить единственного своего заступника при всём дворе. Да и не разозлился Алексей.

– Ну, полно, полно!

Не было на то охоты большой, но долг звал, и Басманов поднялся с мягкой кровати и велел Глаше помочь ему одеться.

* * *

Небо заволокли тучи молочного цвета. Когда Алексей вышел на каменную лестницу, припорошённую снегом, в воздухе кружились мелкие хлопья. Морозный воздух щипал нос. Воевода облачился в чёрную накидку поверх своего одеяния. На поясе висела широкая шашка. Басманов голой рукой захватил снега с перил и освежил им лицо, глухо охнув.

Как раз в то время из-за угла вышел человек странного вида. То был взрослый мужчина, но бороды он не носил. Его высокие скулы рассекало несколько шрамов. Прямой и узкий нос, светло-серые глаза. Неизвестный рыскал своим взглядом, прежде чем увидел Басманова и направился к нему.

Алексей со мнительностью оглядел наряд гостя. Тот носил сапоги странного кроя, мантия его имела узоры, но то были точно не русские умельцы. Незнакомец был сухощав, но сложён хорошо. По летам он был младше Басманова – на вид шёл третий десяток, самое большее – четвёртый. Когда тот человек подошёл достаточно близко, Алексей разглядел его оружие. «Латин…» – подумал Басманов, глядя на шпагу, которые носили при себе заморские чужестранцы. Невольно та мысль насторожила Алексея, и сам опричник не заметил, как рука его опустилась на рукоять шашки.

– Доброго дня вам, – произнёс тем временем безбородый мужчина, снимая шапку из меха, – нынче я на службе Иоанна Васильевича буду. Велено мне было разыскать Басманова, не знаете, где он, сударь?

Алексей был удивлён не только тем, что латин этот искал его, но и речью иностранца. Хоть акцент и выдавал немца, языку он был выучен более чем сносно.

– Как звать тебя и на кой тебе этот Басманов? – спросил воевода, продолжая идти к конюшне.

– Андрей Штаден, сударь. В письме своём ваш светлый владыка велел Басманову истолковать порядок и уклад ваш, – ответил немец, доставая из внутреннего кармана своих одеяний конверт.

Приняв послание, Басманов начал вчитываться в те слова: «…как прибудешь в Александровскую слободу, разыщи опричника Басманова. Укажет он тебе порядок и уклад наш…»

Алексей с неудовольствием поджал губы и обернулся на конюшню, которую уже было видно за спиной немца. Лошадь Басманова уже была готова, и двое конюших держали её под уздцы. Она била копытами по снегу и с нетерпением рвалась на волю. Сам Алексей, под стать своей лошади, с нетерпением оглянулся на двор и лестницы. На улицу постепенно спускались опричники, звеня оружием и кольчугами. Одна за другой чёрные фигуры выходили из проёмов царских палат. И вот Басманов довольно улыбнулся, указывая на перила широкой белокаменной лестницы, где стоял сын его с Васькой Грязным.

– Видишь молодца? Вот того, безбородого, в красном кафтане под накидкой чёрной? – спросил Алексей у немца, возвращая Андрею его письмо.

Чужеземец кивнул, убирая письмо от снега.

– Тот, что сейчас глядит в нашу сторону, – добавил Алексей, видя, что сын обратил свой взор на них с немцем.

Андрей кивнул, чуть прищурив глаза.

– Вот он, кто нужен тебе. Басманов и изъяснит, что тут к чему, – объявил Алексей и поспешил к своей лошади.

Андрей направился к лестнице, проходя мимо опричников. Многие из них прятали лица под нависшими капюшонами, так, что не было видно ни лица, ни глаз – лишь ухмылки сквозь густые бороды. Фёдор же заприметил чужеземца ещё до того, как немец к нему обратился.

– Доброго дня вам, – произнёс немец. – Я Андрей Штаден. Ныне несу службу вашему светлому государю, Иоанну Васильевичу. Велели мне разыскать при дворе боярина Басманова, чтобы он изъяснил мне долг мой.

Юноша удивлённо вскинул брови. Васька Грязной хлопнул Фёдора по плечу и оставил их с немцем наедине. Андрей протянул письмо Басманову. Глаза его пробежались по строкам, после чего он цокнул языком с недовольством, но улыбнулся. Лишь бросил взгляд он на ворота, да то и видно было, как отец его умчался прочь.

– Так что же? – спросил немец, не понимая выражения смешной досады на лице Фёдора.

– Да что же изъяснять тут? – ответил встречным вопросом Басманов, оглядев немца с ног до головы.

Беглым взглядом изучил он не только фигуру немца и сложение его, но, видно с большею охотой, разглядывал крой заморского одеяния и эфес шпаги, что слабо поблёскивал от света, пробиравшегося сквозь пасмурно-молочные облака.

– Смотрю, недурно ты на нашем говариваешь, – произнёс Фёдор, спускаясь по лестнице и махнув немцу, дабы тот следовал за ним. – Откуда сам будешь?

– Из Алена, – кивнул мужчина.

– Значит… – Фёдор коснулся пальцами подбородка.

На секунду ясный взгляд Басманова заметался, точно улавливал мысль больно вертлявую, после щёлкнул пальцами и взором вновь устремился прямо на немца.

– От роду немецкому научен? – спросил Фёдор, вскинув бровь.

– Всё так, – вновь кивнул немец, не без удивления во взгляде.

– Как звали тебя в Алене твоём? – продолжал расспрос свой Басманов, всё ещё с охотой и пылким вниманием разглядывая заморские одеяния.

– Генрих Вольтер фон Штаден, – ответил немец.

Фёдор вскинул брови и присвистнул.

– Будем величать тебя… – Басманов вновь бросил взгляд на письмо, которое дал ему немец.

Пробежав вновь по строкам, Фёдор прочёл упомянутое в нём обращение:

– Андрей Владимирович.

Чужестранец вовсе не возражал – короткая усмешка на губах его точно дала на то согласие.

– И мой тебе совет, Андрей, – добавил Басманов, возвращая бумагу немцу. – Ежели хочешь послушать, что толкуют о тебе, да какого мнения бояре али сам царь-батюшка, ты помалкивай. Авось и сочтут, что не смыслишь ты речи нашей.

– Отчего же представать мне неучем, ежели не первый год я на Руси? – спросил Андрей. – Пущай толкуют обо мне, что в голову взбредёт. Мне платят за труд мой, и я несу свой долг честно перед государем, как перед Господом.

– Как знаешь, друже, как знаешь, – Фёдор пожал плечами и развёл руки в стороны. – Всяко я тебе истолковал это – ныне сам решай, как поступить.

– Ты мне, Басманов, истолкуй лучше, отчего к седлу закреплена метла да… – Андрей нахмурился, когда подошли к лошади Фёдора совсем вплотную.

Басманов дал разглядеть Андрею седло лошади и жуткий оскал. Едва приблизившись, немец сперва поморщился от отвращения, а опосля и вовсе назад отшагнул.

– Мы опричники, верные псы государевы, – произнёс Фёдор, касаясь собачьей головы, что болталась подле седла. – Выискиваем да выметаем весь этот сор.

– Диковинный обычай… – ответил Андрей, всё косясь на собачий оскал.

Морда разинула пасть с жёлтыми клыками. Падаль иссохлась, оттого и жуть пробивала немца, покуда глядел он на отрубленную башку. Тем временем Фёдор свистом подозвал к себе конюшего и отдал ему узды. Видать, сегодня Басманов занят будет внутри Александровской крепости. Фёдор коротко простился с лошадью, положив руку на её тёплую морду. Точно кутёнок, тыкалась она в хозяина, прежде чем её увели. Андрей молча наблюдал за той сценой, и мягкая улыбка оживила его лицо. Когда конюший увёл лошадь басмановскую, Фёдор вновь обратился взором к чужестранцу и жестом велел следовать за собою.

– И какие же права вменяют нам на службе сей? – спросил Андрей, когда вышли они с конюшни. – Доныне я нёс службу свою в земщине.

Слегка подтаявший снег хрустел от каждого шага. Погода грозила обернуться гололедицей.

– Ох, друже, тут государь нас не обидел доверием да щедростью своей! – произнёс Басманов. – Нет над нами власти, кроме царя нашего светлого да Господа Бога. Да сам Земский суд стоит не более гроша ломаного, ежели поперёк слова опричника будет.

Андрей дивился, притом не без радости, тому раскладу, который изъяснял Басманов.

– На родине, видать, и не поверят, – усмехнулся немец.

– Чудно, что упомянул ты о том! – Фёдор хлопнул в ладоши, сплетая пальцы свои замком. – Светлый государь наш не хочет, чтобы вести об опричнине перебегали границы, а уж тем паче переплывали моря.

– Не хочу вызывать гнев на себя, но слухи уже бродят, – заметил немец.

– Ну и пусть себе дальше бродят, да ты, главное, сам помалкивай. Того гляди – не сыщешь опалы, со славою и богатством вернёшься в свой Ален, – Фёдор мягко улыбнулся, точно сам радуясь счастливому раскладу.

Дворами шли они к оружейной, чтобы выдать немцу снаряжение. Сейчас Фёдор и Андрей переступали через широкий внутренний двор, усыпанный свежим снегом. Во мгновение Басманов замер, щуря свой взор. Взгляд его ясных глаз поднялся на арочные своды, что высились на втором этаже царских палат.

– Немало премудростей учинил царь московский! – с усмешкою произнёс Андрей, почёсывая затылок.

– Так можешь сам ему то и доложить, – улыбнулся Басманов, указывая плавным жестом на широкую каменную лестницу.

Пред взором опричников предстали две величественные фигуры. Царь со своею царицей спускались по лестнице. Шубы их, исшитые хитро золотом, волочились подолами по ступеням, стряхивая снежный покров. Фёдор и Андрей тотчас же низко поклонились. Царица, приблизившись к опричникам, подала свою руку, унизанную перстнями. Даже того мягкого рассеянного света, что пробирался сквозь снежные облака, хватало, чтобы одеяния супружеской четы переливались бесчисленными отблесками от золота да драгоценных камней. Младший Басманов широко улыбнулся, завидев, что государь с женою своей пребывают в добром расположении духа, и припал губами к перстням царицы.

– Отчего же, – улыбнулась она и устами, и взглядом своим, – не признаю я вас? – с теми словами глянула она на чужестранца.

– Никак иначе, как Андрей, немец мой, на службу с земщины явился к опричнине моей? – хитро прищурился Иоанн.

Фёдор в поклоне припал губами к царскому перстню. С живым любопытством разглядывал Басманов, как рубин играет на свету. Лучи солнца перескакивали с грани на грань, точно студёная вода по каменному источнику. За тем и не заметил Фёдор, как государь коснулся подбородка его да и отвернул в сторону. Юноша подивился, но противиться не стал – лишь взглянул на государя, пытаясь угадать его волю. Лицо же Иоанна не хранило ни мрачности, ни гнева. Взгляд глубоких голубых глаз скользнул по щеке Басмановой.

– От я, близорукая, гадала – кто ж это в мужицком платье да небритый? Басманова-то Федьку я уж признала, подле Федьки что за боярин идёт? – усмехнулась тем временем царица. – То-то говаривал Иван мне, будто бы и впрямь латин при дворе служить будет!

Она радостно всплеснула руками. Браслеты да кольца её вновь запереливались на свету. Глядела царица на немца, точно впервые увидала пред собою чудо какое.

– И в самом деле, мужчины не носят бороды на родине вашей? – добавила она с развесёлою улыбкой.

– Всё так, государыня, – кивнул Андрей. – Сызмальства приучаем отроков своих бриться.

– Так научи Федьку искусству тому, – приказал Иоанн, сохраняя тёплую улыбку на лице и в голосе своём. – Да сам выучись у него езде верхом. Лихой у нас наездник.

– Как велите, царь-батюшка, да лихих наездников и у нас сыскать можно, великий государь, – не без тихой гордости за родные края ответил Андрей.

На то Иоанн рассмеялся громко да беззлобно.

– Не видал ты ещё Федьку нашего в седле, то-то и всего, – ответил государь.

Фёдор приподнял брови да от похвалы разулыбался и ответил на слова государевы коротким поклоном. На том и разошлись государь со своей супругой да Фёдор с Андреем. Продолжили опричники путь свой и вышли к оружейной палате.

* * *

Тем вечером вернулся Фёдор в свои покои ранее, чем обычно заведено у него было. Весь день провёл он с немцем, разъясняя ему, где что расположено, к кому обращаться. То вымотало юношу много больше, нежели бой, а тем паче – езда верхом. Усталость, что охватила его, была иного толка. Зелёной тоской она вязко обрушилась на него, и Басманов желал уже отойти ко сну, чтобы скорее в новом дне приступить к занятиям ратного рода.

Подходя ко двери в свои покои, он увидел мальчишку, сидевшего на голом каменном полу. Прислонился к стене, голову свесил, закемарил. Фёдор опёрся рукой о колено, наклоняясь к холопу, громко щёлкнул пальцами прямо над ухом. Мальчишка подскочил точно ошпаренный. Выпучив заспанные глаза, он пару мгновений метался, не зная, куда и подать себя. Басманов ухватил парня за плечо, и лишь тогда холоп пришёл в себя. Увидев прямо перед собою Фёдора, мальчик сглотнул и тотчас же поклонился.

– Вам, сударь, передать велено! – пролепетал он, рыская руками у себя за пазухой.

Дыхание его было сбито тревогой. Басманов едва разобрал слова, что лишь поднимало в нём больше гнева от усталости.

– Вам, Фёдор Алексеич… – повторил мальчик, доставая вещицу, похожую на блюдце, завёрнутое в синий бархат.

Как рукой сняло всю тоску и досаду. Со вниманием и приятным волнением оглядел Фёдор предмет, принимая нечто в бархате. Не успел он развернуть роскошной материи, как мальчишка, зевая и переминаясь с ноги на ногу, пошёл по коридору прочь. Стоило Фёдору развернуть бархат, как взгляд его преисполнился трепетного восторга. То было зеркало, литое из серебра. Его обвивали диковинные чудовища, будто хотели сами увидеть свои неописуемые отражения в глади зеркальной поверхности.

– От кого? – окликнул Басманов мальчишку, не отводя взгляда от собственного отражения.

Жарко-красные отблески факела плавали по серебру, дрожа неровными каплями, как калёное железо. Фёдор глядел на отражённый свой лик. В зеркале видел себя, окутанного полумраком коридора. Тонкими пальцами коснулся он животных, да с таким трепетом, точно живыми были те твари и спугнуть их боялся.

– Дык от государя нашего, Иоанна Васильевича! – крикнул в ответ мальчик да и скрылся за поворотом.

На губах Фёдора засветилась мягкая улыбка. Хотел было дать ответ свой мальчишке, чтобы тот доложил царю, да холоп уже скрылся за поворотом. Мальчик спешно спустился по лестнице, едва не оступаясь от усталости. Глаза слипались сами собою, клоня мальчугана в сон. Холоп спрыгнул с последних трёх ступеней и чудом не подвернул ногу. Пройдя по каменному полу, далее он держал путь к небольшому холодному чулану. Отворя скрипучую дверь, он проник внутрь, нащупал старый полинявший заячий тулуп. Накинув его, он поспешил к конюшне. Во двор уж выехал всадник, но, лишь завидев мальчишку, туго натянул поводья. На седле болталась собачья голова да метла, облачение мужчины было полностью чёрным, под ним слабо звенела кольчуга.

– Всё сделал, как вы велели! – произнёс мальчик, откланиваясь пред опричником.

– Сказал, от кого дар этот? – спросил мужчина.

Холоп лишь мельком видел часть лица опричника, какую разглядеть можно было в том мраке. Особенною чертою были следы огня, застывшие ожогами по всей щеке. Неровная борода чернела на его лице. Весь облик припугнул мальчонку, и тот опустил свой взгляд в землю.

– Как вы и велели, сказал, будто бы подарок тот от государя, – ответил мальчик, сглотнув со страху.

– Всё верно! – усмехнулся опричник, кинул три монеты в снег пред мальчишкой да резким ударом хлыста погнал свою лошадь прочь.

Глава 2

За окном ещё не поднялось солнце, но Фёдор уже окончательно проснулся, оделся, умылся и теперь рассматривал зеркало, увитое чудищами. Он провёл кончиками пальцев по щекам и подбородку, глядя в отражение. Дрожащего пламени факела на стене да свечей на подоконнике хватало молодому опричнику для сборов. Порез на скуле уже начал затягиваться, превратившись в тонкую розовую полоску шрама. На мгновение Басманов отпрянул, а сердце его замерло от неописуемой тревоги. Фёдор вновь прищурился в полумраке, дабы развеять странное видение. Он потёр переносицу, зажмурив глаза и переведя дыхание.

«Не могли же они взаправду шевельнуться?» – твердил себе Фёдор, проводя рукою по змеиной морде из серебра.

Фигуры зверей оставались, как и полагается, – неподвижными. Лишь дрожащий огонь отбрасывал тени по их чешуйчатым спинам, по извилистым хвостам. Иной раз и в самом деле углядеть немудрено было, будто воистину ожили создания, что оберегали зеркало. Некоторое время Фёдор глядел в своё отражение, тонувшее в предрассветном полумраке. Мотнув головою, Басманов точно стряхнул с себя те образы, что померещились ему.

Фёдор прошёлся по комнате и бросил через плечо взгляд на зеркало. Не приметив ничего жуткого, он глубоко вздохнул и направился к выходу. Через несколько минут поднялся к покоям государя, где встретили его двое стражей. Секиры у рынд всегда были наготове. Хмурые глаза их одновременно уставились на молодого опричника.

– Бьёт челом Фёдор Басманов, – произнёс Фёдор.

Один из стражников опёрся рукою на секиру, точно на посох, да и отправился в покои доложить царю. Дверь отворилась перед Басмановым. Прошло несколько мгновений, прежде чем глаза приспособились ко мраку, в который была погружена опочивальня. Слабый огонёк лампады да пара свечей на столе – то был весь свет. Ныне стол был много боле завален бумагами, книгами и письмами. На жёлтые листы капал желтоватый воск. Крошки красного сургуча оставляли полосы-царапинки на посланиях и указах.

Сам государь медленно шёл к центру комнаты от красного уголка своей опочивальни, где располагались святые образа Богородицы и Спасителя. Иоанн медленно приподнял руку, и Фёдор склонился в поклоне и припал устами к царским перстням. Рука государя была холодна, точно вернулся он с мороза.

– С чем же пожаловал? – спросил Иоанн.

Государь не скрывал лёгкого любопытства в отношении гостя в столь ранний час.

– Никак иначе, как с благодарностью за любовь, за мудрость и щедрость вашу, великий государь, – произнёс Фёдор.

– Отчего же благодарность твоя не ждёт? Ещё заря не занялась, а ты уж явился, – спросил Иоанн.

То было нелегко разглядеть во мраке, но государь нахмурился да прищурил глаза, взглянув на Фёдора.

– Ежели благодетель ваша не знает счёту времени, то и благодарность моя будет являться посреди ночи, – ответил Басманов.

Повисло молчание.

– То отец тебя надоумил явиться ко мне ни свет ни заря? – спросил царь наконец.

Фёдор слабо усмехнулся.

– Что ж вы, государь великий, не считаете меня мужчиною? – спросил Басманов. – Батюшка мой, право, и не ведает, что явился я к вам.

Иоанн усмехнулся и отвернулся к окну, за которым всё никак не светлело небо. Хлопья снега медленно падали, кружась, точно силясь переменить свой путь. Но все пляски их в воздухе оканчивались, стоило коснуться им иных сугробов на земле, крыше, заборах али перилах лестницы. Вновь повисло молчание. Иоанн не хотел мыслить ни о чём, заняв разум свой снегопадом за окном. Фёдор стоял неподвижно, выжидая, когда владыка обратится к нему.

Не знал Басманов, сколько времени прошло, да и ожидание то не было невыносимо изнуряющим. Мрак, окутавший комнату, слабый огонёк лампадки, большие стопки бумаг и книг, которые, кажется, больше никто не тронет, – всё чудилось каким-то навеки замершим. Неподвижная фигура государя, обратившаяся к окну. Профиль его с длинным, но ровным носом, чуть склонился, точно государь вот-вот вновь задремлет. В комнате воцарилось спокойствие, холодное и не тихое. Лишь снег за окном летел да огонь свечей и лампад иногда вздрагивал.

– Ежели пожаловал ты, Федя, – наконец заговорил Иоанн, всё глядя за снегом, – с просьбою какой, от себя али от батюшки своего, так излагай.

Басманову на мгновение показалось, что голос государя сильно переменился – сейчас он звучал тихо, но не было того жёсткого властного тона, который стальной хваткой сжимал сердца бывалых вояк.

– Не жажду ничего, великий государь, ибо щедрость ваша предвосхищает любые чаяния слуги вашего, – с поклоном ответил Фёдор. – И более того, светлый царь.

– О которой щедрости толкуешь? – спросил Иоанн, обратив медленно взгляд свой на молодого опричника.

Фёдор замер на мгновение.

– О последнем подарке вашем. Шестого дня, – ответил Басманов.

Иоанн замер. Пальцы его пару раз мерно постучали по подлокотнику кресла его, да тотчас же и замерли. Царь закивал и велел жестом юношу умолкнуть, поднимая руку свою в воздух.

– Что ж, Федя, надеюсь, дар мой пришёлся тебе по душе, – ответил царь, и голос его вновь переменился.

Ныне полон он был незримого огня, который сейчас лишь отдаёт слабым жаром, но которому суждено разверзнуться огненной геенной. Фёдор с улыбкой отметил ту перемену в голосе, хотя и не ведал мотива, не ведал движений души Иоанна. Он слышал лишь то, что мужчина перед ним в одеянии, как у смиренного убогого, что эта фигура, молящаяся в полумраке ночи, и есть царь всея Руси, и иного нет никого над ним.

– Благодарю вас, великий государь, – произнёс Фёдор и отдал земной поклон.

* * *

Заря робко занимала ночной небосвод. Ранние утренние звёзды ещё не сошли и плавно терялись на всё более и более светлеющих небесах. Точно кому-то не хватало света, и он своей незримой рукой отвёл в тот предрассветный миг все облака прочь, чтобы снег искрился мелкой россыпью под лучами. Точно вся природа разом застыла – реки были схвачены ледяными оковами. Вода на отмелях промёрзла до самого дна, а на поверхности рисовались кручёные узоры. Мороз выписывал тонкую работу, что была похожа на пышные перья диковинных птиц. Рисунки разрослись по камням, которые были слишком высоки, чтобы пелена снега могла укрыть их.

Первые лучи зари робко касались тех узоров. Солнце, ещё мягкое, не проснувшееся, медленно скользило вдоль витиеватых линий. Свет струился, как студёная вода в устье реки, так и сейчас в морозных узорах разливалось нежное злато рассвета. Большой шар, преисполненный роскошного жаркого дыхания, поднимался над чёрной полосой леса. Длинные голубые тени растянулись к западу. С колокольни собора взору открывался неписаный простор. Терема да дворы слободы дремали, укутавшись голубоватым снегом. Маленькие чёрные точки тихонько вылезали из своих домов, корячась под тяжёлыми тюфяками. Редкие всадники нарушали покой в то утро.

«Пора пробудиться…»

Хор церковных колоколов возвестил Слободе о заутренней службе. Заливистый звон разливался в воздухе со светом, что наполнял это морозное безоблачное утро.

«Давно пора очнуться ото сна…» – думал Иоанн, касаясь перстами переносицы.

* * *

Широкие шаги раздавались по коридору. Быстро проходя меж высокими сводами, мужчина уже было сбил дыхание, но не смел останавливаться. В руках он нёс бумагу, прижимая её крепче к сердцу. Послание было запечатано, и клеймо отблёскивало в факелах. Мужчина был среднего роста, сложён славно. С его одежды сыпался снег, который он не успел отряхнуть, спешно мчась по лестнице.

Он снял шапку с головы, медные кудри ниспадали на плечи. Обветренная кожа хранила румянец, что навлёк мороз, но и с тем можно видеть было, как мужчина бледен. Оттого усы и борода его казались темнее. Хмурый и сосредоточенный взгляд мятежно бросался из стороны в сторону, а лоб его рассекала тревожная морщина.

Наконец он предстал пред дверьми, окованными железом. У входа встретил его Малюта, облачённый, по уставу, в чёрное одеяние поверх шёлковой рубахи алого цвета. Опричник был при оружии и за широкий пояс заткнул саблю, что едва не касалась каменного пола. Суровое лицо опричника походило на морду медведя, но не был мужик ни зол, ни гневлив. Напротив, с улыбкой встретил он князя, широко раскрывая свои объятья.

– Здорово, Вань, здорово! – радушно молвил Малюта, обнимая князя, да прихлопнув пару раз по плечу.

Отстранившись, опричник оглядел князя с головы до ног. Пришедшему объятья не были неприятны, но по взгляду его да по манерам видно было, что не ждёт дело его.

– И я рад видеть тебя в здравии, Гриш, – ответил Иван, всё глаза воротя на дверь. – Государь у себя?

– Погоди, принимает ныне бояр думных, – молвил Малюта, мотая головою.

– Но царь сам велел мне явиться в письме, – произнёс князь и полез рукой во внутренний карман своего кафтана, да остановил его Малюта, опустив поверх руки его свою тяжёлую руку. Замотал головою опричник.

– Нынче государь совет держит, – твёрдо произнёс Малюта. – Никак не выйдет.

Голос его утратил всякую простецкость. Не повышая голоса, звучал он жёстко, и речь его возымела мрачное действие на князя. Иван шагнул назад, точно неведомая сила толкнула его к тому.

– Тебе ли, Малюта, опричник государев, не знать, что про меня да семью мою толкуют? – спросил князь.

– Не ведаю, Вань, – Малюта пожал плечами и помотал головой, да с такою простотой, что диву дался князь.

– То бишь брата моего, Василия, не припоминаешь, Гришка? – спросил князь.

Много желчи, но вместе с тем и тяжёлого горя пронеслось в словах тех, брошенных точно глупая шутка.

– Да вроде и припоминаю вас, Кашиных… Меньшой брат твой, Васька этот? – спросил Малюта, почёсывая рыжую бороду да глаза прищуривая.

– Ежели память подводит тебя, – продолжил князь, сдерживая голос, дрожащий со сбитого дыхания, – летом того года сослали на Соловки его. Якобы вор он. Да при том, что суд Земской не признал в нём вора.

Слова эти брошены были с силой, да не проняли Малюту. Лицо опричника хранило суровый холод, настороживший князя, да тот и продолжил речь свою:

– Известия с конца осени приходят одно пресквернее другого – ныне гибнет брат мой оклеветанный, гибнет в изгнании, в лишениях и муках. Но правда со мною, – с теми словами князь приподнял письмо своё.

Малюта выслушал речь князя Кашина, но взгляд опричника оставался безучастным. Он сохранял полное спокойствие в голосе и будто бы даже сочувствующе вздохнул, вновь помотал головой и развёл руками.

– Ежели дорожишь головой своей, поди да обожди, как государь принять тебя сможет, – добавил опричник.

– Сколько ждать же? – спросил князь.

– А то ведает лишь Господь Бог, – Малюта пожал плечами.

Хотел было князь что-то возразить, да вгляделся в лицо опричника и уразумел, что всё без толку будет. Остался князь возле двери да с тяжёлым вздохом облокотился о стену, пялясь на красные сапоги свои, с коих не успел оттаять снег с улицы. Не ведал князь, сколько времени прошло, да каждая минута сжимала сердце его леденящей душу тревогой. Поглядывал он то на Малюту, что стоял могучей фигурой возле дверей, то на письмо, то вновь опускал глаза на пол, то на своды. Обернулся князь и на окно, и вновь на опричника в ожидании, да тот оставался молчаливой суровой стражей.

Украдкой князь поглядывал на дверь, на Малюту, но всё оставалось неизменным. Ожидание выматывало и становилось непосильной ношей, как вдруг вдалеке послышались частые шаги и будто бы лёгкий звон или бренчание. Князь тотчас же обратился взором в дальний конец коридора. То шли трое холопов. Они были ряжены в яркие расписные ткани, на поясах да вороте поблёскивали жестяные бусы да медяки, что постукивали друг о друга при каждом шаге. В руках несли слуги подносы из серебра с кушаньями – то была жареная птица в окружении зелени и отварных овощей. Следом за дичью несли четыре кувшина с питьём. У холопа, что замыкал ряд, за пояс была заткнута деревянная дудка с резьбой.

Едва завидев слуг, Малюта тотчас же открыл дверь. От удивления князь Кашин замер на месте, глядя в царскую палату. Государь сидел, развалившись на троне. Роскошное одеяние расстилалось по подлокотникам. Подле царя сидела его супруга и заливалась громким смехом. Быстрый взгляд бросила царица на угощение и хлопнула в ладоши, как дичь стали подавать ко столу.

Первым обернулся мужик, сидевший спиною к двери, и в нём Кашин тотчас признал Алексея Басманова. Взгляд опричника радостно озарился, как холопы принялись подавать кушанье. Пришлось убрать большую карту со стола – тем занялся юноша, которого ранее князь Кашин не видел при дворе. На том был кафтан из тёмно-зелёного бархата, исшитый золотом. Холоп с низким поклоном отдал дудку юному боярину, и тот с интересом осмотрел её.

Если в палате и вёлся разговор о делах государственных, то звон серебряных чаш да смех давно заглушили его. Перед лицом князя Кашина Малюта закрыл массивную дверь и встал всё с тем же невозмутимым лицом, что и прежде. Иван сложил руки на груди и тяжело вздохнул.

– Говорю же, государь не принимает, – произнёс Малюта, непоколебимо стоя на своём посту.

– Лишь скоморохов принимает да чёрта татарского этого Басмана? – спросил Иван, махнув на дверь.

Опричник преисполнился странной радости, да спрятал улыбку свою в бороде, чуть наклонив голову.

– Ступай, Вань, – со снисходительностью в голосе произнёс Малюта.

– Не отступлюсь, – твёрдо ответил князь. – Жизнь брата моего, оклеветанного, изгнанного, в моих руках. Ежели отступлюсь, как мне предстать потом на суде небесном? И да поможет мне Бог в суде земном, но не отступлюсь я, Гриша. Не отступлюсь.

Малюта глубоко вздохнул.

– От же унижение будет для рода вашего, и без того страждущего, – произнёс Малюта, исподлобья глядя на князя, – ежели тебя, Ванька, по всем палатам силою волочить придётся да на мороз вышвыривать, а?

Иван Кашин поморщился лишь от той мысли.

– Не гневайся, Ваня. Не дури, не губи себя, – продолжил Малюта. – Того гляди – утомился ты дорогою? Так приляг же, княже, приляг в покоях своих. Будь гостем, Ваня. Будь гостем, и да будет тебе.

– Как же почивать велишь, коли ведаю я, что гибнет брат мой, кровь моя? – спросил Иван, и лицо его исказилось в неизъяснимой скорби, да сердце не сдержалось.

– Не ведаю, да и нет с меня на то спросу. Ступай, – коротко отрезал опричник. – Иначе волочить тебя велят.

С презрением окинул взором он дверь за широкой спиной опричника, развернулся да и пошёл прочь.

* * *

Глухая ночь. Снег только-только закончил идти, с неба летели последние мелкие снежинки, и наметало высокие сугробы. Лишь ржание нетерпеливых лошадей, переминание с ноги на ногу да постукивание копыт. Треск. Частое потрескивание факела, но едва его слышно. Перед резными воротами стояли всадники в чёрном. Пламя тонкой гранью очерчивало их фигуры. Резкими бликами дрожала сталь сабель. Люди медленно отступились от ворот, обойдя их полукругом.

– Словом и делом! – раздался окрик.

– Гойда! Гойда! – подхватил оглушительный хор.

Мужские возгласы смешались с рванувшим рыком пороха – то снесли ворота в щепки. Поднялся собачий лай – то псарня проснулась и взбесились собаки с шуму да с резкого запаха. Ото сна пробудился и барский дом – в окнах усадьбы забегали беспокойные тени – да поздно было.

Не было битвы. Не успели домочадцы со стражей своей и оружия в руки взять, как были сражены опричной саблею. Короткие хриплые возгласы – и крестьяне на службе в усадьбе испускали свой последний вздох, даже не поняв спросонья, кто карает их и за какие прегрешения.

Четверо опричников во главе с Басманом-старшим ворвались в барские покои. Басманов провёл рукой по перине – постель ещё хранила тепло хозяев. От злости Алексей пнул кровать, да с такою силой, что та с резким треском сдвинулась с места. Точно псам, Басман присвистнул и указал на массивный шкаф, изукрашенный резьбой, а сам опричник бросил короткий взгляд в окно.

Заметив следы на свежем снегу да фигуру, что тонула во мраке, Алексей уже ступил ногою на подоконник – высота была плёвая для такого вояки. Да остановился Басман, завидев, как некий всадник уже преследует беглеца. На том Алексей и отошёл от окна, и не видел, как его сын настиг бегущего. Фёдор было замахнулся, да рубанул криво – по руке. От боли беглец заорал и рухнул в снег. Под ним расплылось тёмное пятно. Его уста судорожно шептали проклятья, когда Басманов спешился, по обыкновению своему не сбавляя ходу лошади.

Подойдя к раненому, Фёдор схватил его за целую руку и поволок за собой, точно бездушную ношу. Когда Басманов воротился ко двору, дочерей барских, босых и простоволосых, выволокли на мороз с бойким улюлюканьем.

– От визгливые! – присвистнул Алексей Басманов, видя девчушек.

Молочная кожа их в несколько мгновений покраснела от лютого холода. Платья тотчас намокли от снега. Младшей девчонке было чуть больше семи. Алексей обернулся, сперва заметив Данку, лошадь своего сына, а после и самого Федю. Тот бросил раненого себе под ноги и пнул, дабы лежал тот на спине. Грудь беглеца уже была залита горячей кровью.

– Батюшка! – завопила девушка, преисполнившись ужаса.

Один из опричников тотчас же огрел её резким ударом хлыста. Крик сестры заставил других девушек обернуться, да напрасно – милосерднее было бы отвести их взоры, дабы не видели они, как через ворота накинули петлю. Пронзительный девичий вопль вторил гоготу опричников. Несколько мгновений раненый боярин дрыгался и глотал ртом воздух. Хриплый вздох, последний – и всё.

Начало светать.

Девичьи крики сменились прерывистым резким заиканием, точно задыхались девушки. Губы их искривились и дрожали в отчаянном страхе. Во влажных глазах застыл сам ужас, и будто бы жизнь навеки покинула их.

– Хватайте, что приглянулось! – скомандовал Алексей, возвращаясь в своё седло. – Да пускайте красного петуха!

Отдав распоряжение, Басман пустился в Слободу, а вместе с ним помчалась пара опричников, кои водрузили на лошадей барских дочек. Фёдор отводил лошадь из-за ворот, когда ощутил руку на своём плече.

– Что велел он? – спросил Андрей, глядя вслед Басману.

– Ежели приглядел чего в доме – бери, да поживее. А то не разживёшься на службе государевой, – ответил Фёдор и обернулся на усадьбу.

Басманов опёрся на уцелевший столб ворот и со скучающим видом глядел за тем, как опричники мечутся чёрными тенями, погружая на своих лошадей парчу и золото, ухваченное в доме. Один из слуг государевых столь был загромождён ношею драгоценной, что не мог углядеть и дороги перед собой. Оттого и наткнулся на препятствие и повалился в снег, раскидав награбленное. Преградою незримой был сам хозяин дома – на его висящее тело и наткнулся опричник, разразившись ругательствами.

– От же мразь! Будучи мёртвым, и то, гад, насолил! Тьфу! – ворчал опричник, вновь собирая награду свою, отряхивая ткани от снега.

Фёдор с Андреем усмехнулись, глядя, как тот поносит покойника.

– Кажется, впустую брешешь, Вань. Плевать ему, он висит себе, – с улыбкой добавил Фёдор.

Опричник было обернулся на Басманова, да и не ответил ничего – сплюнул на снег да и продолжил добро своё собирать.

– Ну полно тебе, – отмахнулся Андрей. – Что за красный петух?

Фёдор заулыбался пуще прежнего, обернув лицо к другу.

– Не видал ещё? – спросил Басманов, сложив руки перед собою да перебирая пальцами, точно предвидя то ещё зрелище.

Андрей лишь свёл брови и в недоумении глядел на друга. Фёдор меж тем вставил два пальца в рот да присвистнул на весь двор.

– Пошевеливайтесь! А то до зари не управимся! – громко объявил он.

Опричники чётко поняли, что значат слова эти, – забегали да по коням рассаживаться принялись. Меж тем те, кто был в доме, повыбегали разом, роняя на ходу барские погремушки. Басманов же забрал факел, направился к крыльцу и подпалил порог дома.

– Гойда! Гойда! – кричали опричники, вскинув над головой обнажённые свои сабли.

Пламя быстро охватывало резное дерево. Огонь мелкими языками-чертятами разбежался внутри дома. Когда крыша уже начала обрушиваться, опричники сели по коням и помчались к заутренней службе.

«Пора пробудиться…» – думал Иоанн, глядя этим утром вдаль, откуда поднималась сизая лента дыма. Взгляд его, хоть и утомлённый, но пронзительный, устремлён был на тот дым.

* * *

Когда Иван Кашин вышел из церкви, нахмурился. Завидел сразу, что лошадь его обступили опричники.

– Со светлым праздником вас, – произнёс Иван, подойдя к фигурам в чёрном облачении, не признавая среди опричников ни одного знакомого лица.

– И вас, княже, – улыбнулся один из слуг государевых.

То был мужчина росту чуть ниже самого Кашина. Борода его тёмно-русая росла неровно, клочьями, выдранными с обеих щёк. На лбу да на брови виднелись следы будто от когтей. На правом ухе порванная мочка безобразно топырилась огрызком.

– Куда, княже, торопишься? – спросил опричник, преграждая дорогу к лошади.

Иван тяжело вздохнул и скрестил руки на груди. Холодным взглядом оглядел он опричников. Если и мелькала мысль потянуться к оружию, тотчас же пропала.

– Излагайте уж! Чего томите? Как звать-то вас? – спросил князь, прищурив взгляд.

– Звать меня Иван Булатов. Да будто ты торопишься куда? – усмехнулся опричник, кивнув куда-то за плечо князя.

Иван обернулся. Из собора выходил ряд фигур, облачённых в чёрное. То опричники покидали службу. Во главе процессии шёл государь. Лишь по росту его превеликому, что возвышал его даже средь воевод, да по профилю узнал он царя. Ничем боле Иоанн не отличался от опричнины своей. Сопровождали его четверо человек. Со многих шагов видел князь, как государь держит совет всё с теми же лицами, что были на пиру, – Басманов да юноша, а вместе с ними князь Афанасий Вяземский да Дмитрий Хворостинин.

Всё отдалялись фигуры, и разговор их доносился короткими обрывками. Слова, произнесённые и без того низким тоном, уж вовсе не были слышны. И хоть не знал Иван, о чём толкует государь с советниками своими, уяснил вновь – ныне думы государя далеки от дел Кашиных.

– Уж выбрал царь великий слуг, что ближе прочих нынче при дворе. Как видишь, – с каким-то уродливым сочувствием вздохнул Булатов с неровной бородой, – не до тебя великому царю и князю всея Руси. И не до брата твоего.

От этих слов Иван взвился. Взгляд его в тот же миг преисполнился гнева.

– Не смей и говорить о том, чего не ведаешь, – сквозь зубы процедил Кашин.

– Да легче, княже, легче! – опричник взмахнул руками своими, унимая жестом пыл Ивана. – Тут во время службы нам было видение, будто бы оклеветали братца-то твоего. И мы, грешники, должны искупить вину свою, ибо поступились мы совестью своей на службе нашей нелёгкой.

Гнев на лице князя Кашина сменился замешательством.

– О чём же ты? – произнёс Иван.

– Так будто сам не смыслишь? – усмехнулся Булатов, да опричники подхватили смех тот.

– Нет в сердце моём жажды да стремления к тяжбе меж бояр за власть да любовь царскую, – Иван мотнул головой. – Жажду лишь суда праведного над братом моим.

– Что ж, жди суда праведного от Басмановых али Вяземского, – пожал плечами Булатов. – Ныне царь им вверяет боле власти, нежели кому-либо.

– Умолкни, Иван. Ты в шаге от заговорщества, – отрезал Кашин и боязливо оглянулся через плечо.

– А Басмановы, того гляди, и преступили ту черту, – просто ответил опричник, да и кашлянул, заглушив окончание своих слов.

Иван свёл брови пуще прежнего, но эти речи пробудили в нём странное влечение, с коим совладать не мог он ни разумом, ни сердцем. Заметив ту перемену, продолжил опричник:

– Ежели сердце твоё жаждет праведного суда, отчего же не жаждешь ты его для каждого из нас? Отчего же не жаждешь ты праведного суда над самими Басмановыми хотя бы? – спросил опричник.

Уже не преграждал пути он Кашину к лошади, да тот и не шёл к ней. Медленным шагом расхаживал он по скрипучему снегу, не сводя взгляда с князя.

– Али есть за ними что, за что судить их? – спросил Иван и тотчас же обернулся через плечо.

– Так тем и служим государю, что сыскиваем воров да прегнуснейших предателей великого царя и отечества нашего, – с усмешкою ответил мужчина, переглядываясь с иными опричниками.

Те вторили улыбками да переглядывались меж собою.

– Отчего же сами не доложите государю, что подобрались к нему лукавые? – спросил Кашин.

– Так, княже, иной раз благое дело со стороны сочтётся великим злодейством, – чуть ли не с печалью вздохнул Булатов, почёсывая бороду. – Ведь что сочтёт великий государь, коли изложу я ему доводы свои? Не иначе, жажду власти лишь да положения Басмана этого проклятого. Не станет он и слушать да велит за ревностную зависть заковать в железо али вздёрнет, а то и похужее что. То ли дело, благородный князь Кашин обличит злодея! Не имеешь же ты никакой выгоды с того!

– Складно излагаешь, – вздохнул князь, – да уж второй день жду, кабы обратиться к государю о судьбе брата моего, да всё без толку. Видать, пиры с любимцами своими во главе ныне у царя.

– То-то нам и на руку, – усмехнулся опричник. – Нынче пир будет в честь святого праздника. Гойда, ты и объявишь, да при всех, что Басманов сущий вор?

– Так доводов до того нет у меня… – вздохнул Кашин.

– Так есть они у нас, – опричник потёр руки свои да жестом велел наклониться ближе князю. – Что, дескать, окажется, что краденое сыщется в покоях опричника его любимого али сынка его?

Понизил голос он настолько, что Иван едва мог слова различать, да как дослушал, отпрянул он от опричника, едва ли не с ужасом на лице.

– Неужто?.. – спросил Иван.

– Всё так, княже, всё так! – кивнул Булатов.

* * *

Плясуны дурашливо кружились в ритме музыки, что лилась от гуслей, балалаек да дудок, заводные трещотки стрекотали, заглушая скверные мысли. Пестрящий хоровод клубился атласными лентами да мелкими бусинами из крашеного дерева и меди.

Подле государя занимали места князья Хворостинин, Вяземский да Басман-отец. Опричники ближнего круга государева вели меж собою прешумную беседу, в то время как Басман-сын резвился средь ряженых дураков. Фёдор вступал в пляс со скоморохами, и удаль его молодая раскрывалась во всей красе. Лёгким шагом, точно и не касался он вовсе земли. Среди ярких масок с искривлёнными минами лицо его, белое и живое, обрамлённое волнами чёрных как смоль волос, то отворачивалось, уклоняясь от шуточных выпадов, то вновь обращалось ко свету.

Как музыка стихла, дабы смениться новым размерным ладом, Фёдор запрокинул голову, убирая с лица пряди, глубоко вздохнул, переводя горячее дыхание своё. Уж не танцевал да лишь насвистывал мелодию, коей занялись гусляры. Подойдя к столу, Фёдор поднял чашу с вином да сел спиной ко столу, закинув ногу на ногу. Поднеся питие к губам, он припал к чаше и испил из неё большими глотками. Бросил взгляд он через стол, выглядывая своего друга-чужеземца. Улыбка тотчас же озарила его лицо – немец знал толк в винах и хлебал так, что не уступал опричникам.

Фёдор обернулся вполоборота, оглядывая застолье, да и взглянул мельком на государя. Иоанн сидел на троне. Роскошная шуба ниспадала на пол. Густой мех теплел лоснящимися отблесками в свете факелов да свечей. Руки его покоились на подлокотниках. На перстах величественно мерцали в горячих отблесках крупные камни в золоте. Взгляд Иоанна хранил многое молчание, но выражение лица не было ни мрачным, ни удручённым, каким государь становился ближе к вечеру, снедаемый тревогами. В этот вечер государь был покоен и даже весел. Порою тот или иной куплет пропевал он вместе с остальными, но лишь вполголоса, низко и тихо, не предаваясь той забаве сполна.

Много более увлечён был царь созерцанием сего веселия, оттого и преисполнялся благодатной радостью, что несло с собою и сладкое вино. Следил государь и за разговором Басмана, Хворостинина да Вяземского – всё спорили меж собою, даже в пустословие впадали. Речи те улавливал государь вполуха. Занимал Иоанна немало и пляс, охвативший незримым демоном слуг его да опричников. Глядел он на резвость да дух тот, что неуловимо скакал с места на место, повинуясь распевам да игре музыкантов.

В мешанине той различить человека было сложно, да цепкий глаз государя сумел-таки выхватывать в сплетении движений фигуру слуги своего, что был много удалее всякого, кто когда-либо отплясывал перед государем. Не было цели у государя глядеть в тот вечер за Фёдором, да куда б ни отводил он взгляда, едва разум его, расслабленный одурманивающим вином, всё воротил обратно к Басманову, к его играм с иными дураками, к его плясу, что был в шаге от борьбы, ибо любил Фёдор ловким выпадом выкрасть то инструмент, то поясок со скомороха. Игривые разборки их не имели под собою ничего, кроме праздного веселия. Когда Фёдор, утомлённый той забавою, опустился подле отца своего, Иоанн видел, как под шёлковою рубахой его вздымается молодая грудь, как взгляд его, живой и открытый, перекинулся по всей палате и во мгновение обратился на самого государя.

«Ведь и не пляшет он…» – подумалось тогда Иоанну, да не стал воротить взгляда своего.

Фёдор мгновение не знал, что и сделать, да поднял чашу свою, широко улыбнувшись. Иоанн и не желал сдерживать улыбку, озарившую его неприступно-величественное лицо. Царь щёлкнул пальцами, и тотчас же подбежал юноша с кувшином особого вина, которым потчевали лишь государя да царицу, если супруга присутствовала на застолье. После того как наполнил царскую чашу, слуга хотел было отойти, но царь остановил его, велев жестом налить вина и Фёдору. Завидев, что кравчий приблизился, Басманов вскинул брови от радостного удивления и обернулся на государя. Иоанн с улыбкой ждал, пока наполнится чаша Фёдора. Когда кравчий исполнил долг свой и отошёл в полумрак за трон государя, царь поднял свою чашу.

Фёдор вскинул голову, чуть тряхнул ею, дабы смахнуть растрепавшиеся пряди с лица. Преисполненный радостной гордости и вместе с тем простейшего удовольствия, он с улыбкой припал губами к чаше, едва Иоанн сделал первый глоток из своей.

– От даёшь, Федька! – усмехнулся Хворостинин.

Князь давно уже отвлёкся от пустой беседы, видя дар государев младшему Басманову. К слову, Басман-отец тоже наблюдал за сценой и, судя по глубокой морщине на лбу, силился понять в том толк.

– Ну что же, сложишь саблю да в скоморохи перерядишься? – спросил Хворостинин, заливаясь пьяным смехом.

За те слова Басман-отец огрел со всей дури по голове князя, что тот едва лбом об стол не ударился. Пирующие рядом опричники лишь рассмеялись, не слышав даже, о чём толковали.

– Какую государь велит, ту службу и буду служить, – пожав плечами, ответил Фёдор, глядя, как вступили в драку отец со Хворостининым.

Дракою то едва можно было назвать, хотя оба мужика не скупились на мощь ударов, но не били по лицу, не драли волос, да про оружие и думать забыли. Афанасий Вяземский, насмеявшись вдоволь, принялся разнимать их. В тот миг и появился князь Кашин на пороге. Иоанн заприметил его фигуру ещё до того, как князь вышел из полумрака коридора. Государь следил взглядом за ним, покуда пришедший приблизился к трону и низко поклонился. Фигура его терялась в пестроте кружащихся лихих дураков. Верно, не приметил никто его появления, кроме Ивана Булатого. Уж этот-то опричник веселился на пиру да поглядывал на дверь, всё выжидая друга.

– Будь гостем на пиру опричников моих! – радушно произнёс царь, плавно и величественно разводя руками.

Кашин взглядом окинул роскошную трапезу. Приметил лицо Булатова, а с тем точно вдохнулись силы в грудь князя. Твёрже на ногах он держался пред великим царём. Под взором государя оказавшись, под этими тяжёлыми глубокими глазами, которые безмолвно вершили судьбы, склонил голову Иван.

– Со скверными вестями я, великий государь, – сразу приступил князь, приподняв лицо своё.

Тепло и радость сошли с лица Иоанна, сменившись природною жестокой суровостью. Музыка не стихла, но поумерила свой пыл. Царь тяжело вздохнул, откинув голову, прикрывая глаза. Подперев щёку рукою, он барабанил пальцами второй руки по подлокотнику трона. Взгляд Иоанна застыл на князе, и выражение его оставалось внешне бесстрастное, да таящее под холодной маской великий гнев и великую ярость.

– Излагай же, Ваня, – со вздохом велел Иоанн.

– С превеликою болью в сердце не жажду я ни наживы, ни награды, молвить должно мне – воры приблизились лукавством к тебе, великий, светлый и добрый государь наш! – произнёс Кашин, ударив кулаком в грудь свою да склонившись в поклоне.

Разразился стол перекликами да бранью, но прерваны были все разом – то ударил царь кулаком по столу.

– И кто же, – спросил Иоанн, понизив голос, – из собравшихся здесь, коим отдал я сердце своё, коих возлюбил, паче братьев? На кого же укажешь мне, княже?

От этого голоса, низкого, но звучного и глубокого, прошибал холод не только Ивана Кашина. Опричники, мгновение назад пировавшие да дерущиеся потехи ради, замерли. Князь сглотнул, чувствуя, как горло его пересохло. Собравшись с силами, медленно обернулся он на Фёдора Басманова, что сидел, как и прежде, оперевшись спиною о стол, закинув ногу на ногу. Он сам был преисполнен любопытства, с которым оглядывал вошедшего. Фёдор был удивлён – то было видно по выражению лица его, но в удивлении том примешана была и ребяческая весёлость, с какой дети глядят на что-то диковинное.

Князь вновь обратил взор свой на государя, и вновь волна ледяного ужаса пробила его от одного взгляда царя.

– Фёдор Басманов отплатил вам воровством подлым, великий царь! – произнёс князь.

Иоанн перевёл взгляд на Басманова. Молодой опричник лишь поджал губы да пожал плечами.

– Сим днём найдена в покоях этого плута драгоценность из сокровищницы супруги вашей, великой царицы Марии, – продолжил князь, доставая из внутреннего кармана нечто из серебра.

Покуда опричники щурились, силясь разглядеть, что же извлёк на свет князь Кашин, лишь двое на пиру ведали о том, даже не глядя на руки Ивана. Государь сидел на троне, вперившись в князя будто бы безжизненно-стеклянными глазами. Во взгляде не читалось ничего, помимо разве что унылой скуки. Кашин, стойко держась под этим взглядом, с поклоном протянул зеркало Иоанну. Великий царь принял сокровище из рук Кашина да погляделся в него. Покуда действо то длилось, не смел никто шевельнуться. С замиранием сердца уставились опричники на государя, не ведая, как поступит владыка с одним из них.

– Федька, поди сюда, – произнёс с глубоким выдохом Иоанн.

Басманов сглотнул, оправил кафтан, поднимаясь со скамьи, убрал рукою пряди с лица и приблизился к государю. Молча Иоанн протянул зеркало юноше да заглянул в глаза ему. Фёдор принял его из рук царских и ненароком коснулся их. Басманов смотрел в глаза Иоанна, и на мгновение всё вокруг объялось полумраком, точно нет тут иного света, кроме робкого лепестка огня лампадки, стоящего подле святых образов Богородицы и Спасителя. Сколь быстро нахлынули образы, столь же быстро и улетучились они, и вновь молодой опричник предстал перед своим государем.

– Поглядись в него, – повелел царь.

Фёдор приподнял зеркало и посмотрелся в него. Белое лицо его слегка занялось румянцем от пляски, влажные глаза цвета ясного морозного неба сияли. Он чуть повернул зеркало, чтобы разглядеть фигуру царя, что находилась за его спиною. Мрачнело лицо самодержца, а руки его, несколько мгновений назад мирно покоящиеся, ныне вцепились в подлокотник с такою силою, что на кистях выступили жилы от злости.

– Что же скажешь мне, Федя? – спросил Иоанн, мерно постукивая пальцами по трону. Движения его были полны напряжения, и пальцы двигались неравномерно и резко.

– Что ж молвить? – спросил Фёдор с короткою усмешкой, хотя глаза его вовсе не улыбались, а скорее в превеликом внимании улавливали каждое мановение души, каждый жест государя, выискивая в нём безмолвные указы.

Фёдор медленно опустил зеркало да обернулся, дабы глядеть на царя. И тотчас же приметил, как смотрит Иоанн на него. Не смогли бы ни царь, ни опричник его облечь то чувство в слова, да Басманов ощутил, как будто твёрже земля стала под ногами его, как разум будто бы наконец прояснился.

– Что же молвить, ежели приглянулось оно мне? – спросил Фёдор, пожав плечами, да и погляделся вновь мимолётно в отражение.

Ропот пробежал по устам опричников. Более всех дивился Булатов, уставившись на действо то с превеликим интересом.

– Что, право, есть одна безделица супротив того, что служу я тебе, великий и мудрый государь? – спросил Фёдор со странной беззаботностью. Сам он дивился лёгкости речи своей.

– И в самом деле, – отмахнулся Иоанн, откидываясь назад на троне, сложив руки перед собою замком, скрывая улыбку.

– Что боле занятно, какого же дьяволу делал ты, княже, в покоях моих? – спросил Фёдор, медленно обходя Кашина вокруг.

Князь замер на месте. Взгляд его метался от царя, затем через стол к Булатову и обратно на великого правителя.

– Право, Вань? – спросил Иоанн, подпирая рукою лицо своё.

Не знал Кашин ответа, да оттого взгляд в пол устремил. Повисла вновь тишина на несколько мгновений. За то время князь терялся, точно тонул в болоте. Самодовольная улыбка Басманова выбила почву из-под ног. Фёдор тем временем медленно обходил князя, приближаясь к царскому трону.

– Разве зло я тебе учинил какое? – вздохнул Иоанн, мотая головой и прикрывая глаза. С царских уст сорвался тяжёлый вздох.

– За брата своего же приехал просить у меня? Что есть я? Грешник немощный, как и всяк, – продолжил царь. – Какими словами я принял тебя? То вся братия опричников моих слышала – нарёк я тебя гостем. Оставил в прошлом я прегрешения брата твоего плутоватого. Бог с ним! Хотел с тобою, Ваня, разделить я хлеб и вино, хотел с тобою вместе петь да веселиться. Но с чем ты явился ко мне в сей светлый час?

– Добрый государь! – взмолился Кашин, но прерван был.

– Молчать, пёс! – царь в тот же миг обрушил кулак на стол. – Уже довольно смрада изверг рот твой дрянной! Нет иного дела тебе, как рыскать по палатам слуг моих верных?!

– Но с тем же уличил я его! – воскликнул Иван.

На тех словах поднялся Иоанн в полный рост свой. Бросил короткий взгляд он на Фёдора, что подле трона стоял, скрестив руки на груди. Одной рукою схватил царь юношу за плечо, второю – выхватил из-за пояса Басманова нож его. Со всей силою царь ударил по лицу князя рукоятью ножа, разбив до крови лоб. От удара такой силы рухнул Иван на пол, прикрывая рану.

– Где в тебе добро христианское, мразь ты ничтожная?! – Царь пнул в живот князя.

Раздался хриплый крик.

– Пришёл ты не о милости просить! Не о добре молитвы твои! А лишь о том, как бы карать, да карать жестоко! Вор тот! Вор этот! – Иоанн носком сапога перевернул князя на спину.

Фёдор стоял позади государя, с любопытством глядя на гнев, что обрушился на князя. На мгновение он поднял взгляд. Пировавшие за столом опричники все как один уставились на ярость царя. Но долее всех Фёдор задержался взглядом на отце своём, который стоял в абсолютном смятении. Глядел на сына он, не сводя глаз, и точно вопрошал, взаправду ли всё это, ибо не мог Алексей верить ни словам, ни ушам. Юноша же глядел на отца невозмутимо да и обратил взгляд свой обратно на государя.

Иоанн придавил грудь Кашина коленом и вонзил нож ему в плечо. Плащ Кашина тотчас же принял в себя тёмную горячую кровь, хлынувшую потоком бурным. Мех на воротнике в несколько мгновений слипся и отяжелел. Крик заполнил всю палату и тотчас сменился хриплым задыхающимся стоном.

– Не молите вы о милости, не просите вы о прощении! – сквозь зубы процедил царь, вытаскивая лезвие из плеча. – Вымаливаете у меня кары для иных… Нет в сердце твоём света веры и любви.

Иоанн замахнулся и нанёс последний удар в грудь князя.

За столом воцарилось тревожное смятение – опричники переглядывались меж собою, не обмениваясь ни словом, лишь взглядами. Булатов с досады и от омерзения сплюнул на пол и опустошил чашу с питьём. Меж тем Фёдор шагнул ко столу, стянув из-под блюда чистое полотенце, оглянулся и подозвал слуг с кувшином чистой воды, сам же приблизился к Иоанну и опустился подле него на колени.

Лишь сейчас, находясь подле государя, Басманов видел, как всё тело Иоанна наполнилось дрожью. Его длинные пальцы всё ещё крепко сжимали рукоять ножа, и царь не был в силе расцепить их. Когда холоп приблизился, Фёдор повелел коротким кивком оставить кувшин на полу, подле ещё не остывшего тела князя. Иоанн обернулся на гулкий стук, когда серебряное дно коснулось каменного пола. Лишь тогда царь вытащил нож из тела и медленно протянул оружие Басманову. Фёдор молча принял его, но оставил на полу. После того взял полотенце, обмакнув его в воду, и осторожно обхватил царя за запястье. Дрожь ещё не покинула тело царя.

– Позволите? – тихо спросил Фёдор, глядя в глаза Иоанна.

Царь ничего не ответил, но не отдёрнул руки. Тогда Фёдор потянул чуть на себя и принялся смывать горячую кровь. Вода в кувшине всё сильнее окрашивалась в цвет глубокого бархата. Холод от каждого прикосновения благотворно влиял на разум Иоанна – дрожь начала стихать. Фёдор всё то время изредка поднимал взгляд на государя. Видел он, как лицо переменяется с неистовой ярости на усталую отрешённость. Глаза царя насилу держались открытыми.

Когда очередной раз Фёдор коснулся полотенцем руки Иоанна, царь точно очнулся от оцепенения и поднялся с пола. Взглянув на стражу, что стояла у входа в палату, царь коротко кивнул на окровавленное тело. Единый взмах государя – и вновь заиграла музыка, пущай и поначалу нескладно да сбивчиво, но как разыгрались, так и держали ладный строй.

Фёдор опустился на своё место, подле отца. Даже не встретившись с ним взглядом, он лишь отпил из чаши своей да и пустился обратно плясать средь скоморохов.

Глава 3

Мягкий свет золотистого неба украдкой пробирался сквозь узкие окна, что находились практически под самым потолком. Мутные стёкла будто преисполнялись янтарным светом изнутри, одаривая комнату разводами солнечного цвета на стенах и толстых столбах, из которых расходился сводчатый потолок. Особо много света лилось на стол из дерева. Сверху скатертью служило белое полотенце, исшитое красными узорами. Угловатые звери то глядели друг на друга, то отводили взгляды в разные стороны, повинуясь ритму орнамента.

За столом сидели двое – Фёдор Басманов да Андрей Штаден. Пред ними стояло два зеркала, в которые они поглядывали. Одеты оба были в шёлковые рубахи, штаны да высокие красные сапоги. Немец то и дело поглядывал на отражение друга своего да и на само зеркало. Диковинные чудовища будто бы подставляли морды утренним лучам солнца и щурились от яркого сияния.

– Мне стало сложнее уяснять для себя дух ваш, – со вздохом произнёс немец. Андрей вытер щёку полотенцем и помотал головою.

– Отчего же? – спросил Фёдор, вскинув брови. Взгляд Басманова был сосредоточен на собственном отражении. Холодная сталь касалась его подбородка.

– Уж думал, после самобичевания в банях ваших не поразят меня русичи, – произнёс Андрей. – Да вот всё в толк не возьму…

Немец умолк, будто бы подбирал слова, но не мог из-за незнания речи русской – не мог он мысль свою облечь, собрать воедино.

– Мне было дозволено покуситься на царские украшения. Иным – нельзя, – просто ответил Фёдор, проводя своей рукой по щеке. – Такова была воля царя, на том и всё.

– Откуда ведал ты, что дозволено? – спросил Андрей. – Не иначе как того же дня вора мы вешаем на воротах дома его. То в назидание иным слугам государевым учиняется, али не прав я?

Басманов улыбнулся да замер, точно мысль какую-то уловить хотел. Всё то немногое время размышлений своих глядел он в отражение.

– Ведал, – коротко ответил Фёдор. – Иначе бы не позарился.

Гладкая белая кожа блестела от тёплой воды, которой умывался молодой опричник.

– Не иначе, что ныне ты на особом счету у государя? – спросил немец столь добродушно и по-свойски, что Басманов не услышал ни ревности, ни зависти в голосе друга.

Сам Фёдор улыбнулся мысли той, решив не отвечать. Он выпрямился в полный рост и обернулся на чужестранца, который явно стоял в смятении. Не нашёл Андрей, что молвить – всё пустое. Махнул рукой, перекинул полотенце через плечо. Не проронив ни слова, Фёдор вытер лицо. Напоследок он оглядел себя в серебряной глади, после чего обернул зеркало тёмно-синим бархатом и перевязал кожаным шнуром. Припрятав своё сокровище за пазухой, он вместе с другом направился к трапезной палате.

Сводчатые потолки опирались о толстые четырёхугольные столбы. Окна лили сквозь свои мутно-молочные стёкла солнечный свет, который всё смелее и смелее вступал в свои права. На стенах, потолках и массивных столбах оставались размытые узоры-блики, нарисованные светом молодого солнца. Людей уже собралось немало – опричники сидели, неравномерно занимая места за столами. Все движения их, как и поток тихой бескостной речи, указывали на неторопливый дух, что царил в трапезной. Одеты они были не по уставу – видно, мужчины и воины оставили свои кольчуги и мрачные одеяния вне этих стен. Сейчас же они собрались с тем, чтобы звенеть не оружием, но чашами с прохладным питием, которое призвано было унять буйство вчерашнего застолья.

Царский трон пустовал. Лишь свет, мягкий да золотистый, скользил по резным узорам, то прячась в углублениях, то дерзко сияя на рёбрах. Судя по тому, что слуги государевы уже приступили к утренней трапезе, дожидаться владыки не стоило.

Фёдор мельком оглядел утреннее застолье. Он взглядом искал своего отца. Басман-отец уже с утра опохмелялся от вчерашнего пира и болтал с Афанасием Вяземским. Низкий бас их был легко различим в слабом шуме, что наполнял палату. Однако по мере того, как собравшиеся в трапезной стали замечать Фёдора, разговоры делались всё тише. Он повёл головою, оглядывая опричников да думных бояр. Считав некое недовольство и холод на суровых бородатых лицах, Фёдор лишь вскинул да изогнул брови соболиные, дивясь такому приёму.

Басман-отец, заслышав перемену в общем гуле в трапезной, умолк, не досказав мысли своей Афанасию, да и обернулся ко входу в залу. Свёл брови Алексей от чувства прескверного, видя, какого нрава опричнина ныне к Фёдору. Сам же младший Басманов будто бы и не замечал тех взглядов. С тем настроением, что было на грани холодной враждебности, и занял молодой опричник место подле отца своего.

Не успел Фёдор сесть за стол, как подле него опричник принялся охлопывать себя по карманам, по груди да проверил кольца на руках своих. После того опричнику было будто всё ещё тревожно – отсел от юноши, продолжая проверять сохранность вещей своих. Басманов-младший с любопытством глядел на это действо. Все опричники, что сидели за столом, тотчас же принялись будто бы рыскать по карманам. Движения их были широки да размашисты, точно на потеху.

Лицо Алексея всё мрачнело по мере того, как странная игра охватывала весь зал. Булатов Иван, сидя вдали от обоих Басмановых, так же принялся шарить по карманам своим. Опричники хлопали себя, даже не имея карманов. Ещё мгновение, и Алексей встал бы в полный рост, и без мордобоя не обошлось бы. Но по незримому знаку все как один унялись, оставив ту глупую игру. Фёдор, казалось, даже был несколько расстроен – он едва смог получить какое-то веселие. Коротко вздохнув, Басманов приступил к еде.

* * *

Нынче выдался день светлый да морозный. Сказочное покрывало из тысяч снежных искр ослепляло взор. Снег стал мягким и податливым – от простого шага оставался глубокий след сапога али подкованного копытца. Детвора, что служила при дворе, смогла-таки улизнуть от повинностей по хозяйству да и сбежалась во двор. Предавалась она зимним забавам – лепили кривобоких снеговиков да снежных баб, кидались снежками и валялись в сугробах, оставляя после себя чудные следы.

– Разойдись, детвора! Едут опричники государевы! – кричал привратник, надрывая ослабшее горло.

Изо рта его валил густой пар, что на солнце обращался молочным цветом и быстро возносился вверх. Хоть дети и были объяты весельем и раздольем, знали они строго, кто есть опричники. Страшные фигуры в чёрных одеяниях в глазах детворы были воплощением мрачных образов из сказок о потусторонних силах. То были стража Калинова моста, вороны Кощея али кромешники. С тем чувством страха, которое свойственно не только детям, как бы ни хотели то отрицать, ребятишки бросились бежать врассыпную, стоило привратнику возвестить о приближении опричников к воротам крепости.

Холопы, закутанные в заячьи тулупы али ещё какого зверя мелкого, принялись отворять ворота. Во двор, заснеженный и истоптанный, въехало несколько всадников. Попрятавшаяся детвора украдкой глядела на них, затаив дыхание. С громким басистым хвастовством оглядывали опричники награду свою, которую забрали они из лап опальных князей. То были и золото с тканями, и оружие искусное, да и живой товар – будь то скот али девицы – всё привозили в Слободу, в дар ли государю, себе ли в имение – всё одно.

Менее всего награбленного было у юноши, что первым въехал в крепость. Оттого, верно, лошадь его и неслась пуще остальных соратников, ибо не была утруждена ношею драгоценной. Сам же юноша всем видом давал знать, что находится в предобрейшем расположении духа. То имело странное действие, ибо лицо хоть и светилось добродушной улыбкой, но было испачкано в чёрной крови. Мех на шапке и воротнике плаща слипся, как пряди чёрных волос, что ниспадали упругими волнами на его плечи. Он соскочил с лихой лошади своей и любовно коснулся морды зверя. Лошадь всё била копытом, не уняв ещё пыл, что поднялся в дороге.

– Ну всё, красавица, уж время и уняться, – трепал Фёдор по загривку любимицу свою.

Тотчас же конюшие подбежали, помогая опричникам увести лошадей. Когда один из слуг подошёл к Фёдору, холоп с коротким поклоном обратился к опричнику.

– Помилуйте, Фёдор Алексеич! – произнёс конюший, принимая поводья его лошади.

Не говоря ни слова, молодой опричник кивнул, веля молвить далее.

– Вас, Фёдор Алексеич, государь звал, – доложил холоп.

– Передавай мой поклон да скажи, что надобно мне в ином виде предстать перед владыкой, – ответил Фёдор, невольно проводя кончиками пальцев по лицу своему.

– Велел государь явиться тотчас же, как прибудете вы в Слободу. Иначе никак, – помотал головою конюший.

Басманов глубоко вздохнул, взглянув вслед своей Данке, которую уводили под уздцы прочь от него.

«Ну что ж, раз велено…» – подумал Фёдор, на ходу наклонившись к мягкому сугробу.

Юноша зачерпнул белого снегу да принялся растирать его в ладонях, смывая кровь с рук. Прежде чем взойти на каменную лестницу, устланную красным ковром да припорошённую снегом, Фёдор вновь наклонился к сугробу, как вдруг чувства его велели обернуться. За углом под лестницей, куда уж не доходил полуденный золотой свет, прятался мальчишка с девчонкою. Дети сидели в полумраке и с любопытством глядели за опричными лошадьми да за всадниками в чёрных одеяниях.

Мальчишка показался более знакомым, нежели обычные дети, что шныряли туда-сюда, прислуживая при дворе. Острая память Фёдора тотчас же припомнила тот вечер, когда он получил в дар зеркало. Мысли направились в иное русло, притом молодой опричник не мог бы отследить эту нить, но вскоре разум его заняли образы далёкого прошлого.

Припомнилось Фёдору и его детство. Стоял такой же морозный день, и воздух был напоён солнечным златом, слепя глаза. В тот день, когда он глядел как заворожённый, как лошади, просто непомерно великие, вздымали свои сильные ноги да широкие копыта в воздух. Какая сила таилась в тех лошадях. Федя был мальчишкой, но уже тогда не был в силах отвести взгляда, всё глядел да глядел на сильный круп, лоснящуюся на солнце шерсть, широкую мощную шею. Уже тогда выбежал он навстречу конюшим. Слуги с перепугу принялись оттаскивать сына хозяйского из-под копыт лошадей, всё веля мальчику держаться дальше. Да разве слышал, разве внимал юный Фёдор назиданиям слуг?..

В сердце его пробудился огонь желания. Он жаждал причаститься той дикой силы, того неистового буйства, с которой лошади били копытами оземь. Фёдор сохранил то желание, что выросло в великое умение – и теперь молодой опричник хвастливо и самодовольно, но истинно мог похваляться умением ездить верхом. Немудрено, ежели именно благодаря тому умению он ныне имеет свой статус да место при дворе.

Те воспоминания не были столь далёкими. Фёдор не заметил, как принялся подниматься по лестнице. Растерев свежим снегом лицо, он сильно взбодрился – чуткая кожа его отозвалась ядрёною свежестью. Талый снег оставался каплями на щеках, лбу, ресницах. Мороз тут же дал знать о себе, вонзая свои коготки в лицо. Резкий выдох сорвался с губ молодого опричника, когда тот провёл рукой по шее. Холод пробил его до мурашек, тело точно вновь пробудилось.

Фёдор поднялся по лестнице и с каждым шагом мысленно перебирал, с чем же зовёт его государь. Отворив двери в сам царский дворец, он снял шапку и убрал рукою волосы назад.

«Всё одно, не избежать ни наказания его, ни милости…» – думал Фёдор, подняв взгляд на расписные сводчатые потолки. Глазами скользил он по закрученным узорам, идя далее по коридору в тронный зал. По дороге он расстегнул своё зимнее одеяние, скинув плащ, подбитый соболиным мехом, почти на самые плечи. Также пришлось расстегнуть верхние пуговицы кафтана, ибо дворец топился сильнее, чем думалось Фёдору, когда он едва зашёл с уличного мороза.

Зал насквозь был пронизан косыми лучами уже вечерявшего солнца. За тем светом, точно за золотою пеленой, возвышался трон. Подле него на ступени сидел писарь с раскладным деревянным столом. Скрежет пера ритмично разносился гулким эхом, пока писец выводил длинное кружево письменных знаков. Иоанн восседал на троне в облачении, золото которого затмевало зарево раннего вечера, что горело за окном. Тихим, но звучным голосом, мерно диктовал он письмо, когда Фёдор приблизился и отдал земной поклон.

– Пресветлейший владыка, – произнёс Фёдор, поднимая взгляд свой, – вот я, раб ваш верный и покорный слуга, предстаю пред вами.

Трон стоял против света, отчего лицо Иоанна и весь облик его пребывали в мягкой тени, в то время как молодой опричник, напротив, стоял, объятый лучами угасающего солнца. Иоанн сидел, подперев рукою лицо. Сейчас одежда Фёдора столь явственно освещена, что царь мог разглядеть едва отличимые тона крови на чёрном плаще своего опричника. Некоторое мгновение Иоанн просто осматривал Басманова.

Привыкнув к тому, что мрачное молчание прескверно переносится подданными, Иоанн размышлял, отчего же молодой опричник не проявляет того тревожного волнения, будучи вызванным без повода, да притом без перемены дорожной одежды. Фёдор выжидал, когда государь молвит своё слово. Наконец Иоанн сложил руки перед собою, сев прямо и глядя на Басманова.

– Как думаешь ты, Федя, с чем вызвал я тебя? – спросил царь.

Тот в ответ лишь пожал плечами да закатил глаза, точно старался углядеть что-то в потолках залы.

– Не ведаю я, светлый государь, – просто ответил он. – Раз было велено явиться – мой долг предстать пред вами, а не мудрствовать.

Иоанн не скрывал улыбку, которую вызвал ответ. Вновь повисла тишина, однако тревожности не было в ней. Напротив, царило незримое радушие и тепло давнишних друзей.

– Что омрачает думы ваши в сей светлый день? – спросил Фёдор, нарушив тишину, и с теми словами медленно прошёлся к окну.

Иоанн подивился, не без улыбки, но подивился смелости. Невольно потерев руки, царь глубоко вздохнул. Тяжесть, незримая, но едва ли не вдавившая Иоанна в трон, сжала его плечи. Мрачные думы тотчас же отразились на его челе. Фёдор видел ту перемену, сохранив на лице своём живой интерес к словам своего владыки.

– Я был проклят Господом, когда венчался на царствование на Руси, – вздохнул Иоанн, опуская руки на подлокотники. – Иного изъяснения не открывается разуму моему. Ежели хочет Господь видеть меня оружием своим – так тому и быть. Перед ним ответ держать и буду. А перед людьми…

Царь отмахнулся, и улыбка мелькнула на губах его.

– А нет у них власти надо мной, – продолжил царь. – Ежели хотят они, чтобы был я суров, чтобы жесток был, так буду, да не так, как молят они. Жаждут же, что иных карать будем, что у иного отбирать будем! Всё ждут, как падёт кто из них, чтобы вцепиться гнилыми зубами своими в неостывшую плоть. И ведь доносят и доносят! Государь-государь! А Ивашко вор! А Колька изменник! Тьфу. Ну, поди сам и прибей!

Фёдор усмехнулся.

– И в самом-то деле, – вздохнул Иоанн, потирая переносицу, – одно дело – сироты да вдовы убогие! Нет у них силы поразить врагов да злодеев. Иное дело – мужи Руси! Разным богам служим мы, разным. Молю о милости к ближним, и какою мольбой то обращается ко мне? Всё жаждут казней, наказаний… Смуту наводят, будто и без них уж наступил рай на земле Русской… Кто тебе то зеркало послал?

Царь резко поднял взгляд на Фёдора. Басманов было прислонился к стене, скрестив руки на груди, но стоило государю обратиться к нему, молодой опричник тотчас же шагнул вперёд. Басманов пожал плечами, мотая головой.

– Не ведаю я, – ответил Фёдор.

– Так разведай! И имена доложишь мне, – Иоанн взмахнул своей рукой. – Что за позор, в царских палатах да рыщут крысы!

– Что велите делать, как разыщу смутьянов средь братии нашей? – спросил Фёдор.

Вопрос этот явно воодушевил государя.

– Не спугни раньше положенного часа, – произнёс царь. – Доколе известно мне, язык твой остёр, да как нужда в том есть, речь твоя обратится извилистой змеёю.

– Так разве то порок? – усмехнулся Фёдор, пожав плечами да наклонив голову набок.

Иоанн на мгновение замолчал.

– Как умение твоё может быть пороком али благодетелью? – спросил государь. – То есть умение, и всё на том.

Юноша коротко улыбнулся словам Иоанна.

– Покуда оружия твои, помыслы да умения направлены супротив врагов Родины нашей… – продолжал тем временем государь, указывая на ладони юноши.

Из-за нежной белизны на коже Фёдора отчётливо виднелись следы крови, которые молодой опричник не успел смыть, наспех растирая холодный снег. Красные пятна касались рукавов и меха. Сейчас угасающее солнце преисполнилось в силе своего золотого сияния и озаряло юношу с головы до ног, проявляя каждое пятно на его чёрном одеянии и изящных кистях.

– И, – продолжил Иоанн, – покуда ты мне верен, нет на руках твоих греха.

Фёдор опустил взгляд и отдал низкий поклон. На том они и разошлись, не обмолвившись боле ни словом. Оба ощущали нужду буквально в нескольких мгновениях в этом зале, из которого каждую минуту утекало драгоценное закатное солнце. Казалось, нужная мысль вот-вот соберётся из мутных мечущихся образов в голове. Но сейчас тому было не суждено сбыться. На том и разошлись – государь отдал приказ молодому опричнику, и приказ должно исполнить.

* * *

Мчались всадники страшною дорогой. Уж то Москва была – всё кругом, – лишь снега белые раскинулись саваном. Гонят да пригоняют лошадей своих опричники, стегают что есть мочи. Впереди несётся конь, помимо всадника, поперёк седла тело перекинуто – ни живое, ни мёртвое. Перебитые в кровь руки стянуты ремнями. Окоченели пальцы на морозе. На голове мешок, да сквозь ткань грубую холщовую всё проступает кровь. Въехали опричники на двор заснеженный да скинули поклажу свою. Человек уж и не шевелится, пнул главарь в живот связанного, а тот и звуку не подал.

– Подонок этот сучий, – громко объявил опричник громовым басом своим, – руку поднял на слугу государева! Да с тем и измену уготавливал! В цепях держать выблядка поганого!

Мужчина вновь со всею злобой пнул изменника, да тот лежал на холодном снегу, точно чувства давно покинули его.

* * *

Резкие удары кожаного хлыста разрезали горячую плоть. Свист разлетался от каждого взмаха кнута и летел гулким эхом под низкими мрачными сводами подвала.

Стены будто бы дышали, когда на их камнях дрожало пламя от редких факелов. Мальчик стоял в стороне, силясь вжаться в стену. Ребёнок глядел, как фигура молодого опричника вновь и вновь обрушивает град ударов на искривлённое в колодках тело. В полумраке всё обратилось кромешной мешаниной дьявольских видений и отблесков пламени со стены.

Опричник обернулся на мальчика, складывая пополам хлыст в руках. Кровь капала с плети на каменный пол. Фёдор кинул плеть мальчику. Ребёнок, оцепеневший от ужаса, не словил брошенного ему орудия и поднял хлыст уже с пола. Тем временем Басманов встал на одно колено и схватил за волосы узника. Мальчонка, стоявший всё то время в стороне, не слышал, какие слова произносил Фёдор твёрдым шёпотом, точно вбивал их заключённому.

Ребёнок боялся пошевелиться. Он сам не заметил, с какою силой сжимал в своих руках хлыст. Кровь, чёрная и густая, быстро стала липнуть к рукам.

Опричник медленно поднялся с земли и взмахнул головою, стряхивая волосы со своего лица. Он перевёл взгляд на мальчишку и подозвал холопа жестом. Ребятёнку понадобилась пара мгновений, чтобы пробудиться от того морока, который сковал его. Выйдя из оцепенения, он приблизился к опричнику. Фёдор тяжело дышал, но стоило мальчику сделать несколько робких шагов, он мгновенно перевёл дыхание. Опричник присел на корточки, встретившись с мальчиком взглядом.

– Неужто страшит тебя эта кровь? – спросил Фёдор, подняв свои руки.

Холоп сглотнул да часто закивал, пряча взгляд в каменный пол.

– Жаль, что не страшился ты врать мне, мелкий ты сучёныш, – с каким-то тихим сожалением вздохнул Басманов. – И какой же дьявол надоумил тебя выдаваться посланником самого государя?

Мальчик тотчас же поднял глаза – они блестели, точно были гладким стеклом. Взгляд преисполнился страшного смятения и ужаса. Рот мальчонки вздрагивал, точно вот-вот готов был разразиться плачем.

– Ты, верно, смекнул уже, отчего велел я тебе пойти со мною, несмышлёныш? – спросил Фёдор, заглядывая в глаза мальчика.

В голосе опричника звучал лёгкий укор, точно в речи той хранилось некое сожаление, некое утешение.

– Помилуйте, боярин! – шмыгнул носом мальчишка. – То пригрозили мне да мамке моей!

– И то припугнуло тебя боле, чем я? – усмехнулся Фёдор, через плечо поглядев на узника.

Фигура, искривлённая и замученная в колодках, едва сохраняла человеческий облик, особенно утопая в кромешном полумраке кремлёвских подвалов. Мальчишка судорожно замотал головой, глотая холодный сырой воздух подземелья.

– Кто? – тихо спросил Фёдор, глядя прямо ребёнку в глаза.

– Б… Булатов Иван! – дрожащим голосом бросил мальчик.

– Помимо того, кто? – спросил Басманов.

– Не знаю я! Правда, Богом клянусь, не знаю! – затараторил мальчик.

Язык от страха заплетаться начал, и едва внятно вылетали слова его. Молодой опричник встал в полный рост да потрепал парнишку по голове. Молча вышли сквозь мрачные коридоры во светлые горницы государевы.

* * *

Трели трещоток разнеслись над самым ухом Алексея Басманова. Чудом изворотились скоморохи, отскочив от тяжёлой руки опричника, да пустились в пляс. Не было в них никоей боязливости – подшучивали дураки над боярами да воеводами, украдкой подглядывая лишь на величественную фигуру на троне. Покуда мягкая улыбка теплилась на губах великого государя, забава та продолжалась, и то и дело к столам опричной братии подскакивали и тотчас отбегали музыканты да плясуны. Алексей Басманов вытер рукою усы, по которым стекало сладкое вино, да всё поглядывал на распахнутые двери в залу. Духота стояла в палате, перенасытившаяся жаром от поданной дичи да рыбы.

– Чего ж, Алёш, не весело тебе? – спросил государь. Иоанн мягко улыбался, следя взглядом своим тёмным за безумною игрой красок скоморохов.

– Федька опять шляется где-то, – вздохнул Басманов, чуть откинувшись назад.

Государь заулыбался пуще прежнего.

– Пущай шляется, – взмахнул царь рукой, унизанной перстнями, да и продолжил глядеть за дураками ряжеными.

Один из скоморохов, одетый по особому замыслу какому-то, уж было начал приставать и к кравчим, что разносили чаши с вином. Лицо его скрывала маска, к которой крепились длинные косы, что уж пылились и перепачкались, ибо волочились они прямо по полу. На шее навешано было бус столько, что звенели они, стуча друг о друга при каждом шаге, что и говорить о той резвости, коей предавался скоморох!

Длинное одеяние его походило на женский сарафан, красная ткань коего исшита бисером да атласными лентами. Раз уж лицо танцора сокрыто было маской, все движения его были с большим размахом, нежели должно было.

Подскочил он к кравчим да и взял в руки свои чаши. Держа их в руках, низко поклонился, едва не расплескав питие прямо на одеяния опричников. Так и обходил престранный скоморох весь стол – иного за плечо трепал, иному – подавал кушанья вместе с кравчими, иного косами заденет, будто бы ненароком, да как даст дёру от тяжёлой руки опричников.

На забаву резвились дураки да музыканты – то видно было по царскому выражению лица – пресыщенному да спокойному. Вместе с братией пил Иоанн, поднимая чашу над столом, да с душою смеялся над сказами соратников своих.

В том шуме да гаме немудрено было затеряться и пёстрому скомороху да Ивану Булатову, кои в самом деле едва не сцепились в драке. Виной тому была шутка ли, нечаянность и неуклюжесть, да, не совладал танцор с косами, что волочились за ним, да споткнувшись, окропил вином одеяние Булатова. Опричник было выругался и подскочил, дабы проучить ряженого дурака, да осадили собратья его.

– Больно много чести, на холопа-то гневаться! – произнёс соратник Булатова.

Опричник сплюнул на пол, да и сел обратно за стол.

– Чёрт с ним! – отмахнулся Иван, почесав подбородок свой, заклеймённый ожогом.

Перед лицом государя мелькали десятки образов, да помимо того приближённые князья прямо сейчас держали с ним речь, давая волю раскатистым басам своим, но зоркий взгляд Иоанна глядел сквозь весь стол на Булатова. Не мог никто заметить той перемены в лице государя – то лёгкая тень, омрачившая искрящееся веселие, тот короткий вздох сожаления не мог заметить никто. Разве что скоморох, видно, от провинности своей, лишь описал круг подле государя, да с тремя земными поклонами взял и удалился посреди пира.

* * *

Закат ныне разродился алым пламенем. Густой свет этот заливал небеса, окрашивая золочёные купола малиновыми отблесками. Солнце лениво заваливалось где-то далеко, в заснеженный лес, что раскинулся редкими клоками мелколесий вблизи Александровской слободы. Протоптанные да выезженные санями дороги тянулись голубыми нитями, расползаясь во все стороны. Чёрные силуэты повозок плавно плыли по снегам, спеша возвратиться засветло.

Уже вечерело. Косые лучи позднего солнца, что коснулось дальних лесов, освещали Александровскую крепость. Окрасились багрянцем белые стены да башни, внутренний двор затопила густая тень. Окна бросали длинные мутные пятна света, исполосовав коридор, по которому быстрым, но твёрдым и уверенным шагом шёл Фёдор. Полы чёрного одеяния его вздымались от каждого шага. Правая рука покоилась на сабле, в то время как левой он плавно и свободно размахивал при ходьбе.

Проходя по коридору, он рассекал собою косые лучи, оттого лицо его переменялось – то оно загоралось багрянцем уставшего солнца, то окуналось в тенистый мрак. Войдя в тронный зал, он не привлёк к себе особого внимания – лишь заскучавшие рынды обернулись на молодого опричника. Признав в нём Басманова, дали пройти дале, и вновь мины их приняли холодно-скучающее выражение.

Взору Фёдора открылся стол, устланный картами. Вокруг него склонились чёрные силуэты – то были опричники. Тут же были и отец Басманова, и князья Хворостинин да Вяземский, поодаль стоял Васька Грязной, который уж не улавливал, о чём толкует братия. Во главе возвышался царь. Руками он опирался о край стола, склонив свою голову. Он молча внимал Вяземскому. Речь князя мерно лилась, и царь изредка кивал, покуда взгляд его, мрачный и тяжёлый, был опущен вниз.

Иван Булатов был подле друзей своих, и стоял он несколько поодаль от государя. Как и все опричники, был он при оружии – с пояса свисал скрученный хлыст да сабля. Он-то первым и заметил Фёдора, явившегося на собрание, не будучи вызванным волею царской. Опричник скривил лицо, заклеймённое ожогами, в презрении, когда заметил появление Басманова. Иван отвернулся к одному из друзей, дабы сокрыть выражение своё от глаз Фёдора. Басманов же не обращал внимания на постороннее, лишь устремил взгляд на государя. Царь поднял голову, взглядом приветствуя пришлого опричника.

Фёдор отдал земной поклон, и, когда поднял лицо своё на государя, Иоанн коротким жестом взмахнул, даже не глядя в сторону Вяземского. Князю пришлось подчиниться царской воле да умолкнуть, но взгляд его устремился на Фёдора.

– Светлый и мудрый государь мой, – произнёс Басманов, не придавая внимания никому, кроме Иоанна. Фёдор оглянулся на братию опричников в тёмном одеянии, будто бы лишь сейчас заметил их.

– Не исполнив воли моей явиться смел, отрок басманский? – спросил Иоанн, вздыхая с великой тяжестью, едва ли не с гневом в голосе.

– Великий и предобрейший государь! – взмолился было Фёдор, да прервал его царь резким ударом о стол.

– Умолкни. Да сделай, что должно. Булатов! – резко окрикнул Иоанн, и голос его, сильный и звучный, разнёсся гулким эхом под сводами царской палаты.

Опричник, коего обозвал государь, тотчас поднял голову и обратил взор свой на Иоанна. Царь щёлкнул да указал на Фёдора.

– Без тебя не управиться Федьке, – произнёс Иоанн, указывая обоим на дверь.

Басманов, точно всё ещё в оторопи от резкости да грубости речи царской, шагнул назад. Поджав губы, обернулся он на спутника своего Ивана, а с тем и на длинный коридор. Свет уж не лился из окон – недалёк был тот час, когда весь царский дворец погрузится во тьму и светом будет лишь жаркий пламень факелов. Вышли Фёдор с Иваном с царского собрания и путь свой держали сквозь уже потемневший коридор. За окном мрачнели сумерки.

– С каким же велением государя не управились, Фёдор Алексеич? – усмехнулся Булатов.

– Да вот же, Иван Иваныч! – вздохнул Басманов, подыгрывая тону спутника своего. – Одно дело – изловить крыс, иное же – воздать им по заслугам.

– И в чём же уличили ту крысу, с коею расправиться не под силу тебе? – насмешкою бросил Иван.

– Как спустимся мы, всё уразумеешь, – ответил Фёдор, продолжая вести Булатова под землю.

Путь их постепенно мрачнел. С каждой ступенью воздух становился всё тяжелее. Тьма сгущалась. Редкие факелы освещали неровную каменную кладку низких потолков. Каждая неровность блестела огненными гранями, очерчивая края. Булатов заметил открытую решётку в дальней камере. Как и подумалось Ивану, Фёдор повёл его именно в ту сторону. Опричники прошли мимо решёток, за которыми страждущие узники были ни живы, ни мертвы. Бледные нагие фигуры застыли в своих оковах, не в силах прервать своего мучения голодом, холодом и глубокими изувечьями.

Иван встал на пороге. В углу лежала бесформенная куча грязного тряпья, каковую с трудом можно было назвать человеком – столь слаб был свет, что достигал глубин темницы. Булатов переступил порог и оказался внутри мрачного каменного мешка, в котором смерть уже оставила своё холодное дыхание. Естеством своим ощутил вдруг Иван холод, пробивший его по спине. То был призыв чисто звериной природы, но было поздно – не успел Булатов и обернуться, как ощутил жгучую боль у себя под сердцем.

Иван, не помыслив ни мгновения, хотел было выхватить саблю, но не смог – та глухо рухнула на пол, застланный погнившей соломой. Булатов видел рваный край ремня своего, который срезал Фёдор.

– Мразь псоватая! – выругался Иван, стиснув зубы до скрипу.

Не дав Булатову задеть себя, Фёдор ловко изворотился от шаткого удара вслепую да успел клинок свой обернуть в ране. Иван слабо пошатнулся, но устоял на ногах, хоть и взревел от боли. Если бы Булатов бросился на Басманова несколько живее, превозмогая адскую боль от нанесённой раны, быть может, опричники и сцепились бы в борьбу, да Фёдор был проворен, как сам чёрт из преисподней.

Мгновенной тенью он пролетел, оказавшись по ту сторону решётки. Секунда промедления – и Булатов бы огрел хлыстом руки Басманова, да тому не суждено было случиться в ту ночь – Фёдор запер замок, оставив Ивана запертым наедине с горой окровавленной ветоши.

На следующее утро Малюта по личному велению великого царя всея Руси спустится в подземелье царское и совершит обход свой. Опричник поднимется в покои государя – ещё не займётся заря, но государь будет уже готов нести службу Господу. Малюта доложит, что тот подонок отделан. Иоанн коротко кивнёт. То не будет ни знамением одобрения, ни сожаления, лишь безмолвным приказом не молвить и слова о том, отныне и впредь.

* * *

Не всем уж было суждено встретить этот рассвет, и в том есть какое-то горькое упущение. Светлело с каждым днём всё раньше, и хоть морозы не отступали от владений своих – реки по-прежнему были окованы льдом, а снег укутывал своим плотным одеялом дали, – но всё же нынче, обращая глаза к небесам, люди видели светлое полотно, раскинувшееся бесконечно широко, охватывающее своим безграничным куполом целый мир. Странники успевали засветло проделать более долгий путь, прежде чем холод и мрак ночи настигали их в лесной чаще или на равнинах с мелколесьем вдоль дорог.

Раннее солнце заливалось мягким малиновым светом, преисполняясь золотого сияния. Нежная заря застала гонца прямо подле ворот Александровской крепости. Привратник тотчас же впустил всадника, и тот въехал во двор, осаждая свою изнурённую лошадь. Животное тяжело дышало, поднимая в воздух столб пара. Гонец спешился, но один лишь взгляд на каменную лестницу пробивал его до дрожи. Перемолвившись с конюшими, которые приняли уздцы лошади, посланник глубоко вздохнул и направился во дворец. Но едва он заметил чью-то громоздкую фигуру, прогуливающуюся во дворе, тотчас же метнулся с лестницы. Гонец узнал опричника и почти с ходу рухнул в ноги.

– Алексей Данилыч, благослови Господь вас и семью вашу! – взмолился гонец. Его дыхание ещё не восстановилось с долгой дороги, оттого слабый голос его хрипел, точно сорванный.

– Да полно в снегу-то валяться, право! – Алексей подхватил за плечо гонца, поднял с земли да отряхнул ручищею своей. – Какая нужда у тебя?

– Сударь, помилуйте! – вновь взмолился гонец, доставая из внутреннего кармана письмо. – Государю передать надо…

– От кого же сие послание? – спросил Басманов, уж было протянув руку свою.

– От Курбского Андрея… – ответил гонец.

От того имени Алексея точно огнём обожгло. Отдёрнул руку он да помотал головою своей.

– От изменника-то? От Иуды этого проклятого? – спросил Басманов, точно сам у себя.

– Страшусь я гнева государева… – обречённо вздохнул посланник.

– Кто ж не страшится? – произнёс Алексей, заглядывая за плечо гонца, заметив чей-то силуэт, выходящий с конюшен.

Напрягая глаза свои, опустил Басманов густые брови, вглядываясь в того мужчину. По чёрному одеянию Алексей тотчас же распознал опричника, но боле он сказать не мог, покуда фигура не приблизилась несколько к ним, подходя к каменной лестнице. То лицо быстро распознал Басманов, ибо лишь двое при дворе брили бороды – то был его сын али немец. По росту да по походке отец точно признал, что то был чужеземец.

«Латин же не смекнёт, что за Курбский вовсе…» – подумалось Алексею, да мысль та придала улыбку выражению лица опричника.

Гонец заметил пристальный взгляд Басманова и обернулся.

– Того опричника звать Андреем Владимировичем. Немец он, не наш, – указал Алексей. – Ежели и не смекнёт, что за Курбский, того гляди, он и передаст письмо государю, и не сыщешь гнева царского на голову свою.

– Благодарю вас, Алексей Данилыч! – пламенно бросил гонец, кланяясь в пол.

Не тратя ни мгновения, бросился посланник вслед Андрею, спешно поднимаясь по каменным оледенелым ступеням. Алексеем же овладело любопытство, с коим он и наблюдал за тем, как гонец окликнул немца. Завязалась короткая беседа. Басманов не мог слышать слов, но видел, как немец таки принял послание. Пожав плечами, Алексей усмехнулся самому себе.

* * *

Немец поднялся в свои покои и переменил облачение, дабы предстать на совете в должном облике. Сборы его не заняли много времени, и через несколько минут уж отправился в тронный зал. Когда он переступил порог, первым делом заприметил молодого Басманова, с которым более всего находился в дружеских сношениях. Фёдор стоял, опёршись спиной на стол да скрестив руки на груди. Он, точно утомлённый вечною строгостью уставного облачения, лишённого украшательств, ныне предстал пред советом в синем кафтане, что так и мерцал жемчугом да мелким бисером в отблесках свечей. В левом ухе поблёскивала длинная серебряная серьга каплевидной формы. Заметив друга своего, Фёдор ответил улыбкой да коротким кивком.

– Государь ещё не явился? – спросил Андрей, оглядывая собравшихся думных бояр да опричников.

– Всё в трудах наш великий государь. Обождём, – пожал плечами Басманов.

Немец оглядел украшения на одёже юноши, и если и хотел сказать что, то воздержался, махнув рукою. Фёдор вскинул бровь, точно заметив, что друг его не выразил мысли своей, быть может, даже остроумной, но Андрей сохранил молчание, вглядываясь в лица собравшихся.

Стоял тихий гомон голосов. Соратники Булатова который день шептались меж собою, не получал ли кто вестей от Ивана. Опричники же разводили руками, не ведая, что ответить. Боле всех недоумевал Малюта, с особым пристрастием расспрашивал братию, все лишь руками разводили. По взгляду их можно было прочесть негласный приговор – то пропадали люди и боле видные, нежели Булатов, что и молвить тут?

Фёдор слушал те толки с той же улыбкой, которая была присуща ему обычно. Когда Малюта опросил и Фёдора с Андреем-немцем об участи Ивана, то Басманов лишь пожал плечами.

– Ведаю я не боле, чем ты, – ответил Фёдор, глядя Малюте в глаза.

Покуда не явился светлый государь в величественном и лучезарном облачении своём, братия продолжала переговариваться меж собою, но все голоса во мгновение стихли, лишь государь показался в зале. Братия пала ниц на каменный пол. Иоанн же поднял руку свою и осенил опричников крестным знамением.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, – произнёс Иоанн, плавно водя рукою своей в воздухе, устремляя взор куда-то ввысь, точно глядел он сквозь стены, сквозь сам камень.

Опричники постепенно поднимались с колен, покуда владыка обходил вокруг стола, отбивая каждый шаг свой ударом посоха. Царь занял место во главе стола, окидывая свою братию взглядом.

– Великий государь, – с поклоном обратился Андрей-немец.

Коротким кивком Иоанн велел продолжить.

– Почтенно передаю вам письмо, владыка, – продолжил чужеземец, доставая из внутреннего кармана послание, принятое от гонца.

Государь было протянул руку, унизанную перстнями.

– От Андрея Курбского, – доложил немец.

Опричники замерли, боясь тронуться с места. Иоанн же слегка наклонил голову да раскрыл шире глаза свои. Все взоры уставились разом на великого государя. Его молчание страшило ныне боле, нежели громкая брань. Иоанн коснулся пальцами желтоватого конверта, да что-то сделалось с ним. Бумага упала ему под ноги. Взгляд свой, медленно наполняющийся горячим безумием, уставил на Андрея. Ноздри вздымались от каждого вздоха.

– Чего ж я стал слаб да немощен… – вздохнул Иоанн, чётко проговаривая слова, стиснув зубы.

На лице Андрея сгущались тревога и волнение. Он бросил короткий взгляд на письмо, потом обратно на государя. Иоанн кивнул и вновь протянул руку свою, дабы немец вновь вложил в неё послание. Стоило Андрею едва наклониться, опустив взгляд, резкий удар рассёк его щёку да повалил на землю.

Немец тотчас же попытался отползти прочь, но величественная высокая фигура поднялась со своего трона, в неистовом гневе сжимая свой посох, который уж окрасился кровью. Иоанн вновь замахнулся, и Андрей прикрыл лицо своё и голову, как вдруг удар пришёлся мимо него. Когда чужестранец открыл глаза, первое, что предстало пред его взором – золотой посох государя, ударивший во всей силе буквально на волосок от головы Андрея.

Затаив дыхание, немец поднял взгляд свой на государя, не предвидя того, что узреть ему пришлось. Меж Андреем и государем стояла фигура Фёдора Басманова. Тот одной рукою едва касался посоха, вторую, изогнув в локте, чуть приподнял несколько выше груди, точно готовясь самому принять удар. Сам царь был в гневе, равно как и в замешательстве. Руки его дрожали от злости, которая сейчас наполняла жгучим огнём все жилы его, всю его плоть.

– Поди прочь, – процедил сквозь зубы Иоанн, со злостью поднимая посох свой.

– Не стоит Андрей гнева вашего, предобрейший наш владыка, – произнёс Фёдор едва ли шёпотом.

– Гнева моего на шкуре своей испытать жаждешь?! – Иоанн схватил Басманова за ворот кафтана да толкнул в сторону с такою силой, что он едва на ногах устоял.

Государь уж было замахнулся, чтобы гонцу весь гнев да учинить, ощутил, будто бы посмел кто его остановить. В гневе обернулся государь – то был Басманов. Схватился двумя руками за посох царский.

– Не ведаешь же, что творишь, вымесок басманский! – с теми словами царь было хотел вырвать оружие своё, да с первого порыву не удалось.

– Отчего не молят о милости вас? – тихо произнёс Басманов. – Ныне взываю к милости вашей, к множеству щедрот ваших.

Иоанн слышал слова Фёдора, через силу внимая им.

– Молю о милосердии, светлый государь. Внимаете вы мольбе моей? – спросил Фёдор и тут же отпустил посох.

Басманов был безоружным – будто бы в знак того он развёл руками. Фёдор глядел прямо в глаза царя, в то время как Иоанн боролся с бушующим пенистым океаном ярости и боли, который пробудился от одного лишь имени Андрея Курбского. Уж рынды подоспели, да остановил их государь, глубоко вздыхая. Он крепко сжал посох, но уже не как оружие, а как опору.

– На что мне быть милостивым, ежели подле меня столько зла? – спросил Иоанн, глядя на молодого опричника.

Фёдор медленно опустился на колени, чуть склонив голову перед государем. Он сложил руки на груди, будто бы готовясь к таинству причастия.

– Ежели нет милости боле в сердцем вашем, готов принять и гнев, и ярость вашу, – произнёс Фёдор, поднимая взгляд на Иоанна. – Ибо клятву давал и служить буду вам, душою, помыслами и делом, во веки веков.

Иоанн усмехнулся и вскинул голову вверх, силясь унять боль, что терзала его. Наконец он провёл рукою по своему лицу. Потерев переносицу, он глубоко вздохнул и обратил взор на Фёдора, стоявшего перед ним на коленях.

– Аминь, – тихо произнёс Иоанн, благословляя опричника своего, коснувшись кончиками пальцев головы юноши.

Глава 4

– Я стоял в горнице, залитой светом, точно златым мёдом. На полу каменном разбросались бусы да цветное стекло – и ступить некуда. Осторожно переминался с ноги на ногу, дабы не задеться да не израниться, как чую – руки мягкие опустились на плечи мои. Нежны были те ладони да мягкие, точно девичьи, но сила в них была, да такая, что направили меня по пути, неведомому мне доныне. Едва вздумалось мне обернуться, по челу моему скользнул шёлк да сокрыл очи мои. А всё вокруг звенит тот смех – потешаются надо мною, да беззлобно – не было в сердце моём ни толики гнева али суровости. Словно сотня рук подхватила меня – всё кружат да пересмеиваются меж собою. То бегаю меж них – чую иной раз – коснулась меня рука али нога, али ситец да атлас скользнул вновь по коже моей. Вслепую и принялся их излавливать – да что в том толку, ежели очи мне сокрыли повязкою?

* * *

Ночь обрушилась лютым морозом на Русь. Оттепель обернулась ледяным панцирем, в который заковался двор Слободы – лестницы да перила покрылись толстым ледяным слоем. Привратник уже второй час стоял да топором околачивал петли от лютых оков суровой зимы под трепетным огнём факела, что дрожал при каждом завывании ветра. В палатах гуляли сквозняки, тихо посвистывали ветра по длинным расписным коридорам да по лестницам, устланным красными коврами.

Раздался короткий стук в дверь. Фёдор готовился ко сну, оставшись лишь в нательной рубахе, да заслышав пришлого, первым делом взгляд бросил на нож свой. Взяв оружие, прислонил он нож к стене таким манером, дабы ночной гость его не заприметил, ежели переговариваться через порог будут. Едва Фёдор открыл дверь, так сразу ж с облегчением да и выдохнул.

– Уж поздно, батюшка, – произнёс он, опуская оружие.

Молодой опричник развернулся к отцу лицом да и рухнул на кровать спиною, подпёршись сзади локтями. Басман-отец не вымолвил ни слова – с мрачным выражением лица опустился на сундук да принялся глядеть на сына. Фёдор чуть заметно сдвинул брови, разглядывая наряд отца. На сапогах не успел оттаять снег – то значит, что Алексей со службы тотчас же и явился к сыну своему.

– Отчего явился ночью, а не утром? Неужто дело твоё не ждёт? Коли так, выкладывай, – произнёс он.

– Доложил мне Васька, как вступился ты за того латина безбородого, – вздохнул Алексей, глядя на сына своего.

Повисло молчание, что нарушалось лишь тихим скулением ветра, что беспомощно бился в окна, покрывавшиеся морозными узорами.

– Ничего зазорного не учинил, – просто ответил Фёдор, пожав плечами. – Не покарал же меня наш светлый государь.

Алексей тихо усмехнулся себе в бороду да помотал головою.

– А ты, отрок сучий, того будто жаждешь! – произнёс Басман-отец, разводя руками. – Всё рвёшься да рвёшься на погибель! И откуда в тебе удали столько?!

Фёдор молча глядел на отца, не говоря ни слова против. Заметив то, Алексей вздохнул да ссутулился и, превозмогая бессилие, поднял взгляд на сына.

– Не ведаешь ты, на что меня обрекаешь, – тихо произнёс Басман-отец, мотая головою. – Не ведаешь же, кому приказ отдадут казнить родную кровь, ежели в измене тебя обвинят языки эти паскудные? – Алексей вновь усмехнулся сам себе, проводя широкой рукой по своему лицу. – За что ж ты подставляешься да меня на муки обрекаешь? Ежели царь велит – нет тут воли моей, подчинюсь! – сквозь зубы проговорил Алексей.

– В самом-то деле? – спросил Фёдор, вскинув бровь. Лицо его омрачилось. Во взгляде поселился тот холод, который бушевал за окном, так и норовя пробиться в опочивальню.

– В самом деле, – повторил Басман, мотая тяжёлой головой. – Исполню я любой приказ. Ибо ведаю, ежели ослушаюсь – то поручат то Малюте али другому мяснику на цепи царской. Уж я-то знаю – один верный удар в сердце. Чёрт тебя бы побрал, Федька, да знаю я, не дрогнет моя рука, ох не дрогнет!

– Отец, я знал, что не тронет государь меня, – твёрдо произнёс Фёдор.

Алексей наклонился, точно и не расслышал слов сына, а как дошёл до него смысл, так тотчас же усмехнулся той глупости.

– Знал он, чёртов полудурок! – Алексей всплеснул руками. – А государь-то сам не знает, карать он будет али миловать, а ты, щенок безбородый, всё-таки наперёд знал!

Фёдор вновь пожал плечами да развёл руками.

– Ежели голова у меня на плечах, ежели я в своих покоях, а не на дыбе у Гришки али в подвале сыром, стало быть, доподлинно знал, – слова те юноша произносил с простотой да лёгкостью, точно речь и вовсе никоего смысла не имела.

Алексей тяжело вздохнул да замотал головою своей, потирая затылок.

– Не смей, Федька, чтобы я тебя схоронил, гадёныш, – предостерёг Басман-отец, да с тем и встал с места своего.

– Доброй ночи, отец, – произнёс Фёдор вслед.

Алексей покинул сына, и долго Фёдор ещё глядел в потолок, и ум его заняли образы того рокового застолья. При всём напускном спокойствии, коего держался молодой опричник, говоря с отцом своим, сердце и сейчас замирало от одной мысли о том миге, когда Фёдору пришлось заступиться за друга своего. На мгновение Басманов перевёл взгляд на руки свои. Они уж были чисты, но помнил он, как ослепили эти самые руки рынду, что посмел воспрепятствовать воле царской.

«Раз цел я, значит, была тому причина в разуме царя нашего…» – думал Фёдор, глубоко вздыхая. С теми мыслями он и заснул.

* * *

В распахнутые ворота въехала роскошная тройка. Ямщик, закрытый от снега тяжёлыми коврами, натягивал поводья, усмиряя лошадей. Из саней вышла боярыня важного вида. Точно всё ещё прячась ото снега, щурила она глаза свои, поглядывая на холопов, подлетевших к саням. Брезгливо она глядела на мужиков, что подавали руки свои, да сходила на снег без опоры.

Боярыня отряхивалась от снега, понося извозчика своего. Лицо её было под стать суровости речей её – губы, казалось, были поджаты во гневливости, глаза оглядывали двор чёрными мелкими бусинами.

Следом за старухой вышел из саней молодой мужчина, высокий да нескладный. Длинная шея казалась слишком нелепой для худого лица его. Даже закутавшись в меха, он не мог скрыть своей худощавости. Даже на морозе лицо его хранило бледно-желтушный оттенок, не краснея румянцем.

Гостей встречали на крыльце – сам государь облачился в тяжёлую шубу, исшитую золотом, шапку, изукрашенную камнями да мехом. Стоял Иоанн и слабо постукивал пальцем по золотому резному посоху своему, что поблёскивал в рассеянном свете, пробивавшемся сквозь облака. Подле государя стояли советники из братии его – Григорий по кличке Малюта да князь Вяземский. Опричники стояли за спиной царя мрачными тенями. Из-под чёрных плащей поблёскивала сталь оружия.

Боярыня со спутником своим ступила на лестницу, волоча по оледенелым ступеням подол шубы да юбки. Царь вышел навстречу, раскрываясь для объятий, да старуха тут же мотнула головой.

– Дай хоть в тепло зайти, Ваня… – буркнула она под нос, кивнув на двери в горницу.

Иоанн усмехнулся и перестал постукивать по посоху своему, а заместо того сжал его в руке, стукнув о лёд.

Мужчина, спутник суровой да резкой боярыни, видать, и не разделял настроя её, оттого с великою радостью и взялся за руку царя да и припал губами к перстням владыки. Лишь после того выпрямился с улыбкой беззлобной.

– Всё погляжу, Владимир, старого нраву наша Ефросинья? – с усмешкою спросил Иоанн, потрепав гостя по плечу.

– Уж скорее реки обратятся вспять, нежели матушка моя переменится, – тихо ответил мужчина, с опаской оглядываясь на величавую женщину, которая уж вошла в царские палаты и потирала руки с морозу.

Иоанн неспешно следовал с опричниками своими да с гостями по коридору, стуча златым посохом об пол каменный. Шествие их завершилось в просторной светлой зале. Топили во палатах царских, не жалея дров, – едва не обуял жар гостей. Столы, накрытые щедротами съестными, ломились под тяжестью своей. В дальнем углу, где сгущалась мрачная тень, сидели за гуслями музыканты, мерно перебирая струны. Лица их укрыты были, и прятали они глаза свои от царского взгляда.

Иоанн занял место во главе стола да с улыбкой обернулся на гостей своих. Музыка мерно лилась, приглушая и без того робкие шаги кравчих да прочих холопов, что прислуживали у стола. Княгиня Ефросинья заняла место подле государя, рядом с ней сел и сын её, который рыскал взглядом из стороны в сторону. Взгляд его, как у хорька, то перебегал с яств на роскошь царскую, то вновь обращался к государю, а с тем и обратно воротил на пиршество, что уготовано гостям было.

Опричники, что следовали за царём да гостями, остановились у входа и замерли безмолвною стражею.

Прочёл царь краткую молитву, склонив голову под незримой, но безмерной ношей своей, да осенил стол крестным знамением. То же совершили и княгиня, и сын её, и лишь с тем приступили к трапезе.

– Ты, Ваня, зря зачинил этих своих! – замотала головой Ефросинья.

Царь с того было усмехнулся, да в какой-то беспомощности замотал головою. Поднял взгляд он на спутника княгини.

– Ты гляди, братец, на бабу! – развёл руками Иоанн. – Ещё и куска в рот не положила, а уж всё брешет, мол, не разумею я в делах государственных!

– Да я ж лишь уберечь хочу державу, да и тебя, упрямец-то ты неисправимый! – точно оскорблённая, воскликнула Ефросинья. – Не друзья тебе свора эта, ой не друзья!

– Попридержи язык, – голос царя сменился, утратив насмешку свою, стал жёстким, – я каждому в братии готов доверить жизнь свою.

– От, слышал? – усмехнулась княгиня, воротясь к сыну своему. – Братия!

– Набрал заместо соли земли Русской злодеев да воров и ещё богохульничает! – Не успела Ефросинья и речи своей закончить, как резкий удар посоха об пол прервал её.

Умолкла, ибо при всей дерзости своей в обращении с государем имела она хитрость змеиную али лисью и грани переступать не смела, да завидев, как в ярости государь сжимает посох свой, не стала молвить боле. Принялась она за трапезу, будто и не было ничего. Царь хранил молчание, и взгляд его, тяжёлый и грозный, плавно опускался на старуху. Думы государя полнились замыслами, да оставались уста его сомкнутыми, хоть и проступала на них тихая да лукавая улыбка.

Как окончилась трапеза та, безмолвная и мрачная, так отдал Иоанн приказ жестом – вскинул руку в перстах царских. От того поднялся из полумрака средь музыкантов один из разодетых ряженых, да не играл, а лишь сидел, закинув ногу на ногу, и хоть лицо его было спрятано за маской расписной, видать, во внимании был слуга сей всё время. Волоча по полу длинные косы, что закреплены были на маске, ряженый слуга раскланялся перед княгиней и сыном её да спровадил их к выходу, ведя в покои, уготованные им по царскому приказу.

– Сучий же ублюдок… – сквозь зубы процедила старуха, ступая по расписным коридорам.

– Отчего же? – вопрошал сын её. – Видать, от всего сердца нынче принял нас.

– Много понимает пустая голова твоя! – Ефросинья всплеснула руками. – Али забыл уж об опале да изгнании?

– Так уж два года как миновало, доколе поминать будешь? – вздохнул Владимир, мотая головою.

– Ты глянь на него! – усмехнулась старуха, разводя руками да уперев их в боки.

Остановились они посреди коридора.

– Недалёк тот час, и снова по наветам псов его брехливых вновь сыщем мы опалу! – наставляла Ефросинья. – Вступаешься ты за братца своего, а он, думаешь, вступится? Как бы не так! Есть у него друзья! Свора эта богомерзкая! Гойда, гойда! От тебе и семейные узы! Попрал он любовь нашу, как в изгнание сослал нас! И вновь сошлёт, уж поверь старушке своей! Добра же лишь прошу для тебя, токмо добра!

– Не кончится добром, ежели грех на душу брать придётся! – воскликнул Владимир, как мать его тотчас же метнулась к нему да закрыла рот ладонью.

В ужасе огляделась по сторонам – никого, кроме скомороха бесполезного, не было подле них. Чуть отлегло от сердца, да Ефросинья всё точно начеку была, но при том отпустила сына да пригрозила пальцем.

– Не грех то будет, ежели воспрепятствуем мы премного согрешить братцу твоему, – тихо добавила княгиня.

– Негоже… ой негоже… – тихо бормотал себе под нос Владимир.

Мать его, видать, не слышала али не хотела слышать причитаний сына. Меж тем уж и дошли до покоев. Слуга раскланялся, и едва дверь за княгиней и сыном её затворилась, снял маску да убрал свои волосы чёрные с лица, запрокинул лицо вверх. Глубокий вздох сорвался с уст его, засиявших насмешливою улыбкой. Неспешным шагом стремился молодой опричник воротиться к государю. Шёл он, насвистывая, как заслышал тяжёлые шаги да звон кольчуги на лестнице, мимо которой проходил.

– Теодор? – раздался насмешливый голос немца, назвавший Басманова на свой латинский манер.

Федя усмехнулся и, завидев премного дивного любопытства в глазах друга своего, обернулся, давая Андрею разглядеть наряд причудливый. Чужеземец не сдержал восторга да присвистнул.

– И отчего же вырядился ты столь пёстро? – спросил Андрей, спускаясь по лестнице.

– Говоришь, будто не к лицу сей наряд мне, – усмехнулся Фёдор, прикрыв лицо маской.

Андрей уж вновь расплылся в улыбке да помотал головою.

– Да полно тебе! – со смехом произнёс немец. – На кой чёрт вырядился?

– По царскому велению, – с игривым смирением произнёс Фёдор. – Не в силах я перечить воле государевой.

– И ныне всей братии в бабском платье разгуливать? – усмехнулся Андрей. – Боюсь, не пойдут мне сарафаны.

– Нет, доколе мне известно, вам пока гулять в бабском платье не велено, – ответил Фёдор. – А я спешу к государю.

Коротким кивком Андрей отпустил Фёдора да и сам продолжил путь по долгу службы. Тем временем Басманов спешно ступал по коридору. От шага его позванивали бусы, накинутые на шею.

Как завидели опричники его, что караулили тронный зал, так и застыли в недоумении да смятении. Ведали они, что к государю ныне Басманов Федька явиться должен, да не ожидали они сего образа. Стоило Фёдору пройти в тронный зал, как глянули опричники вслед ему, да после того, не сговариваясь, уставились друг на друга. Всё храня молчание, вздохнули слуги государевы да и продолжили нести службу свою.

Фёдор же бросил маску на одну из скамеек, что приставлены были к столу. Подойдя к государю, он склонился в поклоне. Мрачное выражение лица государя мало-помалу сменялось какой-то неясной насмешкой, стоило ему завидеть в коридоре сперва Фёдора, а затем и то неловкое смятение на лицах опричников на страже.

– Есть ли благие вести? – спросил Иоанн, и по тяжёлому вздоху быстро Басманов уразумел, что не ждёт государь доброй вести из уст его.

– Благая ли весть, великий государь, что ум ваш и сердце ваше не врёт вам? – спросил Фёдор.

Иоанн горько усмехнулся и мотнул головою.

– Значит, поистине за всё добро готовы они лишь злом отплатить мне? – произнёс царь, будто бы сам усмехаясь словам этим.

– Братец ваш двоюродный, Владимир, беззлобен, но слаб духом, – произнёс Фёдор. – И с матерью со своей не совладает. А вот княгиня в самом деле вознамерилась страшное учинить.

– Прямо говорила, что сгубить меня хочет, как жену мою сгубила? – сглотнув, спросил Иоанн.

– Ежели разговорить кого велите, так проще будет с Владимиром, – ответил Басманов.

Иоанн глубоко вздохнул, заметно было, как плечи его вздымались под златою одеждою.

– И после всякого зла, что стерпело сердце моё, нарекут меня Иродом грозным… – вздохнул Иоанн, мотая головою.

Подпёр он голову свою, не вынося боли, что сдавливала голову тяжёлым обручем. Фёдор, видя мрак, сгущающийся на лике государя, перевёл взгляд на музыкантов да кивнул, призывая к готовности.

Глухой подслушивал,

Слепой подглядывал… – протяжно начал Басманов.

Голос его звучал чисто и звонко, и пение то разлеталось под расписными сводами. Слова застольной песни тотчас же подхватили мягкие переливы гуслей. От этих звуков государь поднял взгляд свой, преисполненный удивления.

Безрукой чаши нёс,

На стол раскладывал.

Эти строки уж было пропелись под мерное звучание инструментов, и хоть музыканты чисто да складно играли, прервал их государь коротким жестом да взглядом всё следил за Фёдором, за лёгкими движениями белых его рук в воздухе, за танцем его, столь простым, что не в силах был царь взгляда отвести. Ныне музыка лишь отвлекала, хоть и игралась с большим мастерством.

Заметив, как стихли музыканты, Фёдор лишь украдкой бросил короткий взгляд на царя и узрел то, что чуяло всё нутро его – взгляд Иоанна был прикован к нему. Фёдор завёл заново.

Иоанн мерно отстукивал ритм посохом своим, по мере того как Фёдор отпевал ту небылицу, которая так часто звучала под этими сводами, и лишь сейчас вся эта песня преисполнялась новою красотой, доселе неведомой, ибо то не был разношёрстный хор, разбуяненный от крепких вин.

То был один голос, что лился дикою рекой, и каждое слово звенело и распускалось, точно диковинный цветок древних преданий.

Песня была коротка, и Фёдор растягивал те слова, что ранее лоснились от пьяной игривости, а теперь звучали иначе. Иоанн, не отрываясь, глядел на Фёдора, вплоть до того момента, как юноша окончил танец свой и плавно наклонился к земле. Длинные бусы его стукнули об пол, и лишь тогда царь, казалось, пробудился. Не говоря ни слова, царь выпустил из рук своих посох, прислонив его к трону. Медленно подняв ладони, Иоанн воздал похвалу слуге своему мерными хлопками. Тот звук взлетел к сводчатым потолкам да пронёсся эхом.

– Нынче, Басманов, служба твоя полнится и сим обязательством, – произнёс Иоанн.

– Ежели угодно то будет вашему светлому имени, – кротко и смиренно ответил Фёдор.

Тон голоса да манера шла супротив и вида внешнего, и цветастых одеяний на молодом опричнике. Оттого Иоанн заулыбался пуще прежнего да махнул рукою своей.

– Ступай, – произнёс царь. – Да приведи мне Гришку Скуратова.

Басманов последний раз поклонился, развернулся да с такою лихостью, что полы сарафана его вздымались над каменным полом. Украдкой полыхнули красные сапоги под одеянием шутовским, да и удалился Фёдор, оставив Иоанна с доселе неведомыми думами, каковые не мог государь ещё облечь в слова – лишь голова его мучилась, но не адским жаром, коим полнилась она от приступов гнева али припадка ужаса. Сердце его точно охватило неясное волнение, которое, при всей колкости своей, имело необъяснимый трепет, таинство, которое пряталось средь тёмной рощи, окутанной ночными сумерками.

* * *

– Вслепую и принялся их излавливать – да что в том толку, ежели очи мне сокрыли повязкою? – тихо усмехнулся Иоанн.

Глаза его, точно у незрячего, уставились куда-то в глубь храма Господня, точно пытались поймать те образы, что обуревали ум.

– И что же учинил ты, сын мой? – спросил батюшка, склонив голову пред исповедующимся.

– Точно сейчас этот шёлк премягкий, пренежный на руках моих… – тихо произнёс Иоанн, опуская взгляд на руки свои, как тотчас же сжал кулаки, преисполняясь злостью.

– И второй сон видел я, отец, – произнёс Иоанн. – Будто бы сижу я на троне. На столе предо мною блюда да чаши роскошные, из злата да в самоцветах, переливаются аки россыпь звёзд на землях южных. И сие благородие металлов да украшательств право дух захватывает, да кушаний нет в блюдах, в кувшинах да чашах – ни капли питья. И восседаю я на троне да затаил дыхание, ибо чует сердце моё ножи булатные, наставленные к голове да горлу моему, и жаждут тени лишь одного – что шевельнусь. И выжидают духи, и сверкают оружия их на свету.

– Страшишься смерти, сын мой? – спросил священник.

Иоанн усмехнулся, опуская тяжёлый взгляд свой.

– Думаешь, отче, дрожу над собственным животом я? – произнёс он. – Ежели Господь заберёт меня, кто останется во главе державы?

– Коли Господу угодно, быть посему. Пошлёт он утешение в любом горе, – смиренно ответил исповедник.

Уж сжал Иоанн чётки в кулаке своём да остыл, преисполнившись духом святой обители. Пальцами принялся быстро перебирать деревянные бусины, находя в том тень успокоения.

– Неужто и впрямь останется Русь сиротою… – вздохнул Иоанн, поглядывая на чётки.

– Каждый смертен, – произнёс священник. – Была б соль ценна, ежели в земле её бесчисленно было? Был бы каждый день Божьим благословением, если не считать их? Едва ли здравый разум возжелает жизни вечной на земле супротив жизни на небе. Здесь бытие наше преисполнено страданиями да искушениями. Не об этой жизни думай – сохрани любовь в душе своей ради жизни вечной, ибо Бог есть любовь, и кто пребудет в любви, тот пребывает в благодетели Господней.

– Будь я добр, как велит Святое Писание, как воздавать по заслугам злодеям, убийцам, содомитам да ворам?

– Оставь то Господу. Строг суд его, но справедлив, хоть и смысл ускользать может от взора человеческого.

– Ежели Бог дал мне власть судить – карать да миловать, значит, так тому и быть, доколе не прогневаю я Господа настолько, что отберёт у меня всё, что имею я, – Иоанн перекрестился и сложил руки пред своею грудью, давая понять духовному отцу, что час исповеди окончен.

Нечего было и предпринять священнику, как осенить царя крестным знамением да благословить его. Служба шла своим чередом. Под пение хоров Иоанн в полтона переговаривал со своими опричниками, что молились подле него.

– Шлите гонцов на Соловки. Любыми правдами и неправдами разыщите отца Филиппа, – наставлял государь.

* * *

В полумраке низких коридоров раздавались тяжёлое рыдание да всхлипывания. Скромная комнатушка робко дышала светом свечи, что лила свой дрожащий свет на белёные стены да убогую мебель, которая поскрипывала под всякой тяжестью и без таковой.

– Да не реви ты, Хосподи! – всплеснула руками Глаша, утирая губу девчушке. – Да не щиплет же, мямля!

– Да не от снадобья твоего больно мне! – надрывно отвечала девушка.

Даже нынче, хоть и раскраснелось лицо её да глаза припухли от отчаянных слёз, всё ж видно было – ох и недурна же была девчушка собою. Сидела она предо Глашею на скромном настиле, что служил ложей для крепостных крестьян. Локоны её цвета спелой пшеницы лились по плечам. На нежно-молочной коже особенно видна была краснота, какой преисполнилась девчушка, предавшись рыданиям.

Босые ножки, малые, точно у дитя, судорожно потирала она друг о друга. Нос да щёки, усыпанные бледными веснушками, наполнились краснотой. От каждого всхлипа вновь и вновь выступали слёзы на распахнутых глазах. Светлые ресницы едва были заметны – до того светлы были. Укрывалась девушка в шерстяное одеяло, и ручка её тряслась, судорожно сжимая края его. Губы дрожали от плача, на них алела и влажно поблёскивала ранка, заливая рот кровью. Глаша убрала волосы свои в косы да хлопотала над девицей, утирая кровь с её лица.

– Так от чего же визгу-то подняла, Дуня? – хмуро спросила женщина.

– Не люба я боле! – взвыла девица, на что Глаша лишь глаза закатила да, сглотнув, продолжила рану протирать.

– Ну, полно тебе! – несколько смягчившись, вздохнула женщина, беря новый лоскут ткани. – Не попала же ты в опалу? То и неча горевать!

– А если уж и впала? Глашенька, родненькая, взгляни на меня! – взывала Дуня. – Где я нехороша?!

– Всем ты хороша! – произнесла женщина, уж не стерпев и ухватив за лицо девчушку. – Слышишь? Полно тебе реветь! Полно!

– Что же нынче со мною будет, ежели не угодна я государю нашему светлому, соколу моему премилому? – всхлипывая, бормотала Дуня, глотая слёзы. – Знаешь, как перепугалась я, когда сей ночью чуть было не придушил он меня?

Девушка невольно схватилась за нежное горло своё, на котором проступили лиловые следы от крепкой хватки.

– И ранее он был и зол, и яростен, но нынче… – Дуня вновь всхлипнула, мотая головой. Волосы лились светло-русым водопадом, вторя каждому движению. – Но нынче в самом деле страшно сделалось мне! – затаив дыхание, бормотала она.

– Такова уж их природа, – со злостью сплюнула Глаша.

Сама носила под платьем немало синяков да ссадин, что учинялись в постели, оттого и понимала Глаша слёзы и стенания девицы пред нею.

– Неужто иную при дворе приблизит светлый государь Иоанн Васильевич?.. – со страхом спросила Дуня. – И что нынче со мною будет? Уж, верно, ведают все, что за службу несла я при дворе… Как нынче на меня смотреть-то будут, как не на суку паршивую?

Глаша поджала губы и будто бы мгновение думала, чем утешить девку. Глубоко вздохнув, женщина положила руку на плечо Дунино, да та как подскочит и вновь визг подымет.

– Да ты ж чего вопишь аки ошпаренная? – едва не начала браниться да замахнулась уж Глаша.

Дуня тотчас же подняла руку свою и дрожащим пальцем указала на выход. Обернулась Глаша и сама встала как вкопанная.

На пороге стоял Фёдор Басманов, облачённый в чёрную мантию с саблей наперевес. Скрестил руки и прислонился боком ко стене. Завидев, как испуганно завизжала Дуня, рассмеялся он, заходя в скромную комнату.

– Тебя, Глашенька, мой батюшка ищет, – произнёс Фёдор, бросив короткий взгляд на женщину.

Та свела брови и со всей силой сжала тряпку в руках, а затем бросила в покосившееся ведро с разошедшимся жестяным ободом. Глаша уж было вышла из комнаты, как обернулась. Опричник же бросил короткий взгляд на заплаканную Дуню да точно оценил взглядом своим. Уголки губ его чуть поднялись, да на том он и покинул скромную комнату крестьянок.

Глава 5

В палате будто бы сам воздух дышал свежестью – ныне отворены были окна, откуда веяла прохлада зимняя. На высоком троне восседал государь. Подле Иоанна сидел писец, разложив доску на коленях, да чиркал пером, выводя букву за буквой, по мере того как лилась низкая и звучная речь царя.

С улицы отдалённо доносился шум, но он утопал в мягкой игре деревянной дудки, на которой играл не кто иной, как молодой опричник Фёдор Басманов. Он сидел у окна, и свет лился ему в спину, очерчивая пряди волос шёлковым блеском. Веки Фёдора были приопущены, и взгляд ясно-голубых глаз таился под рядом чёрных чуть изогнутых ресниц. Тонкие пальцы перебирали по музыкальному инструменту, подчиняя потоки мелодии мерному и чистому звучанию.

На руках его поблёскивали драгоценные перстни тонкой работы. Во многих угадывалась рука чужеземных мастеров. Мало кто вглядывался в них, оттого и не помыслил никто, будто бы те перстни, что ныне украшали белые руки, некогда таили сияние своё в царских сокровищницах.

Едва настало утро. Быть может, то и было причиною настроя государева, ещё не отошедшего ото сна. В последнее время всё хуже и хуже почивал Иоанн, не находя покоя до глубокой ночи. Оттого, быть может, и речь его стала медленнее, да молчал Иоанн меж оконченными мыслями, точно пытаясь изловить какую вертлявую идею в собственном разуме. То и дело обращал он взгляд на окно, а быть может, и на слугу своего, что продолжал складывать мелодию. Писец поднимал взгляд на царя, выжидая, чтобы владыка продолжил, но лишь молчание было ему ответом.

Фёдор же изредка обращал взгляд на государя, да, видно, шибко увлёкся музыкою, ибо вот уже не меньше как четверть часа молодой опричник всё лил мелодию свою, точно птица в поле – лишь для собственного слуху да себе на отраду. Медленно Иоанн поднял руку свою, ибо шум во дворе поднялся, что заглушал игру. Обратил взгляд свой царь на окно, и с тем же поднялся Фёдор с места своего да, неспешно потягиваясь, обратил взор свой во двор.

Туда нынче вновь дети-крепостные набежали. Снегу выпало многим выше головы – вот раздолье-то! Ребятня тотчас же предалась забавам – да как давай снежками перекидываться!

Усмехнулся Фёдор, опираясь руками на подоконник. Детвора по двору так и шныряла. Порой разбегались проказники, ежели конюхи прикрикивали на сорванцов, мол, лошадям неспокойно ото всей возни той. Ребята отбегали, да лишь до поры до времени – и вот они вновь резвятся, верно, даже не ведая, что они под окнами самого государя забавляются. Улыбнулся Басманов, глядя вниз на детвору.

– Пущай беснуются, – с улыбкой ответил царь, уж отчётливо разбирая ребячий звонкий смех. – Уж кому, как не детям, на потеху снег сыплется с небес.

Басманов обернулся да украдкой взглянул на государя и вновь обратился к окну. На выступ, на который ставни опирались, выпало немало снега – столь много, что молодой опричник, едва закатав рукава одеянья своего, зачерпнул горсть, принявшись комкать снежок.

– Ей-богу, как мальчишка! – пригрозил Иоанн, да больше в том голосе было смеху, нежели истинного наказанья.

Опёршись на руку, наблюдал владыка, как слуга его, слыша нареканья государя, замахнулся да и кинул снежок прямо в шапку одного из ребятишек, что веселились во дворе. Тотчас же средь детей началась перепалка, ибо уж объявили, будто бы сменилась игра, и хватит уж снежками бросаться. В ответ на возражение кто-то словил ещё снежок, едва ли не за шиворот – тут и возобновилась возня – дети вновь попрятались, кто где – да айда вновь перекидываться да пересмеиваться.

Фёдор глядел на ту потеху да прикрыл окна, вернув палате её былую тишину, хоть отдалённые окрики доносились со двора сквозь мутные запотевшие стёкла. Руки свои Басманов вытер о шею, ибо быстро на его тёплых ладонях растаял снег. Едва он потянулся к дудочке, как государь остановил его жестом. Не без удивления взглянул Фёдор на царя.

Меж тем улица завалена была снегом, да чуть подтаявший, он быстро и со скрипом проваливался под тяжёлой поступью государевых воинов, забивался под подковы лошадей. Животные мучились в нетерпении, переступая с ноги на ногу, так и порываясь мчаться по первому же зову.

Алексей заметил сына своего задолго до того, как тот подошёл к нему. Меж тем Басман-старший беседовал с Афанасием Вяземским и, отвлёкшись от собеседника, махнул пару раз сыну своему. Князь Вяземский обернулся.

– Федька твой, от же чего даёт! – усмехнулся Афанасий, заметив юношу.

– К чему клонишь? – спросил Алексей.

Не будь они с князем знакомы большую часть прожитых лет, быть может, Афанасий бы и не расслышал той угрозы, что таилась под покровом беспечной добродушности, коей Басманов ох как любил укрываться.

– Да ни к чему, – Вяземский пожал плечами. – Гляжу да радуюсь за отпрыска твоего. И года ещё при дворе не служил, а уж на пиру да на казнях государь видеть его хочет чуть ли не так же часто, как тебя, Алёш.

– И что в том такого? – спросил Басманов, чуть сведя густые брови.

– Да право, в самом деле? – Афанасий вновь пожал плечами да, отряхнув снег с сапог, обошёл Басманова. – Одно просто мне покоя не даёт – помоги мне, дружище – ослаб разум мой, память решетом. Сколько ты царю служишь?

– Третий десяток, – ответил Алексей.

– Так много? – будто бы подивился Вяземский. – Уж то почти вдвое больше, нежели возраст сына-то твоего. Я бы на месте твоём, Алёшка, благодарил Бога, что сын твой того ж расположения добился за минувшую осень да сию зиму.

С этими словами Афанасий положил руку на плечо ратного своего товарища, да Басманов отстранился, окатив князя таким взглядом, что под ним, казалось, трава бы сгнила, обратившись пылью.

– Видать, – ответил Алексей, – не дурно я служил, раз сын мой заочно уж и полюбился государю. Неужто ты, Афонь, уж изъелся желчной завистью, раз Федька боле твоего вхож в царские палаты?

– Ты гляди, как бы он не поплатился за язык развязный да скверный нрав свой. А то гляди, и не вернётся из палат сих, – ответил Афанасий.

Усмехнулся Алексей, углядев, как двое конюших выводят лошадь его. Пошёл Басманов навстречу им, да обернулся с широкою улыбкой.

– От потеха мне с того, что ты уж припугнулся с отпрыска моего безбородого, – ответил Алексей.

На том и разошлись да помчались ко распахнутым воротам. Плащи наполнялись холодным ветром, точно паруса, уходящие в дальние воды, снег будто пеною разлетался под мощными ударами копыт.

– Гойда! Гойда! – возвещала чёрная свора всадников. – Словом и делом! Гойда!

* * *

Во мраке утопали сундуки, приставленные в дальних углах. Со шкафов тянулись лапами, точно у старых елей, кипы бумаги, что расходились и отбрасывали неописуемые узоры теней на стены. Письмена рассекали бумагу, сплетаясь в бесконечные переплетения мыслей. За столом прямо в этот поздний час вытягивалась ещё нить – она имела переплетенья с предыдущими посланиями, но сейчас она была преисполнена гнева и волнения. Первый порыв ярости ослаб, и Иоанн мог сдерживать дрожь, что преисполняла его, когда ему приходилось писать эти строки.

«За что ты предал меня, Андрей?» – билось жуткими горячими импульсами в голове государя.

Эта мысль металась раненым зверем, рвалась, билась обломанными когтями о сам разум, изводила и не давала покоя с того самого мгновения, как Иоанн простился с Андреем. Сердце его знало и чётко твердило, что отныне не встретятся они боле, что эти узы, которые были крепче братских, навеки оборваны. Лишь сейчас в памяти Иоанна всплывало то, чего царь не хотел помнить. Он вспоминал застолья, с которых Курбский вставал и уходил, не откланявшись. Царь помнил, как утомлённый зрелищем казни искал взглядом подле себя Андрея и не находил, ибо тот покидал Иоанна, но царь не желал видеть знаки судьбы, читать между строк.

«Ты был со мной всегда, ты был со мной, когда все уж готовы были зарыть меня, живого, с горячим челом и бьющимся сердцем, но ты был со мной…»

Треск отрезвил разум Иоанна, который заслонял всё мутной пеленой. Чернила растекались по его пальцам, которые сжали перо слишком сильно. Царь замер, глядя, как под его рукой растекается чёрная лужица, прилипая к чёрному длинному рукаву его монашеского одеяния. В момент всё стихло, дрожь прошла, а рука обмякла, точно царь испустил дух свой. Не мог Иоанн сказать, сколько времени это длилось, но, когда разум и тело государя вновь наполнились жизнью, он, точно впервые, оглядел свой кабинет.

Один вид этих книг и писем давил, точно каменная плита. Сейчас, сидя в своих покоях, дух Иоанна подобен был слабому дрожащему огню свечи, который не был в силах прорваться сквозь сгустившийся на него сумрак. Робкие лучи света силились пробиться, но мрак не отступал. И в этот момент беспомощности, что тяжелел камнем у горла, раздался стук в дверь. Сперва Иоанн в самом деле усомнился, слышит ли он этот звук воистину или же вновь демоны охватили его беспокойный ум. Однако бытие обрело вновь чёткие очертания – тени перестали извиваться дьявольскими змеями на стенах, груды бумаг да писем обратились обычными посланиями да прошениями к владыке. Липкость на рукаве царя вновь дала ощутить, что он просто утомился, сочиняя ответы в этот поздний час, только и всего.

– Пущай войдёт, – произнёс царь, глядя на дверь.

Когда слуга предстал перед ним, государь на мгновение замер. Фёдор Басманов, ожидаемый сим вечером с докладом, вид имел развесёлый. Его щёки и нос преисполнились румянцем, а густые волосы, что были черней вороньего крыла, взлохматились да прядями спадали на лицо. Взгляд сейчас сверкал в приглушённом мягком свете свечи, и те отсветы лазури, что таились в них, сейчас отвечали отблесками камней драгоценных. Праздничное одеяние Фёдора нынче пестрело цветом красного вина, да и мерцание золотых нитей, оплетавших весь кафтан, было особенно заметно в царившем вокруг мраке.

– Садись же, – Иоанн опустил взгляд свой на бумагу перед ним, хоть письмо и было залито чернилами.

Юноша поклонился и лёгким своим, хоть и не очень твёрдым шагом приблизился к сундуку, что был устлан медвежьими шкурами, и опустился на него, прислоняясь спиной к стене. Молодой опричник прикрыл глаза, взглянув сквозь ресницы, и глубоко вздохнул, переводя дыхание с пути. Шея его белела, окаймлённая спутанными чёрными локонами. Он сделал ещё один глубокий вздох и обратил свой чуть помутнённый взор на государя.

– Как вы и говорили, светлый государь мой, – произнёс Фёдор, и царь не сразу узнал голос его.

Речь Басманова лилась всё так же мерно, но точно тон обрёл иную глубину, стал ниже да бархатистее.

– В самом деле, брат ваш боится княгини Ефросиньи паче геенны огненной, – произнёс Басманов. – А сам он слаб. И душой, и, как ныне мне ведомо, телом. Стоило ему напиться со мною, как стал всё выбалтывать. Благо княгини подле нас не было, того гляди, сыноубийства не избежать!

Фёдор залился лёгким смехом, блуждая взглядом по завалам на полках и столе государя.

– Неужто старуха всё грезит сгубить меня? – даже с усмешкою спросил Иоанн.

– Всяко подонка своего уж небось рядит в обличье царское. Мол, когда мимо губерний ехали они в Слободу-то, встречали их со Владимиром Старицким-то аки царя русского, – продолжил Фёдор.

– Врёшь ведь, – с обречённой усталостью вздохнул государь, мотая головой да опираясь от тяжести на руку свою.

– Ежели вру, прямо в сей миг отрежьте язык мой, – просто ответил Фёдор, и что уж точно говорило о спокойствии в настрое его, так это зев, что пристал было к нему.

Басманов потянулся, прикрыл рот свой, после встряхнул головой, убирая с лица непослушные кудри, да и не заметил или, быть может, не подал виду, что приметил то, с каким выражением глядели на него тёмные царские очи.

– И ведь смиловался… – вздохнул Иоанн наконец. – И ведь учит Писание наше милостивым быть ко врагам нашим, и ведь не хотел верить я наветам на семью, на родную-то плоть и кровь!

Царь сам, верно, и не хотел улыбаться, но губы его невольно дрогнули. Это не был смех, то было едва ли не резкое удушье, охватившее его горло.

– Родная кровь… С такой роднёй мне и сам чёрт не страшен, – произнёс Иоанн, в насмешке спрятал всю боль, что терзала его сердце.

– Какая долгая ночь, – вздохнул Фёдор, поглядывая в окно за спиной государя.

– Нет, – отрезал царь. – Не трогать ни княгиню, ни брата моего.

Фёдор развёл руками да показал свои ладони, а затем положил руку на сердце:

– И в мыслях не было, царь-батюшка!

Иоанн хмуро смотрел на опричника, но постепенно морщины от тяжких дум, исполосовавшие его лоб, стали смягчаться, покуда он глядел на Фёдора. Молодой опричник, видно, душою всё ещё веселился на застолье, оттого и болтал он ногою да напевал беззвучно очередные застольные куплеты. Молчание меж слугою и владыкой обратилось безмолвной игрой, которая могла зайти много дальше, но Фёдор нарушил тишину. Вздохнув, он вновь убрал волосы со своего лица.

– В вас так много прощения, светлый наш государь, – произнёс он, наклонив голову, и с тем чёрные волны спали боле на плечо, открывая белую шею.

– Прощения? – повторил Иоанн, точно силясь понять, какой толк в том слове. – Ох, не того ждёт от меня отчизна, вверенная мне Богом. На защиту Родины нашей стану я грозным зверем. То любо тебе?

– Мне люба всякая воля ваша, – ответил Фёдор.

– Ежели обратится она против тебя? – усмехнулся Иоанн, вскинув бровь.

– Покуда веселят вас пляски мои, покуда сабля моя востра да ловка, не бывать тому, – беспечно ответил Басманов, будто бы смакуя слова, что произносил он государю.

– Смелый ты, Федька, не по годам, – усмехнулся Иоанн, мотая головой. – Послушать тебя, так ты и вовсе жизнью своей не дорожишь.

– Как же можно дорожить тем, что и не принадлежит мне? – спросил молодой опричник и подался вперёд. – Ведь клятву дал я, отныне и впредь, душа и тело мои, и жизнь моя принадлежат лишь тебе, великий государь.

– Так потому и не смей, Басманов, погибать, покуда не будет на то воли моей! – ответил Иоанн, глядя прямо Фёдору в глаза.

Насмешка таилась в глазах обоих. Голос царя был твёрд. Фёдор сглотнул, видя, как государь изводит его своим тяжёлым взглядом. Быть может, во всём повинно питьё, да только Басманов чувствовал, будто начал понимать тайну этих глубоких глаз, которые казались чёрными во мраке, но мысль ту облечь в слова не было ни сил, ни желания – ответ тот был в лёгкой дрожи в груди, в мимолётном ощущении, что слова будто украли прямо с губ, и уже никакой нету возможности вернуть их.

– Ежели воля ваша не супротивится с волею Господа… – тихо начал Фёдор.

– Даже если указ мой и будет разиться с волею Божьей, не окончишь ты службы, покуда не дам на то добра, – оборвал его на полуслове царь.

В покоях вновь повисло молчание. Свеча дрогнула, хоть ветра и не было, точно невидимый дух посетил эту обитель. Неведомое чувство наполнило сам воздух, затаившийся в царских покоях, и опричник вместе со своим владыкой одновременно же и рассмеялись, беззлобно и легко.

Глава 6

Коридоры вторили гулким эхом шагу князя Василия Грязного. Его походка, лёгкая да чуть шаткая, знакома была всей царской дворне, да оттого и заприметить можно было его издалека. Как-то завелось уж, зачастую Васька был навеселе – то с пиру али застолья, то с похмелья, то просто случай выдался заложить за воротник. Оттого и теперь шёл князь, размахивая руками, точно пустыми рукавами.

Шатался он всюду, но не направленно шёл куда-либо. Взгляд его плавал из стороны в сторону, то и дело оглядывая пролёты каменных лестниц, устланных красными коврами с узорами, глядел он и на высокие расписные своды, которые переплетались ветвями лозы над головою. Наконец сие праздное блуждание и обрело цель – в дальней зале, ежели следовать по коридору, слышна была музыка да звонкий смех. Васька верно смекнул, что именно то он и искал. Открылась ему картина, ослепляющая расслабленный ум его.

Ещё до того, как князь переступил порог, звуки музыки да смеха заполнили весь слух его. Пёстрые пятна не давались взгляду и продолжали метаться причудливыми формами меж собою. Лишь с усилием Василий стал угадывать в этой цветной круговерти пляски сарафанов да развивающихся атласных лент, вплетённых в длинные девичьи косы, человеческие фигуры.

Вглядываясь меж этих пёстрых верениц юных прелестниц, углядел Васька и музыкантов, что не раз играли на застольях для братии опричниной да самого государя. Девицы пересмеивались меж собою, и лёгкий смех их подобен был звону серебряных колокольчиков, столь резв он да переливист. Васька Грязной так и стоял на пороге, не смея войти, да всё глядел и глядел на сей круговорот.

Девицы подхватывали юбки свои, чтобы отпрыгивать друг от друга да бегать, точно дети по зале. И всё никак не мог смекнуть, от кого же разбегаются девицы, покуда не заприметил в самом кругу Фёдора Басманова. Молодой опричник был разодет в шёлковую рубаху, исшитую серебром поверх тёмно-изумрудной ткани. Глаза его скрывала повязка-пояс из бордового бархата. Девицы подбегали, касались его плеча, вьющихся волос и тотчас же отбегали, отдёрнув руку точно от огня.

Фёдор же, видно, давал им приблизиться, да ровно настолько, чтобы игра продолжала звенеть юным веселием. Очередная прелестница была не столь резвой, нежели подруги, да всё же Басманов перехватил руку её. Девушка остановилась, перевела дыхание, убирая пряди, что растрепались в забаве, за уши.

Басманов снял повязку да вложил в руку девицы, а сам запрокинул голову, убирая волосы от лица. Забава притихла, и вся зала переводила дыхание. Фёдор перевёл взгляд на Ваську Грязного, который был всё это время будто бы и вовсе незрим. Фёдор отдал знак скоморохам да девицам, дабы продолжилась игра, а сам отошёл к столу да махнул Ваське, чтобы тот подошёл.

– Боюсь даже думать, чем ты маешься, Федька! – с усмешкой молвил князь, да потирал уж руки, завидя, как Басманов наливает в две чаши вино из изящного серебряного кувшина, ручка какового изгибалась лебединой шеей.

– Что ж тут думать? – с улыбкой ответил Фёдор, протягивая чашу другу своему. – Служба такая. Исполняю волю светлого царя нашего.

Фёдор произнёс эти слова будто бы с сожалением, хотя улыбка на его лице была тому супротивна.

– Али нужна помощь моя, ты только свистни! – Васька залпом опустошил чашу свою в два больших глотка да обернулся на забаву девиц.

Они ловко перебегали с места на место, сторонясь той, что была в центре с завязанными глазами. Она вслепую оборачивалась каждый раз, когда иная подбежит да коснётся платья её, плеча али косы.

– А знаешь, Вась, можешь и помочь мне, – ответил Фёдор, взяв чашу свою да воротив её на стол.

Скрестив руки на груди, молодой опричник опёрся спиною о стол да поглядывал за пляской пёстрых сарафанов.

– Какая девица боле всех тебе по нраву? – спросил Фёдор, взглядом провожая то одну, то другую.

– Ишь чего! – вздохнул Василий, стараясь разглядеть всех девушек, да ловки они были и проворны.

Изредка та или иная прелестница, запыхавшись средь забавы, отходила от игрища, да не боле чем на минуту, а после того пускалась вновь, да пуще прежнего. Разбегались глаза Грязного, как вглядывался он в череду этих нежных рук, что тут же одёргивались, этих кос, что едва ли не волочились по полу. Васька уж и не силился выделить одну красавицу, а просто наслаждался этой забавой не меньше, чем сами девицы, что предавались игре. Обернувшись к другу своему, замотал Грязной головой да принялся наливать себе вновь вина в чашу.

– Уж и не скажу тебе, не скажу… Да каждая бабёнка-то, точно мёдом напоена, да пляшут как! Не скажу, мне любы все. Тяжкая служба у тебя же… – усмехнулся Василий.

– Тяжкая, – кивнул Фёдор, – куда деваться!

– Тебе уж приглянулась какая? – спросил Грязной.

Фёдор мотнул головою да лишь вздохнул, продолжая следить за игрою.

– Так бери любую, – просто ответил князь, пожав плечами.

– Так не для себя ж присматриваю, – ответил Фёдор, да тон его переменился.

Хоть Грязной уж испился вином, да всё же уразумел – боле не скажет ничего Басманов, да и ясно ему стало, о чём речь-то и идёт.

– А… – молвил он в ответ, почёсывая затылок. – Так то не нам, псам дворовым…

– А ты уж было губу раскатал? – усмехнулся Фёдор да повёл бровью своей соболиной.

– Да катись ты к чёрту! – Васька ткнул локтем в бок Басманова. – Да перед тем загляни к отцу своему, искал он тебя.

– Будто бы прячусь я, – якобы удивлённо ответил Фёдор, пожал плечами да хлопнул в ладоши.

Музыка тотчас же стихла, и последний её отзвук прокатился под сводами. Девицы одна за другой поднимали свои светлые головы да глядели на опричника. Жестом отдал приказ свой Басманов, и через несколько минут скоморохи да прелестницы, краснощёкие да с вихрами растрепавшимися, покинули светлую залу.

* * *

– Если это ты, Васька, пошёл вон, кровопийца! – рявкнул было Алексей, да лишь отворил дверь, завидел на пороге сына своего.

Суровое лицо воеводы тотчас же переменилось, он улыбнулся и махнул внутрь покоев своих. На большом сундуке, что служил зачастую столом для Алексея, уж накрыто было кушанье – печёная рыба, деревянная миска с ломтями хлеба, несколько кусков вяленого мяса протянулось полосами на длинной деревянной тарелке. Над тем возвышался высокий медный кувшин, снизу которого цвели диковинные узоры листьев и бутонов.

– И чем же Грязной намучил тебя? – спросил Фёдор, занимая место, укрытое бархатом.

– Да проклятому ни черта поручить нельзя! – буркнул Алексей, садясь с сыном за трапезу. – От сколько он искал тебя?

Юноша пожал плечами, отламывая себе от ломтя хлеба.

– Первым делом тебя искали подле царя, – с некоторым довольством произнёс Алексей, откидываясь чуть назад на своём деревянном кресле.

Фёдор вскинул бровь и, будто бы удивлённо, спросил:

– Отчего же там?

Басман-отец усмехнулся да мотнул головой.

– Сам не знаю я, отчего нынче ты на особом счету. Ну ясно-то дело, отцу родному чего не быть радостным за сына-то своего? – спросил Алексей.

– И в самом деле, – кивнул Фёдор, слегка усмехнувшись.

– Да много подле нас с тобою, кто не рад тому, – продолжил Алексей. – Больно много зависти поднялось, особенно у старика Афоньки. Ох, и не по сердцу же ему нынешний расклад!

– Ежели мог бы я помочь ему, неужто думаешь ты, не сделал бы я того? – спросил Фёдор.

Алексей тихо рассмеялся себе в бороду да замотал головой.

– Да право, полно! – Басман-отец взмахнул рукой. – Не браню я тебя, Федька, никоим образом. Однако знай, кто друг тебе, а кто враг.

– Неужто Вяземский враг нам? – спросил Фёдор.

– Не ведаю я, да отныне – держи с ним ухо востро. Уж пёс этот стар, да куснёт – так бишь с рукой прощайся! – наставлял Алексей, запивая трапезу вином.

Фёдор понимающе кивнул, слушая речь отца, да потягивал из чаши напиток. Алексей уж было тоже принялся пить сладкое вино и залпом осушил чашу свою.

– Да боле того, – продолжил старый воевода. – Горжусь я тобою, Федька. Право, горжусь. Я в твоём возрасте был рындой… али воевал уж в поле? Уж и не припомню. Да и не о том я. Нынче ты свойство с самим царём имеешь, да такое, что воеводы старше старика твоего уж изошлися завистью.

Фёдор слушал отца, поглядывая на тёмную гладь вина, волновавшуюся в его чаше.

– Видно, – всё говорил отец, – знаешь ты толк в службе, да едва ли не лучше моего. Али так – горд я, аки превосходит меня кровь и плоть моя.

Фёдор поднял взгляд на отца и, верно, хотел молвить слово, да не стал, лишь отпил вновь из чаши да поставил её на стол. Алексей умолк, давая время сыну своему дать ответ, который, казалось, вот-вот сорвётся с его губ. Не услышав ни слова, Басман-отец глубоко вздохнул.

– Ты пылок и силён. В жилах твоих наша горячая кровь, Басманская, – молвил Алексей. – Ты добился того, к чему иные не подступятся за всю жизнь свою. А оттого и наставляю – берегись, ибо полны сердца людей злобы. Поверь, самых презлейших собрал Иоанн подле себя, дабы Родину нашу оберечь. И ныне каждый в своре завидеть в тебе врага может.

– Сами развлечь царя не могут, так ежели явился кто по сердцу государю, так враг я? – с усмешкою спросил Фёдор.

– Всё строишь из себя скомороха пустоголового? – усмехнулся Алексей.

– Мне нравятся их наряды, – улыбнулся Фёдор, разглядывая перстни на своей руке.

Хоть Басман-отец уже прожил немало и глаза его утомлённые ослабли с летами, да всё равно заприметил он особый перстень на большом пальце своего сына. Палец охватывал массивный серебряный обод с крестом, да в центре красовался изумруд, обточенный квадратом со скошенными углами. На своём веку Алексей не раз видал тот перстень, да на пальце своего государя.

– Ну, придётся обождать, – Алексей встал да похлопал по плечу сына своего. – Теперь уж облачайся в чёрную мантию свою, да по коням. А уж опосля на пиру сам себе наряд изберёшь.

Фёдор кивнул да отвёл взгляд от украшений своих. Поднявшись на ноги, он с отцом последовал в оружейную палату.

* * *

В зале едва хватало света, который поднимался от свечей, что стояли на каменном полу. Их лоснящийся воск таял, сползал крупными каплями на пол и тотчас же замирал, вновь вбирая свой светло-молочный цвет. Свечи стояли вдоль каменных расписных стен. Свет едва попадал на нижние узоры – растения, птиц и зверей, а своды тонули во мраке. По стенам проскальзывали тени, дрожа и исчезая тотчас же.

Изредка вырывался тихий, приглушённый смех, да ощущались прикосновения к одежде, полам одеяния, к голове да к рукам, что пытались уловить незримых девиц во мраке. Сердце билось от страха и тревожного волнения, наполняясь неясной дрожью. Своею кожей можно было ощутить шевеление воздуха, но стоило ухватить невидимых созданий – они будто растворялись в воздухе либо вновь прятались впотьмах, и покуда глаза закрыты плотной бархатной тканью, не дано познать истинный их облик.

Топот, лёгкий, едва слышный – точно чья-то лёгкая ножка коснулась каменного пола да вновь отскочила, и всё следует за тобой, и всё рядом, но одновременно с тем неуловима, как незримый дух, как дым, как воздух. В погоне за этими едва ощутимыми ветрами Иоанн метался, вновь и вновь улавливая лишь пустоту. То было всё тревожнее, ибо иной голос посмеивался, да столь близко, что Иоанна пробирала дрожь, ибо тотчас же проводил он рукою и понимал, что он один.

Звуки и движение самого воздуха упрямо твердили – не оставляют его эти создания, подле него и рыщут играючи, то и дело подёргивая его иной раз за рукав али пояс. Сердце Иоанна вдруг забилось, точно уж страшный рок подступил к самой душе его. Повинуясь этому порыву, овладевшему им, Иоанн резко обернулся, вслепую выставив руку вперёд. И впервые натолкнулся он на чью-то тёплую руку. То прикосновение дало слабую надежду на покой, ибо отныне окружён он не призраками, но сущностями из плоти и крови. Хотел было Иоанн прихватить за плечо незримого, да промахнулся и коснулся много выше, нежели ожидал.

Рука царя ощутила мягкие волосы, что были лучше дорогих шелков, что приносились в дар великому царю. На мгновение Иоанн усомнился в том, что он вовсе касается существа человеческого, и с мыслью этой тотчас же сорвал с лица своего бархат и бросил на пол. Глаза, высвободившись из кромешного мрака, не были в силах уловить очертания, что утопали в потёмках залы. Едва Иоанн напряг взгляд свой, так и пробудился ото сна с тяжёлым дыханием, что обрывалось хрипло да тяжело, будто бы царь уж был во многих летах.

Виски горели, а сердце колотилось с таким неистовством, которого прежде не ощущал царь. Он схватился за грудь, будто бы его прикосновение должно было унять ту бесноватость, что охватила его. Ощутил Иоанн, будто бы руки его прошли сквозь пламя, и с ужасом принялся он разглядывать кисти свои. Не было на них следов огня – длинные пальцы, напротив, охладели и дрожали.

Переводя дыхание, царь взглянул на супругу свою, что возлежала рядом. Заслышав пробуждение мужа, Мария лишь прислушивалась к тяжёлому дыханию его, и не более. Ежели не зовёт её супруг, то и старалась царица заснуть и премирно дремать себе до самого утра. Одиночество не покидало Иоанна, даже когда он делил ложе с Марией – если в ней и можно было пробудить страсть жизни, то лишь при виде драгоценностей и нарядов, исшитых многими умельцами. Не искал уж Иоанн у неё тепла и той близости, с которою царь простился ещё в детстве, оставшись сиротою.

И теперь государь сел в ложе своём, охватив голову руками. Его глаза наполнялись беззвучными слезами супротив воли самого Иоанна – он не мог совладать с этим жаром, который окольцовывал его. Наконец сам воздух точно бы преисполнился едкого запахи гари. Каждый вдох мог оказаться последним, звук собственного беспокойного сердца затмевал всё вокруг. Не в силах боле вынести этого, Иоанн встал с ложа своего, ступив голыми стопами на каменный пол, и холод тот ощутил во всём теле.

Царь облачился в чёрное рубище, да подпоясав себя, взял чётки и направился в домашнюю церковь, что была пристроена ко царскому терему. В отчаянной молитве он силился вспомнить тот образ, что мучил его во сне, и в душе своей уж признался прежде всего себе и Богу, что узнаёт он этот образ, этот шёлк волос, этот соловьиный перелив смеха.

«Ежели, Господь мой, силу вверил Ты мне, и власть, и державу нашу, стало быть, была в том воля Твоя. И ежели, Отче, сгубит душу мою власть, милостив будь ко мне, Отче! Забери её и престол этот проклятый! Ведь ежели власть в руцы мои вверил Ты, стало быть, воля на то Твоя, и буду я орудием и мечом Твоим!»

Иоанн стоял на коленях пред алтарём. Ему вторил лишь ветер, что выл в коридоре, шевеля ровную ленту дыма, поднимавшуюся с огонька лампадки. В молитве унялся тот жар, что разъедал монарха изнутри. В маленькой церкви не было видно, как последние утренние звёзды догорают на небосводе, готовясь померкнуть от заливистой зари. Не было отсюда слышно и топота копыт – то была святая братия опричников, что вернулись со службы. Лишь когда тяжёлые спешные шаги заслышались в коридоре, Иоанн пробудился от тяжёлой молитвы, в каковую он точно вкладывал часть своей израненной души в обмен на несколько часов успокоения. Глаза царя блестели, но сам он помнил о своей слабости. Всё заслоняло собой жгучее отчаяние, после которого царь впал в тяжёлое опустошение. Его взгляд вновь обрёл ту силу, под которой придворные отводили свои глаза в пол и с тревогою сглатывали ком, подступивший к горлу.

Когда на пороге церкви уже стоял князь Хворостинин, Иоанн уж осенил себя крестным знамением и лишь затем обернулся к вошедшему.

– Светлый государь, – доложил князь, – семья изменника понесла кару заслуженную – думали, мол, укроются от нас в собственной печи. Мы ж с дороги-то замёрзли, то дело и растопили.

Иоанн коротко кивнул да свёл брови, оглядывая опричника своего с ног до головы.

– И верно, есть и дурные вести? – спросил царь.

Его низкий голос, утомлённый бессонной ночью, возвысился к алтарю, а затем и к высоким сводам церкви.

– Не вели казнить, великий государь! – взмолился Хворостинин и пал на колени. – Ранен был Басманов и ныне при смерти лежит в покоях своих!

Резкий стук деревянных бусин об пол прервал речь опричника – то царь разорвал чётки свои, ибо слова эти были пуще удара булатной стали. Не слыша, что дале твердил Хворостинин, Иоанн тотчас же направился вон из церкви. Он летел мрачной тенью по коридорам, ощущая, как вымоленный покой покидает его – руки вновь охватывает дрожь, а пальцы пронизывает холод.

«Отчего, Господи?! Отчего Ты забираешь слугу моего?! Нет мне иного спасения, не знать ли Тебе! Не был я справедлив к слугам твоим? Не был я милостив к ним?! Отчего, Отче!»

Будто бы вновь глаза застила пелена, а нос резало от жуткого запаха гари.

«Ежели Ты заберёшь у меня его, оставляешь Ты рабов своих на мою волю! А воля эта будет подобна Твоей – помяни моё слово! Ежели узрею я, выучусь жестокости у тебя, несдобровать же людям Твоим!»

Иоанн оказался в коридоре, одна из дверей была настежь открыта. Из покоев выбежала крестьянка с деревянным ведром. Заметив высокую фигуру царя, девушка замерла в поклоне.

– Не эту службу тебе сейчас нести! – сквозь зубы процедил Иоанн. – Прочь, зачем бежала!

– Молю о прощении, великий государь! – пролепетала дрожащим со страху голосом и тотчас же убежала прочь.

«Слуга государев при смерти, а она в поклонах распинается…» – думал Иоанн, подходя к покоям, откуда доносилось монотонное бормотание. Сжав кулак с неведомою силой, царь даже не мог ощутить своею рукой, как впиваются его ногти в ладонь, оставляя отметины. Пересилив себя, государь заглянул в покои, и его сердце будто бы вновь ожило, как он увидел Фёдора. Он был невредим – юноша склонился над отцом, которого уложили во множество подушек.

Фёдор стоял спиной к царю и не видел его, обратив взгляд свой на рану под сердцем своего отца. Он зажимал её тканью, промоченной в кипячёной воде. Подле Фёдора стоял Андрей-немец – он-то и поднял взгляд свой на царя да жестом обратил внимание друга своего.

Лишь после того, как Андрей отдал низкий поклон государю, сжимая в руках окровавленные лоскуты тканей, Фёдор обернулся. Впервые Иоанн увидел на этом лице потерянность – ясные глаза блестели в свете свечей, что стояли на комоде. Белоснежные руки испачкались в крови, которая сейчас казалась чёрной. Фёдор поджал свои дрожащие губы и тревожно сглатывал, поглядывая то на отца, то на вошедшего царя.

– Государь… – коротко выдавил из себя юноша, потупив свой взгляд.

Голос Фёдора невозможно было узнать, и Иоанн свёл брови, услышав, как переменился тот нежный звонкий голос да стал тихим, едва живым. Иоанн обратил взгляд на лицо Алексея. Оно побледнело, уподобилось цвету топких болот. Глаза были неплотно закрыты.

Царь видел, в каком состоянии пребывает Фёдор – страх полностью переменил его. Едва Иоанн открыл рот, дабы дать юноше наставление, с которым он сможет противиться своей тревоге, как в коридоре заслышалась возня. Вернулась девчушка с ведром, наполненным водою, и чистыми тканями, перекинутыми через плечо. Крестьянка привела с собою знахарку Агашу.

– Великий государь! – поклонилась Агаша.

Иоанн тотчас же отошёл от постели, давая знахарке делать её работу. Лишь когда крестьянка зажала рану на теле Алексея, Фёдор робким шагом отошёл от ложа отца, но не мог отвести взгляда, полного отчаянного страха и тревоги. Губы его беззвучно шевелились, когда он опёрся на стену, скрестив руки на груди, и, не находя себе места, прикрывал правою рукой лицо. Андрей отошёл к Фёдору и говорил что-то вполголоса. Басманов лишь кивнул, прикусив костяшку указательного пальца, да тяжело вздохнул, мотая головой.

Царь стоял в стороне, и на его плечи точно камнем обрушилось всё его человеческое бессилие. Наконец Иоанн бросил последний взгляд на Фёдора – безутешное лицо юноши заставило Иоанна отвернуться. Не обмолвившись ни с кем и словом, Иоанн оставил покои Алексея Басманова и уже спешил в церковь, боясь не успеть к звону заутренней службы.

Глава 7

Снег всё тяжелел. К концу зимы сделался он иного свойства – то были крупные хлопья, что лепились меж собою уже в воздухе. Изредка на дорогах, что продавили тяжёлые сани, выступали ледяные отмели. Двор уж расчистили к тому моменту, как на улицу спустились двое опричников. Одеты они были для службы, и оружие у обоих было наготове, да только прохаживались, будто бы и вовсе без дела какого были.

Не хотелось, конечно же, верить словам крепостного заики. Служивал при дворе забавный малый, Стёпкою звали. Во всём парень складный, да только ежели молвить что и захочет, так уж изведётся, да не сможет.

– Та-та-там воро-ро-рота-та… – заикаясь, изъяснялся Стёпка.

Фёдор кивнул да махнул рукою, дабы уж и не старался мальчишка. Поделать ничего и нельзя было, только ждать. Всё оборачивался Фёдор через плечо, ожидая, что конюший али иной крестьянин подбежит да молвит, что всё готово для пути-дороги, да понапрасну. С преградою боролись десятки крестьян – вооружившись кто топорами, кто жестяными колышками, да принялись сбивать панцирь изо льда, который охватил ворота с такой суровостью, что не было возможности никакой отворить их.

Оттого и вся опричная братия и осталась в крепости, когда верные слуги государевы уж готовы были обнажить свои сабли да окропить кровью паскудных врагов. Уяснив наверняка, разошлись опричники от конюшен. В недобром настроении пребывали и Андрей-чужестранец с другом своим Фёдором, что бесцельно прохаживались во дворах царской крепости.

Со скуки маясь, Андрей пнул ногою снег с сугроба, тот и повалился липкими комьями прямо на расчищенную дорогу. Чужеземец глядел под ноги себе, продолжая мыском сапога пинать снег, что тяжелел день ото дня из-за прибавляющегося солнца. Длинными ледяными когтями сползали массивные сосульки, что громоздились с торцов, обращённых к солнцу.

Ожидание одинаково докучало и Штадену, и Басманову. Молчаливая прогулка затянулась. Фёдор был немногословен, вопреки своему обыкновению, а Андрей, угадывая тревоги своего друга, решил поддержать это молчание.

Конюших всё не было.

В глаза Андрея ударил отблеск от сабли Фёдора – Басманов точно вслепую водил в воздухе оружием. С короткой улыбкой немец оголил свой клинок да передёрнул плечами, не сводя глаз со своего друга. Фёдор усмехнулся в ответ, хоть глаза его оставались безжизненными, точно стеклянными. Басманов легко ступал к Андрею, поглядывая за каждым движением чужеземца.

– Неужто столь рвёшься в битву, Тео? – спросил немец, обходя Фёдора кругом.

– Уж боишься со мною биться? – спросил Басманов в ответ.

– Да что ж остаётся? – вздохнул Андрей.

– И то верно, – усмехнулся Фёдор, следя за шагами немца.

Оба опричника не спешили ринуться сразить соперника своего – то было следствие не только дружеского характера предстоящего боя, но и осторожности. Уж боле выжидать не было сил, и Штаден сделал первый выпад. Глаза Фёдора озарились вспышкой жаркой жизни – этот неистовый огонь точно пробрал всё его тело. Во мгновение Басманов уклонился от удара, да с тем в атаку сам не спешил.

Едва ли это можно было назвать битвой – рокового исхода никак быть не могло, но то вовсе не означало, будто бы опричники дрались вполсилы али не были ловки или проворны. Каждый из них был готов замереть, прежде чем нанести смертельный удар, но едва ли они подпускали соперника к себе.

Штаден был выше Басманова и много старше. В его движениях сказывались прожитые годы – он твёрдо стоял на ногах, сурово поглядывал на соперника, вцепившись в оружие, будто бы это был истинный бой не на жизнь, а на смерть. Фёдор же имел другой дух каждого своего выпада – он вечно пребывал в движении, но не было в том суеты. Каждый шаг его был лёгок и быстр. Он не сводил глаз со Штадена, плавно обходя его для иного рывка. Губы Басманова в битве невольно искажала улыбка, которая порой переходила в чудовищное подобие оскала.

И вновь схлестнулись сабли, и звон стали вознёсся над двором царским, уносясь ввысь по морозному воздуху. Парируя очередной удар Андрея, Фёдор ступил назад, не ведая, что под тонким покровом сокрыт тёмный лёд. Равновесие было сбито, и резкий удар по всей спине оглушил его.

Андрей было замахнулся, чтобы приставить к горлу друга клинок, верша свою победу, да вдруг на мгновение отвлёкся – из ниоткуда раздался гулкий звук, будто удар о каменный пол. Фёдор же, проворно захватив горсть снега над своею головой, в одно движение слепил ком и бросил в Штадена – да бросил метко! Холодный снег обдал лицо воина. С улыбкой ругнувшись на своём наречии, отошёл немец от Фёдора, вытирая лицо от снега.

* * *

– Нынче никак – токмо через час, никак не меньше, – доложил Малюта, сжимая шапку в огромной руке своей.

Иоанн тяжело вздохнул и кивнул пару раз. Глаза его так и не шевельнулись, точно вглядывался он во что-то, что таилось за стеною. Отдалённо до него доносились слова Малюты – отголосок вестей, что донёс опричник, отражался слабой тенью в его рассудке.

«Ежели Алексей не оправится, точно двоих воинов разом лишусь…»

Мрачные мысли охватывали разум государя, и по мере того, как тревоги сгущались над ним, тем крепче охватывал подлокотники трона своего.

– Что с Басмановым? – спросил Иоанн, касаясь своего виска.

– Так это… – Григорий неловко почесал затылок да обратил взгляд в пол. – Всё это, спит всё… Вот уже второй день, великий государь.

Царь закатил глаза, рука сама собой упала на его колени. Иоанн запрокинул голову и тяжело вздохнул, да так, что видно было сквозь чёрное одеяние, как вздымается его грудь.

– Фёдор как? – спросил царь, и в голосе том слышался поднимающийся гнев.

– Так это, много лучше, государь! – тут же молвил Малюта.

– Передал указ мой? – Иоанн чуть наклонил голову, оставляя взгляд неподвижным, застывшим.

– Передал, слово в слово передал, – кивнул опричник.

– И что же Фёдор? – спросил царь, едва прикрыв глаза веками.

– Посмеялся лишь, – Малюта пожал плечами. – Уж подумал, что потешаюсь я над ним.

– Что именно молвил ты? – спросил Иоанн, подпирая голову рукою.

– То и передал – мол, сам государь дозволяет ныне оставить службу, покуда батюшка его не придёт в себя, – ответил Скуратов.

– И что было тебе ответом? – вопрошал царь.

– Так ничего… ну, токмо усмехнулся, да этому Андрюшке-то что-то на басурманском и бросил.

Царский лик озарила слабая улыбка – то лишь угол губ дрогнул да глаза будто бы засияли ярче.

– И вести с ратного поля пришли, – продолжил Малюта. – Всё эти латины не дают покою нам.

Не успел опричник закончить своей речи, как был прерван царским жестом. Иоанн поднялся с трона и встал в полный рост.

– Нынче жар от печей утомляет меня пуще обычного, – вздохнул царь, потирая переносицу.

Малюта низко поклонился. Вдвоём они направились ко внутреннему двору. В пролётах меж арками белел снег да пестрели тёмно-голубые следы и расчищенные тропки.

Ладно изъяснял опричник государю своему о раскладе сил, о проклятых латинах, что подступали к священной земле Русской. Свежий ядрёный воздух возвратил покой разуму Иоанна – он внимал словам опричника своего, но ровно до тех пор, покуда не заметил во дворе две фигуры. Замерев на месте, Иоанн чуть подался вперёд, в арочный проём, вглядываясь в лица опричников, что разгуливали во дворе. Малюта не сразу заметил, что царь более не внимает речи его, да как разумел – умолк и обратил свой взор во двор. Опричники, что праздно разгуливали по мёрзлому снегу, обнажили клинки.

Иоанн свёл брови. Малюта тотчас же приметил перемену на лице государя, и уж было набрал воздуху, чтобы велеть опричникам сложить оружие, но царь остановил его.

– Нет, – мотнул Иоанн головой. – Пущай.

Скуратов, верно, от неловкости, поджал губы и пожал плечами, будто бы он и не собирался чего учинить. Тем временем Андрей и Фёдор, которых царь легко узнал, даже находясь на расстоянии, перекинувшись парой слов, скрестили сабли. Звон оружия доносился гулким эхом.

«Он же много проворнее немца…» – думал Иоанн, следя за поединком.

«Верно всё я разумел, нельзя его с братией на службу отправлять… То верная погибель ему, верная…»

Пока тревожные мысли сгущались над головою владыки, опасения те всё обретали сущностную форму. Иоанн не раз наблюдал за своими воинами. Редко удавалось углядеть их прямо в пылу истинной битвы, но часто он видывал слуг своих на игрищах али дружеских поединках наподобие того, который развернулся нынче во дворе.

Будучи опытным да насмотренным воином и полководцем, царь ведал о доблести да о силе подданных своих. Зачастую Фёдор обходил своих старших да более опытных братьев по оружию. Юность и пыл его, дарованный от природы, обращал каждое движение выпадом, который запросто мог стать смертельным. Не мог Иоанн пропустить мимо глаз, что Фёдор явно даёт одну осечку за другой. Оттого накануне и хотел царь дать день вольный слуге, покуда душевные его тревоги не уймутся.

Стоило молодому опричнику оступиться, как царь прервал этот поединок, резко ударив посохом о каменный пол. Тот звук явно донёсся до Андрея – опричник тотчас же вскинул голову. Фёдор же незамедлительно ухватил шанс свой – метнул снежок прямо в лицо противника. Немец отряхнулся от снега и выругался под нос на своём наречии, пока Басманов поднимался с земли. Штаден прищурил глаза, вглядываясь в арочные пролёты, где, не без труда заметил две тёмные фигуры – государя и Малюту.

Фёдор прикрыл глаза от света, обращая взгляд вверх. Иоанн неспешно шёл к лестнице, но, не дойдя до неё, заметил, что Андрей и Фёдор сами идут к нему навстречу. Царь замер в ожидании, не отводя взгляда от слуг. Когда же опричники поднялись, оба низко поклонились. Иоанн медленно кивнул, оглядывая их с ног до головы. На спине и плечах Басманова налипло немало снега.

– Ступай, Гриш, – велел царь, медленно двинувшись к лестнице, что вела во двор. – Ступай да проследи за иными из братии нашей. Того гляди, и перережутся со скуки-то. И Штадена бери с собою.

Малюта тяжело вздохнул, почёсывая свою бороду. Андрей отряхнулся от снега да поправил одежду. Ничего не оставалось, как пожать плечами да направиться исполнять волю царскую.

Фёдор и Андрей обменялись короткими кивками, точно безмолвным прощанием. Малюта увёл за собою чужестранца. Басманов прислонился спиною к каменной перегородке меж арочных проёмов.

– Слышал я, – начал Иоанн, – что указ мой потешил тебя?

Фёдор не без удивления вскинул бровь да усмехнулся, мотая головою.

– Как же мне нынче сложить оружие, добрый государь? – спросил Фёдор.

– Когда же, как не нынче? – спросил Иоанн да кивнул во двор. – Уж узрел я воочию, что растратил ты былую прыть. И ведаю отчего.

Опричник едва заметно поджал губы и отвёл взгляд в сторону, пожав плечами.

– Раз так, то, право, уж нет боле у державы нужды во мне никакой? – произнёс Фёдор.

Голос был лишён дрожи али иной слабости, да царь всяко понял – не по сердцу опричнику слова его пришлись.

– Есть нужда в тебе, – ответил Иоанн, – есть, и пуще иных.

– Оттого велите оружие сложить да подле отца горевать? – Басманов переменил положение, выглянув в арку, опёршись руками о камень.

– Всё верно, Федя, – ответил царь с тихим вздохом. – И ежели тревоги смиряют удаль твою, царскою волей своей не дам я тебе выступать супротив супостата. Горе мне и всей державе нашей, ежели и второго Басманова сразит чёрт какой.

Фёдор глядел во двор, слушая царскую речь. Слова заставляли сердце сжиматься от боли. Сломленная гордость растекалась внутри жгучим ядом.

«И раньше ж не подпускал я Штадена к себе… а нынче…»

Басманов глядел на место недавнего поединка да на примятый снег. Царь обратил на то внимание:

– Не будь то Андрей… – произнёс Иоанн, точно говорил сам с собою.

Фёдор усмехнулся да опустил взгляд, мотнув головою.

– Я не могу оставить службу, – ответил Басманов.

– Не забывай о клятве своей, – молвил царь, отчего Фёдор обернулся на государя. – Не смей погибнуть, покуда я не отпущу тебя со службы.

– Мой отец, верно, клятвопреступник… – протянул Басманов со слабой улыбкой и неким сожалением в глазах.

Царь широко улыбнулся, и с его губ сорвался лёгкий смех. То застало Басманова врасплох. Вскоре Иоанн вздохнул и перевёл дыхание. Мотая головой, государь слегка похлопал слугу своего по плечу.

– Ты, верно, плохо старика своего знаешь, – с улыбкой на устах молвил владыка. – Скорее дождь огненный спустится на землю, нежели Басман падёт от меча али кинжала. Уж и не такое переносил батюшка твой. Силы в нём столько, что порой и зависть берёт.

Фёдор не мог не улыбнуться в ответ, хотя в глазах залегла печаль. Басманов коротко кивнул, внимая речи государя. Иоанн же, видя холодный взгляд юноши, несколько переменился в лице. Улыбка ослабла, и государь вновь глубоко вздохнул, умерив дыханье.

– Неведомо мне, когда милостивый Господь призовёт в Свои объятья твоего отца. Но знаю я, что в тебе есть кровь его, и сила, и ум, и доблесть. И ежели Богу угодно будет – так тому быть.

– Мне бы ваше воистину христианское смирение, великий государь, – вздохнул Фёдор, коснувшись виска да проведя рукой по лицу.

– С годами придёт, – ответил Иоанн, опустив свою руку на плечо юноши.

Рука царя вскользь коснулась шёлковых волос юноши. Фёдор опустил мимолётный взгляд сперва на руку государя, затем и на сам царский лик. Едва взгляды их встретились, владыка отнял руку свою. Едва Басманов набрал в грудь воздуха, дабы молвить слово, как вдруг резкий звук прервал их. Невольно обратились царь и опричник во двор, в отдалённую сторону, что выступала торцом на самое солнце.

То обрушились ледяные сосульки и под собственною тяжестью грохнулись и разбились о каменное крыльцо. Божьим промыслом, ни дворян, ни крестьян в тот миг не было подле той части.

Фёдор присвистнул, любуясь осколками, купающимися в переливах света. Взор же царя перешёл на юношу, что не мог упустить Басманов. Меж ними вновь повисло молчание, объятое эхом от разбитого льда.

– Верно, скоро весна, – не найдя, что ещё сказать, произнёс Фёдор, пожав плечами. – Раз уж лёд тронулся.

– И впрямь, – кивнул царь.

* * *

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, – произнёс священник, готовый принять исповедь.

Иоанн же терзался многими образами, жгущими разум его. Длинными пальцами перебирал он свои чётки. Тугие узлы меж древесных бусин иной раз жалобно скрипели от натяженья.

– Передано утром было в церковь вашу сорок рублей, – произнёс царь.

– Послушник наш тотчас же помчался исполнять волю вашу, – кивнул служитель Господа.

Иоанн тяжело вздохнул, и голова его опустилась точно от бессилья.

«Ежели Филипп вновь откажет… Нет мне без него спасения…»

– Очисти душу свою, – слова священника вывели царя из его мрачных мыслей.

– Господь искушает меня, – произнёс царь, потирая переносицу.

– То значит – есть в тебе сила противиться искушению, – молвил батюшка в ответ, на что Иоанн лишь усмехнулся.

– А ежели не того Он хочет? – спросил Иоанн. – Ежели дал Он мне власть надо всеми людьми, да не с тем, чтобы противился я искушеньям, но принял волю Его, принял власть Его?

– Ежели так, будь же добрым пастырем, ибо, пребывая в милости, обретёшь покой в душе своей, – ответил тихий голос священника.

Иоанн глубоко вздохнул, сжимая чётки в кулаке.

– Молитесь за здравие раба Божьего Алексия, – молвил царь, скрестив руки пред собой.

Священник благословил Иоанна, разумев, что на том исповедь окончена. Мрачная фигура Иоанна, точно тень, беззвучно проплыла к левому нефу собора. Скрестив руки пред собой, государь вновь и вновь перебирал чётки. Тысячи мыслей метались в его голове, и каждая перекрикивала, перебивала иную. Этот нескончаемый шум путал разум, и царь силился найти покоя в молитве.

«Отче, услышь меня! Внемли мне, ибо молю я Тебя о милости Твоей! Не забирай Алексея. Я уж приму волю Твою, но не оставляй его сиротою! Неужто не в усладу Тебе было пение его? Неужто заставишь Ты, чей лик есть Любовь, пройти его через эту боль?»

В молитве Иоанн точно задыхался – ему не хватало воздуха. Верно, от удушья на его глазах выступили слёзы, которых сам царь не чувствовал. Братия, что стояли подле него, не смели обратиться к государю во время молитвы. Лишь когда Иоанн вышел из церкви, осенив себя трижды крестным знамением, холодный воздух вдохнул в него новые силы. Пройдя несколько шагов, царь обернулся, оглядывая своих опричников, которые сопровождали его во время богослужения.

Мимолётно он оглядел лицо Фёдора. Мгновенного, будто бы случайного взгляда хватило Иоанну, чтобы разглядеть тёмный отпечаток скорби на лице юноши. Невыносимая беспомощность вновь сковала руки Иоанна, его точно тянуло к промозглой земле. Совладав с собой, он собрался с силами и вновь принял вид величественный и грозный.

* * *

Фёдор лежал на своём ложе и глядел в потолок. Глубокая ночь опустилась за окном, укрыв Слободу своим плащом, но сон никак не шёл к нему.

«Сложить оружие? – думалось юноше. – Ежели так, то сыщу позора… а не сыщу ли я его, ежели далее буду биться мухою сонной? Надо ж было… да под царским взором!»

От досады Фёдор сжимал одеяло в кулак. Сев в кровати, он растёр лицо руками и убрал волосы назад. Встал с кровати. Долгие думы привели его к трудному решению, да на нём он прочно стоял. Одевшись наспех, Басманов заткнул за пояс кинжал, ибо выучился обыкновению – денно и нощно быть при оружии.

Коридоры утопали во мраке, но в бессонной ночи глаза Фёдора привыкли ко тьме. Скользящей тенью миновал он коридор, поднялся на пролёт лестницы и очутился пред царскими покоями. Рынды, стоящие в ту ночь на посту, пропустили его. С порога Басманов низко поклонился. Подняв глаза, увидел силуэт государя. Как и ранее, царя окружали стопки бумаг и книг. Во многих лежали ленты, украшенные мелким шитьём. Иной раз на страницах виднелись отметины от чернил – то был лишний взмах пера или неаккуратное прикосновение.

Взгляд Иоанна, тяжёлый, удручённый трудами, на мгновение отвлёкся от дум, как только в дверях возник Басманов.

– Отчего же не спится тебе? – спросил Иоанн, указывая рукой на кресло подле себя.

Фёдор кивком поблагодарил за приглашение и занял указанное место. Подняв взгляд на царя, он глубоко вздохнул.

– Вы были правы, мудрый государь, – кивнул Фёдор. – Будь там, во дворе, не мой приятель Штаден, не сладко бы мне пришлось. Многие из братии, верно, давно хотят устроить мне взбучку.

Когда Фёдор это говорил, его лицо озарилось улыбкой довольства, а в глазах сверкнуло то ядовитое лукавство, которое придавало ему странное очарование. На несколько мгновений упоение чужою злобой даже затмило холод на лице и в голосе Басманова. Царь не смог сдержать улыбки, внимая этим словам.

– Но право… Неужто я боле не нужен вам, раз вы велите сложить оружие? – спросил Фёдор.

Иоанн удивлённо посмотрел на опричника, откладывая перо и лист, наполовину исписанный мелким, но ровным почерком. Буквы сливались в длинные узоры, которые расчертили жёлтую бумагу.

– Будь ты обыкновенным воином, я бы тебе и слова не сказал бы, – просто ответил Иоанн, откинувшись на спинку кресла, скрестив руки перед собой в замке. – Неужто не разумел ты особого свойства со мною?

Фёдор вскинул бровь и отвёл взгляд, принявшись рассматривать перстни на руке своей.

– Ты не оставишь службу мне, – продолжил Иоанн. – Сам суди, где ты нынче большую службу сослужишь – здесь, в Слободе, подле и отца своего, али в пылу битвы?

Басманов поджал губы и кивнул. Иоанн же взял вновь перо и стал искать окончание строки, как вдруг за дверью раздался частый-частый беспокойный стук.

– Пустить, – коротко бросил царь своим рындам, не поднимая головы.

На пороге стоял заика Стёпка. Увидев Фёдора, заулыбался, да точно зевнуть хотел. Издав неясные звуки, упал он в земном поклоне.

– Чего ж тебе, горемыка несчастный? – со снисходительностью вздохнул Фёдор, вставая с кресла, ибо собирался уходить.

– Ба-ба-ба… Ба-ба… – бормотал крестьянин, судорожно распахивая челюсть.

– Басманов? – резко обернулся Фёдор.

Иоанн тотчас же поднял взгляд.

Стёпка закивал и пытался что-то молвить, да только терпения уж не было – Фёдор тотчас же метнулся к выходу. Он преодолел пролёты, не помня себя от тревоги и волнения. Сердце наполнилось чувством настолько мощным, что оно оказалось сильнее его. Басманов спустился по лестнице, едва не навернувшись на старых покатых каменных ступенях. Уж вдали коридора слышались возня да крики.

Фёдор влетел в покои отца и застал человек десять, склонившихся над ложем. Среди них тотчас же признал Глашу да помощницу её. Иные были князья али опричники, водившие дружбу с Басманом. Сам Алексей же пробудился от цепких когтей сна – он исхудал за то время, что лежал ни живой, ни мёртвый. Да только удали своей никак не растерял. Будто впервые видел он всех людей, что столпились подле него. Старый воевода рычал зверем, ибо ослаб и не всё тело слушалось его воли. Каждое движение его пылало разнузданной яростью и страхом зверя, едва пробудившегося от спячки.

Фёдор растолкал людей, что преграждали ему путь, припал к ложу и крепко схватил отца за руку. Сперва Алексей не признавал никого и, верно, хотел ударить собственного сына, да только порыв тот во мгновение унялся. Басман-отец всё так же не мог говорить вразумительно, ибо разум его ещё дремал, но сердце подсказало знакомый образ. Волнение, гнев и ярость, охватившие Алексея в первые минуты его пробуждения, унялись, и он крепко сжимал руку сына.

Фёдор поднял взгляд на Глашу. Подле женщины стоял кувшин с питьевой водой. Он щёлкнул пальцами и указал на него крестьянке. Глаша с поклоном подала питьё. Алексей вцепился в кувшин, как только сын поднёс его достаточно близко. Очнувшись от долгого сна, Басманов принялся жадно пить воду большими глотками.

Фёдор глубоко вздохнул и вскинул взгляд вверх, зажав рот рукой и скрывая счастливую улыбку.

Глава 8

В мягкий снег упали старые обглоданные куриные кости да пара круглых камешков. Меж них ходили вороны да галки – всё присматривались, не блеснёт ли в раннем солнышке медяк али грошик.

На треснутом крыльце, раскорячась, сидел убогий мужичонка. Глаза его, точно рыбьи, в удивленьи глядели вокруг, точно стараясь уловить больше всякого. Вихрастые рыжие волосы торчали во все стороны неровными клоками. Большой нос раскраснелся, как и щёки мужичка. Одет он был в холстину, да таким премудрым образом, что ежели и размотать сие, едва воедино вновь соберётся этот наряд. Дырявые сапоги надеты были прямо на босые ноги.

Мужичок с нетерпением поглядывал себе под ноги, на камешки да косточки в снегу. Живейшее любопытство на лице его казалось и вовсе полоумным, точно человек душою пребывает в незрелом отрочестве. Глаза его в радости забегали, и мужик радостно захлопал в ладоши, смеясь во всё горло да запрокинув голову. То веселие было столь громким, что обратило на себя внимание двух деревенских мальчишек, праздно слоняющихся по деревне.

Ребятишки не решались подходить слишком близко к этой рухляди, которую едва можно было назвать домом. Разная молва ходила об этом полоумном, и дети сторонились его, да только сейчас ух как и взыгрался интерес к тому, что же молвили кости да камни старому чудаку.

– Шо там потешно-то? – спросил тот, что был несколько постарше.

Сидящий на крыльце чудак, видно, приметил, что уж не один. Оттого и закрыл рот себе руками, вымазанными в саже али бог весть в чём. Сдерживая себя, всё же изливался мужичонка ехидным подсмеиванием сквозь ладони.

* * *

Вся Слобода нынче гуляла. За царскими санями тянулся длинный хвост всадников и ряженых гуляк. Из больших мисок, резных да расписных, летели народу частному сласти да медяки.

Эта весна была особенно желанной – лютые морозы наконец отступали. Гулянья выпали на удивительно лучезарную погоду. Ласковое солнце, дышащее весной, щедро одаривало всю Слободу мягким теплом, несмотря на большие зимние сугробы, что таились на тенистых утёсах и рощах.

Слобода пела да резвилась, на площади пред кремлём накрыли столы дубовые. От горячего кушанья валил густой пар. Поданная дичь да рыбина лоснились на серебряных подносах. К площади стянулся весь народ, ибо изголодался он за жестокую зиму по звонким гуляньям. Царскою щедростью была одарена Слобода – помимо двух столов для государя и слуг его верных, на площади мостились и угощенья для простого люда. Меж этих столов метались неизменные спутники любого торжества – шуты да скоморохи. Перезвон бубенцов на одёжах броских доносился во все концы, всё зазывая и зазывая народ к гуляньям.

Особою отрадой для великого государя было возвращение из цепких лап смерти верного подданного своего, Алексея Басманова. Старый воевода, верно, полностью от раны и не оправился, да уже с превеликой радостью занимал место своё на пиру подле Иоанна. Изредка Басман жмурился от боли, ежели какое движение выдавалось более расторопным, нежели стоило, да только то никак не шло супротив той благой радости, что охватывала ныне всю площадь.

Царские шуты да проказники развлекали толпу зевак. Пёстрые наряды то и дело метались из стороны в сторону, минуя друг друга да скача через лавки. Средь ряженых фигур мелькало и чёрное одеяние с длинными полами. Иной раз скоморохи мчались прочь от опричника, иной же раз сами гонялись за ним сломя голову.

Всё действо вершилось заливистою игрою гуслей, дудок али иных инструментов, кустарных. Сливаясь в один лад, текла мелодия горным ручьём – то звоном поднималась, то затевалась духовыми. Иной раз и вовсе гласные скоморохи перекрывали голосом своим игру чудесную, да с тем и отступали.

С усладою глядел царь на торжество сие и более всех, по обыкновению своему, следил за скоморохами. Опричник же, Фёдор Басманов, по заведённому негласному порядку, был на пиру главною отрадой для глаз. Нынче не был он ряжен, да всё одно – не сводил царь с него глаз. Притом поглядывал Иоанн за Фёдором, за танцами да игрою его, украдкою. Государь слышал каждое обращение к нему за столом, отвечал мерно, всем видом показывая, что разумом своим да сердцем за столом восседает подле слуг своих. Вместе с ними распивал он вино, и лицо его, мрачное и грозное в обыкновении своём, нынче было озарено тёплой радостью да мягкою улыбкой.

Намного явнее глядел на Фёдора отец его. Когда Басманов-сын уж было запрыгнул на стол, дабы избежать очередного ряженого преследователя, не смог сдерживаться уж старый Басман.

– Да Господь наш милостивый! – сокрушался Алексей, всплеснув руками. – Не иначе как обратно сложить меня в постелю хочет али вовсе в гроб!

Покуда сетовал да ворчал отец, иные же опричники, прилично предавшиеся вину да медовухе сладкой, подбадривающе свистели молодому Басманову, смеясь во всё горло новым выходкам его.

Иоанн внял речи воеводы своего с улыбкой да всё глядел, как Фёдор ловко ступает меж блюд. Собравшиеся гости прибрали чаши свои, чтобы не остаться без питья, да и Фёдор тотчас уж и соскочил на мягкую с талого снега землю, и пустился дальше.

Покуда пробегал мимо стола, ловко изворотившись от каждого, кто пытался осалить его, не было на тех гуляньях ни души, кто мог бы изловить его. То была не юношеская удаль да горячая кровь – прислуживали ныне немало молодцев, что были и младше летами. Да будто бы кто нашёптывал Фёдору, куда иной раз метнётся преследователь его, влево али вправо. На том чутье да и отвязался было от скоморохов ряженых Басманов, пробегая мимо трона царского таки, и дал схватить себя, едва ли не поскользнувшись на талом снегу.

То хватка была самого государя. С улыбкой Фёдор поднял глаза на царя, переводя частое горячее дыхание. Басманов, верно, не ожидал быть схваченным, да и не противился тому. В праздничной суматохе никто не приметил того, как царь со своим слугой встретились взглядами. Лишь Басман-отец, утирая усы от пьяного пития, обернулся да, сведя брови, и отворотил взгляд свой, продолжая пир с братьями-опричниками.

Иоанн крепче взялся за рукав слуги своего, да так, что Басманову пришлось не иначе как опереться на трон царский рукою, унизанной драгоценными перстами. Иные скоморохи, что резвились подле государя не столь уж и часто, было затаили дыхание. Ближний царский круг давно уж выучил, кого Иоанн подпускает столь близко к себе, и потому ничего уж в том особого и не заприметили.

Иоанн было открыл рот, дабы молвить слово, да резко пробил его холод по спине всей. Едва ли он мог поручиться, что цел, что рёбра его не сражены вражеской рукой. Не будь Фёдор нынче подле царя, так всё равно бы завидел перемену во взгляде, в тревожной молнии, что сверкнула в тёмных очах государя. Он невольно свёл брови, готовясь внимать своему владыке.

– Нынче узнаю тебя, – тихо произнёс царь, с тем и отпустил опричника.

Фёдор же не спешил уходить прочь, вновь резвиться средь ряженых крестьян. Низко кланяясь, он протянул руку к чаше да испил из неё, всё оставаясь подле государя.

– Немудрено, – себе под нос бросил Вяземский.

Сложно уразуметь было, обращается ли князь сам к себе али к соседям его, да продолжил он мысль свою, отрывая мясистые кусочки с гусиных крыльев на тарелке.

– Ежели он-то даже в мужицком платье, то всяк уж признает, – произнёс Афанасий да и отправил мясо себе в рот.

– Не возьму никак в толк, – обернулся Фёдор, вновь опёршись о трон государев, да притом явно без нужды на то, – отчего же вам, княже, неймётся, ежели государю люб я хоть в бабском сарафане.

Поднялся басистый да раскатистый смех за столом. В том гомоне голосов звучал и низкий смех государя, поглядывавшего, как Афанасий от тех слов и поперхнулся, и бил в себя грудь, дабы не удавиться. Не только князю кусок не в то горло пошёл – когда Фёдор с довольною улыбкой оглядывал стол, завидел он и отца своего. Алексей, видать, так же переводил дух с выходки Федькиной.

* * *

Солнце ещё не взошло, когда мощные копыта топтали землю, обмякшую от талой воды. Лошадь редкой красоты да буйного нрава подавалась головой вперёд при каждом шаге. Порыв за порывом – и она вместе со своим лихим наездником всё мчалась и мчалась меж полесков да редких рощ, которые хранили следы тяжёлой зимы. Чем ближе были могучие деревья, дарившие тень сугробам, тем медленнее сходило снежное полотно, оседая в лесах да на утёсах.

Первые лучи солнца уже карабкались по верхушкам деревьев и силились показать себя из-за дальнего горизонта. Жаркое дыхание разгорячённой лошади окрашивалось золотисто-малиновым светом, и тот пар вздымался вверх. Будучи вольной в резвости своей, лошадь носилась по полю, описывая круги, иной раз резко заворачивала да и перепрыгивала через сучья али, высокие выступающие корни деревьев, али поваленные стволы. Невзирая на это животное буйство, наездник оставался в седле. Наконец норовистая кобыла устала сама от собственного безумия да рвения. Замедлялся её шаг, плавно и едва заметно.

– Вот так, ладная моя… – тихо шептал Фёдор, слегка похлопывая лошадь по сильной шее. – Истомилась ты, вижу, истомилась!

Понимала ли лошадь слова всадника своего али бездумно ответила фырканьем да тряхнула головой, Басманову было неведомо. Да всяко рассмешила его повадка животинки, и не скрывал он улыбки на своём лице.

– И я так думаю, – с усмешкой добавил Фёдор. – Тоже скучала по батюшке-то? Он тот ещё лежебока.

Лошадь уж перешла на шаг, а затем и вовсе засеменила на месте. Басманов обратил свой взгляд на Слободу. Они не отъезжали далеко, ибо к полудню Фёдор обязан был нести службу. Когда лошадь уж смирила шаг, Басманов спешился. Разминаясь, он оглядывал лошадь своего отца.

– Нынче старик оправится, будешь с ним резвиться. Уж потерпи меня в своём седле, – с улыбкой произнёс Фёдор, гладя лошадь по морде.

Та вторила громким фырчанием и подалась головою вперёд, бодая руку Басманова.

– Да? – Басманов вскинул бровь, точно лошадь к нему человеческой речью обратилась.

Лошадь лишь рыла тяжёлыми копытами мягкую землю.

– И то правда, – вздохнул он, отпуская кобылу. Басманов неспешно переступал с ноги на ногу, взмахивая в воздухе кнутом.

– Но право, неужто всё то кажется мне? – спросил Фёдор, вскинул голову ко светлеющим небесам, а затем перевёл взгляд на лошадь. Та мчалась лёгкой рысью да всё кружила подле Басманова.

– Не мог я думать о том, покуда батюшка лежал ни жив ни мёртв, – продолжал он. – Но нынче всё иначе…

Лошадь тряхнула гривою, точно сбрасывая с себя всякую усталость. Ежели Басманов что-то и сохранил из нежного возраста, так это трепет и восхищение пред лошадьми, пред силою их да красотой. И теперь он глядел на лошадь своего отца, на её движения. Видел Федя и то, как истосковалась животина по воле да с каким упоением мчалась без толку и без цели.

– Али всё кажется мне? – спросил Басманов, одним резким движением заскочив обратно в седло, да и помчался обратно в Слободу.

* * *

Ворота отворялись быстрее, нежели то было лютою морозною зимой. Лёд более не хватал своими когтями. Фёдор въехал во двор на отцовской лошади и не думал о том, что прямо сейчас пал под взоры Алексея и царя всея Руси. Иоанн и Басман прогуливались по второму этажу, глядя через арочные проёмы вниз.

– А вот и он сам, ты глянь! – усмехнулся Алексей, подавшись вперёд.

– Лёгок на помине, – с улыбкой добавил царь, обратив свой взор во двор.

Царь и опричник провожали взглядом юношу, покуда он не скрылся за белокаменным торцом, где располагались царские конюшни.

– Всё говорю – не мог узнать его, покуда ты при смерти лежал, – продолжил Иоанн. – Скорбь не к лицу ему.

– Да так и знал вас, чертей проклятых! Значится, прилёг я силы перевести, а вы уж схоронили меня? – с улыбкой да с шутливым возмущеньем выпалил Басманов.

– Ты жесток к нему, – ответил Иоанн, тяжело вздыхая. – Себя припомни, как ты отца своего хоронил.

Алексей в тот же миг нахмурился да отмахнулся рукой.

– А уж моё сердце сколько потерь в себе несёт? Нет уж, Алёша, жесток ты к нам, – помотал головой царь.

– Да оставь! – отмахнулся Алексей. – Всяко не мне хоронить Федьку. Пусть он хоронит меня.

Иоанн молча глядел во двор. Редкие фигуры то появлялись чёрными точками, то спешно удалялись по зову службы своей. Когда царь обратил свой лик к Алексею, опричник заметил, как помрачнел взгляд государя.

– Что ж гложет вас? – спросил Басман.

Иоанн вновь обратил взгляд на талый снег, который лежал на чёрной земле неровными проплешинами.

– Тебе бывало боязно смыкать глаза, ибо будто тебе кто явственно нашептал, что завтра не пробудишься ты ото сна? – спросил царь.

Тихий голос его более походил на то, что государь с собою вёл беседу. Алексей горько усмехнулся и коротко кивнул. На устах царя проблеснула грустная улыбка. В тот момент из-за поворота выехал Фёдор. Он сидел уже на собственной лошади, которая нетерпеливо била копытом да встряхивала головою. Держа одной рукою поводья, юный Басманов несколько подался назад, смиряя кобылу до поры до времени.

«Но его весна только наступила…» – подумалось Иоанну.

С уст же его сорвался тяжёлый вздох сожаления. Алексей Басманов и не приметил, как на руках государя выступили жилы, будто бы владыка впадает в гнев, да только лицо его было преисполнено не ярости, но удручающего сожаления. Он не сводил глаз с молодого опричника, покуда тот не выехал за ворота ради праздной скачки по полям да бурьянам близ Слободы.

* * *

Едва погнал Фёдор лошадь свою славную, как пришлось сбавить ход. Молодой опричник прищурил взор да устремил куда-то к склону близ кремля. На эдаком пустыре, где вразнобой торчал скверный лесной бурьян. На этом-то пустыре, укромно сокрытом от прочих глаз, и приметил Фёдор кого-то. Некий всадник спешился и что-то делал там, преклоняясь к земле, – большего видеть Басманов не мог. Подле незнакомца стояла лошадь его, привязанная к неказистенькому кривенькому дереву. Чёрт дёрнул всё разведать, оттого и погнал Басманов поглядеть, какой же работой утруждён.

Долго гадать не пришлось – то был Григорий Скуратов, а подле ног его на мягкой земле лежал грязный холщовый мешок. Малюта поднял руку да приветственно махнул Фёдору. Басманов направился к нему.

– От же славно-славно! – радостно молвил Скуратов, едва Фёдор спешился.

Юный Басманов кивнул, положа руку на сердце, да взглядом шустро окинул поклажу Гришину. Чёрные пятна просачивались сквозь грубую мешковину. Один шов разошёлся, и догадка Фёдора подтвердилась. Скуратов в сем укромном местечке не просто так прогуляться решил, а припрятывал кого-то отделанного. Фёдор уже повидал немало и всё же был застигнут врасплох и отвёл взгляд от изуродованной конечности. Сквозь разошедшийся шов корчилась рука, и не было никакой возможности с толком разобраться, где ладонь, где тыльная сторона, где какой палец али где какого недостаёт.

– Припрятать добро надобно? – спросил Басманов, оглянувшись по сторонам.

– А, это-то? Да плюнь! – молвил Григорий. – Право, плевать. Не оставлять же тварей Божьих без пищи? Пущай и растащут. Кто и приметит – то, право, и что ж? Опричники мы, ежели уже запамятовал, никто нам не указ. Сам-то ты чего тут шляешься?

– Сам же молвишь – никто нам не указ, – ответил Фёдор, разведя руками.

– От же хорош басманский сын, хорош, – Скуратов одобрительно похлопал по плечу Фёдора. – Как нынче помню, ох и рад же был батюшка твой, как сынишкою впервой похвастаться смог! Вот ей-богу, Федюш, вот те крест!

Басманов был молод, но не наивен, и нравы при дворе были ему известны. Добра была речь Малюты, право, добра, да оттого Фёдор лишь больше и насторожился. Не давая скверным думам отразиться на лице, молодой опричник добро улыбнулся и отдал поклон, положа руку на сердце.

– Не припомню я Лёшку нашего счастливей, нежели за ту попойку, – продолжал Малюта, – ни до, ни после. Оно-то и видно. Нет, право, не видел я, чтобы Лёшка так радовался другим…

На сим Малюта как бы сам себя прервал. Фёдор едва повёл бровью, прося продолжить.

– Эх, впрочем, полно! – отмахнулся Григорий, идя к своей лошади. – И без того занял тебя брехнёй своей…

На том Малюта отвязал лошадь да запрыгнул верхом. Ежели Фёдор что и хотел молвить, так речь ту б не заслышал Скуратов – резкий свист плети раздался в воздухе. На сим опричники и расстались.

* * *

– Тео, ну хоть нынче-то сыскал я тебя! – послышалось за спиной у юноши.

Басманов обернулся через плечо, снаряжая свою лошадь.

– Что стряслось? – спросил Фёдор.

– Видно, не полюбился я братии, – вздохнул немец. – Оттого всё говорят, что на дело едем правое, долг исполнять, службу нести, и как вы ещё там говорите? Да вот по сути испрашиваю, так все одно и твердят: на дело и едем.

– Черти, – коротко бросил Басманов, оглядывая через плечо Штадена опричников, что слонялись в приготовлениях к отъезду по двору.

– Ты-то хоть ведаешь, какого толка дело? – спросил немец.

– Ведаю, – кивнул юноша. – Видал я, крест ты носишь?

Штаден кивнул. Фёдор улыбнулся.

Глава 9

– Неужто? – спросил Андрей Штаден, не веря ушам.

Фёдор выразительно кивнул.

– Ещё батюшка мой про него сказывал, – продолжил Басманов. – Я ещё совсем мальчонкой бегал, как отец уж службу нёс. Схватили, значит, мужика да в лесу на морозе в одной рубахе-то и оставили. Портянки его убогие с ног и то стянули. И что ж ты думаешь?

– Так, может, то иной какой мужик? – предположил немец, поглядывая на дорогу.

Сгущающиеся сумерки окрашивали долину во мрак. Братья-опричники, что вооружились факелами, ехали впереди да замыкали отряд сей. Неравномерное дрожание пламени давало видеть не более чем на пару шагов, да только каждый из опричного войска ныне ведал, куда путь держать.

– Может, и так, – кивнул Фёдор. – Да не нашли они тела того мужика. Ни крови не было на месте том, но премного следов звериных. Какая тварь там только не ступала.

– Веришь, что и впрямь то был колдун? – спросил Андрей.

Фёдор пожал плечами.

– Быть может так, – ответил Басманов. – Только слышал я и о том, как мужик босоногий прямо по снегу шёл, да при том в сугроб и не проваливался. Просто ступал себе домой, точно ничего примечательного и не содеялось. То видал лесоруб, однако решил, что уж с устали ему мерещится.

– А ежели то был вправду колдун и затаил он обиду на отца твоего? – заговорщически прищурился немец.

Фёдор усмехнулся:

– Быть может, и так.

На том разговор их и окончился, ибо дорога стала трудной. Талая вода размыла канавы да тропы. Тьма опускалась по-зимнему быстро, оттого хоть глаз выколи – ни черта видно не было.

Много медленнее отряд тронулся, ибо выискивать надо было вслепую забытую деревушку, где скрывался колдун, уже единожды ускользнувший от холодной смерти и пастей кровожадных медведей и волков. Редкие домики с покосившимися ветхими крышами были тому свидетели. Решено было послать по несколько человек во все стороны, дабы найти среди этого запустения и бурьяна ту проклятую деревушку да изловить колдуна.

Через несколько минут воротились все опричники, осмотрев окрестности, но будто бы все в одну сторону и мчались. Куда ни глянь, всюду глушь да темень, кривые домики с разбитыми окнами, деревни не видать. Братия силилась не впадать в уныние.

– Верно, путает нас… – прошептал было кто-то за спиною князя Вяземского.

Как только ослабил Афанасий поводья лошади своей, так и стал глазами бегать по лицам братии, силясь углядеть, кто же сие молвил.

– Не внимайте знакам, что будет насылать вам этот чёрт! – приказал Афанасий Вяземский. – Ежели вы честные добрые христиане, не будет у вас страха пред дьявольскими знамениями!

Точно бы назло, взгляды братии мгновенно обратились куда-то за спину князя. Глаза мужчин, настоящих суровых воевод вдруг преисполнились волнения, с которым нельзя было совладать. Нахмурив густые поседевшие брови, Афанасий вновь развернул лошадь свою, да животное точно не хотело того – упрямо упиралось ногами, опускало голову всё ниже и ниже, иной раз встряхивая гривой. Терпение Афанасия скоро уж и закончилось – огрел опричник лошадь хлыстом. Она пронзительно заржала да как встала на дыбы, едва не скидывая наездника своего.

Все опричники тотчас же отошли назад, боясь, как бы сильные копыта, что бились в воздухе, не пришлись на их голову. Наконец князь совладал со своей лошадью да обернулся.

Долина утопала во мраке. Мягкий туман стелился в неглубоких оврагах да низинах. И будто бы во всём мире не было ни души, да пред одиноким домиком, который виднелся мелкой точкою, дышал костёр. Вглядываться стал Афанасий да углядел вороньё, кружившее над костром, едва ли не касаясь крылами пламени, и обратился весь в слух. Издалека доносился гулкий крик. Птицы бесновались в неясном неистовстве, и крик их доходил до братии. На самом пороге дома сидел человек. Точнее нельзя было сказать, не подходя ближе.

– Гойда! – крикнул было князь Вяземский, но только сам видел, что не дал тот клич оживления никакого ни на лицах, ни в сердцах опричников.

– На кой же чёрт он сам нас кличет? – спросил Фёдор, прищуриваясь глядя на костёр вдалеке. – Не сыскали б мы его, ежели бы сам не постарался.

– Да мне почём знать? Сам я не веду никаких колдовских дел и природу знать не знаю! Я одно вам скажу – нет у дурака этого никакой силы, чтобы волю нашу сломить! – бросил Вяземский.

Фёдор пожал плечами, встряхнул головою, убирая волосы с лица.

– Быть по-твоему, Афонь, – просто ответил Басманов, да не спешил гнать свою лошадь, покуда сам князь не подастся.

Сам же Афанасий видел сомнения на лицах опричников.

– Трусы, аж смотреть противно! – Князь сплюнул, стеганув лошадь свою.

Тотчас же Фёдор помчался следом, а с ним и Штаден. Затем уж и вся братия постегала коней своих да двинулась на огненное знамя. По мере того как приближалось войско государево, всё плотнее в воздухе становился вороний крик. Эти пронзительные вопли всё усиливались с каждым шагом.

– Встал он! – крикнул опричник с факелом, что мчался впереди.

И впрямь – все тотчас же обратили взор свой на побитое крыльцо, на мужика. Тот и впрямь поднялся с места своего и, стоя в мерзких лохмотьях, будто бы готовился принимать гостей.

Иных пробила холодная дрожь от одного вида этого оборванца. Когда опричники окружили его кольцом, мужик принялся громко читать считалочку:

Мужик резко присел на корточки и будто бы завёлся волчком. От смятения ли али по иной причине Вяземский взялся за хлыст и со всей силою ударил мужика по спине, да тот и не пошатнулся. Примеру тому последовали и иные из братии – втроём принялись стегать его, но проку с того никакого и не вышло. Колдун резко распрямился да пальцем указал куда-то не глядя, ибо очи свои сам прикрыл рукою.

– …тебе! – едва ли не торжественно объявил чудак, справляясь с одышкой.

Его дрожащий палец указывал чётко на Фёдора Басманова. Штаден невольно обернулся на друга, как и иные из братии.

– Гойда! Словом и делом! – меж тем скомандовал Вяземский. – Не внимайте речам супостата!

Мужик боле ничего не говорил, лишь залился смехом, покуда его вязали да перекидывали через лошадь. Лицо колдуна сокрыли холщовым мешком, и тотчас же вороньё предалось своему естеству да разлетелось по чёрному небу.

* * *

В покои Алексея Басманова послышался стук. Воевода протёр глаза и сел в кровати.

– …кто? – буркнул он, ища вслепую кувшин али чашу с питьём.

– Сын твой, – произнёс Фёдор, отворяя дверь.

Басман-отец лежал на кровати. Уж по голосу Фёдор быстро понял, что батюшка его буквально мгновение назад проснулся. Юный Басманов дал жест крестьянке в простеньком платьице и в белом платке, дабы она занесла поднос с питьём и едой для воеводы. Девушка всё исполнила и удалилась с кротким поклоном.

Меж тем Басман-отец был в постели не один. Фёдор заметил то да оглядел Глашу с мягкою улыбкой, цокнул пару раз себе под нос, помотал головой, усаживаясь в кресло подле кровати. Закинув ногу на ногу, Фёдор с улыбкой глядел, как Басман-отец, сам толком-то и не пробудившись, толкнул локтем крестьянку. Она же, не открывая глаз, натянула одеяло на голову да принялась второю рукой рыскать по полу в поисках своего сарафана. Наконец она ухватила подол, подтянула к себе, выскользнула из кровати, протирая глаза, наспех оделась, поклонилась и спешно выбежала, как была – босая да простоволосая.

Фёдор хотел было что сказать, да отец опередил его, лишь заметив лукавую улыбку.

– Полно тебе, – хмуро бросил Алексей. – Уж-то новость!

– Так и молчу ж я. – С усмешкой Фёдор взял чашу с подноса, наполнил её холодным кислым квасом и подал отцу.

Басман принял её и осушил одним залпом, после чего с резким вздохом вытер усы да провёл рукою по лицу, протирая сонные глаза.

– Ты не серчай, что уж заглядываюсь на Глашку-то, – произнёс Фёдор, потягиваясь, да и сам зевнул. – Не с тем, о чём думаешь, гляжу.

– А с чем же? – спросил Алексей, нахмурившись.

– Уж не понесла ли? – спросил Фёдор, пожав плечами.

Юный Басманов раскинулся будто бы и взаправду беспечно, но взор его был собран и сосредоточен, да видать, не понапрасну – кулаки Алексея сжались не по-доброму.

– А если и понесла, то ты-то обделённый, что ль? – спросил Алексей, чуть привставая в кровати.

Впервые Фёдор порадовался временной немощи родителя своего. Отнюдь не желая нисколько гневить отца, он отмахнулся, точно отрекаясь от своих слов.

– Да уж, и право! – согласился Фёдор, потирая затылок.

– От Федя, от не о том ты думаешь! – произнёс Алексей. – От право, не о том. Неча считать ублюдков по двору. Ежели Глаша и понесёт, да и чёрт с ней и с отпрысками этими ублюдочными.

* * *

– Бегал козлик по лугу, да искал он кости, бегал, бегал, не нашёл, почернел от злости… – бормотал узник, сидя во мрачной сырой камере.

Шея да руки были схвачены грубой колодкой, а колени онемели от стояния на холодном камне. При всём том не было на этом чудаковатом лице ни тени отчаяния или страха. Напротив, узник бойко повторял снова и снова стишок про козла и кости. Живости речи, право, можно было и позавидовать – ибо пел он сквозь сломанные зубы да челюсть, которая стала вдвое больше, опухши от побоев.

Не было иного света, кроме факела. Его неровный свет едва касался камней подземелья. Низкие потолки подвала нависали, будто бы угрожая раздавить под собою любого, кто преступит черту.

– Бегал козлик по лугу… – вновь затеял свою песню-считалочку чудаковатый мужик, коего кликали никак иначе, как колдун.

Фёдор Басманов подошёл к темнице и безмолвно сменил караул. Он сел на покосившийся пень, служивший в подвалах сиденьем для тюремщиков и палачей. Басманов погрузился в свои думы и даже не обращал внимания ни на свист, ни на тихое рычание, точно псиное, которому предавался колдун, не имея иной потехи.

– Эй… – наконец узник обратился к опричнику человеческою речью.

Фёдор вскинул бровь, поглядывая на чудака. Сейчас этот мужик боле походил на несчастного пьяницу, чем на страшного колдуна из древних преданий. В разуме юноши ожил образ пред костром в окружении бесовских воронов. Точно хлопанье их крыльев доносилось прям над ухом, да лишь один взгляд на жалкого мужика в колодках – и всё. Всё видение таяло дымом на ветру, рассеивалось и улетало, оставив лишь тень чего-то необъяснимо жуткого.

– Эй… – повторил он.

– Чего тебе? – спросил Фёдор.

– Так я сам тебя и выбрал. Тогда, как брать вы, точно псы, меня пришли всей стаей, – произнёс мужик да скрючил пальцы на правой руке.

Видно, онемевшее тело едва слушалось его, да только как указал колдун вновь на него, так Фёдора вновь пробил холод по спине.

– Хочешь – не хочешь, выпадает тебе! – едва ли не со злорадством проговорил заключённый, через силу ворочая языком.

– Что это значит? – спросил Фёдор, прищурив глаза.

– А ты добрый молодец, – ответил колдун. – Как глаза твои увидел, сразу понял, не ровня ты своре той. Добрые глаза у тебя, ясные. Не без лукавства, да всяко человеческие.

Усмехнулся Фёдор да откинулся назад, прислонившись спиной к неровной стене.

– Давай же, добрый человек, – продолжил колдун, – мы друг другу и услужим? Отпусти меня, даруй мне милость! А я тебе всё поведаю, чего знать желаешь!

На мгновение Фёдор задумался да обернулся к узнику.

– Всё поведаю тебе, – видно, хотел было колдун кивнуть, да колодка не дала – лишь дёрнулся головою. – Всё поведаю. На челе твоём светлом всё написано, то читать я могу.

Басманов не отвечал, лишь с любопытством глядел на мужика.

– Что вижу я? – спросил узник, довольно улыбаясь. Рот его был залит кровью.

– Ох, что вижу… – вновь колдуна разобрал смех, как и накануне, когда привлёк он внимание двух ребятишек.

Этот едва ли человеческий звук разлетелся по узким коридорам подземелий. Будто бы споря сам с собою, смех наполнил всю тюрьму. Фёдор свёл брови и сам не отдавал себе отчёта в том, что не мог отвести глаз от чудака, который принялся дрожать.

– Что же? – спросил молодой опричник, когда раскат полоумного смеха начал стихать.

Мужик медленно переводил дыхание, а в его глазах встали слёзы.

– Так я ж сказал всё тебе! – точно удивляясь нерадивости собеседника, выпалил колдун.

Фёдор чуть повёл головой, точно переспросил колдуна.

– Так то-то и говорю, – произнёс мужик, и голос его в мгновение утратил всякое озорство. – Глаза у тебя ясные, светлые. Отчего ты не веришь им?

– О чём ты? – Басманов подался вперёд и схватился рукой за решётку.

– Так будто бы сам не ведаешь? – спросил колдун, указав взглядом на перстни, дарённые самим царём Фёдору.

Едва Басманов заметил взгляд тот, тотчас же отдёрнул руку, будто бы решётка раскалилась во мгновение ока.

– Всё ты знаешь, – повторил колдун. – Всё то правда, что гонишь ты от себя. И не нужен тебе ни колдун, ни Бог, ни дьявол, чтобы увидеть да уразуметь то.

Фёдор нервно усмехнулся, схватился за саблю да вдарил по решётке со всей дури, подняв шуму.

– Заткнись, – бросил Басманов. – Ибо прав ты – не нужны мне советы колдуна.

Мужик издал смешанный звук. То боле всего походило на короткий смешок.

– И я-то, может, и рад был бы выпустить тебя, – продолжил Фёдор, разглядывая саблю. – Да только клятву я давал и преступить волю царскую – так не сносить мне головы.

– Так кто же против тебя супротив воли-то царской идти просит? – лукаво произнёс колдун, глядя на оружие в руках опричника.

Фёдор свёл брови, оборачиваясь на узника.

– Его воля – казнить тебя на заре, – произнёс Басманов.

– Ежели не убьют меня раньше, – добавил колдун.

Фёдор удивлённо усмехнулся.

– Ну и чудак же… – бросил он себе под нос, поднимаясь с места своего. – Так вот о какой свободе просишь?..

* * *

Оставались последние минуты до зари.

– Эй, эй! Федька, чёрт бы тебя побрал! – услышал Басманов, чувствуя, как чья-то грубая хватка треплет его за плечо.

Пред Басмановым возникла неряшливая фигура Васьки Грязного.

– Так как же так-то! – Грязной всплеснул руками, а затем указал на камеру.

Фёдор потянулся и поднялся на ноги.

– Так ведь как же нынче мы мертвеца казнить-то будем?! – причитал Грязной.

– И правда… – ответил Басманов, даже не силясь придать голосу своему али лицу и тени удивления.

Глава 10

Тихое пение, вернее, бормотание стелилось, будто тяжёлый туман, по мрачной зале. Грузные тела воевод мирно покоились, кто на скамьях, а кто и рухнул на каменный пол. Изредка доносились отголоски какой-то песни, да были столь пьяны мужи, что не в силах были и слова внятного молвить. Боле всех хранил рассудок Иоанн. С тоскою глядел он на соратников своих, на наречённую им братию.

– Не оставьте меня, – едва слышно произнёс владыка, его губы едва шевелились.

За окном давно стемнело. Ночь, укрывшая Слободу, прибирала свой покров, чтобы незаметно скрыться в преддверии ранних сумерек. Усталый взгляд царя вновь прошёлся по зале. Вся братия была сражена крепким вином и особым кушаньем.

– Не оставьте меня, – тихо повторил Иоанн, поднимаясь со своего трона.

Выпрямившись во весь рост свой, государь будто бы на плечах ощутил тяжесть своего бремени. Всё его тело в мгновение обратилось непосильной ношей. Царь упёрся руками о стол, дабы не повалиться с ног. Тяжёлое дыхание сопутствовало бешеному биению сердца. Иоанн схватился за грудь, не в силах унять огонь, грызущий его изнутри. Отчаянный крик сорвался с его губ, и царь в бешенстве ударил себя в грудь несколько раз, прежде чем изнуряющая боль стала отступать.

Звон. Жуткий звон наполнял голову, сжимая виски, будто тугим венцом. Коридоры, двери и лестницы плыли перед глазами Иоанна, когда он спешно вырвался во двор. Свежий воздух даровал ему вольное дыхание. Все невзгоды медленно отступали, не лишая себя бесовского удовольствия помучить изнурённое тело владыки напоследок. Наконец холодный ветер, уже лишённый лютой зимней стужи, отрезвляюще пробил всего Иоанна. К мыслям возвращалась былая ясность. Стоило рассудку остыть, принять долгожданный покой и умиротворение, Иоанн отчётливо услышал, как его кто-то окликнул.

– Отче?.. – не веря собственному слуху, обернулся царь, но прежде чем он успел разглядеть хоть что-то, помимо мрачной тени, он пробудился ото сна.

Тяжёлое дыхание вырывалось из его груди, холодный пот заливал разгорячённый лоб. Иоанн сел в кровати, проводя по лицу рукой. Он бросил короткий взгляд на постель, проверяя, не покоится ли подле него супруга. Кровать была смята, но царицы Марии не было в спальне. Она имела обыкновение покидать супруга, если его судороги и ночные тревоги нарушали её собственный покой. Иоанн провёл рукой по простыням. Они уже остыли, и царь вздохнул с тяжёлым сожалением. Подле него не было ни души, кто бы заверил, что Иоанн пробудился ото сна.

«Пусть так… – с тяжёлым вздохом царь вновь лёг на спину, раскинув обессилевшие руки. – Ежели я всё ещё сплю, пущай так…» – думал Иоанн, смыкая тяжёлые веки.

* * *

Стало много теплее. День ото дня прибавлялся. Солнце всходило и долго любовалось землёю, даруя свой мягкий, нежный свет. И всё же снега не спешили сходить – кучковались тут и там, медленно тая и питая мелкие холодные ручейки под собою.

Неспешно во двор спустились двое опричников, знаменитые отец и сын Басмановы. Старший кутался всё в зимнее одеяние. Басман-отец всё ещё отходил от болезни, мало-помалу возвращая былую силу да стойкость. Оба опричника освобождены были от службы, оттого-то праздно и прогуливались по двору. Алексей опустился на скамью. Глянув наверх, старый воевода убедился, что нет над ним нависших ледяных когтей, и с облегчением выдохнул, откинувшись назад. Фёдор занял место подле отца.

– Не скоро эти колдуны треклятые переведутся, – хмуро вздохнул Алексей, выслушав сына своего. – А помимо того, что нового?

Фёдор посмотрел себе под ноги да пожал плечами.

– Да так и ничего, – ответил Фёдор просто и беспечно.

* * *

Малюта тяжёлыми шагами ступал по коридору, сея за собою гулкое эхо. Непримиримый настрой его чуялся издалека, оттого-то и рынды отворили перед ним двери заранее. Опричник вошёл в светлую залу, в центре которой накрыт был стол. Малюта застал царскую чету за утренней трапезой.

Иоанн, едва завидев Григория, тяжело вздохнул, выпил чашу с вином до дна и лишь после того дал знак опричнику приблизиться к нему. Малюта отдал низкий поклон и направился к государю. Хоть царица Мария и не старалась уловить ни слова, опричник, уж по обыкновению своему, понизил голос до тайного шёпота.

– Всё то подтвердилось, об чём толковали, – произнёс Малюта.

Иоанн тяжело вздохнул, потерев переносицу и опустив взгляд. Кулаки владыки невольно сжались.

– И кто же супротив приказа моего решил шашкою своей размахивать? – спросил царь.

– Не смею клеветать, не ведаю, светлый, мудрый государь, – кротко ответил Григорий.

– Так разведай! – сорвался царь, грубо толкнув слугу прочь.

Усилия одной руки хватило, чтобы оттолкнуть здоровую фигуру опричника.

Царица резко поднялась со своего места, с опаской оглянувшись на супруга и Малюту. Обычный взгляд Марии, исполненный жестокой насмешки, менялся настороженностью, когда царь начинал терять над собою волю. Иоанн взглянул на жену и, не молвив ни слова, продолжил трапезу.

Мария медленно опустилась на своё место, пока опричник спешил к выходу. Лишь когда тяжёлая дверь за ним затворилась, Малюта плюнул себе под ноги.

Царская чета осталась за столом, но, видно, мысли Иоанна были далеки. Супруги редко имели разговоры, в которых изливали тревоги своих сердец, и это утро не было исключением. Царица продолжила разделывать утку, поданную на золотом блюде. Иоанн же не мог боле проглотить ни куска, но осушил по меньшей мере ещё три чаши с вином и, верно, выпил бы ещё, да серебряный кувшин опустел.

Едва крестьянин, прислуживающий за столом, метнулся за новой порцией пития, царь остановил его жестом. Оставшиеся минуты трапезы Иоанн глядел в стену, сложив руки перед собою замком, подпирая ими голову. Наконец, будто бы получив какой-то незримый знак, царь поднялся из-за стола и безмолвно направился прочь из залы.

Проходя по коридорам, он не обращал никакого внимания на множество поклонов и приветствий. То были как крестьяне, так и верные воеводы. Ни князья, ни даже опричная братия в то утро не были удостоены и взгляда.

– Великий государь! Мудрейший владыка! – приветствовали его отдалённые голоса, ибо разумом Иоанн был далёк ото всех, кого бы ни встретил.

Проносясь мёртвой тенью, Иоанн едва замедлил шаг, а затем и вовсе замер, точно бы он наверняка знал, кто именно появится за следующим поворотом извилистых коридоров. Фёдор, видно, был много больше удивлён, завидев государя. Он тотчас же низко поклонился и поднял ясный взгляд на царя.

– Светлый государь, – кротко произнёс юноша.

Его голос звучал чуть ниже, чем обычно. Быть может, не будь государь столь внимателен, и не заметил бы той перемены. Волосы и густые чёрные ресницы блестели от капель воды, что мелкими бисерными каплями спадали на шёлковую рубаху. Видно было, что Фёдор только что побрился – на его щеках слабо пылал нежный румянец. Иоанну хватило бы и меньше времени, чтобы приметить все особенности на лице молодого опричника.

– Не режешься больше? – спросил царь.

Фёдор слегка удивился, вскинув соболиные брови, опустил взгляд и невольно провёл рукою по обритой щеке:

– Насколько я могу судить, нет, светлый государь.

– Как Басман? – спросил Иоанн.

– Много лучше, благодарю, – кивнул Фёдор.

– Слава Господу нашему, – произнёс царь, окрестив себя крестным знамением, а за ним и Фёдор. – Ступай.

Басманов вновь поклонился и поспешил вниз, во двор, ибо условились они со Штаденом.

* * *

Близ Слободы раскинулся пустырь. Совсем скоро сойдёт снег, и лавочники разложат свой товар, будут кричать да зазывать честной народ. Нынче же здесь собрались грозные опричники. Уже прослыли они кромешниками, учинив немалую расправу за суровую зиму, оттого и сторонились их на улицах. Стоило лишь заслышать вдалеке чёртов клич «Гойда! Гойда!», как горожане пускались наутёк, бросив всякое дело. Об одном и были молитвы, чтобы чёрные всадники промчались мимо, чтобы эта страшная кара миновала родной дом.

В то утро все те мрачные слухи были лишь на руку самим опричникам. Они громко смеялись на пустыре, заваленном подтаявшим снегом. Боле всех занимал Андрей Штаден, а вернее, роскошный конь его, купленный у приходящих купцов. Иные же из братии ездили на скакунах из царского конюшего приказа. То были сильные и здоровые жеребцы, но, право, всяко было любопытно поглядеть и на скакуна немца.

Боле всех, как многие и прикидывали в своём уме, вниманием преисполнился юный Басманов. Так и кружился опричник вокруг жеребца, разглядывая его да гладя крутую шею.

– Вот, право, зависть меня берёт, Генрих, – произнёс Фёдор, обращаясь к другу на его, нерусском, наречии. – Небось доволен, как свинья.

– Не делай вид, что нет у меня повода для того, – ответил немец, гладя коня по шее.

– Как бы не заставили тебя расстаться с ним. Государь наш смыслит в породе. Того глядишь, и придётся всё в дар отдать, – Фёдор обернулся на своего друга.

– Чему бывать, того не миновать, – ответил Штаден, любуясь жеребцом.

Это было животное поразительной красоты. Окрас глубокого каштанового цвета местами перебивался белыми пятнами. Густая чёлка и грива были острижены. Нрав у коня был спокойный. Он подпустил Фёдора к себе, хоть и внимательно следил большими влажными глазами за каждым движением. Штаден же прервал любование Фёдора конём и увёл животное под уздцы.

– Помнится, государь хвалился, мол, нет Феде равного в седле, – усмехнулся немец, изъясняясь уже по-русски.

Андрей запрыгнул на коня и с усладой взглянул на светлую зависть в глазах своего друга. Опричники было оживились, ибо ведали – ежели кто и мог сравниться в езде верхом с Фёдором, так это чёртов немец. Генрих имел славу лихого наездника. Он запросто управлялся с дикими лошадьми, приручая их и подчиняя своей воле.

Штаден был молод, но всё равно старше Фёдора, да то не мешало их тёплой дружбе. Нередко эти двое отрывались от основной вереницы всадников, мчались вперёд, соревнуясь в искусстве да мастерстве своём.

Сейчас опричники потирали руки да перешёптывались меж собою. Уж все пари были заключены, когда немец погнал своего жеребца вокруг пустыря. Широкие прочные копыта впивались в мягкую от талой воды землю, но ход был ровным да верным. Штаден и не думал сейчас снимать со своего пояса плеть и подгонять коня – животное, казалось, впервые вырвалось на волю и предалось бешеной скачке.

Наездник немец был в самом деле славный, ничего не сказать. То замечали и те, кто лично к Штадену относился с холодом, если не с открытой враждой. Андрей удерживался в седле, когда конь скакал лютым галопом, перепрыгивал через поваленные бог весть чем деревья, вставал на дыбы, будто бы красуясь перед братией.

Наконец Андрей начал смирять своего жеребца. Тот неохотно перешёл на рысь, всё спокойней становился его шаг. Конь непокорно встряхивал головою, верно, слишком разгорячившись. Немец знал, что не имеет особых друзей средь опричников, да, впрочем, и не искал он их дружбы. И тем не менее слышалось из-за спины одобрительное бормотание меж братии. По негласному правилу, Андрей передал уздцы жеребца Фёдору, который всё то время наблюдал за дикою скачкой с лукавой самодовольной улыбкой.

– Удачи, Тео, – усмехнулся немец, хлопнув своего друга по плечу.

Басманов же не удостоил Андрея какого-либо ответа. Заместо того он одним лихим рывком запрыгнул на коня да провёл по крутой сильной шее, бормоча что-то полушёпотом. Жеребец не сразу признал всадника, пытался высвободиться. То лишь пробудило горячий азарт в сердце и глазах Фёдора – и он крепче схватился за узду. Немалых сил стоило ему совладать с буйным нравом коня – видно, скачка вдоль пустыря разыграла в нём резвость, сокрытую прежде.

– Не по зубам ему коняшка-то! – молвил кто-то из опричников и едва ли не оказался прав.

Конь то резко вздымался на дыбы, то подавался вперёд, взбрыкивая задними ногами с такою неистовой силой, что весь круп поднимался выше уровня шеи, и всадник рисковал быть сброшенным. Смешанным криком разразилась братия, и немец с усмешкою обернулся, дабы поглядеть на лица опричников. За толпою лиц, охваченных всецело действом, Штаден заметил, как поодаль стоит одинокий всадник.

Зрение немца не подвело, и лицо его переменилось. Он высоко вскинул брови, а затем свёл их от недоумения. Глаза не могли подвести его – он явственно видел, что высокий тёмный силуэт на вороной лошади не может принадлежать никому иному, как государю Иоанну Васильевичу. Царь в самом деле находился на некотором отдалении от своей братии, и едва Штаден потянул руку наверх, чтобы снять шапку, государь мотнул головой и жестом велел не придавать его появлению никоего почёта. Немец был сметлив, понял всё без единого слова и обратил свой взор обратно на пустырь.

Тем временем Фёдор и не догадывался, кто явился поглядеть на его мастерство. Конь не смирял своей прыти, да к тому и испытывал волю наездника, непременно пытаясь сбросить Басманова. Разбушевался конь на славу! Будь на том месте да тот же Штаден – и немец готов был то признать, – не удержался бы в седле да полетел бы кубарем.

Как и немец, Фёдор был в разном свойстве с братией, да все охотно признавали в нём всадника столь умелого, что нынче у всякого захватывало дух. Верно, уж и конь примирился с ловкостью наездника и бросил кидаться то на задние копыта, то на передние. Заместо того жеребец пущай и поддался Басманову, да описал круг на пустыре с яростью, подобной дикому пламени. Уж тогда Штаден развёл руками да с улыбкой выругался на своём наречии, ибо признал свой провал, не без светлого восхищения удалью Фёдора, да не знал ещё никто из братии, ни царь, который безмолвно наблюдал в стороне, что задумал сам Басманов.

Едва ход дикого жеребца начал было ровняться, Фёдор теснее прижался к седлу, тихо пробормотал себе под нос что-то да с тяжёлым выдохом уцепился за гриву. Колени, что ранее были крепко прижаты к бокам коня, медленно передвинулись выше, почти на спину жеребцу. Резкий рывок – и Басманов едва не рухнул на землю – конь резко взмыл в воздух, перескакивая через поваленное дерево. Стоило жеребцу вновь ступить на землю да окончательно выровнять свой шаг, Фёдор ухватился выше за гриву и медленно встал на ноги, подбирая место на седле, куда ступить.

Штаден одобрительно присвистнул, Грязной вторил ему, да и иные опричники, кто не замер от безрассудства да ловкости Фёдора.

Басманов объехал всего немного, стоя ногами на седле, – не боле двух кругов, да того хватило, чтобы окончательно сделаться лучшим наездником во всей братии – уж и споров быть не могло. Наконец Басманов вернулся в седло и велел коню сбавлять шаг, похлопывая его по крутой шее.

– Славно, славно… – одобрительно бормотал Фёдор, сам пребывая в неистовом восторге от своего дерзкого свершения, да на глазах братии.

Оттого зашептался Малюта с Хворостининым:

– А я-то думал, уж кажется мне, – пробормотал Скуратов, чуть наклонившись к князю.

Хворостинин же вскинул бровь, подавшись к Малюте, дабы расслышать речь его.

– А он и впрямь с лошадьми толкует. От любопытно послушать, об чём же, – продолжил Скуратов.

Князь прищурился, и впрямь заприметив за Фёдором то странное обыкновение.

– Да и что с того? – спросил Хворостинин, пожав плечами.

– Да просто любопытно, – отмахнулся Малюта, скрестив руки на груди.

Фёдор меж тем отдал должное благодарности буйному скакуну, и стоило молодому Басманову поднять взгляд, так и замер он на месте, не в силах перевести дыхание. Он тотчас же заметил одинокого всадника в чёрном облачении, который неспешно двигался к опричникам. Иоанн был достаточно близко, чтобы юноша сразу понял, кто перед ним. В груди резко вспыхнуло что-то необъятно светлое, нечто много больше и ценнее, нежели жажда выслужиться перед своим владыкой. В том ощущении, пробившем всё тело, было что-то доселе неведомое самому Фёдору и, может, самую малость таило в самом тёмном уголке некую жестокость, какую разглядеть нынче не было никакой возможности.

Фёдор глядел на приближающуюся фигуру государя, затаив дыхание, покуда опричники один за другим оборачивались да дивились. Не было никакой тайны ни в том, где опричники собрались, ни в праздной их потехе. Государю об том было доложено, да не единожды, но до последнего Иоанн хранил равнодушное и холодное молчание. Оттого никто не ожидал увидеть великого царя. Один за другим опричники скидывали шапки прочь, кланялись. Иоанн ежели и отвечал, то лишь коротким кивком да холодным взглядом.

Юный Басманов всё не перевёл духу, когда с ним поравнялся царь. Они не обмолвились ни словом. Фёдор лишь склонил голову, не слезая с лошади, а Иоанн ответил медленным кивком и тихой улыбкой. Затем государь окинул взором свою мрачную братию. Они напоминали единое чёрное многоликое облако.

– И чей же сей лихой жеребец? – спросил Иоанн, обратившись к опричникам.

Братия расступилась, дав немцу предстать перед государем.

– Мой, светлый государь, – с поклоном ответил Штаден. – Десятого дня купил.

Иоанн одобрительно кивнул, разглядывая и скакуна, и наездника.

– И во сколько же он обошёлся? – спросил царь, медленно переведя взгляд на немца.

Штаден усмехнулся и развёл руками.

– Сколько бы ни стоил, всяко принадлежит вам, великий царь, – кивнул Андрей, чем вызвал улыбку на величественном лице Иоанна.

Царь одобрительно кивнул, оценив жест немца, и принялся взглядом искать в толпе опричников рыжебородое лицо Малюты Скуратова. Григорий тотчас же предстал перед государем, склонив голову.

– Пожалуй Андрею серебром за жеребца, – повелел владыка. – Коня определить в конюший приказ.

Штаден положил руку на сердце и поклонился. Фёдор спешился и отдал поводья Андрею.

– Ежели поведёшь его в конюшню, вели сей ночью снарядить, – произнёс Басманов. – Видать, по тому, как он гривою всё встряхивает, всё рвётся вскачь.

С теми словами Фёдор сел верхом на свою лошадь Данку. Во главе с великим царём направились опричники обратно в Слободу. Путь не занял много времени. Во дворе, едва спешившись, Иоанн подозвал Фёдора к себе жестом. Тот повиновался и, кротко склонив голову, проследовал за государем.

– Ты, Федя, гляжу, нарезвиться рвёшься? – спросил царь, ступая на мягкий снег.

Юноша лишь вскинул бровь, будто бы и не смекая, куда клонит государь.

– Ведь зимою сам нарвался, – с деланым сожалением вздохнул Иоанн.

Фёдор усмехнулся да мотнул головою.

– Ох, светлый государь, помилуйте! Уж и забыл я про спор тот треклятый, – якобы сокрушаясь, выпалил Басманов.

– Что за спор? Так точно же! – радостно произнёс Иоанн, будто бы припомнил какую мысль, что вечно убегала от него. – Верно, верно, – закивал государь. – Неча уж серчать, ежели сам и напомнил.

Фёдор развёл руками.

– Не ведал я, ветреною головою своей, что задача та непосильною будет мне, – с сожалением вздохнул юноша. – И право, искал я ту красу, что взволнует вашу душу…

– Не мой приказ, не моя и ничья воля не склоняли тебя к тому, – Иоанн пожал плечами, ступая на массивные каменные ступени. – Лишь своей волею на то и вызвался.

Басманов сперва замедлил шаг, а после того и вовсе остановился, оперевшись о каменные перила широкой лестницы. Царь было ступил вперёд, да обернулся на молодого опричника.

– И будто бы вы не ведаете отчего, – Фёдор произнёс те слова с улыбкой, бесцеремонно глядя прямо в глаза владыки, точно испытывал его, выводил на безмолвную тайну меж ними.

Иоанн спокойно выдержал тот взгляд, всяко не подал виду, что его обуревают какие-либо душевные волнения. Он оглядел юношу с ног до головы, притом взгляд сменился на мягкую насмешку, но никак то не была насмешка над самим юношей. Вернее, Иоанн улыбался боле самому себе.

– Потехи ради и нарвался на спор, – пожав плечами, ответил царь. – Как и всё, что творишь ты, басманов отпрыск.

С теми словами государь продолжил своё восхождение. Фёдора позабавили слова государя, и он направился следом.

– Вы судите меня не так, как иных, – тяжело вздохнул Басманов. – Верно, видите меня мальчишкою. Неужто не выслужился я пред вашей волей аки мужчина и воин?

Иоанн вновь прервал свой ход и обернулся на своего слугу.

– Верно, – царь усмехнулся, вновь окинув беглым взглядом Басманова. – Мой суд над тобой разнится с прочими.

Фёдор было улыбнулся, но быстро посерьёзнел. Безмолвно пылали его уста, всё не решаясь молвить то, что уразумели они оба. Видя смятение на лице юноши, Иоанн избрал иную личину. Он глядел с такой нескрываемой прямотой и простотой, что едва кто мог сказать, что пред ним предстал великий царь. Ныне, в своём мрачном рубище, он больше походил на блаженного монаха, затворника одиноких и тихих монастырей. Как, верно, Иоанн и вознамеривался, это простоватое, будто бы пустое выражение лица точно выбило почву из-под ног юноши.

– Что? – спросил царь.

На то Фёдор лишь с усмешкою отвёл взгляд да пожал плечами.

– Просто верилось мне, что победа будет за мной, – ответил Басманов.

– У тебя ещё есть на то время, – произнёс государь.

– И сколько же, великий государь? – голос юноши заметно оживился.

– Этого я уж не ведаю, – просто ответил царь, пожав плечами.

– Нынче вы не настроены спорить с волей Господа? – спросил Фёдор, вскинув бровь.

– Ты в шаге от ереси, Федя, – буднично ответил царь. – Недалеко и нести за то расправу.

– Но ваш суд надо мной разнится с прочими.

– А ты и рад испытывать моё радушие к тебе.

Фёдор широко улыбнулся, а потом тихо рассмеялся. Этот смех был преисполнен счастливой беспечности, свежей и чистой, как небо в преддверии весеннего рассвета, когда роса ещё блестит на стеблях и тугих бутонах. Оттого уж не мог и Иоанн сдержать улыбки и также предался той манящей беспечности, притом не мог отвести глаз от слуги своего.

* * *

Алексей Басманов ощущал, как былая сила возвращается к нему, и он с нетерпением жаждал вернуться на службу, да вместе с братией мчаться по полям, да выламывать стойкие ворота. Оставались последние дни, покуда было велено не тревожить Басмана.

Никак нельзя сказать, что Алексей скучал всё то время, покуда шло исцеление тела его. Чего стоит только Глаша, навещавшая его каждый день, а то, бывало, и по нескольку раз. Она была истинною отрадою для Алексея. Глаша приносила ему всякое кушанье и всегда угадывала, чего сейчас бы отведал Басман, притом не спрашивала его об том напрямую.

Зачастую опричник сам настаивал на том, чтобы женщина с ним разделяла его трапезу, и нынче выдался как раз один из тех вечеров, когда Глаша оставалась ночевать с Басмановым. К воеводе уже вернулся боевой пыл, и страстный огонь вновь обуял его сердце. Нельзя было сказать, что та близость была супротив воли женщины, ибо не раз она приходила и без приказа Алексея.

Нынче же они лежали, точно супруги, в постели, переводя дух от пылкой страсти. Глаша, по обыкновению своему, отводила взгляд на стену, Басманов же пялился в потолок, покуда глаза его закатывались сами собой.

– От оно что… – тихо пробурчал Алексей, припомнив дело.

Глаша приподнялась на локте и обернулась к опричнику.

– Ублюдки твои, поди, научены, что к чему? – спросил Басман.

– Неужто кто из них дерзнул? – торопливо забормотала Глаша.

– Приглядывай за ними, да с пущим рвением. Не для того я при дворе твоих выблядков держу, чтобы сына законного смущать.

Сердце Глаши часто билось, полнясь ужасом всё боле и боле с каждым словом опричника. Да как увидел Басман испуг женский, смягчился.

– Полно тебе, полно, – пробормотал Алексей. – Одно у нас дело, сберечь их ото всякой своры. От думаешь, не вижу я, как Юрка твой от даже на меня исподлобья смотрит? Гадёныш он упрямый. От пущай и смотрит, да токмо чтобы дров не наломал.

– Чтит он вас, Алексей Данилыч, покровитель, благодетель наш! – залепетала Глаша, стоило о сыне молвить.

Отмахнулся Алексей:

– Следи за ними. Нету мне права на людях впрягаться за ублюдков. Не должно родителям чад своих хоронить.

* * *

Стук в дверь прервал мысли Иоанна. Он на мгновение замер и обратил взор, с которого только что спала пелена, на написанное. Бегло перечитывая письмо, царь велел войти. На пороге покоев государя предстал Малюта. Он отдал низкий поклон и подошёл к государю.

– Отчего же не спится тебе в столь поздний час… – чуть не со злостью произнёс Иоанн, потирая переносицу.

Григорий принял это приветствие дурной вестью, и должно было опричнику собраться с мыслью. Тем временем Иоанн наполнил чашу свою крепкой медовухой, ибо то ароматное питьё заглушало полуночных бесов, что имели особую усладу терзать царский разум в кромешной тьме.

– Нынче же видали, с какой удалью Фёдор красовался предо всей опричниной? – спросил Малюта.

Лишь заслышав это имя из уст Григория, царь обрушил кулак с чашею на стол. Оглушительный удар заслышался во всём коридоре, отчего даже рынды вздрогнули.

– Не могли не видеть вы, будто Федька с лошадьми толкует. Да толкует давно, – сглотнув, доложил Малюта.

Иоанн откинулся назад в своём кресле, потирая переносицу.

– Пущай толкует, – отмахнулся царь, и голос его был преисполнен страданием.

– Так с лошадьми-то пущай, – согласно кивнул Григорий. – Да только о чём же тогда толковал Федька с колдуном?

Царь поднял яростный взгляд на опричника. Тот кивнул.

– Федька службу нёс, когда тот бес дух испустил. Ежели колдун и впрямь убиенный, то лишь один мог то совершить, – доложил Малюта.

Вся ярость на лице Иоанна стихла за одно мгновение. Он пожал плечами и вновь наполнил чашу свою.

– Не переменяй своего отношения к Басманову, – велел Иоанн.

Григорий поклонился и поспешил удалиться. Едва Малюта вышел прочь из царских покоев, по коридору пронёсся оглушительный звон, точно кто-то в порыве неистовства бросил медную али иную стальную посуду о каменную стену.

Глава 11

Хлёсткие удары вновь и вновь рассекали сырой и холодный воздух подвала. Крики давно сменились невольным скрежетом зубов и стоном, боле подобным животному скулежу. Однако и то уж стихло. Безмолвное тело вздрагивало под тяжёлыми ударами плети. На каменный пол стекала кровь. Руки, бледные, окоченевшие, окрасились на запястьях в красно-пунцовый цвет, будучи зажаты в стальные тиски. Тяжёлая рука опричника вновь вздымалась вверх и обрушивалась на искалеченную спину. Полы чёрного одеяния князя Афанасия Вяземского отяжелели от пролитой крови.

– Жив ли этот сучий потрох? – послышалось за спиной у Афанасия Вяземского.

Опричник тотчас же обернулся. Во мраке подвалов возникла высокая фигура царя. Он грозно и величественно глядел на Афанасия, и казалось, эти тяжёлые каменные потолки слишком низки для его великого роста. Иоанн предстал пред Вяземским в чёрном одеянии. Князь отдал низкий поклон, убирая за спину окровавленный хлыст, с которого стекали густые чёрно-красные капли.

– Да пёс его знает, царь-батюшка, – вздохнул Афанасий, переводя дух.

– Доложили мне, будто бы ты колдуна допрашивал? – спросил царь, обходя изуродованное тело мученика в колодках.

– Верно вам доложили, великий государь, – кивнул Вяземский, встряхнув плетью в воздухе с резкостью лихой, чтобы кровь с неё согнать.

– И ещё доложили мне, будто бы у колдуна того друзья в нашей братии завелись, – продолжил царь.

Афанасий не скрывал удивления на своём лице. В изумлении он уставился на владыку, почесав затылок.

– Чего не знаю, того не знаю, – ответил опричник.

Иоанн едва заметно улыбнулся краем губ. То и не было примечено Афанасием, ибо царивший вокруг кромешный мрак скрывал всё.

– Уж мне-то он, – добавил князь, потряхивая в воздухе плетью, – всё выложил, да о иных супостатах не сказал, да притом при братии нашей. Если и впрямь имел он кого во свойстве средь слуг ваших верных, так выдал бы, дабы забрать с собою. Нет ему смысла скрывать союзника, всё знал – смерть ему. Об ком донесли вам?

– Сам же твердишь – коли было бы то правдой, знал бы ты, Афоня, – просто ответил Иоанн, пожав плечами.

– Да боле того, великий государь, боле того! – точно оправдывался Вяземский, даже не имея на себе никакого обвинения. – У сердца, на рёбрах али на спине носят они знаки. Клеймят сами себя точно скотину.

– И на теле колдуна было то знамение лукавого? – спросил Иоанн.

– Всё так, – кивнул князь. – Ежели был у него истинный друг, по крови да по духу, так на теле его будет знак огненный оставлен.

Царь коротко кивнул, опустив взгляд на бездыханное тело. Мрачной тенью, не проронив ни слова, Иоанн развернулся и скрылся во мраке коридора. Афанасий же меж тем ощутил, какой тяжестью наполнились руки за нелёгкую службу его. Он опустился на грубый пень да принялся переводить дыхание, опустив взгляд на каменный пол, присыпанный редким слоем гнилой и грязной соломы.

Нечто спешное заставило князя поднять свой взор и уставиться на коридор, в котором не далее как пять минут назад сокрылся государь. Нынче же Афанасия посетил мальчишка, что из крестьянских. Юнец воротил взгляд от тела и крови, но с резким запахом никак не смог совладать – мальчику сделалось дурно, и он закрыл рот и нос чумазыми руками. С усмешкою на то глядел Афанасий да терпеливо ждал, пока малец уж скажет что.

– Афанасий Иваныч… – переборов себя, наконец произнёс мальчик, отдавая низкий поклон.

Опричник коротко кивнул, веля юнцу молвить дальше.

– Григорий Лукьяныч велел доложить вам, что нынче к вам великий светлый государь зайдёт, – молвил мальчишка.

– Неужели вновь? Уж заходил, – пожав плечами, прервал его Вяземский.

Верно, мальчишка заучил слова, да оттого и продолжил речь свою, точно и вовсе не слышал, что сказал князь:

– Велел вам передать, чтоб вы ненароком о знаке не обмолвились… про колдуна. Вот, – закончил посланник, заставив Вяземского поднять взгляд.

– Вели Малюте спуститься, – хмуро бросил Афанасий.

Крестьянский мальчик кивнул и поспешил прочь. Верно, всё то время не терпелось ему покинуть эту зловонную камеру. Вяземский же заметно омрачился, крепче схватился за рукоять плети и вновь принялся за работу.

* * *

Накануне конюшие царского приказа получили под опеку нового жеребца, того самого лихого скакуна, которого прикупил немец. Как отдавал Штаден под уздцы этого роскошного коня, так и повелел к ночи снарядить его для Фёдора Басманова.

Дни становились всё длиннее, но и они сменялись закатами, а те тянули за собой мрачную мантию ночи.

Уж стоял конюший, готовый исполнить повеление. Нового коня нарекли Громом, ибо столь же неистовой силою наделён был, столь же резки были его порывы, когда рвался он прочь от конюших. Наконец под ночь смогли усмирить крутой нрав жеребца. То ли устал он, то ли просто переменилось настроение его, неведомо было. Да то конюшим и не было столь и любопытно – главное дело исполнилось – коня снарядили, и он был готов отправиться вскачь.

Поглядывали мужики, не идёт ли опричник. Были и те, кто праздно слонялся по двору, дабы заметить, ежели Фёдор Басманов, коего уж давно ожидал весь приказ, спустится по каменной лестнице. А время меж тем уходило. Прождали час конюшие, изредка переглядываясь меж собою. Всех клонило в сон. Так и стояли они, кто прислонившись к столбам али перегородкам меж лошадиных стойл, иные кемарили прямо на полу, положив тяжёлую голову на плечо али упирая стену. Был среди прочих конюших и Юрка, Глашкин сын. Чернявый да с татарскими глазами, поди, паче прочих всё выглядывал. Привезён холоп ещё с Рязани, с поместья Басмановых. Славно управу находил на больно резвых лошадок, да сам нраву был не то чтобы кроткого.

Уж стала заря, да Басманова всё не было.

* * *

Робко дрожал огонёк лампадки, проливая свет на широкое грубое лицо Малюты. Здоровая и крепкая, точно медвежья фигура Скуратова стояла в церкви пред святыми образами, да всё оглядывался опричник через плечо, всё поглядывая на вход. Кроме послушников, что готовили церковь к скорому ночному служению, никого Малюта и не видел, да оттого и мял свои толстые пальцы, огрубевшие за долгие годы ратного пламени.

«Уж не сделалось ли чего?» – тревожная мысль пронеслась ледяным холодком по затылку опричника, да тот быстро прогнал прочь скверные мысли.

«Да не может быть того, никак не может…»

Наконец тревожное ожидание вознаградилось – на пороге церкви очутился Вяземский и спешно подошёл к одиноко стоящей лампадке. Афанасий был преисполнен дурного волнения – брови сведены в суровости, губы стиснуты. Завидел Малюта и мрачностью той будто сам заразился.

– Мальчишка прибежал уже опосля, как мы со владыкою обговорили, – начал Вяземский.

– И, верно, про колдуна-то всё испрашивал? – спросил Малюта.

Вяземский кивнул.

– И что с того, что знает государь о клейме колдовском? – спросил Афанасий.

Скуратов тяжело вздохнул, мотнул головой и провёл ручищею по лицу своему.

– Да всяко бы мог кто подглядеть! – продолжил Вяземский, точно настаивая на правде своей. – Да хоть тюремщик али иной крестьянин, что тело волок. Всяко бы мог разведать об том Иоанн свет наш Васильич.

– Да на кой чёрт им в этой падали рыться? – угрюмо спросил Малюта. – Да к тому же…

На сей раз Григорий снова обернулся, окинув едва ли не преступным взором мрачную церковь. Вяземский подался вперёд, ибо Малюта понизил голос свой.

– Да к тому же, – продолжил Григорий, – нынче царь сам судить будет, кто был враг колдуну, а кто друг.

Вяземский думал, либо слух его слабый уж не приметит, что к чему, али ум утомился до пределу. Взгляд его вновь вопрошал. Григорий коротко усмехнулся, потешаясь смятению Афанасия, да принялся всё истолковывать тихим шёпотом. Слабого звука метлы, которая вновь и вновь касалась каменного пола в церкви, хватало, чтобы заглушить речь Скуратова. Как Малюта окончил речь свою, Афанасий глядел поражённый на опричника.

– На кой чёрт ты сейчас мне это говоришь? – всплеснул руками Вяземский.

– Теперь уж слаженнее будем, – кивнул Малюта, не скрывая досады на своём лице.

– Теперь уж да… – вздохнул Афанасий. – Да чёрт бы побрал этого Федьку! При том, что погано, что отца-то его я уважаю паче иных, а у выблядка этого столько спеси!

– Басман-отец славный малый, да Федьку приструнить надо было, прежде чем к царю вести, – кивнул Малюта. – А то к тому и приведёт…

– Ты ведь сам мне сказал, что… – хотел было возразить Вяземский, да князя перебили.

– Всяко ему достанется, – с тихим удовлетворением и покоем в голосе заключил Малюта.

* * *

Вход в царские покои охраняли двое рынд. Оба клонили головы к полу от сна, который медленно приступался к ним. Завидев Фёдора Басманова, они обменялись с опричником короткими кивками и отворили дверь в покои. Едва юноша ступил на порог, его точно обдало лютым холодом. Одного взгляда на царя за столом хватило, чтобы уяснить – в дурном духе великий государь.

Иоанн сидел, ссутулив плечи. Чёрное монашеское одеяние тянулось точно тенью и таяло во мраке. На кончиках его пальцев пятнили чёрные капли от чернил – верно, государь только закончил письмо своё. Подле правой руки стояла тяжёлая чаша, в которой блестела тёмно-янтарная медовуха да высокий серебряный кувшин. Свет от мягкой белой свечи мерно стелился по комнате, поблёскивая в стали да самоцветах посуды.

Тёмный глубокий взгляд медленно поднялся на Басманова и выжидающе замер на нём, точно пытаясь для себя выведать всю подноготную души юноши, стоящего пред ним.

Фёдор уяснил себе мрачный настрой царя, но едва ли подал виду. Прошло несколько мгновений, прежде чем Иоанн нарушил тишину, глубоко вздохнув. Басманов точно очнулся ото сна. Он приблизился к государю, опустился на одно колено и хотел было припасть губами к царскому перстню, как Иоанн отнял руку да прихватил Фёдора за волосы на затылке, поднимая юное лицо к себе. Неистовый огонь ярости горел в глазах царя. Фёдор невольно сглотнул от волнения, охватившего его от сего порыва гнева.

– Что отняло покой твой, светлый государь? – спросил Басманов, понизив голос едва ли не до шёпота.

В ответ же Иоанн сомкнул кулак свой стальною хваткою, заставив юношу шикнуть сквозь зубы от боли, да резко отпустил его. Фёдор тотчас же опустил взгляд да взялся рукою за свой затылок, оставаясь стоять на колене пред государем.

– Смотри, Басманов, не лги мне нынче, – тихо протянул Иоанн, потянувшись к чаше, обитой медью да самоцветами.

Фёдор медленно поднял голову, едва заметно кивнув в ответ. Иоанн неспешно отпил из чаши, прикрыв глаза. Когда он перевёл взгляд на юношу, с царских губ сорвался тяжкий вздох сожаления, а вместе с тем и гневный порыв, таившийся в глубине его сердца.

– Твоей ли рукою убиен колдун? – спросил государь, глядя на молодого опричника.

Светлые очи Басманова мгновенно вспыхнули тревогой, а губы едва приоткрылись, но не был в силах он молвить и слова.

– Твоей же? – с некоторой покорностью, да вместе тем и страшной досадой произнёс Иоанн, ставя чашу на стол.

Тот звук тотчас же прозвучал в тревожных метаниях, что наполнили разум Фёдора. Басманов опустил взгляд, сглотнув от волнения. Иоанн же постукивал длинными пальцами по столу. Перстни переливались в слабых отсветах свечи.

– Всяко ему смерть была уготована твоей же волею, царь-батюшка, – произнёс Басманов.

Оглушительно обрушился царский кулак об стол. Фёдор умолк, невольно вздрагивая от того звука. Он поднял взгляд на царя, лицо которого озарилось бесовской улыбкой. Иоанн мотал головой, медленно прикрывая глаза, всё поглядывая на молодого опричника. Иоанн поднялся со своего места и жестом велел юноше подняться с колен. Фёдор подчинился. Царь плавно обошёл юношу, оглядывая его с ног до головы, точно впервые видел его перед собой.

Во взгляде Фёдора не отражалось смятения и страха, что сейчас взрастали в его душе под тяжёлым взглядом бездонно глубоких глаз самого государя. Басманов слышал собственное сердце – оно отчаянно билось, и опричник силился не выдавать того. На вид он лишь слегка поджал губы, и взгляд, по обыкновению лёгкий и беспечный, да с игривой насмешливостью, был чёток и едва ли не суров.

Иоанн коснулся плеча Басманова. Фёдор не вздрогнул, лишь метнул взгляд на владыку.

– Снимай этот шёлк, – тихим, низким голосом приказал Иоанн, отстраняя свою руку.

Царь отошёл от Фёдора к окну, да не сводил глаз с него. Басманов вскинул брови, наблюдая за каждым движением Иоанна. Сердце юноши не покидали ни страх, ни тревога. Этот рой жуткого преддверия лишь усиливался с каждой секундой, которую не прерывал ни единый звук. Всё же Фёдор нашёл в себе силы на некую усмешку. Он не спрятал от Иоанна прерывистого дыхания, однако улыбка эта многих могла бы и спутать.

Верхние пуговицы на рубахе и без того были расстёгнуты, ибо одевался он в спешке. Без лишней суеты, но в то же время без неловкого промедления, он расслабил пояс на своей рубахе. Юноша не стал подбирать его, когда атласная лента с мелким бисером скользнула на пол. Наконец Басманов поддел одеяние своё, задрав край рубахи, и оголился по пояс под мрачным взглядом Иоанна. Юноша сбросил рубаху на резное кресло, что было приставлено подле царского.

Одним лёгким движением юноша прибрал спутанные пряди, что сокрыли его лицо. Когда Фёдор поднял взгляд, Иоанн принялся обходить его вокруг. Глаза государя были сосредоточенны и метались, точно у ястреба пред тем, как броситься к земле. Мрак, царивший в комнате, не был помехой не по годам ясному зрению Иоанна.

Юноша хотел обернуться следом за владыкой, но малейшей перемены в лице царя хватило ему, чтобы понять, что должен оставаться недвижим. Иоанн же меж тем блуждал взглядом по спине, плечам, крепким рукам, которые закалились во многих боях, но не потеряли дивного изящества. На спине и вдоль рёбер розовели шрамы, нанесённые в боях. То были отметины от неглубоких ранений, полученных в бою. Не будь их, тело юного опричника представало бы в совершенном триумфе молодой силы и природной красоты. Фёдор следил взглядом за царём. Видел он, с каким тщанием Иоанн всматривался в него, притом не проронил ни слова.

Наконец царь медленно приблизился к юноше, попутно прихватив со стула шёлковую рубаху. Небрежно Иоанн бросился одёжей в своего слугу да с тяжёлым вздохом отвёл взгляд в каменный пол. Фёдор расправил рубаху, с ещё большим удивлением косясь на государя. Не глядя на опричника, Иоанн поднял руку, указывая куда-то за плечо юноши.

Басманов накинул рубаху, не подпоясавшись, да обернулся. За ним притаился во мраке сундук, обитый медью. Что-то стояло прямо на крышке, прикрытое бархатной накидкой, да поблёскивало во мраке. Откинув ткань, юноша увидел серебряную чашу с крупными квадратами самоцветов. Фёдор обернулся к Иоанну, держа в руке чашу. Иоанн коротко кивнул на кресло пред собою, сам опускаясь на своё место. Взгляд его оставался нелюдимым и угрюмым, но злость, ярость, то адское пламя точно утихло, сменившись тяжёлым молчанием.

Фёдор занял указанное место, и хватило одного лишь взгляда на кувшин, как Басманов с поклоном наполнил сперва чашу государя, а лишь затем и свою. Иоанн тяжело вздохнул, поднимая свою чашу да поглядывая, как плещется в нём пьянящий мёд.

«Нет метки колдовской…» – с облегчением думалось царю.

Тугой обруч, точно из раскалённого железа, будто бы всё ширился, опутывая голову владыки.

– Исход нынче твой решается, Басманов. Объяснись-ка предо мною, как пред судьёй, Федя, – наконец произнёс царь, – отчего ж ты супротив воли моей выступаешь?

– Из милости, светлый государь, – коротко ответил Басманов.

Эти слова вызвали улыбку на лице Иоанна, когда голубые глаза того, горящие при блеске свечи, наполнились великой печалью.

– Не в том служба твоя, чтобы к ереси милость проявлять, – гневно отсёк Иоанн, глядя на Фёдора. Взгляд царя вновь сделался суровее, точно новый порыв неистовой ярости подбирался к сердцу.

– Должен был я ему, – ответил Басманов столь дерзко, что усомниться можно было в разумности опричника.

Усмешка вспыхнула на лице Иоанна будто бы оскалом.

– Вот оно как? – едва слышно произнёс царь, глядя на Фёдора.

Юноша сглотнул, будто бы своей кожей ощутил мертвенный холод от того низкого глубокого тона.

– Я не просил того, – ответил Басманов, силясь из последних сил не терять самообладания.

На лице Иоанна вновь появилась бесовская ухмылка, он кивнул на чашу Фёдора.

– Ты будто не ведаешь, что это может стать последним питьём твоим и речь эта – последними словами твоими? – спросил царь, с удивительно жуткой забавой глядя на слугу.

– Ежели так, – улыбнулся юноша столь беспечно, будто бы не было в словах Иоанна ни угрозы, ни страшной жестокости, что поднималась внутри, – стало быть, обманул меня супостат.

С этими словами Басманов испил из своей чаши. Слова эти, как того и хотел опричник, заставили исчезнуть насмешку с лица Иоанна. Царь прищурил глаза, подозревая лукавство в речи Фёдора. Басманов же меж тем опустил чашу на стол да посмотрел на государя, размышляя, как же ему поступить дальше.

– Об чём же эдаком поведал тебе полоумный? – спросил Иоанн.

Фёдор невольно усмехнулся, мотнул головой да запрокинул голову кверху на мрачный потолок. Басманов молча перевёл взгляд на Иоанна. Улыбка медленно сходила с лица владыки, переменяясь чем-то иным, чем-то столь отличным от гневной ярости, которой несколько мгновений назад пылала его душа. Лицо государя точно впервые лишилось того грозного покрова, за которым оно таилось столь много лет. Иоанн не смел нарушить того молчания, что повисло в этой мрачной комнате средь книг и бумаг, карт и писем королей.

Молча владыка припал устами к своей чаше. Фёдор выдохнул с облегчением, поднял свою и с осторожностью да любопытством поглядывал на Иоанна, и лишь после того сделал несколько глотков. Сказать было нечего. Царь и опричник сидели друг против друга, бросая короткие взгляды, будто бы украдкой. Тишина всё сгущалась, как сгущается ночь пред тем, как первая заря воссияет над тонкой кромкой леса.

– И для того знанья тебе колдун нужен был? – усмехнулся Иоанн, глядя на Фёдора.

Басманов видел, как желчь и гневливое пламя улеглись в душе царя, оттого и беззаботно рассмеялся, широко улыбнувшись. Не мог удержаться Иоанн от улыбки да короткого смешка.

– А как иначе? – спросил Фёдор. – Будто бы вы сами откроете никчёмному псу своему терзанья души вашей?

– На тебя зуб точит братия, – произнёс Иоанн, точно и не беря на слух слова Басманова.

Фёдор привык к такому свойству государя, оттого лишь чуть пожал плечами.

– Ты больше воли имеешь над жизнью своей, – вздохнул царь.

Его голос точно ослаб. Медная величественность, та несгибаемая резкость сменились тихим звучанием.

– Не своею волей стал я царём, но волей Господа, – продолжил Иоанн. – И не буду я противиться воле Спасителя нашего. Ты же, верно, думаешь, раз на особом счету у меня, то всякое дерзновение сойдёт тебе с рук?

– Доныне сходила, – мягко улыбнулся Фёдор.

Иоанн тяжело вздохнул, проводя рукой по лицу.

– Бедный Алёшка… уж за какие грехи награждён отпрыском таким? – сокрушался государь, не в силах сокрыть улыбку на своём лице.

Когда Иоанн обратил взор на Фёдора, тот вновь припал к своей чаше, испивая из нее сладкую медовуху.

– Ежели что супротив тебя сыщет братия али кто иной – не жди, что покровительство моё слепо и всепрощающе, – предостерёг царь.

– Как же они сыщут, великий государь, ежели в клятве отдал вам свою душу и тело? – спросил Фёдор, опуская чашу на стол.

Беззаботность покинула голос юноши. Иоанн едва признал в том звучании Басманова.

– Отпустить тебя, что ли? – задумчиво протянул государь. – Аки Господу больно видеть рабов своих в неволе, так же больно и мне держать тебя, точно на цепи. Да и братия моя с облегчением задышит.

– Да где же? – спросил Басманов, пылко схватившись за горло. – Где же цепи эти?

На том Фёдор подался вперёд, глядя прямо в глаза владыке.

– Скажи ж мне, добрый государь, – произнёс молодой опричник, – где же эти цепи, что держат меня супротив воли моей?

Во мгновение Иоанн схватил юношу за волосы на затылке и сам подался вперёд, наклоняясь над самым ухом опричника. Фёдор кожей своей ощущал горячее дыхание владыки.

– Оковы, что сковывают сердце, разум и тело твоё, незримы оку людскому, – прошептал Иоанн, отбивая каждое слово, точно клином в камне. – Из страха вы падаете ниц предо мною, лишь из страха пред грозным ликом моим.

– Скажи ж мне, Иоанн, есть ли в очах моих страх, как и в душе, и сердце моём? – спросил юноша, заглядывая в глаза царя.

Ответа не было. Государь точно и впрямь искал его в голубых глазах юноши, в том чарующем разрезе глаз, густых ресницах, в том кротком блеске, который, несомненно, таил в себе демоническое пламя, не оставляющее после себя ничего.

Неведомо, нашёл ли на то Иоанн ответ али нет, да после тех слов и долгой тишины царь медленно поднял руку свою, указывая на дверь.

Фёдор обхватил руку с царскими перстнями, с удивительным трепетом припал к руке устами и, не молвив ни слова боле, удалился с поклоном, так и позабыв на полу атласную ленту.

Глава 12

Две могучие фигуры уверенно ступали по коридору да вели беседу меж собою. То были видные опричники Малюта и Вяземский. На лицах суровых будто осталась печать от тяжких дум. Низкий бас их голосов прерывался, стоило лишь кому-либо мелькнуть на лестнице, меж проходов али в открытых дверях.

– То всяко воздастся ему по дерзости да нраву его, – произнёс Малюта, оглядываясь по сторонам, будто бы глядел сквозь засаду.

– С чего бы тому взяться? – спросил Вяземский, столь же хмуро оглядываясь по сторонам, выискивая лишние уши.

– Как доложил я, мол, под Федькиным надзором-то колдун и был убиен, так царь в неистовую ярость пал. Уж сколько я Ивана-то Васильевича знаю, так в одном хоть сей же миг на кресте клясться готов – во гневе своём слеп да свиреп, и нет ныне силы, коя бы смирила то в нём.

Вяземский улыбнулся, хотя взгляд опричника хранил в себе премного холода да суровости.

– Да всё же, – тяжело вздохнул Малюта да продолжил, как миновали белокаменную лестницу, – ежели б язык твой приструнить могли бы! Али вовсе придумать, как сосватать-то Федьку в супостата-чернокнижника… То было бы раздолье. Пущай немного зла учинил ублюдок Басмановский, да глядишь ты у меня! То ли ещё будет. Дурной он, от дурной, алчный да вороватый.

– Какую ж суку драл Алёшка, раз сына такого породил? – едва не сквозь зубы процедил Вяземский.

– Всяко ищет он козни на голову свою али вором заделался, да притом из чьего, из чьего же кармана! От правда дурень, кусает руку, что кормит его. Ну всяко, всяко нарвётся, всяко воздастся ему, – приговаривал Малюта.

– То славно, ежели Федька опалу сыщет, – ответил Вяземский.

С теми словами предстали опричники пред дверьми в просторную залу. Пир, устроенный государем, был в самом буйном великолепии. Музыка да вино лились рекою, всё шныряли-улюлюкали звонкие скоморохи, да не до них было ни Малюте, ни князю Афанасию. Первым же, что заприметили они, точно едины были очи их, так это трон царский, а вернее, фигуру подле него.

Как завидели то Малюта с Вяземским, так и остолбенели на месте, ибо непристойнейший из всей братии касался ныне трона царского да нашёптывал речи свои великому владыке. Да боле того, видно, и сам государь с превеликим чаяньем внимал речи той, ибо даже не подал виду, покуда Малюта вместе с князем не очутились на пороге.

Не было возможности прочесть слова Фёдора по губам, ибо этот Басманов, ряженый препёстро, прикрывал себя и государя маской. Прошло немало мгновений, оглушительно шумных да дребезжащих, прежде чем государь поднял взгляд на опричников на пороге залы, да и то лишь оттого, что Басманов умолк. Едва заметив Малюту да князя, Фёдор подался вперёд к столу. Взял чаши золотые, вином напоённые, самоцветами разукрашенные, да подал в поклоне царю Иоанну. Жестом великодушный государь велел присоединиться опричникам ко всеобщему веселию.

Не видел Вяземский, да чуял кожею, точно студёный мороз дыхнул в спину, как поглядел на него Малюта, прежде чем переступить порог светлой залы. Но всякое волнение утонуло в потоке сладкого вина. Уже вскоре заслышался раскатистый смех, опричники меж собою веселы были да смелы.

Под стать братии своей Иоанн же нынче в самом деле забыл всякую смурную скорбь, всякую злобу да гнев. Сменил владыка обыкновение своё на праздное веселие и вместе с подданными пел и смеялся, да и вопреки иным застольям не отказывался вовсе от кушаний, но только при том, чтобы те подавались ко столу именно молодым Басмановым.

Алексей, ежели и был накануне встревожен чем, нынче забыл свои заботы и печали и пуще иных потешался на пиру. И разгар той страсти уж не унять было, да на пороге возник как из воздуха гонец. Очи его распахнуты были, точно увидал чудище из преисподней, да всё не мог развидеть то. Какую бы тревожную страшную весть ни нёс он в своём письме, настрой его тотчас же уловил Иоанн, ещё мгновение назад беззаботно распевающий разнузданные куплеты со своею братией. Царь было поднялся с трона, когда гонец пал ниц.

– Не вели казнить, великий светлый государь, вели слово молвить! – взмолился посланник, и голос его жалко дрожал.

– Уж молви, – произнёс Иоанн, беря свой посох, что был приставлен к трону.

Робкий взгляд гонца мелькал из-под кудрявых волос его цвета спелой пшеницы. Дрожащие губы уж не могли слова молвить, да с тем лишь и протянул грамоту царю.

Не бросил и беглого взгляда на послание великий царь, да тотчас же передал Басманову, что стоял по правую руку от государя. Фёдор принял грамоту, швырнув маску на скамью подле себя. Едва юноша пробежался взглядом по строкам, так вскинул брови и обернулся к своему владыке. Меж тем Иоанн глядел на гонца, постукивая пальцами по посоху резному.

– Князь Юрий Горенский сбежал, – коротко произнёс Фёдор. – Ныне в Литве.

Не успел договорить Басманов, как тяжёлый удар сокрушил гонца. Посох пришёлся прямо в висок, раздался страшный хруст, да тому вторило падение бездыханного тела. Тишина обрушилась на залу, что несколько мгновений назад предавалась ярому веселию. Стихли гусли, смолкли дудки да трещотки, звон посуды боле не был слышен. Лишь тяжёлое молчание, что было прервано грозным голосом Иоанна.

– А братец его, Пётр? – спросил царь, глядя на тело.

– В Москве, великий царь, – ответил молодой опричник. – Ожидает казни.

Иоанн кивнул, вернувшись на трон свой. Зубы крепко стиснул, ибо боль неистово охватила главу его, точно обруч стальной, силясь бороться с новым раскатом жуткого безумства, что подступало к разуму. Обуянный гневом, приказал он голосом нечеловеческим:

– Все вон! – прокатилось по зале.

Без единого промедления опричники поднялись с мест своих да поспешили к выходу. Малюта же в суете не забылся да уволок с глаз долой тело гонца.

Иоанн вновь заслышал биение своего сердца, и то было скверным знамением. Точно не хватало воздуху, царь будто бы лишь сейчас ощутил, сколько жару собралось в зале. Не успел Иоанн потянуться к чаше с вином, как подле него возник Фёдор да подал ему питьё.

– Али слух у тебя отняло, Басманов? – сквозь зубы процедил царь. Голос его был тих, едва не сорван.

Иоанн поднял взгляд, полный кипящего гнева. На руках его выступили жилы, длинные пальцы, унизанные перстнями, дрожали от той силы, что бушевала в душе владыки. Фёдор выдержал тот взгляд, чувствуя будто бы кожей то пламя, что исходит от Иоанна. Не теряя ни мягкости, ни изящности в движении своём, юноша подал чашу царю.

С губ Иоанна сорвался резкий смех, сродни выдоху с хриплым рыком. Он принял чашу, касаясь своими холодными пальцами тёплой руки опричника. То мимолётное прикосновение не длилось более нескольких мгновений. Иоанн припал к чаше и испил из неё. Затем громко обрушил её на стол, точно веса чаша была неподъёмного. Фёдор же сидел, облокотившись, да с особым вниманием подмечал, как морщины на лбу государя разглаживаются, как унимается дрожь в его руках, как грудь его перестаёт отдавать хриплым свистом.

Перевёл царь дыхание да взглянул на Фёдора. Наряд его уж был облегчён. Умаявшись от жары, что поднялась с весёлого раздолья, Басманов уж открыл ворот, распустив верхние пуговицы, обнажая белую шею, будто точённую из заморского мрамора. Будто бы видел Иоанн каждый вздох юноши, читал его в малейшем шевелении. Волосы растрепались, да не теряли волны своей, что обрамляла белое лицо. Ясные глаза глядели с серьёзностью и вниманием, что шло супротив лёгкой насмешки на губах, которая редко сходила с лица юноши.

Иоанн глубоко вздохнул, прикрывая веки, да откинулся на спинку трона. Сжав подлокотники руками, он силился отогнать всю скверну из своего разума. Когда же Иоанн вновь открыл свои глаза, полные трагической глубины и мрака, бесы отступили от его разума и он вновь овладел своим телом. Боль стихла, дрожь боле не мучила его. Прежде чем нарушить тишину, Иоанн всё глядел на молодого опричника.

– Порою думается мне, – произнёс царь, притом слова шли плавно, медленнее обыкновенного, – будто бы ты сам жаждешь расправы над собою.

Фёдор удивлённо вскинул бровь, сохраняя улыбку на своём лице.

– Будто бы сам жаждешь, – продолжил Иоанн, да в словах его и на лице стала просвечиваться улыбка, – дабы выпороли б тебя, пуще иных, аки иного злодея преступного.

– От, право, подивлюсь, ежели тому суждено будет сбыться, – юноша тихо рассмеялся, чуть запрокинув голову.

Иоанн отвёл взгляд, да мотнув головой, потёр переносицу. Заметив тот настрой, который овладел владыкой, юноша умолк и поднялся со своего места. Открыв глаза, царь увидел, как юноша опускается подле трона на колено. Иоанн не противился, когда мягкие тёплые руки Фёдора обхватили его кисть, похолодевшую в приступе гнева. Басманов же утратил беспечность свою да поглядывал на мрачное лицо владыки, ища малейшие знамения гневливой ярости. Взгляд Иоанна оставался холодным да безучастным, и оттого юноша медленно припал губами к кисти царя.

– Всё образуется, великий, добрый государь, – тихо произнёс Фёдор.

И хоть голос его опустился едва ли не до шёпота, всё хранил в себе звонкость и ту глубину, которая была присуща его речи да особенно любо раскрывалась в раскатом пении. Юноша не отпускал руки Иоанна.

– Ваш народ любит вас, – всё тем же мягким полушёпотом добавил Басманов.

– На что же мне с того? – с царских губ вновь сорвался тяжкий вздох. – Иного жажду.

Он медленно вынул руку свою из тёплых ладоней. Едва ли не боязливо, с трепетом Иоанн коснулся костяшками пальцев щеки Фёдора. Стоило Басманову опустить свой взгляд на руку государя, так царь тотчас же убрал руку и возвратил её на золочёный резной подлокотник.

– Чего же жаждете, царь-батюшка? – спросил Фёдор, медленно поднимая взгляд с руки Иоанна на его чело, заслонённое туманом тяжких дум.

Голос опричника точно вернул разум Иоанна из небытия. Губы расплылись в улыбке, но сокрыл то Иоанн, вновь припав к чаше с вином. Осушив чашу свою, безмолвно протянул своему слуге. Вняв молчаливому приказу, Фёдор наполнил чашу государя, а после и свою.

* * *

В суровые морозы и не верилось, что всё переменится, да ныне природа вновь задышала мягкой зелёной дымкой. Снег не сошёл полностью, да меж талых сугробов, на островках голой чёрной земли иной раз и восходила первая зелень. Солнце уж боле и боле сияло на небосводе, лоснясь раскалённым золотом на куполах храмов Господних. Суровое дыхание зимы покинуло русскую землю, и предстояло много работы, ведь земля не носит тех, кто не служит ей.

На поля возвратились крестьяне, убирая гнилые деревья али иной сор, что мешал возделывать поля. Из дряхлых сараев, что покоились под толщами льда и снега, доставали свои пожитки всякий вольный али крепостной. Нет в том отметины, как переменяется зима весною, да та грань уж преступлена была. На склонах, что повёрнуты были к солнцу, уж зеленела мелкая трава да робкие подснежники явили себя, но не смели поднять своих белоснежных головок. Полевая поросль вступала в свои владения, едва сходил рыхлый грязный снег.

В трудах проходили и дни в стенах Александровской слободы. Во двор лился уж весенний свет дневного светила. Знали крестьяне, что служили при самом царе да при ближних его, мол, у западной стены, где белокаменная башня домашней церкви величественно возвышается над иными строениями, так уж и греет солнце боле, чем в ином угодье. В том месте, у стены, Дуня суетилась в деле своём. Развесила девица кручёные бечёвки да перекидывала через них настиранные простыни, разглаживая заломы да замятины, блуждая меж белоснежных тканей.

Ещё с зарёю Дуня вернулась с базару, что был в двух верстах от Слободы. По дороге восвояси девица прошлась длинною дорогой. То место уж пригрелось ласковым солнцем. Первые полевые цветы столь маняще кивали ей своими нежными лепестками, что не удержалась крестьянка да украсила свои золотистые кудри венком из первой весенней поросли. Дуня напевала себе под нос старую песенку о лебёдушках, да коршунах, да о синих волнах. Любила она так скрашивать нелёгкий труд свой, видать, оттого и не заметила, что за иной белоснежной простынёю возникла фигура молодого опричника Басманова.

Девица было с перепугу выронила корзину, что в руках несла, да дыханье спёрло, переменившись резким криком, быстро унялась она. Фёдор было усмехнулся да сам наклонился к корзине.

– Что вы, что вы, Фёдор Алексеич! – залепетала Дуня, суетясь пуще прежнего.

Проворно подняв корзину, она тотчас же посмотрела на Басманова да поджала губы, стыдясь своей неловкости.

– Слыхала, что государь в Москву едет нынче? Казнь Петра Горенского воочию узреть желает, – произнёс Фёдор, несколько отступая от Дуни, дабы дать места крестьянке её службу выполнять.

Девица закивала, закинув очередную простыню на верёвку.

– То слыхала, Фёдор Алексеич, – кивнула она.

– Хочу тебя с собою повезти.

Дуня обернулась и коротко поклонилась.

– Ежели вам угодно, сударь, – кивнула она да тотчас же прищурила глаза, заглядывая куда-то за спину Басманова.

За спиною его виднелись две фигуры. Девица заметила их в проёме меж белоснежных тканей, что мерно покачивались на тугих верёвках. Не вглядываясь в лица, Дуня признала в них опричников – кто же иной облачается в чёрное, пущай и поверх шёлковых рубах?

– Там это, Фёдор Алексеич… Ходют и углядят, – тихо прошептала девушка и кивнула на мимо проходящих мужчин, хоть они и вдалеке были.

– Пущай глядят, – пожал плечами Басманов. – Ежели батюшка мой не скрывает связи своей с крестьянкой да отпрысков ихних, мне-то чего стыдиться?

Дуня потупила взгляд в землю и кивнула.

– Так ведь… – робела девушка.

Фёдор вздохнул да замотал головою.

– Ежели и будут донимать тебя, пущай из любопытства пустого, так и молви – во связи мы, – понизив голос, произнёс Басманов.

Дуня свела брови, подняв взгляд на опричника.

– Но ведь, Фёдор Алексеич… – смятение наполнило её юное лицо.

– Неужто не по душе тебе, что никто иной не тронет даже края твоего сарафана, ежели будут слухи плести о нашей близости? А впрочем…

Опричник тотчас же будто исполнился смущения, поражённый своими словами. Прикрыв рот, замотал головою, силясь воротить слова назад.

– Хотя… Нет-нет, брось, пустое оно… – молвил Фёдор.

Обернувшись на крестьянку, Басманов вздохнул да повёл рукою по мягким волосам.

– Неча мне тебя пуще прежнего позорить, – тихо приговаривал он.

– Что же вы, Фёдор Алексеич, потешаетесь над бедной дурочкой? – пролепетала Дуня. – Нету у меня ни отца, ни мужа, ни брата, неужто оттого сладостнее обиду причинять мне? Что ж, Фёдор Алексеич, не знать тебе участь мою?

– Знаю, – кивнул Фёдор, ничуть не тронутый. – А посему сдаётся мне, не прочь ты обзавестись другом добрым. Тем паче что ты в немилость царскую впала, голубушка моя.

Дуня потупила взор, внимая каждому слову опричника.

– Ты с Глашкой знаешься? – спросил Басманов.

Она кивнула, не смея поднять глаз.

– От это очень славно, – с улыбкой в голосе молвил Фёдор. – Стало быть, и за выводок её знаешь чего?

Дуня сглотнула, и ручка её нежная дёрнулась сама собой да повелась по затылку.

– Старшой детина, Юрка, на конюшне служит, дочки в прислугах шитьём заняты, – говорила Дуня.

В речи ей неча было стыдиться, и всяко неведомый жар снедал её, и чудилось ей, что греховно каждое слово, слетавшее с её уст.

– Вот как… – протянул опричник.

Фёдор усмехнулся и коснулся волос девицы. Она не смела противиться, но не сводила настороженного взгляда с юноши. Басманов мягко коснулся губами её лба. До него донёсся мягкий аромат луговых цветов, что пестрели в венке на голове Дуни.

– Изволь… – произнёс Фёдор, осторожно снимая венок с неё.

Крестьянка будто окончательно и вовсе потерялась, не ведая, чего хочет учинить Басманов, да всяко знала – не противиться никому из братии. Она лишь распутала пару прядей, что уцепились за стебельки, да с тем и отдала венок.

– И коли утомишься боле всякой меры, – произнёс Басманов, разглядывая разноцветные пятнышки отдельных бутонов, – можешь вечерами заглядывать в мои покои по моему велению.

– Б… Благодарю, Фёдор Алексеич… – произнесла Дуня, всё ещё не беря в толк слова опричника.

Юноша коротко кивнул, последний раз окинул крестьянку своим взором да оставил её меж белоснежных тканей, что сплошными полотнами колыхались от слабого ветра.

* * *

– Раскаялся в содеянном, – произнёс Малюта, идя по правую руку от государя. – Да выложил всё, окаянный, как с сукиным сыном этим, братом своим, да метнулися к Жигимону проклятому.

Иоанн шёл по коридору, минуя один за другим арочные пролёты. Ласковое солнце то и дело освещало его суровое лицо. Взгляд его был несколько опущен, как уж привык государь глядеть чуть в землю, ибо великий рост его к тому приводил. Стук посоха о каменный пол вторил каждому шагу. Вёл свой рассказ Малюта, покуда сошли они с царём на белокаменную широкую лестницу. Тут-то и поднял Иоанн взгляд, ибо завидел, кто вышел им навстречу.

Малюта же тотчас умолк, также завидев Фёдора Басманова, и всё в облике его было б обыкновенным – то же чёрное облачение поверх красной шёлковой рубахи, те же сапоги, что часто красовались на ногах у братии, да только голову юноши украшал букет полевых цветов. Басманов отдал поклон, ступил на лестницу. Иоанн ответил коротким кивком и вновь обратился взором к Малюте, готовый внимать советнику своему. Фёдор же продолжил своё восхождение по лестнице.

И будто бы ведал о том Басманов, да как разминулся с государем, оступился, ибо ощутил ногою учинённую преграду. Ловко ухватился Фёдор за перила, оттого и не рухнул на пол, да тотчас же бросил взгляд на Иоанна. Царь медленно обернулся через плечо. Была всё же в той улыбке, с которою он глядел на Басманова, ребяческая, едва ли не детская жестокость. Фёдор же лишь усмехнулся, твёрдо вставая на ноги. Белою рукой поправил он волны вороных волос своих, а с тем и венок, съехавший набекрень.

– Чьи имена названы были? – спросил Иоанн Малюту, да не сводил взгляда с Фёдора.

Скуратов стоял в замешательстве и потирал рыжую бороду, не ведая, истинно ли внимает его словам государь, да продолжил речь свою лишь после того, как этот юнец уж вновь поклонился и скрылся с глаз долой.

* * *

Не столь длительны были сборы, сколь длительны были приготовления в Кремле. Суета навелась точно в осином рое – думные бояре уж было разделили меж собою весь Кремль, да каждый принялся блюсти чистоту и порядок на вверенном ему месте. Немало крестьянских спин изодрали в кровь господские плети, ибо приготовления все происходили в полной неразберихе, оттого те не могли исполнить службы своей, ибо получали помногу поручений, и каждое было супротив прошлого. Притом порученья те исходить могли как от разных господ, так и из одних уст.

Мели да окна намывали не только лишь в царских палатах. Вместе с тем подняли на уши и всё духовенство. Велено было под страхом смерти всякую часовенку прибрать да до блеска натереть, дабы не омрачать приезд великого царя безверием своим да мерзостью запустения. Все служители, от мала до велика, до последнего отрока-послушника только и делали, что выметали весь сор, счищали гарь да подкрашивали стены, где фрески уж иссохлись да спали.

Купцы тотчас же стали отдавать своё добро, едва ли торгуясь, ибо знали, ежели какую вещь и заприметит опричник или, не приведи Господь, сам Иоанн Васильевич – так всё, пиши пропало! Придётся расставаться либо с товаром, либо с головою, а ежели вздумаешь торговаться – так лишишься обоих.

Немало сил затрачено было, да любо было нынче глядеть на Москву – вся красовалась пред царём всея Руси. В тот же день на площади уж ставили висельницу. Она уродливо торчала посреди мягкой сырой земли, вскинув прямую лапищу-перекладину, с которой свисала верёвка. Напротив же возвышался помост с троном да местами для ближайшего окружения государя. Были и те средь братии, кто с превеликим удивлением говорили Федька Басманов ещё и полугода как не служил при дворе, а ныне уже вхож во свойство с самим царём.

Толки разные об том ходили, да не смели открыто клеветать. И не столь страшились Фёдора – в нём-то никоей угрозы и не углядели, да дело в том, что Басман-отец уж оправился полностью. Да кроме того, Алексей будто бы за время болезни истосковался по пылу ратному – сила его да дух лишь окрепли, подобно стали, что прошла сквозь пламень.

Площадь полнилась честным народом. То не были лишь праздные зеваки, хоть и оных собралось премного. Ныне на казнь глядели с замираньем сердца, ибо приговорённый князь Пётр Горенский вместе с братом-беглецом Юрием знались в народе честными людьми да с превеликим сердцем. Известны были они по ратным подвигам, по удали да славе, что доносилась с запада, от сражений с проклятыми латинами. Да ныне заговорщиками оказались, притом будучи в ближнем окружении великого царя.

Никто не слышал последних молитв Петра, ибо у старого тюремщика отняло слух. А меж тем во мрачных подвалах Пётр взывал к Господу, дабы тот даровал брату его, ускользнувшему от чёрных всадников опричников, мир и покой, и многое потомство, и долгие лета, и забвение о пути назад на эту проклятую русскую землю, где Имя Господне осквернено кровью. Не иначе как милостивый Бог даровал Петру забвение. Как вывели его под свет факелов, так боле походил он на мертвеца, нежели на человека с бьющимся сердцем да чистым разумом. Глаза, точно рыбьи, пустые и таращащиеся прямо перед собой, не улавливали ни одного из тех жутких образов, что возникали пред ним.

Иоанн молча глядел на то, как князя тащат к виселице. Петля змеёю обвила шею приговорённого. Пётр не молвил ни слова. Рот его безжизненно приоткрытым так и оставался, покуда мутные глаза силились узреть что-то пред собою.

Малюта было приоткрыл грамоту с царскою печатью, на коей был написан приговор, да государь остановил его жестом. Григорий тотчас же подался вперёд к Иоанну, готовясь внимать указанию.

– Зачтёт приговор Басманов, – повелел государь.

Малюта насупил могучие брови да с удивлением поглядел сперва на Иоанна, затем на Басман-отца и лишь опосля того на Фёдора. Царь кивнул, когда взор Скуратова упал на юношу. Мгновенное оцепенение – и Григорий отдал грамоту. Фёдор с поклоном принял приговор.

– Благодарю вас, светлый государь, – произнёс юноша, выходя из-за трона.

Иоанн же едва приподнял руку с царским перстнем, и Басманов понял тот безмолвный приказ. Фёдор поднялся в полный рост и, раскрыв приговор, принялся зачитывать его на всю площадь.

Глава 13

– И ныне, и присно, и во веки веков! – протянул настоятель храма Василия Блаженного, облачённый в рясу для воскресного служения.

Ныне на воскресной службе премного прихожан явилось. Хор земных голосов молил Царя Небесного о прощении и заступничестве, о наставлении на путь истинный, о здравии и упокоении рабов Божьих.

Обступил народ скопленье мрачных фигур – то были царские опричники во главе со своим государем. Грозные фигуры их были словно сотканы из тени, и даже свет лампад и свечей, даже свет дневной, что лился сквозь узкие высокие окна, никак не пробивал их одеяния.

Иоанн перебирал свои деревянные чётки, помня имя каждого убиенного по его гласному али безмолвному повелению. Нынешним утром отдал царь пятьдесят серебряных рублей за помин души князя Горенского, кого казнили накануне. Холод пробил Иоанна. Он стоял посреди церкви, силясь сквозь поднимающийся звон в ушах расслышать хоть единый человеческий голос. Шум лишь нарастал. Царь схватился за висок, точно силой удерживая рассудок внутри главы раскалённой.

Точно молнии средь ясного неба озарили видение Иоанна – будто бы стоит он один в церкви, да подле него нет братии, а прихожане все будто вмиг в воздухе растаяли. Царь обернулся к выходу из церкви, да тотчас же очи его залились светом, и не мог ничего разглядеть, кроме фигуры старца на пороге святой обители.

– Филипп? – с тихим трепетом сорвалось с губ Иоанна, в то же мгновение обрушился весь образ.

Вновь же государь стоял в соборе Василия Блаженного. Со стен на него глядели святые образа, да вилась роспись по сводам над головами премногой приходской толпы. Вслепую искал царь опоры, да стены точно ожили и будто бы сторонились его, точно прикосновенье этой руки могло навеки опорочить этот храм. Иоанн пошатнулся на ногах, теряя под собою опору. Выбившись из равновесия, царь непременно бы рухнул наземь, да ощутил крепкую хватку под своим локтем.

– Помогай! – раздалось вблизи, совсем рядом, но знакомый юношеский голос звучал точно сквозь толщу воды.

Без промедления Иоанн положил свою руку поверх кисти своего слуги. В том не было нужды, ибо опоры то не несло никакой. Царские глаза ещё были застелены пеленой, но прикосновение к этому атласу кожи было чувством иного порядка. Рассудок возвращался к Иоанну, когда двое его воевод – Басман-отец да Вяземский – взяли его под руки, не дав упасть прямо во время церковной службы. Тогда Фёдор отстранился, но лишь с тем, чтобы дать старшим из братии своей позаботиться об государе.

Всё то время, что Иоанн переводил дух, молодой опричник с замиранием сердца смотрел за тем, как царь сперва согнулся под тяжестью видений, что обрушились на него, затем на то, как силы возвращались к государю. Его величественная фигура вновь возвысилась над воеводами и братией, лицо наполнилось грозной решимостью. Взгляд прояснился – чёрные очи вновь взирали пронзительно и сурово. Лишь на мгновенье взгляд переменился, да быть может, то и показалось, но всяко было нечто в той слабой перемене, какой предались очи Иоанна, лишь царь оглядывал братию, заметив мимолётно Фёдора.

* * *

Неровные да лёгкие шаги разносились по Кремлю. Васька как мог ловчился не наскочить на иного крестьянина, что тащил господские вещи в покои. Премного работы навалилось на местных да на привезённых со Слободы слуг. Всё в трудах они копошились, покуда Васька, что ж греха таить, навеселе, сторонился холопов да с задорным свистом топал по делам своим.

Заприметил Грязной для себя девку в мягком красном сарафане и стал приглядываться к ней со спины. Крестьянка была невелика ростом, с длинною светлой косой. Васька уж было присвистнул громче, да тотчас же и пошёл прочь, ибо обернулась девица. Хоть и был Васька пьян, да всяко не затуманен его разум настолько, чтобы не брать в толк, что та прелестница Дунька и имела она свойство с самим Басмановым. Так Васька и не помнил, с отцом ли, с сыном, да всяко не хотел разборок ни с одним из них.

Грязной шёл своей дорогой, преисполненный мыслями светлыми. От радости присвистывал он мелодию свою неладную, покуда миновал коридор за коридором. Наконец явился он в залу, залитую светом ранней весны да златом безмерным. Так московское боярство встречало государя да царскую братию опричников. Даров сих было море безбрежное – горы переливались самоцветами, закованными в серебряные али золотые оправы, волны богатств лоснились атласом, шёлком да глубоким махровым бархатом. Мелкая россыпь жемчугов, точно гребневая пена, поблёскивала тут и там, преумножая роскошное великолепие.

Когда ступил Грязной на порог, в зале уж собрался ближний круг государя. Басман-отец накинул на себя облачение, обитое парчой и золотом. Огромная фигура его объялась точно новым, величественным духом.

Сын же Алексея со своим приятелем-немцем стояли поодаль и, верно, были больше увлечены своей молвой, нежели раскинувшимися перед ними богатствами. Фёдор и Андрей-чужеземец зачастую болтали меж собою, понизив голос, а ежели чей острый слух и улавливал слова их речи, так истолковать их не мог. Верно, юный Басманов стремился изучить грамоту и молву латинов. Не будь Фёдор на особом счету у царя, то навлекло бы беду на голову Басманова.

Малюта Скуратов не терял своей медвежьей угрюмости во взгляде даже при виде сих даров. Широкими лапищами он рылся в золоте и драгоценностях, а взгляд его едва шевелился. Никто не ведал, чего именно жаждет найти Малюта средь этих гор, да всяко спрашивать не представлялось разумным.

Афанасий Вяземский поднял над головою своей роскошную чашу и подставил самоцветы навстречу солнечному свету. Отблески зайчиками пронеслись по его суровому лицу, заросшему грубой бородой, изрядно поддетой сединой. Князь Вяземский, как и многие иные опричники, не больно-то и обратил внимание на Грязного, переступившего порог.

Сам Васька, верно, был в растерянности от такого ослепительного великолепия, объятого мягким свечением ласкового весеннего солнца. Когда Ваське вернулись силы, отошёл к ближним нагромождениям роскоши и принялся выуживать единые предметы.

Фёдор да немец было окончили свой тихий разговор, который и без того тонул в звоне металла, что множился эхом под сводами Кремля. Верно, с наводки Фёдора, Андрей потянулся к роскошной рукояти изогнутого меча, кованного на восточный манер. Широкие ножны оплетались изящным узором, коим не куют на всей земле Русской.

– То, верно, в дар был принесён с ханства. Уж не Казанского ли? – задумчиво произнёс Басманов да протянул руку к оружию, как немец отступил назад.

– Быть может, и так, – кивнул Андрей, любуясь оружием, украдкой поглядывая на друга своего.

– И ведь второго не сыскать… – с сожалением вздохнул Басманов.

– Да уступи ты Андрюшке-то, – отозвался Вяземский.

То-то уж вся братия обратилась в слух, отвлёкшись от драгоценностей. Фёдор не скрывал своего удивления, и не ведая, что Афанасий и вовсе слышит, о чём Басманов с немцем толковали. Молодой опричник вскинул бровь и обернулся к Вяземскому, и от резкого движения качнулась серьга в левом ухе юноши. Каплевидная форма, отлитая из чистого серебра, украшалась рубинами, которые в тени волнистых локонов юноши смотрелись и вовсе чёрными.

Алексей Басманов бросил было горсть браслетов. Те со звоном рухнули в скопленье драгоценных даров. Алексей же тотчас направился тяжёлым своим решительным шагом встрять между сыном своим да Афанасием. Покуда отец был ещё далеко, Фёдор скрестил руки на груди и едва вскинул голову. Удивительно было, как юноша умел глядеть будто бы свысока на воеводу, не будучи выше его ростом.

– Отчего же мне поступиться? – спросил юный Басманов, невзирая на то что друг его упредительно толкнул в бок.

– Ибо Спаситель наш повелел: рука дающего не оскудеет, – произнёс Афанасий проповедническим тоном.

То никак не шло его грубому голосу. Фёдор лишь усмехнулся собственной мысли да слабо помотал головой.

– Да я вообще дивлюсь, видя тебя нынче пред собой! – продолжил Вяземский. – Уж на кой чёрт явился? Чай, боле иных обделён щедростью светлого царя нашего!

Фёдор было усмехнулся пуще прежнего и якобы небрежно почесал свой затылок, да всяко нарочито коснулся серьги своей. Выйдя из тени вороных прядей, рубин вобрал в себя нежный свет раннего солнца и воспылал изнутри. Вяземский насупил брови, хоть и улыбался.

– Право, ежели что и приглянется тебе, Федька, можешь и впредь стянуть себе, аки и доселе делал! – продолжил Афанасий. – И ведь с чего ж тебе опасаться, ежели схватят за руку? На особом же ты счету! Вот, право, любо, за какую же выслугу?

– Довольно! Негоже нам спорить меж собою! – Немец встрял меж ними, заслонив собою Фёдора.

Афанасий презрительно хмыкнул да сплюнул наземь. Тут уж и Басман-отец хмуро и сосредоточенно глядел за ходом сей склоки да заметил, как громадные кулаки Афанасия уж сжимаются со злобы, да, видно, немец вовремя подоспел и пыл опричника пошёл на убыль. Уж было князь оставил гнев свой. Буркнув что-то под нос, едва отошёл он от юного Басманова, да тот в долгу не остался.

– Ибо Спаситель наш повелел, – ответил Фёдор, – и не возжелай дома ближнего твоего; жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего.

В тот же миг обернулся Вяземский. Резкая усмешка, и тотчас же занёс кулак свой над головой и непременно бы обрушился всею силою да яростью на Фёдора, да Басман-отец подле Афанасия был. Поймал руку Вяземского Алексей. В ярости Афанасий тряхнул рукой, силясь её высвободить, чем лишь поднял гнев в душе Алексея. Никто не успел опомниться, как Басман-отец сцепился с Вяземским в драке. Иные опричники стояли в оцепенении, из которого их вырвал голос Фёдора.

– Генрих, оттащи Афоньку! Васька, помогай! – скомандовал молодой опричник и тотчас же принялся оттаскивать собственного отца.

В том ему тотчас же помог князь Хворостинин, который был рядом. Немец, Грязной и два иных думных боярина из опричнины усмирили силою Вяземского. Тот же, точно придя в себя, лишь тряхнул плечами да поднял руки, безмолвно заявляя, мол, не держу больше зла. Токмо после того опричники пустили его. Вяземский бросил короткий взгляд на Басмана-отца, да затем на Фёдора, что был за спиною Алексея. Афанасий усмехнулся в некоем подобии жестокого презрения да сплюнул на пол, утирая нос. После того захватил широкою лапищей своей сокровищ, не глядя – первое, что под руку попалось – на серебряных цепочках свисали литые кресты с самоцветами, браслеты вполруки, массивные кулоны. С той добычею и вышел прочь.

Немец было вздохнул и отряхнулся, поднял взгляд на Фёдора, который сохранял на лице своём привычную беспечность. Прошёл Андрей мимо друга своего, молвил что-то на своём наречии вполголоса. Кивнул Фёдор, ничего не ответив.

Алексей же оглядел братию, что уж собралась на драке да поглядывали вслед Вяземскому.

– Чего вылупились, колоброды мухоблудные? – рявкнул Басман-отец.

Тотчас же опричники отвели взгляд свой на драгоценные горы, к окнам али выходу, да хоть на голый пол. Оттого и не видели, как Басмановы перекинулись меж собою короткими взглядами да и не обмолвившись, продолжили разглядывать дары щедрой столицы великой земли Русской.

* * *

Долгие часы царь лежал без сна, не находя покоя в собственной опочивальне. Его пробивал знобящий мороз, хотя лоб его пылал от жара. Тяжёлое дыхание делалось больнее от каждого вздоха. Обессилев, Иоанн жаждал лишь покоя, и, наконец, когда уж перевалило за полночь, сон милосердно подарил ему короткое забвение. Длился этот покой не дольше нескольких часов. Ночные видения вновь вонзали свои раскалённые шипы в разум Иоанна, отчего он вновь пробудился задолго до зари.

Изнемогая от тех шагов за дверью, что топали, заговорщически шептались и шикали друг на друга и не давали вновь вернуться ко сну, Иоанн сидел в кровати, схватившись за переносицу и переводя дыхание. По мере того как сердце его унималось, стихала и возня за дверью.

Наконец тишина. Царь наслаждался ей. Вскоре он приоткрыл тяжёлые веки. Глаза были полны слёз от боли и бессонницы. В Москве Иоанн едва ли мог забыться в глубоком сне. Стоило царю лишь опустить свой взгляд, сердце его вновь замерло, точно незримая ледяная когтистая хватка сдавливала его.

Короткие мгновения покоя скоро сменились адскими видениями, и Иоанну не оставалось ничего, кроме как молить отчаянно и яро о том, чтобы небеса вновь послали ему одиночество, избавили его от призраков ночи, что садились подле него на кровати.

– Уходи… – прошептал Иоанн, но голос его точно отнялся. Едва ли был слышен хоть единый звук.

Фигура оставалась всё там же. Иоанн поднёс дрожащую руку. Он ощутил тепло, исходящее от этого юного тела, слышал мерное, спокойное дыхание. Тотчас же Иоанн отдёрнул руку, будто бы коснулся раскалённого добела железа. Образ, лежавший в трепетной близости, не вызывал ни малейшего сомнения. Резко сжав кулак, царь прижал его к своим губам и старался вновь выровнять дыхание. Когда государь вновь открыл глаза, он был один в своих покоях. Государев взор обратился к окну, от которого веяло прохладой. Иоанн встал с постели, точно стараясь отделаться от жуткого в своей правдоподобности видения.

Горячим лбом припал государь к холодному стеклу, на котором тотчас же осела испарина. Взгляд Иоанна опустился вниз, на резную шкатулку. Хоть там и имелся замок, царь не запирал её. Он провёл кончиками пальцев по крышке, касаясь каждого причудливого витка узоров. Поддев крышку, Иоанн открыл своему взору драгоценности, что были особенно любы сердцу его. Открылся мягкий тёмно-красный бархат, которым была обита маленькая сокровищница изнутри. Тут покоился серебряный крест на тонкой цепочке. Иоанн положил его на ладонь и усмехнулся, вовсе не замечая выступивших слёз.

В памяти оживали образы юного и светлого отрочества, когда Иоанн не был ни царём, ни самодержцем. Его память милосердно сохранила много тепла от прикосновения рук матери. Иоанн помнил, как на его крохотной ладошке крестик матери занимал намного больше места, нежели теперь, в эту мрачную безлунную ночь.

Тут же лежало несколько перстней слишком скромных, чтобы быть роскошным подарком, и они явно не подходили по величине своей царю. Эти невзрачные кольца некогда красовались на руках его покойной супруги. Её светлая память до сих пор омрачалась скоропостижной кончиной. На душе Иоанна осталась страшная рана, ибо и по сей день не ведал он наверняка, кем именно была убиенна её душа.

С каждым днём заря занималась всё ранее. Сегодня она застала Иоанна врасплох. Долго ещё оставалось до яркого зарева, но небо заметно светлело. Бисер точно оживал на тёмном атласе. В окне же появилось нечто сродни тёмной фигуре, и царь тотчас же обратил на то свой взор.

* * *

Не один государь мучился бессонницей. В своих покоях молодой Басманов освоился не сразу. Нынче же ночь навлекала иные мрачные думы на рассудок юноши. На диво самому себе, Фёдор ничуть не был утомлён сим днём. Сна не было ни в одном глазу. Оттого он решил и вовсе уж не отходить ко сну, ибо уж сим утром мчаться им по приказу выметать сор из избы. Фёдор сидел напротив зеркала, которое не доверил везти никому иному из прислуги, а спрятал у себя, у самого сердца, боясь за то сокровище паче, нежели за серебро али злато.

Басманов заранее послал за чистою водой да свечами. Ему хватало того мерцания огня, чтобы начисто выбрить лицо. Нынче делал он то с большею сноровкой, нежели до знакомства с Генрихом. С особым чаяньем глядел он на движенья друга своего да внимал советам его. Оттого-то в ту ночь управился Фёдор вдвое проворнее, нежели сам на то рассчитывал. Ополоснув лицо своё, Басманов откинулся назад в кресле, уставив глаза в потолок. Мысли путались, мешались в единый и нераздельный шум.

Лишь отдельные нити стали проясняться, Фёдор вновь обратил взор на собственное отраженье. Из зазеркалья в полумраке на него глядел юноша с лицом, будто бы лишённым любых житейский страстей. В изгибе бровей, в рисунке рта, в холодных глазах, смотревших со снисходительной насмешкой, читалось премного того изящного холода, который окутывает скульптуры далёких южных островов. В тех местах, где лазурь морей бьётся об острые голые скалы. О тех морях безмолвно да красноречиво могла поведать удивительно глубокая синева глаз. В зрачках отмечалось лёгкое колыхание свечи.

Фёдор постепенно перестал воспринимать тот портрет из зазеркалья инородным и медленно возвращался к мысли, что это лишь его собственное отражение, он закинул ногу на ногу, погрузившись в блуждание по душе своей.

– И правда… – думал вслух опричник, разглядывая кольца на своих изящных пальцах.

Юноша нынче не снимал их, ибо точно слышал разум свой и сердце своё. Что-то из глубины тревожило его, накатывая бурными волнами, отчего он точно знал – не заснуть ему. То незримое будоражило и вместе с тем предвосхищало неизбежное. Состояние становилось всё более странным и пугающим. Его мысли бились внутри его разума, точно вновь и вновь сшибаясь с холодными пиками, кованными из ледяной тревоги.

Басманов барабанил пальцами по столу, наблюдая за переливом самоцветов. Блёклый огонёк со свечи проворным зверьком скакал с одного камня на другой. Наблюдение за кусочком света несколько отвлекало юношу от мыслей, но такая забава не могла заглушить его рассудка. Глядя на драгоценности на перстах своих, тотчас же припомнил Фёдор стычку с Вяземским. В тот же миг пальцы Басманова застыли. Вновь Фёдор обратился взором к зеркалу. Взгляд его утратил насмешливость и всякое игривое притворство.

– Обделён я чем?

На диву, отражение не дало никаких ответов. Лишь безмолвно глядело с той стороны на юношу, послушно повторяя малейшее шевеление взгляда. Поняв, сколь бессмыслен собеседник из зазеркалья, Басманов с усмешкой встал с кресла да потянулся, думая, чем занять себя пред рассветом.

Много праздного времени оставалось. Чуть подумав, он решил, что всяко будет милее скуку развеять с Данкою своей быстроногой. Фёдор уж был в опричном облачении. Под шёлковой рубахой стелилась мелкая кольчуга. Раньше он не раз пренебрегал сей осторожностью, да с тех пор, как отец его ранился едва ли не насмерть на глазах Фёдора, Басманов-младший переменил своё мнение.

Боле того, в речах своих сам государь не раз молвил: «Жизнь твоя не в твоей власти, но в моей. Негоже, стало быть, тебе голову сложить, покуда не будет на то дозволения моего».

Всё чаще в мыслях Фёдора всплывал голос Иоанна. Порой он молвил такие речи, коих никак не мог молвить государь. Фёдор, бывало, и сетовал на собственный рассудок, который путал его, обманывая речами, коих не было и никак не могло свершиться взаправду.

Ещё не загорелась заря, небо по-ночному оковано было мрачным сукном. Холодный воздух дышал лютыми зимними морозами. Если бы не длинные следы чёрных проталин, Фёдор запросто бы усомнился в том, что нынче весна на дворе. Он не спешил, блуждая по двору. Ежели они прибыли в столицу, стало быть, поздно ли, рано ли, придётся всё разведать, как же обстоит всё. Басманов не спешил. До назначенного часа ещё оставалось много времени, оттого-то он праздно прогуливался, оглядывая внешнее убранство палат да двор.

Когда он вышел на широкий чистый участок, прищурился, сразу и не заметив, в чём состоит перемена, с которой весь двор преобразился. Лишь спустя несколько мгновений Фёдор заметил, что всё вокруг нынче очертилось мягкой сиреневатой тенью. Он поднял взгляд на небо. И впрямь, ночной покров таял, точно мартовский снег. Сам не ведал Фёдор, отчего же, да на губах его появилась слабая, но искренняя улыбка.

Переведя свой праздный взор на стены, он точно прирос к месту. В высоком окне даже сквозь ночной сумрак не мог Фёдор не признать грозную фигуру своего государя. Боле того, не мог он и не углядеть того, что сам царь заметил юношу.

Басманов низко поклонился. Иоанн стоял какое-то время неподвижно. Затем взгляд его опустился вниз и точно не решался подниматься. Когда же царский взор вновь остановился на Фёдоре, юноша напряг глаза, чтобы всмотреться сквозь мрак и оконное мутноватое стекло.

Так и смотрели они, два призрака, не находящие себе покоя в этот час. Ночная безмятежность таяла на глазах. Небо скоро начнёт светлеть. Оставалось совсем немного той сокровенной тишины, прежде чем поднимется людская суматоха и громкие переговаривания польются во двор.

Фёдор лишь опосля заметит, что продрог, обманутый ранним весенним теплом, покуда стоял холодный воздух, коварный и промозглый.

Глава 14

Резкий крик лошади вторил хлёсткому удару кнута. Животное встало на дыбы и лягнуло воздух пред собою, прежде чем пуститься вскачь. Всадник же, князь Вяземский, гнал её, предавшись ликованию. К седлу была намотана верёвка. За несколько мгновений небрежный моток натянулся до предела, и вслед за Вяземским по земле поволочилось тело человека, на несчастную голову коего сыскался донос. Лицо преступника сокрыли грубой мешковиной, руки скрутили за спиной.

Покуда провинившегося волокли по собственному двору, из дверей вновь и вновь появлялись фигуры опричников. С драконьей алчностью они несли едва ли подъёмную ношу, вынося из дома драгоценности. Первым смели, что немудрено, драгоценности супруги. Грузили злато да шелка на коней своих, украдкою оглядываясь – не заграбастал ли кто иной боле твоей добычи?

Богатства московских усадеб поражали царских слуг – не было числа тем тканям, камням да самоцветам, не было числа забитым сундукам. Быстро послетали замки, а иные грузили и вовсе с ними – всяко во Кремле сподручнее разбираться будет. Выгребли подчистую усадьбу, покуда утренняя звезда ещё не взошла на чёрном небосводе. Иной раз, как опричники выискивали домашних, что притаились в печи ли, за сундуками али в погребах, поднимался страшный крик, точно вовсе и не человек вопил. С мужами государевы слуги, бывало, расправлялись прямо на месте – единым ударом лихой шашки могли снести голову али разрубить тело надвое. Девиц же волокли с собой али глумливо потешались да предавались страсти прямо в доме.

Вопль мешался с криком воронов, которые уж чуяли падаль – тела распластались на мягкой от талого снега земле. Рты да очи были развернуты до прежуткого толка. Едва голодное вороньё слетало за добычей с высоких деревьев, тотчас же мимо проносился опричник, взывая к братии с кличем своим:

– Гойда!

– Гойда!

– Гойда! Словом и делом!

С тем и вышли из терема опричники, ведая, что последует за тем возгласом. Волоча свою добычу, едва ли видели грозные воеводы, куда ступали. Иной раз оступались али спотыкались о разрубленные тела, пачкая сапоги да подолы одеяний в крови, которую никак не брала в себя сырая земля.

Раздавалось ликование, и крику тому вторило пламя факелов. Опричники уж обнесли промасленным хворостом терем. Вздымая факел над главой, Малюта Скуратов, в присущей лишь ему одному лютой свирепости, обрушил пламя в связки древесных прутьев да сухих листьев. Великое и бесноватое оживленье охватило братию, точно с тем домом воспламенились их собственные души. Огонь подступался к терему, пробираясь в самое его сердце, карабкаясь по резным узорам ставен.

Уже миновали лютые морозы, но даже в суровую стужу ни льды, ни толщи снега не были помехою для пламени опричного. В ту ночь терем всполохнул красным петухом да знатно возгорелся. Тот жар занял собою весь небосвод, точно уж делалась заря.

– Живее, пеньтюхаи! – прикрикивал Алексей Басманов. – До ночи тут валандаться надумали, черти? Васька, лошье божедурье, накидался уже?! Димка! Подь сюды, грузи его, аки свинью, едва держится на ногах!

Всё исполнилось, как наказал Басман-отец. Принялись опричники с большею небрежностью, нежели ране, закидывать вещи да живой товар на лошадей своих али на повозки. Учинилась суматоха, в коей не разобрать было ни украшательств ценных, ни людей, ни скот – все в кучу да вповалку, да по коням, по коням.

Фёдор стоял по правую руку от отца, хоть не подавал он гласа, да следил за выполнением приказов батюшки своего.

Резкое да пронзительное лошадиное ржание раздалось в отдалении гулким эхом. То Афанасий проволакивал виновного по дороге.

Басмановы не обернулись. Вместо того глядели на боле любое зрелище. Было нечто в том необъятном пламени жуткое, да от чего взгляда не отвести. Комнаты одна за другой отдавались на съедение огню, но то лишь усиливало голод красного петуха. Со страшным треском обрушилась стена где-то внутри терема. Изнутри сломленный, дом покосился, точно пожирая сам себя. Столп красных искр высекся с того удара и взмыл в чёрное небо.

– От молва-то, – задумчиво произнёс Алексей, – в кои-то веки и правду скажет: Москва красна. Любо глядеть!

Фёдор усмехнулся речи отца, да не знал, что молвить в ответ. Так и стоял он заворожённый пламенем, что изничтожает всё.

– А на кой чёрт, ты, Феденька, с Афонькою-то цапаться принялся? – спросил Алексей, выглядывая за плечо своё на покосившиеся ворота, через которые уж перекинули петли для хозяев усадьбы.

За воротами князь Вяземский было усмирил кобылу свою да пошёл проведать, жив ли виновный. Фёдор даже не посмотрел на ворота, пожимая плечами.

– Не ищу я ссоры ни с кем из братии, – просто ответил юноша. – Ежели Афонька и пуще прежнего будет злобой исходить, аки змий ядом, того гляди – и захлебнётся ненароком. То-то горе будет!

– Федька! – пригрозил отец.

Молодой опричник пожал плечами да присвистнул, подзывая резвую Данку свою. Проворная да быстроногая, не боялась она ни огня, ни гульного ликования, что раздалось во дворе усадьбы, едва повесили семью – двух братьев, сына старшего да престарелого родителя. Младших же детей сгрузили со скотом да перетянули грубою бечёвкой, дабы и не было им воли ускользнуть прочь.

* * *

Болотистые леса едва шумели, как шумит всякое место, где течёт жизнь. Изредка мелкие озёра, напоённые талой водой, подёргивались от прикосновения тонких лапок водомерок, али лягушка сокрылась от зоркого взора серого аиста. Мирные леса ещё покоились в ночном сумраке, в то время как в нескольких верстах по каменной брусчатке раздавался лёгкий стук копыт. Улицы Утены, старинного славного града Литовского княжества, нерасторопно оживали, готовясь встретить новый день.

Премногим оживлением преисполнился дом на конце торговой улицы. Нижний этаж точно осел в землю, окна выходили прямо на камни бульвара, поросшего от сырости мхом. Жилище было снаружи облицовано грубым камнем. Тут и там плиты исходили трещинами и полнились всё тем же мхом да лишаём. Изнутри дом уже озарился светом печей – хозяин велел не жалеть ни дров, ни угля. С раннего утра жилище облагораживалось. На второй этаж третий раз поднялась служанка и, с трудом переводя дыхание, доложила господину, что волноваться не о чем.

Верно, та речь не имела никакого смысла, ибо хозяин дома не находил себе места. Он вновь и вновь проверял, готов ли дом его к приходу дорогого гостя, а иной раз, как слышал всадника, бросался к окну, да каждый раз отходил, выругавшись на родном наречии, которое в княжестве редко кто знал. Хозяин дома был неместным, об том быстро разузнали соседи. Знали, что муж сей в бегах, в изгнании на родине своей. Ходили разные толки о чужеземце, да всяко знал он речь латинскую сносно, дабы изъясниться, а паче сего – всё время проводил в трудах учёных, постоянно преумножая знанья свои.

Так же слухи плелись, будто бы сей чужеземец пребывает в отличном свойстве с Андреем Курбским, который уже успел немало прославиться живым и пытливым умом своим. Быстро оба чужеземца прослыли латинами, да притом учёными мужами. Заслугу их высоко ценили при дворе короля Жигимона, который с превеликим удовольствием внимал речам бывших придворных самого Иоанна Васильевича.

Вымотанный собственным волнением, Юрий Горенский рухнул в кресло, устланное подушками. На утомлённом суматохой лице выступил пот. Князь вытер лицо белым платком, стараясь унять волнение, охватившее его душу. С осторожным трепетом извлёк он грамоту, хранившуюся у сердца. Осторожно расправил он послание от брата своего. Серые глаза вновь пробежались по строкам.

«Юрий, брат мой, Господь помиловал меня! Успел я домчаться до границы, резвый конь не изменил. Уж мчусь к тебе в Утену. Надо было мне с тобою отправляться. В тот день не ведал я, сколь мало времени отведено мне. Нынче чую смерть за своей спиной. Эти черти во главе с Иоанном не достигнут меня нынче.

Страшным проклятием опричнина опустилась на нашу родную землю. О страшном, об истинно страшном и богомерзком поведаю тебе, брат, да всё при встрече. Молюсь, чтобы видения этих проклятых кромешников отпустили меня.

Милосердием Господа, чай, не далёк тот час, как будем вновь вместе.

Пётр»

Юрий не спешил убирать послание. Он вновь и вновь пробегал взглядом по этим строкам и лишь после того осторожно сложил бумагу, боясь оставить хоть след на письме. Не ведал, никак не ведал князь Горенский, с каким посланием примчится гонец к дому его. Несколько мгновений Юрий стоял на пороге. Он слышал речь гонца, и речь та была родною, русской, да не мог он взять в толк слова те.

– Брат мой перебрался чрез границу. Отчего ты льёшь этот яд ртом своим поганым? – спросил князь.

Гонец сглотнул да осмотрительно отступил назад, ибо могуч был Горенский в силе да росте своём.

– Казнён, – кротко повторил гонец.

Юрий захлопнул дверь, да с такою неистовой силою, что та едва ли удержалась на кованых петлях. Ночью того же дня раздался стук в дверь. Открыл мальчик-прислужник да поднял взгляд на гостя.

– Хозяин дома? – спросил Курбский, чья фигура и стояла на пороге.

Мальчик тотчас же закивал, прикусил палец свой, сжатый в кулак. Андрей без приглашения переступил порог дома. Прислужник, несмотря на малый рост свой, непременно бы вступился за своего хозяина, не будь Курбский частым и званым гостем здесь.

– Юра! – громовым басом вопрошал Андрей, обходя комнату за комнатой.

Наконец он поднялся по дубовой скрипучей лестнице на второй этаж, где завидел во мраке коридора приоткрытую дверь, откуда лился слабый свет. Туда-то князь и устремился. Едва приоткрыл дверь, так тотчас же застыл на пороге. Хозяин дома полулежал в кресле. Взгляд его безжизненно уставился на едва дышащий жаром огонь. Под ногами у Горенского лежали пустые бутылки. Некоторые из них были поддеты трещинами, иные и вовсе раскололись. Верно, были выпущены из обессилевших рук прямо на пол.

Андрей подошёл к князю, перебарывая то оцепенение, какое охватывает нас при виде покойников, ибо князь Горенский более походил на труп. Его лицо покрывала ужасающая бледность с примесью тухло-болотных цветов. Глаза казались абсолютно полностью созданными из стекла, притом не сильно славным умельцем. Будто свет навеки покинул эти очи, и слабое отражение тлеющих углей в очаге – то и есть весь свет. Курбский тяжело вздохнул, положив руку на плечо друга своего.

– Соболезную горю твоему. Господь примет его душу в Царствие Небесное, – произнёс Андрей, надеясь, что князь ещё не утратил полностью разум свой.

Горенский едва-едва шевельнулся, затем медленно поднял голову свою, обращая пустые глаза к Курбскому.

– Отчего же? Брат мой Пётр пересёк границу… Вот, Андрюш, вот! – пробормотал Юрий, поднимая в кулаке своём скомканный клочок бумаги.

Курбский замер, не ведая, как поступить. В конце концов он поджал губы, кивнул да обернулся к коридору, откуда виднелась голова юного прислужника.

– Прибери стекло, – приказал Андрей, поднимая уцелевшие сосуды.

Боле Юрий не произнёс ни слова вразумительного, да всё твердил, мол, брат его Пётр нынче с минуты на минуту примчится, ведь в письме своём чётко писал, что опасность миновала.

Немного выдержал Курбский, точно ведал – нельзя ему покидать нынче сей дом. Он вызнал у домашних, где есть бумага да чернила. Домашние проводили Андрея в комнату своего господина, где Горенский предавался учениям. Труды в телячьей али коровьей коже продавливали под своей великой тяжестью дубовые полки. Премногие труды написаны были рукою самого Горенского, оттого и у Андрея вспыхнули печальные думы.