Валенсия и Валентайн

Читать онлайн Валенсия и Валентайн бесплатно

Suzy Krause

VALENCIA AND VALENTINE

© 2019 by Elena Krause

This edition is made possible under a license arrangement originating with Amazon Publishing, www.apub.com, in collaboration with Synopsis Literary Agency

© Самуйлов С., перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке, оформление. Издательство «Эксмо», 2022

Глава 1

Валенсия не слишком часто думала о смерти.

Если уж на то пошло, все остальные тоже думали о ней слишком мало. Относились чересчур легкомысленно. В конце концов, людей в мире много, и каждому рано или поздно приходится умирать, не всем одинаково, не всем в одном каком-то месте и при одних и тех же обстоятельствах. Кто-то – в очереди в банке от руки грабителя. Кто-то – на операционном столе под ярким белым светом и блестящей хирургической сталью. На больничной койке в окружении близких, опечаленных и произносящих утешающие слова, или в самолете, в саду, даже на уличном переходе.

Тебя могут убить, ты можешь заболеть смертельной болезнью, проявить трагическую неуклюжесть.

Осло. Норвегия. Милуоки. Висконсин. Космос.

Она не была бессмертна и знала это. Вот и все.

Проблема была в болезненной гротескности ее мыслей о смерти, характерной, впрочем, и для ее мыслей относительно всего остального. Мысли эти возникали в самые неподходящие моменты, отличались графической детализацией и циклической закольцованностью. Идя по улице, она замечала несущийся на большой скорости автомобиль и думала: Эта машина едет слишком быстро. Все, большего и не требовалось – мозг ухватывал мысль, сжимался в кулак, и следующий час или около того она представляла, как ее тело ударяется о капот и с хрустом трескается, словно огромное яйцо. Потом она еще какое-то время чувствовала себя уставшей и разбитой, словно ее и впрямь переехала – причем неоднократно – машина.

Нет, Валенсия не думала, что умрет именно вот так; она просто не могла не представлять этого.

И если не машина, то острая кромка, высокий уступ, вспышка молнии вдалеке. Каждый день обеспечивал ее неисчерпаемым ассортиментом возможных смертей, сотнями ужасных сценариев, которые мозг мог схватить и творчески развить.

Остановиться и не думать о том, как ее сбивает авто, как она сгорает заживо в постели или при падении ударяется головой об угол чего-то, можно было только одним способом, представив – в мельчайших деталях – место, где она и впрямь собиралась умереть: «Сервисный колл-центр Уэст-Парк», где она работала взыскателем долгов, то есть телефонным коллектором. Мысль эта приносила успокоение – не потому, что работа была так уж хороша или нравилась ей, а потому, что ее активное воображение ничего не могло поделать с предметом столь унылым, прозаическим и скучным.

Колл-центр помещался в громадном, массивном здании, похожем на склад и заполненном кабинками. Стены могли быть бежевыми, розовыми или коричневыми в зависимости от времени суток и угла, под которым на них падал свет. Никому не приходило в голову повесить на стену картину или подобрать симпатичные занавески для окон. Стены и окна были здесь не для того, чтобы смотреть на них, а чтобы находиться за ними, работать в ограниченном ими пространстве. Временами возникало чувство, что ты здесь в тюрьме.

Единственными звуками были шорох шагов и сотни приглушенных, односторонних телефонных разговоров. Обманчиво свежий запах чистоты всего лишь пытался прикрыть затхлость воздуха, напитанного телесными испарениями. Все здесь выглядели либо обеспокоенными, либо скучающими. В некоторых отношениях больше, чем исправительное учреждение, колл-центр напоминал лечебницу; входя сюда, люди испытывали тревожное ощущение в глубине живота. Почему-то казалось, что все здесь больные, умирающие или уже мертвые.

Тонкие и невысокие перегородки с трудом отделяли Валенсию от мужчин, сидевших по обе стороны от нее. За семнадцать проведенных здесь лет она так и не познакомилась с ними, и желания познакомиться не возникло ни у нее, ни у них. Один время от времени посылал намек на улыбку в направлении Валенсии, как бы признавая ее присутствие, другой же постоянно смотрел прямо перед собой. Оба были среднего возраста, оба носили очки с толстыми стеклами и усы, возможно компенсируя нехватку волос на затылке или, возможно, из-за социального давления, выражавшегося в стремлении быть как все. Оба напоминали не совсем одинаковые книжные полки.

Все остальные в «Уэст-Парке», когда Валенсия осмеливалась обвести помещение взглядом, сливались в огромную хаотичную массу, но в ее голове они все выглядели такими же одинаковыми, как и ее соседи, и двигались совершенно синхронно. В воображении Валенсии только один из них был человеком, прототипом некой странной корпорации, производившей социально неловких роботов для работы в колл-центрах, потому что никто другой работать в таком месте не хотел. Роботов с затуманенными глазами, редкими волосами, запахом изо рта и плоскими, скучными голосами.

Итак, вот люди, на которых она будет смотреть, и вот место, но была еще и конкретная точка, в которой – на этот счет не было ни малейших сомнений – ей предстояло умереть: жесткое, но хорошо просиженное офисное кресло. Валенсия представляла, как будет сидеть в нем, связанная со столом телефонным шнуром, глядя на фотографию, шесть на четыре, картины с птицей, пришпиленной к стене кабинки за компьютером. Чтобы представить, как все произойдет, ей не нужно было принимать во внимание глубинную механику тела, хватало основ.

День будет восприниматься как обычный, совершенно нормальный, пока не перестанет восприниматься вообще.

Легкие откажутся делать то, что им полагается делать, и сердце замедлится и остановится. Она откроет рот, но из него не выйдет ничего, кроме выдоха – какой-то хрупкой, изящной штучки в перьях (разумеется, последний вдох должен быть чем-то таким, что можно увидеть).

Мысли остановятся… Это была ее любимая часть. Мысли остановятся.

Голова свесится вперед, и она испытает краткий миг облегчения – ее не надо больше держать прямо. Птичка на картинке вспорхнет, веки упадут. Бежевое пятно. Стол. Некто на другом конце линии скажет: «Алло? Алло?..», и грохот упавшего телефона станет последним, что отзовется эхом в ее старом, умершем черепе.

Она умрет, не испытав ничего, кроме вот этого, проведя бо́льшую часть жизни пленницей кабинки. Но ее смерть будет легкой, и думать о ней было легко. Никаких ужасов, никакой карусели насилия. Никаких острых углов, брызг крови, злых, нехороших людей… только картинка на стене, стул и компьютер в море странных роботов.

Все было бы легко, если бы не одно обстоятельство: наверно, этого не произойдет в ближайшие шестьдесят лет.

Смерть – такая штука, которая случается с каждым. Взыскание долгов как постоянное занятие – штука, которая случается только с самыми большими неудачниками. Для нее – пожизненный приговор, брошенный со скамьи безжалостным судьей. Ее подвергли наказанию – совершенно заслуженно. Валенсия совершила только одно ужасное деяние, но оно и впрямь было ужасное: она убила человека.

Какая ирония, часто размышляла Валенсия, что ее долг перед обществом – и семьей погибшей девочки – будет выплачен через взыскание денежных долгов других людей. В этом было что-то почти поэтичное.

Долг – смысл жизни. Не только ее жизни, но жизни каждого.

Сбор и выплата – или, как в случае с некоторыми религиями, отработка и, как у других, принуждение кого-то другого к уплате долга за тебя.

Все вертится вокруг долга.

Глава 2

Миссис Валентайн определенно думает о смерти слишком много. Это ее любимый предмет; она даже не пытается не думать об этом. Да и с какой стати? Смерть грядет – уже скоро, и если она встретит ее иначе, чем с распростертыми объятиями, то будет глубоко несчастна.

С технической точки зрения она не умирает, но уже настолько стара, что если будет жить и дальше, то люди начнут удивляться. Ей восемьдесят семь, но она не чувствует себя восьмидесятисемилетней старухой. Скорее она чувствует себя моложе, например на восемьдесят шесть. Миссис Валентайн живет одна, в квартире в здании на углу Пятой улицы и Фризен. Ее лицо напоминает смятый комок бумаги. У нее грубые руки с узловатыми пальцами, но мягкие серебристо-белые волосы. Она постоянно сутулится и слегка клонится вправо; она как матрас, засунутый в раму с торчащими пружинами, – наполнитель сбивается в одних местах, зато в других его нет совсем. Она прихрамывает, шаркает ногами и хрипит. Год назад потерялись очки, так что теперь все туманится и расплывается. Для своих лет она очень даже хорошо сохранилась, но она стара. Ее лучшая подруга, миссис Дэвис, живет в квартире 13, напротив, и пребывает примерно в таком же состоянии – чуть меньше волос на голове, чуть больше дряблой, обвисшей кожи на подбородке.

Миссис Валентайн очень высокого мнения о миссис Дэвис. Миссис Дэвис относится к миссис Валентайн ровно так же и говорит всем, что они – сестры, потому что почему бы и нет. В старости вы понимаете, что правила в такого рода вещах смехотворны и нелепы. Вы можете быть родственниками кого угодно. Кровь уже не важна.

Обе называют друг дружку по фамилии, а не по имени, потому что фамилия – приятное напоминание о мужьях, которых нет больше рядом. Началось это вскоре после смерти мистера Дэвиса, когда миссис Дэвис переехала из загородного дома в пустую квартиру. То, что квартира оказалась свободной, величайшая удача для обеих женщин, чьи отношения на какое-то время свелись к телефонным звонкам. Ни у одной нет теперь действительных водительских прав. Миссис Валентайн помогала подруге распаковывать вещи. Добрых три или четыре часа они работали в полном молчании, прежде чем миссис Дэвис открыла рот и сказала:

– Я больше не миссис Дэвис.

Струйка слюны стекла по подбородку, и она подняла сморщенную руку. Лицо ее приняло удивленное выражение, словно с потерей мужа, дома и имени она засомневалась и в собственном теле – а вдруг ей придется освободить и его тоже.

Миссис Валентайн прекрасно ее поняла и обняла миссис Дэвис так крепко, как только позволяли ее хрупкие кости, стараясь втолкнуть дух подруги в тело и удержать его там.

– Ты все еще миссис Дэвис, – сказала она твердо, но с нежностью, в седые волосы и с тех пор звала ее только так – миссис Дэвис, а когда миссис Дэвис начала в свою очередь называть ее миссис Валентайн, ей это даже понравилось. Простой акт благодарности и памяти – об их ушедших мужчинах, конечно, но, может быть, еще больше взаимной печали и скорби.

Когда миссис Дэвис попала на пару недель в больницу, миссис Валентайн начала разговаривать с собой вслух, потому что привыкла слышать имя мужа и теперь ей этого не хватало.

– Доброе утро, миссис Валентайн, – говорила она. – Почему бы вам, миссис Валентайн, не выпить для начала чашечку чаю?

С тех пор так и продолжалось, хотя миссис Дэвис выздоровела – настолько, насколько это возможно – и вернулась в квартиру напротив. Ощущение непривычное, странное, но она ничего не имеет против – кто-то сказал, что эксцентричные люди живут дольше всех прочих. Доказывать, что ты прав, продолжая жить, – ей это нравится.

Миссис Валентайн пытается находить радость в мелочах, потому что вещи большие становятся слишком тяжелыми и выскальзывают из рук.

Ей нравится сидеть на балконе и смотреть на играющих в футбол мальчишек. Нравится подслушивать соседей снизу, которые тоже частенько сидят вечерами на своем балконе. У нее есть записи любимой фортепьянной пьесы Рахманинова – этюда-картины соль минор, которую она слушает сутками напролет. Музыка успокаивает и утешает уже потому, что знакома. Через какое-то время ухо привыкает, звуки растворяются в фоне, и миссис Валентайн делает громче. Музыка разносится по узкому коридору и предположительно проникает сквозь тонкие как бумага стены в другие квартиры, но соседи не жалуются. Может быть, она и на них действует успокаивающе.

Время от времени миссис Валентайн накапливает небольшую сумму задолженности по кредитной карте. Миссис Дэвис читает ей лекции о процентных ставках и финансовой ответственности, но чего миссис Дэвис не понимает, так это того, что миссис Валентайн делает это нарочно – чтобы иметь возможность встретиться со сборщиками долгов. В последнее время она ищет общения в необычных местах. Приходится. Все обычные исчерпаны.

– Карле сейчас трудно, – скажет она миссис Дэвис, когда они сядут выпить по чашечке чаю дождливым вечером. – Ее мальчик плохо ведет себя в школе, и ей не нравится нынешняя работа. Она хотела стать архитектором, но потом забеременела Джимми, и ее муж просто сбежал.

Миссис Дэвис смутится на секунду, и миссис Валентайн, спохватившись, рассмеется и кивнет.

– О, извините, миссис Дэвис. Карла – мой сегодняшний коллектор. Такая лапочка. Мы проговорили с ней полчаса, и она только что не расплакалась. Завтра поболтаем еще.

Миссис Дэвис покачает головой, но ничего не скажет – ничего необычного, после больницы она вообще мало говорит. Она все же дает понять, что не одобряет странное хобби миссис Валентайн, но понимает стремление подруги к общению, ее потребность быть нужной, когда мир вокруг нее сжимается.

Миссис Валентайн променяла свое место в общественном саду на единственный кустик базилика у себя на подоконнике. Она больше не пишет картин – руки не хотят – и отказалась от всякой спонтанности, заново открыв для себя былой интерес к планированию.

К стене у холодильника приклеен листок бумаги, на котором дрожащей рукой нанесены линии и буквы: дни недели вверху подчеркнуты, часы дня обозначены по вертикали слева. Каждый отдельный временной интервал заполнен либо именем, либо названием телешоу, либо мелкой домашней работой, либо каким-то занятием, либо просто словом «вздремнуть», написанным немного темнее, чем другие слова, и подчеркнутым дважды, потому что она не любит дремать днем, но знает, что ей это нужно. Она очень строга к себе в этом вопросе.

– А теперь, миссис Валентайн, – скажет она в пустую комнату, сопротивляясь дремоте, как трехлетний ребенок, – вам нужно вздремнуть. Вы знаете, что это так. Когда проснетесь, можете выпить чаю. – Взятка, как она выяснила, работает лучше всего. Иногда ей кажется, что в ней уживаются два человека: упрямый трехлетний ребенок и измученная им мать. Она раздражает сама себя, но все равно старается быть заботливой и понимающей. В конце концов, старость – это тяжело. Она гордится своей эмпатией. Листок на стене ей больше не нужен; ей ничего не стоит прочитать дневную телепрограмму в каком угодно порядке и даже стоя на голове (абсурдный образ, учитывая ее хрупкие фарфоровые кости и выпирающие суставы), но она все равно сверяется с ним через каждые полчаса. Иногда, когда она остается одна в своей квартирке, ей кажется, что время замедлило ход или даже остановилось.

Минуты становятся пустыми и бесконечными, дни влачатся получасовыми шагами, и она чувствует себя спокойнее, зная, что со следующим шагом не оторвется от земли и не улетит в пространство, как шарик без ниточки. Четкое следование плану – ее привязь, даже если очередной пункт – это лечь на диван и уснуть на тридцать минут.

Она знает, что содержание каждого пункта расписания неважно ни по каким стандартам, но это то, на что она способна, то, что составляет ее часы и дни. В любом случае определить, что значит «важно», очень трудно. Может быть, Важность определяется Способностью. Может быть, такой простой акт, как быть живым, вовсе не кажется важным, пока не перестает быть непроизвольным и не начинает восприниматься как что-то, над чем нужно работать. Она уже не просто живет, теперь жить – это достижение. В конце концов, она могла бы совершить что-то фантастическое утром, но это фантастическое не будет значить ничего, если она не переживет полдень, чтобы рассказать об этом кому-нибудь.

Даже если ты почти ничего уже не сделаешь, лучше прожить полный день. Вот почему она дает себе совсем крохотное пространство для маневра, разрешает совсем маленькое послабление в том, что касается визитов и уборки, но строго соблюдает все, что касается жизни как состояния, и не пропустила еще ни одного дня.

Однако на этой неделе ей необходимо внести более существенные изменения в свое расписание. Миссис Валентайн наняла девушку, чтобы та раз в неделю занималась домашним хозяйством. Вопрос достаточно спорный, нужен ли ей кто-то еще для домашних дел – вероятно, она могла бы и дальше обходиться самостоятельно.

Но ей нужно встретиться именно с этой конкретной девушкой.

У каждого есть скрытые мотивы. Когда скрытые мотивы есть у недоброго человека, это называется интригой. Когда скрытые мотивы есть у хорошего человека, это называется планированием.

Миссис Валентайн планирует.

Глава 3

До дня рождения Валенсии – в августе – оставалось три месяца. Вообще-то ее не волновали дни рождения, у нее все равно не было друзей, с которыми можно было бы праздновать, но этот день рождения был особенным, и она воспринимала его на физическом уровне. Воспринимала настолько остро, что ее тошнило.

Особенным этот, тридцать пятый, день рождения был потому, что она помнила своего отца в тридцать пять. В тридцать пять у него был дом, карьера и семья – ребенок и жена. У него была борода, и Валенсии он казался старым.

По лбу у него проходила глубокая, как канава, морщина, а над ушами торчали жесткие седые волосы. Он все время обо всем беспокоился, и у него слишком болели колени, из-за чего он не мог гулять с дочерью. Она помнила, как в десять лет думала, что тридцать пять – это конец. Тридцать пять было для нее тем возрастом, в котором тебе уже ни до чего нет дела, в котором ты становишься раздражительным, больным и больше не улыбаешься своему ребенку.

И вот посмотрите: у нее даже нет того самого ребенка, которому можно было бы перестать улыбаться. Может быть, отцовские скорбь и уныние перешли к ней по наследству?

Она и росла такой, печальной и беспокойной, только никто этого не замечал, пока печальный и беспокойный ребенок не стал печальным и беспокойным подростком. «Это просто такая фаза, – говорили все. – Пройдет».

Не прошло. Теперь она была печальным и беспокойным взрослым, и при мысли о близящемся тридцатипятилетии у нее сводило живот от страха.

Ее психотерапевт Луиза, раздававшая психиатрические ярлыки с такой же легкостью, с какой Опра Уинфри раздает машины (У вас тревожный невроз! У вас обсессивно-компульсивное расстройство! И у вас начинается депрессия!), полагала, что бояться тридцати пяти бессмысленно и глупо. Вслух она этого не говорила, но Валенсия догадывалась, что она так считает. Похоже, ей больше нравилось, когда Валенсия боялась смерти или пожара в квартире.

Когда на последнем приеме Валенсия сказала: «Меня тошнит от одной только мысли, что мне исполнится тридцать пять», Луиза оторвалась от того, что делала, и, как щенок, склонила голову набок; серьги-канделябры при этом громко звякнули на шее. Зато волосы даже не шелохнулись; коротко постриженные и уложенные в твердый как камень, пламенный пучок на макушке, они напоминали свечу. Валенсия всегда восхищалась этим утонченным проявлением храбрости – короткими волосами. Прятаться Луизе было не за чем. Валенсия же никогда даже не убирала волосы за уши.

Луиза пыталась заправить степлер, и Валенсия сначала подумала, что ее признание останется без ответа, но потом все сложилось, раздался щелчок, и степлер выстрелил на пол серебристую скобу.

– И что дальше? – спросила Луиза, откладывая степлер и беря стопку бумаг.

Валенсия не знала, каким психотерапевтом была Луиза, хорошим или плохим, потому что ей не с кем было сравнивать. Она была доброй, но, казалось, не всегда дружила с головой. Как будто ее разум был шариком, наполненным гелием и летающим по углам комнаты, тогда как длинное тело раскачивалось взад и вперед в кресле напротив стола, занимаясь какой-то посторонней работой, не имевшей никакого отношения к клиенту. В офисе пахло цветами – не каким-то одним цветком, а всеми цветами сразу.

– Что дальше? – повторила растерянно Валенсия, глядя в угол комнаты, где парил разум Луизы.

– Следующие самые пугающие вещи. Если тридцатипятилетие возглавляет список того, чего вы боитесь, то что идет дальше, под вторым и третьим номером? – Теперь Луиза пыталась выровнять бумаги, постукивая стопкой о стол. Будь Валенсия человеком более уверенным в себе, она бы попросила Луизу прекратить это, потому что стук отвлекал. Но ни уверенной в себе, ни напористой Валенсия никогда не была.

– Самолеты, – сказала она, повышая голос, чтобы перекрыть стук бумаг. – А потом шоссе.

– Вы боитесь самолетов или боитесь летать? – уточнила Луиза.

Бум, бум, бум.

– О да, летать, – чувствуя себя дурочкой, сказала Валенсия. – Самих самолетов я не боюсь. Боюсь только, что они падают… с неба. Вместе со мной. – Она знала, что это каким-то образом работает: самолеты могут летать с людьми внутри, летать туда, куда надо, и даже приземляться не взрываясь. Но если бы она оказалась на борту, все, что обычно срабатывало, отказало бы, потому что она это заслужила. Иногда Валенсия задумывалась, не проявление ли это тщеславия, чувства собственной важности – думать, что одно только ее присутствие способно изменить законы физики или остановить механическую работу гигантских реактивных самолетов.

– Вы когда-нибудь летали? – спросила Луиза, поразив Валенсию способностью задавать вопросы по делу, занимаясь чем-то посторонним и вроде бы даже не обращая внимания на клиента.

– Нет.

– Думаю, Валенсия, вам бы стоило это сделать. Может быть, если справитесь с номером два в вашем списке, то и номер один уже не будет казаться таким пугающим. Может быть, вы поймете, что вам достает храбрости делать то, чего вы боитесь. – Луиза уже сунула бумаги в пасть степлера и теперь стояла у стола, нажимая на стальную челюсть изо всех сил, но стопка была слишком толстой. Она нахмурилась, разделила стопку на две половинки и принялась снова подравнивать листы, постукивая ими по столу. – Извините, что я сказала?

– Вы сказали, что мне стоит куда-нибудь слетать.

– Ах да. Действительно стоит.

– Куда?

– Все равно куда. Не важно. Вы могли бы полететь в Саскатун или Токио. Короткое путешествие далось бы легче, но более длительное, на мой взгляд, было бы эффективней. Есть ли какое-нибудь место, где вы хотели бы побывать?

Побывать Валенсия хотела бы везде. Она часто брала в библиотеке книги о путешествиях и ехала в аэропорт, где часами сидела, пила кофе, ела несвежие дорогие маффины и смотрела, как приземляются и взлетают самолеты. Для нее это было сродни посещению аквариума. Самолеты походили на акул – гладкие серые тела с острыми плавниками, каким-то образом рассекавшими воздух и при этом остававшимися неподвижными.

Она пожала плечами:

– Нет.

– Подумайте об этом, – сказала Луиза. – Спланируйте путешествие. – Она скрепила первую стопку бумаг, затем вторую, соединила их скрепкой и положила перед собой. – Вот. Тронуться можно.

Валенсия многозначительно кивнула, но Луиза на нее не смотрела.

– А потом что, хайвеи, вы сказали? Вы боитесь хайвеев или…

– Да. – Валенсия почувствовала, как предательски дрогнул голос, и попыталась его выровнять. – Боюсь ездить по ним. Сами дороги меня не пугают. А вот ездить по ним страшно. Или… или… – Она сглотнула и подождала, пока слова догонят мысли. – Или ехать пассажиром. Выезжать за город.

Луиза хихикнула, как будто в этом было что-то смешное. Как будто у нее не было какого-то другого пациента, который рассказывал, к примеру, о страхе перед ватными шариками или чем-то в этом роде. Как будто автомобильные аварии не были вполне реальны и не могли причинить человеку вред. Валенсия нахмурилась и уткнулась взглядом в колени.

– Когда вы в последний раз ездили по шоссе?

– Давно, несколько лет назад, – сказала Валенсия. – Навещала маму и папу. Они живут в Саскатуне.

– Вы не видели своих родителей несколько лет?

– Они приезжают ко мне. Знают, что я не люблю шоссе.

– А… – Луиза любила произносить это «а…». Может быть, она и пришла в эту профессию только для того, чтобы стучать чем-то по столу и говорить «а…». – Что ж. Разберемся по пунктам. Давайте начнем с самолетов. Вы могли бы также поговорить с вашим доктором насчет корректировки ваших лекарств, – добавила она, очевидно трепеща от восторга при мысли об этом, как если бы была ученым и проводила на Валенсии опыт.

Луиза выдвинула ящик у правого колена и начала копаться в нем.

– Мысль о дне рождения не должна вызывать рвотный позыв. По крайней мере, пока не достигнете моего возраста. – Она хихикнула в ящик, словно приберегая немножко смеха на потом. – Может быть, нужно просто увеличить дозу.

От предложения увеличить дозу Валенсии захотелось блевануть. Чего ей никак не хотелось, так это вообще пользоваться лекарствами, не говоря уже об увеличении дозы. Хотя, возможно, Луиза была права и эта реакция служила еще одним доказательством того, что дозу и впрямь нужно увеличить. Снова.

Она, как всегда, последовала совету Луизы, и теперь ее таблетки были синими, а не красными, но страх перед тридцать пятым днем рождения сохранился независимо от изменения цвета таблеток. Но возможно, Луиза что-то поняла насчет путешествия, потому что когда Валенсия проснулась на следующее утро, она думала об этом, а не о своем дне рождения. А потом желудок кувыркнулся и избавился от содержимого, и случилось это потому, что она представила, как «Боинг-737» погружается в Атлантический океан и одно замкнутое пространство поглощается другим. Сработало, Луиза, – подумала она, склоняясь над унитазом.

Вот так Валенсия и начала планировать свое путешествие, или, точнее, позволила себе увлечься им. В животе возникло жутко неприятное ощущение, и сначала она приписала его разрыву аппендикса или первому признаку расстройства печени. Однако после тщательного исследования и самоанализа Валенсия пришла к выводу, что речь может идти о некоем спровоцированном тревогой эмоциональном возбуждении. Просто она уже давно не испытывала ничего такого, что теперь ошибочно приняла за боль.

Новая доза лекарства от беспокойства всегда вызывала неприятный эффект – мозг как будто накрывался тяжелым одеялом. Так продолжалось примерно неделю, после чего организм привыкал к перемене. Ощущение необязательно бывало плохим, оно просто не способствовало производительности. Ей хотелось свернуться калачиком под этим одеялом и уснуть. Она шла на работу в замедленном темпе, и ей не нужно было стараться не обращать внимания на коллег – они отступали на периферию, двигались тенями и разговаривали шепотом. Она видела только то, что находилось непосредственно перед ней, и даже это было окутано странным ментальным дымом.

Именно из этого тумана он и появился, как солист рок-группы, появляющийся из облака сухого льда: идеальный мужчина.

Он выглядел так, как будто его вдохнули в жизнь и бросили к ней. Она сидела за своим столом. Потом встала, повернулась, направилась к кофеварке и оказалась на полу. И он тоже.

Секунду они смотрели друг на друга, запыхавшиеся, сбитые с толку.

Он вскочил первым, и она посмотрела на него снизу вверх.

Первое, что она заметила в нем, его виноватый вид. Лицо было красным, как пожарная машина, он сокрушенно покачал головой и протянул руку, чтобы помочь ей подняться, выражая сожаление и раскаяние. Потом огляделся, чтобы убедиться, что никто ничего не видел, и посмотрел на нее так, как будто нарочно встал у нее на пути, а не столкнулся случайно. Она уклонилась от его руки и поднялась сама, воспользовавшись в качестве опоры своим офисным креслом. Не обижайтесь, хотела сказать Валенсия. Обычно я стараюсь ни к кому не прикасаться.

Но она так ничего и не сказала.

Теперь, когда они оба стояли, она заметила в нем еще одну странность, еще одну неуместную вещь: у него были волосы. Вообще-то эта деталь не заслуживала бы внимания, но он, возможно, был единственным мужчиной с волосами во всем здании, и это означало, что он автоматически становился единственным мужчиной с волосами в ее замкнутом мирке. Волосы были красивые, хотя и прилегали плотно к голове, как будто их примяла шляпа или шлем.

Под волосами имелось красивое молодое лицо, не скрытое усами или очками с толстыми стеклами, и теперь это лицо пыталось улыбнуться ей, хотя выглядело при этом так, словно собиралось расколоться на миллион других выражений.

Она тоже улыбнулась, но не ему, а его ногам, и пробормотала что-то насчет того, чтобы он не переживал, что это она такая неуклюжая и ей совсем не больно (хотя потом она подумала, что, может быть, и не сказала ничего, а только вообразила себе это), и наконец быстро прошла мимо него к маленькой кофейне на другой стороне зала.

Валенсия не торопясь наполнила стаканчик и повернулась, чтобы пройти в свою кабинку, но заметила, что таинственный мужчина сидит за столом через проход от ее рабочего места, барабаня длинными пальцами по подлокотникам кресла и глядя прямо на нее. По крайней мере, это объясняло, как он появился словно из ниоткуда: он шел к своему креслу или в противоположном направлении, и она налетела на него. Ситуация менялась в худшую сторону – в столкновении была виновата она.

Тогда же Валенсия поняла две вещи: во‐первых, она все еще движется к своему месту, даже не думая об этом, и, во‐вторых, он намеревается заговорить с ней, когда она туда доберется. Мозг принялся экстренно выбрасывать адреналин в остальные части тела, умоляя ноги остановиться, но они продолжали нести ее вперед. Она чувствовала себя насекомым, которое смыло в слив раковины.

– Привет, я Питер, – сказал он, когда она подошла, и, поднявшись, сделал несколько бесшумных шагов по ковровому покрытию цвета овсянки к ее столу. Она улыбнулась – или попыталась улыбнуться, поставила чашку с кофе и с тоской посмотрела на свое кресло. – Еще раз, – сказал Питер, который либо не заметил ее многозначительного взгляда, либо не понял, что этот взгляд означает, – мне действительно жаль. Честно говоря, я просто не заметил вас вовремя, а когда заметил, было уже слишком поздно. – Голос его дрогнул, а улыбка была искренней, но неуверенной. Он то ли сгорел на солнце, то ли не мог справиться со смущением. Он протянул руку, чтобы поздороваться, допустив тем самым, о чем, конечно, не догадывался, большую ошибку.

Чего Валенсия никак не хотела, так это дотрагиваться до чьей бы то ни было руки. Чужие руки – грязные. В этом она практически не сомневалась. Когда кто-то пытался пожать ей руку – или тем более подержать ее за руку (чего не случалось со времен средней школы, но это было совсем другое дело), – она моментально поддавалась панике.

К сожалению, хотя теперь никто не пытался взять ее за руку, люди все еще пытались пожать ее, особенно когда старались произвести хорошее первое впечатление. Обменяться рукопожатием хотела Луиза, а также один из друзей ее отца, с которым она однажды столкнулась на улице. И вот теперь… Питер.

Валенсия повела себя так, словно не заметила жеста, быстро села, взяла телефонную гарнитуру и притворилась, что распутывает шнур. Это была наука, которую она практиковала и совершенствовала: умение избегать рукопожатий, не оскорбляя – как она надеялась – людей.

Какое-то время он стоял, сконфуженный, с протянутой рукой. Художник мог бы написать его портрет. Она улыбнулась ему, избегая смотреть на руку, пока та не опустилась. Питер все еще стоял, держа руку на уровне ее лица. Но она была непреклонна.

Она не хотела, чтобы он счел ее невежливой, и понимала, что должна что-то сказать, как сделал бы любой вежливый человек. Как сделал бы нормальный человек. Было ли это ужасно лживо с ее стороны – притворяться нормальной?

Она попыталась вспомнить, что говорят вежливые, нормальные люди. Что говорят нормальные люди? Что говорю я в нормальной ситуации? Нормально ли, что я что-то говорю?

Как ни старалась, она не могла вспомнить, когда в последний раз разговаривала лично с кем-то, за исключением Луизы, с кем-то, кого она не знала и кто не знал ее. С кем-то симпатичным.

Рот открылся, и тут же накатила паника. Она не знала, что скажет, и не имела возможности контролировать то, что вылетит.

– Добро пожаловать, – сказала Валенсия, и ее голос отдался эхом в ушах. Неужели она крикнула?

Валенсия думала, что произнесет целое предложение из четырех или пяти слов, но сподобилась только на два. Добро пожаловать. Как будто она – большой деревянный знак на входе в национальный парк. Огорчительно, но не удивительно.

Она попыталась вспомнить, как знакомиться с людьми. Имена, улыбки, любезности. Назвала ли она ему свое имя? Нет. Кровь бросилась в голову. Не упасть бы в обморок, подумала она.

Питер выглядел смущенным, но не менее дружелюбным. Откинувшись на спинку стула, он почесал колено и указал на фотографию картины, приколотую к стене за ее компьютером.

– Ваша работа? – спросил он.

Валенсия покачала головой:

– Моей бабушки. – Она постаралась, чтобы ее голос звучал ярко – не неоново-розово и даже не пастельно. Скорее лилово. Она попыталась улыбнуться и почувствовала себя так, словно старается продать ему подержанную машину или всучить какую-то гадость.

Картинка с птицей была попыткой обрести покой и счастье. Бабушка написала ее много лет назад, но недавно картину продали на местном благотворительном аукционе произведений искусства. Мать сфотографировала ее и отправила снимок Валенсии, прежде чем отнести оригинал в общественный центр. Жест внимания и отчасти укора – Валенсия давно не навещала свою больную бабушку.

Валенсия принесла фотографию на работу и прикрепила ее к стене с помощью канцелярской кнопки. Поначалу ее побудило к этому чувство вины, но была также мысль, что, возможно, ей нравится сама картина и ее создатель и что картина принесет ей радость.

Иногда она пристально смотрела на нее, прислушиваясь к своим внутренним ощущениям, ожидая подтверждения, что испытывает что-то похожее на счастье, но всегда находила только чувство вины.

Неудачная попытка обрести нормальную жизнь и счастье обескураживала, но не удивляла: птица оказалась совершенно неэффективной. Она не принесла счастья и просто составляла ей компанию и напоминала о ее недостатках – очень похоже на ситуацию с Луизой, которая не столько помогала Валенсии с ее проблемами, сколько каталогизировала их, кивала на них и подбирала к ним названия.

– Вау, – сказал Питер. Она почувствовала, что картина произвела на него впечатление. – Хороша. Стоящая вещь.

– Она умирает, моя бабушка. Это птица, – сказала Валенсия. Все шло не так. Плохо. Или отлично? Ей не с чем было сравнивать. Может быть, они флиртуют? Может быть, стоит рассказать ему о ее путешествии? Рассказать о психотерапии и Луизе? Она умирает, моя бабушка. Это птица. Мне так жаль. Я боюсь самолетов и дня рождения, поэтому принимаю таблетки, от которых мой мозг превращается в нечто похожее на жвачку для рук.

Валенсия заметила, что сидит с открытым ртом. Неужели она сказала все это вслух? В старшей школе она всегда беспокоилась из-за того, что высказывает свои мысли вслух, не осознавая этого, и что все притворяются, будто ничего не слышали, щадя ее чувства.

Потом она заметила, что руки у Питера дрожат так же сильно, как и у нее, и ей стало немного легче. Может быть, руки дрожат у всех при знакомстве с новыми людьми. Он еще раз посмотрел на умирающую бабушку-птицу и одобрительно кивнул, а когда заговорил снова, отвел глаза в сторону.

– Так вы давно здесь работаете?

Прежде чем она успела ответить, раздался громкий треск и Питер рухнул на пол у ее ног, размахивая конечностями, как резиновая ветряная мельница. Дешевое офисное кресло не выдержало, когда он откинулся на спинку, и разломилось пополам. Роботы-клоны вскинули головы и тут же – в идеальном унисоне – снова уткнулись в свои компьютеры.

Валенсия замерла. Обидится ли он, если она засмеется? Не почувствует ли себя неловко, если она не засмеется? Смутится ли в любом случае? Выглядел он так, словно обдумывает аналогичный набор вопросов. Лицо его приобрело цвет томатного соуса.

Это была уже вторая картина из серии. Валенсия представила их в художественной галерее – выставку о своей жизни, с милой маленькой табличкой: «Плохо разбираюсь в людях: Исследование неловких социальных взаимодействий».

Между тем тело уже начало принимать решения, не дожидаясь, пока это сделает мозг. Она поймала себя на том, что кивает и извиняется, говоря, что ей нужно спросить кое о чем Норвина, менеджера, как будто вопрос требовал незамедлительного решения и она не могла сначала наклониться и помочь Питеру подняться на ноги. Уже уходя, Валенсия поняла, что с социальной точки зрения приняла неверное решение, но было слишком поздно. История ее жизни. Взаимодействие с окружающими – двойка.

Она остановилась, оглянулась через плечо и увидела, что Питер смотрит ей вслед.

– Я, э-э… – начала она, но потом покачала головой, виновато улыбнулась и устремилась по проходу со скоростью, превышающей ту, с которой следует передвигаться в офисе.

Она едва успела заметить какого-то мужчину со стопкой бумаг, а потом кто-то сказал: «Уф!», бумаги полетели на пол, и до нее не сразу дошло, что уж теперь виновата она одна.

Сказав, что ей нужно увидеть Норвина, Валенсия поставила себя в затруднительное положение, и теперь ей ничего не оставалось, как подойти к его офису и постучать в дверь. Она не знала толком, что скажет ему, когда войдет туда, но уж если придумывать оправдания, то нужно, по крайней мере, не соврать еще раз.

– Войдите.

Она толкнула дверь, используя салфетку из кармана, чтобы повернуть ручку, не прикасаясь к ней. Норвин сидел за своим столом и курил трубку, от которой вокруг него поднимались клубы дыма, так что он был похож на кучево-дождевое облако с торчащей из него парой рук.

– Да? – пробормотал он, когда дым рассеялся. Он был таким же, как и все остальные мужчины в «Уэст-Парке», если не считать того, что он почти все время просиживал здесь и выглядел малость помятым, изрядно растрепанным и чуточку диковатым, как живущий в пещере отшельник.

Валенсия прочистила горло и начала теребить кончики волос, пропуская их сквозь пальцы и рассматривая так, как будто никогда раньше не видела.

– Э… – начала она. – О, неважно – у меня был вопрос, но я только что вспомнила ответ. – Норвин хмыкнул, но его глаза улыбнулись ей, и она улыбнулась в ответ, благодарная менеджеру, который не любил болтать. Она всегда подозревала, что он ценит ее по той же причине. Несколько минут спустя Валенсия прокралась обратно к своему столу, когда Питер, сидевший на стуле, взятом из пустой кабинки, разговаривал по телефону.

После этого всякий раз при встрече Питер улыбался и кивал, а Валенсия улыбалась и кивала, и они застряли в тихой колее, которую вырыли для себя всеми этими кивками.

Однако он часто оглядывался на нее через плечо. И она думала, что, по крайней мере, его лицо будет одним из последних, которые она увидит перед смертью.

Глава 4

Анна смотрит на дверь квартиры миссис Валентайн. Чуть ниже уровня глаз висит слегка запачканная деревянная табличка с вырезанным внизу сердечком и сделанной по трафарету надписью:

  • Входи, входи
  • В мой милый дом
  • Хочу тебя
  • Увидеть в нем

В этом есть что-то колдовское, как в пряничном домике старухи-людоедки из «Гензеля и Гретель». Анне и без того здесь не нравится, и надпись только усиливает дискомфорт.

Со старухами всегда так; в их присутствии она чувствует себя неловко. Они непредсказуемы; ей бывает трудно понять, чего от них ожидать, как и чего они ожидают от тебя.

В юности она никогда не была близка ни с одной из своих бабушек – мать ее отца была капризной и своенравной и больше походила на барсука, чем на человека, как внешним видом, так и характером. Она подавляла своим присутствием, вызывая желание спрятаться, и от нее вдобавок пахло уксусом.

Мать ее матери просто была, казалось, до такой степени убита горем, что больше в ней ничего и не было. Что бы кто ни сказал, все только еще глубже загоняло ее в печаль, и утешить ее потом становилось уже невозможно. Да, она была любезна, и они всегда прекрасно ладили, но все равно Анна избегала ее не меньше, чем свою злую бабушку.

О чем говорить с этими унылыми, придавленными жизнью стариками? Анна не знала. О фарфоре? Лекарствах? Ароматических смесях?

Теперь обе ее бабушки мертвы; они умерли с разницей в несколько месяцев – три сердечных приступа на двоих.

Слишком много сердечных приступов, сказала мать Анны, предприняв неудачную попытку пошутить.

И вот Анна стоит у двери другой старушки, которая в любой момент может упасть и умереть. Она объяснила проблему своей матери, заявила протест против работы по хозяйству, сказала, что чувствует себя неловко в роли приходящей домработницы, но мать в ответ поджала сурово губы, так что они сложились в прямую твердую линию, видеть которую Анне доводилось нечасто, и заявила: «Каждый может упасть и умереть в любой момент. Но пока мы здесь, нам всем хочется жить в чистом доме». Мать Анны не любит глупых оправданий.

Анна надеется, что у миссис Валентайн здоровое сердце и она ест много чеснока. Еще она надеется, что старуха не будет злой, но самое главное, что миссис Валентайн не будет все время сидеть в углу и плакать. Со слезами справиться труднее, чем с гневом.

Наконец она стучит. В конце концов, когда-то же надо.

Дверь сразу же распахивается внутрь, как будто миссис Валентайн стояла там наготове и ждала, положив руку на ручку. Может быть, даже наблюдала в глазок. Анна пытается улыбнуться, приподняв уголки рта. И уже понимает, что именно эта квартира – источник той громкой, слегка дребезжащей фортепианной музыки, наполняющей узкий коридор.

– Это вы та девушка? – спрашивает миссис Валентайн. На ведьму она не похожа – в ней ничего нервного, печального или сердитого. Она выглядит никак, словно готова выглядеть какой угодно, но только после того, как удостоверится, что Анна – та самая девушка.

Анна кивает. И тут же лицо старухи разрывается миллионом маленьких бороздок, начинающихся возле губ и поднимающихся к глазам, как трещины в разбитом лобовом стекле. Улыбка расплывается и приводит в движение все ее тело. Все, что есть в комнате. Возможно, улыбку ощущают и соседи, пусть даже не знают, что это такое.

Прежде чем Анна успевает понять, что происходит, она попадает в объятия миссис Валентайн. Хотя на объятия это похоже меньше всего, а гораздо больше – на падение в кресло-мешок, которое много лет хранилось на чердаке.

На чердаке, полном лаванды.

Объятие длится и длится, а когда все же заканчивается, миссис Валентайн хватает Анну за плечи и втаскивает в квартиру. Теперь они стоят у входной двери, как будто Анна прошла первое испытание и нужно пройти еще одно, чтобы проделать остаток пути.

– Вы здесь! – говорит миссис Валентайн с изумлением и почти благоговением, как будто появление Анны – это нечто великое. – Замечательно, э-э… – На мгновение она как будто теряется, и Анна понимает, что старушка забыла ее имя.

– Анна, – говорит она, чувствуя, как ее лицо непроизвольно реагирует на морщинистую улыбку миссис Валентайн и уголки ее собственного рта растягиваются настолько, насколько позволяет более молодая кожа.

– Анна, – повторяет миссис Валентайн, и теперь ее рот сползает набок с выражением, прочитать которое Анна не может. – Да. Конечно. Конечно, ты Анна. – И она улыбается, как будто гордится Анной за то, что она Анна.

Секунду-другую они просто стоят. Потом миссис Валентайн протягивает руку и стучит Анну по макушке, как будто ей нужно проснуться.

– У тебя самые прекрасные рыжие волосы, дорогая. Это натуральный цвет?

– Нет, – говорит Анна, застигнутая врасплох физическим контактом.

– Я всегда хотела это сделать. Покрасить волосы. – Миссис Валентайн оценивающе оглядывает голову Анны. – Пожалуй, мне лучше сделать это раньше, чем позже. Мне восемьдесят семь! Я знаю, что лучшего времени никогда уже не будет. Не хочу быть одной из тех девяностолетних, которые оглядываются на десяток лет назад и сожалеют, что не сделали чего-то, когда были еще достаточно здоровыми и могли… могли… все что угодно. – Она начинает взбивать свои волосы костлявыми пальцами. Волосы у нее тонкие и пушистые, и Анна представляет, как они плывут по коридору клочками, словно семена одуванчика.

– Эти белые, они ведь должны хорошо окрашиваться, правда? Удивительно, почему все пожилые люди не красят волосы во всевозможные сумасшедшие цвета, – продолжает старушка, обращаясь скорее к себе, чем к Анне. – Знаешь, мне нужно… Хочу оставить записку для гробовщика с просьбой, если я до этого не додумаюсь, покрасить волосы, прежде чем он положит меня в гроб, так что, по крайней мере, на похоронах у меня будут рыжие волосы. В любом случае там меня увидит больше людей, чем здесь, – народ слетается на похороны, а не на кофе! Какая глупость. – Говоря это, миссис Валентайн проходит в квартиру, суетливо роется в диванных подушках в гостиной и заглядывает под кучки мусорной корреспонденции, очевидно в поисках ручки. Анна нерешительно идет вслед за ней. – Боже мой, – бормочет миссис Валентайн; ее громкий голос почти теряется в музыке, доносящейся из-за ее спины, – тут полный бардак, но в любом случае ты здесь как раз для этого.

Анна сжимается внутри. Ей кажется неприличным наблюдать, как миссис Валентайн неуклюже бродит по комнате, видеть, как протестующе натягивается ее одежда, когда она наклоняется, чтобы заглянуть под подушки, слышать ее слабое, хриплое дыхание, когда она выпрямляется. С такими, как миссис Валентайн, своеобразными старушками, Анна никогда не сталкивалась в реальной жизни. Она – карикатура на пожилую женщину, но дергается и растягивается не столько нос и рот, сколько ее личность. Ее сущность, а вовсе не голова, слишком велика для тела.

Анне приходит в голову, что она смотрит представление. Нет, миссис Валентайн действительно мила, весела, открыта и общительна, но за всей ее суетливой активностью ощущается отчаяние, как у тех девочек в школе, которые не пользуются популярностью, но очень хотели бы внимания. На самом деле Анна, вероятно, и не заметила бы ничего такого, если бы не видела этого раньше. Миссис Валентайн хочет понравиться ей.

Миссис Валентайн замечает наконец ручку, берет ее и пишет на обратной стороне нераспечатанного конверта.

– Ну вот, сейчас, только напишу. Гробовщику – покрасить волосы. Вот так. Никому не хочется выглядеть невзрачно на собственных похоронах. Хочется, чтобы люди плакали, потому что скучают по тебе, а не потому, что им скучно до слез. – Она пыхтит, кашляет и постукивает себя по горлу, и Анна уже беспокоится, что эти похороны совсем близки, но миссис Валентайн восстанавливает самообладание и тепло улыбается. – Этот гробовщик, он сам все сделает – милейший молодой человек. Мистер, э-э, мистер… Может быть, Бейкер? – Она, похоже, в ужасе от провала в собственной памяти и пристально смотрит на Анну, которая пожимает плечами:

– Я… не уверена, что знаю…

– Боже мой, конечно, ты не уверена. Зачем тебе гробовщик? А вот я уже должна бы уже знать его имя. Он позаботился о многих моих друзьях. Я иногда приглашаю его на кофе – о, дорогая, ты должна с ним познакомиться, даже если он тебе не нужен; он рассказывает такие смешные анекдоты, но почти все свое время проводит в окружении трупов. Нелегко, должно быть, на работе, где твое чувство юмора совершенно не ценится твоими, э-э, клиентами. – Старуха смеется. Сухой, резкий смех звучит как выстрел. Анна вздрагивает от неожиданности.

Миссис Валентайн изучающее смотрит на нее, и на ее лице появляется выражение театральной задумчивости. Следующий акт в ее странной пьесе.

– В твоем возрасте я всегда говорила – сделаю это позже. А потом случилось странное: однажды я проснулась и поняла, что это позже уже наступило. Теперь я живу в той части, которая приходит потом, после позже, когда почти все уже мертвы и ты просто убиваешь время. Это… так непривычно.

– О… – говорит Анна, хотя это не столько междометие, сколько выдох.

Она все еще стоит у двери. Можно было бы развернуться и пойти домой, но тогда мать снова погнала бы ее сюда.

Она оказалась в ловушке между двумя женщинами.

Не то чтобы ей не нравилась миссис Валентайн – она ей очень нравится. Анна немного жалеет старушку и даже испытывает несколько покровительственное чувство – что смешно и нелепо, ведь они познакомились всего пять минут назад, – ей просто не нравятся разговоры о смерти. Она не знает, что сказать человеку, который говорит о смерти, тем более о собственной смерти, да еще так, будто это произойдет прямо здесь и сейчас, без других свидетелей.

Миссис Валентайн жестом приглашает Анну следовать за ней, и она идет, чувствуя себя неловко, как бывает всегда, когда вторгаешься в чужое личное пространство, тем более в пространство человека, которого тебя вынудили представить в гробу. Миссис Валентайн ведет ее на кухню, где на запачканном маленьком столике их ждут две чашки черного кофе и тарелка с печеньем «Орео».

– Садись, дорогая, ты пьешь кофе?

Анна пьет кофе, но пьет его со всевозможными вкусовыми добавками, сливками и сахаром. То есть такой кофе, который лишен вкуса кофе. Кофе нравится ей настолько, насколько это возможно, чтобы сказать, что ей нравится кофе. Она думает о своей матери, заставляет себя улыбнуться и берет стопку карточек с сиденья одного из стульев, чтобы сесть.

– С удовольствием.

Анна смотрит на карточки – с одной из них ей улыбается другая пожилая леди.

– Мои друзья, – как ни в чем не бывало говорит миссис Валентайн и, забрав карточки у Анны, бросает на холодильник.

Глава 5

– Привет, мам. – Валенсия стояла посреди своей кухни, зажав телефонную трубку между плечом и ухом, обматывая, разматывая и снова обматывая шнур вокруг руки. На коже от шнура оставались маленькие белые вмятины.

– Валенсия? Ты в порядке?

– Да, а что?

– Дорогая, сейчас пять утра.

– Знаю. – Валенсия обратила внимание не на то, что сказала мать, а на то, как она это сказала. Похоже, она была чем-то расстроена.

Я знала. Еще минуту назад Валенсия крепко спала, но что-то пробудило ее, и, очнувшись, она обнаружила сидящую у нее на груди, как бродячая кошка, тревогу. И эта самая тревога смотрела на нее, словно ожидая чего-то и давя своим весом. Что-то где-то было не так. Валенсия машинально позвонила матери, чтобы убедиться, что у нее все в порядке, что она не грустит и не попала в беду, но теперь услышала страх в голосе матери и поняла, что была права и беспокойство не было беспричинным.

Это чувство так редко указывало на реальные проблемы, но Валенсия знала, что если проигнорирует его, то упустит тот единственный раз, когда оно действительно будет что-то значить.

– Ты в порядке, мам? Что случилось? С папой все в порядке?

– Ничего не случилось, милая. Я в порядке. Нет, в самом деле. – Мать определенно была расстроена, но старалась говорить спокойно. Слишком старалась, как будто что-то скрывала. – Я просто… спала.

Валенсия перестала играть с телефонным шнуром. Конечно. Пять утра. Она сразу переключилась в режим чрезвычайной ситуации, где такие вещи, как время и сон, не имели значения и едва ли даже существовали.

– Да, разумеется, мне так жаль. Не хотела тебя будить. Извини, мам.

– Нет, нет, не извиняйся. Я рада тебя слышать, Валенсия. Мне всегда приятно слышать тебя, Валенсия. – Мать говорила так, словно продвигалась мелкими шажочками по трескающемуся льду, уговаривая Валенсию последовать за ней в безопасное место. Снова и снова повторяя ее имя, повторяя одни и те же фразы, как будто пытаясь загипнотизировать ее. – Мне всегда приятно тебя слышать… – Даже тишина между предложениями гудела, наполняясь знакомой смесью беспокойства и настойчивости. – Валенсия, я знаю, тебе не нравится, когда я спрашиваю…

– Ох, мама…

– Милая, мне просто нужно знать…

– Мама. Я в порядке.

– Ты еще принимаешь свое лекарство? Ты ходишь к Луизе?

Вертя телефонный шнур, как скакалку, Валенсия несколько раз ударила им о край стола.

– Это совсем другое. Я в порядке. Просто было это чувство… мне показалось… – Мать Валенсии знала, что она имеет в виду, когда говорит «это чувство». Эту фразу они использовали в разговорах между собой много лет, с того времени как Валенсия была ребенком. – Я только хотела проверить, как ты. Если у тебя все хорошо, возвращайся в постель.

Линия молчала.

– Вообще-то есть кое-что, о чем я все равно собиралась тебе сказать. Ну и раз уж ты здесь… – Мать сделала паузу, ожидая разрешения.

Валенсия напряглась.

– Ты только что сказала, что все в порядке.

– Я сказала, что у нас с твоим отцом все в порядке. Но… У твоей бабушки не все хорошо, Валенсия.

Каждый разговор Валенсии со своей матерью рано или поздно неизбежно натыкался на этот ухаб, после чего направление движения резко менялось в привычную сторону. У ее бабушки уже давно не все было хорошо со здоровьем; временами казалось, что она постоянно хворает и застряла на состоянии «умирающая».

– Я знаю, мама. – Но мать говорила ей это не потому, что она этого не знала; она говорила это, потому что хотела придать вес своей обычной просьбе.

– Ты так давно ее не видела. Для нее это значило бы так много…

– Я знаю. – Валенсия хотела поскорее закончить разговор. Ее мать должна была бы это знать.

– Она, конечно, хотела бы увидеть тебя до… до того, как она… ну, ты знаешь… у нее действительно не все так хорошо.

– Да, я тоже хотела бы ее увидеть. Я много работаю, и мне трудно выкроить время для посещения. Я посмотрю, что можно сделать. Извини, мне пора. Я уже опаздываю. – Валенсия всегда говорила так, когда хотела закончить разговор, независимо от времени дня.

– Валенсия…

– Люблю тебя, мама. – Валенсия повесила трубку на стену и села за стол. Она была худшей дочерью и худшей внучкой на свете.

Она потянулась за лежавшим на столе желтым блокнотом с отрывными листками. Такие блокноты были у нее везде – в машине, в сумочке, у кровати, на кофейном столике. Идея принадлежала Луизе и была одной из самых удачных.

– Вам нравится писать? – спросила она при первой их встрече.

– Да, – машинально ответила Валенсия, хотя не написала ни строчки после окончания средней школы. Ей просто хотелось угодить Луизе.

– Хорошо. Мы с вами будем вести такую штуку, которая называется дневник когнитивно-поведенческой терапии. ДКПТ! – Луиза рассмеялась, и Валенсия рассмеялась тоже. Потому что ей хотелось сделать Луизе приятное.

Идея ДКТП, со смешком объяснила Луиза, как будто в самом сочетании букв было что забавное, состояла в том, чтобы научить мозг пациента обращать внимание на самого себя, показать пациенту, что там происходит, и таким образом изменить способ мышления. Но теперь Валенсия просто использовала растущую коллекцию блокнотов для записи бессмысленных заметок и списков, и она обнаружила, что эффект от этого гораздо лучше попыток описать мысли и чувства. У нее даже стало вырабатываться что-то вроде зависимости, как будто она уже не могла разбираться в мыслях, не видя их на бумаге. В этом было, как ей казалось порой, что-то ненормально забавное: в своей попытке помочь справиться с одним компульсивным поведением Луиза инициировала еще одно.

Но что еще делать человеку, когда он не общается с другими людьми на регулярной основе? Кроме того, она лучше запоминала основные правила английского языка и вдобавок получила возможность использовать слова вроде таким образом и более того. Другие употребляли их на коктейльных вечеринках и шикарных обедах с мэрами городов и главами комитетов.

Валенсия откинулась на спинку стула и прошлась взглядом по тускло освещенной кухне.

Крафтовый обед на этом стуле был таким же «шикарным», как и все прочие ее обеды, но она не испытывала жалости к себе. Разве она заслужила что-то более шикарное?

Заметки в кухонном блокноте касались Питера, повторяющейся в последнее время теме, хотя она никогда бы не призналась в этом открыто. Все было искусно замаскировано так, чтобы выглядеть как эссе о велосипедистах. Название работы, дважды подчеркнутое, вверху страницы гласило: «Положительные качества велосипедистов». Учитывая, что Питер был единственным человеком, которого она знала (в самом широком смысле этого слова) и который ездил на велосипеде (по крайней мере, она предположила, что он ездит на велосипеде, из-за шлема, который лежал рядом с монитором его компьютера), читать его можно было и так: «Положительные качества Питера».

Перечисление качеств упомянутой личности пересыпалось названиями мест, куда она могла бы слетать во время своего терапевтического путешествия. Места эти брались наугад из журналов о путешествиях, на которые Валенсия переключалась, столкнувшись с трудностями в работе с эссе. Вот и теперь, вооружившись ручкой, она склонилась над страницей, перечитывая написанное, чтобы добавить что-то еще.

1. Велосипеды медленные. Ветер сумасшедший. Дороги ужасны. Таким образом, велосипедисты терпеливы, выносливы и сильны.

Богота, Колумбия

Цюрих, Швейцария

Лимерик, Ирландия

2. Автомобилисты ненавидят велосипедистов, пешеходы ненавидят велосипедистов. Они выбирают статус аутсайдера. Таким образом, велосипедисты скромны.

Коулун, Гонконг

Чикен, Аляска

3. Кроме того, люди, которые ездят на велосипедах, делают это, потому что это полезно для вас и для окружающей среды и вы занимаете меньше места на парковке. Таким образом, велосипедисты – хорошие, дисциплинированные, вдумчивые люди.

Салар-де-Уюни

Валенсия никогда так много не думала ни о велосипедах, ни о людях, которые на них ездят. Она заполнила несколько страниц похвалой мужчине, с которым общалась ровно один раз, замаскированной под похвалу тысячам совершенно незнакомых людей. Питер, уже на основании своей принадлежности к лагерю велосипедистов, представлялся удивительным человеком. Это потребовало гигантского логического скачка, но как раз такого рода прыжки удавались Валенсии особенно хорошо; это была ее единственная претензия на атлетизм.

Конечно, она основывала свое мнение о нем не на одном известном ей хобби; к этому времени он работал уже несколько недель, и она сделала еще ряд наблюдений. Как будто у нее обнаружился своего рода встроенный датчик Питера. Стоило ему оказаться рядом, и волоски на ее руках шевелились, как будто она потерла о них воздушный шарик, как будто они были крошечными антеннами приемника, постоянно ожидающими его радиосигналов. Она заметила, как он улыбается – одинаково всем. Как легко смеется. Она заметила хорошую для высокого человека осанку. И симпатичное лицо.

Она могла влюбиться в такого мужчину так же легко, как скатиться с горки на санках. Может быть, она уже влюбилась. Она не знала, что процесс может быть таким быстрым, что «заразиться» любовью так же легко, как подхватить грипп.

Последний и единственный раз она влюбилась (или, по крайней мере, испытала влечение) в двенадцатом классе. Парня звали Дон, он водил джип и считал ее «идиосинкразии» забавными и «причудливыми». Уже один только этот пренебрежительный тон должен был послужить ей сигналом к тому, чтобы отвернуться от него навсегда. Он не понимал, что ее компульсивные побуждения никакие не забавные, что они поглощают ее.

Все произошло быстро, но не так быстро, и закончилось не очень хорошо. Впрочем, оно и не успело начаться хорошо, потому что на первом свидании случилось немыслимое: Дон захотел взять ее за руку.

Конечно, захотел. Она тоже хотела держать его за руку, но с той только разницей, что она хотела этого абстрактно. Она хотела этого так же, как хотела поплавать в бассейне, наполненном мороженым-баттерскотч с ирисками, – идея фантастическая, мечта из разряда тех, которым можно предаваться на уроке математики. Но если подумать как следует, вряд ли кому-то захочется купаться в таком мороженом. Во-первых, липко. А во‐вторых, и на плаву не останешься – утонешь и задохнешься. Или, по крайней мере, объешься им, надышишься и в итоге возненавидишь любимое лакомство к концу такого испытания.

Ей так хотелось держать Дона за руку и в то же время совсем не хотелось прикасаться к нему. Получался поразительный парадокс, гораздо более поразительный, чем «причудливая идиосинкразия».

Бо́льшую часть того вечера, как и последующих свиданий и общения вообще, она пыталась придумать, как не дать ему прикоснуться к ней.

Каждый раз, когда он тянулся к ее руке, она засовывала ее в карман. Если он пытался обнять ее, она сжимала плечи или выныривала из-под его руки. Один раз он посмотрел на нее так, словно собирался обойти неудачный этап с держанием за руку и сразу же перейти к поцелуям, поэтому она встала.

Перед этим они сидели на скамеечке в парке, и ее плечо ткнулось ему в нос. Сильно. Пошла кровь.

Когда он наконец бросил ее, то сказал, что она не была увлечена им, или, по крайней мере, он этого не почувствовал. И что она могла ответить? Что хуже: признать, что ты ненормальная, или отказать себе в шансе на любовь – или, во всяком случае, в физической близости? Она пожала плечами, хотя ее сердце разрывалось на миллион кусочков, и сказала, что он прав. Сказала, что да, увлечена не была. А потом пошла домой и плакала, плакала.

Для таких, как Валенсия, это было тупиком. На полпути с горки санки наткнулись на дерево. Она не могла пожать мужчине руку, не могла держаться за нее, когда они смотрели фильм. Не могла есть блюда, даже жить в квартире, где они оба прикасались к дверным ручкам и щелкали выключателями.

И даже если бы все это не имело значения, как она могла признаться в убийстве Шарлин потенциальному возлюбленному?

  • Скорей, скорей, машиной ее сбей
  • Брось в костер и пусть горит
  • Плачет, хнычет и кричит

Некоторые мысли можно отодвинуть другими мыслями, заметками и списками. Некоторые можно задуть, как задувают крохотный огонек на кончике свечи. Но когда в сознание Валенсии врывалась Шарлин, выставить ее было невозможно без физических усилий.

Валенсия закрыла глаза и оттолкнула желтый блокнот, как будто это была сама Шарлин. Тарелка с остатками еды грохнулась на пол, но она едва услышала и, придавленная усталостью, посмотрела на лужицу на полу. Если никто это не уберет, оно так и останется. Ну и пусть. Можно и обойти.

За окном залаяла собака, и только тогда Валенсия поняла, что, пока она дремала, взошло солнце. Часы показывали, что ей грозит опоздание на работу.

Она пролетела по квартире в поисках ключей, сумочки и обуви. От столкновения со столиком у холодильника рухнула стопка книг и бумаг, но ей удалось в последний момент поймать горшок с неведомым растением. При этом она задела локтем любимую чашку, опасно балансировавшую на краю стойки.

Она обошла осколки керамики, лежавшие теперь в мутной кофейной лужице, и опасливо взглянула на часы, неодобрительно взирающие на нее со стены.

Она захлопнула дверь, но ей тут же пришлось лезть за ключом, чтобы отпереть замок – дверь успела ухватить ремешок сумочки. Весь путь до подножия лестницы Валенсия цеплялась за свои же ноги и в последний момент поняла, что забыла дважды проверить, выключена ли плита. Это походило на проклятие – она не могла никуда пойти, не проверив два или три раза, выключена ли плита, независимо от того, пользовалась она ею недавно или нет. Она попыталась вспомнить, бывало ли с ней такое до смерти Шарлин, потому что именно такой вопрос задала бы Луиза.

Похоже, это появилось уже потом.

Интересно. Именно так и сказала бы Луиза, записывая признание в свой журнал, пока Валенсия рассматривала бы кольца на ее узловатых пальцах. Действительно интересно, ведь смерть Шарлин не имела никакого отношения к плите. Луиза наверняка придумала бы какое-нибудь изощренное задание, выполнить которое пришлось бы до их следующей встречи. Задание было бы дурацким и невозможным, например оставить плиту включенной на весь день и всю ночь, и если ты не сгоришь дотла в своей постели, то излечишься от конкретной навязчивой идеи.

Она остановилась на секунду с ключом в руке, прислонившись к тяжелой стеклянной двери многоквартирного дома, и взглянула на лестницу, по которой только что спустилась.

Нужно проверить.

Нет. Это было нерационально, но не было неконтролируемо; всего лишь дурная привычка, не более того. Вот так, Луиза. Почувствовав прилив храбрости, она толкнула дверь и направилась к машине.

Она поехала в колл-центр. Отработала свою смену. И когда приехала домой, то почти не удивилась, обнаружив, что дом окружен машинами экстренной помощи и мигающими красными и синими огнями.

Весь день она задавалась этим вопросом, но теперь с ужасом осознала, что утром, на лестнице, приняла неправильное решение. Весь день она представляла себе эту картину, и теперь эти безжалостные мысленные образы вырвались из ее мозга в реальный мир. Она стояла в свете пламени своего пылающего многоквартирного дома вместе со 164 другими оставшимися без крова жильцами, наблюдая, как пожарные спасают помешанную старушку с третьего этажа. Пепел сыпался с неба серым серпантином, и когда хрупкие ноги, обутые в потрепанные домашние тапочки, коснулись земли, ее спасение встретили жидкими аплодисментами и отдельными приветственными возгласами. Но радость оказалась недолгой и утонула в коллективном вздохе ужаса, когда несчастная женщина лишилась чувств в подхватившей ее паре рук.

И вина за все это лежала на Валенсии. Нужно было вернуться. Это заняло бы одну минуту.

У стоявшей слева от нее молодой пары был такой вид, словно они собрались пойти поужинать, когда сработала пожарная тревога. Женщина надела платье, но не успела ни нанести макияж, ни выбрать украшения, а мужчина вышел босиком. Оба безуспешно пытались утешить орущего ребенка, который, похоже, лучше многих осознал суровую безнадежность ситуации. Рядом с ними девочка-подросток прижимала к себе двух детишек, один из которых громко хныкал. Похоже, из-за кошки.

Справа всхлипывал сидевший на телевизоре неряшливо одетый мужчина. Валенсия вспомнила, что видела его несколько раз выходящим из дома с гитарой в футляре. Однажды, много лет назад, он пригласил ее на шоу в соседнее кафе. Пригласил не потому, что хотел видеть ее, а чтобы она увидела его. Валенсия от приглашения отказалась, и больше он никогда с ней не разговаривал. Тот факт, что он спас от пожара телевизор, а не гитару, говорил о состоянии его музыкальной карьеры.

Она закрыла глаза, чтобы не смотреть на этих людей, затем снова открыла их, потому что не заслуживала права отводить взгляд. Она выгнала их на улицу и сожгла их дом; это из-за нее возникла угроза им самим, их домашним любимцам, их детям, их бабушкам и дедушкам и их телевизорам.

Она взяла на заметку каждого, добавив их в свой и без того внушительный список причин ее страхов и беспокойств, пытаясь подсознательно передать свои извинения прямо в их умы, но отводя глаза всякий раз, когда кто-то ловил ее на этом. В этот момент, как бывало уже не раз, она испытывала острое желание провалиться сквозь землю. Из всех собравшихся здесь она, бесспорно, была худшей.

Она отвернулась от горящего дома и увидела Питера, стоящего на другой стороне улицы со своим велосипедом и глядящего не на дом, а на нее. Он знал. Знал, что во всем виновата она. Но как? Откуда?

Питер смотрел на нее с отвращением и испугом.

– Как ты могла сделать такое? – Он не кричал, не повышал голос, но она услышала его совершенно ясно, несмотря на шум пожара, вой сирен и плач.

– Я не хотела, – ответила она тихим, как падающий пепел, голосом. – Так получилось.

– Ты приняла решение. Ты не проверила плиту. Это одно и то же. – Он отвернулся, сел на велосипед и поехал, не оглядываясь, по улице. Когда она повернулась лицом к толпе, все указывали на нее.

Это был не столько сон наяву, сколько небольшая пьеса, разворачивавшаяся в голове Валенсии каждый день, когда она выходила из своей квартиры, чтобы отправиться на работу. В своем воображении она видела действующих лиц и себя саму, но не реальную, а искаженную версию с резкими, уродливыми чертами лица. Недавним дополнением к этой истории стал Питер.

Иногда все начиналось, когда она поворачивала ключ в замке; иногда чуть погодя, когда спускалась по лестнице или переходила улицу. Иногда для характеристики Валенсии использовалось несколько прилагательных, иногда повествование обходилось без них. Слова были злые, но голос, произносивший их, не был злым и звучал холодно и деловито, с легким оттенком снисходительности, как будто обладателю этого голоса не было до нее никакого дела и он не собирался тратить энергию на выражение неприязни к ней. История всегда заканчивалась катастрофой, и в этих катастрофах всегда была виновата Валенсия.

Голос описывал ее как женщину наивную, но опасную, и голос принадлежал ей, хотя вступал без какого-либо разрешения с ее стороны, как будто кто-то использовал ее разум как марионетку.

Первое ясное воспоминание о внутреннем рассказчике относилось ко второму классу, к эпизоду со сдачей теста по математике. Она любила математику, и математика давалась ей хорошо. Прошло всего пол-урока, а она уже заканчивала тест – вероятно, раньше остальных. Последний вопрос был легким, и она предвкушала успех.

Вопрос: 20: 4–2 = __

Но когда она положила карандаш на бумагу, улыбаясь про себя и думая: Это легко, голос в ее голове – который на самом деле не был голосом, но у нее не хватало словарного запаса, чтобы описать его по-другому, – заговорил о ее матери.

Ее мать, сказал голос, была бы разочарована в своей дочери из-за того, что она так выпендривается. Она всегда так говорила: «Не выпендривайся, Валенсия». Если бы ее мать знала, о чем думает и что чувствует Валенсия, она бы, наверное, даже разозлилась.

Или, продолжал голос, может быть, с ее матерью что-то случится. Может быть, когда дети совершают плохие поступки, с теми, кого они любят, случается что-то плохое. Никто никогда не говорил ей об этом, но смысл в этом был. Может быть, даже в тот момент, когда Валенсия выписывала идеальную цифру, точно так, как ее учила мисс Нилофар, с крошечной петлей и хвостом, изогнутым вверх, как у котенка, ее мать дома, на кухне, побледнела, схватилась за грудь и пошатнулась.

Она посмотрела на лежавший перед ней листок, на правильные ответы, написанные ровными светло-серыми буквами, и все вдруг расплылось, а на глаза навернулись слезы. Она всегда сдавала свои тесты и задания первой, с самодовольной улыбкой на лице, как будто она была намного лучше всех остальных. Я не такая, подумала Валенсия, отвечая голосу, пытаясь заставить его остановиться. Я не лучше других. Я плоха во всем.

И она докажет это.

Валенсия стерла двойку и дрожащей рукой вывела четверку, но когда увидела неровные линии, глубоко в голове у нее как будто послышался треск. Она стерла и написала снова, но линии все равно остались неровными, а на бумаге появилось грязноватое пятно. Она испортила свой идеальный тест по математике и чувствовала, как внутри ее поднимается паника. Но, по крайней мере, никто теперь не подумает, что она выпендривается. Вот только эта четверка… Она снова стерла ее. И снова нарисовала. Снова стерла… Ей были нужны две прямо противоположные вещи: чистая, идеальная страница и страница определенно не идеальная. Одна принесла бы ей успокоение; другая сохранила бы жизнь ее матери.

После этого математика перестала быть легкой, и такие мелочи, как прямые линии, приобрели огромное значение. Голос остался, предлагая ей невозможные решения, и спастись от него можно было только одним способом: заглушить голос другим шумом.

И когда Валенсия уже начала спрашивать себя, не ошибался ли голос насчет ее способности приносить беду, случилось непоправимое: она убила Шарлин.

Теперь ее существование сократилось до необходимого минимума, но и это ощущалось как избыток. Другие люди стремились к величию и славе, она же хотела съежиться и свести свою значимость к нулю. В конце концов, ее история уже была написана; она закончилась трагедией.

Вот почему эти мысли обрели способность подобно водевильному крючку останавливать ее и совершать ненужные, отнимающие время действия – например, проверять и перепроверять плиту – независимо от того, куда и как далеко она направлялась и как сильно опаздывала. Она знала, что если не сделает этого, то в течение нескольких следующих часов будет слышать ужасные слова, видеть разыгрывающиеся в ее воображении сцены катастроф и задаваться вопросом, не пришел ли тот день, когда все произойдет на самом деле. Понимая смехотворность происходящего, она предпринимала время от времени робкие попытки вернуться к здравому смыслу и логике, но их действенность равнялась плевку в пламя пожара, уничтожающего ее дом.

Она тащилась вверх по лестнице, и звук сирен постепенно стихал, запах дыма слабел, и картина толпы, встречающей ее осуждающим взглядом, бледнела и меркла. Она входила в квартиру, шла на кухню и, не доверяя собственным глазам, клала ладони на конфорки и держала их там достаточно долго, чтобы по-настоящему убедиться в том, что они действительно холодные. Потом она поворачивалась и говорила, обращаясь к пустой квартире: «Выключена. Плита выключена. Все выключено». Говорила, чтобы память о собственном голосе, произнесшем вслух нужные слова, была доступна позднее и при воспроизведении прозвучала громче и убедительнее голоса самозванца, потому что даже после проверки плиты она все еще не могла избавиться от мысли, что, не вернись она в квартиру, там обязательно случился бы пожар.

– Я ухожу, – говорила она вслух, обращаясь к плите. И это выглядело вполне уместно. Она чувствовала себя сумасшедшей.

Плита не отвечала. Как будто соглашалась с ней, но из вежливости молчала.

Глава 6

Миссис Валентайн не из тех женщин, которые часто подвержены смущению, но прямо сейчас она только что не сгорает со стыда. Ее кухонный стол – настоящий свинарник: купленное в магазине печенье и две чашки холодного кофе стоят среди каких-то бумажек, грязной посуды и использованных салфеток. Могла бы, по крайней мере, выбросить их.

Бывало, зная, что к ней придут, она не только прибиралась, но и – что важнее – пекла. У нее получались чудесные булочки с корицей, она могла предложить на выбор несколько видов чая и сока, теплый кофе, сливки и сахар. Глаза людей обычно загорались, когда они входили в ее кухню; им не требовалось изображать восторг, а для миссис Валентайн было чрезвычайно важно проявить радушие, расположить гостя, чтобы он чувствовал себя как дома в ее маленькой квартире.

Теперь у нее в доме нет даже муки. И нет сил печь. Нет сока, только что закончились чай, молоко и сахар, а теперь и кофе остыл.

Она не испытывала ни малейшего смущения, пока не увидела, как девушка отодвинула стопку похоронных брошюр, чтобы сесть, и только тогда ее обожгло – что, стыд? – и теперь от этого никуда не деться. Она остро осознает, как давно к ней не приходили новые люди из большого мира.

Гробовщик – мужчина, и в ее представлении мужчин не очень волнует присутствие на столе использованных салфеток. Миссис Дэвис тоже не осудит; она практически живет здесь и ко всему привыкла. Да, девушка здесь для того, чтобы убирать в доме, но миссис Валентайн действительно могла бы привести все в порядок, тем более что на самом деле девушка здесь не только для того, чтобы убираться в доме…

Анна – чьи прическа, одежда и макияж идеальны, насколько может судить об этом миссис Валентайн с ее далеким от совершенства зрением, что указывает на человека, способного замечать беспорядок, – осматривает кухоньку и вежливо потягивает кофе, после каждого деликатного глотка откусывая кусочек печенья. Наверное, думает о том, сколько работы ей предстоит сделать. Наверное, сожалеет о своем решении приехать сюда. Миссис Валентайн не хочет, чтобы она сожалела – ни об этом, ни о чем-то другом. Она старается выглядеть еще более дружелюбной, улыбается еще шире, пытается завязать светскую беседу.

– Тебе и твоей семье нравится на новом месте?

– Да. – Анна пожимает плечами и забрасывает руку за плечо – почесать спину. – Я надеялась, что они купят что-нибудь поближе к реке. Когда окончу школу, сниму квартиру в одном из тех симпатичных старых зданий. Что-нибудь винтажное, понимаете? Как здесь.

Миссис Валентайн улыбается.

– Поживи где-нибудь подольше, вот и получится винтажное.

Большие карие глаза Анны останавливаются на холодильнике, единственной почти чистой поверхности на кухне. На нем нет ничего, если не считать двух листков бумаги, прикрепленных скотчем. Два дурацких рисунка, две карикатуры; одна выполнена карандашом, другая чернилами. Мужчина и женщина.

– Это, должно быть, вы? – спрашивает Анна, указывая на женщину.

Миссис Валентайн кивает, довольная тем, что ее еще можно ассоциировать с молодой женщиной на картинке, даже если это всего лишь карикатура. Палец Анны перемещается к листку с мужчиной.

– А это ваш муж? – Молчание начинается еще до того, как она произносит последнее слово, и ее щеки заливает румянец. Скорее всего, она сложила два и два и поняла, что если этого человека сейчас здесь нет, то, скорее всего, его нет больше нигде.

– Он самый, – говорит миссис Валентайн, хватаясь за возможность поговорить о своем муже. Шанс выпал раньше, чем ожидалось, и она пытается выглядеть немного, но не слишком, грустной и чуть более задумчивой. – Точнее, был таким более пятидесяти лет назад. До того, как… – Она пытается казаться загадочной. Ей нечасто удается поговорить о мистере Валентайне, а хочется. Ей это нужно. Когда тебе восемьдесят семь, все забывают, что когда-то тебе было восемьдесят шесть, даже если ты так выглядишь. А уж о том, что тебе было семьдесят шесть, вообще никто не помнит. Или сорок. Или двадцать. Те немногие друзья, которые еще остались (живые и в здравом уме), знают о тебе все, что им интересно знать. Как миссис Дэвис – миссис Дэвис знает все о миссис Валентайн. Она ни о чем больше не спрашивает и в любом случае слишком погружена в свои эмоции. В последнее время она приходит выпить кофе и садится напротив миссис Валентайн, кивает и шепчет что-то неразборчивое все тише и тише.

Анна ничего не знает о миссис Валентайн, кроме ее имени и адреса, и она, похоже, была бы хорошей слушательницей, но миссис Валентайн понимает, что нельзя вот так прямо сказать: «Позволь рассказать тебе обо мне и мистере Валентайне, обо всех наших приключениях и о том, что с ним случилось». Какой девочке интересно слушать, что старуха рассказывает о своем старике. Нужно быть хитрой и осторожной, чтобы публика не разбежалась. У нее эта часть сводится к науке. В этой части действовать надо по науке.

Она видит, что Анна задумалась. Пытается сообразить, как бы сменить тему и не показаться безразличной – так делал гробовщик (мистер Бейкер?). И почтальон.

И та девушка, которую миссис Валентайн нанимала для работы в саду несколько лет назад, когда она еще не отказалась от садоводства. Миссис Валентайн знает, что люди не хотят говорить о болезненных вещах – ни ради тебя, ни ради самих себя; здесь поможет только обман. Их нужно подвести к такому разговору и заманить в ловушку.

– До того как пропал без вести в Боливии сорок восемь лет назад, – добавляет она после тщательно вымеренной паузы, ловя на лице Анны указание на желаемую реакцию. – Я не знаю, где он. Никто не знает. Они все думают, что он мертв, но я так не думаю. Говорю себе, что однажды он вернется и расскажет мне невероятные истории.

Она пытается сказать все это как бы между прочим, сухим, деловым тоном, но не легкомысленно. Не то чтобы ее это не беспокоило, но и не то чтобы беспокоило слишком сильно. Тут требуется немного хорошей актерской игры, чего нелегко добиться с такими старыми и изношенными лицевыми мышцами.

Однако, судя по реакции Анны, ей удается неплохо справиться со своей работой. Девушка отпивает кофе, но забывает откусить кусочек печенья и, похоже, не замечает этого. Глаза ее немного шире, на лбу появилась складка.

– Пропал без вести? Сорок восемь лет назад?

– Это долгая история, – говорит миссис Валентайн. Классическая фраза, хорошая приманка, когда вы хотите рассказать кому-то длинную историю. Не надо спрашивать разрешения – многие легко придумывают оправдание своему нежеланию тратить время на длинную историю, если только дать им шанс. Также не следует просто начинать рассказывать – человек может почувствовать себя неловко или даже обидеться из-за того, что ты посягаешь на его время.

Если просто сказать, что это долгая история, как сделала миссис Валентайн, то можно довольно быстро определить с помощью вербальных и невербальных сигналов, хочет ли твоя аудитория, чтобы ты продолжила или умолкла. Слушатели могут даже – из вежливости, или любопытства, или и того и другого – побудить тебя продолжить, чувствуя, что это была их идея услышать историю, а не твоя – ее рассказать.

Собственные идеи всегда нравятся людям больше, чем чужие.

Анна, похоже, хочет услышать эту историю. Миссис Валентайн придется ей услужить. Она глубоко вздыхает, словно запасается воздухом на все время. Ей придется снова потерять мужа, но оно того стоит, потому что, пока будет длиться рассказ, она снова будет с ним.

Глава 7

Она сумасшедшая. Я слышал…

Кто?

Валенсия.

Сумасшедшая? В каком смысле?

Во всех.

Не нравится мне, что таких, как она, допускают здесь к работе.

Лысые головы офисных клонов отражали яркий флуоресцентный свет, механически поворачиваясь туда-сюда. По мере поступления информация передавалась от стола к столу, от соседа к соседу. Возможно, именно поэтому они и отпустили усы – чтобы не приходилось прикрывать рот, делясь секретами. Чтобы у нее перед лицом постоянно было что-то вроде маленького деревца.

Валенсия? Та девушка? Тихоня?

Да! Та, с бегающими глазками. Я слышал…

Кстати, я замечал, что она иногда разговаривает сама с собой.

Вот видишь? Она чокнутая. Мне говорили…

Кто?

Валенсия знала, о чем они шепчутся, что говорят о ней. Это не имело никакого значения.

Никогда раньше ее не видел. Она здесь новенькая?

Нет, она здесь по меньшей мере лет десять.

Я слышал, она кого-то убила.

Она смотрит! Шшш…

– Чего вы сейчас хотите? Вы хотите, чтобы я сообщила вам по телефону дату своего рождения и номер кредитной карты?

Валенсия вернулась к реальности, благодарная звонившей за то, что ее прервали, пусть даже голос в трубке был таким же недобрым, как и те голоса, что звучали в ее голове.

– Да, мэм, – сказала она женщине у себя на ухе. – Чтобы подтвердить вашу учетную запись. – Она вытащила из тайника под столом дезинфицирующую салфетку и начала протирать клавиатуру компьютера – действие было почти такое же непроизвольное, как моргание. В возрасте десяти лет Валенсия посмотрела какое-то телевизионное шоу о накоплении мертвых клеток кожи на предметах домашнего обихода и офисных поверхностях. Тогда же она вышла на тропу войны и с тех пор вела бой с невидимым миром бактерий.

Она не могла сформулировать, почему ей так не нравятся мертвые клетки кожи. Просто иного не могло и быть. Возможно, это была скорее реакция на стресс, чем реакция на нечистоту; за уборкой она успокаивалась, как будто вытирала внутри головы, ненадолго сметая голос. А когда мысли наконец успокоились, Валенсия почувствовала на себе чей-то взгляд. Точнее, взгляд Питера. Ей не составляло труда представить выражение его лица, потому что именно так смотрели на нее все: с интересом и любопытством, а иногда с беспокойством или тревогой.

Валенсия была единственной в офисе, кто использовал перед обедом полную упаковку одноразовых дезинфицирующих салфеток. В этом не было ничего плохого, как не было ничего особенно хорошего в том, чтобы копить на своих вещах все, что на них попадало. Странно было то, что она была одна такая. Да, несправедливо, но раньше ей было все равно.

Теперь ей было не все равно. Она не хотела, чтобы Питер считал ее странной.

Впрочем, он мог считать ее странной или очаровательной в том смысле, в каком считают странной и очаровательной героиню фильма с такой милой штучкой, как ОКР, которой нравится, чтобы все стояло прямо, которая считает ступеньки и придирчиво следит за чистотой в кухне. Такая прелестная голливудская болезнь. Прелестная и полезная. Они могли бы пожениться, и ему не пришлось бы беспокоиться из-за криво висящих на стенах картин.

Но то ОКР длилось только 90 минут. В крайнем случае 120.

Что бы он сделал, например, когда им пришлось бы в четырнадцатый раз возвращаться домой из какого-то далека, чтобы убедиться, что она отключила тостер? Мать однажды сказала, что отключать тостер необязательно, но Валенсия всегда отключала любой прибор, как только заканчивала им пользоваться. В шесть лет она слышала в новостях историю о доме, сгоревшем вместе с собакой только из-за того, что кто-то забыл что-то отключить. Вот только что именно – она никак не могла вспомнить. Тостер? Лампу? Электрическое одеяло? Впрочем, важно было не это, а то, что, услышав эту историю, она взвалила на свои плечи огромную ответственность. Если бы теперь она оставила тостер включенным и он сжег многоквартирный дом, вина за случившееся легла бы на нее.

Питер никак не мог – и не должен был – полюбить особу настолько невротичную. Он заслуживал девушку, которая пожимала бы ему руку, смеялась над его шутками и оставляла включенными все горелки, не принимая во внимание возможные последствия.

Он заслуживал девушку настолько беззаботную, что однажды она сожгла бы его дом дотла. Он заслуживал такую, на чьих руках не было крови.

Валенсия украдкой взглянула на него, но он стоял к ней спиной. В конце концов, он не смотрел на нее – и что? Следовало ли ей испытать по этому поводу облегчение или разочарование?

– Вам нужен номер моей кредитной карты? Номер моей кредитной карты? – Голос, без необходимости повторявший одно и то же, становился все громче. Валенсия заставила себя сосредоточиться.

– Да, мэм.

– А имена и даты рождения моих детей узнать не хотите? А наш адрес и название их школы?

– Прошу прощения?

– А вы не хотите, чтобы я отправила вам всю мою банковскую информацию и данные дебетовой карты? Как насчет того, чтобы облегчить вам задачу и просто прислать чек на солидную сумму? Или вам нужны наличные? Моя машина? Еда изо рта? Я ем бутерброд, леди, вы этого хотите?

– Прошу прощения? Мне просто нужна некоторая базовая информация, чтобы подтвердить вашу личность – для вашей… для вашей собственной безопасности… – Валенсия начала запинаться.

– Да, конечно. – Голос зазвучал быстрее и резче. – Я не дура, а вот вы – да, если думаете, что я на это куплюсь. Вычеркните меня из своего списка, или я позвоню в полицию. Больше не звоните. – В ухе у Валенсии загудел гудок. Вместо того чтобы перейти к следующему звонку, она сняла наушники, сделала глоток кофе и устало посмотрела на птицу на стене.

В глазах птицы застыла насмешка. Как будто она считала само ее существование глупым и бессмысленным. Как будто бабушка изобразила птицу специально, чтобы послать сообщение своей внучке в будущем. Дорогая внучка, твое существование глупо.

Иногда, когда жизнь казалась Валенсии особенно бессмысленной, она невольно думала о том, какой была бы Шарлин.

Шарлин, когда у нее еще была надежда сделаться кем-то, собиралась стать физиотерапевтом. Этот факт упоминался в ее некрологе – она хотела, когда вырастет, стать физиотерапевтом, чтобы «помогать таким людям, как она сама», людям в инвалидных колясках, людям, которым требуется помощь в передвижении. В то время Валенсия, конечно, приняла эти слова близко к сердцу, как обращенные лично к ней – Шарлин не нуждалась бы ни в какой помощи для передвижения, если бы не Валенсия. Ей хотелось встать посреди этих похорон и крикнуть: «Это я во всем виновата!»

Ей хотелось разрыдаться – не для того, чтобы выплакать скопившиеся слезы, а для того, чтобы их увидела мама Шарлин. Чтобы их увидели все, кому Шарлин была небезразлична. Она хотела, чтобы все видели эти ее извинения на лице и на рубашке спереди.

Вместо этого Валенсия сидела молча, выщипывая волоски на тыльной стороне руки, выбрав место под локтем, которое стало напоминать затылок сидевшего перед ней мужчины.

Физиотерапевт. Как это ответственно, жизнеутверждающе и альтруистично.

Валенсия не была ни хирургом, ни социальным работником, ни волонтером в важной благотворительной организации. Она была просто телефонным коллектором.

Отбросы, сказали птичьи глаза. Существительное, наименее ценная часть чего-либо, происхождение: 1250–1300; среднеанглийский. Пример предложения: Сборщики долгов – это отбросы рабочего мира.

Птица была права. Работа Валенсии состояла в том, чтобы звонить людям, сообщать им, сколько денег они задолжали своей кредитной компании, и получать от них платеж. Ее мать считала себя телемаркетером, и Валенсия давно перестала пытаться объяснить разницу между телемаркетером и коллектором – разницу между преследованием людей с целью продать им бесполезный хлам и преследованием людей с целью получить с них плату за бесполезный хлам, который у них уже был. Отличие представлялось важным ей, но не кому-то другому.

Общим у телемаркетеров и коллекторов было то, что их все ненавидели, и, возможно, только это имело значение.

Она оглянулась через плечо на Питера, который разговаривал с кем-то по телефону. Как он оказался здесь? Мечтал в детстве стать коллектором? Питер почесал шею и вытянул ногу. Ноги у него были длинные, и выглядел он как человек, который мог выбирать из множества путей.

Он выглядел умным и спокойным, словно все свое время тратил на то, чтобы стать лучше и изменить к лучшему мир, и отдыхал, просто меняя один жизненный выбор на другой. На одной стороне лица у него собралась группа то ли родинок, то ли веснушек, которые напоминали картинку «соедини точки». Валенсия представила, как берет маркер «шарпи» и идет к нему. В кино решительная и смелая женщина изобразила бы картину на лице коллеги, и это сошло бы ей с рук. «Питер, – сказала бы она кокетливо, усевшись на край его стола, – у тебя на лице настоящее созвездие».

Он смутился бы, а она наклонилась и, продолжая смотреть ему в глаза, соединила бы веснушки прямыми линиями. Он онемел бы от изумления, а она взяла бы его руку и написала на ней свой номер телефона, а затем вернулась бы к своему столу, оставив его в благоговейном оцепенении и в чернилах от маркера. Ее красота и уверенность в себе сразили бы его наповал, и он наслаждался бы каждой секундой этого действа.

Мысль о том, чтобы сделать все это самой – в этом вот теле, с этим лицом, в этом старомодном кардигане и этих брюках цвета хаки, – угнетала и загоняла в депрессию. Питер, наверное, снова свалился бы со стула, пытаясь убежать от сумасшедшей дамы с фломастером. У красивых, современных, модно одевающихся людей другие правила.

Надо перестать так часто смотреть на Питера. В безумном задании Луизы был по крайней мере один хороший пункт: в самолете она так или иначе не будет на него смотреть.

Валенсия еще не определилась с пунктом назначения, но уже выбрала накануне вечером дату путешествия: 3 августа – годовщина смерти Шарлин. Этот день всегда был для нее достаточно тяжелым, так почему бы не провести его в небе, дыша в бумажный пакет?

Валенсия снова надела наушники, передвинула в нужное положение микрофон и, прежде чем подключиться к номеронабирателю, глубоко вдохнула. Экран компьютера мигнул, показав входящий трафик, и она выдохнула. Входящие звонки – когда клиент звонит, чтобы погасить долг, – всегда проще исходящих. Не нужно никого убеждать, что ты не телемаркетер и не мошенница, не нужно переживать из-за того, что ты застала клиента врасплох или позвонила в неподходящее время. Люди звонят ей, когда действительно хотят погасить долг. Она всегда думала, что работа была бы не такая уж плохая, если бы все звонки были входящими – по крайней мере, она не проводила бы дни в ожидании конца смены, а вечера и ночи – в страхе перед ее началом.

– «Уэст-Парк сервис», это Валенсия. Чем я могу вам помочь сегодня?

– Привет. Как дела?

– Прекрасно, – сказала Валенсия. – А у вас?

– Не очень хорошо, – сказал мужчина на другом конце провода. – У меня долг.

– Что ж, с этим я могу вам помочь, – ответила Валенсия. – Вы получили письмо по почте?

– Да. От компании, выпустившей мою кредитную карту, – там сказано позвонить по этому номеру.

У него был тихий голос, и Валенсии показалось, что он молод и нервничает. Ей стало жаль его. Она хотела бы сказать, что тоже не любит разговаривать по телефону. Она начала произносить обязательные слова, но голос неожиданно дрогнул.

– Да, с этим я могу вам помочь. – Чем я могу вам помочь? Чем я могу вам помочь? Да, я могу вам помочь. Чем я могу вам помочь? Помочь. Помочь. Помочь. Из раза в раз она повторяла одно и то же – как монах, как попугай, как заезженная пластинка. Она так часто произносила эти слова, что болели губы, но они были частью ее покаяния. – Во-первых, я просто хочу сообщить вам, что этот звонок будет записан в целях обеспечения качества. Мне нужно ваше имя, номер кредитной карты и дата рождения, пожалуйста.

– Да, конечно, – сказал звонивший, но никакой информации, о которой она просила, не предоставил. Может быть, она говорила слишком быстро.

– Сэр? Ваше имя?

– А, да, Джеймс, – Он, похоже, смутился. – Мейс, Джеймс. Джеймс Мейс.

– Хорошо. – Валенсия ввела имя, и на экране появился аккаунт. Джеймс Мейс, Нью-Йорк Сити, штат Нью-Йорк. – И номер вашей кредитной карты и дату рождения, пожалуйста.

Джеймс Мейс на мгновение замолчал; на заднем плане послышалось шарканье, потом он заговорил снова.

– Да, я только что заметил, что у меня нет с собой бумажника – я записал номер для звонка, а потом забыл, что мне, вероятно, понадобится номер кредитной карты для доступа к моей учетной записи. Извините.

– Ничего, никаких проблем, – сказала Валенсия. – Такое случается постоянно. У вас есть наш номер. Вы можете перезвонить. Имейте в виду, что вам будут ежедневно звонить отсюда, пока ваш аккаунт не будет закрыт. Вы можете решить этот вопрос с одним из наших представителей. Просто не забывайте производить хотя бы минимальный платеж к указанной в письме дате, иначе к счету добавятся штрафы. Мы можем составить облегченный план платежей, или вы можете провести одну-две транзакции – решите, как вам легче.

– Очень хорошо, спасибо, – рассеянно сказал Джеймс Мейс, и она подумала, что он, наверно, так и не запомнил ничего из ее выученной наизусть речи.

– Еще вопросы, мистер Мейс?

Он снова помолчал.

– Э, да, конечно.

– Слушаю вас?

– Как, вы сказали, вас зовут?

– Валенсия.

– Валенсия, – медленно повторил мужчина. – Надеюсь, вы не сочтете это грубостью… то есть вы не примете меня за грубияна, если я спрошу… Мне просто интересно… такое имя, Валенсия… раньше я не слышал…

– О нет, это вовсе не грубость. Просто моя мать выросла в Германии, и когда она была ребенком, они всей семьей ездили в отпуск в Валенсию, это в Испании, и этот город стал ее любимым местом. Так что…

– Мм, это круто. А вы там были?

– Нет, я не была… нигде, – сказала Валенсия.

– По правде говоря, я тоже, – сказал Джеймс.

– Я действительно нигде не была.

– О…

Возникшая пауза напомнила Валенсии, что она на работе, а на работе она обычно не вела посторонних, не связанных с долгами разговоров. На другие темы она разговаривала только с родителями и Луизой. Был еще тот неловкий случай с Питером. Удивительно, что она еще не разучилась это делать.

– Извините, – сказала она, – но мне придется вас отключить.

Он рассмеялся.

– И вы еще извиняетесь? Извиняться следует мне, ведь это я начал. – Разговаривал он легко и свободно, как будто практиковал это ежедневно с разными людьми. – И это я вас задерживаю. Вряд ли вам нравится, когда люди, с которых вы пытаетесь взыскать долг, начинают заговаривать вам зубы.

– Вообще-то такое случается нечасто, – сказала Валенсия. – Разве что кто-то начинает кричать и угрожает убить. Так что разговор с вами – приятное разнообразие.

– Вас грозят убить? Правда?

– Да. Я же коллектор. Мало кому нравятся коллекторы.

– Хм, это жестоко. Извините.

– Ничего, все в порядке.

– О да, круто. Мне вообще-то спешить некуда. То есть я не стану вас задерживать, но вы можете не отключаться, если хотите немного передохнуть перед следующей угрозой.

– Вообще-то я так и делаю. Спасибо. – Что-то карабкалось вверх по горлу, и Валенсия поняла, что это смех. Поняла и проглотила.

– Круто, – сказал он довольным голосом. – Итак, Валенсия… Давайте посмотрим… о’кей. Чем вы занимаетесь? Как развлекаетесь? С друзьями? Хобби? Автомобили? Домашние любимцы? Керамика?

Он хотел как лучше, но вопрос поверг ее в уныние. Было ли у нее хобби? Друзья? Кроме работы, у нее не было почти ничего. Чтение. Кино. Существование и пассивное потребление развлечений.

В одиночестве.

После окончания средней школы она какое-то время поддерживала связь с немногими подругами, но все они вышли замуж или сделали большую карьеру. Некоторые переехали и бросили ее ради лучших друзей.

Нет, все было не так – в конце концов, им ведь удалось сохранить друг дружку после больших жизненных перемен.

Правда заключалась в том, что ей не нравилось приглашать гостей из опасения, что они принесут с собой микробов, и не нравилось ходить в гости из страха принести микробов к себе домой.

Она читала, она смотрела фильмы, она существовала. Из трех вариантов приемлемым выглядел только один.

– Книги. Да, я много читаю.

– Круто, – сказал Джеймс. – Я тоже люблю читать. В последнее время подсел на биографии, но вообще мне очень нравится научная фантастика. А вам?

Разговор ни о чем. Люди во всем мире ведут такие разговоры каждый день. И даже не представляют, какая это роскошь. А с этим парнем в Нью-Йорке все получается так легко.

– Мм, мне тоже нравятся биографии. – Валенсия кивнула. – И еще мемуары. Рассказы, эссе. Беллетристика. Например, Агата Кристи. Да, кому же не нравится Агата Кристи? Журналы. Люблю листать журналы, даже не читая. По большей части журналы о путешествиях. – Она помолчала. Не слишком ли разговорилась? И добавила негромко, надеясь, что ответила достаточно полно: – Не обязательно именно в таком порядке.

– Ого, – удивился Джеймс Мейс. – Вы действительно много читаете. Когда вы сказали, что читаете, я даже не думал, что вы это имеете в виду.

– Да. – Интересно, что еще она могла иметь в виду?

– Круто, – усмехнулся Джеймс. Он часто произносил это слово.

По колл-центру словно пронесся свежий ветерок. Голос и спокойные манеры звонившего успокаивали даже лучше, чем дезинфицирующие салфетки. Будь такая возможность, она сидела бы и слушала его весь остаток дня. Он мог говорить все что угодно. Мог считать до миллиарда. Декламировать скучные старые стихи о цветах. Повторять снова и снова одно и то же слово, пока оно не перестало бы что-то значить для них обоих. Круто. Круто. Круто. Круто.

– Я должна переключиться, – сказала Валенсия, хотя ей совершенно этого не хотелось. Внутренний голос негромко спрашивал, не пытается ли она подсознательно закончить разговор, прежде чем сморозит какую-нибудь глупость. – Приятно было поговорить. Спасибо.

– О’кей, – сказал Джеймс Мейс. – Я правильно понял, что если не оплачу свой счет сегодня, вы позвоните мне завтра?

– Да, так и есть. Ну, может быть, не я, но кто-нибудь из нашего колл-центра обязательно это сделает. Ваш номер есть в нашем номеронабирателе. Через двадцать четыре часа вам позвонит представитель компании.

– Круто.

– Вот и ладненько. – Что? Она сказала «вот и ладненько»? Произнесла вслух? Да, определенно. Вот и ладненько. Пожалуй, она сильно поторопилась праздновать свой успех в деле обновления разговорных навыков. – В таком случае мы скоро получим ваш ответ. Насчет внесения платежа. Всего хорошего. – Ну вот, подумала она, ты не собираешься назвать его ковбоем?

– Чудесно. Всего вам хорошего до конца смены, – сказал Джеймс.

– Вам тоже. – Тебе тоже, бакару.

Впервые за всю свою карьеру сборщика долгов Валенсия дала отбой с неохотой.

Она почти не заметила, как номеронабиратель перешел к следующему, исходящему звонку. Система вывела на ее экран имя и информацию об учетной записи, чтобы она могла видеть, кого спросить и сколько должен клиент.

– Что? – сердито проворчал раскатистый голос.

– Здравствуйте, это Валенсия из «Уэст-Парк сервис». Я могу поговорить с Гарольдом?

– Нет.

– Э…

– Ты можешь повесить трубку, вот что ты можешь сделать. И потом можешь не перезванивать. – У говорившего по телефону был сильный британский акцент, почти как у Джона Клиза, и в какой-то момент она приготовилась услышать что-нибудь нелепое и забавное. К сожалению, он почти наверняка не приготовил ей ничего, кроме оскорблений.

– Э…

– Э… э… э… – Теперь в голосе проступили насмешливые нотки десятилетнего ребенка. – Разэкалась. И это все, что ты можешь сказать?

Валенсия знала, что это риторический вопрос.

– Нет.

– Э… нет… Какой словарный запас. Ты говоришь как дурочка. Я не намерен тратить свое время впустую! И знаешь, что еще? По-моему, ты толстуха.

Гудок задержался у нее в ухе всего на мгновение; затем компьютерный номеронабиратель громко щелкнул, переводя ее на следующий доступный исходящий номер – как обычно, бизнес прежде всего. О том, что такое сочувствие, номеронабиратель не имел ни малейшего представления. Она отключилась и откинулась на спинку кресла, которое громко щелкнуло, заставив ее подпрыгнуть.

– Все в порядке? – спросил Питер; повесив на шею наушники, он с беспокойством посмотрел на нее через плечо. На спинку стула он откинулся лишь слегка, осторожничая и не доверяя его прочности.

Или, может быть, осторожничая и не доверяя ей.

Валенсия кивнула, пытаясь сохранить самообладание. Ей уже больше месяца удавалось избегать разговоров с Питером. Как будто он был знаменитостью, кем-то, кого она часто видела и кем восхищалась на расстоянии, но с кем не общалась. То, что он заговорил с ней напрямую, парализовало ее.

– Компьютер… – пролепетала Валенсия. – Завис. Надо бы выпить кофе. – Она слишком быстро подняла наполовину полную чашку, и горячая жидкость выплеснулась на ногу. Она вздрогнула и опустила чашку на стол.

Питер кивнул.

– Знаете, когда ваш компьютер зависает в июне, это означает, что он ушел в отпуск. – Вид у него при этом был такой огорченный, что она тут же прониклась к нему сочувствием. Она знала, какие чувства отражает именно это лицо. – Старая шутка, – сказал он и быстро добавил: – В отличие от меня. Я не такой древний. – Глаза у него улыбались, даже когда рот кривился, как будто он знал секретный способ выглядеть смущенным, но не поддаваться смущению полностью.

Валенсии хотелось запрокинуть голову и рассмеяться, просто чтобы ему стало легче, но ее сердце билось где-то в горле, и она боялась, что смех будет больше походить на рыдание, поэтому сдержалась. И только выдавила улыбку.

Он снова несколько раз кивнул и наконец перевел дух.

– Мне, наверное, надо бы… – Он указал на свой компьютер.

Валенсия поймала себя на том, что тоже кивает и ее руки сложены, как будто она молится.

– О, – сказала она, словно ей в голову внезапно пришла важная мысль, – я кое-что забыла. Мне нужно… – Она указала себе за спину и, продолжая кивать, поднялась с кресла. Волна печали захлестнула чувство унижения. Она торопливо зашагала по проходу. Куда? Это не имело значения. Питер наверняка никогда больше не заговорит с ней.

Может быть, никто и никогда больше не заговорит с ней. Может быть, кассиры в продуктовых магазинах будут настороженно смотреть на нее, пробивая чек, и кивать, вместо того чтобы пожелать хорошего дня, а знакомые будут покровительственно улыбаться, проходя мимо нее на улице, вместо того чтобы пригласить на кофе, и Питер никогда больше не повернет свое кресло в ее сторону, и она проведет остаток жизни, задаваясь вопросом, оглохла ли она или ее просто игнорируют.

Глава 8

– Я познакомилась с мистером Валентайном в свой день рождения.

Еще не успев открыть глаза тем утром, я вспомнила, что у меня день рождения, поэтому еще какое-то время держала их закрытыми. К официальному началу дня я была одна в своей квартире, а потом мне нужно было идти на работу, и то, что это мой день рождения, ничего не значило. (Вот как бывает, когда тебе за тридцать; дни рождения больше не важны, потому что первоначальное волнение от самого факта твоего существования уже пережито. Ты больше не новость. Но еще остается какая-то ностальгическая часть тебя, которая помнит – может быть, тоскуя, – время, когда это вызывало у людей эмоции.)

Проблема была в том, что я и сама не знала, чувствую что-либо или нет.

От этой мысли глаза у меня открылись. Я выглянула в окно у своей кровати и увидела рассекающий небо самолет и две узкие белые линии за ним. Я подумала, что, может быть, за исключением спешащих по делам или к кому-то на смертном одре, все на этом самолете направляются в место, которое лучше и интереснее того, куда собираюсь пойти я: молодая пара – в медовый месяц, мальчик – в тематический парк, женщина – в другой город, где ее ждет новая работа.

Все они взволнованы, все в восторге от путешествия, у всех интересная жизнь.

Я завидовала им.

Но что-то цепляло мое сознание. Что-то из прошедшего дня, не проникшее сквозь паутину сна в день нынешний. Что-то печальное.

Правильно, похороны.

Похороны моей бабушки. Я была одной из ее сиделок, и она очень болела в конце и хотела уйти, так что горечь ухода смешивалась с тихой радостью освобождения от мучений. Похороны прошли хорошо; собралось много родственников, которых я давно не видела, люди рассказывали, какой им помнилась бабушка. В общем, получился настоящий праздник достойно прожитой жизни.

Я посмотрела на небо как раз в тот момент, когда самолет исчез в облаках.

Сердце дернулось в груди, как будто пытаясь догнать его, и я перевернулась на спину, решая. Думая о своих обязанностях, своих отношениях, своей работе, своем банковском счете. Я поняла, что все будет хорошо. Без меня ничто не остановится, ничто ценное не потратится впустую.

Моя семья, окруженная собравшимися на похороны друзьями, тетями и дядями, кузинами и кузенами, окруженная кастрюлями и букетиками цветов, наверняка не заметит моего отсутствия. Моей бабушке больше не нужно, чтобы я читала ей или помогала встать с постели. И, обращаясь к своему сердцу, я сказала вслух в своей пустой спальне:

– Дерзай.

(Это то, что сердца хотят услышать. Конечно, всегда ли вы должны говорить сердцу то, что оно хочет услышать, это совсем другой вопрос. Сердца похожи на двухлетних детишек, которым часто хочется делать глупости, такие как лизать ножи для стейка или падать животом на ступеньки.) Я собрала сумку, позвонила на работу – предупредила, что больна, – и поехала в аэропорт. Все было просто, как в игре, в которую я играла в детстве. В маленькой коробочке с пластиковой крышкой находились лабиринт и крошечный шарик. Цель состояла в том, чтобы перегнать шарик с одной стороны лабиринта на другую, наклоняя коробочку, постукивая по ней и направляя шарик с помощью силы тяжести. В тот день мир был коробочкой, а я – маленьким шариком. Мне даже не нужно было ничего говорить – двигать ногами, чтобы не упасть, когда сама земля наклонилась и понесла меня вперед. От меня не требовалось даже храбрости – только послушание.

Продолжить чтение
Другие книги автора