Читать онлайн Обреченные на вымирание бесплатно

Глава 1. Ценный специалист

Я поставил поднос на стол, сел спиной к залу. Всегда сажусь к ним спиной. Неприятно смотреть на сушеные, морщинистые старческие физиономии. На седые головы, на отполированные черепа в пигментных пятнах, на уши с пушком, словно заплесневелые, на волосы из ноздрей, похожие на усы тараканов, на морщинистую желтоватую, словно восковую, кожу, бесцветные склеротичные глаза, высосанные паскудной жизнью, и видеть в них свое недалекое будущее. Хватало издаваемого ими чавканья, хлюпанья, кашля, стука ложек о металлические тарелки, скрипа стульев по кафелю и мрачного, словно загробного, гула голосов.

Чувствовал их запах, и меня передергивало. Ниже склонялся над похлебкой, окуная голову в гороховый пар, и все равно не спасался. Этим омертвелым душком, казалось, пропитано все кругом. Ветерок сметает сухие литья с крестов, склепов, столиков, скамеек, просачивается сквозь ограды, касается парафиновых цветков, пролетает через омертвелое, застывшее кладбище и проникает в столовку вместе с ними. Бр-р-р.

Я, знаете ли, предпочитаю трапезничать в одиночестве. Но в тот день ко мне подсели двое, без приглашения. Один высокий, с грубо слепленной ряхой: лоб приплюснут, раздавшиеся скулы, массивная челюсть. Синий замасленный комбинезон был настолько ему мал, что расстегнутые рукава вздернулись до середины предплечий, а ткань на пузе натянулась, как парус, под крепким ветром.

Второй – его антагонист, щуплый, лет двадцати семи, постоянно ерзал на стуле, словно у него где-то свербело. Юркий жуликоватый взгляд шнырял по сторонам, скользил по моему лицу, словно бы не замечая его, и все сваливался куда-то вправо.

– Слушай, это… дедан, – он ощерился, оголяя желтые неровные зубы со щелью между резцами, – мы к тебе это… по делу. Нам нужен мастак по самолетам, «регистратор» на тебя сказал, ты, типа, соображаешь.

Здоровяк сидел молча, тер большой шишковатый палец, разглядывал черный ушибленный ноготь и, казалось, не участвовал в разговоре. Он был все равно что дубина, прислоненная к ноге щуплого, которую тот мог пустить в ход в любой момент.

– Ну так как? У нас, это, и свет завсегда, и душевая фурыкает. Пиваса завались, это вот, – его взгляд в очередной раз скользнул по моему лицу, словно обмылок по мокрой коже, и полетел дальше вправо.

– Что как? – спросил я, приходя в чувство от беспардонности визави и ни черта не понимая из сказанного.

– Я, блин, спрашиваю, ты это… с нами? – молодой провел языком по внутренней стороне щеки. Щетинистый бугорок похабно пробежал по коже и спустился под губу.

– Вы с аэродрома?

– Да, откуда еще?! – парень бросил локти на стол и резко подался вперед, вперив в меня воспаленные, словно нарывы, глаза. Тарелка с похлебкой подпрыгнула, из стакана выплеснулось несколько капель компота. Его поведение явно выходило за рамки нормального, и мне стало казаться, что здесь разыгрывается какое-то представление, роль в котором я не выучил. Дубина как бы ни при чем продолжал рассматривать пальцы.

Я терялся в догадках и никак не мог сложить определенного мнения об авиаторах. Знал одно – они меня пугают. Особенно щуплый, с расщелиной между зубов. Я человек тихий, пожилой, быстро бегать не могу, оружием не обзавелся, остается одно – незаметность, а сейчас на меня пускали слюни мясоеды.

Молодой наседал:

– Возимся с этим поплавком, он, это, то чохает, то бздехает и ни в какую. Мы с Яхо не самолетчики, я немного арбайтал в сервиса́х, – парень говорил, понизив голос, подавшись ко мне и на этот раз глядя прямо в глаза, словно вещал божественное откровение. И я понимал, заметь он хоть искру недоверия – смертельно обидится. Поэтому старался не сморгнуть и внимал с усердием.

– Яхо, в основном, это… по гара́жам рыдваны мастырил, – молодой скрипуче хихикнул, – но повторюся, мы не самолетчики.

– С каким у вас проблемы? – поинтересовался я и почувствовал, как кровь отливает от лица.

– Который на поплавах, чих-пых воевать, – молодой сполз на стул, отвернулся, и его взгляд снова заскользил по столовке. – Не видал, что ли? Мы с ним, это, целыми днями дрючимся.

– Ла восемь, – подал голос Яхо. Голос прозвучал глухо и мрачно, словно из пещеры. Здоровяк не отрывал взгляда от своего пальца, продолжал с угрюмой сосредоточенностью его рассматривать и тереть.

Признаться, руки соскучились по делу, тем более что это дело я знал. Но работать под началом невротика, с большой долей вероятности наркомана, и с его дружком-уйбуем дебелым никак не манило. Я покачал головой:

– Нет, парни, извиняйте, – уже жалел, что позволил втянуть себя в разговор, – давно этим не занимаюсь.Да и не по двигателям я, а так, по розеткам, штепселям, электрик, одним словом, – врать у меня никогда не получалось и в этот раз не вышло.

На некоторое время за столиком воцарилось мрачное молчание, словно над ним зависла грозовая туча. Воздух вокруг стал пропитываться напряжением, агрессией и моим страхом. Молодой вытаращился на меня, словно святой отец услышал от истового приверженца черную крамолу.

– Што? – наконец оттаял он и прошипел, как змей: – Ты, это, чертов самолетчик, я же русским сказал, надо движок пустить, – внезапно он повысил голос до визга: – Да мы из тебя, это, весь мазут выдавим! – Резко вскочил, стул отлетел, свалился, забренчал металлической дужкой о пол. Впился в меня бешеным взглядом, словно клещами ухватил. Рот его искривился, губы натянулись до белизны. Как драчливый петух, он вытянул шею, отвел плечи назад, согнул руки в локтях.

– Курак!!! – сзади послышался громкий каркающий восклик и следом пронзительный скрежет металлических ножек. От неожиданности я, щуплый и Яхо обернулись. Через четыре стола от нас стоял весь напряженный, словно насаженный на кол, Толик. Его глаза выпучились, на лбу собрались глубокие морщины, голова тряслась. Русые грязные волосы дрожали на макушке, как на кочке. Лицо покраснело, вены на шее вздулись. Казалось, еще немного, и из носа хлынет кровь. Он смотрел на стол, заставленный мисками и стаканами. Со стороны казалось, будто он съел отравленный кусок и вот-вот упадет замертво.

– Успокойте этого чертова шизика! – взвизгнул щуплый. Несколько капелек слюны слетели с его губ и упали мне на запястье. Я дернул рукой, словно от ожога. Побоялся обтереть, чтобы лишний раз не щелкать по носу гадюку. Понимал, что его слюна обычная, человеческая, но она, черт подери, жгла кожу, словно кислота.

– Курак!!! Курак!!! – вновь прокаркал Толик, оставляя безумный взгляд неподвижным. Сидевшая с ним за столом старуха мягко взяла парня за руку, стала поспешно гладить его ладонь и тянуть вниз.

– Тихо, тихо, Толечка. Все хорошо. Чего расшумелся? Чего? Садись давай, садись. Суп остынет.

Толик послушно сел, низко наклонился, нащупал ложку и принялся быстро хлебать, разбрызгивая суп по лицу.

Толика знали все. Он был безобидный парень с заскоками. И сейчас он подарил мне надежду, что все обойдется. Ярости во взгляде молодого и правда поубавилось, но отпускать меня с миром он не собирался.

– Яхо, это, тащи дедана на улицу. Сейчас наваляем, будет знать, как бортовать нас, – громко, на публику говорил молодой, обводя столовку яростным взглядом.

Перестали звякать ложки, прекратились хлюпанья, смолк померанский гул, повисла траурная тишина. В этой тишине я расслышал спокойную, едва уловимую мелодию, которая доносилась из варочного цеха. Медовый голос Фрэнка Синатры сочился среди стариков, как туман в лощине меж гнилых пней.

Вся «Песочница» повернула помятые сухие лица в нашу сторону. Испуганное и в то же время любопытное выражение их глаз напоминаловзгляды мартышек в зоопарке. Из дальнего угла, где за столом сидело трое крепких парней, послышалось молодецкое гоготание. Кто-то из них крикнул:

– Вломи ему, Шурум!

Сразу стало понятно, перед кем он ломал комедию. Не заметил, как Яхо оказался у меня за спиной и резко дернул за воротник футболки, да так, что та затрещала. Размахивая руками, я повалился вместе со стулом навзничь. Не успел опомниться, как уже волочился по бетонному полу. Зашаркали ботинки, заскрипели стулья, раздвигаясь перед нами, как ряска перед лодкой. Приободренный ухарскими воплями, Шурум вошел в раж, визжал и сыпал малопонятными словечками, размахивал руками и норовил пнуть меня по ребрам. Я как мог уворачивался. Воротник больно впился в горло и не позволял даже пискнуть, глаза лезли на лоб. Обеими руками я оттягивал горловину, стараясь вдохнуть, перебирал задними ногами, как кузнечик.

Мы вывалились из столовой под улюлюканье молодчиков, под молчание стариков и под медовый баритон Синатры. Я вспомнил о полиции. Возможно, кто-то из служителей Фемиды находился в зале?! Обязательно кто-то да был. Там столько народа! Ага, и каждый в испуге отдергивал ноги, чтобы я не уцепился. Теперь много чего стало по-другому.

Словно корыто с хламом, Яхо уволок меня за угол.

– Ну все, Карабас, тебе, это… крышка! – визжал Шурум. – Держи его,Яхо!

Непоколебимый бичуган, обхватив меня обручем мускулистых рук, прижал к животу. Да так, что я не мог вздохнуть и только крякал.

– Послушай, – сиплым голосом давил я, – давайте уладим все мирно.

Я уже был готов согласиться чинить чертов самолет, лишь бы они оставили меня в покое.

– Я, это… покажу тебе, как нам перечить! – визжал Шурум, не слушая меня. Встал в боксерскую стойку и запрыгал на месте. – Самолетчик хренов, – при этих словах он двинул мне по челюсти. Моя голова мотнулась влево, волосы упали на глаза. По-настоящему стало страшно только сейчас, когда громила обездвижил меня, а сумасшедший наркоман принялся обрабатывать. Вдруг представилось, что у Шурума в кармане может оказаться нож или опасная бритва, психи любят бритвы. Огосподи. Их словно магнитом тянет к заточенным штуковинам. Удар по левой скуле отбросил мою голову вправо. Потом снова влево. И тут сквозь растрепанную челку я заметил за спиной Шурума невесть откуда взявшегося типа. Сколько? Три-четыре секунды прошло, пока моя голова летала из стороны в сторону, а он стоит и не шелохнется, словно с самого начала был здесь.

– На тебе, дерьма кусок, получай, – пыхтел Шурум, нанося удары. Я почувствовал, как по подбородку потекла теплая струйка (слава богу, что не по ногам).

Сквозь спутанные волосы я видел, как тип позади Шурума склонил голову и рассматривает меня, словно афишу заезжего цирка, отпечатанную на дешевой бумаге низкого качества с расплывчатыми очертаниями начесанных пуделей в пачках. Зубочистка перекочевала из левого уголка его рта в правый.

Удар по зубам, моя голова отлетела в другую сторону, тип скрылся за Шурумом. Послышался сухой металлический щелчок. Следующего удара уже не последовало.

– Отпусти его, – потребовал спокойный негромкий голос. Шурум замер с занесенной рукой, словно его насадили на металлический каркас. Он не смел повернуться и косил глаза, как бы пытаясь заглянуть себе за спину.

– Сделаем так. Я забираю этого ветерана, и мы расходимся. Вы достаточно его поучили, еще пару плюх, и он не восстановится. Вам это надо?

Вдохновленный безобидным тоном инкогнито, Шурум расслабился, опустил руку и повернулся. Теперь я видел незнакомца целиком. Он стоял без напряжения, в серой свободной футболке с темными кругами пота в проймах, в зеленых штанах с засалинами на бедрах, в сандалиях на босую ногу, загорелый, коротко стриженный. Над правым глазом выделялся лиловый рубец. Спокойная улыбка едва читалась на губах, словно все было не по-серьезному и пистолет, который он сжимал в правой руке, нацеленный в живот Шуруму, игрушечный. Но вот только взгляд из-под черных бровей обдавал холодком, а зрачки были такие же черные и большие, как дыра в стволе. И мне кажется, никто из нашей скульптурной композиции «Поучение упрямца» не сомневался, что нажать на курок этому типу – раз плюнуть.

– Кто ты такой? – Шурум старался сохранить лицо и не выказывал испуга.

– Кто я такой, не имеет значения. Отпускайте мужика, и мы разбегаемся.

Минуту Шурум раздумывал, переводил взгляд с лица незнакомца на пистолет, нервно переминался, неосознанно сжимал и разжимал кулаки. Нечаянно заполучив могущественного союзника, я был уверен, что все теперь пойдет по его сценарию.

– Ладно, – наконец, согласился Шурум, – но, это, только знай, я такие вещи не про…– он заткнулся. Рука типа поднялась выше, и ствол пистолета теперь заглядывал ему в глаза.

– Яхо, не слышишь, что ли? Давай отпускай. Все, мужик, успокойся, мы уже того… Забирай, он нам не нужен, только попачкались.

Я с облегчением почувствовал, как обруч разомкнулся. Неуверенно встал на ноги, вдохнул полной грудью.

– Все, расходимся. Вы в кафе доедать обед, а мы в закат.

– Пошли, Яхо, – недовольно пробурчал Шурум и зашагал, подпрыгивая на носочках, словно колесо, искривленное «восьмеркой». Здоровяк вроде как даже не испугался. Не обращая на нас внимания, пошел следом, как огромный шарик за веревочкой. Я стоял, рукавом футболки вытирал разбитую губу и думал, что он, наверное, дурак, раз позволяет помыкать собою этому наркоману.

– Двигаем скоренько, пока они не позвали дружков, – незнакомец сунул пистолет сзади за пояс, прикрыл футболкой и зашагал прочь.

Я едва поспевал за ним. Долго петляли по анклаву, пока не очутились у двухэтажного краснокирпичного с железной бурой крышей, с чердачными оконцами очень старого дома. Едва зашли в подъезд, как в нос пахнуло застоялым воздухом, сырой штукатуркой и известкой.

Деревянная лестница поскрипывала под ногами. Мы поднялись на второй этаж и остановились у железной двери. Незнакомец согнул палец и тихо постучал по полотну, выбивая какой-то код. Металлический звук коротким эхом разошелся по подъезду и стих в сумраке лестничных площадок и маршей. В тишине за дверью послышался осторожный скрип половицы, а затем шепот.

– Кто?

– Джагбуб.

Щелкнул замок, с тихим блеющим скрежетом приоткрылась дверь. В тусклом дневном свете, льющемся справа из коридора, я увидел силуэт худощавой мужской фигуры. Он отступил, пропуская нас в квартиру.

– Кого привел, Анжей? – послышался немного гнусавый голос с мягким акцентом.

– Сейчас узнаем. Заходи, – Андрей, как я догадался из диалога, прошел по коридору и свернул направо. Я двинулся следом и скоро очутился на кухне. Стол, тумбы, подоконник загромождали стеклянные банки с маринадами и консервами. Пластиковые десятилитровые канистры с водой занимали пространство под окном.

– Да кто это, Анжей? – отодвинув меня, в кухню протиснулся мужчина лет сорока с намечающейся плешью надо лбом, с настороженными въедливыми глазами и волосатыми до противности ногами. Не стесняясь, он скоблил меня подозрительным взглядом.

– Расслабься, Гжегош, он свой, – Андрей открыл верхний шкаф, достал две банки пива. Одну бросил мне, другую распечатал и жадно припал к ней губами. Кадык задвигался вверх-вниз. Глядя на него, я ощутил приступ жажды и с шипением раскупорил свою банку. Все время, пока я пил, Гжегош пристально меня рассматривал, словно козу на рынке.

– На, вытрись, – Андрей бросил в меня полотенцем. – Зеркало сзади.

Я развернулся, смочил слюной край махровой ткани и принялся оттирать засохшую под носом и губой кровь.

– Рассказывай, кто таков? Как звать? Те парни называли тебя вроде самолетчиком.

– Какие, Анжей, парни? – встрепенулся Гжегош. Андрей тяжело вздохнул, помолчал, затем в упор посмотрел на своего товарища и со сдержанным раздражением сказал: – Сейчас все узнаешь, не спеши. Ну так как тебя звать?

– Сергей Михайлович Бородулин, – проговорил я, положил на мойку полотенце с розовыми разводами, повернулся к спасителю.

– Почему они называли тебя самолетчиком? Вообще, расскажи, как здесь оказался, чем на хлеб зарабатывал, на кого учился, где семья? Да ты присаживайся. – Андрей указал на стул у плиты.

Я рассказал все, что их интересовало. А больше всего их интересовали мое образование и стаж работы на авиастроительном предприятии. Андрей долго и подробно расспрашивал, какие самолеты мы собирали и чем именно занимался я. За первой банкой пива последовала вторая. Хмель ударил в голову, и я с удовольствием делился тем, что имел, – сведениями. И чем больше удовлетворял его любопытство, тем довольнее становилось его лицо. Гжегош ко мне оттаял и несколько раз переспросил, правда ли я авиационный техник по летательным аппаратам и двигателям. Без тени сомнения я подтвердил ранее сказанное и продолжал разглагольствовать. Нетрудно было заметить, что Андрей и Гжегош не очень-то контачат. Оно и понятно, Гжегош оказался нудным и, как представлялось на первый взгляд, глуповатым товарищем. Некоторые вещи переспрашивал по нескольку раз. Порой Андрей перебивал его и направлял разговор в нужное ему русло. Не получив разъяснений, Гжегош обижался, как мальчишка, поджимал губы, дулся и на некоторое время выпадал из разговора.

Кое-что удалось узнать и мне. Гжегош с Андреем летчики. Гжегош – албанский поляк. На летчика выучился в Жешуве. Затем вернулся в Албанию и устроился в «Албанские авиалинии». Там познакомился с Андреем. О себе Андрей рассказывал неохотно и скупо. В частности, я узнал, что его жена и сын улетели на Новую Землю. По стечению роковых обстоятельств, вместе с Гжегошем он застрял в Ливии. Пароль «Джагбуб» – город, в котором они проторчали долгое время, прежде чем смогли выбраться из охваченной паникой и хаосом страны.

Сидели долго, пили много. К тому времени, как стемнело, я уже был на бровях. Язык цеплялся за зубы, и я нес чушь. Был рад наконец-то, за долгие месяцы пообщаться с хорошими людьми, с почти коллегами, и не сдерживался. Вечер закончился, я, веселый, с опухшей губой и подбитым глазом, не возражал против провожатого. Тем более что у меня появились враги.

Долго шли по темным углам и переулкам, прежде чем, оказались на Союзной. Андрей казался трезвым, держал меня под руку и стоически выслушивал пьяный треп. У подъезда, несмотря на мои козлячьи заверения о вменяемости, настоял сопроводить до самой квартиры. На первом этаже со свечой в руках нас встретил Игнатьич. В пляшущем языке неверного огонька его старческое лицо выглядело демоническим. Прикрывая пламя ладонью, он долго и подозрительно вглядывался в Андрея. Цокая языком, укоризненно качая головой, помог нам подняться на второй этаж. Андрей не стал заходить, пожелал доброй ночи, оставил меня, гибкого и шутливого, у порога, быстро сбежал вниз.

Игнатьич с тревожным лицом пытался расспрашивать меня о подозрительном типе, где и при каких обстоятельствах подцепил его. Шепотом напомнил о беспокойных временах, нынешних порядках, о мародерах, ворье и прочей нечисти. Блея что-то невнятное, я успокаивал старика, мол, Андрей хороший человек и спас меня от неминуемой гибели. Сшибая углы, добрался до дивана, не раздеваясь, завалился на скрипучие пружины и моментально провалился в сон.

Глава 2. Анклав

Наутро чувствовал себя прескверно. С распухшим сухим языком, словно с дохлой рыбиной во рту, с жуткой головной болью я с трудом поднялся с дивана. Выколупал из кластера квамателину, закинул в рот, попробовал проглотить. Таблетка встала поперек горла, я поперхнулся, выкашлял ее на пол. Сгреб пачку с сигаретами, трясущейся рукой выбил одну, прикурил.

После известных событий, еще до того, как передвигаться по дорогам стало небезопасно, я подался из Белгорода в ближайший анклав, который находился в Курске. На Краснознаменной в кирпичной пятиэтажке заселился в брошенную однушку. В принципе, мне было все равно, где жить, лишь бы не капало. По настрою и отношению к нынешней жизни мало волновали удобства и санитария. Осознание своей ненужности, бессмысленности существования, запустение и крах привычного мира ввергали меня в жуткую депрессию. Я жил ради жизни, без цели, без смысла.

Порой жалел, что у меня были таблетки. Может, боль, как когда-то, оторвала бы от бутылки. Или язва доконала. Я не в силах бороться, мой дух сломлен. Я опустошен, выхолощен, как лоскут, зацепившийся за куст у дороги. За долгие годы выгорел на солнце, потерял цвет, впитал дорожную пыль, обтрепался ветром, стал тонким, хрупким.

Я затушил окурок в банке из-под горошка, пошатываясь, побрел на кухню. За столом сидел Андрей, крутил во рту зубочистку и листал журнал. Я почему-то не удивился ему, пробурчал: «Привет», и, раскачиваемый несуществующими ветрами,прошаркал к столу. Он кивнул, пододвинул мне стакан с водой. Я обхватил его трясущейся пятерней и порывистыми жадными глотками выхлебал. Храня молчание, Андрей вытащил из кармана потрепанный кластер с таблетками, выдавил одну и снова наполнил стакан из канистры. Я не стал спрашивать, что за лекарство, проглотил и не поморщился.

Избегал встречаться с ним глазами. За вчерашнее непотребство, за сегодняшний полураспад испытывал душевную и физическую боль. В гробовой тишине я развернулся и по раскачивающейся палубе, придерживаясь за стены, направился в туалет. Сделал мокрое дело в растрескавшуюся пожелтевшую раковину, под которой стояло вонючее помойное ведро. После чего сполоснул лицо теплой застоялой водой из умывальника. Не вытираясь, посмотрелся в заляпанное зеркало с потеками и отслоившейся по краям амальгамой. На меня глянул жалкий неопрятный, с опухшей губой, взъерошенный, отекший, с тенями под скулами и в глазницах, с пятидневной щетиной алкаш.

Подрагивающей рукой взял с полки расческу с выломанными зубьями и програбил грязные, тронутые сединой волосы. Обтерся серым полотенцем и еще несколько минут стоял перед зеркалом, не решаясь пройти на кухню. Я вдруг подумал, а на самом ли деле был Андрей? Он все время молчит, как, вообще, оказался в квартире, откуда у него таблетки? Пришел со своей канистрой… От этих мыслей меня окатило кипятком, в голове задребезжала мыслишка: «Неужели она меня все-таки настигла. Чертова белка».

Придерживаясь стены, я осторожно одним глазом выглянул из-за косяка, посмотрел через сумрачный коридор на кухню.

– Ну ты как, Михалыч? Башка в хлам? – Андрей обернулся на меня.

Я кивнул, вышел из уборной.

– Хлебнул, брат, ты вчера лишнего. Но, надо признать, у тебя был повод.

В мыслях я с ним согласился и подумал, какой он все же классный. Вон тебе и таблетки, и водицы, и навестил, а я его даже не поблагодарил за вчерашнее спасение. Так увлекся рассказами о себе эпичном, что остальным и рта не давал открыть.

– Послушай, Андрей, – в горле першило, я откашлялся, но лучше не стало, продолжил трескучим голосом: – Ты вчера, ну вроде, заступился за меня. Спасибо.

– Да ладно. Этот отморозок даже треснуть как следует не умеет. Только губу раскровил.

– А что, этого мало? – вдруг вспыхнул я. Стало как-то обидно, что вот так, с кондачка с моей губой… Затем примирительно промямлил: – Человека бить – вообще варварство.

– Кто тебе мешает быть сильным?

Я посмотрел на Андрея и ничего не мог придумать лучше, как сказать:

– Возраст уже не тот.

– Разве нужно быть молодым и могучим, чтобы удержать в руке такую вот штукенцию? – он ловко вытащил из-за пояса пистолет и передернул затворную раму. Она лязгнула, словно не патрон подавала в патронник, а последний гвоздь для крышки гроба. Андрей держал в согнутой руке черный пистолет стволом вверх, пальцем прижимал спусковой крючок, уверенный, смертельноопасный, и смотрел на меня косо. Его глаза снова стали такими, когда целился в Шурума. Надо сказать, это производило впечатление. Я даже струхнул. Представил, с какой легкостью он может меня укокошить в пустой квартире почти в пустом доме, в безлюдном городе. Почему-то вспомнилась тайга, браконьеры, освежевывающие амурского тигра и случайно вышедший на них грибника.

– Ты как, в порядке? – Андрей убрал пистолет на место. Наваждение спало, я сморгнул.

– Да, – выдохнул неуверенно.

– А так, в целом? Ну там, сердце, давление, печень? Я почему спрашиваю, вчера в депо на медпункт набрел. Таблетки всякие там есть, непросроченные попадаются.

– М-м-м, – промычал я неопределенно, – двенадцатиперстная беспокоит, но у меня квамател с запасом имеется. Остальное вроде как бы в порядке.

– Ну и ладненько. Летать пробовал или только в мастерских ковырялся?

– Летал, конечно, – мне показалось, что он об этом вчера уже спрашивал, но на всякий случай повторился, – мы ведь самолеты делали. Ну как самолеты? Сначала «аккорды» – два по двести тридцать лошадок, потом «кариба».

– А на серьезной технике?

– Нет, – признался я.

– Ладно, я чего пришел, вчера вроде как бы напоили тебя… Сами огурцы, а ты мучаешься. Таблетки вот принес, узнать, как ты тут, – он замолчал, поиграл зубочисткой, обвел взглядом кухню, продолжил: – А ты неплохо устроился. Давно здесь?

Я наморщил лоб. Вроде вчера все рассказал:

– В анклаве скоро год,как буду, в этой квартире – чуть меньше. Все здесь не мое, кроме журналов, сигарет и консервов.

– Да, консервы, консервишки, консервунчики, – Андрей печально усмехнулся, – остались мы здесь подыхать, – на его скулах зло заходили желваки, – лучше бы Новой Земли не было, попарились бы все в этой аномальной баньке. – Зубочистка замерла и торчала изо рта, словно ядовитый шип. Я согласен с Андреем на все сто. Не один раз сам об этом думал. Нас слили, бросили доживать на осколках городов, как мусор, как ненужный багаж. Хотя они обещали вернуться, я не встретил еще ни одного идиота, кто бы в это верил.

Я не отвечал Андрею: сколько уже об этом передумано, переговорено. Тем более что ни сил, ни настроения развивать эту тему не было. Разговор не клеился. Честно признаться, я мечтал об одном – завалиться на диван и проспать еще часов эдак пятнадцать.

– А ты, Михалыч, хотел бы на Новую Землю? – вдруг спросил Андрей, когда я уже было собрался извиниться и отчалить.

– Конечно, – не раздумывая, ответил я. Эта мечта жила во мне с того самого дня, когда открыли планету, пригодную для жизни. Мне не хватило буквально нескольких баллов, чтобы стать переселенцем. Этими несколькими баллами могли быть моя несуществующая жена и ребенок. Возраст и специальность давали мне шанс.

– И я, – проговорил Андрей. Долгим грустным взглядом он посмотрел в окно. Я достал сигарету, закурил. Белесый дым заклубился по кухне и потянулся к открытой фрамуге. Андрей обернулся: – Тоже раньше этим дерьмецом баловался. Бросил пять лет назад, – вытащил изо рта зубочистку, поднес к глазам, – благодаря ей. Теперь, если нет щепки в зубах, десны чешутся.

– Да уж. А я, наоборот, недавно развязал. Перестал как-то за жизнь цепляться. Не потонем, так зажаримся.

– Зря ты так, Михалыч. Все может сложиться лучшим образом. Судьба, ты же знаешь – злодейка. Держись меня и выкарабкаемся. Вот увидишь, обязательно выкарабкаемся.

– Как это? – заинтересовался я. – У тебя, будто тот рояль, звездолет в кустах спрятан? – хотел было изобразить усмешку, но едва дернулись губы, как боль тут же остановила их движение. Получилась в итоге жалкая гримаса.

– А вот это уже другой вопрос, – он лукаво подмигнул мне, встал и бодро сказал: – Ладно, пойду я. Ты давай не разлеживайся, как оклемаешься, перебирайся к нам. Вместе безопаснее. На тебя кое у кого зуб имеется. На твоем месте я бы один в кафе не ходил.

– В столовку, – поправил я.

– Что?

– Говорю, в столовку, а не в кафе. Все называют то место столовкой.

– Как скажешь, Михалыч, как скажешь.

Андрей ушел, я затушил сигарету и поплелся в комнату на диван. «А это совсем неплохо, перебраться к Андрею, – думал я, – они крепкие парни, помоложе меня будут, защитят, если что. Втроем веселее, коллеги к тому же». Я старался не думать о соседе снизу, как он будет без меня ходить в столовку, с кем тоскливыми долгими вечерами разговоры разговаривать и кому станет показывать альбомы с потрепанными выцветшими фотографиями, с лицами и людьми, ни о чем мне не говорящими.

Я сластил пилюлю, мысленно обещая, что буду навещать и он даже не почувствует моего переезда. Ругал себя за мягкотелость, убеждал, что сейчас каждый сам за себя, что время милосердия прошло после старта «Дороти». Но заслышав густой мокротный кашель снизу, съежился. Постарался больше ни о чем не думать, натянул простыню на голову.

Меня разбудил грохот. Открыл глаза и ничего не мог разобрать в темноте. Диван трясло, кругом все рушилось и падало. С кухни донесся звон битого стекла, что-то затрещало и обвалилось. Мысли путались, рассыпались горохом. Вдруг где-то справа раздался оглушительный раскатистый грохот, прошелся дрожью по этажам, качнул мой диван. Что-то тяжелое упало со стола, наверное, гантель, которой я колол орехи, покатилось, громыхая, по полу. Подумал, что надо бы выбежать на улицу, но слабость, снедающая апатия крепко пришпилили меня к промятым пружинам. «Будь что будет». Я лежал в темноте, курил и все думал: «Вот она, судьба. Если прибьет, то так тому и быть. Пусть все кончится сейчас. Днем раньше, днем позже». Земля еще вздрагивала слабыми конвульсиями, когда я докурил сигарету, бросил бычок на алюминиевый поднос, стоящий на полу у дивана, повернулся набок и накрыл голову подушкой: «Гори всеогнем».

Утро было недобрым. Стук в дверь, долгий, настойчивый, выдернул меня из липкого сна. К этому часу ощущал себя уже более-менее, обрел твердость в ногах. С мыслями было сложнее. На пороге стоял Федор Игнатьевич. Он был в мокром дождевике, в своих несменяемых, вытянутых на коленях трениках, в обрезанных по щиколотку резиновых сапогах на босую ногу. «Капитан-трикотан» говорил взволнованно и оттого путано.

– Серега, пойдем скорее. Одевайся ты, давай… откапывать надо, там кого-то… скорее давай, привалило, етиво мать. Соседнему подъезду каюк. Тетка с больным все.

Не говоря ни слова, я быстро оделся, и мы вышли на улицу. Накрапывал дождь, воздух был сырым и плотным. У соседнего подъезда суетилось около двух десятков человек в разноцветных дождевиках. Работали молча, скорбно. Из входной двери под самую перекладину вывалилась куча битого кирпича и куски бетона. Медлительные, словно вареные, старики по камушку брали из кучи, передавали по цепи и складывали в пирамиду поодаль. Казалось, они исполняют какой-то погребальный ритуал, бесполезный и бессмысленный, заведенный давным-давно, никто уже и не скажет, о чем он.

С первого взгляда стало ясно, что без бульдозера или экскаватора здесь не обойтись. Разрушение произошло внутри здания. Вероятно, рухнула плита перекрытия на верхнем этаже и проломила потолки нижних квартир. За уцелевшим фасадом через разбитое окно виднелась противоположная стена, оклеенная обоями, со светлыми квадратами от мебели.

– Давно они здесь? – спросил я у Игнатьича.

– С час, наверное. Я и сам недавно встал. Кричали громко. Думал, ты услышишь: так орали, звали старушку с мальцом. Зря стараются, сюда бы технику какую. Наверное, померли уже все, – помолчал и добавил: – Хорошо, что только они одни жили в этом подъезде. Говорят, по городу есть еще обрушения. Все пустое, – Игнатьич махнул рукой, помолчал, а потом продолжил: – Как нас Бог уберег? После зайдипосмотри, какая у меня по потолку трещина сквозанула. Ага, с палец толщиной, между плитами пошла, пошла, у окна свернула и до стены.

– Везунчик, ты, однако, Игнатьич. Надо тебе оттуда сваливать, к людям ближе перебираться. Еще одно землетрясение, и тебя будем откапывать.

Я похлопал себя по карманам в поисках сигаретной пачки. Пусто – в квартире оставил.

– Когда еще будет? Трещина дальше не пойдет, в стену уперлася. Все, баста, некуда дальше. Ну и что, что плита немного разошлась. Они у нас и без землетрясения расходилися.

Мы молча глядели на копошащихся спасателей. Завал меньше не становился.

В разрушенном подъезде жили старуха и ее больной сын-паралитик трудноопределимого возраста. Его словно изломало чудовище. Оставило мучиться, страдать за какие-то страшные грехи. Когда они возвращались из столовки, бедняга сползал с коляски возле подъезда, затем по ступеням до квартиры шел самостоятельно. Бабка волокла следом инвалидное кресло. Парень двигался коряво, дергано, страшно, цеплялся за стены, перила, казалось, при этом испытывает жуткие страдания. Больно было смотреть, выглядело так, будто на следующем шаге он сложится и уже не поднимется. Вместо слов он издавал мычание и постоянно закатывал глаза. Таким на Новой Земле точно не место. Будущее должно строиться крепкими, здоровыми особями с розовыми щеками, в здравом рассудке и твердой памяти, энергичными и предприимчивыми.

К тому же у каталки скрипело колесо. Заслышав скрежещущий звук, словно мясник точит нож, я подходил к окну и через занавеску подолгу смотрел вслед печальной паре.

– Долго стоять истуканами будете? – послышался гневный женский голос. – Может, уже и поможете?

Мы обернулись. Позади стояла раскрасневшаяся пожилая женщина с растрепанными, крашенными в рыжий цвет волосами. В желтом дождевике, в рабочих рукавицах, она предплечьем вытирала со лба пот.

– Пустое. Сюда бы экскаватор, – проговорил Игнатьич, – да и померли уже там все.

– Какой умный нашелся, – фыркнула она, – вот когда тебя завалит, хоть оборись.

– Вы не откопаете, он прав, – вступился я за соседа. – Мелочь по краям раскидаете, а с глыбами что делать будете, с обломками плит?

– Может, через щель получится вытащить, может, лаз остался. Болтаю тут с вами, а там люди помирают, – она махнула рукой и зашагала к спасателям.

– Может, правда поможем? – спросил Игнатьич.

– Сам же сказал – пустое.

– Да, но вдруг…

– Не вдруг, – перебил я его, – они жили на первом этаже, все плиты и стены рухнули на них. Да и не жизнь это. Дайте им умереть спокойно. Отмучились они, хватит, – сказал я это с сердцем, громко. Посмотрел на притихшего Игнатьича, уже тише произнес: – Ты как хочешь, можешь размять кости, а я пас, после вчерашнего еще отойти не могу.

Я развернулся и зашел в подъезд. В квартире раскурил сигарету. Некоторое время без мыслей глядел на город сквозь грязное с потеками окно. Все было другим, брошенным и ненужным. Теперь за Курск возьмется время и когда-нибудь доглодает-таки. Будут ли у нас потомки, кто засвидетельствует его кончину? Подумалось об Андрее. Пожалуй, он и ему подобные особи, не утратившие репродуктивных способностей, при удачном стечении обстоятельств смогут продлить агонию человечества. Но ради чего? Это не жизнь. По крайней мере, это знаем мы – те, кто видел ее с лучшей стороны. Хотя о чем я? У них тоже нет будущего, ни у кого его нет. Мы все стоим одной ногой в могиле. Остаток дней надо как-то протянуть, может, увижу что-то интересное. А раз так, землетрясение – повод подыскать местечко понадежнее. В кинозале смертников пока еще крутят ленту «Закат человечества». К примеру, в монументальном с толстенными стенами доме, со сводчатыми кирпичными потолками, который не то что землетрясение, не всякая бомба разрушит, и я знаю, где такой искать.

Пускал дым носом, прикидывал, что возьму с собой и как за один раз все унести. Я уже собрался достать походный чемодан, как вспомнил, что не знаю адреса. Напрочь забыл путь, которым меня вел Андрей. Поразмыслив, решил отыскать самостоятельно. Анклав – ограниченная территория, малая часть города, за день вполне можно пройти вдоль и поперек.

Тучи рассеялись, яркое солнце забралось в зенит и нещадно палило. Земля, асфальт, крыши домов, гаражей, машины дымились белесым паром. Становилось душно, как в оранжерее. Я обвел взглядом окрестности. По шершавым стенам кирпичных домов зелеными щупальцами тянулись вьюны. Дикий папоротник кущами разросся на газонах. Трава, которую никто не косил, вымахала по грудь. Она взламывала асфальт, лезла между плитами, заселяла крыши, водостоки, карнизы. Спортивные, детские площадки, пустыри превратились в поля. Поросль стремительно вырастала в деревья, те бросали семена, все увеличивая и наращивая экспансию. Это было незаметное, текучее поглощение цивилизации. Растения подбирались с окраин и постепенно, метр за метром, забирали свое. Дома, улицы, прилегающие к окраинам и паркам, уже скрылись под зеленой мантией. Климат. Он менялся, стремительно превращался в тропический.

Было жарко и тихо, только треск цикад нарушал полуденное оцепенение. В вышине изредка мелькали птахи, из-за домов доносился клекот, словно кто-то палкой постукивал по высохшему стволу. Я шел в духоте, щурясь от яркого света. Было безлюдно. Лишь изредка в тени под козырьками подъездов различал притулившихся на скамейках стариков.

Прочесывать поселение начал с южной оконечности. Казалось, Андрей вел меня оттуда. В итоге я бесполезно прошатался до вечера. Голодное урчание в желудке и нудная боль под ложечкой заставили прекратить поиски. В расчете раздобыть что-нибудь съедобное зашел в ближайшую пятиэтажку. С разбитыми окнами, с перекошенной подъездной дверью, дом выглядел брошенным.

Я шагнул в рыхлый сумрак подъезда. В нос пахнуло прелой сыростью, в покойной тишине слышалось жужжание мух. Дверь в квартиру справа была распахнута. Я осторожно заглянул внутрь. Хозяева покидали жилище в спешке: по полу разбросаны вещи, всюду царили разгром и беспорядок. Переступив через поваленную тумбочку, я остановился в прихожей. На вешалках остались куртка, прорезиненный армейский плащ, пестрый халат, детская панамка, платок, пустая противогазная сумка. Под облупившимся потолком висела трехрожковая паукообразная люстра. От пыли плафоны стали бархатисто-матовыми. Из дверного проема боковой комнаты, словно вывалившийся язык, выглядывал тощий, в коричнево-желтых разводах матрац. Сумрачную тишину разбавляло ленивое жужжание насекомых.

Стряхнув оцепенение, я прошел на кухню. Едва переступил порог, как что-то темное, размером с кошку, метнулось в разбитое окно и исчезло. Сердце взбрыкнуло, страх зябью прошелся по спине. Я замер и осмотрелся. Кафель над мойкой потрескался, в швах засела зеленая плесень, дно раковины затянул рыжий налет. И пыль. Все покрывала серая вездесущая пыль.

Осторожно ступая между обломков битой посуды, подошел к шкафу, заглянул внутрь. Кроме пустых трехлитровых банок и жестяных контейнеров для сыпучих продуктов, ничего не обнаружил. Решил попытать удачу у соседей напротив.

По двери, обитой серым дерматином, ползали жирные мухи. Едва я приблизился к квартире, как почувствовал тонкий неприятный запах. Он мне не понравился, но не настолько, чтобы я убрался восвояси. Время от времени в квартирах, особенно на окраинах, мне попадались мертвецы. Их никто не хоронил. В редких случаях засовывали в специальные мешки и стаскивали в подвал, в основном просто закрывали одеялами или покрывалами. Забирали ценное, запирали двери, белой краской рисовали кресты, как на могиле, и уходили.

Я надавил на рукоятку и толкнул дверь. Она открылась легко, с тонким петельным писком. Шагнул через порог, запах мертвечины здесь чувствовался отчетливо, но мух не было. Прихожая убрана, в коридоре ковровая дорожка, большое зеркало под антресолью чистое, обувь в ряд у стены. Я заколебался: квартира была обитаема, но запах разложения наталкивал на мысль, что ее хозяин уже не призовет к ответу.

Первым делом я направился на кухню. Понадобилась минута, чтобы обшарить шкафы и убедиться, что они пустые. Раздосадованный, я вышел в коридор. Неприятный запах усилился. Опыт подсказывал, ничего хорошего это не предвещает, и в то же время… О это человеческое любопытство. Я подошел к закрытой двери, под которой лежало скрученное в жгут полотенце. Сердце учащенно забилось. Я надавил на дверную ручку и приоткрыл полотно. Мерзкое зловоние ударило в нос. В комнате с опущенными шторами трудно было что-то рассмотреть. Некоторое время всматривался в смутные очертания. Глаза постепенно привыкли к темноте, и я различил детали.

Большой встроенный шкаф тянулся вдоль всей стены, середину комнаты занимала широкая кровать. Под простыней кто-то лежал. Определенно, это был человек. Влекомый неизвестной силой, я шагнул в комнату. Из-под простыни выглядывала высушенная голова. Череп обтягивала темная, почти черная кожа, глазницы зияли дырами, безгубый рот оскалился желтыми зубами. В области живота простыня провалилась, казалось, до самого матраца. Рядом с кроватью на стуле висела мужская одежда.

В гробовой тишине у правого уха прожужжала муха, показалось, что тени в углах, разбуженные этим звуком, зашевелились и потянулись ко мне. Стало жутко, я развернулся и поспешил покинуть комнату. У выхода споткнулся о полотенце. «Кто-то специально заткнул щели, чтобы мухи не добрались до трупа», – подумал я, минуя коридор быстрым шагом.

Морщась от вони, потянулся к рукоятке входной двери. За мгновение до того,как ее коснулся, дверь распахнулась и в квартиру ворвалась маленькая сгорбленная старуха. В ее воспаленных широко распахнутых глазах стоял ужас, голова поворачивалась на жужжание мух. На меня она не обратила внимания, словно я был частью интерьера.

– Опять эти проклятые мухи, – она с грохотом захлопнула дверь. – Ты слышишь их, Паша? Я сейчас. Сейчас, дорогой, не бойся. Я не дам им съесть тебя. Паскудные мухи, – шипела старуха, скидывая галоши и семеня по дорожке босыми ногами с шишками на пальцах. Я прижался к стене, не смея шевельнуться.

– Ай-ай-яй-яй, – послышался тонкий истерический визг. Хлопнула дверь в спальню, и старуха исчезла. Ступая на цыпочках, я вышел из квартиры и плотно закрыл за собой дверь.

Глава 3. Безупречный план

Когда я вернулся домой, спасателей уже не было. Второй подъезд так и остался под завалом. Я сомневался, что кого-то нашли, просто поняли, что их возня бесполезна, и убрались.

В квартире меня поджидал Андрей. Я знал, рано или поздно он обязательно объявится. Хорошо, что это случилось рано. Он сидел за кухонным столом у окна на прежнем месте и улыбался своей добродушной, располагающей улыбкой. Из уголка этой улыбки торчала зубочистка. Напротив него сидел Федор Игнатьевич с альбомом на коленях и заискивающе заглядывал ему в глаза.

Мне стало жалко старика, защемило сердце. При первой же возможности даже у малознакомого человека он старался вызвать к себе симпатию и, наверное, сочувствие. Заручиться его покровительством через свою искренность и немощь. А ведь Федор Игнатьевич был в свое время начальником отдела кадров. Решал, кого брать на работу, а кому от ворот поворот. Сам, наверное, не раз ловил на себе такие взгляды. Он понимает, что старость – штука жестокая, тем более в наше время.

– Всем привет, – бодро сказал я, – давно ждете?

– Не так уж, с часик, наверное, – Андрей встал и протянул мне руку. Его ладонь оказалась твердой и сильной. Он был все в той же серой футболке и зеленых армейских штанах с накладными карманами на бедрах. Его загорелое лицо лучилось оптимизмом.

– Смотрю, с Игнатьичем уже нашел общий язык, – улыбнулся я.

– Федор Игнатьевич зовет меня к себе на постой. Я обещал обдумать предложение, – в голосе Андрея улавливалась легкая ирония.

– Да уж, – смущенно заговорил старик, закрывая альбом, недовольный, что прервали сеанс внушения. На кухне повисло неловкое молчание. Андрей явно не хотел разговаривать при старике, а тот не спешил удаляться. Я прошел к окну, достал сигарету, закурил, молчание неприлично затягивалось и становилось тягостным.

– Федор Игнатьевич, – наконец, заговорил Андрей, – жутко извиняюсь, но у меня к Сергею Михайловичу важное дело.Если вы не против, я бы хотел с ним пообщаться с глазу на глаз.

Старик состроил недовольную гримасу, сгреб со стола потрепанные альбомы, сунул под мышку и кряхтя зашагал по коридору на выход. Я проследовал за ним, чтобы закрыть дверь. У порога он еще раз недовольно посмотрел на меня, пошамкал губами, словно что-то хотел сказать, затем вышел. Я закрыл дверь на замок и прислушался. Звук шагов вниз по лестнице скоро прекратился и затем снова вернулся к двери. Ручка медленно и осторожно опустилась вниз. Хотя Игнатьич слышал поворот щеколды, все же проверил. Стараясь не смутить старика, я на носочках прокрался на кухню. Приложил палец к губам и взглядом указал в сторону двери. Андрей кивнул и улыбнулся.

– Забавный старик, – проговорил он вполголоса.

– Да, безобидный, все ищет, к какому берегу пристать. Старость его пугает, боится один остаться.

– Почему один, пусть перебирается ближе к людям.

– Привык он здесь, это ведь его квартира, по очереди получал. Еще запасы у него тут. Зять перед отлетом в полу дыру пробил, из кирпича сложил закуток в подвале, забил консервами под завязку. Игнатьич не соблазнял всякими там вареньями, соленьями?

– Нет, еще не успел, мы только по родственничкам до второго колена дошли.

– Да, старость не радость.

– Ты в кафе сегодня ходил? – Андрей перестал улыбаться.

– Нет, – я покачал головой, – может, видел, у нас после землетрясения второй подъезд обвалился?

Андрей кивнул:

– Видел.

– У Игнатьича тоже по потолку трещина пошла.

– Так оно и бывает.

Мы разговаривали о том о сем, я все не решался заговорить о переезде, ждал, что Андрей поднимет эту тему. Но он не поднимал. Когда собеседник стал поглядывать на часы, я испугался, что он передумал.

– Пора мне, Михалыч, хороший ты мужик, рад был потрепаться, но надо идти, – он встал, долгим взглядом посмотрел в окно, спросил:

– Ты решил насчет переезда?

Я с готовностью кивнул:

– Да. Хоть сейчас.

– Думал, не согласишься, больно дружно с Игнатьичем живете.

– Я его навещать буду, да и запасов у него до конца света хватит. А попросит, помогу переехать ближе к центру. Он ведь что еще, – вспомнил я и усмехнулся, – почему не хочет съезжать. Боится засветиться. Люди увидят, сколько с собой добра тащит, и обкрадут. А оставлять здесь опасается, думает, «шныри» найдут. Он мне про кладовку не сразу рассказал, только когда в сиделки стал заманивать. Я его не осуждаю. Может, эти банки – самое дорогое, что у него осталось.

– Ну да, – согласился Андрей, затем зажал зубочистку зубами и проговорил, не размыкая челюстей: – Надо уходить незаметно, чтобы старик не просек.

Мы протопали всю Краснознаменную, пересекли Союзную, свернули на Советскую и скоро вышли к КПП. Хоть убей, не помню, чтобы в тот пьяный вечер пересекали контрольный пункт. После КПП долго шли дворами в северную, брошенную часть города.

Нас обступили дома-призраки, одичавшие деревья, кустарники, заросшие детские площадки, ржавые машины, столбы с оборванными проводами… В знойной тишине не слышалось ни одного городского звука, лишь гипнотизирующий стрекот цикад да щебет птиц. Растлевающее чувство запустения проникало внутрь меня вместе с теплым тягучим воздухом, высасывало силы и мысли, погружало в тупую лень и безмятежность. Любое время кажется здесь вечером. Хочется сесть, ни о чем не думать, бессмысленно наблюдать за закатом. Поддавшись очарованию безвременья, незаметно погружаться в сумерки и превращаться в мумию.

Всю дорогу шли молча. Андрей заметно нервничал, постоянно озирался, всматривался в перекрестки, в темноту проулков и арок. Как потом понял, сделали несколько обманных зигзагов, запутывая следы. Наконец свернули за угол силикатной трехэтажки, и перед нами возник знакомый приземистый дом из красного кирпича с низкими окнами и жестяной крышей.

По скрипучей деревянной лестнице поднялись на второй этаж. Андрей отпер замок, мы вошли в квартиру. Из комнаты навстречу с вытаращенными глазами выбежал Гжегош. Несколько секунд он и Андрей смотрели друг на друга. Гжегошбыл напуган и растерян. Лицо Андрея сделалось серьезным, глаза сузились, зубочистка застыла в левом уголке рта.

– Что ты здесь делаешь? – сухо спросил он.

– Я пришенж за своими вешчами.

– За какими такими вещами? – взгляд Андрея застыл на руке поляка, которая сжимала плоский предмет размером с мобильник.

– Ты поджелилнечештно, этот навигайшен мой, – при этих словах Гжегош убрал руку с прибором за спину. – Ты, Анджей, все забжалсембье, и пиштоль, и кашту.

– Потому что это все нашел я, ты ни черта не делал, только консервы с тунцом трескал.

– Так джузья не делают, надо чештно, все пополам.

– Выкуси. Навигатор гони на базу, – Андрей протянул руку с открытой ладонью. – Еще раз появишься, по репе настучу, и ключ верни, – его взгляд застекленел. – Ты же сказал, что потерял, – рот изогнулся в усмешке.

– Джипеш мой, – упорствовал Гжегош, наклонил голову, словно собрался бодаться, крепко сжатые губы побелели.

– Тогда я прострелю тебе ногу, и ты все равно отдашь навигатор, – при этих словах Андрей вытащил из-за пояса пистолет, передернул затвор и нацелился на левое бедро поляка. Тот колебался секунду, затем сморщился, фыркнул и протянул руку с прибором.

– Михалыч, будь добр, возьми джипер, он нам с тобой пригодится, – сказал Андрей, не сводя глаз с Гжегоша.

Поляк метнул на меня злой взгляд:

– Он тепенжь твой новый помоньшник? Ну-ну. Долго ли пжотянжешь, бжаток? Он…

– Навигатор с ключом гони, – перебил его Андрей.

Я взял плоский, с большим экраном прибор. Когда Гжегош доставал ключ из заднего кармана, тот упал. Я хотел было поднять, но меня остановил Андрей:

– Не поднимай, отойди.

Я подчинился и отступил к стене.

– Я его считал джугом. Ланжо, пшонжеву беж него. Ты шпонжи, бжанток, что за гожодДжагжбуг. Пушч шассканжент, какие джела его там заденжали на чентынжегжода. Думаю, он совжет. Мы в тюнжмесинджели.

– Все, пошел, – Андрей грубо схватил Гжегоша за руку выше локтя и вытолкал из квартиры. – Еще раз придешь, пеняй на себя, – захлопнул за поляком дверь.

– Чертов Гжегош-тупиш, – пробурчал Андрей, взял у меня прибор, подобрал ключ, прошел в комнату, из которой выбежал поляк. С места, где я стоял, было видно, как он копался в черной сумке, наверное, проверял ее содержимое.

Было неприятно оказаться свидетелем ссоры, из-за чего чувствовал себя неловко. Мое доверие к Андрею пошатнулось. Хотелось немедленно услышать правду. Задевало, что он не спешит меня разубеждать.

Через несколько минут Андрей встал, осмотрел комнату, вернулся в коридор:

– Проходи, что встал, как бедный родственник, – мимо меня прошел на кухню. Скоро послышался звук вскрытой банки. Я поморщился. Помедлив еще немного, преодолевая неловкость, проследовал за ним. Андрей сидел на стуле, в руке держал «хенекера» и смотрел в окно. Изгрызенная, превращенная в метелку зубочистка лежала на столе.

Я опустился на табурет. Ноги после похода гудели и теперь пели гимн благодарности. Андрей неподвижно смотрел в окно. Казалось, он переживает ссору, и я старался не отсвечивать.

– Я служил, – вдруг начал Андрей, не отводя глаз от стекла, словно смотрел не на заросший двор, а назад сквозь года, – в триста девяносто пятой отдельной испытательной авиационной эскадрилье. Стояли в двух километрах южнее поселка Сенное Саратовской области. Летал на СУ-27. В двадцать четвертом нашу ОИАЭ сократили и меня уволили. К тому времени я уже был женат и растил Шурика. Нас бросили в военном городке на произвол судьбы, вывалили, как шлак. Через месяц в домах отключили воду, через три – электричество. В то время мир уже катился в тартарары. Работу найти было невозможно. Мы не голодали, в армейских складах оставались кое-какие запасы. Жалкое существование поедателя консервов меня уничтожало. Мне было стыдно смотреть в глаза своим. Школа тоже закрылась. Шурка так и не окончил третий класс. Светланка занималась с ним, но это не то. Каждый божий день я ездил в город и искал работу. До чертей хотелось заколотить денег и выбраться из ямы. Перебивался разными шабашками, но их становилось все труднее найти и платили все меньше. Я продолжал медленно и уверенно идти ко дну. Однажды мне позвонил Ромка Сошин. Мы вместе учились в летном институте. Он предложил работу, и главное, по специальности. Я сразу ухватился за эту возможность, – Андрей замолчал, сделал несколько глотков пива. Затем повернулся ко мне:

– Ты что, Михалыч, не пьешь? Бери, не стесняйся, – кивнул на холодильник, на котором стояло несколько банок.

– Нет, спасибо, – я скривил жалкую улыбку, – лучше просто посижу. Ноги устали.

– Как хочешь, – он снова устремил взгляд в окно и продолжил: – Так вот, Ромчик предложил перевозить грузы. Я не спрашивал какие, хоть чертей на рассаду, главное, хоть что-то делать и получать за это деньги. Через три дня я сидел во Внукове и ждал рейса в Тирану.

В Албании меня встретил бородатый боливар в темных очках. Он привез меня на военный аэродром, который находился вдали от населенных пунктов, был огорожен забором с вышками и колючкой. Разместили в сборном домике. Вполне в сносном, тебе скажу. В каждом кондей, клозет, душевая. Нас хорошо кормили, была своя прачечная, бар с бильярдом. Только со связью и инетом швах, и еще за периметр не разрешалось выходить. Отряд – сборная солянка. И хохлы, и белорусы, и венгры, и албанский поляк Гжегош, и армянинГагик, и Айдос из Казахстана, кого только не было. Со мной вторым пилотом летал Вовка Довгер из Барановичей. Хороший парень, раньше служил в гражданской авиации на Ямале. Меня все устраивало, особенно оплата. Раз в полгода летал к своим. Снял хорошую двушку в Саратове, перевез их туда. Шурка в нормальную школу пошел, Светик в пекарню бухгалтером устроилась.

– Курить можно? – спросил я.

– Кури, – он взял зубочистку, сунул в зубы. С минуту сидел молча, все глядел в окно. Затем продолжил: – Все было хорошо, пока не началась война в Африке. Меня с Вовдосом и еще один экипаж пересадили на «аннушек», стали гонять в Ливию. Справлялись без бортинженера и бортэлектрика. На взлетке к транспортнику подгоняли фуру, два погрузчика за полчаса ее расчекрыживали. Я не задавался вопросом, что там, для чего, зачем? Главное условие работодателя было предельно простым – делать свою работу и не совать нос не в свои дела. Говорили, мол, гуманитарная помощь, медикаменты, Красный Крест и все такое. А мне плевать, платили и ладно. Но любопытство все же взяло верх. В один из рейсов, словно черт в ухо шепнул, я оставил Вовчика за штурвалом, сам пошел в грузовой отсек и аккуратно вскрыл несколько ящиков. В четырех и правда был гуманитарный груз: одеяла, пакеты первой помощи, всякая дребедень. Но в одном обнаружил оружие. Целый ящик новеньких калашей. Летать, понятное дело, я не перестал. И без того догадывался, что таскаем под крыльями контрабанду, остальные тоже не тешились иллюзиями. Все исправно получали деньги и держали рот на замке.

В тот злосчастный рейс стояло жуткое пекло. Да и лето выдалось на редкость жарким. Вся трава вокруг аэродрома засохла, превратилась в желто-рыжую проволоку. Мы не вылезали из домиков, кондиционеры с холодильниками не справлялись. Володька отравился испортившимся йогуртом и не мог лететь. Я глядел на его зеленую изможденную физиономию – блевал полночи, и не мог поверить, что какой-то oikos таит в себе такую опасность. В общем, вторым пилотом дали мне Гжегоша. Везли очередную партию, так сказать, гуманитарной помощи, среди прочих ящиков загрузили четыре с оружием. Они отличались от остальных тем, что были последними, привезли на отдельном грузовике и уж совсем откровенно в армейской таре.

Без проблем пересекли Средиземное море и уже летели над Ливией впритирочку к Египетской воздушке. Километрах в ста от аэродрома нас встретил ливийский перехватчик, покачал крыльями, мол, следуйте за мной. Впереди лежали горы. Я дал команду Гжегошу следовать прежним курсом и снижаться. Надо было срочно избавиться от оружия. Истребитель ушел вправо, а затем резко снизу вверх с поворотом убедительно показал «следовать за ним». Гжегош устроил истерику и требовал подчинения перехватчику. Мне пришлось в трех словах объяснить, что за груз в «аннушке» и что нам грозит, если обнаружат контрабанду. Мы все же подчинились команде истребителя. Но прежде, прикидываясь дураками, продолжали снижаться, и когда долетели до хребта, а терпеливый летун в очередной раз повторил маневр снизу вверх и с поворотом, я открыл грузовой люк и сбросил ящики с оружием. Потом мы послушно долетели до Джакбуба и сели на аэродром. Несмотря на гуманитарный ордер и соответствующий груз, нас избили и бросили в тюрягу. Скорее всего, пилот заметил маневр с ящиками и доложил на землю. Хорошо, что не убили. Там с Гжегошем просидели четыре года. Да-а-а… Долбаных четыре года. Ливийская тюрьма – это совсем не российская. Никаких тебе нар, ни скамеек или столов, нас ни разу не осматривал медик, и вообще, его там не было. Кто больной, подыхал в корчах и муках. Благо, если уволакивали на следующий день, а не оставляли гнить на несколько суток. Спали на земле под узким навесом вдоль стены. Когда вставало солнце, а оно там палит нещадно, зэки старались спрятаться в тень. Жались к стенам и передвигались вместе с тенью. Не всем места хватало. Кто не помещался, брал грязную тряпку и под ней укрывался от палящих лучей. От ожогов это спасало, но не от жары и духоты. Воду давали только вечером. Под конец дня несчастный едва волочил ноги. Некоторые теряли сознание. До заката их не убирали, никто не помогал и тем более не уступал место. Приходилось отвоевывать тень. И так изо дня в день. Триста шестьдесят раз по четыре. Это там я стал мускулистый и жилистый. Дрался почти каждый день. Для зэков это стало почти забавой, с мордобоя начинать день. Охранники на вышках делали на нас ставки. Гжегош сразу сдался. Он бы не выжил, если бы не я. В лучшем случае сделали бы Наташей. В конце концов, у меня стало неплохо получаться махать кулаками. Месяца через три для двух русских всегда стало находиться местечко в тени. Там я бросил курить. Не потому, что задумался о здоровье, просто нечего было. А потом и начинать не стал. Ты бы тоже попробовал, что ли, – Андрей посмотрел на меня. Увидел в зубах сигарету, хмыкнул, – ну да ладно, твое дело.

Он отпил пиво и некоторое время молчал, затем продолжил:

– Несколько раз меня хатанжи – надсмотрщики уделывали. Вот кто настоящее зверье. Этот подарочек у меня от них, – Андрей тронул рукой розовый шрам над бровью. – А кормили так «вкусно», казалось, накладывают в тарелки наше же дерьмо. Но как бы там ни было скверно, тюрьма подготовила меня к новой, к нынешней жизни.

Андрей хмыкнул и криво усмехнулся: – Я из-за этого Гжегоша-тупиша столько синяков получил, а он вместо благодарности, козлина драная, джипер у меня тырит. Хватит ему на моей шее кататься, своим умом пускай живет, не маленький. Вот уже где его нытье, – Андрей ребром ладони провел по горлу. Затем легко, словно фантик, смял пустую банку, кинул в раковину. Выплюнул измочаленную зубочистку, вынул из стаканчика, набитого ими, новую. Поковырялся в зубах, поцокал, оставил торчать в уголке рта, взял из холодильника банку с пивом, продолжил:

– Ни радио, ни телевизора, понятное дело, у нас не было. Конечно, ощущали на собственных шкурах, что солнце печет сильнее, но что с того. Время от времени такое случается. Я более-менее выучился их языку, стал улавливать новости, просачивающиеся в тюрягу. Информации было мало и часто противоречивая. Казалось, охранники сами до конца не понимают, что происходит. Поговаривали, что нас скоро выпустят, но мы не верили. А зря. Утром, как сейчас помню, двадцать третьего мая одновременно щелкнули замки на всех решетках. В лохмотьях, босиком я бежал среди прочих зэков по каменному коридору и не верил в свое спасение. Двумя днями позже на улице, где шныряли лишь мародеры да старичье, нас остановил обкуренный нигер с чалмой на башке. Из нее торчали какие-то блестящие фантики и сигареты. Он хотел нас ограбить. У нас с Гжегошем была сумка с консервами. На подземной парковке в субарике нашли несколько банок с сайрой, еще две бутылки воды и сухари. Придурок выскочил из-за угла и давай в нас пекалем тыкать и орать, чтобы сумку отдали. Я забрал у него пистолет. Старенький потертый ТТ стал нашим пропуском и ангелом-хранителем. Правда, патронов осталось всего шесть, но бывало, одного вида хватало, чтобы уладить эксцесс. Как с теми парнями у кафе.

Я кивнул.

– Много земли затопило, – говорил Андрей, время от времени прикладываясь к банке. – Пришлось отказаться от похода на Тобрук. Город ушел под воду, и мы двинули к Дерне. Нам сказали, что оттуда ходит паром в Турцию. На пароме пересекли Средиземное море и оказались в Безиргане. Турция – горная страна, суши осталось больше, чем у прочих, зато их неслабо растрясло. Видел разрушенные до основания города. Не знаю, что хуже, потоп или землетрясение? Просто гора камней и металла. Людей осталось мало, одни старики. Встретил одноглазого дедка, лопочущего по-нашему. Все называл меня «шурави». Он-то и рассказал о межгалактических кораблях и караванах на Новую Землю, про «бешеное» солнце и таяние ледников. Подсказал, как добраться до Черного моря. Дальше был Кайсери. В анклав нас не пустили, махнули рукой на восток, назвали Бафру и посоветовали быстренько испариться. Спустя две недели мы добрались до Бафры. В полуразрушенном городе, пока ждали парома, проторчали еще три дня. Самое ценное на подтопленных территориях после оружия – это лодки. Турки далеко уплывали на них в города и обшаривали в поисках еды затонувшие магазины. Привязывали себя за ногу и ныряли, как охотники за жемчугом, только доставали со дна консервы. Я тебе не надоел своей болтовней? – Андрей испытующе посмотрел на меня.

– Нет-нет. Рассказывай, я слушаю.

– Это еще что, самое интересное впереди, – Андрей усмехнулся, поболтал банкой, сделал глоток. – В тот день, когда отчалили, шел дождь. Капитан парома – накачанный пацанчик с М-16 за плечом, в мятой капитанской фуре орал на всех, как пес цепной. То одному в бок сунет, то другому в нос саданет. Так, без причины, потому что он дерьмо приличное. Ходил с помощником по парому и собирал плату за проезд. В основном консервами, украшения брал неохотно. Кто возмущался, того лупили и силой отбирали, что можно было забрать. Одного несговорчивого дедка за борт выкинул. Просто взял и толкнул в грудь. Дедок кувыркнулся через перила, только шлепанцы слетели.

Среди мигрантов были русские. Я подкатывал к некоторым – мол, все равно излишки заберут, поделитесь с земляками, но меня отфутболивали. У нас с Гжегошем на двоих было три банки со скумбрией. Я пытался объяснить паромщикам, что остальное отдадим, когда в России окажемся, что у нас там друзья и у них много тушенки. Гжегош вообще разнылся, стоял сопли на кулак мотал. Кэп ничего не желал слышать, орал, тыкал пальцем в банку красной фасоли, потом в меня и раскрывал пятерню. Мол, с человека пять банок. Пока объяснялся с ним, не заметил, как один из верзил зашел мне за спину. Кэп вдруг замолчал, сделал скорбную рожу и кивнул. В следующее мгновение меня огрели по башке, я отключился. Пришел в чувство возле ящиков на корме. Гжегоша, понятное дело, рядом не было, я потом его нашел зарывшегося в толпу переселенцев. Он трясся и подвывал, как побитая шавка. Его не боялись, даже пожалели. Кто-то за него расплатился. Я, в принципе, тоже расплатился, а иначе бы меня скинули. За тэтэшку я купил билет в жизнь.

Андрей отхлебнул пива.

– Мы плыли два дня по большей части на электродвигателе, – зубочистка дергалась в уголке его рта, как бы дирижируя словами и всем рассказом в целом, словно знала партитуру назубок. – Аккумуляторы питались от солнечных батарей, установленных на крыше рубки. Паром был небольшой и современный, сделанный уже в эпоху потепления. На следующий день мы подплыли к российским берегам. Слева из воды торчали высотки, как пеньки на вырубке. По склонам гор виднелись пестрые крыши домиков. Мы плыли над Адлером, точнее, над его правой оконечностью, вдоль красных буйков фарватера. С Гжегошем только рты разевали, впрочем, как и все остальные.

Дизель врубили перед самым причалом. Причал был плавучий и отстоял на двести метров от берега. Скорее всего, за ним начинались рукотворные мели из многоэтажек. С противоположной стороны пристани были видны носы разномастных лодок и загорелые до черноты физиономии стариканов. Наверное, им запрещалось вылезать из лодок на пристань. Шеренга бюстов в шляпах, в панамах, в кепках.Они вытягивали шеи из-за железной конструкции, которая вместе с ними раскачивалась на волнах, напоминая стрелков в окопе, – в этом месте Андрей усмехнулся и мотнул головой. – Их глаз не было видно, но по положению голов, по позам несложно было догадаться, что они рассматривали нас, словно разбирали цели перед боем. На самом деле они высматривали, у кого жирнее рюкзаки да сумки, готовые забрать последнее, что осталось в мошнах у беженцев.

Паром я покинул с Гжегошем и со своим пистолетом, – последние слова Андрей проговорил медленно. Допил большими глотками пиво, с жестяным хрустом смял пустую банку, швырнул в раковину, взял из холодильника новую.

– Будешь? – спросил он. В этот раз я не отказался – в горле пересохло, но не это заставило меня собутыльничать. Слушая историю Андрея, я почувствовал себя доверенным лицом. Словно мы кореша, которые вместе съели пуд соли и вот теперь за жизнь калякаем. Он отдал мне банку, себе взял другую. Теперь, после услышанного, он воспринимался мною немного иначе. Все тот же загорелый под палящим ливийским солнцем летчик с мускулами, накачанными в тюряге, контрабандист с пистолетом за поясом, боевик, и в то же время что-то изменилось в его глазах, в движениях, в ментальной оболочке, что ли. Он вдруг стал матерым, прожженным, таким, который сам штопает себе раны сырыми нитками и на расстреле отказывается от повязки на глаза. И хотя он был младше меня лет на десять, я почувствовал себя в сравнении с ним пацаном.

Андрей сидел, задумавшись, обхватив банку обеими руками, позабыв про нее, про меня, про весь мир.Даже зубочистка застыла. Разбудить его у меня вышло случайно. Шипение, с которым прорвалась крышка, не осталось без внимания. Он оттаял, сделал глоток, словно не было оцепенения, и продолжил свою историю:

– Я незаметно подобрался к рубке. Бичуганы мотали на кнехты швартовые и меня не замечали. Я дождался, когда главный придурок заглушит двигатель и пойдет на палубу. Из-за угла треснул его по башке огнетушителем так, что зубы щелкнули. Подхватил тепленького и тихонько уложил в коридорчике. Забрал свой тэтэшич, хотел еще винтовку прихватить, но не нашел. Вышел из рубки как ни в чем не бывало и присоединился к толпе. Вместе с Гжегошем сошел на причал, прыгнули в первую попавшуюся лодку. Я показал дедку пекаль. У него заблестели глазки, поинтересовался, за сколько отдам. Я покачал головой, он все понял, жутко расстроился и скрепя сердце, ты бы, Михалыч, видел его рожу, согласился безвозмездно помочь землякам, оказавшимся в затруднительной жизненной ситуации. Паромщики поздно чухнулись. Мы были уже у берега, когда раздались выстрелы. Ошалелый кэп носился по палубе, орал и палил в воздух.

Мы сошли на берег. Вольное поселение Адлер оказалось грязной, замызганной деревушкой. Хибары, слепленные из мусора и хлама, подпирали друг друга, громоздились, лезли на головы нижним. А какая стояла вонь… По загаженным улицам ползали старики и крысы. Мы задержались в поселке на ночь, узнали последние новости и выяснили дорогу. Рано утром двинули на Ставрополь. Там снова пришлось сесть на паром. Каспий слился с Азовом, Кавказ отрезало от материка большой водой. До Майкопа добрались пехом. Автобус оказался нам не по карману – десять банок с носа. Старый мерс так и назывался, «десять банок». Мы едва себя кормили, а тут десять банок… По дороге забредали в брошенные городишки, поселки, деревни. Шарились по домам, магазинам, но мало чего находили. До нас уже все подчистили сто раз. Повезло у одного фермера в сарае. Гжегош с досады пнул железную бочку, в ней громыхнуло. Она была закрыта, на боку наляпан значок «токсично», в таких обычно хранят химикаты. Топориком аккуратно вскрыли ее. Внутри нашлись сорок три банки различного калибра и содержания. В тот день я впервые за четыре года наелся досыта. С водой было проще. Хлестала из колонки так, что кружку из руки выбивала.

Автобус подобрал нас в полдень следующего дня. С тюками и чемоданами на крыше, словно гриб сморчок, он парил над дорогой в мареве горячего воздуха и казался миражом. До Ставрополя ехали стоя. У бородатого билетера с карабином узнали, что на трассе орудуют мародеры. Заручившись нашей поддержкой в случае чего, стал разговорчивым. Рассказал, что крупные анклавы находятся в Курске, в Москве и в Пензе. Также узнали, что Ростов, Волгодонск, Элиста, Ейск, Сальск – ушли под воду. Волгоград затоплен почти полностью, в чем убедились сутками позже, когда на очередном пароме пересекли, не знаю, как назвать, пролив, что ли, соединивший Каспий с Азовом. «Родина-мать зовет» переломилась в талии и замерла в низком поклоне. По старой трассе Е119, потом по Е38 добрались до Воронежа. Там бандюков не боялись, потому что перевозками занимались они сами. Остатки наших консервов осели в кассе вокзала.

Воронеж – большой город, красивый. Не знаю, почему в нем не сделали анклава? Там проторчали пару дней, раздобыли немного жратвы и карту. А из Воронежа уже и до Курска добрались. Дальше, Михалыч, ты знаешь. В итоге сидим с тобой, пьем пиво и лясы точим.

Точил-то на самом деле он один. Я только слушал. Показалось, что Андрей захмелел, взгляд стал мягким, рассеянным, слова обтекаемыми:

– Раньше, не поверишь, у меня брюшко было. На казенных харчах в Албании разъелся. Пыхтел, когда шнурки на лакировках оксфордских завязывал.

Андрей выплюнул изжеванную зубочистку, сунул в зубы новую, взял еще пива.

– Ты мне, Михалыч, ответь вот на какой вопрос, смог бы починить этот ихний Ла-8?

Я посмотрел на Андрея, соображая, куда он клонит, и неуверенно кивнул:

– Думаю, да, если ничего серьезного.

– «Лашка» – птичка что надо, – со знанием проговорил Андрей, – я интересовался: летает на автомобильном бензине, садится и взлетает с любых аэродромов, с грунта запросто. Максимальная взлетная масса две тысячи триста килограммов, перегонная – четыре тысячи, полезная нагрузкавосемьсот кило. Пара движков по двести пятьдесят лошадок. А самое главное, Михалыч, – он сделал паузу и многозначительно посмотрел на меня, – амфибия. То, что надо.

– В каком смысле? – не понял я. – Для чего надо?

– Хм, – хмыкнул он, – помнишь, я тебе говорил, что есть шанс выбраться из этой адской духовки.

Я кивнул, припоминая разговор в квартире. Андрей отпил пива, не вынимая зубочистки изо рта. С минуту молчал, толи думал, с чего начать, толи размышлял, стоит ли вообще говорить. Подозрительно посмотрел на меня, словно примеряясь, затем заговорил.

– Помнишь, я служил в эскадрилье?

Я кивнул.

– Года за два до расформирования ходил слушок, что наши испытывают новый орбитальный бомбардировщик, способный подниматься за стратосферу. Что-то среднее между самолетом и космическим кораблем. До звезд, конечно, на таком не долететь, но до Луны вполне.

– Почему до Луны?

– Вот слушай. Немногие обратили внимание, да и в том бардаке, что творился в последние дни, это немудрено. Мир рушился к чертям собачьим, счастливчики бросали все и драпали, только пятки сверкали. А на Луне базировалась научная станция, и на ней случилась катастрофа. Пишут, что пожар повлек разгерметизацию и все погибли. Я об этом узнал еще в Ливии. Мне в руки попалась одна газетка.

Андрей вскочил и вышел из кухни. Вернулся спустя минуту, разворачивая на ходу газету. Это была потрепанная, измятая тонкая бумага низкого качества с черно-белыми картинками и арабским текстом. В местах сгиба она протерлась до дыр, да и в целом имела жалкий вид.

– Вот, смотри, – Андрей положил ее передо мной на стол. На внутреннем развороте размещался нечеткий снимок. Удалось рассмотреть несколько сооружений с антеннами и куполом, расположенных на рельефе, напоминающем лунный, с черным фоном и белыми вкраплениями на заднем плане.

– Та самая станция «Циклон». Снимок сделан еще до пожара. Видишь, здесь посадочная площадка для шаттлов. Здесь, – Андрей ткнул пальцем в темное пятно, – ангар, а в нем корабль.

Я напрягал зрение, всматривался, но ничего толком разглядеть не мог. Темное пятно прямоугольной формы справа, у самого края снимка ни о чем мне не говорило. Но я верил Андрею и уже улавливал ход его мыслей: есть самолет, на котором можно долететь до лунной базы. Вернее, не самолет, а что-то иное, ближе к космическому челноку. Всем известно, что самолет не может летать в космосе. Я был уверен, что Андрей об этом знает и расскажет о бомбардировщике подробней. Дальше – в ангаре корабль, который доставит нас по маяку к варп-тоннелю, затем прыжок, и вот тебе Новая Земля. Все показалось так просто и очевидно, что сразу почувствовал себя спасенным. За долгое время мне, наконец, стало легко, я словно сбросил с себя мраморную плиту, которую таскал с собой долгое время.

– Улавливаешь мысль, старичок? – Андрей подмигнул мне.

– А если его там нет?

– Может, и нет, но наши шансы значительно увеличиваются, если учесть, что катастрофа случилась накануне последней эвакуации. Им было не до исследовательской базы. Допустим, мы находим этот корабль, перед нами встает два вопроса: первый – как им управлять, и второй – техническое состояние. Но и здесь не так все мрачно, как может показаться на первый взгляд. У меня есть знания по пилотированию. Ты – техник. Думаю, вдвоем мы сможем поднять «птичку» и положить на верный курс. Учти, корабль готовили к полету, уходил последний конвой. Куда больше меня интересует бомбардировщик. Где его искать?

Андрей прохаживался по кухне и постукивал кулаком по раскрытой ладони. – Насколько мне известно, испытания проводились где-то на юго-западе нашей необъятной. По тем скудным клочкам, что до меня доходили, это Мариновка – военный аэродром под Волгоградом. Но аэродром затоплен. Мы с Гжегошем там уже побывали, покрутились, с людьми пообщались. Ничего конкретного не узнали. Теперь расскажу, почему в Воронеж крюк дали. Из-за Балтимора. На аэродроме базировался четыреста пятьдесят пятый бомбардировочный авиаполк и пятый отдельный разведывательный авиационный отряд. Авиабаза уцелела, и даже самолеты имеются на аэродроме, но тот, что нам нужен, отсутствует. Мы искали документацию, хоть какие-то намеки на наш бомбер. Без толку. Единственное, в чем повезло, – в части ТУЦ я нашел карты и глонассовскийGPS‑навигатор – тот самый, который хотел стырить Гжегош.

Андрей сел на табурет, от духоты, царившей на кухне, лицо его покрылось испариной.

– В сортир не хочешь? – спросил он. Я прислушался к организму, помотал головой.

– А я вот, пожалуй, да, – он встал и вышел. Пока Андрей делал свои дела, я повернул газету и рассматривал исследовательскую базу. Она казалась мне недосягаемой, фантастической и в то же время манящей, будила надежду, и я уже мыслями был на ней, сидел в кабине воображаемого шаттла. Меня не пугала перспектива сгинуть в космосе или задохнуться в дырявом скафандре. О таких мелочах даже не думалось. Уверенность Андрея, его знания не позволяли сомневаться в успехе предприятия. Тем более меня ничто не держало на Земле. Все якоря были сброшены, и тот единственный, которым я держался за жизнь, грозил оторваться.

– Манит? – Голос Андрея прозвучал неожиданно. Я вздрогнул, словно застигнутый за чем-то непотребным, сконфуженно промямлил:

– Манит.

– Даже если нам, Михалыч, не повезет в России, двинем в Италию. Там тоже велись разработки и вроде как опытный образец имеется. А чем нам еще заниматься, как не своим спасением? Не найдем в Италии, двинем в Америку. Но до этого надо проверить еще одно место. Это авиабаза вблизи Энгельса. Официальное название аэродрома – Энгельс-2. Если уже и там не найдем, то точно в Италию. Страна намного меньше нашей, проще найти. Вот, собственно, – Андрей вдохнул и хлопнул в ладоши, – и весь план, Михалыч. Еще немаловажно, – он поднял палец, – может статься, что наш бомбардировщик с пустыми баками. На этот счет есть соображения. Помнишь, я говорил, когда нас над Ливией прижал истребитель, мы сбросили груз. Я запомнил координаты. Перевезем пухи сюда и обменяем на топливо. В Курске имеется малая авиация, а где самолеты – там и заправщики. Врубаешься, старичок?

Я неуверенно кивнул: «Это сколько же топлива нам понадобится? К примеру, межконтинентальный лайнер Ил-62 сжирает сорок тысяч литров на одиннадцать тысяч километров. А нам до Луны…».

– А здесь найдется столько керосина? – усомнился я.

– Точно не знаю, но думаю, что да. Выясним. Ну а так, как тебе план в целом? – Андрей смотрел на меня горящими глазами. Даже если бы план мне показался слабым, я бы все равно сказал, что он отличный.

– Отличный план.

– Точно?

– Да, стоит попробовать. И что мы теряем? – заразился я его оптимизмом. – Подохнем при попытке к бегству или чуть позже изжаримся. Зато будем знать, что хотя бы попробовали.

– Верно, Михалыч. Для начала тебе надо пойти к авиаторам, попросить прощения, покаяться, что не проникся патриотизмом, и взяться чинить «лашку».

Мысль, что придется снова встречаться с уголовниками-наркоманами, признаюсь, слегка, даже не слегка, охладила мой пыл. Улыбка стекла с моего лица, и план сразу стал чертовски трудновыполнимым.

– Зачем? – спросил я, надеясь, что не вполне правильно понял Андрея или он неточно выразился.

– Как зачем? – Андрей поднял брови. – Я же только что говорил, нам надо в Энгельс, а до него километров пятьсот. А в Ливию как?

Замечательный план стал окончательно нереальным. Нет, я не против потрудиться на общее дело, но в такой компании… Ни с того ни с сего запульсировала болью припухшая губа.

– Что? Сдрейфил? – лицо Андрея перекосила презрительная ухмылка.

– Нет, но ты видел их… Это не люди.

– Михалыч, ты серьезно? Здесь, в анклаве относительный порядок и спокойствие: старички-одуванчики с редкими вкраплениями антиморального сорняка, а там, за забором, – Андрей ткнул пальцем в окно, – сплошной бурьян. Там, – он продолжал тыкать вдаль, – закон джунглей: сильный сжирает слабого. Редко встретишь нормальных людей, да и вообще, людей редко встретишь. Если хочешь на НЗ, надо немного потерпеть и попачкаться. Или ты думаешь, я тебе звездолет прямо к подъезду подгоню?

– В общем-то, нет, – устыдился я своих озвученных мыслей, – конечно, попробую. Но как-то все разом свалилось… надо подумать… обмозговать.

– О-о-о, начинается, подумать, обмозговать. Не понимаю, чего сложного в том, чтобы завтра в кафешке подойти к авиаторам и сказать, что, мол, осознал и готов потрудиться. Делов-то. Чинишь этот гребаный Ла-8, и мы на нем фр-р в Энгельс. Все, Михалыч, все-о-о. Будут тебя задирать, подумаем, что делать. Не бои́сь, в обиду не дам.

В общем-то, дело несложное. Это сначала, когда одним валом нахлынуло, показалось, что захлебнусь, а когда по частям – вполне выполнимо. Главное, настроиться. Мне всегда надо настроиться.

– Завтра и подойду, – закусил я удила, – и скажу, что, мол, передумал и берусь починить их гребаную «лашку».

– Вот, именно так и скажи. Молодца, Михалыч. Давай за это и выпьем. – Мы стукнулись банками.

– Слушай, – спросил я, вытирая пену с губы, – а как же Гжегош? Он, наверное, тоже хочет улететь.

– Гжегош, – медленно проговорил Андрей, – он сам не знает чего хочет. То в Албанию своих найти, то плюнуть на все и остаться в России. Ему тут у нас понравилось. То на Новую Землю хочет. Бесхребетный какой-то, ненадежный, куда ветер, туда и он. Не тащи я его – давно бы сгинул в ливийских трущобах. Он дерьмо, понимаешь, дерьмо, – медленно проговорил Андрей. – Не то что ты, Михалыч. Орла по полету видно. Кстати, квартирку нам надо поменять. Сегодня он пришел один, а завтра черт знает кого притащит.

Мне льстило быть орлом, заниматься настоящим делом, ввязаться в авантюру, ходить по острию лезвия, оказаться в одной обойме с таким парнем, как Андрей. Он питал меня своей уверенностью и силой, вселял надежду. Глядя на него, я подумал, что все у нас получится, потому что у таких, как он, все получается. Он знает, почем фунт лиха, и ловит пули зубами.

– А тебе, Михалыч, никто не говорил, что ты похож на Бондукова? – вдруг спросил Андрей. – Я все смотрю на тебя, смотрю, в голове вертится, на кого-то ты похож… Только сейчас стрельнуло, где тебя, вернее, не тебя, а артиста с похожей личностью видел. Фильм такой есть «Вас ожидает гражданка Никанорова». Бондуков играет ветеринара или зоотехника, не помню уже.

– На Брондукова, – поправил я.

– Даже прическа такая, набок с пробором, и рост, и глаза печальные, как у английского сеттера, еще бы пиджачок, и вылитый Брондуков.

Андрей встал и, мыча какой-то веселый мотивчик, вышел из кухни. Он вернулся через несколько минут, подтягивая брюки.

– Вот как поступим, – начал он с порога, – скажешь авиаторам, мол, мы с тобой разбежались. Меня ты не знаешь и куда ушел – тоже. Пусть думают, что я за тебя заступился из-за человеческой справедливости. Они будут допытываться, кто я, откуда и все такое. Видели пистолет и захотят им завладеть. Тебе надо будет все отрицать. Во-о-от. Сегодня мы отсюда свалим. Но опять же, вместе нам появляться опасно. Тебя поселим ближе к центру. Наверняка за тобой слежку устроят. Я к тебе сам приходить буду. Замутим конспирацию. Пусть думают, что я свалил, и ты им намекни, мол, про это вскользь упомянул. В подтверждение твоих слов я нигде светиться не буду. И Михалыч, переговори с соседом, пусть про меня забудет.

– Ладно. А меня того… не кокнут? – высказал я свои опасения.

– Не кокнут. Пока чинишь самолет, ничего с тобой не случится. Да и потом, если хорошо себя зарекомендуешь, захотят попользовать, техника, сам знаешь, порой ломается. Ты, Михалыч, точно в самолетах шаришь? – Андрей пристально посмотрел на меня и добавил: – Я тебя, конечно, не брошу, но если облажаешься, начнут прессовать по полной.

– Мы «карибы» делали, – проговорил я и почувствовал, как страх холодной рябью прошелся по спине, – думаю, справлюсь, – промямлил как-то неуверенно.

– Чини хорошо, помни, нам на нем лететь. Усекаешь?

– Усекаю, – кивнул я.

– Хорошо, завтра с утра, точнее часам к одиннадцати, не думаю, что они встают рано, дуй на аэродром.

Глава 4. Угон

Я прошатался по анклаву до самого вечера. Все дома ближе к центру оказались заселенными. На Рабочей улице зашел в двухэтажный барак старой постройки грязно-желтого цвета с провалившейся крышей, с битыми стеклами, с распахнутой настежь и перекошенной входной дверью. Барак стоял в отдалении от прочих построек, окруженный зарослями бузины и лапуха, казался брошенным. Аккуратно обходя и переступая провалы в деревянном крыльце, я зашел в подъезд. Меня накрыл рыхлый прохладный сумрак, пахнущий гнилым деревом и сырым кирпичом. По короткой лестнице поднялся на площадку и прежде чем попытаться открыть обитую дерматином дверь, осторожно постучал по замочной скважине. Из квартиры ответил высокий плачущий голос: «Кто? Кого черт принес?». На вопрос о свободных квартирах голосом прорыдал, что все занято и посоветовал мне идти куда подальше, обозвал «мурлом недорезанным» и ушаркал вглубь коридоров и комнат. Я бы и ушел, но упрямая струнка ответственности за общее дело звонко завибрировала за грудиной и заставила сначала проверить квартиру напротив, а затем по захламленной лестнице подняться на второй этаж. Кирпичная крошка скрипела под подошвами сандалий и выдавала меня с потрохами. Я замирал при каждом шаге, пережидал, прислушиваясь к шагам из первой квартиры, затем крался дальше.

Остановился перед проломленной, судя по всему, ногой оргалитовой дверью. Некоторое время колебался, после чего взялся за рукоятку и потянул на себя. Полотно приоткрылось сантиметров на двадцать, затем заскребло по дощатому полу и застопорилось. Я протиснулся в щель, оказался в окружении сырости, тлена и темноты. Осторожно прошел по коридору. Половицы под ногами скрипели, от чего я внутренне сжимался и ощущал себя воришкой.

Над залом провалилась крыша вместе потолком. Через дыру виднелся кусок неба. Полуистлевший, потерявший краски ковер был завален обломками кровли и перекрытий, под ногами хлюпал ночной дождь. Кухня, вторая комната, хотя и сохранили конструктивную целостность, выглядели полуистлевшими гнилушками. Хотелось бежать из этого могильника, вырваться на свежий воздух и выкашлять споры плесени и разложения. Успокаивался мыслью, что это ненадолго, что так надо, два, три дня, максимум неделя. Ради общего дела.

Двумя часами позже я навестил старого соседа. Федор Игнатьевич со сдержанной радостью и засевшим во взгляде беспокойством принял меня. Чаще обычного заглядывал в глаза и задавал уйму вопросов. Я вкратце обрисовал ситуацию. Он пообещал выполнить мою просьбу и забыть о существовании Андрея в обмен на клятвенное обещание вернуться. Пришлось дать таковое.

Ночь была ужасной: духота «выпила» все силы, кошмары мучили до утра. Я просыпался несколько раз, курил, засыпал снова. Под утро разболелся желудок нудной ноющей болью, словно внутри меня завелся точильщик и неспеша, со знанием дела проедал дыру. Я выпил «квамател» и никак не мог дождаться рассвета.

Тем временем мрачные мысли бродили у меня в голове. Раз за разом возвращался к мысли о никчемности своего жалкого существования, проклинал тех, кто обрек нас на такое. Перед глазами с поразительной отчетливостью стояло лицо Хью Эмермана. В ушах звучал его бодрый громкий голос. С легким румянцем на щеках, пряча взгляд в шпаргалке, он широко открывал рот, запуская в микрофоны красивые, обнадеживающие слова. Но, что бы ни сказал премьер, все, кто стоял внизу и, подняв головы к трибуне, слушал пламенную речь, знали, что их оставили умирать.

Из толпы перепуганных, растерянных, по большей части пожилых людей доносились бранные слова, в цилиндр из пуленепробиваемого стекла, летели яйца, а потом и камни. Не замечая протеста, Эмерман продолжал делать свою работу, возможно, она была ему не по вкусу, но у него здорово получалось это скрывать. Не дождавшись аплодисментов, он быстро схлопнул папку, махнул рукой, растянул бледную улыбку, а затем исчез. Спустился на лифте и растворился в подземных переходах на пути к космодрому.

Священники, подбирая сутану, семенили по трапу, изредка оборачивались, осеняли крестным знамением обреченных, обещали им за Бога рай. Кто-то ведь должен остаться, раз на всех мест не хватает. Не дети же с матерями.

Все так, все правильно. Все во благо цивилизации. Только было бы понятнее и справедливее, если бы часть кораблей, груженых машинами и разобранными заводами, отдали нам. Но нет, неокрепшему организму человечества на новой планете надо как-то выживать, с чего-то начинать, не с каменного же топора и огнива.

Нас, кому не хватило места, осталось около миллиарда из двенадцати. Последний корабль взлетел с французского космодрома «Виктория» 23 мая 2031 года. К тому времени мы уже не могли наблюдать старт по телевизору. О «Доротти» я узнал по радио. Помню, за все время лихорадочной гонки за выживание, я впервые заплакал. Стоял на кухни у стола, неторопливо помешивал чай, вслушивался в голос диктора и смотрел в окно. Было час до полудня, по пустынной мусорной улице бегал бездомный пес, обнюхивал углы, столбы, баки. Отмечался, задирая ногу, и деловито, словно ничего не произошло, бежал дальше по своим собачьим делам.

«…От стартующего космического корабля нас отделяет 950 метров. Ближе – нельзя, меры безопасности не позволяют. Даже здесь чувствуется мощь «Дороти». Изгиб из пламени и дыма вырывается из двигателя высотой с двадцати пяти этажный дом. Корабль набирает скорость и взмывает вверх, через минуту с земли его уже не увидеть…».

Из меня словно выдернули спицу, которая заставляла держать спину прямо и задирать вверх подбородок угнетенного, несправедливо обделенного, возмущенного бесправием человека. Я сморщился, стал маленьким, словно высушенная слива. С «Доротти» растаяли последние надежды, я снова закурил. За восемь лет отвык, закашлялся. Но все равно, через отвращение втягивал в себя едкий дым, символизирующий горечь моего положения. По щекам текли слезы, я давился дымом, а спина моя вздрагивала от рыданий.

Я не знал, что делать. Уже привык к сообщениям, настигающим нас, как плеть кучера бедную лошаденку, которая от усталости и изнеможения не чувствует боли. «Уровень мирового океана сегодня поднялся еще на семь и четыреста двадцать семь тысячных миллиметров. Ученые не видят снижения темпов таяния ледников. По их расчетам в ближайшие год, два мы увидим землю, скрываемую тысячелетиями снежными шапками полюсов», вещало радио.

Много городов и государств исчезло под толщей высвободившейся воды. А Солнце все раскалялось, ширилось, словно гигантский нарыв. Климат изменился кардинально: бури, смерчи, землетрясения истязали планету нещадно. Двигались тектонические плиты, просыпались вулканы. На территории России воцарились тропики. Флора и фауна пополнились новыми видами. Зимы со снегом и метелями, канули в лету.

Единственное ценное, что нам оставили отъезжающие на Новую Землю, это анклавы. Небольшие участи в городах заперли в бетонные заборы и поставили вышки. Оружие по большей части было уничтожено в целях безопасности законопослушных граждан. Лишь в организованных поселениях оно оставалось у сил правопорядка и на складах для резервистского ополчения. По абсолютной амнистии тюрьмы всего мира распахнулись. Сброд хлынул на улицы и дороги.

В страхе люди спрятались за стены, под защиту пулеметов и отрядов самообороны. Там еще действовал закон. Но единого центра уже не было, каждый выживал, как мог, каждый анклав стал отдельным государством со своим порядком и уставом.

Под видом обычных граждан в поселения проникали воры, убийцы, мошенники. Полицейские пенсионеры оказались не такими прыткими, как засидевшиеся на казенных харчах уголовники. Все чаще гремели в ночи выстрелы, все раньше жители гасили в квартирах свет, все больше охранников правопорядка появлялось на улицах и все чаще похоронные процессии отправлялись на кладбище.

Вчерашний разговор с Андреем казался мне частью кошмарного сна. Стоило вспомнить, что надо идти к авиаторам, как внутри начинало жечь, словно в желудке лопалась склянка с кислотой. Я проглотил еще одну таблетку. Скрючившись, обняв себя за бока, стал ждать рассвета.

К одиннадцати часам я стоял у Христианского молодежного центра, возле высокого забора из металлической сетки. На противоположной стороне «аэродрома» виднелся легкий одномоторный самолет. ЛАшку не обнаружил, поэтому предположил, что она в ангаре. Я прошел вдоль рабицы к калитке. Сверху на меня глянул блестящий глаз камеры. Подрагивающим пальцем нажал на кнопку звонка и с выпрыгивающим из груди сердцем стал ждать неприятностей. Прошла минута, дверь оставалась запертой. Хотел позвонить снова, но передумал. Не хватило духа. Развернулся, чтобы уйти, как вдруг услышал щелчок электромагнитного замка. Я нерешительно приблизился к калитке, надавил на рукоятку.

Вытоптанная в травы тропа вела к ангару. Едва я приблизился к двери, как щелкнул замок. Сердце забухало молотом и гулкими ударами отдавало в уши. Я переступил порог. Просторный ангар освещался разной степени издыхания люминесцентными лампами. Окруженный полумраком, я остановился в длинном коридоре. Слева, справа за железными перегородками, как я мог догадаться по закрытым дверям, находились помещения. В темном брюхе железной конструкции угадывался силуэт самолета. Линия крыльев перечеркнула по горизонтали коридор, кабина между винтами казалась головой гигантской птицы, а фюзеляж -торчащий из нее шип.

Было тихо, лишь с улицы доносился приглушенный стенами стрекот цикад. Я стоял в темном коридоре и в нерешительности вертел головой. Вдруг сверху вспыхнули прожектора.

– Милости просим! – раскатисто и громко продребезжали колонки, спрятанные где-то в верхотуре. Я не успел вздрогнуть, как на плечо легла тяжелая лапища. Пальцы клещами сдавили плоть. Изнемогая от страха, прогибаясь под чьей-то рукой, я медленно повернул голову. Из полумрака выступало лицо, оно было отекшим и бледным, словно принадлежало утопленнику. Когда волна ужаса схлынула, я понял, что смотрю на Яхо. Его физиономия ничего не выражала и казалась маской. Я подумал: «Если они хотели нагнать на меня жути, то это им удалось». От страха у меня подгибались колени и давило в мочевом пузыре.

– Это…, прощение приперся вымаливать, дедан-пердан? На пузе приполз, как тряпка помойная. Дружок бросил, а хавать хочется? Это вот, в столовку дрейфишь показываться, скотина? И правильно, это, получил бы снова по соплям. Мы про таких, как ты, падлов, не забываем, – голос то опускался до громового, то срывался на фальцет. Усиленный динамиками он метался под железным сводом. Казалось, наркоман хотел казаться кем-то из всемогущих. В интонациях проскакивали нотки превосходства, самодовольства, по большей части, надо думать, взращенные моим испугом. Он продолжал, – да будет тебе известно, прыщ смердявый, это вот…, мы в твоих услугах не нуждаемся. Думаешь, это…, незаменимый такой нашелся блин. Катись отсюда, давай. Вали, это вот.

Я почувствовал, как с моего плеча убрался экскаваторный ковш. Левое плечо стало стремительно расти. Яхо неспешной грузной походкой подошел к одной из дверей, распахнул ее. За ней я увидел Шурума. Он вальяжно раскарячился на драном кресле. Согнув ногу в колене, подставил себе под зад, а вторую закинул на захламленный стол. Почти лежал, упершись затылком в спинку, а подбородком в грудь. Перед ним распологался огромный ЛСДишный монитор, на котором в круге света сиротливо стоял я с открытым ртом, похожий на обгадившегося идиота. Шурум резко, словно от испуга, обернулся на Яхо, вороватым, юрким взгляд стрельнул по мне.

– Он нам нужен… – услышал я угрюмый голос в колонках, а дальше было не разобрать, только шуршание ладони, которой Шурум закрывал микрофон. С минуту они спорили и решали мою судьбу.

– Ладно, это, Яхо, иди блин, закрой дверь, – негодовал Шурум.

Здоровяк подчинился.

– Мы посовещались и решили, – через минуту раздалось под куполом, – ты можешь нам помочь. Используй свой шанс, это…, сын мой и будет тебе счастье.

Шурум стал подвывать и растягивать слова, словно привидение.

– Мы сегодня добрые, – выл он в микрофон, – это…, добрые, как никогда. Яхо-о-о, выдай мастаку рабочку-у-у-у. А ты, это-о-о, старый пердун, зайди сюда-а-а.

Послышался щелчок, колонки смолкли. Я открыл дверь с надписью «диспетчерская». Пахнуло бензином, машинным маслом и каким-то смешанным продуктовым запахом, похожим на тот, который разносился по студенческому общежитию в годы моего отрочества. Кругом царили беспорядок и грязь. Часть покатой стены, плавно переходящей в потолок, занимали плакаты и страницы эротических журналов. Торцевая стена была утыкана саморезами, на которых висели жгуты проводки, ремни, цепи, кабеля, трубки, шестерни… Вдоль стены размещались громоздкие агрегаты. Под некоторыми поблескивали черные лужи. На запыленном стенде для электрических испытаний возвышался ворох грязной замасленной одежды.

Замусоренный бетонный пол скрипел под ногами песком. Стол, приставленный к перегородке с панорамным окном, захламляли разорванные упаковки, объедки, вскрытые и целые консервы, бутылки с водой, банки с пивом, инструмент, болты, очистки, друг на друге громоздились три системных блока, монитор занимал центр стола. Из всего увиденного я сделал вывод – авиаторы неплохо питаются. Чего только стоила недоеденная банка с заветревшейся красной икрой.

На тумбе, примостившейся слева к столу, стоял красный пошарканный клавишный телефонный аппарат. Представить не мог с кем эти парни по нему переговариваются – подстанцию давно растащили и нагадили в углах.

Здоровяк сунул мне в руки синий комбинезон, такой же что был и на нем. Все время, пока я переодевался Шурум смотрел на меня масляным взглядом и по идиотски лыбился. Его лицо выглядело настолько глупым и мерзким, что я никак не мог заподозрить в нем гомосексуалиста, хотя он именно так и подавал.

– А ты, дедуся, это, еще ничо, – глумился Шурум, проводя языком по внутренней стороне щеки, – только, это…, корма малость провисла. Ягодички подкачать надо бы. Да-а-а подкачать. Усек, старичье?

Я не отвечал.

– Я не понял, – Шурум вскочил с места и вмиг оказался возле меня, – это…, усек?

– Усек, – пробубнил я, не глядя на него, и продолжил переодеваться. Мне не хотелось связываться с психом и тем более, снова получить по зубам. В углу диспетчерской, вбив себя в узкое кожаное кресло, сидел Яхо и вроде бы смотрел журнал.

– То-то же, – Шурум выдвинул челюсть. – Ты мне вот еще, что скажи, – он сделал полшага вперед и оказался совсем вплотную ко мне. Тяжелым грязным ботинком наступил на брючину комбинезона, которую я еще не успел натянуть на, и прошипел прямо в ухо:

– Где твой Рэмбо?

– Он сказал, что идет в Москву, мы с ним разошлись, – я потянул штанину.

– Смотри, это…, если брешешь. А валыну где он взял? – Шурум сошел с комбинезона.

– Что? – переспросил я.

– Пекаль, говорю, откуда у него?

– Не знаю, – пробурчал я, натягивая лямку на плечо.

Через пять минут после допроса с пристрастием я сидел в кабине самолета и разбирался с приборной панелью. Шурум стоял рядом на стремянке, и заглядывал через мое плечо. Язвительно комментировал мои «бездарные» действия, за которые мне следовало бы переломать пальцы. Из чего стало понятно – в технике он дуб дубом. В свою очередь я поинтересовался, не пытались ли они чинить самолет. С его слов выяснил – сломать ЛАшку еще не успели. Все то время, пока Шурум оскорблял и унижал меня Яхо немым стражем стоял внизу у стремянки и продолжал рассматривать журнал.

Скоро я увлекся работой и уже не замечал едких комментариев. Неожиданно крепкую затрещину опустилась мне на затылок. Потрясенный я выпрямился и уставился на Шурума.

– Ты чего, балдатень, на мои вопросы не отвечаешь, это вот? – задиристым тоном упрекнул меня Шурум. Жуть, как захотелось ему вмазать. Пусть неумело, но со всей силы и от души, прямо в эти наглые глазки, да так, чтобы со стремянки скатился. Дуэль глазами я проиграл. Отвел взгляд и пробурчал:

– Если будете мешать, то могу напортачить.

Проговорив это, я отвернулся и полез за приборную панель.

– Работай, работяга блин, через час приду, проверю, – властно распорядился Шурум, затем послышался стук подошв по ступеням, а через минуту в колонках задребезжала громовая какофония, отдаленно напоминающая мелодию.

Если не считать унижения, которым я подвергся, любимое дело увлекло меня и оживило. Хотя уже несколько лет не прикасался к самолету, знания возвращались с поразительной ясностью и быстротой. Через полчаса и вовсе думать забыл о своих соглядатаях. Даже не услышал, как смолкла музыка, очнулся от громкого пронзительного свиста. Яхо и Шурум стояли под крылом и, запрокинув головы, смотрели на кабину.

– Балдатень, это, хватит самолет курочить, спускайся. Мы в столвку двигаем.

– Спасибо, я не проголодался, поработаю еще.

– Не угадал, старперыч. Ты, это…, идешь с нами. Черта с два мы тебя одного оставим. Давай, это…, спрыгнул быро и маршируй за нами, – с тем постоянством и упорством, с которым Шурум обзывал меня, я сделал вывод, что мое имя его не интересует.

Мне ничего не оставалось делать, как подчиниться. Плелся сзади, на расстоянии пяти шагов, и все думал, почему Яхо не скинет с плеч лямки своего тесного комбинезона, как это сделал Шурум. Шов на брюках глубоко врезался между массивными ягодицами, от чего те напоминали две виноградины, а брючины задрались выше щиколоток на ладонь. Ткань на спине натянулась, будто под ней была доска. Маленький комбинезон превращал могучего Яхо в дауна – переростка. Еще эта панама – колокольчик. Возможно, его не волновало, как выглядит, знал себе цену и не напрягался. Да и перед кем наряжаться?

Завидев самолетчиков, люди спешили перейти на другую сторону улицы и отводили взгляды. Шурум шел вихляющейся походкой со спущенной мотней, с болтающимися лямками, в легких шлепанцах на босую ногу и курил. На плече в рукав футболки завернул пачку сигарет на зэковский манер. Наслаждался своим могуществом и неуязвимостью. Каждого старика, или старуху Шурум встречал наглым вызывающим взглядом. Кричал им: «Эй, пескоструй, в землю пора, харе, небо коптить, это вот. А ты, бабуся, к неврипитологу чеши, смотри, как башка трясется, того и гляди, отвалится. Эй, эй, а вы куда? Никак в столовку? Опять меня объедать, огурцы щавелевые, фабрики по производству дерьма? Совесть надо иметь, это…, чересчур долго, что-то задержались на этом свете! Да, старая, тебе говорю, это, вот. Скоро носом уже будешь асфальт царапать, а все туда же – в столовку. О, мистер коп. Скока, это…, за ночь бандитов споймал? Не слышу! Они ваших больше? Е-е-е, за нас пострадали? Зайдите к Серику в травпункт. Ага, возьмите мазь и втирайте, это вот, пока не кончится». И всю дорогу рта не закрывал, задирал каждого встречного – поперечного. Яхо не обращал внимания на выходки коллеги, плелся рядом, словно глухонемой и только щурился на солнце.

А солнце палило нещадно, казалось, за последние недели прибавило среднюю дневную еще на пару градусов. Небо – ни облачка, воздух густой, марево призрачной рекой колышется над раскаленным асфальтом. Даже неутомимые цикады умолкли.

В тот день, сидя в столовке, я впервые увидел хозяйку квартиры с палисадником под окном. Распахнулась рама, и маленькая фигурка в белой блузке выглянула на улицу. Я перестал есть, впился взглядом в женщину, силясь ее рассмотреть. На первый взгляд, она была моего возраста, темные волосы собраны в пучок на затылке, красивое загорелое лицо (оно сейчас у всех загорелое), длинная шея, узкие плечи.

Доселе спавшее томительное чувство, шевельнулось где-то в груди. Сердце затрепыхалось, кровь прилила к лицу.

– Чего, это…, варежку раззявил? – спросил Шурум. Затем повернулся и посмотрел через витринное окно на улицу по направлению моего взгляда.

– А-а, на мадаму реагируешь? Рефлексы, смотрю, это…, балдатень, у тебя в порядке. – Скривив рот, он вяло засмеялся. – Это…, забудь, она мэрова телыча и немного того, двинутая.

Женщина на несколько минут замерла в окне, щурилась, подставляя лицо солнцу, затем задернула занавески и исчезла. Меня, конечно, смутили слова Шурума, что эта незнакомка оказалась женой самого мэра, но я ни о чем таком и не думал. Мне только хотелось смотреть на нее. Бывает такое, увидишь лицо, вроде не особенно красивое, даже с каким-нибудь изъяном, а от него такая мягкость, доброта, спокойствие идет, что время останавливается, и глаз отвести не можешь.

После обеда мы вернулись в ангар. Стоя на стремянке, затягивал гайку и вспоминал чудный образ, когда неожиданно лестница подо мной задрожала. Я испугался, обеими руками вцепился в ограждения. Ключ выпал из руки и с металлическим дребезгом упал на бетонный пол.

Снизу послышался противный блеющий смешок. Шурум одной рукой держался за стремянку, смотрел на меня и мерзко щерился.

– Не расслабляйся, балдатень, легкая встряска в работе не помешает, это вот.

– Будь добр, – старался я держать голос на спокойной ноте, – подай, пожалуйста, ключ.

– Ключ? Это, конечно, – он наклонился, подобрал лежащий возле ноги накидной ключ на десять, протянул мне. Я перегнулся через перила и вытянул руку навстречу. Когда до ключа оставалась буквально сантиметр, тот вдруг кивнул и выпал из руки Шурума. Я посмотрел на авиатора: идиотская улыбка, невинные глазки.

– Быстрее, балдтень, надо брать, быстрее. У меня, это…, пальцы устали держать.

Он пнул лестницу, развернулся и зашагал в диспетчерскую. Мне пришлось в очередной раз утереться, спуститься и подобрать ключ.

Проковырялся с левым двигателем больше трех часов и не мог понять, в чем неисправность. Подспудно начал подозревать, что у меня не получится ее найти вовсе и исправить. Шурум, который с меня глаз не сводил, только этого и ждал. Казалось, он больше заинтересован в моем унижение, чем в ремонте самолета.

Во время очередной попытке запуска двигателя, он вышел из диспетчерской, встал перед кабиной, вперил в меня наглый взгляд. Мотор фырчал, чихал, выплевывал облака черного дыма и никак не желал заводиться.

– Ну, что, балдатень? Смотрю, фиговый из тебя механик. Давай сползай, это… получи зарплату, – при этих словах он красноречиво стал разминать правый кулак.

– Дайте еще время. Я разберусь, раньше ремонтировал такие, только надо понять, в чем дело.

Шурум вытянул губы в трубочку и закатил глаза, как бы раздумывая, – ладно, балдатень, – проговорил он, спустя несколько секунд, – сколько надо?

– Не знаю. Может, сегодня к вечеру справлюсь. Пока системы протестирую… Максимум два дня. Это не так просто, как кажется.

– Черт с тобой, чучело – мяучело, посмотрим, это вот…, что ты за крендель. И не дай Боже… Ну ты, понял, – при этих словах он звонко впечатал кулак в ладошку. Шурум ушел. Потом появлялся каждые полчаса, спрашивал как дела, злился, что самолет еще не в строю, пинал стремянку, оскорблял меня и уходил в диспетчерскую.

К вечеру чувствовал себя уставшим: ныли ноги, болела спина. Спустился по стремянки, прошел коридором, открыл в диспетчерскую дверь, намереваясь переодеться и идти домой. Шурум лежал грудью на столе, подложив под голову руки, и сонно сопел. Яхо спал в кресле, склонив голову вбок. Из музыкального центра лилась негромкая музыка. Я с минуту простоял у порога, не зная, что делать. Входить без разрешения не решался. Снова открыл дверь и с силой захлопнул, надеясь, разбудить авиаторов грохотом. Без толку. Я откашлялся и негромко позвал:

– Шурум.

Он словно этого ждал. Подскочил со стула, как ужаленный, пулей метнулся ко мне и сходу всадил кулак в солнечное сплетение. Взгляд у него был совсем не сонный. Он притворялся, хотел застать меня врасплох. У него это получилось.

От удара перехватило дыхание, боль спазмом сжала все внутренности. Я переломился в поясе, присел на корточки, ртом стал глотать воздух, как выброшенная на берег рыба.

– Какой к чертям собачьим я тебе Шурум? Ваше величество, это вот, – проорал он, склонившись надо мной, – и никак, по-другому, понял?! Повторяй давай, балдатень, это вот…, Ваше Величество! Не слышу!! – голос звенел прямо у меня над ухом, щекой чувствовал его горячее дыхание. Страх, замешанный на боли, ледяной волной прокатился по телу. А он все орал.

– Не слышу!!!

Я попытался сказать, беззвучно захлопал губами. Мне словно перекрыли кран.

– Не слышу!!! – визжал циркуляркой Шурум.

– Ваше…, – наконец удалось выдавить мне из себя, потом было уже легче, – величество.

– Вот так, и никак, иначе, это вот.

Шурум немного успокоился, голос его стал ровнее и выше. Он выпрямился. Мне было одновременно страшно и стыдно. Но что я мог поделать? Рядом был Яхо. Как не странно, щуплого психа я не боялся, боялся угрюмого здоровяка. Помнился его стальной захват, от которого трещали ребра. Тогда казалось, захоти он, то выдавил бы из меня все дерьмо, словно пасту из тюбика.

Получив свое, Шурум отстал. Я переоделся, вышел из ангара и побрел темными улицам в новую квартиру, куда идти вовсе не хотелось. Стоило представить мрачные стены, обвалившийся потолок, ободранные обои, влажный матрац, как становилось дурно.

А куда мне было еще идти? Через пятнадцать минут разматывал проволоку, продетую между косяком и дырой в двери, служившую вместо замка. Переступил порог, в нос пахнуло сыростью, запустением и обреченностью. Да, бывают и такие запахи. Я закрыл дверь, замотал проволоку, в темноте на ощупь пробрался в комнату. Сел на матрац, обхватил голову руками. День выдался на редкость гадостным.

Неожиданно кресло у противоположной стены скрипнуло, послышался шорох. Я вскинулся и замер, сердце пропустило удар, затем бешено помчалось вскач.

– Я уже подумал, что ты к своему соседу пошел, – послышался знакомый голос. От парализующего страха я минуту не мог произнести ни слова, – на Краснознаменскую, – уточнил ночной голос.

– Т – ты, – заговорил я резко и заикаясь, чего раньше за собой не замечал, – н -н – ни…, – я замолчал справляясь с речевым аппаратом и нервами. Затряс пальцем, будто он мог видеть, – никогда, слышишь, – ужас отпускал и я приходил в чувства, – никогда больше не делай так. Я человек в возрасте…

Потом долго, когда он ушел, вспоминал этот свой порыв и хвалил себя за смелость. И он ведь извинился. Всерьез воспринял мой ультиматум и извинился.

– Прости, Михалыч. Просто мне жалко тебя стало. Ты весь поник, голову повесил… засмотрелся на твою печаль. Ну да ладно, дело прежде всего. Расскажи, как день прошел? Что с самолетом, когда на крыло поднимишь?

– И ты туда же. Замучили вы меня со своим самолетом, – в раздражении пробурчал я, и тут же начал подробный отчет, опуская частности и мои унижения. Хотя Андрей порядком меня напугал, был рад его видеть, вернее слышать. Во мне снова оживала надежда, и несбыточный план, тлеющий в груди тусклым угольком, вновь возгорелся пламенем.

– …сегодня топливную систему проверил, часть проводки протестировал. Там все в порядке. Завтра точно докопаюсь, что с движком, – докладывал я.

Андрей принес четыре пластиковые полулитровые бутылки с водой, несколько банок с консервами, хлеб в вакууме, сушеные бананы. Мы проболтали около двух часов. Напоследок Андрей научил меня приглядываться и вынюхивать.

Ровно в восемь затрещал будильник. Сегодня специально встал пораньше, чтобы успеть на завтрак в столовую. Обычно по утрам я не ем, но вчерашнее событие, заставило изменить заведенный порядок. Надеялся увидеть прекрасную незнакомку и вновь испытать сладостное томление. Специально сделал крюк, чтобы пройти мимо заветного окна. С трепещущим сердцем, бросая робкие взгляды, замедлил шаг перед палисадником. Но ничего кроме темноты за белым кружевом не увидел. С досадой и в то же время с надеждой на следующий раз, зашел в столовую, сел за столик с видом на окно. Обернулся, беглым взглядом окинул шамкающую публику. Ни Яхо, ни Шурума среди посетителей не было.

Без аппетита выпил холодный чай с галетами, поклевал ячневой каши, запил таблетку и с дурным настроением отправился в ангар. Мне пришлось прождать около часа, прежде чем появились горе – авиаторы. Они шли со стороны Халинской улицы. Шли молча. Я заметил, они мало общались между собой. Хотя и держались вместе, чувствовалась между ними какая-то разобщенность.

– Зырь, Яхо, балдатень, уже здесь, – услышал я вместо приветствия. Яхо безынтересно взглянул на меня, словно на кочку, ничего не сказал.

– Здрасте, – тихо проговорил я.

– Ну, а дальше? – повысил голос Шурум. Снедаемый стыдом я промямлил, – Ваше Величество.

– А ты, это…, не совсем тупой – схватываешь на лету. Высшее образование наверно имеешь? – с кривой ухмылочкой Шурум посмотрел на Яхо, мол, видал дрессуру.

Желая быстрее миновать «приветственный протокол» и взяться за работу я кивнул. Шурум открыл калитку, мы прошли на огороженную территорию, затем в ангар. Я молча переодевался в углу у своего шкафчика. Яхо занял место в кресле, ото всех закрылся истрепанным журналом. Я смог прочесть его название: «Автодром 619».

Шурум несколько раз кинул в меня косточками от абрикосов. Сочтя это занятие не особо интересным, врубил музыкальный центр. В рваных динамиках задребезжала все та же дурацкая какофония.

Я натягивал комбез и все гадал, чем занимаются эти два бездельника? Вчера палец о палец не ударили. Проторчали в своей помойке весь день, не считая похода в столовку и тех случаев, когда Шурум выходил потренировать на мне свою добросердечность.

Зазвонил телефон. Шурум разом изменился в лице – идиотская ухмылочка исчезла, ее место заняла беспокойная сосредоточенность. Он быстро выключил музыку, подскочил к аппарату. Яхо неспешно отложил журнал и смотрел на подельника.

– Алло, – сухо, словно ломающаяся солома, проговорил Шурум. Минуту слушал, вращая глазными яблоками, затем отнял трубку от уха, протянул Яхо, – тебя.

Амбал грузно поднялся. Комбинезон так натянулся на его заднице, что ткань затрещала. Он подошел к Шуруму, взял трубку и устало проговорил:

– Слушаю.

Несколько минут он стоял неподвижно, словно статуя, затем сказал:

– Лады, – положил трубку. Все время переговоров Шурум стоял рядом и всматривался в лицо напарника, словно пытался прочесть на нем услышанное.

– Иди, заводи «мульку», летим в Камычи, – пробурчал Яхо.

– А этого, – Шурум кивнул в мою сторону, – здесь, это…, одного оставим?

– Бытовку запри, пусть с самолетом возится.

По лицу Шурума было видно, что с таким решением он не вполне согласен, но перечить не стал. Зло зыркнул на меня:

– Понял, это, чтобы от самолета не отходил, а когда вернемся, чтобы все было готово. Понял, болдатень?

– Да, сэр, – я потупился и в страхе стал усерднее натягивать сандалии, надеясь, что он не заметил моей оплошности. Шурум не заметил, он суетливо забегал по диспетчерской в поисках какой-то «нахлобучки».

После телефонного звонка я понял, кто на самом деле главный у авиаторов. Зачем Шуруму Яхо было понятно сразу, а вот зачем Шурум Яхо прояснилось спустя несколько минут, когда тот, наконец, нашел свою «нахлобучку» – старый потрепанный шлем. Яхо не умел управлять самолетом. За штурвал «мульки» сел Шурум. Яхо загрузился вторым номером с передвижного трапа. Пыхтя, с трудом поднимая ноги, задевая пятками борт, он еле втиснулся в узкую кабину.

Мотор взревел и одновинтовой желтый «Слинг» с зеленой полосой по борту вырулил через распахнутые ворота в ограждении на шоссе. Резво побежал по асфальту, а разогнавшись, плавно оторвался от «взлетной полосы». За всем этим я наблюдал через щель в воротах, запертый в ангаре с ЛАшкой наедине.

Трудно представить, что Шурум оставил дверь в диспетчерскую открытой, но я все же проверил – закрыта. Зато другая, немного дальше по коридору, оказалась не запертой и вела в душевую. Из-под мутного белесого плафона, словно сквозь молоко, светило несколько светодиодов. В помещении два на три метра размещались душевая кабина из нержавейки с большой круглой лейкой под потолком и у стены железная скамья. В углу валялись сырые тряпки, на зеленой пластиковой сетке перед кабиной раскисла бумажная упаковка из-под мыла. «Этой душевой меня соблазнял Шурум?», – промелькнуло в голове. Обойдя все углы, куда мог просунуть нос и не найдя ничего стоящего, я вернулся к самолету.

В тишине, без «помощников» работалось с настроением, гайки сами откручивались и закручивались, ни одна, словно мои пальцы намагничены не выпала из рук. Все было отлично, даже начал, что-то мурлыкать себе под нос, пока не послышался далекий рокот двигателя. Я посмотрел на часы. Два часа тишины и покоя пролетели, как пять минут.

Гул приближался. Я быстро спустился по стремянки, подбежал к воротам и припал глазом к щели. Самолет плавно зашел на посадку, пробежался по асфальтированной дороге и остановился в ста метрах от ангара. Первым на крыло выбрался Шурум, легко спрыгнул на землю, подкатил трап.

С трудом Яхо выкарабкался из тесной кабины. Он держал саквояж из светло – коричневой кожи. Лестница под ним шаталась и трещала.Через минуту они шли к ангару и о чем-то спорили. Они напомнили мне Киплинговских Шер – Хана и Табаки.

К тому моменту, когда открылась дверь я уже крутил гайки. Авиаторы зашли в диспетчерскую, плотно закрыли за собой дверь. Через минуту в колонках зазвучала громобойная музыка.

Я искоса поглядывал сквозь витражное окно и работал ключом. Шурум метался по комнате, играл лицом, яро жестикулировал и непрестанно о чем-то говорил. Яхо воткнулся в свое кресло и изредка мотал головой. В чем молодой хотел переубедить здоровяка, для меня осталось тайной. Через десять минут они успокоились и день потек под копирку предыдущего.

На обед мы шли единым строем. Впереди шествовал Табаки – Шурум и тявкал на прохожих. Для полного сходства не хватало лишь задирания ноги на фонарные столбы.

Окно над палисадником было закрыто и задернуто шторами. Весь обед я взглядывал на него, но чуда не случилось.

К концу рабочего дня вымотанный, перепачканный смазкой, я переоделся, попрощался с Его Величеством, с Яхо и побрел в свою берлогу.

В эту ночь Андрей не пришел. Распираемый гордостью, я изнывал в нетерпении сообщить ему нечто важное, что утаил от авиаторов. Хотя в интересах конспирации не произвел пробного запуска, в исправности двигателя был уверен на все сто. Эту уверенность мне подарила

Что делать завтра я не знал. Без сна ворочался на влажном матрасе, прислушивался к тишине за дверью в надежде услышать шаги по ступеням. В конце, концов, все же вырубился.

Андрей разбудил меня рано утром. Небо едва просветлело, в комнате царил неуютный сумрак. Я с трудом разлепил веки и долго стряхивал сонное оцепенение. Андрей извинился, что вчера прийти не смог, зато теперь весь во внимании. Я рассказал о своих трудовых подвигах и поинтересовался планами на сегодня.

– Михалыч, слушай сюда, – Андрей внимательно посмотрел мне в глаза, что настраивало на чрезвычайность предстоящего разговора. – Ты молодец, однозначно. Золотые руки и все такое. Но теперь нам надо его угнать. Что для этого нужно? Первое, убедиться, что машина работает и заправлена.

Я прервал его и сразу разрешил одну проблему. Датчик показывал: баки под завязку.

– Великолепно, – Андрей потер ладони и продолжил перечисление.

– Чтобы запустить движки, необходим ключ. Хотя, я уверен, ты и так сможешь. Третье, надо выкатить самолет из ангара и открыть ворота на шоссе. Исключая имеющееся, получается, что главная задача открыть ворота и ангар.

– Постой, – воскликнул я, – ты забыл о Шуруме с Яхо? Они целыми днями торчат в ангаре.

– Не дрейфь. Их я беру на себя. Ты главное испытай двигатель, убедись, что через пару – тройку километров не навернется.

Неожиданно Андрей закончил разговор, встал с кресла и ушел. Я открыл рот и смотрел в след удаляющейся фигуре. Понятное дело, что заснуть уже не мог, лежал с открытыми глазами и все думал, приснился он мне или на самом деле приходил?

В столовой за завтраком я зря тешился надеждами. Комната за кружевом занавесок просвечивала темнотой. С половины одиннадцатого до половины двенадцатого прождал авиаторов. Когда появились Шурум был чернее тучи. Он предупредил меня, что впредь, за каждый день простоя ЛАшки, я отвечаю сломанным пальцем. Два увесистых пинка, которыми он выпроводил меня из диспетчерской, не позволили сомневаться в его намерениях. Надо признать, я испугался. С мрачными мыслями трусцой проследовал к самолету, влез на стремянку и изобразил бурную деятельность.

Выполняя установку Андрея, приглядывался к воротам. Я помнил, створы запирались засовом, но на счет замка имелись сомнения. Развеять их сию минуту не представлялось возможным. До ворот было метров тридцать и против света, пробивающегося в щель, ничего не видно.

Я тянул время. Не выяснив с воротами, не спешил запускать двигатель. Отвернул винты крепления кожуха и уже в четвертый раз проверил соединения проводки, после чего открутил воздушный фильтр.

Без четверти час Шурум покинул ангар. Я тайком наблюдал за Яхо застывшим в кресле со своим журналом. Уже несколько минут он не менял позы, и не перелистывал страницы. Как бы невзначай я уронил отвертку. Непринужденно спустился по лестнице, поднял инструмент, еще раз посмотрел на диспетчерскую. Яхо не шевелился.

Уверенным шагом я направился в сторону ворот. Не прямо к ним, а немного левее, наметив целью задний мост от грузовика. Шаг, за шагом приближался к агрегату, искоса вглядываясь в засов.

– Куда? – вдруг послышался в колонках густой с придыханием голос, словно говоривший страдал одышкой. Я вздрогнул, развернулся и пошел обратно. Не глядя на Яхо, махнул рукой на мост и пробормотал первое, что пришло в голову.

– Подумал, оттуда можно свинтить пару гаек.

Особенно не надеялся, что Яхо мне поверит, но это было и неважно, главное, замка на засове не было. Я вернулся к самолету, взобрался по стремянки и принялся устанавливать на место фильтр. Хотел провести испытания до возвращения Шурума, но не успел.

Послышался щелчок магнитного замка, дверь в ангар распахнулась. В светлом квадрате возник тощий силуэт Шурума, который, то сливался, то раздваивался. Я прекратил работу и вгляделся. Шурум подошел к диспетчерской. Тут все и разрешилось: за спиной Шурума стоял Андрей, вдавив ему между лопаток ствол пистолета.

– Сидеть! – рявкнул Андрей, когда они зашли в комнату. Теперь он целился в Яхо. Тот сидел, не меняя позы, лишь слегка приподнял голову.

– Ключи от лашки! – проорал Андрей и оттолкнул Шурума. Я скатился со стремянки, вбежал в диспетчерскую. Шурум медленно, нарочито бесстрашно, вразвалочку прошел к столу, выдвинул ящик, вытащил ключ с брелоком в виде черепа. Держа его на вытянутой руке двумя пальцами, вернулся к Андрею. На его губах играла пренебрежительная ухмылочка. О ее природе я мог догадываться со стопроцентной вероятностью: он и Яхо уверенны, что самолет неисправен, и мы никуда не полетим. Поэтому Шурум так легко расстается с ключом. Ну, еще и потому, что у Андрея в руках пистолет.

Андрей выхватил ключи, протянул мне:

– Михалыч, заводи.

– Щас. Две гайки и все, – затараторил я, взял ключ и побежал к самолету. Жуткое волнение овладело мной, дернул же черт так не вовремя проверять фильтр. Визит Андрея оказался полной неожиданностью не только для авиаторов, но и для меня. Спотыкаясь, разрывая смирительные путы страха, я забрался по стремянке, схватил инструмент и разбитыми параличом руками, принялся заворачивать гайки.

С горем пополам у меня получилось, через пять минут я уже сидел в кабине и трясущимися пальцами вставлял ключ в замок зажигания. Не стал заводить мотор сразу. Помедлил несколько секунд, закрыл глаза, призвал в помощь Господа нашего милостивого, и только тогда замкнул цепь. Двигатели зачихали, лопасти провернулись рывком. Сначала завелся исправный правый, загудел ровно, набирая обороты. Левый перхал, дергался, взбрыкивал, пускал облака черного дыма, но и он, наконец, схватился. Гул моторов затопил все пространство ангара, ветер из-под винтов поднял мусорный вихрь.

Я судорожно перепрыгивал взглядом по приборной панели. От напряжения взмок. Капля пота затекла в глаз и щипала. Я выругался, с остервенением стал тереть его тылом ладони, пытаясь как можно скорее восстановить зрение. Увидел бегущего к воротам Андрея. Он на ходу совал пистолет за пояс. Я с тревожным чувством посмотрел в диспетчерскую, готовый увидеть трупы.

Шурум и Яхо стояли на четвереньках у арки, удерживающей свод ангара. Шурум дергался, как волк, пойманный в капкан. Его рот широко раскрывался, а лицо корежила злобная гримаса. Его проклятия в наш адрес перекрывал шум двигателей. Левая рука Шурума тянулась к полу, он немного привстал, низко опустив левое плечо, свободной рукой красноречиво водил по шее. Лица Яхо я не видел, только его широкую спину. Он появился через несколько секунд. В то же мгновение Шурум резко исчез, словно его утянула на глубину гигантская рыбина. Яхо стоял на коленях с прямой спиной, не кособочась, угрюмый и равнодушный. Смотрел прямо на меня, отчего становилось жутковато. Я поспешил отвернуться.

Яркая ослепляющая полоса света расползалась в стороны, разгоняя полумрак ангара по углам. Андрей распахнул одну, затем вторую створу, выбежал на улицу, замахал мне рукой. Я снял самолет с тормоза, увеличил обороты. Медленно в клубах пыли и мусора машина покатилась навстречу солнцу.

Сердце яростно колотилось, подобно поршням ревущих моторов, от волнения потели ладони. Я перебирал пальцами по штурвалу, облизывал губы, и плечом вытирал стекающий со лба пот. Летные навыки возвращались быстро, словно еще вчера закладывал виражи на «Карибе». В груди разрасталось и клокотало предчувствие полета, предчувствие небывалой свободы. Я вырулил из ангара, плавно повернул влево и покатил по асфальту к распахнутым настежь легким воротам из рабицы, где меня ждал Андрей. Он на ходу забрался в кабину, сел рядом на место второго пилота.

– Михалыч, отпускай, беру управление на себя, – тяжело дыша, проговорил Андрей, и я почувствовал, что уже не у руля, хотя продолжал держаться за штурвал. Я повернулся, посмотрел на него: лицо, словно высечено из камня, сосредоточенное, глаза горят, ни грамма волнения и суеты, движения выверенные. Андрей уверенно поднял самолет, и на высоте в полторы тысячи положил машину в горизонт.

– Ты как, старичок? – бодро спросил Андрей, поворачиваясь на мой пристальный взгляд. Широкая улыбка растянула его обветренные губы.

– Нормально, – ответил я, помолчал и добавил, – я подумал, ты их того…, убил.

– Больно надо, я их наручниками к колонне пристегнул.

– А Шурума где встретил?

– Я с десяти его караулил, у калитки за ржавым ситроеном прятался. Мне повезло, что Шурум вышел с ключами.

– Точно, – закивал я, – Яхо бы не открыл.

Андрей широко улыбался и смотрел на меня веселым мальчишеским взглядом. В его глазах прыгали и резвились чертики. Но было в них и что-то такое темное, глубокое до чего лучше не вглядываться. Я улыбнулся в ответ, сердце немного успокоилось.

– Куда летим? – спустя минуту поинтересовался я.

– На аэродром, – все еще улыбаясь, проговорил Андрей. – Сейчас круг дадим, покажем направление на юг, а сами вернемся на «Восточный». Вчера ночью туда вещички перетащил.

– А мои таблетки? – испугался я.

– В наличие, – хмыкнул Андрей, – твой дежурный чемоданчик в целости и сохранности дожидается хозяина в укромном местечке.

Я выдохнул, про себя подумал, – « Вот, человек! Все продумает, все предусмотрит. А ему это надо? Нужны ему мои таблетки?». Вслух сказал;

– Спасибо.

Я смотрел через стекло кабины на приплюснутые квадраты домов, на блестящие от солнечных батарей крыши, на пустынные линии улиц, на плешины площадей, на зеленые кущи заполонившие кварталы и меня брала печаль. Взяв город в кольцо, разросшийся лес потихоньку его поглощал. Ему некуда торопиться, времени в его распоряжении придостаточно. Зеленая масса выползла на дороги, цепляясь за кирпичи, за водосточные трубы, подоконники, карнизы, с маниакальным упорством карабкалась вверх, к солнцу. Преодолевала метр за метром, чтобы затянуть, а затем разрушить каменного исполина.

– О чем задумался, Михалыч, – услышал бодрый голос Андрея. Он явно находился в приподнятом настроение и было от чего.

– Мертвый город, – сказал я. – Почему они так быстро улетели? Когда оно еще взорвется? Вон, приспичило – изобрели двигатели, прижало – планетолеты. Могли же что-нибудь придумать, а то бросили Землю все ровно, что ненужную вещь, словно ничего и не было, никакой истории, ни освоения, ни покорения, ни борьбы. А как же могилы предков, отчий дом?

– Понимаешь, Михалыч, – после долгой паузы заговорил Андрей, он уже не улыбался, – это как соревнования, как скачки по горящему полю. Первому свежий ветер и просторы, следующим за ним – пыль в рожу и темнота, а последним ко всему этому еще огонь пятки жжет. Ледники растаяли, затопило прибрежные районы, а это не много – немало, около семидесяти процентов населения. Экономика загнулась, жрать нечего. Заводы, фабрики стоят и никаких перспектив. Гребаных толстосумов больше ничто не держит на этой планете, тем более, что и ей скоро трындец, а там, вдали маячит новая земля, куда, в конце концов, все равно придется переселяться. И тут начинается гонка, кто первый, тот займет лучшие территории, раньше остальных начнет их осваивать, строить заводы и фабрики, следовательно, окажется в лидерах. Сможет остальным диктовать свою волю и нагибать. Если бы не потребность в рабочей силе, в армии, бюрократах, фермерах и прочих, они бы всех здесь похоронили. Это не забота о народе, как они втирали нам целыми днями, это холодный, трезвый расчет. Народ для них инструмент. А «паника» и «горячка» – главные слова во всем этом бедламе. Если кто-то вырвался вперед всем остальным непременно надо его догнать, а лучше перегнать.

Лицо Андрея стало суровым. Некоторое время он сидел, перекатывая желваками, потом продолжил.

– Иногда мне кажется хорошо, что мы остались. И если бы не Светлана с Шуриком, я бы не рыпался. Не верю я, что солнце нас изжарит. Как минимум тысячу лет еще есть в запасе.

Андрей мягко посадил самолет на потрескавшуюся, поросшую травой взлетную полосу в северной части аэродрома «Восточный». Пространство между смежными полосами превратилось в луг с высокой травой. Вдали виднелись ржавые остовы заправщиков. Как и везде, здесь царили запустение, растительный рай и неумолкающий стрекот цикад. Андрей подрулил к краю взлетки, остановился у распахнутых железных ворот со звездами, заглушив двигатели.

Мы вылезли из самолета, осмотрелись. Всюду было безлюдно и дико. Из-за бетонного забора, тонущего в траве и кустарнике, выглядывали малоэтажные постройки. Андрей двинулся по заросшей, едва угадывающейся в растительности асфальтированной дорожке в сторону отдельно стоящего одноэтажного зданию из силикатного кирпича.

Внутри было темно, пахло сыростью и краской. Под подошвами поскрипывало битое стекло и мелкие камешки. Мы прошли коридором, свернули направо, оказались в помещении со столом, приставленным к нему стулом, шкафом в углу и облупившимися стендами по стенам. Андрей распахнул шкаф, вытащил мой алюминиевый чемоданчик за тем свою черную сумку на молнии.

С вещами мы вернулись к самолету. Почему-то только сейчас я ощутил себя не то чтобы свободным, а не привязанным. Меня ничто больше не удерживало в анклаве. Как говорится, жребий брошен, мосты сожжены. Я словно стоял на вокзале с чемоданом и ждал поезда. Только чемодан и ничего больше. Как же здорово быть «голожопым нищебродом» – выраженице из арсенала молодого наркомана.

– Адьюас диас, – проговорил Андрей, обводя заросший аэродром долгим взглядом. – Закидываем шмотки и на Балтимор.

– Куда?

– Это аэродром под Воронежем. Я тебе говорил.

– Ты говорил, что вроде бы уже там побывали с Гжегошем.

– Говорил. Но мы не все облазили. Главная наша цель остается Энгельс, в Балтимор заглянем транзитом. Пошарим по штабу, горючки нацедим, и дальше в путь.

Глава 5. Стычка

Мы взяли курс на Воронеж. Я удобно устроился в кресле и наблюдал, как удаляется земля, как все на ней мельчает. Вдруг меня прострелило от макушки до копчика, я воскликнул:

– Андрей, у них же есть второй самолет, они кинутся в погоню!

Андрей спокойно улыбнулся:

– Не менжуйся, старичок, все в ажуре. Пока ты выруливал из ангара, я ножичком покромсал баллоны на одномоторнике. Взлететь скоро не смогут. Да и наручники еще надо расковырять.

В очередной раз я восхитился предусмотрительностью моего нового…, наверное, еще пока товарища.

– У них телефон есть, – вспомнил я.

– Что за телефон?

– Стационарный, на проводе.

– На проводе, говоришь? – былая веселость испарилась с лица Андрея. – Рабочий?

– Да.

Разговор на этом угас. Внизу проплывали лоскуты полей, ниточки проселочных дорог, в зеленом море тонули крыши домов. Голубое, доброе небо вбирало в себя все неприятности и тревоги. В душе воцарились мир и покой. Чувствовал я себя превосходно, растекся по креслу в дремотной лени, как разогретый пластилин по баночке.

Спустя час мы увидели блестящие сферы ангаров, неподалеку замершие в ряду самолеты, темную полосу воды, подтопившую восточную оконечность аэродрома, и вплотную подступившую к взлетной полосе.

– Держи штурвал, – вдруг сказал Андрей и, убедившись, что я взял управление на себя, прошел в салон. Через минуту он вернулся с бутылкой воды. Предложил мне, я отказался. Напившись он проговорил:

– Давай, Михалыч, туда. Видишь памятник, рядом вытянутое здание? Наверное, штаб. Справа широкая дорога, на нее сядем. Сможешь?

Я пожал плечами. Раньше конечно бы смог, но столько лет без практики…

– Ты, прав, лучше я. – Он поставил бутылку в подстаканник, взялся за рукоятки. Летели уже над аэродрома, когда правый двигатель вдруг зафыркал, словно подавился костью, закашлялся и заглох. Андрей быстро посмотрел на меня.

– У меня не было времени испытать его, – оправдывался я. – Шурум – гад, постоянно висел над душой.

Андрей, казалось, меня не слушал, сосредоточился и тянул машину на одном моторе. Я заткнулся и энергично шевелил мозгами, предполагая возможные поломки.

Андрей посадил самолет жестче, чем на «Восточном» и не на дорогу, примыкающую к штабу, а на поросшую взлетную полосу. Остановились у огромного ангара.

– Давай, Михалыч, здесь разбирайся, а я в штаб, пороюсь в бумагах. Сам на крыло залезешь?

– Конечно, – с готовностью ответил я. – Послушай, Андрей, я пока не знаю, что случилось, но неисправность, что была раньше, я устранил. Честно тебе говорю. У меня не было возможности проверить и обкатать двигатель. Эти чешские моторы капризные, а у меня ни схемы, ни характеристик…

– Не парься, старичок, я знаю, что ты лучший механик во всей округе. Все нормуль. У тебя руки заточены под это дело.

– Правда? – я взглянул на свои руки.

– А то, – больше не сказав ни слова, Андрей развернулся и пошел по направлению военного городка. «Другой бы отматерил, слюной забрызгал, а может и треснул даже, – подумал я, – а он «…не парься, старичок…»». С готовностью оправдать надежды я посмотрел на лашку, растопырил и пошевелил пальцами, как ковбои перед выстрелом. Угрожающе двинулся на самолет, но не сделав и пары шагов, вспомнил, что у меня нет инструмента: «Черт тебя дери, старичок», выругался я и обернулся.

Андрей шел по полю, утопая в траве, лишь плечи и голова плыли над покачивающимся зеленым морем. Я открыл рот, чтобы ему крикнуть, что нечем чинить, но передумал. Вкралась надежда, что в самолете, возможно, имеется шанцевый инструмент. И я – таки не ошибся. Свернутый в гибкой упаковке из кожзаменителя он аккуратно лежал под моим сидением. Выбор не ахти какой, но набор торцевых ключей и пара отверток имелись.

Чтобы открутить боковой щиток на двигателе и добраться до его внутренностей, необходима стремянка высотой в полтора – два метра. Конечно, можно и с крыла поизвращаться, но это не дело. Я осмотрелся и не найдя ничего подходящего, заглянул в ангар. Он оказался пустым, как консервный склад после налета мародеров. Припаркованный у боковой стены бортовой ЗИЛ оказался как нельзя кстати. Напрягая мышцы и воображая себя Голиафом, я отворил тяжелые ворота. Затем запустил уцелевший двигатель и без труда закатил самолет в ангар. Поставил его так, чтобы неисправный мотор оказался ровнехонько над кузовом машины.

Я работал в застоялом, пыльном полумраке, зажав в зубах фонарик, то и дело, всасывая вытекающие из краешков рта слюни. От дела меня отвлек далекий гул. Тревожные колокольчики задребезжали в голове все разом. Я вытащил изо рта фонарь, выпрямился и прислушался. Звук усиливался.

С нарастающей в груди тревогой я спрыгнул с ЗИЛа и подбежал к воротам. В небе на высоте примерно полутора тысяч метров и на удалении, около пяти летел одномоторный самолет. По раскраске узнал в нем «мульку». Курсом «Слинг» шел прямо на аэродром. «Нас ищут!», от этой догадки стало дурно. Я посмотрел на часы: «Два с половиной часа. Быстро они». Притворил створы, сквозь щель, стал наблюдать за приближающейся машиной.

Слинг пролетел над аэродромом, чуть правее ангара, над рядом серебристых бомбардировщиков и ушел на восток. Я проводил самолет взглядом, перекурил, распахнул створы и вернулся к работе.

Через пять минут прибежал запыхавшийся Андрей.

– Что с лашкой?! – громко спросил он на входе.

– Что-то с бензонасосом. Сейчас откручу – станет ясно. Но это не то, что я раньше ремонтировал, там было с жи…

– Михалыч, как скоро починишь? – на лице Андрея лежала тень беспокойства, на лбу выступила крупная испарина.

– Точно не скажу, полчаса, может, час. А что случилось?

– Видел самолет? Ищут нас. Обманнка не сработал.

Андрей наморщил лоб, помолчал, затем продолжил уже бодрым голосом:

– А ты молодца, ловко придумал с ЗИЛком и самолет спрятал. Они нас не заметили.

– Что-нибудь в штабе нашел? – спросил я, зардевшись.

– Ничего особенного. Пойду, прошвырнусь по автопарку, он здесь рядом, бензин посливаю, – Андрей посмотрел на часы. – Через час вернусь, будем надеяться починишь птаху.

Он ушел, а я продолжил возиться с бензонасосом. Как и предполагал, проблема заключалась в подаче топлива. Я исправил неполадку, запустил двигатель, убедился, что он работает нормально, после чего заглушил, прикрутил кожух на место. Вытер о тряпку масляные руки, посмотрел на часы. Андрей отсутствовал уже около полутора часов. Я занервничал, нехорошее предчувствие змеей шевельнулось в груди: «Если не далеко, какого рожна так долго?».

Еще пять минут постоял у входа в ангар, вглядываясь поверх колышущегося разнотравья в малоэтажные армейские постройки, после чего отправился на поиски Андрея. Солнце стояло в зените и пекло нещадно. Я пересек поле, вышел на потрескавшуюся асфальтированную дорожку, которая вывела меня к бетонному забору с отвалившейся калиткой. За ограждением на обширной площадке из дорожных плит стоял длинный ряд брошенных заправщиков, изъеденных ржавчиной, пыльных, с битыми фарами, с выгоревшей краской. Словно брызги зеленой лужи, из-под спущенных баллонов выбивалась сочная трава. Удручающая атмосфера запустения и времястояния обволакивала, заключала в топкие объятия, словно трясина, через глаза проникала в голову, пускала корни, ввергая в апатию и оцепенение. Казалось, ноги прирастают к асфальту и если простою еще минуту, больше уже не сдвинусь, останусь ржаветь навечно с мертвыми бензовозами. Я вздрогнул и быстрым шагом пошел вдоль длинного ряда железного хлама, заглядывая в промежутки между машинами.