Читать онлайн Когда мы верили в русалок бесплатно

«Эмоциональная, трагичная и бесконечно личная история взросления, падения и исправления ошибок двух сестер. Ведь все мы заслуживаем второй шанс. Шанс на прощение. Шанс на счастье и возможность начать все заново. С чистого листа».

@lesenka1806

«История, которую сестры собирают по кусочкам, чтобы наконец начать жить и любить. Книга наполнена шумом океана и слезами боли, жарким солнцем и темными тайнами, красивыми видами и обретением себя».

@books_holy_anna

«Маленький роман с большой географией, где герои обретают себя и друг друга. Начинаешь читать и испытываешь волнение за судьбы двух сестер как в их настоящем, так и в прошлом … И все равно надеешься на хорошее. И оно наступит, должно наступить! Обязательно к прочтению!».

@bookinessa

«Эта история о прощении, о возможности обрести семью и исправить ошибки прошлого, даже когда кажется, что уже поздно».

@skiter_rita

Посвящается Нилу, сохраняющему стойкость духа при любых невзгодах.

Глава 1

Кит

Моя сестра почти пятнадцать лет считалась умершей, и вдруг я увидела ее в теленовостях.

В тот день я шесть часов кряду работала в отделении неотложной помощи, сортируя раненую молодежь, что пострадала в драке на пляжной вечеринке. Два огнестрельных ранения, в одном случае пуля задела почку; сломанная скула, перелом запястья; множественные лицевые травмы разной степени тяжести.

И это только у девушек.

К тому времени, когда мы со всеми разобрались, я «заштопала» и утешила тех, кому более или менее повезло; неудачливых бедолаг отправили на операционные столы или поместили в палаты. После я удалилась в комнату отдыха, где достала из холодильника напиток «Маунтин дью» – мой любимый источник сахара и кофеина.

По телевизору, что висел на стене, передавали репортаж о каком-то трагическом происшествии. Я с жадностью пила приторную газировку, рассеянно глядя на экран. Ночь. На заднем плане бушует огонь. Бегут, кричат люди. Взлохмаченный телерепортер в старомодной кожаной куртке что-то вещает надлежаще серьезным тоном.

И слева у него за спиной стоит моя сестра.

Джози.

Долгое мгновение она смотрит в камеру. За эту продолжительную секунду я успеваю понять, что зрение меня не обманывает. Те же прямые светлые волосы, только теперь подстриженные до плеч – в стиле «гладкий боб». Те же раскосые темные глаза и резко очерченные скулы. Те же полные губы, как у Анджелины Джоли. Ее красота – сочетание контрастов: темного и светлого, резких и плавных линий – всегда вызывала всеобщий восторг. В ней соединились в строгой пропорции черты наших родителей.

Джози.

Мне кажется, она глядит с экрана прямо на меня.

В следующую секунду она исчезает, а бедствие продолжается. Раскрыв рот, я таращусь на пустое место, где она только что была. Держу перед собой на вытянутой руке «Маунтин дью», словно предлагаю тост.

За тебя, Джози, моя любимая сестренка.

Потом встряхиваюсь. Типичный случай. Такое бывает со всеми, кто потерял близких. Лицо в толпе на оживленной улице; девушка с походкой, как у нее. Обрадовавшись, что она все-таки жива, кидаешься за ней вдогонку…

Девушка оборачивается, и ты раздавлена. Не то лицо. Не те глаза. Не те губы.

Не Джози.

В тот первый год после ее смерти со мной это происходило сотни раз, наверно, еще и потому, что тело так не нашли. Это было невозможно, принимая во внимание обстоятельства ее гибели. Но и выжить она тоже никак бы не могла. Ее постигла не обычная смерть: она не погибла в огне во время автомобильной аварии, не спрыгнула с моста, хотя довольно часто грозилась покончить с собой.

Нет, Джози испарилась в поезде где-то в Европе, который взорвали террористы. Растворилась, исчезла, сгинула.

Для этого и устраивают похороны. Нам отчаянно нужно знать правду. Мы должны собственными глазами увидеть лица тех, кого мы любили, даже если они обезображены. Иначе в их смерть слишком трудно поверить.

Я подношу к губам «Маунтин дью» и отпиваю большой глоток. Мы обе любили эту газировку, и она напоминает мне о том, что мы значили друг для друга. Я пью, убеждая себя, что принимаю желаемое за действительное.

* * *

В предрассветной тишине покидаю больницу. Состояние у меня нервозное: я одновременно изнурена и взвинчена. Если хочу немного поспать перед следующей сменой, нужно выветрить из головы эту тяжелую ночь.

Живу я в маленьком коттедже на окраине не самого благополучного района Санта-Круза. Ненадолго заезжаю домой, где переодеваюсь в гидрокостюм и кормлю кота – худшего кота на свете. Вываливаю ему в миску полбанки влажного корма, пальцами разминаю крупные кусочки. Он мурлыканьем выражает благодарность, и я осторожно тяну его за хвост.

– Постарайся не описать ничего важного, ладно?

Бродяга моргает.

Я кладу в джип серфборд и еду на юг, не сознавая, что направляюсь к нашей бухте. Понимаю это лишь тогда, когда добираюсь до места. Я заезжаю за обочину, вдоль которой тянется расчищенная полоса, паркуюсь и смотрю на море. На рассвете там народу немного – всего несколько человек. В первых числах марта море на севере Калифорнии холодное – градусов двенадцать, но волны ровным строем бегут до самого горизонта. Идеально.

Тропинка берет начало там, где некогда шла дорожка, ведущая к ресторану. Вырубленная в нескольких футах от скалы, где прежде находилась лестница, она зигзагом вьется вниз по крутому склону. Обычно по ней мы всегда спускались в уединенную укромную бухту. Кроме нас, этим спуском никто не пользовался. Сам склон постоянно осыпается: по поверьям местных жителей, он населен призраками. Сейчас спуск в полном моем распоряжении. Впрочем, с этими призраками я хорошо знакома.

На середине склона я останавливаюсь и, обернувшись, смотрю туда, где стояли наш дом, ресторан и знаменитая терраса, с которой открывался самый прекрасный вид на свете. Теперь оба здания лежат в руинах гниющих досок и обломков, рассеянных по холму. Большинство из них за долгие годы смыли штормы. Те, что остались, почернели от времени и морской воды.

В моем воображении эти здания высятся в своей призрачной красе: раскинувшийся «Эдем» с грандиозной террасой и над ним – наш маленький домик. С появлением Дилана мы с Джози стали жить в одной комнате, но ни она, ни я не возражали. Я вижу призраки нас всех из той поры, когда мы были счастливы: безумно влюбленные друг в друга родители; яркая, неутомимо энергичная сестра; Дилан с хвостиком на затылке, затянутым кожаным ремешком. Он все требовал, чтобы мы скорее спустились на берег и разложили там костер, на котором мы обычно жарили маршмэллоу и делали «сморы»[1], а потом пели. Дилан любил петь, у него был хороший голос. Мы всегда думали, что он станет рок-звездой. А он заявлял, что ему нужны только «Эдем», мы и наша бухта.

Себя я тоже представляю: семилетний сорванец на берегу под бело-голубым небом, ветер рвет во все стороны мои распущенные густые волосы.

Миллион лет назад.

Ресторан, которым владела наша семья, назывался «Эдем». Одновременно эксклюзивное и демократичное заведение, куда частенько захаживали кинозвезды-хиппи и наркоторговцы, снабжавшие их дурью. Наши родители тоже принадлежали к тому миру – знаменитости каждый в своей сфере, обладавшие властью на своих собственных условиях. Отец – общительный приветливый шеф-повар с заразительным раскатистым смехом и склонностью к излишествам. Мама – его вторая половинка, пленительная кокетка.

Мы с Джози носились, как собачата. Когда уставали, засыпали на берегу бухты, прямо на голой земле, и никому до нас не было дела. Согласно семейному преданию, мама, ослепительная красавица, однажды отправилась в ресторан на ужин с каким-то мужчиной и там с первого взгляда влюбилась в нашего отца. И вы, если б знали его, в том бы не усомнились. Отец, обаятельный шеф-повар из Италии, человек исполинского телосложения, был колоссальной личностью. В ту пору людей его профессии называли просто поварами. Или рестораторами. Собственно, он и был ресторатором. Мама любила его до самозабвения, гораздо больше, чем нас. Он испытывал к ней пылкое сексуальное влечение, относился как к своей собственности, но любовь ли это? Не знаю.

Зато я знаю, как трудно быть детьми родителей, которые одержимы друг другом.

Как и мама с папой, Джози любила драматические эффекты. От отца ей досталась его харизма, от матери красота, хотя в ней это сочетание проявилось как нечто экстраординарное. Уникальное. Не счесть сколько людей, мужчин и женщин, ее рисовали, фотографировали, писали. Не счесть сколько людей в нее влюблялись. Я всегда думала, что она станет кинозвездой.

А она, подобно нашим родителям, превратила свою жизнь в одну сплошную губительную драму с таким же катастрофическим концом.

Бухта, разумеется, никуда не делась, а вот лестницы больше нет. Я натягиваю гидроботы, свои густые волосы заплетаю в толстую косу. Небо на горизонте розовеет. Огибая камни, я гребу на лайн-ап[2]. Кроме меня здесь всего три человека. После нападения акул, случившегося несколько недель назад, ряды охотников до волн, даже самых мощных, существенно поредели.

А волны здесь огромные. Добрых девять футов высотой, с роскошными глянцевыми завитками – явление куда более редкое, чем многие думают. Я выплываю на позицию и жду своей очереди. Поймав волну, вскакиваю на ноги и еду прямо по гребню. Ради этого мгновения я живу. Ради мгновения, стирающего из сознания все остальное. В голове ни единой мысли. Только я, вода, небо, шум пенящихся бурунов. Шум моего собственного дыхания. Край доски скользит по воде. Лодыжки, даже в гидроботах, сковывает холод. Ледяной холод. Идеальный баланс. Меня пробирает дрожь, волосы хлещут по щеке.

С час, может, больше, я с самозабвением покоряю волны, забыв про все на свете. Небо, море, рассвет. Я растворяюсь. Нет ни меня, ни моего тела, ни времени, ни истории. Только доска под ногами, воздух, вода. Зависание на гребне волны…

И вдруг все меняется.

Волна обрушивается так внезапно, так стремительно, так мощно. Меня швыряет в толщу воды и крутит, как в стиральной машине. Ревущие буруны мотают во все стороны тело, голову и доску, которая болтается слишком близко – того и гляди размозжит череп.

Я обмякаю и, задерживая дыхание, отдаюсь на волю пенящейся воды. Будешь сопротивляться – покалечишься. Погибнешь. Единственный способ выжить – вести себя пассивно. Несколько бесконечных мгновений мир бурлит, вращается, подпрыгивая вверх-вниз.

На этот раз я утону. Доска дергает за лодыжку, тащит меня в сторону. Водоросли оплетают руки, обвивают шею…

Передо мной всплывает лицо Джози. Каким оно было пятнадцать лет назад. Каким я увидела его на экране телевизора накануне вечером.

Она жива.

Не знаю, как ей удалось выжить. Знаю только, что она жива.

Океан выплевывает меня на поверхность, и я втягиваю воздух в изголодавшиеся по кислороду легкие. Обессиленная, я возвращаюсь в бухту, ничком падаю на песок и с минуту отдыхаю. Со всех сторон звучат голоса моего детства. Мой собственный, Джози и Дилана. Вокруг нас носится, мокрый, вонючий и счастливый, нечистопородный черный ретривер – наш пес Уголек. Воздух полнится дымом, выплывающим из ресторана, где жарят и парят. Это дарит умиротворяющее ощущение того, что все возможно. Я слышу тихую музыку, пробивающуюся сквозь давно позабытый смех.

Я сажусь на песке, и звуки прошлого тотчас же умирают. Есть только обломки того, что было когда-то.

* * *

Одно из моих ранних воспоминаний – родители, слившиеся в страстных объятиях. Мне тогда было не больше трех-четырех лет. Где они находились, не скажу, но помню, что мама прижималась к стене, блузка на ней была задрана, и руки отца мяли ее груди. Я видела ее кожу. Они целовались так жадно, что чем-то были похожи на животных. Я зачарованно смотрела на них секунду, две, три, пока мама не издала резкий звук. И тогда я закричала:

– Прекратите!

Эта картина всплывает в памяти часом позже, когда я сижу во дворике своего дома. После душа волосы у меня мокрые. Потягивая горячий ароматный кофе, я просматриваю заголовки на своем айпаде. Бродяга сидит рядом на столе, сверкая желтыми глазами и размахивая черным хвостом. Ему семь лет. Кот он дикий. Я нашла его на заднем крыльце своего дома, когда ему было пять-шесть месяцев. Весь побитый, он умирал с голоду, едва дышал. Теперь он выходит из дому, только если я с ним, и съедает все, что бы я ему ни положила. Я рассеянно глажу его по спинке, а он не сводит глаз с кустарников вдоль забора. Черная шерстка у него длинная и шелковистая. Он скрашивает мое одиночество.

Трагическое происшествие, о котором сообщалось в теленовостях, произошло в Окленде. В ночном клубе случился пожар, унесший жизни нескольких десятков людей: одни были расплющены обрушившимся потолком, кто-то погиб в давке, пытаясь выбраться из горящего здания. Других подробностей нет. Я вывожу на экран разные фотографии с места трагедии, ища репортера, которого видела по телевизору минувшим вечером. Безрезультатно. Меня не покидает ощущение, что на меня мчится грохочущий поезд.

Откидываюсь в кресле, потягиваю кофе. Сквозь листву эвкалиптов пробиваются лучи яркого солнца Санта-Круза, расчерчивая узоры на моих ногах. Кожа у меня незагорелая, потому что я всегда либо в больнице, либо в гидрокостюме.

Это не Джози, убеждает меня голос разума.

Я выдвигаю клавиатуру, собираясь задать поиск по другому критерию… и останавливаю себя. После смерти сестры я месяцами прочесывала Интернет, ища подтверждение тому, что она выжила в катастрофе. И, как это часто бывает, статьи в большинстве своем пестрели домыслами, хоть ликвидаторы аварии и органы правопорядка этого не признают. Взрыв оказался таким мощным, что останки пассажиров поезда невозможно было идентифицировать. Дорогой тебе человек был там, но нигде не объявился. Все указывает на то, что она погибла.

За год не дававшая мне покоя потребность отыскать сестру постепенно ослабла, но у меня перехватывало в горле каждый раз, когда мне чудилось, что я увидела ее в толпе. Спустя два года я окончила ординатуру в городской больнице Сан-Франциско и вернулась в родной Санта-Круз. Устроилась на работу в отделение неотложной помощи и купила себе этот дом неподалеку от пляжа, что давало мне возможность присматривать за мамой и вести обыденное скромное существование. Мне всегда хотелось одного – мира, покоя, предсказуемости. Драмы в детстве мне хватило на всю жизнь.

У меня заурчало в животе.

– Пойдем, малыш, – говорю я Бродяге, – приготовим что-нибудь на завтрак.

Дом у меня маленький, в испанском стиле, в нем всего две комнаты. Стоит в местечке на окраине района, в который по ночам лучше не соваться. Но он мой, и до пляжа от него семь минут ходу. При заселении я заменила старые шкафы и бытовую технику, отремонтировала изумительное плиточное покрытие.

Я подумываю о том, чтобы напечь на завтрак блинов, и вдруг на рабочем столе звонит мой телефон.

– Привет, мама. – Я открываю холодильник. Хмм. Яиц нет. – Что стряслось?

– Кит, – произносит она и на секунду умолкает. Я тут же настораживаюсь. – Ты случайно не видела репортаж о пожаре в ночном клубе в Новой Зеландии?

У меня екает в животе, что-то ухает, опускается до самой земли.

– А что?

– Понимаю, это глупо, но, клянусь, там промелькнула твоя сестра.

Прижимая телефон к уху, я смотрю в окно кухни на колышущиеся кроны эвкалиптов, на цветы, что я старательно высадила вдоль забора. Мой оазис.

Если б это была не мама, а кто-то другой, я не стала бы заморачиваться. Просто сбежала бы, отказываясь открывать эту особую дверь. Но ведь она так старалась. Шаг за шагом снова и снова проходила все ступени реабилитационной программы в группе анонимных алкоголиков. Она здесь, рядом – настоящая и печальная. Ради нее я делаю вдох и говорю:

– Я тоже видела.

– Неужели она жива?

– Мама, скорее всего, это была не она. Давай не будем терять головы, не будем обольщаться, хорошо? – В животе снова урчит. – У тебя есть что-нибудь перекусить? Я до четырех была в больнице, и дома у меня шаром покати.

– Еще бы, – со свойственной ей насмешливостью в голосе отзывается она.

– Ха-ха. Если готова поджарить мне яичницу, я приду и обсужу это с тобой лично.

– В два мне нужно быть на работе, так что поторопись.

– Еще нет одиннадцати.

– Мм-хмм.

– Я без макияжа, – предупреждаю я. Мама всегда обращает на это внимание. Даже теперь.

– Да ради бога, – отвечает она, но я знаю, что ей не все равно.

* * *

До мамы от моего дома вполне можно дойти пешком. Собственно, потому я и приобрела для нее жилье в своем районе, но, чтобы она не волновалась, я еду к ней на машине. Квартиру маме я купила пару лет назад. Она немного обшарпанная, комнаты маленькие, но из окон гостиной открывается широкий обзор на Тихий океан. Шум водной стихии маму успокаивает. Мы с ней обе любим океан всей душой. Эта страсть глубоко укоренилась в нас. Голод, который ничем иным не утолить.

Взбираясь по наружной лестнице к ее квартире на втором этаже, я машинально бросаю взгляд на водную ширь, проверяю, есть ли волны. Сейчас океан спокоен. Серферов не видно, зато берег у кромки едва заметно колышущейся воды усеян ребятишками и их родителями.

Мама, углядев мой автомобиль, выходит встречать меня на террасу, украшенную горшечными растениями. На ней свежие хлопчатобумажные желтые капри и белый топ в полоску такого же солнечного цвета. Волосы – по-прежнему густые и здоровые, белокурые с проседью, как будто мелированные – собраны на голове в высокий пучок, как у молодой мамочки. Эта прическа ей идет, хотя на лице лежит печать жизненных невзгод и поклонения солнцу. Это неважно. Она стройна, длиннонога, с пышной грудью, а поразительные глаза не утратили лучистого блеска. Ей шестьдесят три, но в рассеянном свете своей простенькой террасы на верхнем этаже она выглядит не старше сорока.

– Вид у тебя усталый, – отмечает она, взмахом руки предлагая мне войти.

Всюду в комнатах уверенно цветут и зеленеют разнообразные домашние растения. Мамин конек – орхидеи. Из всех, кого я знаю, только у нее они цветут снова и снова. Дайте ей полсекунды, и она с ходу перечислит множество видов этого семейства, употребляя их латинские названия: Cattleya; ее любимый Phalaenopsis; нежная изящная Laelia.

– Ночь выдалась долгой. – Только я переступаю порог, в нос мне бьет аромат кофе, и я прямой наводкой иду к кофейнику. Наливаю кофе в кружку, что уже стоит под носиком, в ту самую, что мама приберегает для меня, – тяжелую зеленую кружку, с видом Гавайских островов. На столе уже лежат наготове яйца и измельченный перец.

– Садись, – живо говорит мама, надевая фартук. – Омлет устроит?

– Вполне. Спасибо.

– Открой мой ноутбук, – велит она, бросая кусок сливочного масла в тяжелую глубокую чугунную сковороду. – Я сохранила тот ролик.

Я выполняю указание, и вот он, репортаж, что я видела накануне вечером. Сумятица, крики, шум. Телерепортер в кожаной куртке. Лицо у него за плечом, глядящее прямо в камеру – целых три секунды. Одна… две… три. Я смотрю ролик, перематываю назад и снова смотрю, ведя отсчет. Три секунды. Если остановлю ролик на кадре с ее лицом, лишний раз удостоверюсь, что ошибки быть не может.

– Так не бывает, чтобы какой-то другой человек был ее точной копией, до мелочей, – говорит мама, подходя ко мне и глядя на экран через мое плечо. – И имел точно такой шрам.

Я зажмуриваюсь, словно силясь избавиться от этой проблемы. Когда снова открываю глаза, она по-прежнему на экране, застыла во времени. От линии волос через бровь к виску тянется до боли знакомый неровный шрам. Просто чудо, что она не потеряла глаз.

– Не бывает, – соглашаюсь я. – Ты права.

– Ты должна найти ее, Кит.

– Полнейший абсурд, – возражаю я, хотя сама думаю о том же. – Как ты себе это представляешь? В Окленде миллионы людей.

– Ты сумеешь ее отыскать. Ты ее знаешь.

– И ты ее знаешь.

Качая головой, мама выпрямляет спину.

– Я никуда не езжу, как тебе хорошо известно.

– Ты не пьешь пятнадцать лет, – хмурюсь я. – Ты бы справилась.

– Нет, не могу. Придется тебе.

– Я не могу просто так взять и отправиться в Новую Зеландию. У меня работа, в больнице на меня рассчитывают, я не вправе их бросить. – Я убираю с лица волосы. – И как быть с Бродягой? – У меня щемит сердце. На работе-то я договорюсь, ведь я не была в отпуске три года. А вот кот без меня сдохнет от тоски.

– Я поживу у тебя.

Я смотрю на маму.

– Переедешь ко мне или будешь приходить утром и вечером, чтобы его покормить?

– Перееду. – Мама ставит на стол тарелку с восхитительно горячим перченым омлетом. – Иди ешь.

Я встаю.

– Он наверняка будет все время прятаться.

– Ну и что? Зато будет знать, что он не один. А через пару деньков, глядишь, возьмет в привычку спать вместе со мной.

Запах лука и перца еще больше разжигает аппетит, и я набрасываюсь на омлет подобно шестнадцатилетнему мальчишке, а в памяти мелькают картины прошлого. Мы с Джози маленькие, она склоняется надо мной, проверяя, не сплю ли я; ее длинные волосы щекочут мне шею. Я слышу ее заливистый смех, представляю, как она играет с Угольком, швыряет палку, а он ее снова приносит. Сердце начинает ныть, и это не метафора: оно болит по-настоящему. Груз воспоминаний, тоски и гнева настолько тяжел, что я прекращаю жевать и, положив вилку, протяжно вздыхаю.

Мама сидит рядом, молчит. Я вспоминаю, какой у нее был голос, когда она сообщила мне о смерти Джози. Сейчас ее рука легонько дрожит. Видимо, стараясь это скрыть, она якобы как ни в чем не бывало – словно это самое обычное утро и жизнь течет как обычно – подносит ко рту чашку.

– Серфингом занималась?

Я киваю. Мы обе знаем, что именно так я снимаю напряжение. Примиряюсь с собой. С жизнью.

– Да. И это было здорово.

Мама сидит на втором из двух стульев, что стоят у стола. Взгляд ее прикован к океану. На ее серьезных губах играет солнечный блик, и мне вдруг вспоминается, как она смеялась с моим отцом, широко открывая алый рот, как они кружились в танце на террасе «Эдема». Трезвая Сюзанна куда более приятное существо, чем Сюзанна пьяная, но порой я скучаю и по той – по ее неукротимой пылкости, экспансивности.

– Ладно, пойду, – говорю я, может быть, надеясь увидеть хотя бы тень той молодой женщины.

И на мгновение глаза ее загораются. Она берет меня за руку, и в кои-то веки я не отдергиваю ее, а, напротив, сжимаю ладонь матери в приступе великодушия.

– Обещаешь, что будешь жить у меня? – спрашиваю я.

Свободной рукой она чертит «Х» на левой стороне груди и затем вскидывает ее, давая клятву:

– Обещаю.

– Тогда ладно. Улажу все формальности и сразу в путь. – Волна предвкушения и ужаса поднимается в груди, плещется в животе. – Матерь Божья! Вдруг она и вправду жива?

– Тогда я придушу ее собственными руками, – говорит Сюзанна.

Глава 2

Мари

– Куда ты меня везешь? – спрашиваю я, пальцем пытаясь сдвинуть с глаз повязку.

Саймон, мой муж, шлепает меня по руке.

– Не тронь.

– Мы едем уже целую вечность.

– Это приключение.

– Займемся извращенческим сексом, когда прибудем на место?

– Изначально я это не планировал, но раз ты сказала… – Его ладонь опускается на мою руку и ползет к груди. Я смахиваю ее. – А что, отличная идея. Ты – обнаженная, с завязанными глазами, под открытым небом.

– Под открытым небом? В Окленде? М-м, нет.

Я пытаюсь понять, куда мы направляемся. Несколько минут назад мы съехали с автострады, но на слух я по-прежнему не могу определить, в каком мы районе. Можно было бы сориентироваться по преодоленному расстоянию, но это если бы мы жили не в Девонпорте, откуда долго добираться до многих других районов города. Подняв голову, я принюхиваюсь и улавливаю запах хлеба.

– Уф, пекарней пахнет.

– Одна подсказка есть, – хмыкает Саймон.

Какое-то время мы едем в молчании. Потягивая кофе из бумажного стаканчика, я в волнении думаю о своей дочери Саре. За завтраком она закатила истерику, заявила, что не пойдет в школу. Пряча лицо в растрепанных темных волосах, которые словно накидкой укрывали ей плечи и руки, причину она назвать отказывалась, и только твердила, что школу она ненавидит, что там ужасно и она хочет учиться дома, как ее (странная и жеманная) подруга Надин, живущая с нами по соседству. Самый настоящий бунт со стороны семилетней девочки, которая слыла лучшей ученицей в классе.

– Как по-твоему, что с Сарой?

– Наверняка просто с кем-то поссорилась, хотя надо бы заехать в школу, поговорить с учителями.

– Да, пожалуй.

Сара ни в какую не соглашалась идти в школу, хотя старший брат вызвался приглядеть за ней. Лео в девять лет был копией своего отца: те же густые блестящие темные волосы и бездонные глаза, как глубь океана, та же долговязая фигура. Уже сейчас видно, что он будет таким же атлетичным, как его отец: Лео с полугода плавает как рыба. И подобно отцу, он не поддается плохому настроению и не теряет уверенности в себе, в отличие от меня и Сары.

Для себя я даже не мыслю жизнь без забот и тревог, но их оптимистичный настрой мне импонирует.

– К сожалению, она пошла в мать.

– В детстве ты была подвержена приступам уныния?

– Это еще мягко сказано, – смеюсь я. Треплю мужа по руке, даже с завязанными глазами безошибочно определив, где она лежит на сиденье. – И теперь подвержена, как заметили бы некоторые.

– Я их мнения не разделяю. Ты – само совершенство. – Саймон стискивает мою ладонь, и в этот момент мы резко поворачиваем, – вероятно, на подъездную аллею, предполагаю я. Небольшое расстояние автомобиль преодолевает, двигаясь под наклоном вверх, и затем останавливается.

– Повязку можешь снять, – объявляет Саймон.

– Слава богу. – Я срываю с глаз повязку и, тряхнув головой, ладонью приглаживаю волосы по всей длине.

Но открывшийся моему взору вид мне мало о чем говорит. Мы находимся в туннеле, образуемом древовидными папоротниками и лианами. В одном месте дорога усыпана темно-зелеными плодами, нападавшими с ветвей фейхоа.

– Где мы, черт возьми?

Саймон вскидывает одну густую темную бровь; его большой рот кривится в усмешке.

– Готова?

Сердце в груди подпрыгивает.

– Да.

Пару минут он едет вперед по разбитой ухабистой дороге, которая идет вверх, а потом мы неожиданно выкатываем из густых зарослей на широкую круговую подъездную аллею перед красивым домом 1930-х годов, который стоит отдельно на фоне необъятного голубого неба и безбрежного синего моря.

У меня перехватывает дух. Саймон еще не заглушил мотор, а я, с раскрытым ртом, уже выскакиваю из машины.

Сапфировый Дом.

Двухэтажный особняк в стиле ар-деко высится над гаванью и чередой островов, что тянутся вдалеке. Я резко поворачиваюсь, и передо мной, сверкая и переливаясь в лучах яркого утреннего солнца, простирается внизу город. Отсюда мне видны три из семи его вулканов. Я снова обращаю лицо к дому, и у меня сдавливает грудь. Этот особняк завораживает меня с тех самых пор, как я сюда приехала, отчасти из-за трагической истории, что связана с ним, но главным образом потому, что он стоит на этом холме. Элегантный и горделивый. Недоступный, как Вероника Паркер, кинозвезда, построившая для себя этот дом в 1930-х и впоследствии погибшая от рук убийцы.

– А войти можно?

Саймон протягивает ключ.

Я хватаю его и бросаюсь мужу на шею.

– Ты самый замечательный на свете!

Его ладони опускаются на мои ягодицы.

– Знаю. – Саймон берет меня за руку, переплетает свои пальцы с моими. – Пойдем посмотрим?

– Она умерла?

– В прошлом месяце. Ну что, приглашай в дом? – Он останавливается у входной двери. – Ты же теперь здесь хозяйка.

У меня холодеет кровь.

– В каком смысле?

Саймон запрокидывает назад голову, оценивающе глядя на контуры крыши со стороны фасада.

– Я купил его. – Он опускает подбородок. – Для тебя.

Глаза у него насыщенного серого цвета, как штормящий Тихий океан. В эту минуту они лучатся радостью оттого, что ему удалось удивить меня, и откровенной неподдельной любовью ко мне. На ум приходят строки из Шекспира, засевшие в памяти еще со школьных лет, с уроков литературы – только эти занятия я и посещала регулярно в старших классах: «Не верь, что солнце ясно, что звезды – рой огней, что правда лгать не властна, но верь любви моей»[3].

Я приникаю к мужу. Лбом упираюсь ему в грудь, руками обвиваю за пояс.

– Боже, Саймон.

– Эй, ну ты что? – Он гладит меня по волосам. – Ведь все хорошо.

От него пахнет стиральным порошком, нашей постелью и – едва уловимо – осенними листьями. Он мускулист и широкоплеч – твердыня, о которую разбиваются все лиходеи мира.

– Спасибо.

– Тут есть один махонький подвох.

Я отнимаю голову от груди мужа и смотрю ему в лицо.

– Что за подвох?

– Хелен, сестра Вероники, держала двух собак. Она выдвинула одно требование: дом покупается вместе с ее питомцами, и какое-то общество будет осуществлять надзор за условиями их содержания.

– За это я ее обожаю, – смеюсь я. – Что за собаки?

– Точно не знаю. Одна большая, одна маленькая – это все, что сказал агент.

Собаки не проблема. Мы с мужем оба их любим, и наш золотистый ретривер будет только рад тому, что у него появилась компания.

– Ну же… давай войдем. – Саймон слегка подталкивает меня локтем.

Чувствуя, как гулко стучит в груди сердце, я отпираю входную дверь.

Мы ступаем в холл высотой в два этажа, окруженный грациозной галереей. Он весь залит солнечным светом: сегодня ясный день. Комнаты расположены по кругу, в распахнутые двери видны окна и то, что за ними. Стену одной, похожей на длинную гостиную, занимает ряд стеклянных дверей от пола до потолка, из которых открывается изумительная панорама искрящегося волнующегося моря. Вдалеке на воде покачивается парусник.

Интерьер еще больше ошеломляет. Картины, мебель, ковры, убранство – все сплошь антиквариат, главным образом в стиле ар-деко с его ясными отточенными линиями. Среди них затесались несколько изделий мастеров художественного движения «Искусства и ремесла». Изысканный черно-красный лакированный шкаф-кабинет, на котором стоит резная ваза с засушенными стеблями; рядом – круглый стул, на который, я почти уверена, никто никогда не присаживался. Ковер в красно-золотистых тонах с узором из вьющихся растений.

– И что – весь дом такой? – сипло спрашиваю я. – Такой… нетронутый?

– Не знаю. Я внутри не был.

– Ты купил его, даже не осмотрев?

Саймон берет меня за руку.

– Пойдем, осмотрим.

Экскурсия по дому из разряда чудес. Мы как будто перенеслись в 1932 год. Здесь все того периода: мебель, постель, стены, произведения искусства. Три ванные с плиточным покрытием. Одна из них, самая большая, – просто жемчужина. Не удержавшись от восторга, я кружусь в танце посреди комнаты. Пальцами веду по изразцам приглушенных зеленых и синих тонов, которыми облицованы стены, потолок и ниша для ванны.

Дом считался бы редкой находкой, даже если бы он был оформлен просто в классическом ар-деко, но в нем, ко всему прочему, ощущается горделивый дух Океании. Лестницы из полированной древесины каури, перила из австралийского черного дерева. В отделке, творениях краснодеревщиков и плиточников преобладают мотивы папоротников и киви. Мы идем по коридорам, переходим из помещения в помещение, а я кончиками пальцев веду по инкрустированным и резным поверхностям, восхищаясь мастерством человека, создавшего всю эту красоту. Стеклянные двери с рисунком ведут из комнаты в комнату и на широкую террасу с видом на море.

Только три из двадцати двух комнат претерпели ремонт: спальня и гостиная в глубине особняка – ода безликости семидесятых; и часть кухни с плитой и холодильником десятилетней давности. Бытовая техника из нержавейки выбивается из общего интерьера просторного кухонного помещения, рассчитанного на многочисленную прислугу. Кафельное покрытие здесь не столь эффектное, но плита стоит в нише, облицованной изразцами, и я подозреваю, что под губительным слоем краски тоже похоронены изразцы.

Мы с Саймоном идем через буфетную, которой заведовал дворецкий. Она и теперь забита всяческими столовыми приборами и посудой – от рыбных ножей до супниц и фарфора. Я открываю одну из стеклянных дверец и беру одну из белых фарфоровых бутербродных тарелок, украшенных темно-синей окаемкой и исполненным золотом рисунком в виде двухголовых львиц и традиционных цветов по краю.

– Не… невероятно. Не дом, а настоящий музей. – Я осторожно возвращаю тарелку на свое место. – Может, это и должен быть музей. Может, мы будем эгоистами, если станем здесь жить.

– Глупости, дорогая. – Мой муж тянет меня за собой, и мы из узкой кладовой выходим в столовую, а оттуда, через одну из стеклянных дверей, что образуют стену, – на улицу. – Взмахом руки Саймон показывает на горизонт, словно собственноручно написал этот вид. – Представь, что наши дети растут в окружении всего этого великолепия. Что дом наконец-то наполнился жизнью.

Ветер ерошит его волосы, и я, как всегда, проникаюсь его заразительным оптимизмом.

– Ты прав.

– Конечно. – Он треплет меня по плечу и прячет глаза на загорелом лице под солнцезащитные очки. – Пойду взгляну на эллинг, а ты погуляй пока по дому. Пообедаем «У Маргариты», не возражаешь?

– Нисколько. С большим удовольствием, – отвечаю я, спеша возвратиться в дом. Мне не терпится все потрогать и пощупать собственными руками, лишний раз убедиться, что это не сон.

Обходя комнаты, я осторожно касаюсь дверных косяков, стен, предметов искусства и ваз, а сама прислушиваюсь: не раздастся ли где призрачное эхо печальных отголосков. Но в доме царит безмолвие, некая напряженная тишина, словно он затаился в ожидании чего-то. Обследовав почти весь особняк, я наконец молча поднимаюсь по винтовой лестнице в большую спальню, которую оставила напоследок. Она занимает добрую треть второго этажа. Стеклянные двери ведут на балкон во всю длину комнаты. Напротив вздымаются до потолка гладкие лакированные двери стенного шкафа, по краю ненавязчиво инкрустированные орнаментом «шеврон».

С содроганием я смотрю на паркетный пол, застеленный коврами в розово-серых тонах. Именно здесь нашли мертвой первую владелицу дома, скончавшуюся от ножевых ранений в молодом возрасте двадцати восьми лет.

В середине 1920-х Вероника Паркер, роскошная темноволосая красавица из Новой Зеландии, стала знаменитой голливудской актрисой. В 1932 году на Олимпийских играх в Лос-Анджелесе она входила в состав комитета, который занимался организацией приема спортсменов из ее родной страны. Тогда-то она и познакомилась с уроженцем Окленда Джорджем Брауном, принимавшим участие в Олимпийских играх в качестве пловца. У них закрутился головокружительный роман. Вероника уже построила Сапфировый Дом, но Джордж был женат на своей школьной пассии, и та отказывалась дать ему развод.

По общему мнению, эта страсть Веронику и погубила.

Их бурный роман длился шесть лет. 9 апреля 1938 года после приема, что она дала в своем доме на холме, ее нашли мертвой. Были допрошены десятки подозреваемых, но все утверждали, что актрису убил Джордж. Мир его рухнул, и последние три года своей жизни он прожил затворником. Одни говорили, что он умер от горя. Другие – от чувства вины.

Размышляя, я носком постукиваю по полу, но следов преступления не вижу. Разумеется, их выскребли еще восемьдесят лет назад. И все же меня удивляет, что сестра Вероники жила в этом доме все минувшие годы и никогда не спала здесь.

А впрочем… Кто решился бы ночевать в той комнате, где была убита его или ее сестра? Почему Хелен жила здесь одна так долго? Настолько сильно была убита горем, что могла найти покой только в том доме, который построила ее сестра? Или просто считала, что это выгодно?

Да нет. Она могла бы распорядиться домом сотней разных способов. Например, продать или переделать его под свой вкус. А она жила в тех трех непритязательных комнатах, все остальные оставив практически такими, какими они были при жизни сестры.

Все, кроме этой комнаты.

Двигаясь по периметру, я открываю выдвижные ящики. В них пусто. И в шкафах тоже. Только письменный стол в углу содержит кое-какие артефакты. В одном из ящиков лежат пожелтевшая бумага и затвердевший сургуч. В другом я нахожу бутылочку с засохшими чернилами и авторучку.

Мои пальцы обхватывают ее, и в горле вдруг першит от воспоминания о давнишней утрате. Ручка солидная, с инкрустацией из зелено-желтых геометрических узоров. Я снимаю колпачок, обнажая резное серебряное перо.

Время отступает.

Мне десять лет, я пишу перьевой ручкой, отрабатывая каллиграфический почерк. За окнами комнаты, которую я делю вместе с сестрой, бушует шторм. Склонив голову, так что волнистые волосы падают ей на лицо, она старательно выводит «Л» – свою любимую букву. У нее она получается красивее, чем у меня. У нее вообще почерк лучше.

Я роняю авторучку в ящик стола и вытираю о себя ладони.

В этом доме, может, призраки и не водятся, но меня они преследуют.

Глава 3

Кит

Пару дней спустя я уже иду на посадку в широкофюзеляжный самолет новозеландской авиакомпании. Почему-то нервничаю. Вообще-то я редко путешествую, если не считать нескольких поездок в Мексику во время весенних каникул, так что я забронировала место в бизнес-классе, у иллюминатора. Крупных покупок для себя не совершаю, только доски для серфинга и авторучки, и в этот раз решила: «гулять так гулять». В фирме «Airbnb» заказала первоклассный номер с видом на океан в небоскребе, что находится в центре города. Если поездка окажется тщетной, хоть отдохну как человек.

Убаюканная мерным гулом двигателей и невнятным бормотанием пассажиров, я почти сразу задремала. И, конечно, увидела сон. Тот же, что и всегда.

Я сижу на камне в небольшой бухточке, рядом со мной Уголек. Я обнимаю его, он льнет ко мне. Мы смотрим вдаль на бушующий океан, наблюдаем, как огромные волны несутся к берегу и разбиваются об острые скалы. Нас обдает брызгами, но мы не отодвигаемся. Далеко в океане Дилан мчится по волнам на серфборде. Гидрокостюма на нем нет – одни только красно-желтые шорты. В такую погоду, я знаю, серфить опасно, но просто наблюдаю за ним. Волны слишком высокие, однако он седлает одну и скользит по гребню, расставив руки. Дилан доволен, по-настоящему счастлив, и поэтому я не предупреждаю его, что волна вот-вот обрушится.

А потом она швыряет его, и он исчезает в океане. Уголек заходится лаем, но Дилан так и не выныривает. Волны стихают, а на поверхности воды ничего – только серебристая гладь океана до самого горизонта.

Я вздрагиваю и просыпаюсь, во рту пересохло. Я поднимаю шторку иллюминатора, смотрю на бесконечную тьму океана. Светит полная луна, от нее далеко-далеко внизу – лунная дорожка. Блеск звезд немного смягчает непроглядный мрак черного неба.

В груди у меня что-то пульсирует, словно некая пробоина, но, если посидеть смирно, думая о чем-то вне себя самой, обычно это проходит.

Как мне удалось пережить те утраты, которыми была отмечена моя юность? Я самостоятельно овладела навыками психологической фрагментации, хотя мама советовала мне обратиться к психотерапевту. Я неплохо себя чувствую, почти все время. Но сейчас недавний сон ясно стоит перед глазами, навевая разные воспоминания. Вот мы с Джози рано-рано утром проникли в ресторан, чтобы насыпать в сахарницы соль – это же так смешно, – а папа разозлился и отшлепал нас обеих. Вот мы обе танцуем на террасе нашего ресторана в старых маминых ночнушках. Играем в русалок на пляже или в фей на отвесных утесах. Позже мы все трое – Джози, Дилан и я – плещемся, словно рыбки, купаемся в бухте, разжигаем костер или осваиваем искусство каллиграфии, выводя буквы авторучками, что мама привезла из какой-то поездки, которую она совершила вместе с отцом в один из счастливых периодов их жизни. Увлечение каллиграфическим письмом подкреплялось страстью Дилана ко всему китайскому. Как многие мальчишки тех лет, он просто боготворил Квай Чан Кейна из телесериала «Кунг-фу».

Я обожала их обоих, но в первую очередь сестру. Я боготворила даже воздух, которым она дышала. Готова была исполнить все, что она прикажет, – гнаться за бандитами, строить лестницу до луны. А она приносила мне морских ежей, из кладовой таскала для меня печенье «Поп-Тартс» и по ночам не выпускала меня из своих объятий.

Первым серфингом увлекся Дилан. Он и научил нас покорять волны, когда мне было семь лет, а Джози девять. Серфинг наполнял нас осознанием собственной силы, приносил облегчение, позволяя отрешиться от неблагополучной жизни нашей семьи и исследовать море. Серфинг роднил нас с самим Диланом.

Джози. Я вспоминаю ее в ту пору, когда она еще не изменилась, не замкнулась в себе, став распущенной наркоманкой. И меня захлестывает неизбывная тоска, я ее физически ощущаю. Все мое существо, каждая молекула скорбит, скучает по моей сестре.

В тринадцать-четырнадцать лет в ней произошла резкая перемена. Она постоянно ругалась с отцом, восставала против малейших правил. Даже Дилан не мог на нее повлиять, а он пытался. С нами он держался как взрослый, как дядя или отец, но все же он сам был подростком. Джози начала тусоваться с более взрослыми ребятами, пропадала с ними на побережье где-то севернее нашего пляжа. Они называли ее Сексуальной Малышкой или Сексуальной Серфисточкой. К тому времени она еще больше похорошела. Миниатюрная девушка с кофейным загаром и длинными светлыми волосами, прореженными выгоревшими на солнце прядями.

Джози, Джози, Джози.

Наконец я снова погружаюсь в дрему, проваливаюсь в глубокий сон, и пробуждаюсь только тогда, когда на мои веки падает луч солнца.

Внизу лежит Новая Зеландия – изогнутые участки суши синего цвета среди огромного океана. Вокруг большого острова – множество маленьких, и я с изумлением отмечаю, что из поднебесья моему взору открываются и Тихий океан, и Тасманово море. Тасманово море синее.

Самолет выполняет разворот и начинает снижаться, теперь я вижу бухты и скалы вдоль побережья. У меня громче бьется сердце. Найду ли я Джози, или эта поездка изначально бессмысленна?

Я прижимаюсь лбом к иллюминатору, не хочу отводить глаз от раскинувшейся внизу красоты. На волнах блестит солнце, и я вспоминаю, как мы с сестрой думали, что в океане полно драгоценных камней, они танцуют на гребне каждой волны.

В нашем далеком детстве однажды утром мама шепотом разбудила нас, заглянув в палатку, в которой мы спали – мы с Джози в обнимку с Угольком.

– Девочки, – напевно произнесла мама, обхватив меня за лодыжку, – просыпайтесь! Посмотрите, что я нашла!

Стоял густой туман, схлынувшая в океан вода обнажила идеально ровное песчаное дно. Мама повела нас по тропинке к маленькой пещере, в которую можно было попасть только во время отлива.

– Смотрите! – воскликнула она, рукой указывая на что-то.

В пещере находилось нечто похожее на сундучок. Джози наклонилась, чтобы получше разглядеть его впотьмах.

– Что это?

– Наверное, клад, – ответила Сюзанна. – Иди посмотри.

Джози выпрямилась, сложила руки на груди.

– Не полезу.

– А я полезу. – Хотя Джози была на два года старше меня – ей было семь лет, а мне пять, – я всегда была смелее. Снедаемая любопытством, не страшась всяких ползучих тварей, я храбро шагнула в пещеру. Пригибаясь, чтобы не удариться головой, я даже в темноте разглядела, что из шкатулки вываливаются блестящие вещицы – прямо как на рисунках с изображением награбленных трофеев.

– Сокровища! – воскликнула я и потащила сундучок из пещеры.

Сюзанна опустилась на колени.

– В самом деле. Думаешь, пираты спрятали?

– Или русалки, – кивнула я, погружая руки в жемчуга, кольца с драгоценными камнями, браслеты, потемневшие монеты.

Мама распутала колье из сапфиров и повесила мне на шею.

– Может, и русалки, – согласилась она. – А теперь их драгоценности украшают тебя.

Я надела ей на руку браслеты. Джози нанизала кольца на пальцы ее ног. Увешанные найденными сокровищами, мы сели на берегу и стали пить горячий шоколад. Две русалочки и мама-русалка.

Подошедшая стюардесса заставила меня очнуться от грез.

– Мисс, мы заходим на посадку.

– Спасибо.

Я моргаю, пытаясь вернуться в настоящее, в котором та же самая мама ждет известий о том, что мне удалось узнать об ее утраченной дочери. Уже в миллионный раз я пытаюсь понять, как совместить хорошее и плохое в Сюзанне, но это невозможно. Самая ужасная мать на свете. И самая лучшая.

Внизу уже виден город. Раскинувшийся на обширной гористой территории, он весь утыкан крышами домов и улицами. Я вдруг чувствую себя полной идиоткой: эта поездка – совершенно дурацкая затея. Как я собираюсь найти человека в таком большом городе? Даже если это действительно моя сестра?

Полнейший абсурд.

Да нет, почему же? В репортаже определенно была она, моя сестра Джози, это точно. И если она там, в городе, что простирается внизу, я ее непременно найду.

* * *

Добравшись до центра Окленда, я чувствую, что из-за смены часовых поясов просто валюсь с ног, словно меня околдовали. Смутно помню, как втащила чемодан в вестибюль многоэтажного апарт-отеля; в убранстве интерьера я отметила некоторые намеки на «прошлое» в стиле ар-деко, которого у этого дома никогда не было. Мой чемодан с тихим шумом катит по мраморному полу, и молодая женщина-маори в форменной одежде приветствует меня, вручает мне ключ, указывает направление к лифту. Мимо проходят две элегантно одетые девушки-азиатки, идеальные до невозможности, рядом с ними я – великанша под 180 сантиметров с кудрявыми волосами, ужасно растрепанными после долгой дороги. Макияж, что я наложила в Калифорнии, давно исчез. Жаль, что я не в белом халате, который показал бы окружающим, что я врач, а к медикам отношение другое.

Кошмар.

Лифт открывается, из кабинки выходят мужчина и женщина средних лет, у обоих в руках фотоаппараты; мужчина приятной наружности придерживает для меня дверь. Я киваю ему.

– De nada[4], – чарующе произносит он. Я слабо улыбаюсь, лифт закрывается, и я прислоняюсь головой к стене кабинки, не сразу сообразив, что надо нажать кнопку этажа.

Восемнадцатый.

Я поднимаюсь одна, выхожу на своем этаже, отыскиваю свой номер, открываю дверь. Сначала немного поражена. Номер просторный, красивый. Справа кухня, слева ванная, есть гостиная с диваном и столиком, спальня с балконом, откуда открывается вид на другие здания и бухту.

Но даже все это я фактически не воспринимаю. Телефон мой почти совсем разрядился, надо бы где-то найти зарядку, но я просто сбрасываю одежду, задвигаю шторы и падаю в постель.

* * *

Пробудившись от крепкого сна, я не сразу понимаю, где нахожусь. Лежу, свернувшись калачиком под одеялом, замерзла, а постель не моя.

Постепенно начинаю вспоминать. Новая Зеландия. Сестра. Мама и несчастный Бродяга. Беру телефон, вспоминаю, что он разрядился, а зарядки нет, и я даже не знаю, который час. Не вылезая из постели, дотягиваюсь до занавески, отдергиваю ее.

За окном – словно сверкающая ткань из драгоценных камней – бухта. Ее освещает, должно быть, предвечернее солнце в своем мягком великолепии, по воде скользит парусное судно. В другом направлении быстро и плавно движется паром, вдали длинный мост. Со всех сторон многоэтажные офисные здания. В окнах я вижу людей: они куда-то спешат по коридорам, собираются в конференц-зале, стоят вокруг стола, беседуют. Почему-то эти сцены действуют на меня успокаивающе, я долго лежу в той же позе, наблюдая за незнакомыми людьми.

В животе урчит от голода, придется вставать. Потягиваюсь, разминая занемевшие в полете мышцы, плетусь в кухню. Там стоит ваза с фруктами, есть еще поршневой заварной чайник и пакетик кофе. В холодильнике, просто громадном для такой маленькой кухни, молоко, и на столике пакетики с сахаром. Есть и электрочайник, ярко-красный. Наливаю воды, ставлю кипятиться, сама иду в душ. Душевая великолепна, вся из стекла, на полочке душистые пузырьки с шампунем и мылом. Вода лучше всего возвращает меня к жизни. После душа я готова ко всему, что мне предстоит сделать. Заварочный чайник по конструкции немного сложнее, чем нужно, но кофе получился божественный. Я полностью отдергиваю занавески и, наслаждаясь видом на залив, поедаю два банана, два яблока, пью кофе. Этого мне должно хватить на время, а потом где-нибудь сяду поем.

Сейчас самое главное – найти зарядное устройство для телефона. Перед отъездом я пыталась его купить, но времени было мало, а в магазине оказались зарядки только для европейских, британских и японских розеток. На стойке администратора стоит стройный молодой человек. Я спрашиваю его, где купить зарядное устройство, и он показывает на один из выходов, что ведет на главную улицу.

Выхожу, и меня сразу поглощает жара. Ощущение такое, словно я запечатана в толстом влажном конверте. С минуту просто стою на месте и вдруг остро сознаю, что я одна в чужом городе с многомиллионным населением за многие тысячи миль от дома и своих знакомых. Меня охватывает паника, ведь у меня нет телефона с GPS, как же я буду ориентироваться? В голове сразу возникают всякие ужасы: меня сбивает машина, потому что, переходя улицу, я посмотрела не в ту сторону; забредаю в опасный район; случайно оказываюсь в эпицентре какой-нибудь драки.

Так не бывает, чтобы каждое событие оборачивалось катастрофой, убеждаю себя. Но вообще-то, строго говоря, бывает.

Нет, не позволю этой мысли повелевать собой. Когда-то я, не раздумывая, уехала в университет за много миль от дома, а ведь тогда телефонов с навигаторами не было. Я бросаю взгляд вокруг, смотрю, где нахожусь, отмечаю основные ориентиры: большая площадь с лестницей заполнена нарядно одетыми молодыми азиатами и потными туристами из Европы. До меня доносятся китайская и корейская речь, обрывки фраз на немецком языке, а также на английском с разными акцентами.

Такое попурри успокаивает нервы, напоминает о Сан-Франциско, где я прожила почти десять лет – учеба в институте, затем ординатура. Окленд во многом похож на Сан-Франциско – такой же сверкающий, окружен водой, многолюдный и дорогой, чрезвычайно привлекательный.

Я оборачиваюсь, обращая внимание на то, что здание отеля, в котором я остановилась, это, по крайней мере, частично, многоквартирный жилой дом, и от других оно отличается элементами стиля ар-деко. Его будет видно издалека. Но я все же запоминаю адрес и название улицы, по которой иду.

Дежурный в отеле направил меня в торговый комплекс. Я прохожу мимо множества магазинчиков на подземном этаже и неожиданно оказываюсь на оживленной главной улице. Квин-стрит. Здесь тротуар укрыт навесами магазинов, под которыми толпится народ, и я рада, что могу спрятаться от солнцепека.

Магазин электроники – точно такой же, как любой другой: гаджеты, коробки, провода. За прилавками – молодые ребята и одна девушка. Она подходит ко мне.

– Добрый день, мадам. – От такого обращения я сразу чувствую себя старушкой. – Вам помочь?

Акцент у нее совсем не австралийский, как можно было бы ожидать; манера произношения более отрывистая и ритмичная.

– Да. – Я вытаскиваю телефон. – Мне нужна зарядка.

– Вы из Америки, да?

– Да, но вроде бы это не имеет значения. Здешняя зарядка должна подойти к американскому телефону.

– Не беспокойтесь, – улыбается девушка. У нее круглое белое лицо. – Я просто отметила. Мне бы так хотелось побывать в Америке. – Она манит меня пальцем. – Пойдемте.

– А где именно в Америке? – спрашиваю я, просто из вежливости.

– В Нью-Йорке, – отвечает она. – Вы там бывали?

– Один раз, участвовала в конференции. – Та поездка почти не отложилась в памяти. – Правда, мне запомнилось только, что я ходила смотреть картину, которую всегда любила.

– Так. – Девушка снимает с полки коробку, берет у меня телефон, проверяет. – Да, это подходит. Что-нибудь еще?

– Да нет. – Но потом, взглянув на провода, понимаю, что мне нужен провод для лэптопа. Называю ей фирму и модель. Затем мы идем к кассе, я протягиваю ей кредитку.

– А что за картина? – спрашивает она.

– Что?

Девушка возвращает мне кредитку.

– На какую картину вы ходили смотреть в Нью-Йорке?

Я улыбаюсь, качая головой. Мне не хочется признаваться, что это картина одного из прерафаэлитов, на которой изображена русалка.

– Кисти Уотерхауса[5]. Знаете его работы?

– К сожалению, нет. – Она вручает мне пакет с покупками. – Желаю вам хорошо провести здесь время.

Разговор с продавщицей, точнее, воспоминания о той картине, навевают мысли о сестре, хотя, конечно, я только о ней и думаю с тех пор, как увидела ее в выпуске новостей.

– Вообще-то, я приехала по невеселым делам. Вы случаем не знаете, где тот ночной клуб, в котором случился пожар? Там в то время находилась одна моя знакомая.

– Ой! – Девушка закрывает ладонью рот. – Мне очень жаль. Это недалеко. Если идти прямо в сторону набережной, увидите слева, перед выходом на главную улицу. – У нее покраснели щеки. – Мимо не пройдете. Там мемориал.

Я киваю в ответ. Можно начать и оттуда.

* * *

Девушка оказалась права. Сгоревший клуб трудно не заметить. Угловое здание. С трех сторон полицейское ограждение. На стенах до самой крыши – зловещие черные пятна копоти.

На мгновение я останавливаюсь, беру себя в руки, затем сворачиваю за угол. Передо мной мемориал: гора мягких игрушек, свечи, цветы, некоторые свежие, другие уже завяли. В воздухе витает запах, который у меня ассоциируется с ожогами, сгоревшей одеждой, палеными волосами, волдырями на коже. Жуть.

Перед поездкой я почитала кое-что об этом пожаре – ничего особенного. Это был не теракт, в Новой Зеландии нет такой проблемы, хотя в это трудно поверить, просто трагический несчастный случай. Переполненный клуб, заблокированный выход, неисправная система пожаротушения. Стечение чудовищных обстоятельств. В США об этом сообщили в новостях только из-за трагических последствий.

Катастрофы всегда производят более тяжелое впечатление, если пострадало много молодых людей, а в том клубе собралась молодежь. Я медленно иду вдоль фотографий, приклеенных, привязанных, пришпиленных к ограждению, за которое запрещено заходить. В основном азиаты и азиатки, ни одного человека старше тридцати, глаза сияют, у них все впереди, в прошлом – ничего ужасного. Теперь они застыли здесь навеки.

Я с болью думаю о погибших. Каково сейчас их родителям, потерявшим любимых чад?! Каково друзьям, братьям и сестрам, продавцам магазинов, которые смеялись их шуткам?! Эта мысль всегда посещает меня в отделении неотложной помощи, когда доставляют жертв особенно чудовищных происшествий – нелепых автокатастроф, случаев домашнего насилия, драк и перестрелок в барах. Искореженные жизни. Оборванные. И уже ничего нельзя исправить.

С некоторых пор мне все труднее с этим мириться. Конечно, я всегда ненавидела терять пациентов, но мне нравилось их спасать, быть рядом с ними в тот момент, когда они испытывали эмоциональный шок и ужас, и делать все, чтобы отвратить от них смерть. Как, например, в случае с одной девушкой, которую доставили в больницу с пулей в животе в тот вечер, когда я увидела по телевизору Джози. Девушку принес ее парень. Его руки были в крови, потому что он все время зажимал рану. Это ее и спасло.

Но в последнее время мне все чаще вспоминаются погибшие. Мать, врезавшаяся на машине в дерево; парень, которого искусала собака; красивый мальчуган, выстреливший в себя из маминого пистолета.

Я пытаюсь отрешиться от их лиц и сосредоточиться на фотографиях, что вижу перед собой. Внимательно всматриваюсь в каждый снимок. Вот девушка с лиловыми прядями волос, у нее один передний зуб – кривой. Вот дива с алыми губами и всепонимающим взглядом. Вот смеющийся мальчик рядом с собакой.

Многим ли из родственников погибших посчастливится опознать останки близких? В данном случае это будет непросто: большое количество жертв, уйма обгоревших тел.

Вагон поезда, на который пришелся основной взрыв, якобы уничтоживший Джози, разорвало на кусочки. Он весь расплавился, частично испарился, как и находившиеся в нем люди. Обнаружили рюкзак моей сестры и останки одного из ее спутников – парня, о котором она упоминала раза два в электронных сообщениях, что отправляла нам из каких-то интернет-кафе. И мы знали, что Джози путешествовала с той компанией.

О ее гибели я узнала по телефону, когда шла домой, чтобы немного поспать после изнурительной смены в акушерском отделении центральной больницы Сан-Франциско, где я провела 36 часов. Жила я на съемной квартире с четырьмя другими девушками, которые, как и я, оканчивали ординатуру. Тесноты мы не замечали, поскольку дома почти не бывали. Квартира была та еще дыра, но на это мы тоже не обращали внимания. Еду покупали навынос, на экологию нам было плевать, кофеином заправлялись в кафе, что находилось на первом этаже здания. Я плелась в горку, мечтая, что сейчас залезу под горячий душ и буду долго там отмокать, помою голову, потом посплю несколько часов в пустой квартире, поскольку все мои соседки остались в больнице.

Зазвонил телефон, я ответила и услышала в трубке причитания мамы. На моей памяти голосила она так только один раз, после землетрясения, и с тех пор тот ее вой застыл у меня в костях.

– Мама. Что стряслось?

И она сказала. Джози больше нет, погибла при взрыве бомбы, разметавшем поезд во Франции несколько дней назад.

Последовавшие недели прошли как в тумане. Я продолжала работать, а все остальное время не отнимала от уха телефон, разговаривая с мамой, с похоронным бюро, с представителями органов власти. Нередко принимала звонки в перерывах между приемом пациентов, укрывшись от посторонних в подсобном помещении. Плакать я не могла: была слишком утомлена и эмоционально раздавлена. Слезы полились позже.

Здесь, на улице Окленда, рядом со мной стоит и плачет молодая женщина. Я иду прочь, чтобы не мешать ей. От всего сердца желаю, чтобы ей стало легче, но по своему опыту знаю, что этот путь можно пройти только шаг за шагом, и шаги эти будут тяжелы.

И вдруг меня охватывает безудержный неукротимый гнев, аж руки трясутся. Я вынуждена остановиться и сделать глубокий вдох, глядя на верхние этажи здания, где находился сгоревший ночной клуб.

– Черт возьми, Джози! – говорю я вслух. – Как же тебе не стыдно? Как ты могла?!

Такого трудно было ожидать даже от моей эгоистичной непутевой сестры-серфистки.

Вот ведь совпало, что я в Окленде, в стране вулканов. Все мое существо внутри бурлит, словно кипящая магма, которую остудить невозможно.

Я не знаю, что сделаю, когда найду ее. Залеплю ей пощечину? Плюну в лицо? Обниму?

Не знаю.

Глава 4

Мари

Мы с Саймоном договорились, что встретимся с учительницей Сары перед уроками. В школу мы добираемся каждый на своем автомобиле, потому что потом нам предстоит разъехаться в разные стороны: я отправлюсь в Сапфировый Дом, чтобы сделать там кое-какие записи относительно обустройства; Саймон – в свою империю спортзалов.

Настроение у меня великолепное: на рассвете мы с моим атлетичным энергичным мужем занимались сексом. Плотские утехи меня так здорово взбодрили, что я сподвиглась на завтрак испечь черничные маффины, которые даже Сара поела с аппетитом, хотя последние дни она лишь клевала, как птичка. Я поглядываю на дочь в зеркало заднего обзора, а она смотрит в окно. Лицо у нее в веснушках, темные волосы сейчас зачесаны назад. Внешне она ни капельки на меня не похожа, и это немного странно. Казалось бы, твой собственный ребенок должен иметь хоть какое-то сходство с тобой. Но нет, в ней соединились черты моего отца и моей сестры.

Возможно, в наказание за мои грехи, хотя я стараюсь не думать об этом. Стараюсь примириться с тем, что изменить нельзя.

Одно я знаю точно: Сара будет сильно переживать, когда заметит, что остальные девочки перестали расти, а она – нет. Руки и ноги у моей дочери уже сейчас больше, чем у ее сверстниц, и тело сбитое, хотя она вовсе не упитанная. Но Сара будет считать себя толстушкой, если мы не станем разубеждать ее, опровергая ерунду, что она будет слышать изо дня в день.

– Сегодня у тебя плавательный клуб, да, милая?

– Да. – У нее отчетливый новозеландский акцент. – Вчера я Мару опередила.

Мара – ее вечная соперница.

– Потрясающе. Ты гораздо сильнее, чем она.

Пожимая плечами, Сара встречает мой взгляд в зеркале.

– Вообще-то, тебе не обязательно заходить в школу.

– Не обязательно, – мягко соглашаюсь я. – Но в последнее время ты несчастна, и мы с папой хотим убедиться, что все хорошо.

– Учителя ничего не знают, – констатирует она, вовсе не презрительным тоном.

Вокруг много машин, и несколько минут я внимательно смотрю на дорогу, но у следующего светофора спрашиваю:

– Чего они не знают?

Ее широкий рот сжимается, выражая смирение. В ответ она просто качает головой.

– Сара, нам будет гораздо легче тебе помочь, если ты объяснишь, что происходит.

Она молчит. Я въезжаю на школьную автостоянку. «Инфинити» Саймона еще нет. Я глушу мотор, отстегиваю ремень безопасности и поворачиваюсь к дочери, выбирая из десяти тысяч возможных вопросов тот, что заставит ее выдать свой секрет.

– Поссорилась с подружкой?

– Нет.

– Не понимаю, почему ты упираешься? Ты ведь знаешь, что мне можно доверять.

– Я тебе доверяю. Но если расскажу, станет еще хуже, от меня вообще все отвернутся.

– Что станет хуже?

– Как ты не понимаешь?! – кричит Сара. – Я не хочу ничего рассказывать!

Я просовываю руку между сиденьями, ладонью обхватываю ее лодыжку и держу, убеждая себя, что ее секрет не столь ужасный, какой таила я сама, когда была чуть старше дочери. Сара – домашний ребенок, о ней хорошо заботятся, не оставляют без присмотра.

– Что ж, ладно. А вон и папа твой. Я только в школу забегу на минутку.

С Саймоном мы встречаемся у входа, он берет меня за руку: теперь мы выступаем единым фронтом.

Молодая миленькая учительница краснеет, обмениваясь с Саймоном рукопожатием.

– Доброе утро, мисс Канава.

– Доброе утро, мистер Эдвардс. Миссис Эдвардс. Садитесь, прошу вас. – Она складывает на столе руки. – Чем могу служить?

Мы излагаем свою проблему: Сара ни с того ни с сего изъявила желание перейти на домашнее обучение; по-видимому, что-то у нее не клеится в школе.

– Знаете, – говорит мисс Канава, поразмыслив немного, – возможно, ее задирают. Одна из девочек претендует на лидерство, и все остальные ей в рот заглядывают.

– Это Эмма Рид, что ли? – догадываюсь я. Эмма – ребенок с румяным личиком, золотистыми волосами и огромными голубыми глазами. Ангелочек с инстинктами барракуды.

– Они с Сарой никогда не ладили, – кивает мисс Канава.

– Почему? – спрашивает Саймон.

– Они обе… – учительница медлит, тщательно подбирая слова, – девочки с характером. И у обеих, по общепринятому мнению, популярные родители.

– Популярные? – недоуменно повторяю я.

– Известные. Мама Эммы – диктор на Новозеландском телевидении, а вы, мистер Эдвардс, на виду благодаря своим клубам. – Саймон сам представляет свои тренажерные залы. Радушный хозяин, он всех приглашает посетить его заведения и получить заряд здоровья. Также ежегодно он проводит благотворительные мероприятия с целью сбора средств для поддержания программы «Учитесь плавать в Окленде». Саймон стремится всем детям в городе привить любовь к плаванию.

– Понятно. – Я смотрю на мужа. На лице его застыло непроницаемо-приветливое выражение, но жесткая складка губ выдает его недовольство.

– Мисс Канава, вы замечали, что ее обижают? – спрашивает он.

– Слышала, как обзывали. Девочкам было сделано замечание.

– Как обзывали? – уточняю я.

– Не думаю, что…

– Как обзывали? – перебиваю я ее, повторяя свой вопрос.

Учительница вздыхает.

– Сара Шрек. Из-за ее высокого роста.

Саймон хранит мертвое молчание.

– И еще… – мисс Канава искоса бросает взгляд на моего мужа, – Ботанка.

– А это оскорбление?

Учительница пожимает плечами.

– Я побеседую с мамой Эммы, – говорю я. – А вы, будьте любезны, сообщайте мне, если опять что-то будет не так.

– Непременно.

У Саймона чуть подергивается подбородок.

– Что вы сказали тем девочкам?

– О, я не… я не помню.

– Думаю, вы лжете, мисс Канава, а лжи я не выношу.

– Нет, я… то есть… – начинает возражать она, краснея.

Саймон встает, выпрямляясь во весь свой огромный рост – шесть футов четыре дюйма[6].

– Издевательства над любым ребенком должны немедленно пресекаться. Это вам не игрушки, и допускать этого нельзя.

– Да, да. Конечно, вы правы. – Щеки у мисс Канавы пылают, как фуксия.

– И больше никогда мне не лгите.

Саймон берет меня за руку, и мы уходим. Шагает он быстро, так что мне приходится чуть ли не вприпрыжку бежать за ним. Наконец он это замечает и останавливается.

– Извини. Просто я терпеть не могу мерзавцев, которые унижают других.

– Знаю. – До знакомства с ним рослые спортивные мужчины меня никогда особо не привлекали, но в Саймоне сильно развиты чувство справедливости и благородство, и эта особенность выгодно отличает его от остальных. – За это я и люблю тебя.

Напряжение уходит из его плеч. Он наклоняется и носом трется о мой нос.

– Только за это?

– Ну, есть еще одна маленькая штучка.

– Она не маленькая.

– Конечно, дорогой. Совсем не маленькая.

* * *

Из школы я сразу отправляюсь в Сапфировый Дом. Хочу в одиночку пройтись по особняку, ощутить его энергетику, так сказать, и решить, что там нужно сделать и кого нанять для выполнения необходимых работ.

Я еду по ухабистой дороге, что тянется под сводом переплетенных ветвей разросшихся кустарников, и уже строю планы о том, как использовать каждую комнату и как лучше каталогизировать грандиозное количество антиквариата, что хранится в них. Сучья фейхоа царапают бок автомобиля, и я морщусь, представляя, как сдирается серебряная краска. Должно быть, колесами я раздавила ее плоды, потому что в открытое окно пахнуло душистым ароматом. Поддавшись порыву, я останавливаю машину и вылезаю, прихватив с заднего сиденья холщовую сумку.

До приезда в Новую Зеландию о фейхоа я слыхом не слыхивала. Это маленькие плоды, внешне нечто среднее между авокадо и лаймом, но под кожурой душистая желтая мякоть, по консистенции похожая на спелую грушу. Вкус и аромат у фейхоа сложный, напоминает с десяток других фруктов и ягод, но для меня это просто фейхоа, которую ни с чем не сравнить.

С ликованием в душе я собираю ее плоды в сумку, думая, на что я пущу мякоть. Представив лицо Саймона – в отличие от меня, он не большой любитель фейхоа, – я довольно посмеиваюсь и аккуратно кладу сумку под пассажирское кресло, затем, напевая себе под нос, снова сажусь за руль и еду дальше вверх по холму.

Наконец выезжаю из-под растительного свода на солнце, и у меня опять захватывает дух от открывшегося зрелища. Небо, море, особняк на холме, словно король, с вершины обозревающий свое королевство. Сапфировый Дом – подходящее название: особняк обрамляет вся синева природы. Я ежусь от удовольствия. Оно столь глубоко, что сродни сексуальному наслаждению. Поразительно, что жизнь привела меня сюда, в этот дом, где я буду жить со своими детьми и их отцом – человеком, состоящим из одних достоинств, во что я до сих пор не могу поверить.

Пока я стою и восхищаюсь видом, облако заслоняет солнце, внезапно накрывая тенью всю округу. У меня по спине пробегает холодок, словно это предзнаменование: я долго живу в счастье. Может быть, слишком долго?

Но облако проплывает, снова светит солнце, и я отмахиваюсь от предостережения.

Из пакета с фейхоа я черпаю горсть плодов и затем беру свою парусиновую рабочую сумку с блокнотами, ручками, рулетками и айпадом. Солнце печет голову, и я подумываю: не надеть ли шляпу? Серфистка из Калифорнии, я думала, что все знаю про солнце, но стоило один раз сгореть в Новой Зеландии, и я поняла, что здесь оно куда более жгучее. Местные жители, выходя на улицу, с ног до головы обмазываются солнцезащитными кремами.

Однако сегодня я не намерена долго торчать под открытым небом. Оставив свою белую хлопчатобумажную шляпу на переднем сиденье, я иду к дому. Влажность, как ни странно, высокая, и у меня возникает ощущение, будто я плыву в воздухе. Если ветер не поднимется, после обеда с ума сойдешь от духоты. Сейчас пока ни ветерка. У меня от пота взмокли волосы, шея, уши.

В самом доме прохладнее, хотя кондиционеры здесь вряд ли где-то есть. Они большая редкость даже в таких элитарных особняках, как этот. Бросив сумку на буфетную стойку у входа, я прямиком направляюсь к длинной череде дверей в гостиной с видом на море. Открываю их одну за одной, и из комнаты постепенно выветривается затхлый дух плесени. Штор нет вообще, что меня немного смущает, хотя за окнами только океан. Впрочем, я понимаю, что такие красивые стекла грех чем-то занавешивать. Между каждой парой дверных створок декоративные стеклянные панели с орнаментом «шеврон». Я провожу ладонью по одному из узоров. Изумительная работа.

И так в каждой комнате, до мельчайших деталей. Еще раз обхожу основной этаж, осматривая все более внимательно. Решаю, что стоит оставить, а что убрать. Предметы обстановки в большинстве своем потускнели и износились, но сохранились гораздо лучше, чем я ожидала. Видать, сестра Вероники, Хелен, все минувшие годы хорошо следила за домом.

В желтом блокноте я отмечаю, что все диваны и кресла нужно как минимум заново перетянуть обивкой, а то и вовсе выбросить. Некоторые вещи по стилю неудобны для использования в быту, а жить в музее я не хочу, так что они будут выставлены на аукцион. В углу стоят два вытершихся величественных кресла со спинками, похожими на лестницу – одно отражение другого. Шкатулки, обеденный стол, буфеты и потрясающий массивный ламповый радиоприемник – все инкрустированы ракушками и пластинками из тикового дерева. Большинство картин – это обыкновенные репродукции с изображением видов природы и традиционной классики, но есть и серьезные полотна в стиле модернизма, а также характерные новозеландские пейзажи. Я узнаю вид приморья, запечатленного в упрощенной манере. По стилю – Колин Маккахон[7], но картина написана гораздо раньше. Не исключено, что Вероника поддерживала местных художников.

Я перехожу из комнаты в комнату и, делая записи, отмечаю, что в доме действительно много предметов искусства – произведений живописи и керамических изделий. Некоторые втиснуты в небольшие пространства, как, например, марина в зелено-бирюзовых тонах, украшающая узкую стенку над столиком, на котором стоит классический черный телефон с дисковым номеронабирателем. Из любопытства я снимаю трубку и слышу в ней длинный гудок. Ошеломленная, я снова кладу ее на рычаг, но руку с телефона не снимаю. Надо бы его детям показать. Они, поди, и не знают, что это такое.

На мгновение я переношусь в прошлое. Мне тринадцать лет, я дома мою посуду, плечом прижимая к уху трубку телефона. Шнур покачивается в такт моим движениям. В кухню, стуча каблуками, входит мама. «Хватит висеть на телефоне, иди работай. В ресторане без тебя зашиваются».

На меня накатывает ностальгия, я с тоской вспоминаю тот день, когда еще ничто не предвещало беды. В униформе официантки я шла в «Эдем» и обслуживала посетителей, приходивших отведать сицилийские блюда, что готовил мой отец: роллы из меч-рыбы, фаршированные артишоки, аранчини[8]. Отменные блюда. Сегодня отец участвовал бы в конкурсах на звание лучшего шеф-повара. Но он и тогда был король в своей вотчине, стержень «Эдема». Энергичный харизматичный человек, он всех и каждого знал по именам; приветствуя кого-то, всегда хлопал его по спине и душил в объятиях. Отца все обожали, в том числе и я, во всяком случае, в детстве.

Погружаясь в воспоминания, я забываюсь и не замечаю, что телефонная трубка под моей ладонью теплеет. Меня захлестывает калейдоскоп ожидаемых эмоций: тоска, сожаление, стыд, любовь. Мне их всех так не хватает: Дилана, отца, матери и особенно Кит.

Я беру свою сумку, что оставила у входа, и несу ее на кухню. Здесь спокойно, дизайн рациональный, но чувствуется, что помещение это использовали редко. Из выдвижного ящика я достаю острый нож и ложку и принимаюсь разрезать пополам плоды фейхоа. В каждом желеобразная мякоть с кружевом из семян посередине; их узор напоминает мне средневековый крест. Парочка ягод перезрела, но остальные – душистые, прохладные и приятные на вкус. Я с наслаждением поглощаю их, отчего губы и руки у меня становятся липкими.

Какое счастье!

Я также прихватила с собой коробочку с обедом – то же самое, что положила детям: помидоры черри, зеленый виноград, рулетики с ветчиной и сыром на шпажках, кусочек шоколадного пирожного с орехами и клементин. Им нравятся такие коробочки, нравится по очереди придумывать, что в них положить. Мне это обычно напоминает маленькие бутерброды и рулетики, что я помогала готовить отцу на часы скидок в «Эдеме», давным-давно.

Меня окружает тишина огромного просторного дома. В нем, наверно, и призраки водятся, и их можно увидеть, если дать волю воображению. Я представляю, как по комнатам скользит тень Вероники, ищущей своего потерянного возлюбленного.

Где-то наверху хлопает дверь, и у меня душа уходит в пятки.

Возьми себя в руки.

Если б призраки существовали, наверно, какого-нибудь я давно бы уже встретила. Видит Бог, я их часто высматриваю. Чтобы объяснить. Исправить положение.

С нарочитой неторопливостью я кладу в рот одну маленькую помидорку и, навалившись на стол, размышляю, как использовать это пространство. Кухня довольно большая, и мы почти наверняка будем здесь завтракать. Правда, света, на мой вкус, маловато, да и вида никакого – одни лишь стены. Может, стоит на задней стене прорубить окна? Надо посоветоваться с Саймоном.

Открыв дверь черного хода, швыряю птицам кожуру клементина и перезрелые ягоды. Они падают в кусты, что растут вдоль разбитой дорожки, которая вьется, как мне кажется, вокруг дома. Я иду по ней, но упираюсь в непролазные заросли, образованные кустами роз и метросидероса. Над этим буйством высится циатея. А ведь тут могут быть крысы, вдруг спохватываюсь я. Зря бросила туда эти чертовы ягоды.

Ладно.

Вымыв руки, возвращаюсь в основные жилые помещения на нижнем этаже – длинную широкую комнату, которую можно разделить раздвижными дверями или эффектными мозаичными перегородками. Нам понадобится гостиная, здесь, в углу, может быть, мы поставим пианино, и вечерами, когда двери будут распахнуты навстречу морю, тут будет потрясающе здорово. Подбоченившись, я стою посреди комнаты и предаюсь фантазиям, воображая гостиную в бирюзовых, оранжевых и серебристых тонах. Зеркала здесь изумительные, с рельефными ступенчатыми факелами по бокам, и я велю их заново посеребрить.

Многие из предметов мебели и убранства – вещи посредственные. Есть целый ряд копий и подделок, что довольно странно, учитывая проработанность каждой детали интерьера. Беру в руку одну зеленую чашу с индейскими мотивами. На вид это подлинная руквудская керамика. Разглядывая ее, я думаю, что, возможно, Вероника не сама занималась обустройством дома. Она была востребованной актрисой, много снималась, и хотя, влюбившись в Джорджа, стала чаще бывать в Новой Зеландии, свободным временем особо не располагала.

А может, у нее и вкуса не было? От стыда у меня запылали уши. Кто я такая, чтобы судить? У меня нет специального образования – я самоучка. Может, и она тоже. Может, у нее просто не нашлось времени на то, чтобы все одобрить.

Теперь меня раздирает любопытство. Я хочу знать о ней больше, хочу понять, что с ней случилось и почему. Нужно будет покопаться, поискать о ней дополнительный материал. Пока мне известно только то, что лежит на поверхности: несчастный роман, дом, убийство. Но что за женщина была Вероника Паркер? Откуда она родом? Как она стала знаменитостью?

А ее возлюбленный, Джордж?

Я должна выяснить все, что можно. О чем мечтала Вероника, к чему стремилась? Мне кажется, это крайне важно. Сапфировый Дом был ее надежным пристанищем, воплощал ее грезы о роскоши, а теперь он принадлежит мне. На меня возложена священная обязанность почтить память Вероники. Если пойму ее, мне будет легче вернуть дому то великолепие, какого он заслуживает.

На сегодня мой визит сюда почти окончен, но я еще успею осмотреть хотя бы кабинет – богато убранную комнату с длинными окнами, из которых открывается вид на изгиб гавани. Вдалеке, вздымаясь из воды, перекатываются синие холмы, по вершинам которых скользят облака. Саймону было бы удобно работать здесь – если бы не шум. В принципе, он непритязателен, но, когда занимается счетами, клиентской базой и всем прочим, что связано с его бизнесом, он любит – ему это необходимо, – чтобы его окружала полная тишина. Он предпочтет устроить себе кабинет на верхнем этаже, подальше от суеты. Может быть, в тех комнатах, в которых жила сестра Вероники.

Значит, этот кабинет будет мой. Я делаю глубокий вдох и протяжно выдыхаю, впитывая атмосферу. Письменный стол из древесины вишневого дерева, книжные полки, стеклянные светильники с плавными геометрическими узорами. Мне не нравится, что стол стоит посреди комнаты, но это легко изменить.

Памятуя о том, что моя задача – побольше узнать о Веронике, я один за другим выдвигаю из стола ящики. Они все пусты. Причем не то чтобы их освободили – на вид они нетронутые, будто в них никогда ничего не лежало. У меня сжимается сердце. Это значит, что и наполнением библиотеки, возможно, занимался декоратор. Книжные полки полностью занимают одну стену, и на некоторых книги подобраны, как на заказ, – все в кожаных переплетах, сплошь классика.

Другие полки не столь безлики. Олдос Хаксли, Перл Бак, горячо любимая Кэтрин Мэнсфилд – гордость Новой Зеландии. Сборники поэзии, издания по культуре и истории маори, масса других книг с интригующими заглавиями, с которыми мне было бы интересно ознакомиться. Я трогаю каждую, запоминая названия.

В конце третьей полки – собрание книг с яркими, зачастую потрепанными корешками. Я вытаскиваю одну. На обложке – русалка с волосами, благочинно перекинутыми через плечо. Я поспешно ставлю книгу на место. Следующая тоже про русалок, и я опять запихиваю ее назад, но недостаточно быстро.

Мне было восемь лет, Кит – шесть, и мы хотели на Хэллоуин быть русалками. Только русалками и больше никем. Хоть мама сто раз нам говорила, что с хвостами мы не сможем ходить по Санта-Крузу, выпрашивая угощение. Она нашла юбки из бирюзовой тафты, раскрасила нам лица и – в довершение – аккуратно нарисовала русалочью чешую на наших руках и ногах.

Спустя годы мы с Кит сидели бок о бок в салоне тату, подставляя свои левые руки художникам, которые старательно наносили на их внутренней стороне русалочьи чешуйки.

Я вытягиваю руку, пальцами провожу по татуировке. Она и теперь еще, по прошествии стольких лет, яркая и красивая – свидетельство высокой квалификации мастера. На моей руке над чешуйками выколото «Старшая сестра», на ее – «Младшая сестра», хотя тогда по этому поводу мы громко смеялись, потому что Кит на голову выше меня: почти метр восемьдесят против моих ста шестидесяти сантиметров.

Нет. Боль, что я прячу глубоко в себе, начинает сочиться.

Нет, нет и еще раз нет.

За десять с лишним лет я научилась давить в себе воспоминания. До возвращения из школы сына и дочери переделываю миллион дел, и, в отличие от моей мамы, я люблю заниматься своими детьми. Как сегодня дела у Сары в школе? – беспокоюсь я. Собираясь уходить, замечаю ряд детективов Агаты Кристи и, широко улыбаясь, наугад хватаю один и уношу с собой. С Кристи никогда не ошибешься.

Сигналит таймер на моем телефоне, и я вздрагиваю. Уже три часа я брожу по своему прошлому. Я собираю свои вещи, проверяю, все ли замки заперты, всюду ли выключен свет.

Уже на выходе передумываю и зажигаю свет в кабинете – маяк в темноте. Признак того, что дом не заброшен. Всем известно, что Хелен умерла и в доме никто не живет. Меня это тревожит. Мы с Саймоном немало удивились, обнаружив, что в особняке не проведена сигнализация. На следующей неделе эту оплошность придется исправить.

Я выхожу на беспощадный послеполуденный зной. Палящее солнце обрушивает на мою голову всю мощь своих жгучих лучей, я глубоко вдыхаю пропитанный влагой воздух. Запирая за собой дверь, чувствую, как шея холодеет от страха.

Русалки и авторучки. В памяти всплывает еще одна картина из прошлого. Кит и Дилан сидят за изрубцованным крепким столом, что занимал один угол домашней кухни. Склонив головы над линованной бумагой, они выводят письменные буквы – g, p, q. Я пишу строчку Z, заглавную и маленькую, как знак Зорро.

По мне прокатывается рябь предостережения. Я поднимаю голову, бросаю взгляд вокруг, чувствуя, как мои призраки собираются и что-то шепчут, шепчут. Отец, мать, Дилан. Сестра.

Я думала, что сумею убежать от прошлого. Что привыкну жить в разлуке с ней. Не получается.

Катя вниз по холму, я пытаюсь представить, что произойдет, если правда откроется. Мысль о том, что́ я могу потерять, выбивает из меня дух. Чтобы не удариться в панику, я включаю радио и начинаю петь.

– Не теряй головы, – вслух говорю я себе.

Джози Бьянки умерла. И я не допущу, чтобы она воскресла.

Глава 5

Кит

Я отхожу от пепелища сгоревшего ночного клуба и оглядываюсь вокруг. Сразу видно, что место это популярное: магазинчики, торгующие футболками и сэндвичами, перемежаются ресторанами и отелями. Может быть, Джози была в одном из этих заведений. Может быть, кто-то ее вспомнит.

Я иду на другую сторону улицы и всматриваюсь в каждое окно, что встречается мне на пути, но ничего особенного в глаза не бросается. Она могла быть где угодно, делать что угодно.

Бесцельно шагая, миную один квартал, неспешно иду по следующему, надеясь увидеть хоть что-нибудь, любую малость, что подсказало бы мне, где искать сестру. Здесь есть буквально все: эксклюзивный ювелирный магазин, бутик с модными «маленькими» платьями, двухэтажный книжный магазин, до отказа набитый книгами. У меня чуть сжимается горло при мысли о том, чтобы зайти в них и расспросить про Джози, и ноги сами проносят меня мимо.

Пока взгляд не падает на витрину магазина канцтоваров, в которой выставлены на вид драгоценные флаконы с чернилами. Они манят меня, приглашая войти внутрь, и я невольно останавливаюсь. Дома ручек и чернил у меня уйма, на три жизни хватит, но дело не в этом. В магазине продаются разноцветные переливчатые мерцающие чернила «Кришна», выпускаемые небольшими партиями. Я питаю слабость к переливчатым чернилам, хотя с некоторых пор рецепты выписываю другими – быстросохнущими черными, марки «Very Serious».

В остальных случаях я предпочитаю писать яркими разнотонными чернилами. Эту марку я прежде не встречала, и сейчас стою и какое-то время рассматриваю цвета. «Золотая рыбка» – изумительный тон, но оранжевые и желтые чернила я вроде как не использую. Мне нравится оттенок под названием «Море и шторм», а еще непереливчатый, но оттого не менее роскошный бирюзовый – «Муссонное небо». Он напоминает мне о других бирюзовых чернилах, которыми я писала в десять-одиннадцать лет, когда мы все – Дилан, Джози и я – страстно увлеклись искусством каллиграфии. Кто был первым? Теперь трудно сказать, где и как это началось. Помню только, что мы влюбились в это дело, элегантным почерком писали вежливые записки родителям и друг другу. Дилан обожал китайскую каллиграфию и все выводил иероглифы, обозначающие «кризис», «любовь» и «океан», которые он нашел в одной библиотечной книжке.

Я несу чернила к прилавку, намереваясь затем посмотреть авторучки, но живот урчит, напоминая, что я съела всего два банана и два яблока.

– Вы давно здесь работаете? – заставляю я себя поинтересоваться у продавщицы.

– С год примерно. – Улыбаясь, она упаковывает чернила в папиросную бумагу.

Я хочу спросить, не помнит ли она случайно одну женщину – мою сестру, то есть – с характерным шрамом, но уже от одной этой мысли лицо мое начинает гореть. Поэтому я просто расплачиваюсь и, костеря себя на чем свет, вместе со своей покупкой иду на улицу.

Как же я найду сестру, если не ищу ее?

Ноги несут меня назад на холм и заводят в гастроном, разместившийся на цокольном этаже одного из зданий. Покупаю бутылку вина, свежий хлеб, фрукты, с полдесятка яиц и кусок сыра. Все это складываю в рюкзак. Готовить для себя я не собираюсь, здесь полно ресторанов, которые стоит посетить, но хорошо иметь под рукой кое-какие продукты.

Вечереет. Я забредаю в небольшой переулок, где расположились в ряд кафе, выставившие на улицу свои столики со стульями. Примечаю итальянское заведение.

– Столик на одного, пожалуйста, – говорю встречающему меня официанту. – Можно я сяду на улице?

– Конечно, конечно. Сюда, пожалуйста.

Он усаживает меня между молодой парочкой (он и она упитанные) и одетым с иголочки бизнесменом. Тот встает в ту же минуту, как я занимаю столик, и, что-то говоря по телефону раздраженным тоном, спешит прочь. Официант цокает языком и качает головой, убирая со стола.

– Народ теперь пошел такой занятой, – отмечает он, и внезапно его голос живо напоминает мне отца, у которого до самой смерти в низком голосе слышался итальянский акцент. – Вина желаете? – спрашивает официант. – Мне кажется, вы любите красное. Я прав?

– Да, угадали. Принесите чего-нибудь на ваш вкус.

– С удовольствием.

У меня ведь нет с собой телефона, который составил бы мне компанию, спохватываюсь я. Непривычно. Даже не помню, когда последний раз такое было. О-очень давно, пожалуй. Я внимательно читаю меню, хотя почти сразу решила, что закажу ньокки[9]. Откинувшись на стуле, думаю о том, что отцу очень понравилось бы это заведение с опрятными белыми скатертями и синими вазочками с цветами. Я трогаю гвоздики. Живые, не искусственные. Подношу к лицу цветы, вдыхая их насыщенный перечный аромат.

Официант возвращается с вином, которое со всей церемонностью ставит на стол. У него густые усы и мерцающие глаза.

– Попробуйте. Подойдет вам?

Как и до́лжно, я взбалтываю вино и вдыхаю его букет. Официант подобрал правильный бокал, с широкой чашей, максимально раскрывающий насыщенный аромат напитка. Вкус у этого вина интенсивный, фруктовый, но без терпкости танинов.

– М-м, – одобрительно произношу я. – Да. Спасибо.

Официант сдержанно кланяется. На глаза ему падает прядь волос.

– А на ужин что закажете?

– Мясо-овощную закуску. – Теперь, перестав двигаться, я остро сознаю, что в желудке у меня пусто. – И ньокки.

– Прекрасно, хороший выбор.

Вино на столе, теперь мне есть чем занять руки. Откинувшись на спинку стула, я наблюдаю парад человечества, шествующего перед моими глазами. Многие деловые люди пришли сюда расслабиться после работы. Женщины – на каблуках, мужчины – в стильных костюмах. Толпящиеся у стойки бара молодые дипломированные специалисты разглядывают друг друга. Курящих, вроде бы, нет.

Туристы тоже дефилируют по переулку туда-сюда, знакомятся с меню. Их я определяю по удобной обуви для ходьбы, загару и усталым лицам. Какофония иностранной речи и акцентов, столкновение различных культур.

За освободившийся соседний столик официант усаживает какого-то мужчину. Чтобы сохранить свое личное пространство и не вторгнуться в чужое, я смотрю строго вперед, но слышу в его голосе испанский акцент, когда он заказывает вино.

Официант приносит мне закуску – большое блюдо со свежайшей влажной и блестящей моцареллой, тонкими завитками салями и ветчины, оливками, свежими крошечными томатами и лепешкой.

– Какая красота, – выдыхаю я.

Принимаясь за еду, я переношусь в детство. После обеда в мои обязанности входило нарезать моцареллу и втыкать зубочистки в различные виды мясной закуски, которые подавали посетителям в часы скидок наряду с коктейлями «Харви Волбенгер», «Белый русский» и маминым любимым «Лонг-Айленд», который был особенно в чести.

– Простите за назойливость, – обращается ко мне мужчина, занявший соседний столик. – Вы тоже туристка?

Я как раз положила в рот особенно изумительный ломтик ветчины. С наслаждением прожевав его, я отпиваю из бокала с вином маленький глоток и только затем смотрю на мужчину. Он высок ростом, у него густые темные волосы, на подбородке щетина. На столе под рукой лежит замусоленная книга в бумажном переплете. Когда я перестала носить с собой книги?

– Да. И вы турист?

– Приехал в гости к другу, – кивает мой сосед. – Но сегодня вечером он работает, поэтому я остался один. – Мужчина приподнимает бокал. Рядом с книгой стоит бутылка вина. – Будем здоровы.

– Будем. – Я тоже приподнимаю бокал, но языком тела даю понять, что не намерена продолжать знакомство.

Он игнорирует мои намеки.

– Я собирался вон там сесть, отведать их тапас, но снова увидел вас и решил остановиться здесь.

– Снова?

– Сегодня утром. Вы, кажется, только приехали из аэропорта.

Голос у него звучный, резонирующий – музыкальный инструмент. Я внимательнее всматриваюсь в его лицо. Крупные черты – красивые, но, пожалуй, слишком агрессивные. Римский нос, большие темные глаза.

– Да, – подтверждаю я. – Но вас все равно не помню.

Мужчина прикладывает руку к груди.

– Уже забыли. – Поцокав языков, он с улыбкой склоняет набок голову. – У лифта.

– Ах, да, – мгновенно вспоминаю я. – De nada.

Он смеется. Смех у него раскатистый, жизнерадостный. Я потягиваю вино, оценивающе глядя на него. Пожалуй, не самый ужасный вариант, с ним можно бы и покувыркаться. У меня давно никого не было.

– Меня зовут Кит, – представляюсь я.

– Хавьер.

Я протягиваю ему свою тарелку с закуской.

– Салями превосходна.

Он жестом показывает на стул прямо напротив него.

– Не желаете пересесть за мой столик?

– Нет, спасибо. Оставаясь каждый на своем месте, мы оба имеем возможность смотреть на улицу.

– А-а, ну да. Понимаю. – Хавьер перекладывает на свою тарелку по ломтику моцареллы и салями.

– Да мы и так практически за одним столиком, – замечаю я, показывая на узкое пространство, отделяющее наши стулья. Он находится так близко, что я ощущаю запах его одеколона, в котором присутствуют едва уловимые пряные нотки.

– Что привело вас в Новую Зеландию?

Я пожимаю плечами. Надо бы придумать толковый ответ. Без всякой причины так далеко не летают.

– Самобытная страна, вы не находите?

– Самобытная. – Хавьер потягивает вино. В профиль его лицо очень эффектно. Прекрасно. Кажется, он не соответствует слишком многим из моих критериев при выборе мужчин.

Посмотрим.

– А вас?

Хавьер как-то грустно пожимает плечами. Еще один минус в его копилку. Страдающие мужчины для меня табу. Они вечно нуждаются в спасении, и, поскольку в детстве я видела слишком много истерзанных душ, мне приходится постоянно подавлять этот порыв.

– Старый друг пригласил. Мне захотелось перемен. Возможно, я сюда перееду.

– Вот как? – Я ем сыр, ломаю лепешку, снова протягиваю ему тарелку с закуской. – Откуда?

– Из Мадрида.

– Крутой поворот.

Он кивает, потирает руки, ладонь о ладонь.

– Устал я от политики.

Я фыркаю от смеха, рукой прикрывая рот.

– Да, последние годы жуть что творится.

– Уже десятки лет.

– И то верно.

Мы наблюдаем за прохожими. Время скидок вышло, и влюбленные парочки, немолодые супруги, все идут домой. Впервые за многие годы мне спокойно, тело мое расслаблено. Может быть, мне действительно нужно было сменить обстановку, а я этого просто не понимала. Рука машинально тянется к телефону, которого у меня с собой нет, и в результате я кладу раскрытую ладонь на стол.

– Что читаете?

Хавьер поднимает книгу, показывая обложку. «Сто лет одиночества». Разумеется, на испанском.

– Эту вещь я много раз читал, но мне нравится ее перечитывать.

Я киваю. Книголюб. Что ж, это не входит в мои критерии отказа. Правда, это значит, он умный. А с умниками я не связываюсь.

– Читали этот роман? – спрашивает Хавьер.

– Нет, – отвечаю я и, к своему удивлению, добавляю: – Сестра у меня любила книжки читать.

– А вы не любите?

– Люблю. Просто я не читаю серьезные книги. А вот она обожала творчество великих поэтов, писателей и драматургов.

– Понимаю. – У него чуть дрогнула губа. – Вы не разделяли ее интереса?

Вино развязывает мне язык.

– Нет. У меня научный склад ума. А она была творческая личность.

– Была?

– Она умерла, – говорю я, хотя теперь сама этого точно не знаю.

– Простите.

Официант приносит мои ньокки, изящно уложенные на тарелке и сверху присыпанные петрушкой и пармезаном. Я представляю, как отец садится напротив и складывает на груди руки. Свои волосатые запястья он всегда прятал под манжетами рубашки, и всегда носил запонки. Я пробую блюдо.

– Очень вкусно. – Отец кивает.

– Приятного аппетита, – говорит официант.

– Принесите мне, пожалуйста, еще вина.

– Ой, нет, нет, – протестует Хавьер и взмахивает руками, жестами подкрепляя свои слова. – Позвольте я с вами поделюсь. Один ни за что столько не выпью.

– Ни за что? – спрашиваю я.

– Ну, может, и выпью. Но я предпочел бы поделиться с вами.

Я киваю. Официант улыбается, словно это он все подстроил.

– Сейчас принесу ваш ужин, сэр.

От тарелки поднимается аромат чеснока, и я кладу в рот еще кусочек.

– Это было одно из фирменных блюд моего отца, – объясняю я и, не давая себе отчета, добавляю: – Ньокки с горохом и грибами. Обычно я раскатывала для него тесто.

– Он был итальянец… ваш отец? – Хавьер наполняет вином мой пустой бокал.

– Сицилиец.

– Мама тоже?

– Вы слишком любопытны, – замечаю я, глянув на него.

– Обычно нет.

– А почему же теперь?

Хавьер наклоняется ко мне ближе, и по блеску его глаз я догадываюсь, сейчас он скажет что-то дерзкое.

– Потому что у меня сердце биться перестало, когда я увидел вас здесь.

Я смеюсь, довольная его невоздержанностью.

– Думаете, я шучу? – спрашивает он. – Клянусь, это чистая правда.

– Я не принадлежу к тому типу женщин, которые заставляют замирать мужские сердца, но все равно спасибо.

– Вы встречали не тех мужчин.

Я на время перестаю есть: вилка застыла в руке, локоть – на столе. Его силуэт вырисовывается на фоне почти темного неба, смех вокруг нас звучит громче. Глядя на его рот, я чувствую, как у меня зудит кожа, и что-то неуловимое в его манерах и внешности наводит на мысль, что он будет очень хорош в постели.

– Возможно.

Хавьер широко улыбается, и на его щеке появляется возмутительно обаятельная ямочка. К его столику подходит официант, и ему приходится отклониться назад, чтобы тот поставил перед ним его блюдо – горячее ризотто с креветками и лангустами. Выбор человека с прекрасным аппетитом, как сказал бы мой отец. Он не терпел приверед – вегетарианцев, которые тогда уже активно распространялись, тех, кто не ел рыбу, говядину и отдельные овощи. Ешь, что дают, или не ешь вовсе, сердито фыркал отец. Только Дилану дозволялось быть разборчивым. Он ненавидел каперсы, пикули и оливки, еще больше – авокадо, и предпочел бы умереть с голоду, чем съесть яичные белки или морских моллюсков. В каком-то смысле он заменил отцу сына, о котором тот мечтал. Отец довольно долго души не чаял в Дилане.

Пока не изменил к нему свое отношение.

– Ваш отец часто готовил для вас? – спрашивает мой собеседник.

– Не для меня конкретно. Он готовил для посетителей своего ресторана. Мы росли при ресторане, ели дежурные блюда.

– Интересное у вас было детство. Оно вам нравилось?

– Иногда. – Легко беседовать с незнакомым человеком, который через месяц и не вспомнит, о чем я ему рассказывала. Я допиваю вино и подставляю ему свой бокал. Он снова его наполняет. – Не всегда. Порой бывало тяжеловато, да и родители больше были заняты своим бизнесом, чем родными детьми. – Я стараюсь удержать на вилке одну клецку идеальной формы. – А у вас какое было детство?

Хавьер промокает губы салфеткой.

– Я вырос в городе. Мама преподавала в школе, а отец… – Он хмурится, потирает пальцы, словно вытягивает из воздуха нужное слово, – был служащим, работал в правительстве. – Его лицо просветлело. – Чиновником.

– Вы – единственный ребенок?

– Ой нет. Нас в семье четверо. Три сына и дочь. Я – второй по старшинству.

Второй, которому не хватает внимания, как и мне. Вслух я говорю:

– Старшим всегда достается все самое лучшее.

Хавьер чуть склоняет голову, не соглашаясь со мной.

– Может и так. У нас в семье старшая – сестра, но она без претензий. Очень тихая, внешний мир ее пугает.

Теперь моя очередь проявить настырность. Вино меня раскрепостило; мы с ним – два чужих человека, случайно познакомившихся на отдыхе; с собой у меня нет телефона, который помог бы мне скоротать время.

– Почему?

Его лицо становится непроницаемым, он опускает глаза и качает головой.

– Простите, – извиняюсь я. – Это не моего ума дело.

– Нет, нет. – Он касается моей руки. – В детстве ее похитили. Она тогда была еще очень маленькая, и никто не знает, что с ней случилось. С тех пор прежней она уже не была.

– Бедняжка. – Радужность ночи немного меркнет, и я думаю о Джози.

– Так, все, – говорит Хавьер, разгоняя мои мрачные мысли, и берет свой бокал. – Отпуск дается для того, чтобы забыть о плохом, верно? Salud[10].

– Salud, – улыбаюсь я.

Мы оба принимаемся за еду, молчание нам не в тягость. Аромат чеснока, поднимающийся от моего блюда, смешивается с пикантным чесночным запахом его одеколона. Мимо, плечом к плечу, нога в ногу, идут двое парней: один – маори, второй – европеец. Следом проносится стайка худеньких девочек-подростков. Поглощенные собой, они щебечут на языке, который я не сразу узнаю. По-прежнему влажно и жарко, но не до одурения.

В кои-то веки я абсолютно счастлива, в полном ладу сама с собой – просто сижу и ем.

– Мой друг – музыкант, – произносит Хавьер, – играет в клубе недалеко отсюда. Не хотите пойти со мной его послушать?

У меня мелькает мысль, что, может быть, мне лучше вернуться в свой номер и улечься спать.

– Я одета не для клуба, – отвечаю я. – К тому же, у меня в рюкзаке продукты.

– Гостиница довольно близко. Можно сначала туда зайти, а потом – в клуб.

Пожалуй, так и сделаю.

– Хорошо.

* * *

Горизонт расчерчивают вспышки молний. Мы с Хавьером возвращаемся в гостиницу. Мне особенно приятно, что он выше меня, крепок в плечах и бедрах. Рядом с ним я чувствую себя миниатюрной девчонкой. Не совсем привычное ощущение для женщины под метр восемьдесят ростом.

Он ждет в вестибюле, пока я бегу наверх, где с чувством облегчения подключаю свой мобильник к новому зарядному устройству и переодеваюсь в сарафан, поверх которого накидываю тонкий свитерок. В зеркале во всю стену ванной я смотрю на свое отражение. Из-за высокой влажности волосы на голове превратились в копну спутанных завитков, но тут уж ничего не поделаешь. Чтобы как-то сгладить этот эффект, я выделяю губы помадой. Губы – самое впечатляющее в моей внешности, свидетельство того, что во мне течет итальянская кровь. Матовая красная помада как нельзя лучше подчеркивает их красоту.

Когда я выхожу из лифта, Хавьер красноречиво выражает мне свое восхищение и предлагает взять его под руку. Я принимаю его предложение, и мы снова выходим на улицу, где по-прежнему душно.

– Ты часто путешествуешь? – спрашивает он.

Прямо на меня идут три девушки в своих лучших вечерних нарядах. Чтобы не столкнуться с ними, я встаю по другую сторону от Хавьера и отвечаю:

– Нет, редко. Специфика работы не позволяет. А ты?

– А у меня другая история. Последние годы постоянно в пути.

– Командировки?

В ответ он просто кивает, не вдаваясь в детали. В дружеском молчании мы минуем несколько кварталов. Я впитываю атмосферу вечера: мерцание огней на фоне неба, блеск воды в просветах между высокими зданиями, трели музыки, играющей за окнами. Мы сворачиваем в мощеный кирпичом переулок и вскоре останавливаемся.

– Пришли, – говорит Хавьер, поднимая на меня глаза.

Он открывает дверь, и на улицу выплескивается поток запахов – алкоголя и духов – и шумов: голоса, смех, кто-то настраивает гитару. Я вхожу, Хавьер – следом. На нас многие пялятся, отчего я на мгновение смущаюсь, но потом понимаю, что они, вероятно, смотрят на всех.

А может, на нас обращают внимание еще и потому, что мы – я со своими красными губами и буйными волосами, он – с широченными плечами – очень даже эффектная пара.

Свободных столиков немного. Хавьер ведет меня к одному из них в глубине зала, где нас встречает девушка в облегающих джинсах и крестьянской блузке. Она спрашивает, что нам принести.

– Мне – пиво, – отвечаю я, усаживаясь за столик. – Любой коричневый эль, что у вас есть.

– Мне то же самое, – говорит Хавьер. – И текилу, вашу самую лучшую, куколка.

Столик маленький, мы вынуждены сидеть почти вплотную. Он ногой задевает мое колено, я плечом его руку. От Хавьера исходит какой-то непонятный дурманящий запах, и с минуту я пытаюсь подобрать ему определение, а потом перевожу взгляд на сцену. Все мои чувства обострены. Я ощущаю прикосновение его локтя, замечаю, какие густые у него брови.

– Который из них твой друг?

– Вообще-то, все, но сюда я приехал к Мигелю. Он в красной рубашке. Самый симпатичный.

Я улыбаюсь: Хавьер прав. У Мигеля приветливое лицо, высокие скулы и очень блестящие, очень черные волосы. Это он настраивает инструмент, кивая аккомпанементу.

– Давно вы дружите?

– Нас познакомил один наш общий друг. – Он криво улыбается. – Мигель – брат моей бывшей жены.

Нам приносят напитки. На свету эль имеет красивый светло-коричневый оттенок. Я вдыхаю его запах. Обнадеживает.

– Будем здоровы! – говорю я, поднимая бокал.

Мгновение Хавьер держит бокал на весу, скользя взглядом по моим волосам, по губам.

– За новые приключения.

Я пью. Эль холодный, освежающий, феерический. Вздохнув, я опускаю бокал на стол.

– Обожаю пиво.

Хавьер поднимает стопку с прозрачной текилой.

– Сам я предпочитаю вот это. – Он нюхает напиток и делает маленький глоток, будто пьет вино. – Но только в маленьких дозах.

Я усмехаюсь, как и полагается, но в памяти что-то щелкает, и я вижу парня, поступившего в отделение неотложной помощи в прошлом году. Доказывая свою любовь, он поджег себя после того, как выпил бутылку текилы. История не для светской беседы. Чтобы изгнать ту картину, я спрашиваю:

– Так ты из-за развода приехал сюда?

– Нет, что ты, – машет он рукой. – Мы давно разведены, уже много лет. – Его темные глаза пленяют мой взгляд. – А ты? Ты была замужем?

Я качаю головой, чуть поворачиваю бокал.

– В мои планы это никогда не входило.

– Замужество? – удивляется Хавьер, склоняя набок голову.

– Да. Пример родителей отбил у меня всякую охоту. – В действительности, надолго я не подпускаю к себе мужчин. Мне хватает пятиминутных отношений. Какое там замужество!

– А-а. – Хавьер потягивает текилу крошечными глоточками. Мне кажется, он даже не чувствует ее вкуса, и за это он мне нравится.

Внезапно клуб оглашают вибрирующие переборы гитарных струн, складывающиеся в волнующую мелодию. Красавец Мигель играет в микрофон. Вести беседу становится трудно. Мы с Хавьером глубже садимся на своих стульях, но все равно нет-нет да касаемся друг друга. Атмосфера приятная, я каждой клеточкой ощущаю его близость. Музыка наполняет зал. Чувственная, страстная, с песнями на испанском. Я невольно начинаю раскачиваться под ее ритм, неожиданно вспоминая стройного гитариста, что играл на террасе «Эдема», когда мне было восемь-девять лет. Мама с ним бесстыдно флиртовала. На нас с Джози были бальные платья – две старые сносившиеся ночные сорочки мамы, которые она укоротила, чтобы мы не запутались в подолах. Мы раскачивались и кружились под бескрайним темным небом, а наши сердца переполняли любовь, изумление и еще что-то такое, о чем мы даже не подозревали.

Теперь, умея разбираться в своих желаниях, я смотрю на Хавьера. Почувствовав мой взгляд, он обращает на меня глаза. В них – та же тяга, что владеет мной. Он кладет ладонь на мою ногу, чуть выше колена. Я смотрю ему в глаза, чувствуя, как меня охватывает радость предвкушения. Мы – взрослые люди. Знаем, что делаем. Я разрешаю себе забыть про осторожность, представляя, как целую его в губы, как трогаю его голые плечи, как он…

– А сейчас мы хотели бы пригласить на сцену моего доброго друга Хавьера Велеса.

По толпе прокатывается ропот, посетители начинают хлопать. Хавьер сжимает мое колено.

– Я скоро. Закажи еще пива, если хочешь.

Я киваю, наблюдая, как он лавирует между столиками. Двигается он легко и плавно, будто водный поток, для которого есть только один-единственный путь – через этот проход, через тот. Ни на секунду не останавливается.

Поднявшись на сцену, Хавьер по-мужски обнимает Мигеля и берет гитару. Инструмент льнет к нему, как ребенок. Он принимает расслабленную позу, ставит пальцы на струны.

Мой разгоряченный организм пронзают тревожные импульсы. На его волосы каскадом льется синий свет. Он опускает голову, придвигается к микрофону и, закрыв глаза, ждет некоего внутреннего сигнала. Зал умолкает, затаивает дыхание в ожидании.

Я жду вместе со всеми.

Хавьер обводит взглядом публику, затем неожиданно наклоняет голову и ударяет по струнам, выбивая меланхолический аккорд, за которым быстро следует сложный проигрыш. Мои руки покрываются гусиной кожей.

Он придвигается к микрофону и начинает петь глубоким низким голосом. Слов я не понимаю, но догадываюсь, что это баллада, песня о любви. Его голос ласкает каждый слог, гремит и шепчет; пальцы на струнах выдерживают ритм.

Музыкант. Профессионал, а не любитель. Он пленяет зал, пленяет меня.

Сексуальный.

Высокий.

Образованный.

Насмешливый.

А теперь еще и музыкант.

Хавьер Велес во всех отношениях не мой тип мужчины. Совсем не мой. Абсолютно.

Он все еще поет на сцене, а я беру свою сумочку, свитер и незаметно покидаю клуб, выскальзывая в ночь. Иду быстро, чтобы избавиться от его чар, которым я зачем-то поддалась.

Под темным небом я скорым шагом поднимаюсь на холм, направляясь к своей гостинице. В спине и ладонях ощущается покалывание. Я разочарована. Давненько уже мой последний партнер, с которым у меня была недолгая связь, отправился на поиски более привлекательных волн. Серфер, он был на десять лет моложе меня и не подходил мне по всем статьям. Секс – биологический императив. Регулярный секс улучшает работу всех систем организма. Секс в одиночку – это прекрасно, сжигается масса вредной энергии. Но секс вдвоем доставляет куда большее удовольствие. И укрощает в человеке животное.

Сегодня я рассчитывала именно на такой секс.

Меня перестали спрашивать, когда я остепенюсь, найду мужа. Мне это не интересно, хотя одно время я о том мечтала. Обидно, конечно, что у меня не будет детей, если я быстро не придумаю, как с этим быть: едва мне исполнилось тридцать, я заморозила несколько яйцеклеток, так что один запасной вариант у меня есть, но сама я по жизни столь неугомонна, что непременно должна действовать в соответствии с выработанным планом, прежде чем решиться завести ребенка.

Я не жалею, что у меня ни с кем никогда не было длительных отношений. На удивление легко находить временных партнеров, таких, как серфер Том, который составлял мне компанию почти все прошлое лето и часть осени. Наверно, с возрастом, когда я стану менее сексуально привлекательна, делать это будет сложнее. Что ж, проблемы нужно решать по мере их поступления.

Одного я допустить не могу – вступить в сексуальную связь с человеком, который способен всколыхнуть во мне страсть. Брак родителей, вечно воевавших друг с другом, все, что творила сестра, в том числе пытаясь покончить с собой, научили меня избегать пылких романтических отношений.

Таковы мои правила – правила, что оберегают меня всю мою взрослую жизнь, и я не намерена нарушать их теперь.

Войдя в здание гостиницы, я раздраженно вызываю лифт и жду, глядя на мелькающие цифры.

Проклятье. А как хорошо все начиналось.

Глава 6

Мари

После ужина Сара помогает мне убрать со стола и вымыть посуду. Наш дом – вилла, восседающая на возвышенности, что вздымается строго по диагонали к гавани. Я мою бокалы, передаю их Саре, а сама любуюсь опаловым блеском волн. Смеркается, и вытянутый крутой берег напротив начинает светиться мерцающими огнями.

Волосы Сары заплетены в косу, но, своенравные, они непослушными завитками обрамляют ее лицо и топорщатся надо лбом. На футболке пятна от травы, и даже сквозь аромат жидкости для мытья посуды я улавливаю запахи детского пота и грязи. Моя дочь постоянно с чем-нибудь экспериментирует во дворе: пытается вырастить сельдерей, авокадо, репчатый лук; возится с кормушками для птиц (кормушки трех видов) или с навороченным барометром (Саре его подарил дедушка вместе с портативной метеостанцией, которую он помог ей установить). Мой свекор, Ричард, давно вдовец. Он обожает ходить под парусом и очень любит мир природы, не меньше Сары. Каждый божий день после обеда она выходит во двор и, напевая себе под нос, что-то чинит и пристально изучает буквально все – от перьев до камней.

Абсолютный ботаник, точь-в-точь как моя сестра. Во всем. Сара напоминает ее и своим серьезным отношением к науке, и вниманием к деталям, и стремлением трезво оценивать окружающий мир.

Сегодня она молчалива, но я запрещаю себе снова расспрашивать ее про школу. Может быть, завтра. А сейчас я радуюсь тому, что она дома. Возможно, это заполнит некоторые пустоты, что оставили в ее душе недоброжелательные одноклассницы.

– После прими душ, а потом позволь мне заняться твоими волосами.

Она кивает и, оттопырив пухлую нижнюю губу, вытирает тарелку.

– О чем думаешь?

Сара поднимает голову, моргает.

– Вечером хочу почитать книжку.

– Прямо настоящую историю? Может, про Гарри Поттера?

– Нет, – сердито морщится она. – Выдумки я не люблю, ты ведь знаешь.

Знаю. И для меня это самая непостижимая вещь на свете. Сама я всю жизнь не расстаюсь с книгой, а она, едва подросла и научилась думать, принялась все ставить под сомнение.

Когда ей только-только исполнилось два года, она стала подбирать и рассматривать жуков. Вместе с дедушкой совершала вылазки на природу, во время которых он знакомил ее с разными видами флоры и фауны. Они исходили все тропы вокруг города, потом стали выбираться подальше. Он учит ее наблюдать за небом, определять силу ветра и высоту волны. Они очень близки.

Такого у нее никогда, никогда не будет с моими родными. И это тем более прискорбно, что они с Кит были бы в восторге друг от друга.

– Ладно. Так какую книжку?

– По ботанике. В библиотеке взяла.

Усилием воли сдерживаю улыбку.

– Я бы тоже такую почитала. – Даю дочери последнее блюдце, которое нужно вытереть насухо. – А после, может, «Русалочку»? – Это единственная сказка, что ей нравится. Не диснеевская классика, а более старинная и грустная версия Ганса Христиана Андерсена.

Сказку Андерсена я прочла Саре, когда ей было пять лет, и она влюбилась в Ариэль. Диснеевская история интересна, но печальные сказки тоже нужны. Дети знают, что жизнь состоит не только из светлых радостей. Знают.

– В новом доме, что я купила, есть целая полка с книжками о русалках. Можем вместе их посмотреть.

– Ладно. Хотя русалок не существует.

– Ты в них не веришь, а я верю. – Я думаю о Кит, о маме, о пиратском сундуке с награбленными трофеями. Я думаю о Дилане. Казалось, он вышел к нам из моря и туда же вернулся.

Почему я вспоминаю сейчас об этом?

– Мама, но это же глупо.

Я показываю свою руку, на которой мерцают чешуйки.

– Я всегда была наполовину русалкой.

Сара качает головой.

– Татуировки не превращают людей в русалок.

– Ну, не знаю.

– А я – знаю.

Она берет с сушилки две вилки.

– Папа сказал, мы будем жить в том доме.

– Да. Нужно еще привести его в порядок, но, в принципе, план такой. У тебя будет собственная лаборатория. – Последнее слово я произношу с новозеландским акцентом, делая ударение на «бо». Там есть и оранжерея.

– Честно-честно? Взгляд Сары загорается. У других девочек глаза так сияют при виде новых туфель. – Когда мы его посмотрим?

– Скоро. – Я забираю полотенце у нее из рук. – Иди в душ.

– Голову мне помоешь?

– Конечно. – Сара начала самостоятельно мыть голову всего пару месяцев назад, и у нее это получается с переменным успехом. – Крикни, когда будешь готова.

Я убираю тарелки в буфет. В заднем кармане звонит телефон. На дисплее высвечивается имя моей подруги – Гвенет.

– Привет, что стряслось? Хочешь отменить прогулку? – Мы гуляем вместе по понедельникам, средам и пятницам. Отправляемся сразу, как отводим детей в школу. Гвенет – домохозяйка, активно ведет «мамочкин» блог, так что она, как и я, имеет возможность организовывать свое время по собственному усмотрению.

– Я – нет, а вот Джо-Энн пойти не сможет. Не хочешь подняться на Такарунгу[11]?

У Джо-Энн свободное время выдается реже, чем у нас, поэтому более изнурительные походы мы приберегаем на те дни, когда ей нужно рано быть на работе. Согласовываем это заранее, потому что в такие походы я люблю брать с собой рюкзак «Кэмелбак», который в иных случаях оставляю дома.

– С большим удовольствием.

На другом конце линии где-то в глубине заливается лаем собака.

– Тогда встречаемся в семь тридцать! – восклицает она. – Пока.

– Пока.

В кухню, где я заканчиваю наводить порядок, неслышно входят собаки: двое сирот, доставшихся нам после смерти Хелен, и спасенный мною Тиранозавр Рекс – Ти. Кличку ему придумал Лео, в ту пору увлекавшийся динозаврами. Нечистокровный золотистый ретривер, он безумно рад, что у него теперь есть друзья, с которыми можно играть.

– На улицу хотите, ребятки? – спрашиваю я, и они виляют хвостами. Пэрис и Тоби немного потеряны. Пэрис – черная немецкая овчарка, худющая и с такими печальными глазами, каких я еще не видела. Крупная, с красивой длинной шерстью. Когда она проходит мимо, наклоняюсь и глажу ее. Она не противится, но, думаю, сердце ее сжимает скорбь. Про себя отмечаю, что надо поискать информацию о том, как излечивать от тоски горюющих собак.

Тоби гораздо меньше – помесь ши-тцу или лхасского апсо. Его бы немного прихорошить, а так он вполне уравновешенный песик. По окрасу бело-бурый, с живыми черными глазами. К моему удивлению, Саймон весьма проникся к нему. Тоби уже знает, что он преспокойно может запрыгнуть к Саймону на колени, когда тот сидит в своем большом кресле.

На горизонте сверкает молния. Открыв дверь, я ощущаю запах дождя, надвигающегося от воды, а вместе с ним – запахи океана и неба.

– Лучше поторопиться, ребятки.

Я стою в дверях, вдыхая полной грудью мягкий сгущающийся сумрак и пение парочки новозеландских туи, выводящих трели из двух нот. Над головой в воздушных потоках парит чайка. Вода зыбится, переливаясь зеленым и опаловым цветами, а также фиолетовым на кромках волн. Скоро грянет буря. Я смотрю на барометр в сарайчике Сары, но я не умею читать показания по пузырькам и гирькам.

Пэрис, сделав свое дело, возвращается ко мне и садится рядом, но бдительности не теряет.

– Ты – чудесная собака, да? – Треплю ее по длинным ушам, и она не возражает, но сама рыскает взглядом по периметру, высматривая незваных гостей. Я могла бы сильно привязаться к этой собаке. Она напоминает мне Уголька, нечистокровного ретривера, который был у нас в детстве. Именно Уголек предупредил нас о появлении незнакомца на пороге нашего дома в тот вечер, когда Дилана принесло к «Эдему».

Тогда тоже окна сотрясались от ураганного ветра с ливнем. Из окна гостиной нашего маленького домика, примостившегося на скале, откуда, казалось, его запросто могло сдуть, мы с Кит смотрели на дикое чудовище, в которое превратился вспученный океан. В ясные дни, по словам отца, видно было на сотни миль, и все это был океан. Океан, что преображался каждую минуту, меняя цвет и текстуру, голос и настроение. Можно было тысячу раз на день смотреть на одно и то же место, и оно каждый раз бывало разным.

Но в тот вечер океан бесновался. Мы с Кит рассказывали друг другу истории про кораблекрушения.

– Утром спустимся на берег, проверим, что прибило с кораблей, – предложила я.

– Ура, трофеи! – закричала пятилетняя Кит, маленьким кулачком разрубая воздух.

Уголек у нас за спинами вскочил и издал предупредительный рык. Из кухни, вытирая руки, вышла мама. В этот вечер из-за непогоды посетителей в «Эдеме» было немного, поэтому в кои-то веки мы находились дома, хотя мама ужин не готовила. А зачем, если папа нафаршировал кальмаров? Одна из работниц кухни, девушка по имени Мари, принесла макароны, хлеб и оливковое масло с травами, после чего мы сели есть.

Мама открыла дверь. На пороге стоял мальчик. Насквозь вымокший, он сильно дрожал; его длинные волосы липли к шее и лбу, хлопчатобумажная рубашка и джинсы – к телу. Лицо было в ссадинах и кровоточащих царапинах, словно его смыло с палубы разбившегося корабля, или это был призрак моряка, который утонул, но сам о том не ведал.

Мы с Кит читали множество подобных историй. Я вообще увлекалась книгами, которые были мне далеко не по возрасту, и любила читать сестре потрепанный томик «Большой книги о пиратах» с рассказами о кораблекрушениях, призраках и русалках, соблазняющих моряков и отправляющих их на смерть. Большинство из этих книг были выше нашего разумения, но они годами бередили наше воображение.

Мама завела мальчика в дом, принесла полотенца и кружку чая. Мы с Кит смотрели на гостя во все глаза, плененные его красотой. Он едва достиг подросткового возраста, хотя солгал, что ему пятнадцать лет, посему кожа у него еще была по-детски гладкая, туго обтягивала изящные скулы и подбородок. Глаза цвета раковины галиотиса – серебристо-голубые с лиловым отливом, словно он был рожден в море.

– Может, он водяной, – прошептала я Кит.

Бродяг – будь то кошки, собаки или люди – мама в дом никогда не приводила, но Дилана приняла как родного. Кит она переместила в мою комнату, а ее комнату отдала ему, да еще и на работу в ресторан устроила – мыть посуду.

– Девочки, будьте к нему добры, – предупредила она в тот вечер, укладывая нас спать. – Жизнь сурово с ним обошлась.

– Он что, водяной? – спросила Кит.

– Нет, милая, – ответила мама, погладив ее по голове. – Самый обычный мальчик.

Мальчик, которого она без каких-либо объяснений приютила и с тех пор растила.

Самый обычный мальчик. Стоя под расчерчиваемым молниями небом Окленда, я думаю о том, сколь непритязательна эта ее короткая фраза. Абсолютно точная и в то же время ошибочная.

В груди я ощущаю пульсирующую боль. А если бы мама позвонила в полицию и сообщила о беглеце? Что если бы его отправили в сиротский приют и он не пустил бы корни в нашей семье?

Но нет, мама просто солгала, говоря всем и каждому, что это ее племянник из Лос-Анджелеса. Никто не усомнился в ее словах, а папа в ту пору потакал ей почти во всем.

Собаки, ожидая, когда я кончу витать в облаках, нетерпеливо трутся у моих ног и лижут мои пальцы. Я завожу их в дом, затем иду мыть голову дочери.

* * *

Позже Саймон смотрит фильм, нечто приключенческое про джунгли, грязь, тварей, что режут и кусаются, и про дюжего человека, который идет впереди. Его любимый жанр. Читать Саймон не любит, зато обожает научно-фантастические и приключенческие киноленты, и, пересмотрев из них все что можно, находит на «Ютьюбе» видео на ту же тематику.

Я сижу рядом со своим ноутбуком. К вечеру похолодало, и мои ноги укрыты одеялом. Саймон пьет имбирное пиво, время от времени закидывая в рот арахис, а подле меня стоит чашка зеленого чая, который наверняка уже остыл. Просто стоит, для мебели.

Я разместила на «Пинтерест» свои идеи относительно обустройства Сапфирового Дома, потом нашла рецепты блюд с фейхоа, теперь ищу сведения о Веронике.

Моя подруга Гвен в восторге от нее и часто потчует меня и нашу общую подругу Нэн историями об оклендской легенде. Меня давно интриговали ее взлет и трагический конец. И мне в какой-то мере понятна ее попытка переделать себя, стать другим человеком, в чем она преуспела.

Но подобно Икару, она была наказана за свою дерзость и умерла молодой.

Я загружаю с «Ютьюба» фильм, который прославил Веронику. К тому времени она снималась в Голливуде уже несколько лет и сыграла много ролей, главным образом в амплуа девушки из джунглей. Но с появлением звукового кино ей предложили роль коварной, бесцеремонно амбициозной и прекрасной женщины, и между ней и ее партнером по фильму вспыхнула страсть. Вот он, знаменитый поцелуй, вот оно, знаменитое платье, столь прозрачное и облегающее, что кажется, будто на ней ничего нет.

Меня шокируют либеральный тон сценария и смелая насмешливо-ироничная манера исполнения Вероники. Ее тело, облаченное в то знаменитое платье, – это чистая провокация: лиф из скользящей кружевной ткани создает иллюзию сосков (или это соски создают иллюзию кружева?), округлые бедра, стройные руки, тонкая талия.

И сценарий, и игра актрисы поражают интеллектуальностью, и это стало для меня большим сюрпризом, как и то, что в итоге победа остается за ее персонажем – развязной девицей. Словно кто-то переписал с точностью до наоборот весь этический свод правил киношников.

Просматривая разные сайты, я нахожу новую информацию о той эпохе, очень непродолжительном периоде, получившем название «докодексовый Голливуд». В течение всего пяти лет между появлением звукового кино и введением в 1934 году кодекса Хейса, в киноиндустрии не существовало строгих нравственных принципов, и кинематографисты пользовались этим на полную катушку. Снимались десятки фильмов, в которых открыто эксплуатировались сексуальные темы и зачастую солировали сильные женские образы, которые подчеркивали сексуальность и амбиции женщин.

Меня изумляет, что в ту давнюю эпоху женщины обладали столь широкой свободой самовыражения, что в их руках была сосредоточена столь огромная власть. У меня мелькает мысль, что, наверно, для женщин жизнь сложилась бы иначе, если бы та свобода по-прежнему одобрялась, приветствовалась обществом. Даже восхвалялась.

Грациозная длинноногая Вероника Паркер с изящными руками и сексуальным голосом как актриса прославилась именно в ту пору. За пять лет она снялась в тринадцати кинолентах, делая почти по три фильма в год. И за это ей прилично платили: ее ежегодный доход составлял сто десять тысяч долларов. В начале тридцатых, в период Великой депрессии, это были бешеные деньги – в пересчете на нынешние это полтора миллиона долларов в год, прикидываю я. Вполне достаточно, чтобы построить прекрасный дом, в котором она почти не жила.

После принятия кодекса Хейса в Голливуде Вероника стала менее востребована, и один новозеландский режиссер уговорил ее вернуться на родину, пообещав главную роль в любовной трагедии. К сожалению, фильм так и не вышел на экраны. Согласно «Википедии», Питер Вус был вовлечен в десятки скандалов, связанных с женщинами. На фото запечатлен красивый блондин с высоким лбом. Нигде не указывается, почему фильм так и не был создан: в качестве причины приводится лишь один довод – «творческие разногласия». Вероника с тех пор перебивалась небольшими ролями, и всегда это были образы женщины-вамп или опасной любовницы.

Кутаясь в одеяло, я пытаюсь представить, что она чувствовала: каково это подняться до высот мировой славы, а затем впасть в немилость, когда ты еще молода и способна много дать? Меня охватывает уныние, и я закрываю ноутбук.

– Я спать пошла, – говорю я Саймону, целуя его в лоб. – Не засиживайся допоздна.

– Нет-нет, скоро приду.

Я про себя отмечаю, что надо бы найти еще фильмы с участием Вероники и посмотреть их. Может быть, вместе с Гвенет. Она выпадет в осадок, узнав, что мы купили Сапфировый Дом.

Глава 7

Кит

Из-за смены часовых поясов я пробуждаюсь в четыре часа утра. Какое-то время пытаюсь снова заснуть, но тщетно.

Шторы открыты. Между моим балконом и гаванью высятся офисные здания, но по краю центральной части города темнеет чернильная вода, отделяющая район от какого-то острова. Там сверкают огни, типичные огни ночного города. Лежа на боку, я представляю, как моя сестра крепко спит в одном из домов где-то неподалеку, и на нее светит та же луна, что и на меня. Я воображаю, как она встает и по пути в ванную, притягиваемая моим напряженным взглядом, останавливается у окна и смотрит на центральный деловой район и на мое окно, затерявшееся среди множества других окон. Она чувствует меня. Знает, что я здесь.

В далеком детстве, пока не появился Дилан, у каждого из нас была своя комната. Но с тех пор, как мне исполнилось пять, и до самого окончания колледжа, мы с сестрой всегда жили вместе. Сначала в комнате с видом на океан, где мы засыпали под шум волн, когда было открыто окно; потом в большой спальне нашей квартиры в Салинасе. Я долго привыкала к пустоте комнаты, в которой слышалось только мое дыхание. Теперь у меня есть Бродяга, и по ночам он заполняет эту пустоту, свернувшись клубочком в сгибе моих колен или положив мордочку на подушку у моей головы, словно мы с ним две кошки. За это я особенно его люблю. В такие моменты мне до слез жалко своего питомца, и я невольно задаюсь вопросами: куда подевалась его мать, какие ужасы ему пришлось пережить прежде, чем я принесла его в свой дом и оставила у себя?

Мысль о коте заставляет меня взглянуть на часы. В Санта-Крузе почти восемь утра. Мама уже, должно быть, проснулась. Я звоню ей, а сама, тихо ступая босыми ногами, иду к кухне, занимающей узкую полоску пространства у двери, и наливаю в чайник воду. В трубке гудки, гудки. Я уже отчаиваюсь услышать ответ. Меня охватывает знакомое чувство разочарования и тревоги: все-таки она не сдержала слова, не осталась с Бродягой. Думаю о своем несчастном коте, который доверяет только мне, ведь он столько всего натерпелся до того, как я его приютила. А теперь он в доме один…

В последний момент мама отвечает.

– Кит! Я здесь! – звучит в трубке ее запыхавшийся голос.

– Где? У меня дома?

Секундная пауза. Она знает, что я ей не доверяю.

– У тебя, Кит. Я во дворе была, поливала твои растения, а телефон в доме остался.

– Бродяга выходил с тобой на улицу?

– Ой, нет. Он даже из-под кровати не выползает.

У меня екает в животе. Я живо представляю его черную мордочку, лохматые лапы.

– Ты у меня ночуешь?

– Да, клянусь. Он ест и ходит в туалет, когда я ухожу. По-моему, он написал в твои теннисные туфли. Ты оставила их у входа.

– Наверно, заявляет свои притязания на меня. Свои вещи держи в шкафу.

– Так и делаю. У нас все хорошо, Китти. – Милое имечко. – Честное слово. У меня были кошки, я знаю, как с ними управляться.

– Ну хорошо.

– Всего-то два дня прошло. Привыкнет.

– Ты, главное, следи, чтобы он на улицу не выходил. Не надо, чтобы он меня искал.

– Не пущу, не волнуйся, – обещает мама урезонивающим тоном, и я осознаю, что веду себя как ненормальная, из-за того что не могу контролировать ситуацию.

Кошмар.

Я делаю глубокий вдох, протяжно выдыхаю.

– Ладно. Я тебе верю.

– Спасибо. А теперь рассказывай. Как там? Красиво?

Я возвращаюсь к раздвижным дверям, открываю их, впуская в комнату влажный воздух, и выхожу на бетонный балкон, находящийся на высоте восемнадцатого этажа.

– Потрясающе. Вода, холмы, экзотичные деревья… изумительно. Сегодня попозже пришлю тебе фотографии.

– Ой, было бы здорово. – Мама не спешит засыпать меня вопросами и комментариями, а ждет, когда я продолжу. Этот прием она освоила на встречах группы анонимных алкоголиков. Если б раньше им владела, мое детство было бы в десять тысяч раз лучше.

– Я была на месте пожара, – говорю я. – Вот честно, ума не приложу, что она могла бы там делать. В том ночном клубе, насколько можно судить, обычно тусовались юные азиаты, а не дамы европейского типа средних лет.

– Какая же она тебе дама средних лет?!

Я вскидываю брови.

– Если она действительно жива, ей теперь почти сорок три. А любой человек, перешагнув через сороковник, вынужден признать, что он вступил в фазу среднего возраста.

Мама пренебрежительно фыркает. Я слышу, как она затягивается сигаретой, хотя сама она думает, будто я не знаю, что она курит.

– Ну и какой твой следующий шаг?

– Если честно, понятия не имею.

– Покажи ее фотографию работникам магазинов в округе. Спроси, может быть, кто-то ее знает.

– Неплохая идея.

– Можно обратиться на телевидение.

– Если еще что надумаешь, – смеюсь я, – пиши, не стесняйся. А то это не самая сильная моя сторона.

– Если кто и может ее найти, так это ты, – говорит мама.

– А если не найду?

– Значит, не найдешь, – твердо отвечает она. – Но попытаться надо.

В трубке слышно, как во дворе моего дома в Калифорнии, за многие тысячи миль, поет голубая сойка. Это мне остро напоминает, что я очень и очень далеко от дома и вынуждена довольствоваться только собственным обществом. Как же мне одиноко на чужбине без своего кота и – да, признаю, – без мамы, с которой я привыкла видеться каждый день.

– Сделаю все, что в моих силах, – обещаю я. – А ты постарайся подружиться с Бродягой. Он нуждается в любви.

– Постараюсь. Вчера вечером я купила ему тунца, и он рискнул высунуть нос, чтобы его отведать.

– Это ты умно придумала, – смеюсь я. – Спасибо, мама. Скоро позвоню.

* * *

Я сажусь на кровати, скрестив ноги. Рядом ставлю поднос с чашкой чая. В номере чашки крошечные, так что сегодня надо будет купить где-то кружку. Гуляя по городу, я видела один из «Старбаксов», но как-то смешно и глупо, находясь за семь тысяч миль от дома, посещать кафе хорошо известного мне бренда.

Запустив ноутбук, я вывожу на экран карту квартала, где стоит сгоревший ночной клуб, и просматриваю названия магазинов в соседних зданиях. Я уже и сама видела, что это туристический район, здесь полно кафе, ресторанов и сувенирных лавок, где продают открытки и футболки. Но с одной стороны к нему примыкает Бритомарт, на первый взгляд, более престижный торговый район с более дорогими ресторанами, кофейнями, бутиками и прочими подобными заведениями. Возможно, Джози бывает в таких местах?

Даже вообразить трудно, что она теперь собой представляет? Во мне начинают бурлить эмоции – гнев, страх и некое странное ощущение надежды. Я пытаюсь мыслить аналитически. Как представить нынешний возраст человека, который сымитировал собственную смерть и начал новую жизнь вдали от родины? Почему она так поступила? Как живет теперь? Как жила последние полтора десятка лет?

Потягивая чай, я наблюдаю за командой уборщиков, пылесосящих пол в офисе напротив моих окон. И обдумываю возможные варианты.

Одна из моих последних встреч с Джози состоялась в ее очередной приезд в Сан-Франциско. Я училась в мединституте, занималась сутки напролет, а она, как всегда, принеслась в город, позвонила мне с таксофона рядом с пляжем.

– Может, встретимся?

Я закрываю глаза. До этого она приезжала в Сан-Франциско шесть-восемь месяцев назад, но у меня все равно не было времени. Джози предпочитала веселиться всю ночь, опустошать мою скудную кухню и снова идти за готовыми блюдами, ожидая, что платить буду я, хотя денег у меня было ноль, и питалась я, главным образом, печеным картофелем с некондиционными овощами, которые покупала в супермаркете с большой скидкой, да еще китайской лапшой.

– Джози, у меня дежурство.

– Да просто кофе выпьем или еще что-нибудь? Мы давно не виделись, Кит. Я соскучилась.

– Да, я тоже, – машинально ответила я, солгав. В жизни, бывало, сотни раз мне отчаянно не хватало сестры, но в те долгие одинокие дни в Салинасе после землетрясения, когда Джози с самозабвением предалась двум своим пристрастиям – серфингу и наркотикам, я наконец-то осознала, что по-настоящему она никогда не вернется ко мне. – Только у меня заданий уйма.

– Ладно, забудь, все понимаю. Мединститут – это не шутка. Я так горжусь тобой.

Ее слова затронули струнки в самой глубине души, всколыхнули тысячу воспоминаний о том, как сильно я любила ее.

– Хорошо, давай встретимся, – вздохнула я. – Ты где?

– Не бери в голову, сестренка. Правда. Я же все понимаю. Если времени нет, значит, нет. Просто хотела увидеться.

– Куда ты потом?

– М-м. Пока не знаю. На Бахе хорошие волны, но в Мексику я больше не хочу. Может быть, в Оз[12]. Мы тут компанией подумываем о том, чтобы найти местечко на грузовом судне или еще как.

Чем дольше она верещала своим скрипучим чудесным голосом, тем сильнее я жаждала обнять ее.

– А знаешь что? Я смогу выделить пару часиков.

– Правда? Я не хочу ни от чего тебя отрывать.

– Ты не отрываешь. Одному богу известно, когда ты вернешься в Сан-Франциско. Я сейчас приеду. Ты где?

* * *

Мы встретились в кафе неподалеку от пляжа Оушен-Бич, у которого ее высадил какой-то парень с взлохмаченной белокурой шевелюрой и как минимум тремя кожаными браслетами на руке. Джози соскочила с грузовичка, всем своим видом напоминая существо из книг Чарльза де Линта – городского призрака или эльфа, гуляющего среди смертных. Поскольку она круглый год занималась серфингом, ее тело покрывал густой-прегустой загар; невероятно длинные волосы рассыпались по ее тонким рукам, опускаясь ниже пояса. Одета она была в крестьянскую блузку из индийского хлопка, шорты из джинсовой ткани и сандалии, и все особи мужского пола от шести до девяноста шести лет, завидев ее, в восхищении останавливались как вкопанные. С ее левого плеча свисал затасканный, но вполне крепкий рюкзак.

Заметив меня, Джози раскинула руки и припустила бегом. Я невольно двинулась к ней навстречу, принимая в свои объятия ее гибкое упругое тело. Мы крепко обнялись. Ее волосы источали запах свежего ветра, и меня, когда я ощутила его, обуяла тоска по серфингу, мне захотелось бросить учебу и помчаться с ней на пляж.

– О боже, – выдохнула она мне в ухо, руками обвивая меня за шею. – Как же я по тебе соскучилась!

Мои глаза обожгли слезы. К тому времени я постоянно держалась с ней настороже, но не прошло и двадцати секунд, как она увлекла меня в свой мир.

– Я тоже, – призналась я, на этот раз совершенно искренне. Пару минут я просто обнимала ее. Меня переполняла любовь к сестре, вытеснившая все остальные мысли. Главное – она была рядом, прижималась ко мне своим стройным телом, волосами касалась моего лица. Я отступила на шаг. – Отлично выглядишь.

– Свежий воздух, – усмехнулась Джози, трогая мое лицо. – А у тебя усталый вид.

– Мединститут.

В кафе, где все еще господствовал дух семидесятых – кабинки, обитые красной искусственной кожей, хромовая отделка, – мы сели у окна и заказали чизбургеры.

– Рассказывай. Все рассказывай, – попросила она, потягивая через соломинку кока-колу.

– Ммм… – замычала я, пытаясь придумать, о чем бы поговорить, кроме учебников, дежурств и конспектов. Я училась на третьем курсе и впервые проходила практику в больнице, что меня невероятно воодушевляло, но я ужасно уставала. – Даже не знаю, что сказать. Пашу, как папа Карло.

Джози понимающе кивнула, и я заметила, что глаза у нее красные. Под кайфом, как всегда.

– Ну, что ты делала вчера?

– Вчера… – Я протяжно вздыхаю, пытаясь вспомнить. – Встала в четыре, чтобы успеть в больницу к утреннему обходу. Потом мы делали обход всей нашей командой в хирургическом отделении, я ведь работаю с хирургами и ординаторами. Присутствовала на операциях по удалению желчного пузыря и аппендикса. – Я умолкла, чувствуя, что меня клонит в сон. Казалось, меня укачивает в медленно движущемся поезде. Я на мгновение зажмурилась. Тряхнула головой. – Что еще? Перед ужином посетила семинар, потом поела, потом вернулась домой и стала готовиться к утреннему обходу.

– Ни фига себе. – Джози вскинула брови. – Ты вообще спишь?

– Иногда, – кивнула я.

– Даже не верится, что ты станешь врачом. Я всегда хвастаюсь, какая у меня умница сестра.

– Спасибо. – Нам подали чизбургеры. От их солено-жирного запаха у меня потекли слюнки. Я наклонилась к тарелке, вдыхая этот аромат. – Умираю с голоду.

– И поесть не успеваешь. А серфингом хоть занимаешься?

– Иногда. Не часто, но бывает. Когда-нибудь этот этап будет пройден, и я стану жить как все.

Джози ткнула в меня ломтиком жареного картофеля.

– Только тебя будут величать «доктор Бьянки».

– Звучит как песня, – улыбнулась я, кладя на сыр соленые огурчики и томаты, добавляя горчицу. – Ну а ты как? Чем занималась на прошлой неделе?

Она рассмеялась. Смех у нее низкий, шелестящий, мгновенно приковывает внимание.

– Хороший вопрос. – Джози откусила чизбургер и, пережевывая кусок, кивнула, словно размышляла обо всем том, о чем могла бы рассказать. Салфетку она разложила на коленях, чем сразу напомнила мне маму. – Наверно, ты за один день делаешь больше, чем я за месяц. – Она аккуратно промокнула рот салфеткой, чтобы на губах не осталось кетчупа и жира. – Но вообще-то прошлая неделя была классной: мы гнались за ураганом вдоль всего побережья, от Флориды до самого Лонг-Айленда.

– Ничего себе. – Во мне всколыхнулась зависть. – И где были самые большие волны?

– В Монтоке. Тебе бы там понравилось.

– Ладно, ты меня проняла. Я исхожу завистью.

– То-то. – Она раздвигает губы в проказливой пленительной заразительной улыбке. Зубы у Джози белые, но не очень ровные, потому что ей нужно было носить брекеты, а родители так и не удосужились сводить ее к стоматологу. Первый раз мы попали к зубному врачу, когда уже учились в средней школе, и то лишь потому, что у Джози сильно разболелся моляр и Дилан настоял, чтобы ее показали кому-нибудь.

– Ты не думала профессионально заняться серфингом? – спросила я.

Помешивая соломинкой лед, Джози едва заметно улыбнулась.

– Не-а. Я не настолько хорошо катаюсь.

– Чепуха. Нужно просто сконцентрироваться, сделать это увлечение центром твоей вселенной.

Она лениво передернула плечом, скривила губы в пренебрежительной усмешке.

– Это неинтересно. Во мне нет твоего драйва.

Какое-то время я сосредоточенно жевала чизбургер, наслаждаясь настоящей едой – не из контейнера или коробки.

– Я так горжусь тобой, Кит, – снова сказала Джози.

– Спасибо.

– Как мама?

– Хорошо. Навестила бы ее.

– Может быть. – Она опять пренебрежительно передернула плечом, словно отмахиваясь от моих слов. – Я здесь ненадолго.

Должно быть, во мне заговорила зависть или я слишком соскучилась по ней, а может, я испытывала одновременно и то, и другое, но что-то такое заставило меня спросить:

– Ты намерена всю жизнь так вот скитаться?

Джози встретила мой взгляд.

– А что в этом плохого?

– Ты должна пойти работать, получить профессию, чтобы ты могла содержать себя…

– Когда стану старой и безобразной?

– Нет, – морщусь я.

– Кит, у меня ведь не твои мозги. Я плохо училась в школе, ни один приличный вуз меня не возьмет, так что, по сути, выбор у меня небольшой: либо мучиться в каком-нибудь дрековском местном колледже, либо перебиваться случайными заработками, скользить по волнам и любить свою жизнь.

– И ты ее любишь?

– Конечно. – Но я успела заметить, как взгляд ее вспыхнул, прежде чем она опустила глаза.

Ссориться я не хотела.

– Замечательно. Я тоже горжусь тобой.

– Не говори того, чего не думаешь.

Я быстро склонила голову, и потом уже до самого конца наша беседа носила исключительно учтивый характер. Джози буквально вылизала свою тарелку, съев даже листик салата, а потом вытерла рот. Облачный свет, падая в окно, бликами играл на ее ярких волосах и кончиках ресниц. Я на мгновение перенеслась в детство. Мне три года, я прижимаюсь к ней, слушая, как она читает вслух. Мне пять лет, в спальном мешке я лежу рядом с ней в палатке. Эти картины отозвались болью в душе. Как же мне ее не хватало, когда она меня покинула! До сих пор не хватает. Я отвожу взгляд, думаю о тесте по иммунологии. Факты и цифры, факты и цифры.

– Ты когда-нибудь задумывалась о том, как могло бы все быть, если б Дилан не появился в нашей жизни? – внезапно спросила Джози. – Или землетрясение не разрушило ресторан?

Ее слова буквально врезались в броню моего сердца.

– Я стараюсь смотреть вперед.

– Ну а все-таки? Что если бы папа по-прежнему был в «Эдеме», радовал всех своей стряпней, и мама, может быть, разобралась бы со своими проблемами, и мы приезжали бы домой на выходные и праздники, и папа рассказывал бы анекдоты, и…

– Прекрати. – Я закрыла глаза, мне больно дышать. – Пожалуйста. Это выше моих сил.

Безысходность в ее лице придавала выразительности линии скул и глубины – темным глазам.

– Что было бы с нами без него? – Качая головой, она обратила на меня затравленный взгляд. – Кит, наши родители были ужасны. Почему они так наплевательски относились к нам?

– Не знаю. – Суровым тоном я воздвигаю стену, отгораживающую меня от прошлого. – Я должна думать о настоящем.

– Почему мы не смогли спасти Дилана? – не унималась Джози, игнорируя мои намеки. Слезы застилают ее глаза, скапливаясь у кромки нижних век, но по лицу не текут. – Ты по нему не скучаешь?

Я стиснула зубы, не давая воли собственной скорби.

– Скучаю, конечно. Постоянно. – Я опустила голову и, помолчав, добавила: – Но его нельзя было спасти. Он уже был сломлен, когда пришел к нам.

– Может быть, – срывающимся сиплым голосом отозвалась она. – А вдруг его что-то толкнуло на этот последний шаг? То есть…

– Что могло его толкнуть, Джози? – с раздражением в усталом голосе перебиваю ее я. Подростками мы миллион раз обсуждали это. – Он был обречен умереть молодым. Ничто не толкало его через край, кроме собственных демонов.

Кивнув, она смахнула со щеки слезинку, которая все же рискнула выкатиться из глаза, и устремила взгляд в окно.

– Он ведь долго был счастлив, да?

Я беру ее за руку.

– Да, пожалуй.

Не поднимая головы, Джози стискивает мою ладонь. Свесившиеся волосы, словно занавес, укрывают ее лицо. Туман захлестывавших меня эмоций рассеялся, и я объективно взглянула на сестру, как на незнакомого пациента, явившегося в пункт первой помощи. Худая молодая женщина с сухой кожей и потрескавшимися губами. Организм обезвожен, отметила я. Возможно, наркоманка. И мною внезапно овладело горячее желание защитить ее.

– Мне ужасно не хватает всех, – невольно промолвила я. – Папы, Дилана, Уголька. – В моем голосе появляется хриплость. – По нашей собаке я тоскую так, будто мне руку отрезали. Богом клянусь.

– Он был самый лучший пес на свете.

– Это уж точно, – кивнула я, тряхнув головой, чтобы убрать волосы с лица. – Я скучаю по ресторану. По террасе, по навесу. По нашей комнате. – Я делаю глубокий вдох. – По ночевкам в палатке на берегу. Это было так здорово.

– Да.

Кончиком пальца она проводит по шраму на лбу.

– Землетрясение все разрушило.

– Да, наверно. – От раздражения у меня стало зудеть в спине. – Хотя Дилана и Уголька к тому времени в живых уже не было.

– Да знаю я. Ну что ты все портишь в такой момент? Вечно тебе надо подковырнуть.

– Я не порчу. Просто констатирую факт. Это реальность. – Факты и цифры.

– Ну да. Только реальность не всегда совпадает с представлениями о ней. Не все вписывается в рамки простого изложения фактов.

Как наши родители. Как наше детство. Как землетрясение.

– Тебя ведь даже там не было в тот день, – не выдержала я. Это был один из тех редких моментов, когда мне яростно хотелось высказать Джози все, что я о ней думаю. – Несколько часов я одна сидела на краю утеса, понимая, что отца, скорее всего, уже нет в живых. А ты помнишь только одно – что разбила голову.

– О, Кит! – Она схватила меня за обе руки. – Боже мой, прости. Ты права. Наверно, это было ужасно.

Я не отняла у сестры свои руки, но закрыла глаза, чтобы не смотреть на нее.

– Я знаю, что в Санта-Крузе тоже было страшно, но…

Джози быстренько встала со своего места и, пересев в кабинке на мою сторону, обняла меня.

– Прости. Я порой жуткая эгоистка.

Меня обволакивал запах Джози, ее аромат, не похожий ни на что на свете, и я забылась в своей любви к ней, в своем обожании, в своей ярости. Изголодавшиеся по ней клетки моего привыкшего к одиночеству тела блаженствовали несколько долгих минут. Потом я от нее отстранилась.

– Жизнь – сложная штука.

– Пожалуй.

– Но я не могу представить, какими мы были бы без Дилана. А ты?

Даже не хочу представлять.

– Это неважно. Как есть, так и есть.

Теперь пришла моя очередь отвести глаза, устремить взгляд в окно, на океан, сливающийся вдали с пустынным синим горизонтом.

– Может, теперь по берегу прогуляемся, – предложила я. – Глядишь, найдем русалочьи монеты.

– Это была бы большая удача, – заметила Джози.

Именно в тот день мы сделали себе татуировки, сидя бок о бок в салоне тату близ пляжа Оушен-Бич в сгущающихся сумерках. Это решение было принято спонтанно.

Я провожу пальцами по татуировке. Элегантная искусная работа. Я никогда не жалела, что решилась на это, хотя ни прежде, ни потом ничего столь опрометчивого не совершала. Возможно, мне просто хотелось снова сблизиться с сестрой.

Удача, думаю я теперь, сидя на кровати в Окленде и наблюдая, как светлеет горизонт. Не сказать, что ей очень уж везло, но в свое время, слишком уверенная в своей правоте, я этого не замечала.

Джози. Красавица. Умница. Но такая непутевая. Обреченная.

Какой стала та женщина, с которой я виделась в тот день в Сан-Франциско? Кого я найду: тусовщицу, которая все так же ездит по миру, гоняясь за хорошей волной? В принципе, для этого она уже немолода, но, вообще-то, с нее станется. Или, может быть, она нашла способ совместить свою страсть с работой, как те женщины, что открыли в Санта-Крузе женский магазин по продаже принадлежностей для серфинга? Или, возможно, она просто наркоманка, в хлам прокуривает свою жизнь.

Маленькими глоточками я потягиваю остывающий чай. Нет, вряд ли она наркоманка. В какой-то момент она должна была развернуться, иначе бы не выжила. В нашу последнюю с ней встречу ее зависимость достигла крайней точки, и только чудо могло бы ее спасти.

На экран ноутбука я вывожу кадр из программы новостей, в который она попала. На удивление четкий снимок. И в чертах ни намека на беспутство или утомление. Стрижка дорогая, стильная, или, может быть, она только-только из парикмахерской. Лицо не обрюзгшее, как у горьких пьяниц, да и вообще она выглядит так же, как пятнадцать лет назад, ни на йоту не старше. Классическая Джози. Все такая же прекрасная. Такая же стройная.

Такая, какой была всегда.

Где же ее искать?

Я подхожу к раковине, выливаю холодный чай, снова наполняю чайник и, пока вода кипятится, стою со сложенными на груди руками, прислонившись к столу.

Решая медицинские головоломки, я научилась всегда, всегда опираться на известные факты. Пациентка больна чем-то непонятным – начинай сначала. Боль в желудке и сыпь. Что она ела? Чем занималась последние двадцать четыре часа? Сколько ей лет? Живет одна? Питается с друзьями или с родными? Принимает душ?

Итак, что мне известно о Джози?

Нет, не то.

Начнем с факта: пять дней назад блондинка со шрамом, точь-в-точь как у моей сестры, попала в телекамеру возле объятого пожаром ночного клуба.

Чайник со щелчком отключается. Я заливаю кипятком чайный пакетик в маленькой чашке, жалея, что у меня нет с собой кружки, в которой чай дольше бы оставался горячим, пока я работаю за компьютером на кровати.

В котором часу снимали репортаж о пожаре? Я нахожу на кадре с блондинкой отметку времени: десять вечера. По новозеландскому времени. У меня тогда было два часа ночи. Все сходится. Должно быть, я ухватила один из первых репортажей.

Ладно. Какие заведения в этом районе могли быть открыты в пятницу в десять вечера? Да почти все, выясняю я. Все рестораны, все клубы и бары.

Вернемся к фактам. Судя по стрижке и дорогому свитеру, женщина она, видать, состоятельная. Может быть, встречалась с друзьями… Я листаю карту, высматривая возможные варианты. Мое внимание привлекает одно заведение – итальянский ресторан в Бритомарте, престижном торговом районе близ гавани. Его адрес я пересылаю на свой телефон. Пойду туда, покажу фото сестры. Может, ее там видели. Или даже лучше: может, ее там знают. Может, она там часто бывает.

Но сейчас все закрыто, ведь еще только начало восьмого. Меня снедает нетерпение. В отеле есть бассейн. Спущусь туда, поплаваю немного, потом вернусь в номер и приведу себя в порядок, чтобы не стыдно было показаться на люди.

Глава 8

Мари

Я жарю яичницу (яйца снесли куры, которых разводит Сара) и вдруг – землетрясение. Начинается оно тихо, и в первое мгновение я просто дезориентирована, как бывает, когда повернешься слишком быстро или оступишься. Потом – гул, звон стеклянной посуды в буфете. Я тотчас же выключаю газ, криком предупреждаю семью и бегу открывать дверь. Выпускаю во двор собак, выскакиваю сама. Птицы умолкли.

Какое-то время мне кажется, что на этот раз я не поддамся панике. Землетрясение не сильное, просто медленное легкое колебание, скорее отголосок основного толчка.

Дети все еще в доме. Я слышу, как что-то гремит и с глухим стуком валится в сарае. Думаю, что надо бы пойти проверить, но не в силах оторваться от ствола пальмы, который я крепко обхватила руками, прижимаясь щекой к коре.

Землетрясения для меня не в новинку, и я способна определить его магнитуду: по моим прикидкам – около пяти баллов, плюс-минус. Этого достаточно, чтобы с полок в магазине и сарае попадали товары и инвентарь с инструментами. Интересно, где эпицентр? Где трясет сильнее всего? Если где-то в океане, разрушения будут минимальными. За то время, что я здесь живу, в стране не раз случались масштабные землетрясения. Самое страшное произошло в Крайстчерче. Тогда в результате двух мощных подземных толчков, последовавших один за другим, город фактически превратился в руины. Еще одно катастрофическое землетрясение, с эпицентром близ небольшого туристического городка, случилось на Южном острове всего пару лет назад. Саймон очень горевал по Каикоуре, где он часто бывал в детстве. Сама я этот город никогда не посещала, но, по словам Саймона, разрушен он был сильно. Теперь Каикоура наконец-то восстанавливается, но процесс этот долгий.

Окленд тоже трясет; правда, очаг обычно всегда где-то в другом месте. Зато здесь регулярно предсказывают, что однажды один из вулканов испепелит город, но как раз в это вообще трудно поверить.