Читать онлайн Елена Блаватская. Между светом и тьмой бесплатно

Пролог

Муссон пришел на южный берег Бенгальского залива. Разверзлись хляби небесные, и дождевые потоки обрушились на массив обширного парка. Багрово-красные молнии взрезали плотный покров ночи, и на мгновение обнажалась светящаяся тьма Космоса. Тяжелый парной дух шел от земли и деревьев. Мои глаза заплыли от пересыпа. А что еще остается делать под неумолчный шум дождя?

Но почему я оказался здесь – в индийском городе Мадрасе, в нынешние дни переименованного в Ченнаи, в адьярском поместье, купленном по случаю в ХIХ веке Еленой Петровной Блаватской, урожденной Ган, моей соотечественницей? Что привело меня, спросите вы, сюда, почти на край света? Обычное любопытство. Я захотел узнать, что из себя представляет на самом деле эта необыкновенная женщина с внешностью капризной русской барыни, которая любила объедаться, как ведется издавна на Руси, тяжелой пищей: пирогами, студнями и квашеной капустой. Блаватская курила без перерыва, как распаленная разговором суфражистка, папиросу за папиросой. Во время разговора постоянно облизывала языком тонкие пересмякшие губы и не давала собеседнику вставить слово. Она пыталась ничтоже сумняшеся заглянуть в потайные мысли всех пророков мира – найти в них вразумительные ответы на вопросы: откуда появились на земле мы, люди, зачем мы живем и что нас ожидает в ближайшем и далеком будущем?

Кроме того, она узнала и рассказала, как сумела то, что задолго до нее поведал миру великий Вольтер: Индия – родина всех религий в их первозданном виде и колыбель человеческой цивилизации. Из этого заявления следовало, что не только христианская вера во многом основывается на религии Брахмы, но и древнеиндийская мудрость в соединении с универсальным эзотерическим, то есть сокровенным, знанием всех времен и народов способна принять новую форму богомудрия – теософию. К тому же Елена Петровна Блаватская с необыкновенным упорством проповедовала существование «Гималайского братства махатм, великих душ» – хранителей тайного знания исчезнувшей Атлантиды, наших старших братьев по разуму.

Что мы по существу знаем о Елене Петровне Блаватской? Как ни странно, очень мало. Несомненных и непреложных фактов жизни моей героини наберется на тоненькую книжицу, несравненно больше версий и измышлений о ее сверхъестественных способностях, которые кочуют из одной книги в другую. Она сама задала тон моде превращать себя, молодую духом, смешливую и легкомысленную, по-существу, женщину в мистическую фурию, в «старую леди», наделенную даром ясновидения, телепатии, левитации, телекинеза и еще бог знает чего. Именно такой, одновременно простоватой и надменной, предстает Блаватская на наиболее растиражированном «парадном» портрете, сделанном в 1889 году, за два года перед ее смертью.

С дагерротипа смотрит на нас грузная женщина, с укутанной в платок массивной головой, с отекшим лицом, с выпученными базедовыми глазами, с наполовину седыми, в мелких кудряшках волосами, разделенными пробором, – уставшая от жизни, упертая на своем старая тетка, иначе не скажешь. Плотно сжатый рот с акульим разрезом – последний и убедительный штрих к устрашающему образу. Ее последователи, по-видимому, из-за уважения и сострадания к ней называют этот портрет «Сфинкс». Но и в таком отталкивающем виде, обессилевшая в борьбе за свое детище – Теософическое общество, она все еще влияла на людей, на ход их мыслей и поведение.

Как ни вглядывайся в этот портрет, на нем не увидишь и следа той былой романтической ауры, которая когда-то ее окружала. Елена Петровна по молодости надеялась, что в этой ауре она прополощет и отмоет все свои грехи.

Некогда привлекательные черты ее облика подавил и исказил тяжелый взгляд манипулятора, умеющего при необходимости извлекать выгоду из людей и ситуаций. Подобные лидеры появлялись и появляются в истории человечества и тут же обычно исчезают, как пузыри на воде. На смену им приходят другие, впрочем, со своими завиральными идеями, как правило, не оригинальными, уже бытовавшими среди людей и всего лишь перелицованными на новый лад.

Так почему же до сих пор интерес к Блаватской не ослабевает? Почему трудно сопротивляться магнетизму ее личности? Не потому ли, что существовало в ней простодушное благоговенье перед таинственностью жизни? Она сумела до последних дней сохранить в себе дух экзотики. Неведомый большинству людей оккультный мир встает со страниц ее сочинений.

Ясновидение, духовидение, психометрия, чтение мыслей, левитация – вся эта экстрасенсорика кем-то воспринимается тайным подвохом, который устраивают с корыстной целью нечистые на руку люди, а для кого-то это прорыв в завтрашний день человечества, открытие скрытых возможностей человека разумного. Возвращение к тем ментальным практикам, которые были выработаны в стародавние времена, сохранились в культовых традициях некоторых восточных народов и на протяжений тысячелетий, вплоть до дня сегодняшнего, передаются по цепочке от высшего адепта, мастера оккультной науки и философии, к рядовым посвященным.

Таким образом, вернуть утраченное могут только хранители этих знаний, главные среди посвященных, иерофанты (буквально «тот, кто разъясняет священные понятия»).

В это можно верить и не верить. Но покуда существует подобная дилемма, такие люди, как Блаватская, востребованы обществом, им поклоняются и ревностно служат.

Я отнюдь не воображал, что Адьяр, во времена Блаватской – пригород Ченнаи, где до сих пор расположена штаб-квартира Теософического общества, откроет мне многие тайны Е.П.Б. – так называли Елену Петровну Блаватскую ее сподвижники. Не настолько я был самонадеян. Единственное, на что я в полной мере рассчитывал, это научиться отличать белое от черного, свет от тьмы.

Блаватская мерещилась мне за каждым поворотом тропинки, за каждым деревом в парке. Она неуловимо присутствовала в Адьяре, ее грузная фигура временами грезилась мне в сновидениях.

Блаватская успела в своей жизни немало сделать: написала с дюжину книг, сотни статей и еще больше писем, учредила Теософическое общество.

Созданное Блаватской своей монументальностью вот уже более ста лет производит неизгладимое впечатление на многих людей. Творчество было ее страстью и судьбой. Между тем на ее волшебный литературный талант воспроизводить суетную человеческую жизнь, как завораживающую, наполненную космическим смыслом мистерию, на ее редчайшее умение беллетризовать схоластические доктрины, относящиеся к вненаучным источникам знания, мало кто из ее воспоминателей и биографов обращал внимание.

Не будем чрезмерно суровыми к Елене Петровне Блаватской. Лучше обратимся к рассуждениям Мишеля Монтеня о психологической природе человека. Французский писатель и философ эпохи Возрождения взглянул на человека без розовых очков: «…что действительно заслуживает настоящего осуждения – и что касается повседневного существования всех людей, – это то, что даже их личная жизнь полна гнили и мерзости, что их мысль о собственном нравственном очищении – шаткая и туманная, что их раскаяние почти столь же болезненно и преступно, как их грех. Иные, связанные с пороком природными узами или сжившиеся с ним в силу давней привычки, уже не видят в нем никакого уродства. Других (я сам из их числа) порок тяготит, но это уравновешивается для них удовольствием или чем-либо иным, и они уступают пороку, предаются ему ценою того, что грешат пакостно и трусливо».

На эту глубокую мысль трудно что-либо возразить. Представим, что Монтень на сто процентов прав, тогда на ум приходит один контраргумент: если человеческая жизнь настолько порочна и безобразна сама по себе, то стоит ли вообще жить?

Убежден, что перед Блаватской в определенные моменты ее жизни также вставал этот вопрос. Она его для себя решила, обратившись к мудрости Индии. В этом обращении к индуизму и буддизму она, православная христианка по происхождению и воспитанию, была одной из первых русских женщин, если в то время даже не единственной. Через несколько десятилетий после смерти Блаватской Индия духа, как огромный материк, вдруг стронулась с места, и ее движение вызвало поистине тектонические сдвиги в сознании сотен тысяч людей Запада. Этому процессу тоже в немалой степени способствала Елена Петровна, ее творчество и созданное ею Теософическое общество.

Религиозные воззрения Блаватской укрепляли креативных дух Уильяма Балтера Йейтса, Джорджа Уильяма Рассела, Джеймса Джойса – выдающихся представителей ирландского литературного возрождения. Оккультный пафос ее сочинений воздействовал на американских и английских писателей: Джека Лондона, Дэвида Герберта Лоуренса, Томаса Стернза Элиота, Герберта Уэллса, Артура Конан Дойла.

Ее учение о семичленной структуре человеческого существа повлияло на русских писателей-символистов, в особенности на Андрея Белого. Трудно найти хотя бы одного поэта Серебряного века, не испытавшего на себе магизма ее личности и дерзких предположений о происхождении человека и его возможностях. Константин Бальмонт смотрел на нее, как на мистический дух музы Каллиопы. Книги Блаватской высоко ценили Василий Кандинский и ряд других крупных русских художников. Большой интерес к ее работам испытывал один из основоположников абстрактного искусства голландский художник Пит Мондриан. Ее мистическими идеями увлекались Пауль Клее и Поль Гоген. Ее теософские доктрины совершили переворот в сознании таких великих композиторов, как Густав Малер, Ян Сибелиус, Александр Скрябин. Теософские воззрения Блаватской, включая миф о махатмах, оказались созвучными умонастроениям Н. К. и Е. И. Рерихам.

Причины, по которым эти люди обращались к личности и творчеству Блаватской, были различными. Одних из названных лиц она захватила непредсказуемой артистической натурой и анархическим темпераментом, способностью разрушать устойчивые представления о миропорядке всякими перфомансами, вроде появления из ниоткуда пресловутых Учителей, махатм.

Этими экзотическими эскападами она пыталась убедить всех и каждого, что сверхъестественное куда роднее и ближе человеческой душе, чем естественный мир, скучный в своей упорядоченности.

Других интеллектуалов и мастеров кисти, пера и гармонии Блаватская ввела в соблазн умопомрачительной мудростью древних, словно навсегда утерянной, но, к счастью, вновь обнаруженной, из которой выпирала духовность, как ребра из-под кожи истощенного долгой аскезой йога. И наконец, всех остальных она просто загипнотизировала целеустремленностью, непреклонной волей и сокрушительным оптимизмом.

Обладая всеми этими качествами, Блаватская не обращала внимание на привходящие неблагоприятные жизненные обстоятельства и на всех парусах неслась к намеченной цели.

Время, в котором оказались востребованными сочинения моей героини, требовало от людей во всех сферах их деятельности коллективных усилий. В итоге, однако, плодами победы удавалось воспользоваться вовсе не тем, кто ее подготавливал, не какой-то группе единомышленников, а единственному человеку, лидеру, который выпрыгивал из коллектива, использовав его, как батут или как туго сжатую пружину. При этом на бывших сподвижников выливались потоки грязи.

Может быть, это был самым важный урок, который она преподала всем творцам нового искусства, пришедшим вслед за ней и очутившимся на той же непроторенной дороге, ведущей к созданию новых земли и неба. Недаром взаимоотношения крупнейших деятелей Серебряного века весьма далеки от дружественных. Почти каждый из них утверждал свое величие не за счет исчерпанности другого, а путем его охаивания.

Уже одного этого достаточно, чтобы, воздав должное уму и проницательности русской теософки, не очаровываться до сердечных спазмов ее образом.

Что делала и как жила Елена Петровна, представлялось безрассудным и нелепым с точки зрения законопослушных граждан, ее современников. Однако такая жизнь Блаватскую более чем устраивала! Она избегала не людей, а толпы, ограниченной в своих привязанностях и вкусах и агрессивной в отстаивании своих предрассудков. Не выносила на дух людского сообщества, в котором не принято совать свой нос, куда не следует, и где властвует сословная иерархия и предубеждения. Такой мир, благоприятная среда для общественного лицемерия и ханжества, а также размножения нечистых на руку, ненасытных чиновников, не подходил ей, был попросту враждебен.

Блаватская с самого детства не скрывала своей эгоцентричности и авторитарности, желания поступать своевольно, как ей вздумается. И в то же время вдруг, совершенно неожиданно, она становилась откровенной и притягательно простодушной. Эти качества лидера не исчезли, а, наоборот, крайне обострились в уже в зрелые годы, когда Блаватская выдвинула смелые предположения о силе человеческого духа и его эволюции. Особенно развилась тогда пытливость ее ума, как, впрочем, и фантазия, временами становившаяся безудержной.

Когда человек, омытый долгим страданием, переступает роковой предел, он уже не подвластен суду людей. Он устремляется к тому и соединяется с тем, по ком тосковал и кого желал на Земле, – к Богу или дьяволу.

Время, в котором жила Блаватская, совмещало несовместимое и портило людям художественный вкус. Это было время викторианской морали, воинствующего и утонченного ханжества. А у нее на родине – время добрых помыслов и всевластия чиновничества, непомерных амбиций верхов и политических авантюр, великих реформ и начавшегося возрождения России. Это было время неутихающей шестидесятилетней войны на Кавказе и небывалого расцвета журналистики и литературы.

Блаватская относилась к литературному творчеству как к забаве и отдыху. Она писала о своих странствиях живые, увлекательные очерки и многостраничные, с трудом читаемые трактаты.

Ей ставили в вину короткое увлечение спиритизмом, усматривая в нем алчность, желание нажиться на легковерных людях. Многие из ее бывших соратников так и не поверили в Учителей, великих душ, адептов Гималайского братства, напрямую обвиняя ее в злонамеренной мистификации. Они утверждали, что Блаватская добилась успеха в делах Теософического общества, придумав этих великих душ, а творимые ею с их помощью чудесные феномены они относили к обыкновенным цирковым трюкам. Ее подозревали в подделывании почерка Учителей, которые любили писать письма и рассылать их по адресам ее знакомых.

Ну и что из того? Ведь суть не в том, что Блаватская прибегала к иллюзионистской практике, а в том, что она так поступала по необходимости, пытаясь донести до сознания людей вещи чрезвычайно важные и тем самым отвратить человечество от грубого материалистического взгляда на мир. Потому-то в ее действиях по созданию Теософического общества как всемирной психотерапевтической организации, как принципиально новой системы управления людскими массами, все средства, как она полагала, были хороши. Со своим окружением Блаватская особенно не церемонилась, в отношениях с ним в ней отсутствовали порядочность и честность.

Она шла на прорыв, утверждая новую реальность, ни перед чем не останавливаясь и побуждаемая к этому обстоятельствами своей жизни, психическими особенностями своей натуры, а также сама загипнотизированная мудростью древних.

Никто из тогдашних оппонентов Блаватской, к сожалению, не понял, что она одна из первых на Западе воскресила сложнейшие психологические приемы микромагии, или, как еще ее называют, ментальной магии, известные на Древнем Востоке и с тех пор прочно забытые.

Существовали также среди англичан дотошные «умники», кто называл теософическую деятельность Блаватской ширмой для вещей более осязаемых: они обвиняли ее в шпионаже в пользу России. Но и в таком взгляде на ее деятельность нет ничего предосудительного. Основоположница теософии, по крайней мере, всеми силами стремилась к карьере «спецагента», что явствует из ее письма в третью экспедицию (работа по иностранцам) Третьего отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии.

Это письмо, обнаруженное в Московском архиве Октябрьской революции ленинградскими исследователями Б.Л. Бессоновым и В.И. Мильдоном, всего лишь дополнительное свидетельство искреннего патриотизма Блаватской. Она оставалась русской по своим мыслям и действием вплоть до преждевременной смерти в шестьдесят лет вдали от России, в Лондоне.

А чего в самом деле ей было стыдиться, чего утаивать перед судом потомков? Неужели желание видеть свою страну сильной, процветающей и способной защитить себя, тем более в условиях антироссийских интриг – нравственное преступление?

Я убежден, что работа в пользу одной из государственных организаций, стоящих на страже интересов Родины, сама по себе никак не может скомпрометировать гражданина и художника. Никому ведь не приходит в голову упрекать великого фламандского художника Рубенса или знаменитого английского писателя Грэма Грина в том, что они имели отношение к деятельности спецслужб своих стран. А уважаемый англичанами востоковед, полковник Лоуренс Аравийский был не просто сотрудником военной разведки, но и одним из выдающихся людей своего времени. Другое дело, когда спецслужбы превращаются в карательные органы и занимаются массовыми убийствами собственного народа или создают очаги терроризма в чужих странах. Впрочем, это уже другая эпоха и другие люди, никакого отношения не имеющие к моей героине.

И все-таки становится как-то не по себе, когда представишь, что за фигурами духовных учителей Блаватской – махатм Мории и Кут Хуми, стоит какое-нибудь кувшинное рыло, вроде его превосходительств Никанора Степановича или Степана Никаноровича из Третьего отделения. Людей, может быть, умных и образованных, но непоправимо нравственно обезображенных спецификой профессии, которую они для себя избрали.

Блаватская и врагу не пожелала бы испытать и частички того, что выпало на ее долю, когда она оказалась практически одна, без кола и двора в чужом, сотрясаемом национально-освободительными войнами мире. Понятно, какую пищу дает ее кочевая, одинокая жизнь изобретательным и злым языкам. Да, Блаватская окутала определенный период своей жизни тайной. Но причина ее скрытности была не в том, что она стыдилась каких-то своих сомнительных поступков, недостойных ее происхождения и таланта. Чистоплюйкой моя героиня не была и с людьми, которых духовно «окормляла», особо не церемонилась. Не скрывала, по крайней мере, в своих письмах, что сама в нравственном отношении вела себя не так, как хотелось бы. Это умолчание о некоторых периодах ее жизни, на мой взгляд, объясняется исключительно тем, что она не любила говорить о действительно выстраданных вещах. Ведь все эти выпавшие из поля зрения ее биографов годы Блаватская, как она признавалась, настойчиво «искала встречи с неведомым».

К тому же она боялась огорчить своих родственников рассказом, почему, как и с помощью кого овладела эзотерической мудростью Востока. Не забывайте, что вся ее родня относилась к людям консервативным, считавшим себя добрыми христианами.

Как она вспоминала, родственники предпочли бы видеть ее обычной проституткой, чем тем, кем она была на самом деле, – женщиной, с головой погруженной в занятия оккультизмом. И только спустя много лет после начала ее странствий сестра Вера и тетя Надежда Андреевна наконец-то признали ее главные идеи о высоком оккультизме достойными внимания. Эти идеи поразили их воображение, и близкие поддержали ее. Иначе ей пришлось бы совсем туго.

Вместе с тем Вера Петровна долгое время наотрез отказывалась поверить в реальное существование Учителей, чем основательно огорчала Блаватскую, а ее тетя Надежда Андреевна Фадеева поверила в них только на короткое время под сильным нажимом племянницы. Зато впоследствии некоторыми своими фантазиями и рассказами о непостижимом и необъяснимом сестра Блаватской превзошла даже ее.

Ощутимый удар по посмертной репутации Блаватской нанес не столько Всеволод Соловьев, автор посвященной ей и изданной после ее смерти книги «Современная жрица Изиды», сколько ее двоюродный брат – граф Сергей Витте, рассказавший о ней в своих воспоминаниях много такого, о чем близкие родственники предпочитают забыть.

Правда, нашлись заступники, защитники ее доброй репутации, которые не преминули отметить, что, когда Елена Петровна вернулась в Россию в конце 1858 года, семь лет находясь неизвестно где, ее двоюродный брат Сергей был в чересчур нежном возрасте, чтобы иметь о ней собственное мнение. До сих пор трудно понять, зачем выдающемуся государственному деятелю и барину по своей натуре понадобилось вывешивать перед всем светом грязное белье своей ближайшей родственницы.

Можно с уверенностью предположить, что всем своим непокладистым и авантюрным характером она крепко насолила его матери, Екатерине Андреевне Витте, тетке Елены Петровны. Не забудем о том, что после смерти своей сестры Елены Андреевны, матери Блаватской, тетя Катя, как ее называли сестры Ган, приняла основную заботу по образованию и воспитанию племянниц Лели и Веры, а также племянника Леонида. Ведь бабушка детей Елена Павловна Фадеева уже тогда была серьезно больна.

Блаватская вновь и вновь искала подтверждения своей платонической любви к полубожественным человеческим существам, ее Учителям, с помощью которых она выявляла то таинственное и непостижимое, что в ней существовало от рождения. Благодаря им, как она объявляла, возможно пробуждение божественного начала в человеке, его мистическое совершенствование.

В разных местах (уединенных и не очень) индийского субконтинента я общался с подобными людьми, учеными брахманами, «пандитами», как их называют в Индии, а также с буддийскими вновь воплотившимися праведниками – «тулку» (тиб., букв. «тело воплощения»). В своем большинстве это были обходительные, скромные, культурные люди. Некоторые из них имели репутацию святых или блаженных, как обычно называли их в прошлых столетиях. Среди многих благородных качеств их натуры особенно выделялись два: доброта и мудрость.

В штате Раджастхан случай не раз сводил меня с раджпутами, ведущими свою родословную от воинов прошлого, мужественных индийских рыцарей. Как мне представляется, Блаватская провела немало часов в общении и с «высокими ламами», хранителями и знатоками основных учений тибетского буддизма.

Весьма вероятно, что Учителя Блаватской были из той же самой, сейчас в Индии сильно в количественном отношении сократившейся, духовно-интеллектуальной индусской и буддийской элиты.

Блаватская поняла (опять-таки с помощью Учителей, как она уверяла), что человеческая душа и ум также эволюционируют в своих бесконечных телесных оболочках.

Мистическое учение, как проповедовала моя героиня, есть единственный ключ к пониманию и осмыслению истин, скрытых от обычных смертных. Не будь этих истин, человечество неслось бы без руля и ветрил в потоке времени неизвестно куда, не видя и не осознавая смысла и цели своего земного существования. А потому она упорно, до самозабвения, пыталась добраться до корней этого учения, уразуметь его истинный смысл, проследить все зигзаги его развития. Из старинных манускриптов, из личного общения, сопровождаемого долгими беседами с просвещенными учеными индусами и буддистами, собирала она разрозненные фрагменты универсального знания, соединяла их друг с другом своей фантазией – и все это для того, чтобы глубже понять, зачем мы живем на земле.

Она догадывалась, что мистическое учение своим источником имеет тайное, эзотерическое откровение. В духовном смысле (она в это самозабвенно уверовала) оно есть закон для жизни человека, и этот закон называется пророчеством древних.

Но кто они и откуда, эти древние? – вот что не давало покоя Блаватской в ее скитаниях.

Елене Петровне было ясно, что истинные пророки появились задолго до ветхозаветных. Они принесли в мир людей мудрость и стремление к порядку и гармонии.

Ей предстояло обнаружить, как она объявила, свидетельства, определяемые мистическим законом, изложенным и преподанным ей ее Учителями. И в соответствии с ними, этими свидетельствами, выстраивать свою собственную жизнь и жизнь других людей.

Блаватская была убеждена, что тайное учение объемлет в человечество единой истиной, все поступки и действия людей – от времен доисторических до настоящих дней. Эта истина неделима и содержит в себе необходимость объединить всех людей в одну семью, проповедует веру в единство человеческого рода.

Как известно, дорога к истине усеяна колдобинами и рытвинами. Не обладая обыкновенным усердием и любознательностью к ценностям иной культуры, шагая или пробираясь наощупь по этой дороге, есть вероятность свалиться в выгребную яму ложных умозаключений.

Блаватская пыталась стереть черту между действительностью и вымыслом. Цель всякого добросовестного исследователя ее личности и творчества: рассмотреть вымысел через призму действительности, а не заниматься аранжировкой ею же созданного. Блаватская как художник – уникальна, и бессмысленно улучшать или ухудшать ее образ.

Пытаясь восстановить мистические очертания эпохи, в которой жила и созидала Блаватская, я обратился к важнейшим оккультным событиям того времени. Я знакомился с ними опосредствованно, то есть получал информацию из вторых рук: из журнальных и газетных статей второй половины XIX века. Меня в этом случае, надеюсь, оправдает непреложная историческая закономерность: спустя столетие тщета газетного листа, как правило, оборачивается для потомков своей противоположностью – необыкновенным, особенным смыслом. По настоящему же открыли мне глаза на Елену Петровну Блаватскую ее письма. Адресатами основательницы теософии были ее родные, друзья, единомышленники, враги…

Елена Петровна Блаватская уже предстала перед судом истории и какой окончательный вердикт будет вынесен по ее теософическому делу, пока никто не может предугадать. Не стоит забывать, однако, в связи с провозглашенной ею верой в Учителей человечества, звездных братьев, махатмам глубокую мысль гениального русского ученого и писателя Ивана Ефремова:

«Если нет Бога, то возникала вера в сверхлюдей с той же потребностью преклонения перед солнцеподобными вождями, всемогущими государями. Те, кто играл эту роль, обычно темные политиканы, могли дать человечеству только фашизм и ничего более».

Остается надеяться, что не такого будущего для своих потомков желала и ожидала русская теософка.

Я вспоминаю долгий разговор в Индии о теософии с президентом Международного теософического общества Радхой Бернье в октябре 1990 года. Вот что сказала мне тогда эта умная и проницательная женщина: «Теософия – это не Елена Блаватская, не Генри Стил Олкотт, не Анни Безант, не Чарлз Уэбстер Ледбитер. Теософия – это путь к познанию неизведанного».

О том, как складывалась на этом пути жизнь и судьба Елены Петровны Блаватской, – эта книга.

Часть первая

В объятиях родни

Глава первая

Начало

Тому, кто пытается осознать череду событий собственной жизни и глубже понять самого себя, необходимо оглядеться назад и всмотреться в судьбы своих предков. Если кто-то из родичей наследил в истории, то непременно возникнут эпизоды его отчаянной борьбы за свое место под солнцем, воссозданные теми, с кем он жил, общался и работал. Но прямо скажем – чаще всего это будет зрелище не для слабонервных. Принадлежать к историческим фамилиям далеко не всегда так уж приятно для потомков, как может показаться со стороны. В истории каждого известного рода имеется свой «скелет в шкафу».

Елена Петровна Блаватская родилась и выросла в аристократической семье. Генетическая наследственность Блаватской, как писала ее биограф Е. Ф. Писарева, интересна в том отношении, что среди ее ближайших предков были представители исторических родов Франции, Германии и России.

Так, например, ее прабабушка со стороны матери княгиня Генриетта Адольфовна, урожденная Бандре дю Плесси, внучка эмигранта-гугенота, в конце 1787 года вышла замуж за князя Павла Васильевича, носящего громкую русскую фамилию Долгоруков, заслуженного екатерининского генерала. Вскоре она произвела на свет с интервалом в год двух дочек – Елену и Анастасию и, оставив малышек на попечении мужа, исчезла из семьи на целых двадцать лет! Девочек воспитывала в основном их бабушка Елена Ивановна Бандре дю Плесси, урожденная Бризман фон Неттинг, немка из Лифляндии, потому что ее муж генерал-поручик Адольф Францевич Бандре дю Плесси вскоре после рождения внучек умер, а их отец Павел Васильевич Долгоруков постоянно находился в воинских частях, где проходила его служба.

Адольф Бандре дю Плесси приехал в Россию из Саксонии по приглашению Екатерины II и начал свою военную карьеру в России с капитанского чина. Он участвовал во всех войнах ее царствования и был любим Суворовым, с которым состоял в переписке. В семье бабушки Блаватской Елены Павловны Фадеевой (в девичестве Долгоруковой) долго сохранялись эти уникальные по мысли и своеобразные по стилю суворовские письма.

Адольф Францевич Бандре дю Плесси также проявил себя и на дипломатическом поприще. Ему особо покровительствовал тогдашний канцлер граф Никита Иванович Панин.

Генриетта Адольфовна была единственным ребенком в семье. В молодости она отличалась красотой и неугомонным нравом, толкавшим ее на всякие необдуманные легкомысленные поступки. Прожив с князем Павлом Васильевичем Долгоруковым всего лишь несколько лет, она в дальнейшем, как я только что отметил, предпочла жить с ним врозь. Однако за три года до своей смерти Генриетта Адольфовна одумалась и вернулась к мужу. Она скончалась в 1812 году на пути из Пензы в Киев, куда ехала для свидания с матерью. Князь Павел Васильевич Долгоруков пережил ее на двадцать пять лет.

Бабушка Блаватской, Елена Павловна, родилась 11 октября 1789 года, когда Павел Васильевич командовал тверским драгунским полком под Очаковом. Елена Павловна получила хорошее домашнее образование. Этому способствовала не столько ее бабушка Елена Ивановна, сколько подруга бабушки, жившая с ними по соседству, – графиня Дзялынская, женщина большого ума и глубоких знаний, настоящая представительница эпохи Просвещения. Она оказала огромное влияние на развитие девочки. Интерес к ботанике, истории, археологии, стремление добыть знания с помощью чтения книг, без привлечения к обучению гувернеров и гувернанток – все это результаты многолетнего общения княжны Елены Долгоруковой со своей мудрой наставницей.

Надежда Андреевна Фадеева, тетя-подружка Блаватской, по возрасту всего-то лишь на три года ее старше, опубликовала в 1866 году в «Русском архиве» статью «Заметка о родословии князей Долгоруковых». Как известно, княжеский род Долгоруковых восходит к Рюрикам и среди его известных представителей находится Михаил, князь Черниговский, потомок святого князя Владимира. В своей статье Н. А. Фадеева пишет: «Князь Павел Васильевич, отец моей матери, родившийся в 1755 году, пожалованный офицерским чином еще в колыбели, тоже служил в военной службе, которую начал и закончил в Рязанском полку; был впоследствии командиром этого же полка, принимал участие во многих походах и военных делах того времени, участвовал в походе на Кавказ с корпусом графа В. А. Зубова, получил Георгиевский крест, и в начале царствования императора Павла, не желая брать на себя выполнение тогда вводимых разных суровых мер в военной дисциплине, вышел в отставку в чине генерал-майора к неудовольствию императора, и тем, вероятно, лишил себя блестящей карьеры. Потом он получал неоднократно приглашения продолжить снова службу, но уже не желал возобновить ее, поселился навсегда возле своих родителей в Пензенской губернии и скончался в Пензе в 1837 году 82 лет от роду».

Отец Елены Петровны Блаватской Петр Алексеевич Ган вел свою родословную от старинного аристократического рода владетельных мекленбургских князей Ган фон дер Роттенштерн Ган, который восходил, по семейному преданию, к женской линии Каролингов и германским рыцарям-крестоносцам.

Прадедушка Елены Петровны Густав Ган родился в Анхальт-Цербсте и существует предположение, что с детских лет он был знаком со своей сверстницей, тамошней принцессой, которая известна в России как Екатерина II. Прадедушку Блаватской Густава фон Гана по приезде в Россию стали называть Августом Ивановичем. Он был обласкан Екатериной II, из рук которой получил высокую должность Санкт-Петербургского почт-директора, чин действительного статского советника, российское дворянство и герб. В основе герба был древний рыцарский герб Ганов: красный шагающий петух на серебряном щите. Августу Ивановичу были также пожалованы земли, в том числе и в Приднестровье.

Один из его сыновей, Алексей Августович (около 1780-около 1830), дед Елены Петровны, дослужился до звания генерал-лейтенанта. Алексей Августович фон Ган жену взял из графского рода – звали ее Елизавета Максимовна фон Пребстинг, которая родила ему восемь сыновей. После его смерти она вышла замуж за Васильчикова. Среди дядей Блаватской с отцовской стороны наиболее близкими ей были Иван Алексеевич и Алексей Алексеевич, Первый из них был ротмистром лейб-гвардии кирасирского полка, а затем директором портов России в Санкт-Петербурге. Второй ее дядя жил как ссыльный безвыездно в родовом поместье близ села Шандровка Екатеринославской губернии, что на реке Орели. Такое наказание он получил за свое участие в Южном обществе декабристов. В этом именье Елена Петровна бывала в гостях в разные годы своей жизни вместе с матерью, отцом, сестрой Верой и ее детьми.

Была среди родственников отца и европейская знаменитость – графиня Ида фон Ган-Ган (1805–1870), писательница, автор многочисленных популярных романов, повестей, сказок и агиографических сочинений, столь же в то время известная, как Жорж Санд. На закате своих дней она занималась благотворительностью и приложила немало усилий, чтобы падшие женщины вернулись к праведной жизни. Она приходилась Елене Петровне двоюродной бабушкой. Понятно, что при таких предках Блаватской было бы просто невозможно вести жизнь обыкновенной обывательницы.

– Лёля! Пора заняться делом! – это раздается голос обычно меланхоличной Елены Андреевны. Голос ее любимой мамочки, у которой прелестная головка, осененная густыми волосами, большие светлые глаза, длинная, аристократическая шея и жаркий нездоровый румянец на щеках. Лёля и сестра Вера, которая на четыре года ее моложе, маму почти не видят – в стороне от них она пишет романы. И девочки также не сидят сложа руки, у них много времени уходит на занятия.

По воспоминаниям Веры, они «каждый день аккуратно учились; особенно Лёля очень серьезно занималась с гувернанткой английским языком, а французским и еще многому другому – с Антонией; кроме того, к ней откуда-то приезжал три раза в неделю учитель музыки. Несмотря на много уроков, Лёля все-таки находила время шалить, такая уж она была проворная!».

Утром до завтрака Лёля увидела на наволочке маминой подушки бурые пятна. Мама была бледна и элегантна, в платье из клетчатой ткани с темным поясом. В первый раз у мамы пошла горлом кровь месяц назад, об этом шептались горничные, и она услышала. В последнее время кровь часто идет у нее из горла по утрам. На детей, на нее, Веру и еще крошечного брата Леонида, мама смотрит со страданием в глазах, как на будущих сирот. Хотя знает, что в нищету они не впадут, – не позволит мамина мама Елена Павловна.

Бабушка Лёли – урожденная княжна Долгорукова, а мамин папа, дедушка Андрей Михайлович Фадеев, – государственный человек, губернатор в Саратове. На папу, Петра Алексеевича Гана, как считает Лёля, надежд особых нет. Он живет кочевой и суматошной жизнью бедного артиллерийского офицера. Сегодня – здесь, завтра – там, а послезавтра – неизвестно где.

Его батарею часто переводят с места на место, все больше по глухим углам Екатеринославской и Киевской губерний. Приходится большей частью жить в избах. В каких только селах и деревушках они не останавливались! Особенно подолгу стояли в Романкове и Каменском. Перемещаются из одного провинциального захолустья в другое. Жизнь бродячая, неудобная, без духовного общения и требует немалых расходов, рассуждает про себя Лёля. Как еще только ее мама при такой жизни не опустилась, не превратилась в стервозную, полковую даму.

В жилах Лёли смешалась кровь многих народов, веками враждовавших друг с другом.

С неимоверной силой девочка переживает это слияние разных кровей, разрушающий эффект от которого в ней, как считают взрослые, в сто, нет, в тысячу раз больше, чем в других ее близких. Она и сама чувствует, особенно перед сном, как в ее жилах сталкиваются разнонаправленные потоки несходящихся времен, народов и характеров. Сливаясь в ней, они бурлят и пузырятся – кровяное тепло с резким аммиачным запахом серы и сладковатых отбросов заставляет ее зажать вспотевшей ладошкой нос. Она ощущает себя чаном, в котором потусторонние силы варят какое-то дьявольское снадобье, чтобы на ней же его и опробовать.

Разве что кровь деда-губернатора чуть-чуть разбавляет крепкий настой из множества прошедших до нее разных жизней. Да и то в этом, казалось бы, относительно спокойном и размеренном потоке вспыхивают и на мгновение ослепляют зарницы каких-то давних, отгремевших сражений и схваток. Сколько человеческой кровушки пролилось во времена Батыя, Крестовых походов и Варфоломеевской ночи!

И всякий раз двое из ее пращуров, он и она, обязательно выживали, сохраняли и продолжали род. Неумолимо двигались через завалы трупов, через немереные кладбища к ее времени, к ее появлению на свет. В судьбах именно этих удачливых, любвеобильных, смиренных и жестоких людей раскрываются глубины жизни и истины, понятные ей, их потомку, достойной наследнице знаменитых людей, и недоступные посторонним.

У нее свое, удивительное, ни на что не похожее будущее. Зря беспокоится и тревожится ее мать, которая предрекает старшей дочери горькую участь, считает, что в жизни ей суждено много страдать. Без страданий, между прочим, душа мертва. Так напутствует ее священник. Но отнюдь не он ее духовный отец. Он сам боится ее, маленькую девочку, как черт ладана. Непонятно только, где тут черт, а где – ладан. Ведь священник считает ее ясновидящей, одержимой бесом. При встречах с ней окропляет святой водой и читает какие-то молитвы-заклинания. До чего же деревенские священники невежественные и суеверные люди! Тогда уж намного приятней, думает она, находиться среди людей подлого звания: крестьян, дворовой челяди.

Самой судьбой она определена с какой-то заранее оговоренной целью в фантасмагорический мир, в котором благополучие и безопасность человека связываются со знанием примет и заговоров. Она помещена в ту питательную для народных верований и предрассудков среду, которая постоянно дразнит ее детское любопытство существованием незримой и нездешней волшебной силы и обитатели которой прививают ей веру в таинственное и неразгаданное. Как считают дворовые люди, девочке щедро перепало кое-что от этой «потусторонней» власти. Она иногда вглядывается в собеседника с такой напряженной внимательностью, уставясь в одну точку, что ее синие глаза вспыхивают и прожигают насквозь. Конечно же, считают крепостные няньки, их Лёлинька отмечена Провидением.

В самом деле, она обладает, как уверяет сестру Веру и знакомых детей, сверхъестественными способностями. Привидения, домовые, лешие словно открывают ей вход в мир поражающих воображение тайн. Недаром их образы не страшат ее, а, напротив, представляются завлекающими и желанными. Не с помощью ли нечистой силы она собирается завести знакомство с невидимыми и милыми существами, с той нежитью, которой взрослые пугают детей: ведьмами, домовыми, кикиморами, русалками? Она с жаром рассказывала детям о судьбе того или иного животного, которое в виде чучела находилось в домашнем зоологическом музее бабушки Елены Павловны. Своей фантазией Лёля словно их оживляла – и статичные, омертвелые, когда-то убитые ради научного интереса создания многообразной природы, казалось, воскресали, и она, словно понимая их язык, с восторгом внимала рассказам о звериной или птичьей жизни. Что запоминала – передавала сестре Вере и тете Надежде, а также другим детям, с которыми проводила свободное время.

Тетя Надежда, ее подружка по детским играм и проказам, много-много лет спустя вспоминала о том невозвратном времени: «…ее необъяснимая, особенно в те дни – тяга к мертвым и в то же время страх перед этим, ее страстная любовь и любопытство ко всему непознанному и таинственному, жуткому и фантастическому; прежде всего ее стремление к независимости и свободе действий – стремление, которым никто и ничто не могло управлять, – все вместе, это, при ее неукротимом воображении и удивительной чувствительности, должно было дать ее друзьям понять, что она обладала исключительной натурой и что для того, чтобы общаться с ней и пытаться управлять ею, нужны были исключительные средства. Малейшее противоречие приводило к вспышке чувств, часто к припадку с конвульсиями. <…> Ее нянька, как, впрочем, и другие члены семьи, искренне верила, что в этом ребенке жили «семь бунтующих духов»».

Перед ней возникает длинная безобразная фигура мисс Августы Софии Джефферс, ее гувернантки, старой девы из Йоркшира. От ее мерных, заунывных восклицаний и причитаний некуда деться.

Да, она ведет себя как сорвиголова. Как настоящий невоспитанный мальчишка, который лазит по деревьям, обирает яблони и груши, совершает набеги на чужие огороды. Она пойдет дальше – устроит взрослым что-нибудь почище этих заурядных проказ. Например, стащит удочкой накладные волосы с лысой головы толстенького прожорливого капитана, который тайно влюблен, как она убеждена, в мисс Джефферс. И стащит именно в день их свадьбы, в церкви, на виду у всего православного народа. Вот будет смех и скандал! Рассказывает сестре Вере и дворовым детям, что капитан этот обещал немедля жениться на мисс Джефферс, если она хотя бы один разочек на него пряменько взглянет. Это при ее-то косых глазах!

Она любит представляться хуже, чем есть на самом деле. Умеет устраивать душераздирающие сцены и оставаться неуязвимой среди раззадоренных и взбаламученных ею людей. Научилась отходить тут же в сторонку и смотреть как ни в чем не бывало, методично укладывая в своей просторной памяти друг за другом, ряд за рядом поленницу нелепых человеческих движений и оторопелых реакций; приводит их в своей голове с немецкой педантичностью в почти идеальный порядок. Ее пухлые ручки при этом подрагивают от предвкушения удовольствия: еще бы, она сотворила такую сногсшибательную пакость! Ее ангельское личико покрывается матовой бледностью, только красные, слегка обветренные губки выдают ее кровожадность.

Все эти страсти-мордасти разыгрываются Лёлей с одной неосознанной целью – избавиться от неотвязной скуки. Скука выслеживает, исподтишка наносит удар за ударом, стоит девочке на мгновение остановиться и начать зевать. Она не может угадать, какая шалость окончательно доконает скуку, какую затеять с ней игру, в ходе которой преобразится до неузнаваемости ее, как у кучера Данилы, постное, скособоченное лицо с вывороченными скулами. Звонким ударом пощечины Лёля выведет скуку из оцепенения, вызовет какое-то ответное движение с ее стороны, и застылое, непроницаемое лицо наконец-то зашкворчит, как раскаленная сковородка с брошенными на нее ломтиками сала.

Жизнь подарила ей нескончаемую скуку как участницу в играх и игрищах. Играть придется, по-видимому, до самой смерти, азартно и ва-банк, а проигрывать как можно реже. Нельзя также забывать и о том, что скука легко и незаметно переходит в уныние, а тогда – пиши пропало! Уныние – это безысходность в квадрате, позорная капитуляция перед неблагоприятными обстоятельствами жизни. Чем дьявол внешне отличается от Христа? Своим унылым и кислым видом – вот чем! Даже отчаяние взрывает человека изнутри, подвигает его на сопротивление обволакивающей пустоте. Человек сопротивляется либо истеричным и натужным весельем, либо нестерпимой и пронзительной болью. В этом случае важен результат – сохранение самого себя.

Иногда ей казалось, что спонтанно возникающие в ее сознании картины прошлого и будущего что-то вроде фата-морганы и достаточно будет незначительной перемены в душевной атмосфере, как этот мираж тут же исчезнет. Ведь время, как лишай, постепенно и неумолимо, съедает древо жизни – остается жалкий и трогательный в своей беззащитности оглодок.

Все ее предки, которых девочке ставят в пример, были отчаянные игроки. Некоторые достигли известности, а один из них объявлен святым. Она читала о нем в Четьях-минеях. Это черниговский князь Михаил, родоначальник князей Долгоруковых. Его нательный крест до сих пор хранится у ее бабушки Елены Павловны, урожденной Долгоруковой. Крест большой, серебряный, позлащенный, с резным изображением святых угодников. И до днешнего дни, как говорили в старину, была бы Лёля в полном неведении относительно того, что предшествовало казни князя Михаила в Орде 20 сентября 1246 года, если не жила бы воображением. У нее лет до четырнадцати никогда не было особого уважения ко времени и месту, в которых что-то случалось. Для нее более существенным было знать, с кем именно и почему это могло произойти и какие будут последствия. Фантазия употреблялась ею в качестве хорошей подзорной трубы, с помощью которой она обозревала события далекого прошлого и ее участников.

Может быть, с князя Михаила и началось материальное оскудение их рода. И одновременно обозначилось духовное восхождение. Известно же, что князь Михаил пекся о сирых и убогих, с юных лет относился к ним с кротостью и милосердием. Потом уже, спустя много столетий, потомки князя приумножат и разделят оставшиеся сокровища для того, чтобы их отобрали завистливые, корыстные и злые люди, а кто спасется – сами промотают их враздробь и с необыкновенной быстротой.

Любостяжания в Долгоруковых нет, ни капельки, и слава богу!

Наибольшим гонениям Долгоруковы подверглись при императрице Анне Иоанновне. Некоторые из них, как князь Сергей Григорьевич был казнен в Новгороде вместе с другими Долгоруковыми. Он владел многочисленными имениями, населенными крепостными крестьянами, число которых простиралось до двухсот тысяч. Имения с крепостными были конфискованы и безвозвратно отписаны на Анну Иоанновну.

– Лоло! Барышня! Срам-то какой! – кричит мисс Августа София Джефферс. Кричит она, разумеется, по-английски, переиначив «Лёлю» на английский лад в «Лоло». Англизированное имя назойливо впихивается в ушную раковину твердыми иноземными «эль» – такие в нем недружелюбие и агрессивность. Никакая она вовсе не Лоло, а Елена Прекрасная, ее заворожил игрою на лире Парис и украл у дурака-мужа. Из-за нее началась война, она теперь во вражеском стане, который ей милей родного дома. У нее ярко-синие глаза и белоснежная кожа с голубоватым подтоном.

Но вот громыхает в ушах это ненавистное «Лоло». Уши напрягаются, и она чувствует, холодея от страха, как они встают торчком, словно у зайца, загнанного под куст. Уж лучше называла бы ее веселым, бесшабашным «О-ля-ля» эта противная, разноглазая гувернантка. Один глаз у нее белесый, будто ошпаренный кипятком, а другой – черный, разбойничий, и глядит он куда-то вкось и чуть-чуть вниз, еще немного – и упрется в основание мощного носа. И явится тогда на свет неведомое существо: носоглаз. Новое для них, обыкновенных людей. А так-то оно издавна известно среди болотной нежити и наконец нашло пристанище на лице мисс Джефферс.

Вот сейчас появится молодая институтка Антония Христиановна Кюльвейн, замечательно образованная девушка с удивительной и трагической судьбой. Правда, она находится здесь не как гувернантка, а как мамина компаньонка. Занимается она с Лёлей и ее сестрой Верой по доброй воле, из уважения к их маме, а не за плату. Она намного мягче выскажет то же самое недовольство взрослых, но только по-французски.

Весь сыр-бор разгорелся из-за Лёлиного желания немного прокатиться верхом.

Офицер из полка отца галантно предложил ей, как взрослой, сесть в седло. Она сдержанно его поблагодарила и уже было собиралась прибегнуть к его помощи, как вдруг развопилась эта мерзкая англичанка.

Как ей хочется вскочить одним махом на лошадь с тонкой мордой, припасть губами к гриве, пришпорить ладные лоснящиеся бока, с ходу пустить ее вскачь, галопом – аллюром два креста! Она уже представила себе, как она, великолепная амазонка, с развевающимися светло-золотистыми волосами, несется мимо отца, мамы и солдат на плацу. Ее сопровождают два молодых офицера, писаных красавца, в ярко-желтых крагах и со страусовыми перьями на киверах. Они скачут с ней почти вровень, лишь чуть-чуть, на полметра, поотстав, – надо же им как-то выразить свое восхищение ее юной прелестью и рыцарскую преданность.

Лёля приметила этих блестящих молодых людей еще на балу в Саратове, в губернаторском доме дедушки. Они приезжали туда с ее отцом, в то время капитаном, Петром Алексеевичем Ганом. Тогда она, десятилетняя, самозабвенно танцевала, как взрослая барышня, с князем Сергеем. Несмотря на свое малолетство, танцевала весело и страстно. Танцам, словно шутя, ее научила Антония, которая вела себя с ней как ребенок, не намного ее старше. Тогда Лёля всех, кажется, поразила, все сочли ее умной и забавной.

Она танцевала, как танцуют взрослые девушки, – до изнеможения, до упаду, до экстаза. И дух Божий, дух мудрости и красоты, нисходил на нее.

Они оказались в военном лагере папы в Малороссии под хутором Диканька недавно. Мама привезла их всех: ее, сестру Веру, грудного Леонида – из дедушкиного дома в Саратове, где они жили широко и богато в трех губернаторских домах, настоящих дворцах, одном зимнем – в самом Саратове, и двух летних, так называемых дачах, – у самого леса, за городом. Все дома были солидными, один больше другого. Ехали они к папе из Саратова в Малороссию в двух экипажах: в карете и тарантасе, сопровождаемые мисс Джефферс, Антонией Кюльвейн, доктором, горничными Аннушкой и Машей, поваром Аксентием.

По приезде их семья поселилась в хорошем деревянном доме в несколько комнат, просторных и светлых. Лёля спала рядом с мисс Джефферс, которую недолюбливала. Ее сестра Вера жила в одной комнате с грудным Леонидом и Антонией Кюльвейн. А у родителей была угловая комната. Одну ее часть занимала спальня, а другую – мамин кабинет, в котором мама проводила целые дни и вечера за работой. По сравнению с их скромной жизнью в украинской деревне проживание у дедушки и бабушки в Саратове могло показаться неслыханно роскошным. Для Лёли обстановка жилища кое-что значила. Однако для нее куда важнее было общение с людьми, обитателями этих жилищ. Поэтому военный бивуак, который был разбит неподалеку от хутора, где они остановились, ее притягивал к себе столь же сильно, как и те странные люди, с которыми она познакомилась, живя в трех дедушкиных домах в Саратове и за городом.

– Лёля! Что за блажь! Выбрось эту мысль из головы! – на этот раз раздается голос мамы, обычно меланхоличной Елены Андреевны.

– Посмотрите, как несется в Киев князь Михаил. Его конь в пене, на последнем издыхании! – истошно кричит она оторопевшим гувернанткам и маме, раскрывшей от удивления рот. – Я отдам ему свою лошадь. Князь не опоздает к штурму, он вовремя появится среди дружинников и отобьет от татар город. Ну что же вы!

Ее голос срывается, она почти в истерике. Врут летописи. Князь Михаил не праздновал труса, не сбежал из осажденного города. Он просто не успел к моменту, не добрался, не доскакал. Как удар кулаком по столу от горькой досады, от безнадежности, он убивает Батыевых послов и не с повинной едет к хану, а затем чтобы спасти от его гнева своих людей! Трусы не совершают духовных подвигов. На верную страшную смерть обрекают себя князь Михаил и его боярин Федор, когда отказываются поклониться Батыевым идолам. Они не пройдут, как того требует басурманский обычай, меж огней, не осквернят свои уста восхвалениями хана. Они не захотят чтить срамные уды и возлагать им требы. Вот в чем величие настоящих людей: в любых обстоятельствах они остаются свободными, ничем не омрачают совесть, не позорят свой род. Не загоняют себя в клетку унизительного подчинения. Лучше смерть, чем существование во лжи и рабстве. Не всякие так могут поступать.

Это и есть пролить кровь за Христа. Кровью, телом чувствовать Христову правду – как это все-таки трудно.

Она с ними, с князем Михаилом и боярином Федором, до последнего. И над ней взметнутся огненные столпы, и ее душу приподнимут над землей громовые распевы ангельского хора.

Как все со времен князя Михаила переменилось! Она это тоже чувствует своим детским сердцем. Везде хищники, грабители, взяточники. За медный грош отца с матерью удавят. Вот папа говорит, что столько вокруг мстительных людей. А вздорных и злоязычных – еще больше! А подлипалам и блюдолизам – вовсе несть числа! На то и Расея! Мама убеждена, что в просвещении – одно лишь спасение.

Лёля исполняла свои ученические обязанности в точности, основательно. Поразительные успехи были достигнуты ею в изучении иностранных языков и особенно в музыкальных занятиях. Без устали разучивать положенные экзерсисы и окончательно не впасть в безразличие и скуку – для такого усердия необходима не только обычная усидчивость, а нечто большее: вдохновение. Она-то знала, как заворожить свои быстро устающие пальчики, вдохнуть в них, неуверенных и ленивых, силу и упорство. Она бралась за каждое новое дело с усердием, вовсе не желая себя уронить в глазах мисс Джефферс и Антонии.

Сестра Вера через много лет вспоминала: «Лёля, которой удивительно легко давались языки, сама вызвалась учиться по-немецки и начала три раза в неделю аккуратно заниматься с Антонией. К осени она уже много понимала и читала совершенно свободно. Папа хвалил ее и в шутку назвал ее однажды «достойной наследницей своих славных предков, германских рыцарей Ган-Ган фон дер Ротер Ган, не знавших никогда другого языка, кроме немецкого»».

Офицеры весело переглядываются, слыша взвизгивание и оханье мисс Джефферс и Антонии. Они определенно на стороне Лёли, но не решаются идти против воли ее мамы. Во всяком случае, Лёля для них почти родная, они ее называют между собой «дочь полка». Солдаты тоже оказывают ей внимание и слегка подыгрывают. У них она научилась называть вещи своими именами и у них же набралась крепких словечек и забористых выражений, которыми будет много лет спустя козырять, шокируя и удивляя своих высокородных соотечественников и соотечественниц за пределами России.

Ни для кого из сослуживцев отца, однако, не составляет тайны, что они с Верой вот-вот станут сиротками. От этой мысли сжимается сердце, но при маме она сдерживается, гонит прочь глубокое и беспрерывное самоощущение своего одиночества. Лёля ежедневно по многу раз молится Боженьке, просит его заступиться за маму и не дать ей скоро умереть. Она и говорить стала еще меньше и тише, а все из опасения, чтобы опять не дать волю своей буйной фантазии. Она сострадательная и любящая дочь. Однако же как задевают ее самолюбие, когда при всех запрещают сесть на объезженную и спокойную лошадь! Неужели мама этого не понимает, не хочет понять?

Ее мама обыкновенно носит шейный платок, он перекрещивается на груди и придает ей романтический вид. Маме очень идет простое марселиновое темное платье без кринолина, которое она, к сожалению, надевает чрезвычайно редко. Вообще мама не любит пышности в одежде и радуется переменам в моде. Ей не хочется быть раздавленной обширными вертюгаденами с тяжелыми накладками, с фижмами и шлейфами. Папа по дому ходит в пикейном жилете и полосатых брюках. Мундир ему, кстати, больше к лицу.

На плац въезжает запряженная цугом карета. Видать, приехал какой-то царский сановник. Вот сейчас спрыгнут с подножек ливрейные лакеи – где же они? – откроется дверца и покажется важный господин в светло-синем двубортном фраке с золотыми пуговицами и стоячим бархатным воротником. На ногах у него будут черные шелковые чулки и башмаки с пряжками. Он очень похож на разноцветную бабочку из коллекции ее бабушки. Неужели это бабушкин отец – князь Павел Васильевич Долгоруков?

Однако же он умер в 1837 году. Может быть, это его воплотившийся дух?

К ее большому разочарованию, из кареты вылезает тучный генерал. Вероятно, он приехал из Петербурга, и у него важное поручение от государя.

Офицеры, а с ними и ее отец как-то неожиданно для окружающих стремительно перемещаются от лошади ближе к карете. Как досадно – ее и сестру Веру взрослые торопливо уводят с плаца.

Она опять, в который раз, оказалась между постылой повседневностью и своими досужими домыслами – веселыми, хитрыми развлечениями ее ума и сердца.

Глава вторая

Страшное открытие

Как взрослые к ней несправедливы! Им нет дела до ее чувств, они не оценят ни ее самоотверженной натуры, ни душевных порывов, ни наивной веры в свое предназначение стать великой актрисой – всего того, что составляет смысл юной жизни. А то, что она ощущает в себе какие-то удивительные силы видеть и слышать, что другие не видят и не слышат, кажется им болезненным состоянием духа. Они считают, что ее странный дар не в пользу ни ей, ни людям.

Они вообще ее во всем ограничивают, урезают и малые свободы. Ей не с кем бывает поговорить по душам. Сестра Вера еще мала, недавно ей исполнилось шесть лет. При всяком удобном случае мисс Джефферс терзает ее бесконечными претензиями, порицает за то, что она слишком избалована. Не хочет понять, что ее проделки – всего лишь невинные и безобидные чудачества, не делающие никого несчастными. Своими нотациями они совсем выбила ее из колеи.

Вот и сейчас Лёле не спится.

Стук падающих яблок влажен средь вечерней духоты. Сумерки быстро сгущаются. Распаренный воздух заполняется приглушенными, хлюпающими звуками южнорусской ночи. Девочка близоруко всматривается в ставшее вдруг темным небо, и звезды расплываются на нем, как томатные пятна на грязной скатерти.

Луна появляется на небе как полновластная хозяйка.

Лёля боится перехода из полудремы в глубокий сон, ей не хочется опять оказаться на привязи у лунного света. Приступы сомнамбулизма случаются с ней не часто, но всякий раз они изнуряют ее и основательно пугают взрослых.

Она берет первую попавшуюся на глаза книгу и, прочитав несколько строк, не может от нее оторваться. Ее потрясает незамысловатая ужасная история жизни первой русской чревовещательницы, одиннадцатилетней Ирины Ивановой, крепостной боярского сына Мещеринова. Девочка жила в Томске, в петровское время. Ее странный дар говорить, не открывая рта, голосами разных людей был воспринят тогда как дьявольское наваждение.

Она представила забытый Богом Томск. Сибирское захолустье с долгими зимами и крепкими морозами. Город, заваленный до самых крыш снегом. В таком городе не живут в полном смысле этого слова – прозябают, влачат жалкое существование. Жизнь медленная, скучная и заполняется обыкновенными повседневными делами, среди которых отсутствует тайна. По этой несгибающейся канве постылого жизненного уклада ткутся человеческие судьбы.

Все тайное в Томске невозможно. Любая тайна с государственной точки зрения вообще сомнительна. В ней содержится намек на возможность иного жизненного выбора, отличного от того, которому следуют большинство людей.

Талантливые, эмоциональные натуры от такой рабской жизни накладывают на себя руки, спиваются с круга, уходят в скиты или творят чудеса – как девка Ирина.

Вот почему тогдашний воевода Томска, в полной мере осознавший всю важность случившегося, вместе со своими подьячими немедленно приступил к освидетельствованию Ирины и дознанию.

– Кто ты такой? – спросил один из подьячих. Он обратился к девочке, как к мужчине, потому что говорила она утробным, грубым голосом. Ирина между тем вошла во вкус игры и ответила так, как ей говорить не следовало бы:

– Лукавый. Зовут меня Иваном Григорьевым Мещериновым, рожусь я завтра, а посажен в утробу Ирины с похмелья девкою Василисою.

Излишне говорить, что все присутствующие от такого ответа остолбенели.

Можно представить, какой они составили отчет и какое пошло донесение в Санкт-Петербург, прямо в Тайную канцелярию.

Пока суть да дело, Ирину заточили в Рождественский женский монастырь, сдали ее игуменье и нарядили к ней караул.

В монастыре девочка не угомонилась. Она была еще ребенком. Случайно обнаружив в себе дар чревовещания, она не на шутку расшалилась. Исключительно для потехи, пользуясь своим странным даром, она устроила в монастыре настоящий переполох, рассорила между собой многих монахинь.

Зимой произошло и вовсе из ряда вон выходящее событие.

Один из приставленных к Ирине караульных, казак Перевощиков, засвидетельствовал, что дьявол прямо из Ирининой утробы обзывал его всяческими непотребными словами, а затем выразил желание переселиться куда-нибудь в другое место.

– Куда ты идешь? – спросила дьявола мать-игуменья.

И дьявол простодушно ответил:

– В воду.

Дьявол велел открыть настежь все двери, что и было тотчас исполнено. Тут изо рта Ирины показалась пена и повалил черный дым, который через дверь вытек на улицу и растаял в морозном воздухе. С этого мгновения в утробе девочки не стало слышно голоса дьявола. Так рассказывал, волнуясь и жестикулируя, казак Перевощиков. Его показания были также приобщены к делу и направлены срочным порядком в Тайную канцелярию, вслед за первым донесением.

Дальнейшие события приняли совсем серьезный оборот. Из Тайной канцелярии, наконец, пришел приказ: допросить всех обо всем доложенном казаком накрепко и с пристрастием.

Одиннадцатилетнюю Ирину, как взрослую, вздернули на дыбу и били розгами до тех пор, пока девочка не созналась в обмане.

На этом месте книги она остановилась. Читать дальше не было сил. Описание пытки дыбой, обычный пример средневекового бесчеловечья, внушало ей непреодолимый ужас. Истязание Ирины, которая была всего лишь на год ее старше, показалось не только бессмысленным и жестоким действом, но и впечатляющим свидетельством какого-то всеобщего умопомрачения.

Игра со взрослыми закончилась плачевно. Взрослые повели себя как злобные и мстительные бесы. Пылкая, простодушная юность предстала иллюзорной защитой от угрюмой и несуразной жизни. Этот удар поразил ее как молния с неба. Подобно Иову, она потеряла в этом мире все дорогое для себя. То, что, казалось бы, охранялось изначальной мудростью взрослых людей.

Она заставила себя прочитать страшный документ Петровской эпохи – решение государственных мужей по поводу дальнейшей судьбы несчастной девочки.

Тайная канцелярия постановила: «Девку Ирину за ложный вымысел дьявола, в чем она в застенке с подъему и битья розгами винилась, что об оном и всем затеяла она вымысел от себя ложно, хотя она и несовершеннолетняя, учинить наказание: бить ее кнутом и, вырезав похоти, сослать в Охотский острог и определить ее в работу вечно по рассмотрению тамошнего командира». Она смутно догадывалась, что имеется в виду под словом «похоти».

Она вдруг перегнулась пополам – такая невыносимая, скребущая боль неожиданно свела низ живота. Она почувствовала, что не Ирину, а ее, Лёлю, подвергают унизительной казни. Ощутила прикосновение к своему телу страшной железной челюсти, палаческих клещей, влезающих в самое ее нутро и вырывающих куски мяса.

Она не закричала лишь потому, что ощутила как бы успокаивающее веяние крыл какой-то лично ее касающейся тайны. Она подошла к той черте, за которой открывалась великая правда ее происхождения.

Она поняла прежде всего, что у людей, которые так по-палачески жестоко обошлись с глупой и самонадеянной девочкой, не может быть любви к Богу.

Она осознала, что мир взрослых – порочен, скуден и несправедлив. Он угрожает каждому, кто не вписывается в его жесткие рамки, кто не вмещается в изъезженную колею. Этот внешний ханжеский мир следует заменить миром внутренним, напряженной жизнью души.

Она открыла для самой себя, что в ней живет душа замученной Ирины. Эта душа избрала своим сосудом ее тело. Следовательно, она ведет свою родословную не от русских князей и немецких рыцарей и баронов, а от этой безвестной, крепостной девочки. Девочка, в свою очередь, фантазировала она, происходит от египетских колдунов, жрецов фараона.

Раскрыв тайну своего происхождения, она вплотную подошла к границе, за которой находились другие тайны, вызывающие мистический трепет и страх узнавания. Она пересилит в себе робость и предрассудки. Не распластается перед авторитетами. Штурмом возьмет тайны человечества. Умом своим возьмет, скепсисом, знанием.

Она шагнула в необъятное и непостижимое пространство независимого духа. В студеные снега отстраненной умозрительности. В непролазные дебри неотразимых парадоксов и неразрешимых конфликтов.

Она уже не принадлежала себе. Ей было не десять лет, а несколько тысячелетий.

Лунный свет рельефно вычертил ее силуэт на стене комнаты, заарканил, прочно привязал к необозримому Космосу. Она действует под влиянием луны. Вот почему ее поступки невозможно оценить с точки зрения обычной земной морали. Вопрос в другом. Найдет ли она в себе силу отказаться от живой любви во имя грез и сновидений? Давно не молилась Леля в детской перед иконой с теплящейся лампадой. За здоровье мамы она молится, засыпая, молча, про себя, уткнувшись лицом в подушку. Лик Божий ее смущает чем-то. В душе образовалась ужасная незаметная трещинка.

Во время ее крещения, как рассказывают ее близкие, произошел случай, который можно трактовать как некий провидческий знак. Церемония крещения в церкви затянулась, и тетя Елены (тетя-ребенок, всего-то на три года старше своей племянницы) Надя Фадеева то ли по небрежности, то ли по малолетству нечаянно подожгла зажженной свечой край рясы священника. Случай с ее крещением не раз обсуждался в их доме. Почему взрослые люди такое большое значение придают всяким приметам и предзнаменованиям?

Кажется, Лёля поняла смысл того, что с ней тогда произошло.

Природа своей неоспоримой властью установила для человека известные пределы и ограды. Вот отчего дурные знаки – не более чем предупреждения природы, ее советы. Их смысл – отвратить человека от вхождения в заповедные области многообразной жизни, не позволить ему выходить за поставленные границы.

Она не имеет других намерений, как только следовать своей интуиции. И делает это с робкой надеждой не превращать свою жизнь в игрушку случая, в заложницу обстоятельств.

Лунный свет окончательно околдовывает Лёлю. Она касается пола босыми ступнями, подбирает край ночной рубашки – и вот уже выпорхнула, как ночная бабочка, из детской на темную крышу дома и очутилась в бельведере. Из этой круглой башенки она, не мигая, всматривается в звездное небо, словно пытается разгадать, что сулит величественная, незнакомая, светозарная жизнь.

Сквозь дрему Леля слышит хриплое откашливание ворон.

Елена Андреевна родила Лелю недоношенной в Екатеринославе в ночь на 12 августа 1831 года (по старому стилю с 30 на 31 июля 1831 года) в час и сорок две минуты. Перед этим событием она чуть было не заболела холерой. В доме Фадеевых от холеры умерло несколько человек прислуги. Что никто из их семьи не ушел на тот свет – настоящее чудо.

Блаватская не раз задумывалась о месте и времени своего рождения.

Она представила холерный 1830 год. Эпидемия пришла из Астрахани. Ее привезли люди, передвигающиеся в безрессорных тарантасах, на почтовых. Лошади шли медленно, только шагом, то и дело увязая по колена в глубоком песке. Распространяясь по Волге, холера без всяких помех, с тупой и неторопливой последовательностью захватывала города и веси, сокрушала их растерявшихся и беспомощных жителей. Дошла она и до днепровских берегов. Ужас неотвратимой смерти стоял в душном, наполненном густой мглою, гарью и смрадом воздухе. Отец бежал от сына, сын от отца.

Семья Фадеевых чудом выжила.

Итак, ее рождение связано с женщиной, чуть было не побывавшей на том свете. Кровная связь с мамой приобретала новые, неожиданные смыслы. Она представила мать в холерном бараке: ее синеющие пальцы, запавшие глаза, заострившийся нос. Может быть, только обильный пот, выступивший по всему маминому телу, был добрым знаком того, что мама выживет. Напрасно она пыталась преодолеть в своем воображении образ умирающей женщины, у которой язык, высохший, с бледно-зелеными разводами, западал в гортань, а изо рта дурно пахло желчью. Ничего не получалось.

Наконец-то она стряхнула с себя это наваждение и обреченно поняла, как страшно родиться в холерный год. В то время, когда торжествует и наглеет смерть, а жизнь себя не выпячивает. В ее появлении на свет при таких обстоятельствах, кто-то был, по-видимому, заинтересован. Она искала точку опоры в нахлынувших на нее мыслях. Ей необходимо было за что-то зацепиться, чтобы окончательно не пасть духом, не сойти с ума. Теперь ее не волновало, что будет с сестрой Верой и братом Леонидом. В конце концов, и не до мамы ей было, как ни постыдно в этом признаться. В ней существовало только одно всепоглощающее желание. Она пыталась понять, что означает ее рождение в Екатеринославе в холерный год, когда вокруг нее, крохотной и беззащитной, громоздились горы мертвецов. Она вся, до появления шершавых пупырышек на коже, устремилась в то время.

И услышала ответ, какой ожидала. Этот ответ ей выкаркала черная птица огромной величины, не к добру залетевшая в Екатеринослав. В разгар эпидемии, в конце 1830 года, она парила над крышами домов и поражала смертельной болезнью тех, кого осеняла крылами. На воротах, дверях и окнах домов, чтобы отогнать птицу смерти, это порождение нечистой силы, были начертаны кресты, а на стенах написано: «Христос с нами уставися».

Страшное безлюдье царило в городе. Редкие прохожие с замотанными тряпками лицами, выпачканные дегтем и пахнущие чесноком, бродили по улицам как тени.

Ежедневно целые обозы с гробами тянулись на кладбища. Среди жертв холеры оказалась и маленькая девочка со спутанными кудряшками русых волос и восковым кукольным личиком. Она послушно лежала в узком гробике с виноватой улыбкой на побелевших губах. Ее внезапная смерть от холеры опять оставила беспризорной душу Ирины-чревовещательницы, ибо душа эта жила в теле той неизвестной девочки.

Вот и ответ. Родившаяся вскорости после смерти неизвестной девочки Лёля была обречена судьбой дать душе Ирины новый приют.

Какая она все же умница! Смогла разобрать, что выкаркивала ей, кружа над домом, огромная птица с перьями, забрызганными бурой запекшейся кровью.

Каким-то образом она выведала у птицы еще одну тайну: Екатеринослав и Одесса для ее мамы и нее самой – определенно проклятое пространство – им там было бы лучше не появляться.

Конечно же, она не собиралась принять безусловно на веру, что ей наплела непонятно откуда взявшаяся мрачная птица. Вместе с тем против одного невозможно было возразить: маминым успехам и удачам сопутствовали не Екатеринослав и не Одесса, тем более, а столичный град Санкт-Петербург. Екатеринослав и Одесса не прошли, однако, даром в будущей жизни Елены Петровны Блаватской: они научили не предаваться унынию и страданию при всяком горестном случае.

Глава третья

Дед и бабушка Фадеевы

Екатеринослав, южнороссийский город на берегу Днепра, по словам одного заезжего иностранца, представлял собой отчасти незаконченную новостройку, отчасти старинное поселение со следами былого величия. Изначально задуманный Екатериной Великой как ее летняя резиденция, он недолго просуществовал в этом качестве. Императрица предпочла после некоторых раздумий место неподалеку от Санкт-Петербурга – Царское Село. Между тем ее фаворит Григорий Потемкин выстроил для нее в Екатеринославе роскошный и величественный дворец, какого еще не видела Россия, проложил широкие бульвары с цветниками, а на скалистых днепровских берегах разбил великолепный парк. Город предполагали построить огромный, рассчитанный, по крайней мере, на миллион жителей. Ко времени приезда семьи Фадеевых в Екатеринослав дворец лежал в руинах, а Днепр был судоходен всего лишь шесть недель в году, во время весеннего паводка.

Екатеринослав ко времени приезда в него семьи Андрея Михайловича Фадеева был типичным российский провинциальным городом. В такой город попадают только по необходимости, или по делам службы, или по семейным обстоятельствам, или по болезненному положению, но никогда не оказываются в нем по доброй воле.

Андрей Михайлович Фадеев был направлен в Екатеринослав чиновником в Департамент иностранных поселенцев и прослужил в этом городе на разных должностях, начиная с 1815 года, почти двадцать лет. В 1817 году он стал управляющим конторой иностранных переселенцев.

Елену Андреевну воспитывала ее мать, бабушка Лёли, Елена Павловна, урожденная княжна Долгорукова. В ее роду были такие известные в России люди, как князья Ромодановские и выкрест барон Петр Павлович Шафиров, сподвижник Петра Великого, вице-канцлер и управляющий почтами, обвиненный в 1723 году в казнокрадстве и два года проведший в ссылке.

В двадцать пять лет княжна Елена Павловна Долгорукова против родительской воли вышла замуж за Андрея Михайловича Фадеева, который был двумя годами ее моложе. Дед Блаватской со стороны матери родился 31 декабря 1789 года в городе Ямбурге Петербургской губернии, там тогда квартировал полк, где служил его отец.

Для брака Елены Павловны и Андрея Михайловича существовало препятствие, которое молодые отважно преодолели, – жених был из «неродовитых дворян», к тому же гол как сокол. Потому-то и отец княжны Елены, и воспитывающая ее бабушка наотрез отказались дать родительское благословение. Жених между тем был вовсе не из захудалого рода, а некоторые его предки отличились в сражениях, отдали жизнь за Россию. Так, прадед Андрея Михайловича Петр Михайлович Фадеев, капитан армии Петра Великого, сложил голову в битве под Полтавой, а дед Илья Петрович скончался от ран, полученных в Русско-турецкой войне в конце царствования Анны Иоанновны. Отец Андрея Михайловича Фадеева, деда Блаватской, служил в Псковском драгунском полку, а впоследствии, после отставки, перешел на гражданскую службу. Его мать, также дворянка, была родом из Лифляндии, урожденная фон Краузе, добрая и заботящаяся о муже и детях женщина. Семья Андрея Михайловича была многодетной – восемь сыновей и две дочери. Все его братья пошли по стопам отца, поскольку военная служба для дворян считалась почти обязательной. Андрей Михайлович, впрочем, составил исключение и по обычаю того времени в двенадцать лет был зачислен на гражданскую службу. Его отец управлял Огинским каналом в Минской губернии, куда и поступил служить молодой человек. В семнадцать лет он уже достиг чина титулярного советника.

Началась война 1812 года, и весь штат управления каналом был переведен в Киев. Познакомились молодые люди еще раньше – в Ржищеве, имении бабушки Елены Павловны. В Киеве их знакомство получило продолжение. Умная, разносторонне образованная княжна Елена Долгорукова была действительно необыкновенной девушкой. Они полюбили друг друга. Андрею Михайловичу тогда исполнилось двадцать три года.

При скромном жалованье у жениха были хорошие служебные перспективы. Его будущий тесть князь Павел Васильевич Долгоруков сам тогда находился в стесненных обстоятельствах по причине расстройства своего состояния и жил на одну пенсию. Учитывая возраст князя, у него вообще не было никаких надежд улучшить свое положение. Рассчитывать на карточный выигрыш не приходилось – потерял бы последнее. Ему почему-то не везло не только в любви, но и в картах. И все-таки он вместе со своей тещей упрямо стоял на своем, и согласия на брак молодые так и не получили. Обойдясь без родительского благословения, они повенчались в феврале 1813 году, имея в кармане жениха всего сто рублей ассигнациями. В следующем году на свет появилась мать Елены Петровны Блаватской – Елена Андреевна. Спустя некоторое время после ее рождения молодая семья переехала в Екатеринослав, где Елена Павловна родила трех младших детей – Катю в 1821 году, Ростислава в 1824 году и Надю в 1827 году.

Бабушка Блаватской, Елена Павловна Фадеева, знала пять иностранных языков, прекрасно рисовала и, будучи художницей, интересовалась преимущественно чешуекрылыми, а проще говоря – бабочками, а также растениями и минералами.

С ней находились в переписке многие естествоиспытатели. Среди них Стевен, академик Бэр и профессор Дерптского университета Г. В. Абих, который был избран в Российскую академию наук в 1853 году за научные труды по описанию Кавказского края. Бабушку Елены Петровны ценили Карелин и Вернель. А Гомер де Гель в своих работах упоминает о ней как о замечательной ученой женщине, немало способствовавшей ему в его научных разысканиях. Президент Лондонского географического общества сэр Родерик Мурчисон, приехав в Россию, встречался с Еленой Павловной Фадеевой в Саратове и назвал в ее честь одну из ископаемых раковин.

Популярности на Западе выдающейся русской женщины-аристократки, безусловно, способствовала высокая оценка ее интеллектуальных возможностей со стороны известной английской путешественницы леди Стенхоуп. Эта экзальтированная и любознательная дама встретилась с Еленой Павловной в том же Саратове и была немало удивлена тем, что подобные высокообразованные женщины встречаются в столь варварской стране, как Россия. Естественно, своим открытием она поделилась с английскими читателями в очередной книге.

Со всей своей ученостью, интересом к естествознанию, любовью к чтению серьезных философских книг, ярко выраженными способностями к рисованию и музицированию Елена Павловна Фадеева была вместе с тем, в сущности, обычной русской дворянкой из обедневшего княжеского рода. Для нее дом и семья всегда находились на первом месте. Она любила стряпать и рукодельничать. Ее внучка Вера вспоминала: «Кроме всяких вышиваний, вязаний, плетений бабушка умела делать множество интересных работ. Она делала цветы из атласа, бархата и разных материй. Она клеила из картона, раковин, цветной и золотой бумаги, из битых зеркальных стекол, из бус и пестрых семечек такие чудные вещи, что чудо!»

При всех глубоких и разносторонних познаниях в науке и присущей ей домовитости Елена Павловна вовсе не чуждалась светских удовольствий. Ее муж шел по служебной лестнице не быстро, но и не медленно и со временем сделался гражданским губернатором в Саратове. Она любила чистокровных английских лошадей, крытые лаком экипажи, давала балы и званые обеды.

За что бы Елена Павловна ни бралась, она старалась сохранять хороший вкус и достойный положения просвещенной губернаторши уровень.

Атмосферу дворянских празднеств того времени, происходивших в Саратове, детально и красочно описала мать Блаватской в своей повести «Идеал»:

«Дом дворянского собрания был великолепно освещен; плошки на воротах, плошки у подъезда; кареты, коляски, брички, сани везли целые грузы бабушек, маменек, дочек, внучек; собрание было блистательное. Два жандарма, стоявшие у крыльца, не успевали отгонять опорожненных экипажей. Канцелярские стряхивали снег с своих шинелей, артиллеристы, смотря с улыбкой презрения на этих фрачников, гордо расправляли усы и всклокоченные волосы. Но то ли еще было в зале! Четыре люстры величаво спускались с потолка; вдоль стен расставлены были диваны, крытые оранжевым ситцем с зелеными узорами, а на передней части залы под огромным зеркалом стояли два кунсовые кресла. На хорах тринадцать человек музыкантов сидели в ожидании входа губернатора с поднятыми смычками, готовясь огласить залу при его вступлении полонезом из «Русалки». Диваны были уже заняты дамами всех возрастов и чинов; статские смиренно расхаживали по зале с круглыми шляпами в руках; кавалеристы с нетерпением бряцали шпорами; старики умильно кружились подле расставленных карточных столов, но никто не начинал ни танцевать, ни играть. Общество походило на огромного истукана, для которого душа не была еще ассигнована. Кое-где мужчина, проходя за диванами, останавливался позади девицы и, наклонясь, шептал ей, вероятно, что-нибудь очень приятное, потому что улыбка вдруг расцветала на устах девушки и, глядя на нее, маменька самодовольно поправляла свой чепец».

Пригласительные билеты на бал или званый обед бабушка Блаватской Елена Павловна давала распоряжение печатать на роскошной веленевой бумаге. А в исключительных случаях – на пергаменте.

Столы были уставлены серебряной посудой. Наряду с русской кухней присутствовала кухня французская и немецкая. Подавали янтарное токайское вино, красноватый шамбертен и обязательно шампанское. Умели, когда позволял достаток, пожить в свое удовольствие русские дворяне! Вместе с тем не эти праздники жизни были главной заботой Елены Павловны Фадеевой.

Больше всего на свете она ценила основательное образование, которое постаралась дать своим детям и внукам. Она не перекладывала воспитание детей целиком на плечи крепостных мамок и выписанных из-за границы или обрусевших иностранных гувернанток. Свою старшую дочь Елену она обучала многим наукам, пока той не исполнилось тринадцать лет. А потом, когда Елена Павловна серьезно и надолго заболела, девушка сама с жадностью набросилась на книги, словно черпая в них жизненную силу. Гувернантки с ней почти не занимались. Да и финансовое положение их семьи не позволяло сорить деньгами. А. М. Фадеев взяток не брал, жил на зарплату, долгое время остававшуюся весьма скромной. В семье привыкли на всем экономить, хотя ее глава занимал достаточно «хлебные» места и при желании мог серьезно разбогатеть. Поступать подобным образом ему не позволяла совесть. Жить на одну зарплату для русского чиновника во все времена и при всех правителях – непозволительная роскошь или же чудовищное невезение.

Книги растормошили застенчивую и угрюмую девушку, мать Блаватской, которая среди своих сверстниц слыла белой вороной. Уже с малых лет она овладела искусством версификации. Однако стихи выходили из-под ее пера не такими, какими ей хотелось их видеть. Обыкновенные, вялые слова не передавали живых, непосредственных чувств. Они в большей степени соответствовали бесплодной, обступившей со всех сторон и простирающейся до горизонта степи, высушенному под белесым солнцем ковылю.

К 1834 году были упразднены конторы иностранных переселенцев. Попытка сократить многочисленный штат чиновников, как это часто происходит в России, на деле оказалась переливанием из пустого в порожнее. Шло обычное перемещение бюрократии в обширном пространстве империи. Но как показывает конечный результат этих служебных пертурбаций, в итоге ничего существенного не происходит, – к старым чиновникам прибавляется большое число новых. А. М. Фадеев был определен членом нового Попечительного комитета Главного управления иностранных поселений южного края России с тем же самым содержанием и направлен на жительство в Одессу.

Для него как для порядочного человека и неподкупного чиновника такое изменение в судьбе явилось в известной степени испытанием. Одесса для проживания была более дорогим городом, чем Екатеринослав. К тому же пришлось продать за бесценок дом с прекрасным огромным садом и много чего другого, чем обрастает человек, живя несколько лет на одном месте. Многолетняя счастливая жизнь в Екатеринославе закончилась. А как говорил Конфуций: «Нет ничего хуже, чем жить в эпоху перемен». (Этот парадокс мировой истории справедлив и по сей день.)

В самом начале переезда семейства Фадеевых в Одессу, казалось, ничто не предвещало беды. Глава семьи вспоминал о начальном периоде жизни в Одессе: «Мы решились переехать и, дабы хоть немного уменьшить необходимые расходы на жизненные потребности и хозяйство, – купить в окружностях Одессы небольшое именьице. Я поехал в Одессу прежде всего один и приискал подходящее именьице в сорока верстах от Одессы, деревню Поляковку… Весною 1834 года переехало в Одессу и мое семейство».

В этом именьице (всего-то помимо усадьбы там был один двор с шестью крепостными – трое мужского пола и трое женского) немало времени провели все члены многочисленного и дружного семейства Андрея Михайловича Фадеева, в том числе и его старшая дочь Елена Андреевна Ган с детьми. Надежда Андреевна Фадеева, тетя Блаватской, спустя много лет после смерти своей старшей сестры Елены Андреевны вспоминала Одессутого времени как город с необыкновенной праздничной атмосферой:

«Одесса тогда была в апогее своего общественного развития и оживления, генерал-губернатор граф Воронцов и графиня Елизавета Ксаверьевна Воронцова, как магнитом, притягивали к себе со всех концов Европы людей, служивших украшением лучших обществ. Тогда в Одессу съезжалось много польской знати, многие и русские тузы селились в ней, привлекаемые южным климатом и морем. Большая часть из них жили открыто, широко, и зимой блестящие балы и увеселения всякого рода следовали одни за другими, <…> начиная с еженедельных понедельников Воронцовых».

В Одессе А. М. Фадеев проработал чуть больше года. В конце 1835 года последовал его перевод в Астрахань главным попечителем кочующих народов с порядочным пособием на этот переезд.

Глава четвертая

Мать и дочь

Лёля, как сквозь сон, вспоминала знойную, обожженную степь и встающий над ровной и равнодушной ко всему землей медно-красный шар, ее утешение и надежду. При смутном воспоминании о солнце своего младенчества ее душа преображалась. Но не в силах небесного светила было передать, чем жила мятущаяся душа ее матери, – этот неуклюжий чертополох с лилово-красными вспышками цветов среди колючек. Екатеринослав сам по себе наводил скуку, между делом умерщвлял живую душу. Город-неудачник, он мстил людям за свое унижение. История – вот тот оселок, на котором старшая дочка Елены Павловны оттачивала свое воображение, основное оружие в противоборстве с рутинным существованием. К пятнадцати годам в ее сердце заключался весь мир.

От поклонников у Елены Андреевны не было отбоя. Темноволосая красавица с выразительными миндалевидными глазами и тонкой талией, она сводила с ума многих молодых людей. Однако никому из этих ухажеров не удавалось склонить ее к замужеству. Для нее любовь и замужество были тождественными понятиями.

Она жила в мире исторических отражений, обитателями которого были мужественные, благородные и справедливые воины. Потому нет ничего удивительного в том, что ее выбор пал на капитана конно-артиллерийской батареи Петра Алексеевича Гана, героя Турецкой кампании, старше ее на пятнадцать лет. Она венчалась с ним полуребенком, ей едва исполнилось шестнадцать. Ее муж оказался по натуре человеком незлобливым, хорошо начитанным, ведь он получил воспитание в аристократическом Пажеском корпусе и говорил на нескольких иностранных языках.

Елена Андреевна была нежным существом, мало приспособленным к условиям суровой походной жизни. К несчастью, брак оказался для нее неудачным. Для мужа ее духовная деятельность, ее литературные интересы не только мало что значили – они вызывали недовольство и насмешки. Петра Алексеевича уродовала армейская жизнь. Он предпочитал вист – театру, скачки – музыкальным вечерам, пьяное застолье – чтению книг.

Елена Андреевна вышла замуж стремительно, за три месяца до выступления полка мужа в поход на Польшу для подавления Польского восстания. Вскоре она поняла, что совершила роковую ошибку, этим браком обрекла себя на раннюю смерть.

В одной из повестей Е. А. Ган «Суд света» есть вставка – «Письмо Зенеиды Н.» – точное воспроизведение ее внутренней драмы:

«Едва я вступила в свет, как многие уже искали было руки моей, но я отвергла все предложения… Привыкши считать любовь и супружество нераздельными, я смотрела на них с особенной точки зрения. Посреди общего крушения моих светлых идей, одна только сохранилась во всей силе своей – идея о возможности истинной вечной любви. Я уповала на нее, верила в осуществление моей утопии, как в жизнь свою, и, нося в груди зародыш священного чувства, не истрачивала его на мелочные привязанности, берегла как дар небес, который мог осчастливить меня только однажды в жизни».

Замужество обозначило перелом в ее судьбе. Жизнь ее, однако, не пошла на улучшение, а повернулась в худшую сторону. Люди они были уж больно разные:

«Между тем тонкий, веселый ум моего мужа, приправленный всею едкостью иронии, ежедневно похищал у меня какое-нибудь сладкое упование, невинное чувство. Все, чему от детства поклонялась я, было осмеяно его холодным рассудком; все, что я чтила как святость, представили мне в жалком и пошлом виде».

Ситуация довольно-таки обычная для образованной и духовно развитой женщины той эпохи. Тут были даже ни при чем моральные качества Петра Алексеевича Гана. Он жил как все люди его круга и поступал соответственно – как того требовало положение русского офицера. На долю его молодой жены, можно себе представить, выпало немало бытовых трудностей, но намного больше – горечи и обид.

Что оставалось в памяти Елены Андреевны от походной жизни с мужем? Сырые ночи, от которых ее болезнь набирала силу, грубые армейские шутки товарищей мужа, густой табачный дым, взаимные упреки, ссоры и постоянная беременность. Самым приятным среди этого кошмара было вспоминать, как денщик мужа по несколько раз в день вздувал самовар: из-под низа сыпались совсем не обжигающие искры, и вскоре на столе появлялись кружки с ароматным чаем, – в эти мгновения ее неудержимо тянуло в родительский дом. Там жили дорогие и духовно близкие ей люди – мать, сестра и брат. Там были книги, долгие душевные беседы за полночь и благожелательная атмосфера, совсем другая жизнь. По мере возможности она уезжала с детьми к родителям – для короткого отдыха и сосредоточенности. За десять лет замужества Елена Андреевна родила четырех детей: Елену, Александра, Веру и Леонида. Александр умер на втором году жизни.

В письме из села Каменское в Малороссии от 14 октября 1838 года сосланному декабристу Сергеем Ивановичем Кривцову, с которым мать Блаватской познакомилась и подружилась на водах в Кисловодске, она откровенно описывает бытовые тяготы и духовные испытания походной жизни с мужем. Брата Сергея Ивановича, Николая Ивановича, близкого приятеля Пушкина, она знала еще раньше как хорошего знакомого своего отца:

«Я живу в скверной, сырой, холодной избе, из моих окон я вижу – на восток сельскую церковь, к западу – кладбище на пригорке, уставленное крестами, готовыми упасть; к югу – большую конюшню, к северу – другое строение, принадлежащее батарее, дальше – степь, пески и болота. Прибавьте к этому вечно пасмурное небо, в доме – угрюмое молчание, едва нарушаемое лепетом Верочки, непрерывный свист ветра, а вечером – вой собак и карканье ворон, – и вы будете знать мое жилище, как если бы вы сами жили в нем. С тех пор, как Лоло живет с гувернанткой в другой избе по соседству с моей, я почти не покидаю моего кабинета, – крошечной комнаты, которая напоминает мне ваш каземат 1826 г., потому что в ней не более трех шагов в длину и двух шагов в ширину; но я довольствуюсь малым, и так как в ней могут помещаться моя библиотека, стул и стол, то я чувствую себя в ней очень уютно». В том же письме Елена Андреевна предоставляет адресату свой достаточно точный психологический портрет: «Основная черта моего характера – неустанная деятельность ума и чувства, вечно подвижные, непокорные, беспокойные, они беспрестанно требуют пищи и только напрягая все мои духовные силы, в принудительном занятии я могу укрощать их и подчас даже усыплять. Это нравственный опиум, и я пользуюсь им, как предохранительным средством против моей экзальтации, которая, на ваш взгляд, есть не что иное, как горячка».

Не была ли Елена Петровна живым воплощением того, чего жаждала экзальтированная душа ее матери, Елены Андреевны Ган? Не явилась ли ее жизнь продолжением материнских поисков неразделенной любви, основанной на глубоком сродстве душ? Не представляют ли ее поступки, ее поведение, ее решительный разрыв с национальной духовной традицией результат нового женского сознания, сформировавшегося в 30-е годы XIX века? Думаю, все это именно так. Живость, веселость, оригинальность – основные доминирующие черты характера Елены Андреевны Ган.

И еще одна особенность личности была ей присуща. Вот что писала об этой странности в поведении писательницы ее сестра Надежда Андреевна: «Когда она подмечала смешные стороны иных людей, она любила этих людей дурачить и мистифицировать, – это ее забавляло, и она это делала так остроумно, так комично и вместе с тем так серьезно, что в самом деле выходило необыкновенно забавно для особ, посвященных в шутку, а не понимавшие ее и не подозревали мистификации».

Итак, сомнительный дар дурачить людей Елена Петровна Блаватская получила в наследство от своей матери. Другое дело, что этот дар она обратила на психологическую обработку практически всех, кто ее окружал в зрелые годы жизни. Ее прегрешения требовали покаяния. Но вот на подобное очищение совести Блаватская пойти не могла и не хотела. Единственное, что ее спасало от душевных терзаний, это нравственная необходимость распространять ложь во спасение, создавать новые иллюзии для человечества, большая часть которого все еще обладает, как она была убеждена, инфантильным сознанием, детской доверчивостью и верит всему тому, что им внушают более сообразительные и требующие себе беспрекословного повиновения люди.

За девять лет до смерти Блаватская цинично иронизировала по поводу своих последователей. Ей был присущ черный юмор: «О милые мои ослики! Когда я умру и вся философия и чудеса прекратятся, тогда они поумнеют. Ведь без меня – какая философия и откуда?»

Может быть, с «осликами» Блаватской после ее кончины так и произошло, но некоторые из них превратились в ослов-долгожителей, к тому же подросли новые ослики, и все продолжает и до сих пор идти по-старому, по испокон веку заведенному порядку в рутинном мире людей.

Род человеческий с его варварскими законами выживания внушал ей ужас. Вот почему по отношению к нему она была злоязычна и в мрачных красках описывала его будущее. Но, как многие пророки и пророчицы, Елена Петровна при всей своей способности прозревать историческую даль часто не могла разглядеть и понять того, что творилось у нее под носом. Сестру Веру и тетю Надежду она сделала соучастницами своей самой крупной мистификации – предстать перед человечеством в образе пророчицы и ясновидящей.

Человек в мире есть не что иное, как игралище капризной судьбы и ветреного случая. Блаватская мне на это возразила бы с неопровержимой логикой, что судьба – это направляющая нить кармы, случай – божественный загонщик, а кто охотник – не дано знать никому из живущих на земле людей.

Блаватская всегда, до последних дней своих, обращалась к личности матери. Память о матери стала чем-то вроде священного ковчега, в котором она хранила самые возвышенные чувства. Дочь подхватила основную тональность матери – проповедь новой жизни для женщины света. Женщины, которая стоит выше грубой чувственности и ищет утешения в служении высоким идеалам. Вопросы, волновавшие ее мать, Блаватская перенесла на почву мистицизма и оккультизма. Плодом этого явилось создание Теософического общества. Ей необходимы были другие религиозные и философские обоснования, другие логические доводы для объяснения таких понятий, как духовный брак, основанный не на плотском влечении мужчины и женщины друг к другу, а на истинном вечном сродстве их душ. Недаром спустя много лет, находясь в Соединенных Штатах Америки, Елена Петровна обратила пристальное внимание на религиозное движение мормонов, которые пытались достичь идеала семейной жизни. С точки зрения православного сознания, они впадали в грех гордыни и прелюбодеяния, а семейный очаг превращали в своего рода сатанинскую скудель. Блаватская между тем совершенно иначе оценивала их деятельность.

В столицу Елена Андреевна Ган попала весной 1836 года, там был временно расквартирован полк ее мужа, и прожила в ней по май 1837 года. Она приехала туда из Курска с годовалой Верой. Этот город стал для матери Блаватской местом вдохновения и триумфа. В те достопамятные времена не Москва, а Санкт-Петербург был законодателем литературной моды.

В Санкт-Петербурге Ган завязала нужные литературные знакомства. На художественной выставке произошла ее случайная встреча с Пушкиным, о которой она тотчас же написала родным: «Я вдруг наткнулась на человека, который показался мне очень знакомым… Иван Алексеевич (брат мужа Елены Андреевны. – А. С.) в то же время сжал мне руку, указывая на него глазами, и при втором взгляде сердце мое забилось… Я узнала – Пушкина! Я воображала его черным брюнетом, а его волосы не темнее моих, длинные, взъерошенные… Маленький ростом, с заросшим лицом, он был не красив, если бы не глаза. Глаза – блестят, как угли, и в беспрерывном движении. Я, разумеется, забыла картины, чтобы смотреть на него. И он, кажется, это заметил: несколько раз, взглядывая на меня, улыбался… Видно, на лице моем изображались мои восторженные чувства».

Аристократическое происхождение позволяло ей без особых затруднений быть принятой в высшем свете. Перед ней распахнулись все двери. Следует также иметь в виду, что Елена Андреевна приходилась двоюродной сестрой поэтессе Евдокии Ростопчиной и мемуаристке Екатерине Сушковой, в замужестве Хвостовой, возлюбленной Лермонтова. Родственниками Елены Андреевны по матери были известные поэты того времени Иван Михайлович Долгоруков и Тютчев. Ведь родная сестра бабушки Блаватской из рода Долгоруковых Анастасия Павловна, родившаяся в 1789 году и скончавшаяся в 1828 году, была замужем за Сушковым, дядей графини Ростопчиной и братом Николая Васильевича Сушкова. Женой Николая Васильевича была Дарья Ивановна, сестра Ф. И. Тютчева. Родственные связи семьи Фадеевых, как видим, были достаточно разветленными. Помимо прошлого, связанного с русской историей, у этой семьи было и вполне достойное настоящее, связанное с русской литературой. А ее будущее, как известно, наилучшим образом заявило о себе как в русской истории (деятельность С. Ю. Витте), так и в мировой культуре (сочинения Е. П. Блаватской).

В доме Екатерины Сушковой Елена Фадеева шапочно общалась с Лермонтовым и о своем впечатлении от этих встреч написала родным: «Его я знаю лично… Умная голова! Поэт, красноречив». Вообще-то внешне Лермонтов не произвел на нее большого впечатления: «…Он, по крайней мере, правду сказал, что похож на сатану. Точь-в-точь маленький чертенок с двумя углями вместо глаз, черный, курчавый и вдобавок в красной куртке».

В общественной и культурной жизни столицы весна представлялась совсем не такой, какой являлась в природе. Она олицетворяла не пробуждение и расцвет, а скорее замирание жизни, спад и всеобщую усталость. Зима самодовольно выставляла напоказ все лучшее и ценное, что было в Петербурге. Люди круга Елены Андреевны Ган ходили в театры, в оперу и на балет, посещали выставки картин, концерты и балы. Большое распространение в то время получили званые обеды и ужины.

На весну оставалось тоже кое-что, однако не в таком, как зимой, изобилии. Елена Андреевна в самозабвенном восторге вспрыгнула на эту праздничную карусель. Потрясающий мир красоты, изящества и свободы раскрылся перед ней. Что она больше всего любила – это ночные посиделки в частных домах с восьми часов вечера до четырех утра. Мужчины играли в вист, дамы – в бостон или преферанс. Одни говорили о политике и бизнесе, другие сплетничали, обсуждали последние театральные новости, обменивались впечатлениями о прочитанных романах и делились сведениями о том, что нынче в моде, а что нет. За сизым папиросным и сигарным дымом все они едва различали друг друга. В этих гостиных между тем царила чинная и благопристойная атмосфера. Хозяева и гости дорожили добрым именем. В то же время у каждого из завсегдатаев этих гостиных был свой предмет обожания. Любое движение молодой симпатичной женщины толковалось часто произвольно, в пользу того или иного воздыхателя. На этих встречах приходилось вести себя благоразумно и осторожно. Никто не смог бы упрекнуть Елену Андреевну в кокетстве. В то же время, как она признавалась в письме сестре Екатерине, «нет души в целом Питере, которая бы была мне близка».

В одной из петербургских гостиных она случайно познакомилась с человеком, определившим ее литературную судьбу, – с Осипом Сенковским, который открыл ей страницы «Библиотеки для чтения», но «расчеты и поступки которого были черны», а «деспотизм превышал ее терпение».

Она отдала в его журнал сокращенное изложение романа Бульвер-Литтона «Годольфин». В 1837 году там же появилась ее первая собственная повесть «Идеал» под псевдонимом Зенеида Р-ва, а затем в 1838 году повесть из калмыцкой жизни «Утбалла» и кавказская повесть «Джеллаледдин». Вслед за этими произведениями Осип Сенковский опубликовал одну за другой ее повести «Медальон», «Суд света» и «Теофания Аббиаджио». Последняя повесть вызвала восторженные отзывы критики и принесла ей всероссийскую известность. В. Г. Белинский писал о ней: «Между русскими писательницами нет ни одной, которая достигла бы такой высоты творчества и идеи и которая в то же время до такой степени отразила бы в своих сочинениях все недостатки, свойственные русским женщинам писательницам, как Зенеида Р-ва. <…> Итак, основная мысль, источник вдохновения и заветное слово поэзии Зенеиды Р-вой есть апология женщины и протест против мужчины <…>. Но к чести ее надо сказать, что она глубоко понимала униженное положение женщины в обществе и глубоко скорбела о нем. Но она не видела связи между этим униженным положением женщины и ее способностью находить в любви весь смысл жизни».

Сколько услышала Елена Андреевна оскорблений, сплетен и пересудов по поводу сотрудничества с редактором «Библиотеки для чтения» Осипом Сенковским. Молва выставляла Елену Андреевну чуть ли не за черту семейного круга, назвав женщиной эмансипированной и распущенной. Своим независимым поведением она словно давала повод отождествлять сочиненное ею с ее частной жизнью. Богатую пищу для досужих вымыслов, например, предоставляла повесть «Суд света»: «Шатался по свету без пользы для себя и для других; встретил женщину, бросил беззаветно к ногам ее все свое бытие и потом, когда она отвергла непрошеный и ненужный ей дар, напал на нее, беззащитную, истерзал ее, запятнал честь мужа, распорядился самовольно жизнью ближнего и своей собственною…»

Быть может, в этом отрывке из повести в какой-то мере сказалась реакция молодой замужней женщины на всяческие хулы в ее адрес. Известно, что в списках ходили посвященные ей скабрезные стихотворные послания. Приложил руку к подобным эпистолам и младший брат А.С. Пушкина Лев Сергеевич, пустивший в публику ернический мадригал, написанный в отместку за то, что Елена Андреевна отвергла его домогательства. Однако в большинстве своем творческие люди отнеслись к Елене Андреевне с пониманием. Так, И.С. Тургенев высказывался о Ган с большим уважением и в 1852 году написал:

«В этой женщине были действительно и горячее русское сердце, и опыт жизни женской, и страстность убеждений – и не отказала ей природа в тех «простых и сладких» звуках, в которых счастливо выражается внутренняя жизнь».

В «Отечественных записках» А. А. Краевского незадолго до смерти Е.А. Ган была опубликована ее повесть «Напрасный дар». Первая часть повести вышла при ее жизни, а вторая появилась в посмертном собрании сочинений. Написанные в 1842 году повесть «Любонька» и новелла «Ложа в одесской опере» были опубликованы уже после ее смерти. Всего за свою короткую жизнь Е.А. Ган создала одиннадцать произведений.

Наступившее пыльное и жаркое лето разлучило Елену Андреевну с Петербургом. Получивший новое назначение в Астрахань ее отец Андрей Михайлович Фадеев забрал ее с детьми с собой. Однако петербургский духовный заряд сохранялся в ней долго, слишком долго, вплоть до самой смерти, поддерживая скудеющие силы и интерес к жизни.

Глава пятая

Смерть матери

В Одессе они жили наездами, начиная с 1835 года. Впервые Лёля оказалась в этом городе совсем маленькой. Здесь 29 апреля 1835 года родилась ее сестра Вера – будущая известная детская писательница Вера Петровна Желиховская. Последний раз Елена Андреевна Ган приехала в Одессу с тремя детьми и гувернантками ранней весной 1842 года. Она редко оставалась на одном месте: то ездила вслед за своим мужем по дальним гарнизонам. Иногда возвращалась, чтобы передохнуть от кочевой жизни, к родителям, в города, где служил ее отец – Андрей Михайлович Фадеев. Либо в Екатеринослав, где А. М. Фадеев был управляющим конторой иностранных поселенцев, либо в Одессу, где он был членом Комитета иностранных поселенцев южного края России, либо в Астрахань, куда его направили главным попечителем кочующих народов. В родительском доме она хотя бы на время спасалась от пошлости гарнизонного быта. И наконец, осенью 1839 года дед Лёли получил серьезное новое назначение – управляющим палатою государственных имуществ в Саратовской губернии, а 17 апреля 1841 года там же вступил в должность гражданского губернатора. Карьера деда шла по возрастающей линии благодаря родственным связям его жены Елены Павловны.

Весна была необычно жаркой, а лето – сухим и душным.

У Лёли самой постоянно першило в горле, и какая-то тяжесть внутри не давала вздохнуть полной грудью. Они жили на квартире у друзей бабушки. Квартира располагалась в особняке и была с отдельным входом. Их временное жилище отличалось роскошной, почти царской меблировкой в стиле рококо. В двух комнатах стояли «кудрявые» столы на приплясывающих ножках и шкаф с волнообразными ящиками, опутанный сочными стеблями бронзы. Сквозной орнамент пышных трав и чувственных извивов туманил сознание. Девочка ходила мимо этих вещей как во сне, на цыпочках. Пряные вычуры рококо дразнили воображение, перемещали из скучной действительности во вкрадчивый мир Востока, полный нежного изящества и тропической полуденной истомы. Гедонизм рококо не совмещался с ужасом положения, в котором они оказались.