Читать онлайн Сокровище кикиморы бесплатно

© Горелик Л. Л, 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

⁂

Глава 1

Беженец из Ворска

По воскресеньям Василий Павлович ходил к обедне. В нынешнем, 1942 году ему исполнилось семьдесят пять, и с самого детства всего один раз он этой привычке изменил: в двадцатом году его инфлюэнца настигла, начался сильный жар, как раз в субботу дело было. И в воскресенье в церковь не пошел – лежал в полубеспамятстве, бредил. Выжил тогда, слава богу. До революции, когда торговал, бывало, что в других городах и селах в воскресенье оказывался – там всегда находил православный храм и посещал службу. А дома всю жизнь ходил в Знаменскую церковь, что на Рубежной улице – недалеко от нее и жил. Свой дом на Дровяной улице он построил в 1907-м – купил участок не в центре, однако расположение хорошее. Когда дом был построен, женился. Взял из своей среды, купеческую дочь. Но прожил с женою недолго. Она умерла в 1912-м от родильной горячки сразу после рождения Ольги. Второй раз Василий Павлович жениться не стал.

Летуновский был из купеческой семьи – не самой богатой, но и не бедной. Как и его родители, и как еще раньше их родители, и родители родителей до седьмого колена, он прожил жизнь в городе Б., никуда отсюда надолго не уезжал. Куда ж уедешь от такой красоты?! Две реки огибают город Б. – быстрая и неглубокая, темная от просвечивающего черноземного грунта Ворона и широкий плавный Хопер, в котором крупная рыба жерех то и дело взлетает над водой, сверкая на солнце серебряной спинкой… Густой, с мощными деревьями Теллермановский лес подходит вплотную к городу. Дубы, ясени, клены составляют основу лесного массива, некоторым дубам уж по триста лет. Бескрайние степи, плодоносные черноземные поля простираются с другой стороны города. Пшеница, кукуруза, подсолнечник, сахарная свекла – основные сельхозкультуры Б-го района.

До революции Летуновский держал маслобойню, продавал подсолнечное масло по окрестным селам и городам. А после быстро понял, что перечить новой власти никак нельзя, – одним из первых начал сотрудничать с большевиками, все отдал беспрекословно, устроился на небольшую зарплату бухгалтером в Лесной техникум. И, слава богу, жив остался, дал дочке образование, выдал замуж за хорошего человека. После математического факультета в Ворском пединституте Ольга Васильевна учительствовала в школе недалеко от дома, на той же Дровяной улице, а перед войной ее пригласили в недавно открывшийся в Б. учительский институт. Третий год там геометрию ведет. Муж ее с июля сорок первого на фронте, а Ольга с сыном живет дома, при отце.

Сейчас Василий Павлович шел в церковь. Улицы в Б. широкие, ровные, правильно выверенные еще в петровские времена, когда деревянная Б-ская крепость, защищавшая южные границы России от набегов крымцев и ногайцев, преобразовывалась в город. Здесь Петр строил русский флот, отсюда по Вороне и Хопру шли на Дон собранные из дубов, вязов и ясеней непревзойденного по красоте и мощи Теллермановского леса суда. Дома в Б. тоже прочные, преимущественно деревянные, с шатровыми щебенчатыми крышами. Ограды высокие и ворота у каждого дома двустворчатые, большие – а ну сено или дрова привезти понадобится? Цветы из-за забора золотые головы выставляют, вишни, яблони прямо на улице растут… Берите, граждане, угощайтесь!

И было на этих цветущих улицах сейчас неблагополучно. Немцы подошли к Ворску вплотную, а кто говорил, что и заняли уже левый берег. В последние дни по Б. шел нескончаемый поток беженцев. Почти все ворцы кинулись на восток, пешком шли – вокзал в Ворске сгорел. От Ворска до Б. более двухсот километров, так что приходили измученные, голодные. Скарб свой, какой и взяли из дома, по дороге бросали. На вокзале Б-ском толпы того и гляди кассы снесут, милиция сдерживает, порядок наводит.

Знаменская церковь, куда шел Василий Павлович, расположена недалеко от вокзала, по мере приближения к ней старик видел все больше утомленных дорогой или ожиданием людей, сидящих и лежащих под уличными деревьями: преимущественно женщины, дети, старики. Кто-то из беженцев грыз зеленые горьковатые яблочки, а кто-то и спал – прислонившись к стволу случайного дерева, широко открыв пересохший рот, ухватившись во сне скрюченной, с черными от дорожной грязи ногтями рукой за свой узелок, в котором хорошо если кусок хлеба или картофелина есть…

Шла вторая неделя июля. Утром солнце еще не припекало сильно, однако все равно тепло было на улице. Василий Павлович, не низкого роста и представительный, аккуратно одетый и причесанный, с густой седоватой бородой, выглядел импозантно. В последние годы у него болели суставы, при ходьбе он был вынужден опираться на лакированную трость с набалдашником, но это еще добавляло ему представительности. Набожный старик, не привыкший ходить в церковь с пустыми руками, на этот раз взял с собой не мелочь, а несколько тонких кусочков хлеба, раздал детям возле паперти. Но подбежали еще дети – на всех не хватило! Лучше б и вообще не раздавал, чем теперь смотреть в голодные детские глаза. Старик успокоился только во время службы: церковное пение успокаивало. Он хорошо знал службу, подпевал хору, слова молитв ему были понятны. Летуновский каждый вечер читал Библию. Любимые места отчеркивал карандашом, отмечал закладкой, перечитывал постоянно…

После окончания службы к нему подошел батюшка, отец Рафаил. Летуновский был одним из самых активных прихожан, отец Рафаил его давно и хорошо знал. Батюшка казался очень уставшим, даже растерянным. Его вид не удивил Василия Павловича, в это лето все выглядели неважно. Летуновский знал, что церковь принимает участие в помощи беженцам, и передал отцу Рафаилу небольшую сумму. На благотворительность.

– Спасибо, – поблагодарил тот. – А ведь я к вам, Василий Павлович, с просьбой обратиться хочу. Ждал вас сегодня! Посмотрите, сколько голодных, неустроенных людей вокруг! Поездов не хватает, чтобы ворцев отправлять дальше на восток в тот же день, как прибыли в Б. Да ведь и наши многие боятся, как бы немцы до нас не дошли – уезжать тоже начали. Вы не собираетесь?

– Нет, – покачал головой старик. – Я думаю, не дойдут до нас. Тут ведь и школа летчиков имени Чкалова у нас – стратегически важный объект, а не эвакуирует школу пока никто, значит, не пропустят их сюда. Да беженцы ворские рассказывают, что и сами немцы на правый берег не больно-то стремятся… Остановились на левом, дальше не пытаются идти.

Батюшка кивнул.

– Беженцев много. Хорошо, что тепло сейчас, мы разрешаем здесь, в церковном дворе, ночевать. Сена даем, постелить… Но ведь не все могут на улице спать. Есть маленькие дети, есть больные… Я к себе взял двух женщин с детьми. Им еще три дня здесь жить, только такие билеты удалось достать. А пешком с детками малыми не хочется их отправлять.

– Да! – быстро согласился Василий Павлович. Он уже понял, к чему клонит священник. – Что ж, и я могу взять одну-две семьи. Я и сам уже об этом думал. Могу выделить комнату: Ольга с Андрюшей пусть в зале ночуют, а их комнату беженцам отдадим.

Дом, когда-то построенный Летуновским, уже давно был не его. В двадцатые семью уплотнили, оставив, впрочем, старику три хорошие комнаты и кухню. Еще две комнаты (одну из них позже переделали в кухню) отдали другим людям. Там поселилась семья, переехавшая в Б. после революции из Базарного Чигорака, большого села, расположенного недалеко от города. Летуновские с «подселенцами» (так их называли в городе) не ссорились. Новые соседи оказались людьми неплохими. Старики, правда, перед войной один за другим умерли. Но их дочь Тамара к тому времени вышла замуж, родила девочку. Тамара оказалась ровесницей Ольге, они подружились. Сейчас у обеих мужья были на фронте.

Услышав предложение старика, священник смутился еще больше, замялся.

– Видите ли, Василий Павлович, – сказал он. – Тут дело более сложное. Я взялся опекать одного человека, беженца, молодой мужчина, но очень больной. И совершенно один. Ночевать на улице ему никак нельзя из-за болезни: ночью все ж сыровато, а у него туберкулез! В госпиталь пытался его устроить – не берут, говорят, нет туберкулезного отделения, он раненых может заразить.

Василий Павлович вздрогнул: туберкулез в те годы был болезнью неизлечимой, быстро приводящей к смерти. А ведь у него тоже ребенок – внуку, сыну Ольги, всего девять лет!

Он не успел ответить, отец Рафаил остановил его:

– Я все понимаю, в дом его нельзя. К вам я обратился, потому что у вас есть летняя кухня во дворе. Нельзя ли переоборудовать ее временно во флигелек для больного? Чтоб он не на улице жил? В отдельном помещении безопасно для ваших домашних будет. Тем более семья ваша, я знаю, аккуратностью отличается, антисептику соблюдать будете! А Бог поможет! В добром деле поможет всегда! Не по-христиански больного человека на улице бросить. Что туберкулез, это он сам сказал. А ведь мог бы и не говорить. Человек, значит, порядочный. Но если считаете, что опасно, не переживайте: греха за вами в любом случае не будет – я его устрою как-нибудь иначе…

– Нет-нет, я согласен, – быстро ответил старик. – Пусть поживет в летнем флигельке. Все нормально будет. Помогать надо людям, тем более в такое время.

Глава 2

Васильев день, или Старый новый год

В 1971 году зима в Б. началась поздно. До самых ноябрьских праздников было тепло. К седьмому числу, правда, немного подморозило, снежок пошел. Бэбчане на демонстрацию надели шубы зимние, сапоги теплые. Однако рано обрадовались: заморозки быстро ушли, снег стал слякотным и растаял. По-настоящему погода наладилась только к Новому году.

Б. – город не очень большой, но знаменитый. В огромной («Три Франции! Две Германии!» – так объясняли некогда детям в школе) Ворской области город Б. наиболее культурный. Здесь есть пединститут, театр, Высшее летное училище имени Чкалова, много техникумов. И природа в Б. необыкновенно хороша: город расположен рядом с Хоперским заповедником, на слиянии двух прекрасных рек. Бэбчане своим городом гордятся.

Ольга Васильевна Семенова родилась и выросла в Б. Школу она окончила задолго до войны, получать высшее образование ей пришлось ехать в Ворск. Учительский институт в Б. основали через два года после ее возвращения, в 1940-м. С этого года Семенова и преподает геометрию в институте, уже тридцать два года нынче будет.

Встречать Новый год к Ольге Васильевне приехал сын. С внуком, с невесткой! Его отец, муж Ольги Васильевны, погиб в сорок третьем. Дедушка Василий Павлович, известный в городе человек, тоже не пережил войну – умер незадолго до Победы. Осталась тогда Ольга, в общем-то жизни не знавшая – отец да муж ограждали от невзгод, – одна с сыном-подростком. Андрею в сорок пятом было двенадцать лет. И он многое взял на себя. Руки у него оказались золотые, голова хорошая. Что починить надо в доме – от него с детства большая помощь была. Все умел. Соседи тоже чуть не с детства к Андрюшке обращались – утюг, электроплитка, если перегорели… Окончив школу, Андрей поехал в Ворск получать высшее техническое образование, чтобы быть инженером. На втором курсе женился, да так в Ворске и застрял. Сейчас был главным инженером на одном из ворских заводов. Но звонил каждое воскресенье и приезжал часто.

Так что Новый год встретили хорошо. Сын с семьей уехал третьего, а четвертого Семенова вышла на работу. В январе у нее не то чтобы много занятий, но все ж экзамены, да и лекции есть у заочников.

Ольге шел шестьдесят второй год. О пенсии она подумывала, однако решила доработать до шестидесяти пяти. Обстановка на кафедре была хорошая, учебная нагрузка Ольгу Васильевну устраивала – она мало менялась в течение жизни. Ольга не имела ученой степени (никогда не стремилась к этому), но предмет свой за столько-то лет изучила прекрасно. Так что работалось ей легко.

14 января был день рождения и именины ее покойного отца. На кладбище она не поехала: там снегу много намело, и никто не чистит, не продерешься все равно к могилке. Посещение преподавателями церкви не поощрялось, могли возникнуть неприятности, поэтому Ольга Васильевна ходила туда редко. Но по такому случаю сходила – поставила свечу, заказала молебен.

Старенький отец Рафаил пел «Со святыми упокой…», махал размеренно кадилом, поворачивался вокруг себя, тихонько напевая слова молитвы: «…идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная…»

Светлая грусть наполнила сердце Ольги Васильевны. Уже не так много и ей осталось. Встретится ли она с отцом? Отец ее, Василий Павлович Летуновский, каждое воскресенье эту церковь посещал…

Ольга искренне надеялась, что он сейчас в раю.

Из церкви вернулась рано, часов в двенадцать. На улицах уже порядочно снегу навалило, и он все продолжал идти. До дома было недалеко, Ольга не успела насладиться морозным воздухом. Поэтому, войдя во двор и затворив тяжелые ворота, заходить в дом не спешила. Постояла возле крыльца.

Свой двор она любила. Здесь все было старое, но добротное. И сам дом, и флигелек-кухоньку, сейчас занесенную снегом почти по окна, еще отец строил. Меньшую часть дома занимала Тамара. Она тоже была всегда. Когда родители Тамары здесь поселились, девочки еще совсем крохами были. Подружились они быстро, да так и дружили всю жизнь.

Шел первый день старого Нового года, начинались Святки. В этот день, по славянскому преданию, бог отпускает погулять всякую нечисть: чертей, демонов, кикимор… Начинаются и колядования. В этом году Ольга на старый Новый год в гости не пошла и к себе никого звать не стала. Напраздновалась уже, когда семья сына приезжала, да и на кафедре тоже отметили хорошо. Хотелось отдохнуть от шума и гостей.

Темнеет в Б. зимой рано. В четыре часа Ольга Васильевна включила настольную лампу – бронзовую, старинную, еще отцовскую, задернула занавески. Елочку, стоящую в углу, тоже зажгла. В комнате стало уютно. Поставила в вазочке на столе конфеты, рядом, прикрыв салфеткой, тарелку с пирожками – на случай, если понадобится детей угостить. В прошлом году на Васильев день к Ольге Васильевне приходили дети из соседских домов петь колядки, для них это была веселая игра. На такие полуязыческие обряды нынче власть глаза закрывала. А детям – развлечение. Семенова детей любила, до войны ей довелось и в школе немного поработать. С соседскими детьми она дружила. Ну, если придут – есть чем угостить. А пока решила отдохнуть, посмотреть телевизор – повторяли новогодний «Голубой огонек».

Когда раздался звонок в дверь, Ольга решила, что это дети пришли петь колядки. Хорошо, что приготовила заранее подарки. Прежде чем открывать, все же выглянула в окно.

На крыльце спиной к ней стояла странная, нелепая женщина – вытертый до дыр пуховый платок, длинная темная юбка, вывернутый тулуп до колен, черная котомка через плечо. Как-то странно она была неуклюжа и сутула. И роста высокого, однако нескладная.

«Никакая не женщина, а переодетый мужчина – ряженый! – подумала Ольга. – Женщина такой страшный рваный платок да лохматый тулуп и не наденет!».

Скорее всего, кто-то из соседей или же с ее кафедры: институтская молодежь любила пошутить. Странно только, что в одиночестве явился. Ладно, главное – есть чем угостить.

«Женщина», между тем достав из котомки маску волка, стала натягивать ее. Возясь с котомкой, она повернулась к окну, и, прежде чем маска закрыла лицо, Ольга Васильевна это лицо увидела. Она немного удивилась и даже на минуту замешкалась, однако потом поправила брошку на блузке и, выдавив приветливую улыбку, пошла открывать дверь.

Глава 3

Похороны

Ольгу Васильевну хоронили семнадцатого января. Она погибла в страшный вечер Васильева дня. Обстоятельства смерти были такими диковинными, что в Б. только и говорили, что об этом убийстве. Выдвигались самые невероятные версии, вплоть до действий нечистой силы. Разные ходили разговоры.

Александр Павлович Соргин, доцент кафедры математики, на которой работала погибшая, был глубоко и искренне опечален. Он проработал вместе с Ольгой Васильевной более двадцати лет, считал ее хорошим специалистом и прекрасным, легким и добрым человеком.

Александр Николаевич Евлампиев, друг Соргина, и вовсе плакал. Он знал Ольгу с детства. Она была на пятнадцать лет старше, но они жили по соседству, у них дружили отцы. Семенова два года преподавала в школе, в которой Саша Евлампиев учился. На работу в пединститут Саша был приглашен в значительной степени по ее инициативе: в небольшом городе Б., где почти все жители между собой связаны – соседством, дружбой или родством, – вопросы трудоустройства часто так решались, «по знакомству». И это не всегда шло во вред делу. В общем, смерть Ольги Васильевны Александр Николаевич сильно переживал.

На похоронах было много народу: преподаватели института, соседи, выпускники. Сын, конечно, приехал из Ворска.

Отпевали Ольгу дома, в отсутствие посторонних (и то смело было со стороны сына – главного инженера на одном из ворских заводов, члена партии, конечно), потом гроб отвезли в институт, а уж оттуда – при большом количестве сопровождающих – на кладбище.

Прощались с Ольгой Васильевной долго: говорили речи и ректор, и Евлампиев, и многие другие. Место для могилы выбирать не пришлось. Сын сразу сказал: с дедом, конечно.

В оградке рядом со свежевыкопанной ямой было две могилы. На одной стоял большой гранитный памятник с надписью: Василий Павлович Летуновский (14.01.1867 – 03.04.1945). На другой памятник значительно скромнее: Федор Иванович Двигун (11.01.1918 – 01.08.1942).

«Муж Ольги Васильевны погиб на фронте… Кто же этот Двигун?» – размышлял Соргин. И повернулся к Саше Евлампиеву спросить.

– Это беженец из Ворска, меньше месяца у них жил, его просто из жалости приютил Василий Павлович. А он возьми и умри, – ответил Саша, угадав невысказанный вопрос друга. И они вновь начали слушать ораторов.

Выступала Марья Алексеевна Астрова, декан филфака, уверенная в себе уже немолодая дама. Сегодня она была в собольей шапке и в накинутой на пальто большой собольей горжетке – с лапами и даже с головой. Студенты звали ее Княгиня Марья Алексеевна. Говорила она громко, четко, хорошо поставленным преподавательским голосом – на лекциях на филфаке по сто человек сидят, так что голос выработался.

– Уроженка нашего города, Ольга Васильевна с первых дней основания учительского института принимала живейшее участие в его делах. Она ковала педагогические кадры Б. и в войну, и в трудные послевоенные годы. Благодаря ей и таким как она – Егору Сильвестровичу Пахомову, Петру Борисовичу Негряжскому, Людмиле Семеновне Урюпиной…

Под хорошо знакомое перечисление основателей института Соргин опять задумался: «Какое глупое преступление! Грабитель, конечно, убил Ольгу Васильевну непреднамеренно, с испугу… То, что он был в маске, может свидетельствовать о непреднамеренности убийства».

Астрову сменил Пафнутьев – старший преподаватель кафедры физики. Работает давно, но после аспирантуры так и не защитился.

– Ольга Васильевна умела привить студентам любовь к преподаванию, к науке. Она воспитала десятки и сотни учителей, многие из них вернулись работать в колхозы и совхозы Ворской, и не только, области… В Чигораке, Карачане, Грибановке, Ново-Хоперске и даже в Урюпинске – везде вы встретите ее учеников.

«Кажется, он зять подруги Семеновой, – думал Александр Павлович. – Он должен ее хорошо знать. Неудивительно, что пришел».

Пафнутьева уже сменил Акиньшин:

– Простая русская женщина, Ольга Васильевна несла в себе многие прекрасные черты русского народа. Среди них нужно отметить трудолюбие, отзывчивость, хорошее знание предмета преподавания. Происки врагов вырвали Ольгу Васильевну из наших рядов. Враги хотят уничтожить присущую нам духовность, навязать нам свою псевдокультуру, чуждую русской душе, но мы скажем им «нет!».

Акиньшин работал в Б. всего два года, вел марксистско-ленинскую философию. Приехал после окончания аспирантуры из Ворска, в прошлом году там же защитил кандидатскую. Странноватый какой-то.

«Похоже, дурак», – подумали одновременно Соргин и Евлампиев.

Они часто думали в унисон. Для этого им не было нужды даже переглядываться.

Познакомились они сразу после войны в Ленинграде: оба учились в Ленинградском университете. Первоначально знакомство было шапочным.

Шура Соргин учился на два курса старше, а по возрасту у них с Сашей Евлампиевым был разрыв шесть лет. Шура был ленинградец, поступил в университет еще до войны, в 1939-м. Однако окончить успел только один курс – забрали в армию. Вскоре началась война. Фронт он прошел вначале как связист, потом в разведке. Два раза был ранен, но неопасно, каждый раз возвращался в свою часть. Мать и сестры не перенесли блокаду, отец погиб еще раньше в ополчении. В 1945-м Соргин восстановился в университете, приняли на второй курс. Был старше других студентов «на отечественную войну», но такой был не он один.

Выделялся он другим. Александр Соргин был всем известен на факультете благодаря своим выдающимся математическим способностям, некоторые студенты и преподаватели считали его гением. Тем не менее учиться в аспирантуре ему не довелось.

Уже на пятом курсе, незадолго до сдачи дипломов, Шура Соргин на научной студенческой конференции сделал доклад, в котором развивал теорию криптоанализа английского математика Алана Тьюринга. Шел 1949 год. Студент Соргин был обвинен в преклонении перед западной наукой. Ему объявили выговор на комсомольском собрании. Защитить диплом ему разрешили, однако путь в аспирантуру был закрыт. Шура с этим быстро смирился, но, как оказалось, это было еще не завершение истории. Кампания против космополитизма активно развивалась, а возможно и то, что кому-то из начальства приглянулась квартира Соргина на Невском, где он жил после войны совсем один… В общем, еще через три месяца доклад, опирающийся на труды англичанина, вспомнили в более жестком контексте: Соргин был исключен из комсомола, объявлен «безродным космополитом» и выслан в Б.

Александр Евлампиев, будучи второкурсником, присутствовал на той студенческой научной конференции, где выпускник Соргин прочел погубивший его доклад по криптоанализу. Это были подступы к появлению компьютерных технологий.

У юного Евлампиева и других таких, как он, доклад вызвал восторг: идеи английского ученого, значительно развитые и продолженные советским студентом, открывали совершенно новые горизонты. Понятно было не все, однако Саша почувствовал значение открытия. Тем сильнее оказался шок от последующего. Комсомолец Евлампиев присутствовал и на комсомольском собрании, где Шурке Соргину объявили выговор. Голосовал как все – потому что иначе было нельзя и потому что понимал, что это не худший исход для Шуры. Однако все произошедшее с выпускником дальше – его арест и ссылка – повлияло на второкурсника самым негативным образом.

Окончив университет через три года, Саша Евлампиев не захотел оставаться в Ленинграде, хотя когда-то, поступая в университет, об этом мечтал.

«Лучше жить в глухой провинции…» – подумал он и, оформившись в заочную аспирантуру, вернулся в свой родной Б.

Почти сразу его пригласили в учительский институт руководить кафедрой: в Б. было мало получивших университетское образование математиков, тем более работающих над диссертацией, а Сашу здесь хорошо помнили еще со школьных лет. В Б. ценили местные кадры.

Узнав вскоре, что Шурка Соргин отбывает ссылку в Б., Евлампиев страшно обрадовался и пригласил его работать на кафедру. В это время происходило преобразование учительского института в педагогический, остро требовались квалифицированные кадры, на этой волне Саше удалось протащить кандидатуру ссыльного Соргина. С тех пор прошло двадцать лет, их дружба не прекращалась.

С кладбища почти все присутствующие на заказанном институтом автобусе отправились на поминки.

Глава 4

Разговоры на поминках

Поминки проходили в институтской столовой – в квартире Ольги Васильевны, хотя была она немаленькая, не поместились бы. Накрывать на стол сотрудникам столовой помогали невестка Ольги, а также лаборантка кафедры математики и еще одна пожилая заплаканная женщина – Тамара Козодаева, подруга убитой. Столики соединили, поставили буквой П.

Здесь говорили более прочувствованно, чем на кладбище. Сын Ольги сидел молча. Смерть матери произошла совершенно неожиданно и, конечно, его потрясла.

В Б. было принято поминать долго. Поначалу опять говорили хорошие слова об Ольге, после нескольких рюмок заговорили о ее неожиданной гибели, начали вспоминать обстоятельства убийства. Они были известны в основном со слов соседских детей.

Придя к Ольге Васильевне колядовать, дети увидели, что дверь не заперта, слышен звук музыки (работал телевизор). Они решили, что, скорее всего, у Ольги Васильевны гости, так что колядки будут кстати, и просто вошли. Верхний свет не горел, однако в комнате было достаточно светло. Светила елочка с зажженными фонариками, включена была и настольная лампа, шел свет от телеэкрана.

Ольга Васильевна сидела в кресле, рядом стояла какая-то старуха, ряженая, и, детям показалось, обнимала ее. Они восприняли сцену как святочное действо и запели колядку. Старуха повернулась к ним (она была в маске волка) и пошла было к двери. Но вдруг резко развернулась, схватила тяжелую лампу, вырвав шнур из розетки (в комнате сразу стало темнее), и с размаху ударила тяжелой бронзовой лампой Ольгу Васильевну по голове. Детям ее неловкие, размашистые движения и сила, с которой она замахнулась лампой, показались не женскими.

Разговор теперь шел не общий. Стол был большой, и присутствующие разделились на группки. В некоторых группках вообще обсуждали свои дела: заочную сессию, погоду, новогодний «Голубой огонек»… Однако в большинстве тема убийства преобладала, слышались обрывки речи: «А что же милиция?..», «Зачем она открыла дверь незнакомой старухе в маске?..».

Княгиня Марья Алексеевна сказала громко, перекрывая ручейки разрозненных голосов:

– Я вот не понимаю, за стенкой что, совсем ничего не слышно было? Или вы, Тамара, отсутствовали?

Несмотря на траур, Марья Алексеевна накинула на черное платье голубой в белый горох шелковый шарфик – она любила яркие тона и не могла без них обойтись. Говорила Астрова всегда очень громко и четко, не прислушаться к ее словам, не ответить ей было нельзя.

Услышав ее вопрос, все замолкли и повернулись к Тамаре, соседке и подруге покойной, которая только что вместе с невесткой Ольги разнесла горячее, а теперь молча сидела у края стола.

В ответ женщина подняла на Марью Алексеевну заплаканные глаза.

Большинство присутствующих мало ее знали. Коллеги Ольги смутно вспоминали, что, кажется, Ольгина соседка – теща Пафнутьева с кафедры физики. Б. – город небольшой, здесь многие связаны родством. Соседи знали Тамару как тихую, малозаметную женщину, Ольгину подругу. Тамара давно уже была на пенсии, а раньше работала на мелькомбинате технологом.

Вопрос яркой и громкоголосой Астровой Тамару смутил.

– Слышно, конечно… стенка у нас тонкая. Но мы ведь не прислушиваемся, привыкли. Я в тот вечер одна была, телевизор смотрела, и у Ольги тоже новогодний «Голубой огонек» из-за стенки слышался. На Новый-то год мы с ней вместе были, с гостями – Андрюша вот приезжал, он не даст соврать. Весело Новый год встречали, не смотрели даже телевизор – так, вначале включен был, но не слушал никто. Потом, после двенадцати уже, танцевали под пластинки. А в тот день, позавчера, Ольга с утра отца поминать ходила, еще сказала мне, что устала сильно за праздники, отдохнуть хочет. Ну, и я тоже отдыхала, телевизор смотрела. Как пришла эта… старуха или бандит, я не знаю, к Ольге, я не слышала: телевизор заглушал. Услышала, когда дети закричали.

Она немного помедлила и продолжила:

– Ей раньше по телефону грозили. И в дверь даже по ночам звонил какой-то двоечник отчисленный – тот самый, наверное, что по телефону. Ольга ведь принципиальная была – кто не учит, никогда тройку не поставит. Бывало, что и отчисляли студентов из-за ее предмета. Но это раньше звонил тот хулиган, весной еще. Последнее время тихо было.

– Ольга Васильевна была принципиальным педагогом, настоящим советским человеком! – вставил Дмитрий Яковлевич Акиньшин.

Он даже вскочил при Тамариных словах, расплескивающуюся рюмку высоко поднял. Ну как без кафедры марксизма-ленинизма?! Они везде самые активные.

Акиньшина тут же поддержал старейший сотрудник кафедры, ныне пенсионер, Евдоким Иосифович Карачун. В городе его помнили еще по «тройкам» середины тридцатых. Многих он тогда на тот свет отправил. Город Б. небольшой, здесь все знали – что, где и когда.

Бэбчане с не до конца выветрившимся и до сей поры ужасом показывали вновь приезжим дома, где заседали «тройки»: расстреливали тут же, в подвалах. Впрочем, теперь в домах были магазины или даже обыкновенные квартиры.

Почти восьмидесятилетний ветеран Карачун и сейчас выступал с позиций идейного, сталинского толка, коммунизма. По старой памяти его побаивались, хотя он был уже пенсионер, два года назад вышел на пенсию. Изрядно пьяный, он попытался встать, но не смог. Однако рюмку держал крепко.

– Предлагаю выпить за принципиальность Ольги Васильевны, за ее преданность ко…коммунистической идее процветания. Когда мы только начинали с Ольгой… когда вместе закладывали основы нашего прекрасного будующего (он всегда так произносил), еще до войны и, когда в эвакуации были… я в Ташкенте трудился для нашей победы, а Ольга, кажется, здесь… И после войны тоже – нам приходилось бороться с многоголовой камарильей заклятых врагов: с заразой реваншизма, гидрой империализма, происками антисоветизма, кликой мирового сионизма и…и…ик!

Пьяненький Карачун не смог закончить тост: икота сразила его. Он действительно работал в институте со дня основания. Во время войны, правда, эвакуировался, жил в Ташкенте, но уже в сорок четвертом вернулся. Всегда отличался знанием конъюнктуры и потому был влиятелен. Говорить он умел, только как привык на лекциях – штампами, и то не всегда получалось. А выпить любил, особенно за чужой счет. Сейчас, в середине поминок, уже лыка не вязал.

Акиньшин, все время кивавший во время речи старейшины, подобострастно налил ему стакан воды.

В институте все знали, что это ветеран Карачун добился приглашения Акиньшина на кафедру. Они случайно встретились в Ворске на областной партийной конференции и понравились друг другу. Дмитрий Яковлевич тогда оканчивал аспирантуру, в Ворске его не оставляли, он искал работу в вузе. А Карачун как раз уходил на пенсию и уговорил ректора взять Акиньшина на свое место. Тем более тот твердо пообещал через год защитить кандидатскую. Научные кадры в Б. ценились высоко.

– Евдоким Иосифович, – Астрова, сидящая напротив Карачуна, решила исправить положение. – Евдоким Иосифович, неужели вы согласны с предположением, что Ольгу Васильевну мог убить наш студент?!

– Наш – не мог! – строго ответил уже справившийся с икотой Карачун. – Коммунистическое воспитание, полученное в нашем вузе, не позволит! А другой какой-нибудь… мог.

После шести начали расходиться.

Соргин и Евлампиев подошли к Андрею Семенову, сыну Ольги Васильевны. Евлампиев его помнил со школьных лет. Андрей был всего на шесть лет моложе его, они были соседями, учились в одной школе.

– Андрей, а ты веришь, что это мог сделать бывший студент, обиженный за отчисление? – спросил Евлампиев.

– Весной кто-то матери по телефону угрожал, тетя Тома правильно сказала. Но, мне кажется, это просто мелкое хулиганство было. Мать, однако, испугалась, обратилась даже в милицию. После этого не звонили больше. Это так, хулиган какой-то был. Не верю, что он мог убить.

– А все же есть у тебя какие-либо подозрения? – не отставал Александр Николаевич.

– Нет у меня подозреваемых… Возможно, случайный пьяный какой-то зашел? У матери ведь не было врагов. Ты ж ее знал! Какие у нее враги?! Не понимаю, как такое могло произойти именно с ней. Это просто случай дикий.

Андрей тяжело пожал плечами и опустил голову. Евлампиев с Соргиным сочувственно кивали: Ольга Васильевна и впрямь была человеком мягким, деликатным. Принципиальность на работе проявляла, но в меру… В институте ее любили, отношения со всеми были прекрасные…

Евлампиев жил рядом, на той же улице – бывшей Дровяной, теперь улице Победы. Идти ему было близко. Соргина, живущего в центре, возле институтского общежития, предложил подвезти ректор, но он предпочел отправиться пешком. Спустившись с крыльца, подошел ко флигелю во дворе. Постоял, вдыхая морозный воздух, внимательно осмотрел зачем-то замок и вышел за ворота.

Шел домой не спеша: падал легкий снежок, новогодняя была погода, с небольшим морозцем, со звездным небом без облаков.

Глава 5

Александр Первый и Александр Второй

У Александра Павловича Соргина в январе было меньше обычного занятий со студентами: консультация, экзамен в двух группах, несколько лекций у заочников – вот и все. Не то чтобы Александр Павлович не любил аудиторные занятия – напротив. Однако к концу семестра уставал: учебные нагрузки в Б. большие. Январь был идеален для научной работы и для отдыха.

Письменный стол стоял возле окна, за окном ватные сугробы окутывали одинокую акацию – он сам ее посадил десять лет назад! В соседней комнате Маша играла на пианино. Эти звуки не мешали Александру Павловичу сосредоточиться: во-первых, Маша играла хорошо, во-вторых, он тоже любил музыку.

Маша окончила Ленинградскую консерваторию имени Римского-Корсакова. Она приехала в Б. вслед за Шурой – через два месяца после его ссылки, сама, без приглашения, не предупредив, в такой же снежный январь 1950 года. Он открыл дверь – за дверью стоит Маша…

Город Б. Соргину понравился не сразу. Он прибыл сюда в ноябре 1949-го. Погода была слякотная, промозглая. Поезд пришел в восемь часов вечера. Шура вышел на вокзальную площадь и поразился ее слабой освещенности. Единственный фонарь высвечивал памятник посреди площади – какую-то сидящую фигуру (после выяснилось, что это Максим Горький, в период своих скитаний несколько месяцев проработавший в Б. сторожем склада при вокзале), лужи и слякоть вокруг памятника. Шумно гомонящая толпа недавних пассажиров – с мешками и баулами – со всех ног устремилась по лужам к остановившемуся автобусу.

Шура тоже побежал. Он рассчитал, как всегда, правильно: автобус шел в центр и без проблем довез его до единственной в городе гостиницы.

На следующий день он снял комнату от хозяев на Третьяковской улице, а через неделю нашел работу: учителем математики в 5-й средней школе. Школа располагалась в центре города, на улице Свободы, однако в тихом тупичке за сквером. Да и вообще центр в Б. преимущественно одно- и двухэтажный, тихий. Здание школы было из красного кирпича, трехэтажное, очень старое – дореволюционное еще…

В общем, школа Шуре понравилась, все оказалось не так плохо. А в январе к нему приехала Маша.

Он проработал в школе более двух лет, и только-только начала разноситься по городу слава о новом замечательном учителе, как вернувшийся в Б. заведовать кафедрой математики в местном учительском институте Александр Николаевич Евлампиев пригласил его на кафедру.

В Ленинграде они были мало знакомы: Шура уже оканчивал университет, когда Саша только поступил. Но все ж встречались и на студенческих научных конференциях, и по другим делам. Подружились же по-настоящему в Б.

Работа в институте Соргину очень подходила. Он родился в 1922 году, в Петрограде, в семье врачей. В многодетной семье он был единственным мальчиком. Жили небогато, но дружно. С детства Шура проявлял большие и разнообразные способности, особенно к математике. Все были уверены, что он станет ученым. Он и сам об этом мечтал. Рос жизнерадостным, трудолюбивым. После окончания школы поступил в университет, его незаурядные способности были замечены и там. Едва окончив первый курс, был призван в армию, а вскоре началась война… Ну, дальше известно. Его семья погибла в осажденном Ленинграде, а он сражался и выжил. Планы у него не изменились: он по-прежнему знал, что будет ученым. Война закалила его и заставила полюбить жизнь еще сильнее. Сломить его было невозможно. Он никого в своей судьбе не обвинял и не сетовал на обстоятельства. Когда не приняли в аспирантуру, не отчаялся: что ж, пойдет учителем в школу. Последующая за этим ссылка тоже не подкосила бывшего фронтовика: и в Б. люди живут. Серьезная наука становилась, однако, все менее достижимой: уходило время, здоровье. Он по-прежнему любил решать суперсложные задачи, однако делал это все реже. В Б. он по-настоящему полюбил природу. Полюбил гулять по лесу, собирать грибы. Купаться в Вороне и в Хопре, кататься на лыжах.

Постепенно жизнь в Б. стала ему нравиться. Он не стремился возвратиться в Ленинград, когда это стало возможным. Квартира его была давно занята другими, родной университет после истории с публичным осуждением, арестом и высылкой стал ему практически чужим. После реабилитации он легко (и даже почти с триумфом) защитил кандидатскую диссертацию в Москве. Мог при желании переехать туда, но тоже не захотел – привык к Б. После получения ученой степени его семья переселилась из преподавательского общежития в уютный коттедж, расположенный в тихом Б-ском центре, рядом с общежитием. Как раз в тот год специально для преподавателей построили три таких коттеджа, каждый на две семьи. Студенты в пединституте попадались всякие, в том числе и очень способные, так что ему было интересно работать. Маша преподавала в музыкальном училище, сын учился в Москве, в Инженерно-строительном институте. С Евлампиевыми дружили семьями, летом ставили рядом два щитовых домика на Хопре – это был любимый отдых бэбчан, многие семьи в Б. имели щитовой домик, вывозили его на лето к реке и жили там кто месяц, а кто и два: резко-континентальный климат Б. это позволял. Зимой довольно часто катались на лыжах. Мчались через лес, через поле, доезжали и до Грибановки! На каникулах ездили в Москву – ходили в библиотеки, в консерваторию, в театры. Шура и в Б. продолжал заниматься наукой, но совсем не так, как прежде, – она перестала быть главным делом и смыслом его жизни. Докторскую он защищать не захотел, хотя мог сделать это легко: уже сформулированных и даже оформленных идей вполне хватало. Но собирать бумаги, что-то кому-то доказывать… Зачем? Он чувствовал себя очень хорошо в должности доцента.

Дружба с Сашкой Евлампиевым сильно украшала его жизнь. Саша, защитившись в положенный срок после заочной аспирантуры в Ленинграде, писать докторскую тоже не стал. В юности, в Ленинграде, их знакомство было шапочным, Саша поступил в университет, когда прошедший войну и чудом выживший в ее горниле Шура учился на четвертом курсе. Разница в возрасте тогда была заметна: Евлампиеву – семнадцать, а Соргину – двадцать три плюс опыт войны за плечами. Позже эта разница сгладилась, тем более что в Б. Саша стал не только прямым начальником Шуры, но и благодетелем: пригласил на интересную работу.

Заведующим кафедрой Евлампиев оказался очень хорошим: думал о деле, а не о собственном престиже. Соргин хорошо знал людей, легко просчитывал их поступки: неоценимый опыт дала война. Евлампиев с ним часто советовался. Выяснилось, что у них много общего и помимо Ленинграда, помимо учебы в университете. Шура считал себя рационалистом. Рационалистом был и Саша. Для обоих абсолютным приоритетом являлась порядочность в делах и в отношениях. Оба живо интересовались окружающим миром и были к нему доброжелательны. Оба любили посмеяться. Они понимали друг друга с полуслова и даже иногда без слов. Студенты, а за ними и преподаватели прозвали их Александр Первый и Александр Второй: наблюдательная молодежь заметила, что полные имена этих неразлучных друзей отсылают к российским царям, деду и внуку: Александр Павлович и Александр Николаевич. Самим Саше и Шуре прозвища нравились.

Жизнь в Б. текла спокойно – вплоть до этого жуткого убийства сотрудницы кафедры – милой, всегда приветливой женщины, с которой Соргин был знаком более двадцати лет.

Будучи на фронте, он видел много убитых. Но эта неожиданная смерть в мирное время в тихом Б. не давала ему покоя.

На следующий день после похорон Александр Первый сидел в своем кабинете за письменным столом, обдумывал интересную задачку – он вчерне сформулировал ее еще в декабре, да времени не хватало развить решение: в конце семестра был сильно занят со студентами, – и рассеянно смотрел в окно.

«Вот и время появилось, а задача не идет», – удивился он сам себе.

Раньше с ним такого не бывало, он умел легко сосредотачиваться, легко переходил от задачи к задаче, его мозг полностью концентрировался на главном и выдавал результат. Однако сейчас мысли постоянно возвращались к вчерашним похоронам, к Ольге Васильевне.

«Когда вошли дети, убийца стоял возле кресла, он что-то говорил или, скорее, хотел что-то услышать от Ольги. Похоже на допрос. Что он мог от нее узнать? Что ему было нужно?» – думал Шура.

Уже начинало смеркаться, легкие тени легли на снега.

Александр протянул руку, нажал кнопку настольной лампы, но шторы пока не задергивал. Расчищенная утром дорожка вилась вокруг дома, огибая низкий заборчик их с Машей палисадника, старую акацию за заборчиком… По дорожке шел Александр Второй – к нему, конечно. Звонок, фортепьянный этюд за стенкой прекращается (Маша пошла открывать), оживленные голоса в передней… И вот уже Саша входит, потирая с холода озябшие руки – перчатки опять не надел, щеки и уши красные от пребывания на морозе.

– Вы там поговорите минут десять, я пока чайник поставлю! – Маша кричит из кухни.

– Понимаешь, – начал Евлампиев, усаживаясь на диван. – Я все про Ольгу думаю.

– Да, – кивнул Соргин. – Я тоже. Трудно поверить, что у нее были враги. Такая милая, обаятельная, спокойная женщина… В версию «обиженного студента» я не верю. Какие-то сбережения она могла хранить дома?

– Вряд ли у нее были большие сбережения, – пожал плечами Саша. – Старший преподаватель без ученой степени, это сто сорок рублей. Только-только на жизнь…

– Но ведь у нее отец, как я слышал, был из купцов? Может, осталось что-либо дорогое в доме? Или бандит этот думал, что осталось…

– Думал – это может быть. А вот что в реальности… Что Ольга после войны сына на гроши растила, имея в заначке средства, это, сказать честно, меня немало удивило бы. Я хорошо помню ее в те годы – бедно она жила. Андрюша, конечно, парень рукастый – сам рано стал зарабатывать, но много ведь простым ремеслом не заработаешь. Только что не голодали… И когда Андрей в Ворске учился, она ему помогала материально, ей это нелегко было. Помнится, даже кроликов в какой-то год они с соседкой пытались разводить…

– Шура, Саша, идите сюда! – послышалось из кухни. – Чай готов! И я тоже хочу участвовать в беседе!

Александр Первый, прежде чем выйти из комнаты, задернул штору: на улице было уже совсем темно – крупные снежинки кружились в полной темноте.

Глава 6

Кикимора

Маша была Сашиной ровесницей, то есть моложе Шуры на те же шесть лет. Они познакомились случайно в тяжелое для Шуры время, незадолго до его ареста и ссылки.

Он тогда пошел в консерваторию, чтобы отвлечься. Места рядом с ним занимала стайка девушек – студенток консерватории. У одной из них он попросил программку…

Они общались всего месяц, встречались нечасто. В общем, были знакомы совсем мало, и дружба эта ни к чему не обязывала. Однако Шура нисколько не удивился, когда Маша вскоре после его высылки из Ленинграда приехала к нему в Б., заявив с порога, что перевелась на заочное, а жить будет в Б. Тут она запнулась, потом храбро добавила: «С тобой».

Так они с тех пор и жили. Расписались в местном ЗАГСе, Маша устроилась вначале в музыкальную школу, а когда окончила консерваторию – в музучилище. Растили сына, дружили с Евлампиевыми.

Сашина жена Ирина работала врачом в ЦРБ, сейчас она находилась на трехмесячных курсах повышения квалификации в Ворске. Там же, в Ворске, училась в университете их дочь Лена.

Сашке стало скучно одному в красивый, с мягко падающим снегом крещенский вечер, вот он и пришел.

Пока пили чай, говорили об Ирине, о Ворске, об институтских новостях.

– Да, – вспомнила Маша. – Я сегодня в общежитии была. Софье Мефодьевне Эдгара По заносила. – И в ответ на удивленные лица собеседников пояснила: – Шли вместе с рынка, и бедная девочка пожаловалась, что у нее скоро лекция по Эдгару По, а текстов нет в библиотеке. Свои книги она еще не все перевезла. Ну, я и отнесла ей наш двухтомник, пусть у нее побудет, пока к лекции готовится, – она посмотрела на Шуру.

Софья Мефодьевна Сковородникова приехала в Б. совсем недавно, три месяца назад. Ее пригласили на кафедру литературы. Предыдущая зарубежница вышла в Москве замуж и не вернулась из аспирантуры, новая требовалась срочно. В Ворском университете посоветовали недавнюю их выпускницу, Соню Сковородникову. Та, конечно, обрадовалась предложению поменять грибановскую школу, где она всего месяц назад начала работать по распределению, на пединститут в Б. На нее сразу же скинули всю «зарубежку».

Проходя мимо общежития, Александр Первый теперь часто слышал быстрый стук пишущей машинки – Софья Мефодьевна готовила очередную лекцию. Ей было двадцать три года – невысокая, худенькая, с гривой темных волос и невзрачным, веснушчатым лицом.

– Там, в общежитии, все убийство обсуждают… – Маша посмотрела на Евлампиева. – Говорят, что без нечистой силы не обошлось.

– Это что, Сковородникова так говорит? – удивился Саша.

– Нет, не Сковородникова, конечно. Ну, она же на общей кухне… Я, когда пришла, они там с Прасковьей Ивановной событие обсуждали.

Преподавательское общежитие было устроено хитро. В этом большом деревянном доме имелись и отдельные квартиры (одно-, двух- и даже трехкомнатные), и комнаты, обитатели которых пользовались общей кухней. В «коммуналке» жили несемейные, неостепененные и институтская «обслуга» – бывшая уборщица Прасковья Ивановна, ректорский водитель Виталик. В той комнате, которую сейчас занимала Сковородникова, когда-то, на заре пятидесятых, довелось жить и Соргиным.

– И что говорит Прасковья Ивановна? – заинтересовался Александр Первый.

– Она говорит, что Семенову убила кикимора!

– Что-о-о?!! – в один голос воскликнули Александр Первый и Александр Второй. – Какая кикимора?!

Эти далекие от жизни представители чистой науки совершенно не знали народных поверий. И Саша, и Шура имели слабое представление о славянской мифологии. Маше пришлось просвещать их.

– Кикимора – мифическое существо, представитель нечистой силы. Живет в старых заброшенных домах, а может и на болотах… В сараюшках может. Прасковья Ивановна говорит, что, возможно, кикимору послал к Ольге Васильевне ее бывший квартирант.

– Какой квартирант? – серьезно спросил Евлампиев. – У нее никогда не было квартирантов. Тамара – не квартирантка, а соседка. Это, может, кто-то помнит, что раньше весь дом Летуновскому, отцу Ольги, принадлежал? Так его еще в двадцатые уплотнили – родители Тамары из сельской местности в Б. перебрались, на мелькомбинат устроились, им и дали эти полдома. Летуновский не возражал, а дети из двух семей вообще подружились. Тамара с Ольгой давно дружат.

– Нет, это не про Тамару, она тут ни при чем, – ответила Маша и опять зажгла горелку, пусть еще чайничек закипятится: чай они всегда пили подолгу. – В войну у них квартирант был. Ольгин отец беженца подселил, из жалости, пожалел просто человека. Прасковья Ивановна про него очень интересно рассказала.

– Это Федор Двигун, что ли? – Шура вспомнил надпись на второй кладбищенской плите – той, что рядом с Летуновским.

– Прасковья Ивановна сказала, что фамилию не помнит. Но человека этого знала! В сороковые годы она работала на вокзале – вообще-то уборщицей, но приходилось и грузчицей, и другие тяжелые работы выполнять. Муж на фронте, она одна с маленьким сыном, в сорок первом родился. За все бралась. И жила она с ребенком прямо возле вокзала в помещении бывшего склада – им с мужем перед войной эту комнату дали. В сорок втором беженцы из Ворска все улицы возле вокзала заполонили. Говорит, жалко их было – прямо на земле люди спали, иногда почти неделю поезда ждать приходилось. Ну, и согласилась она помочь… как я понимаю, заплатили они ей. Трое беженцев – старик со старухой и с ними молодой мужчина, не сын, просто соседи, шли вместе. Она взялась им билеты достать, но получилось лишь через три дня. А пока она их привела к себе ночевать. Старик-то со старухой даже получше были. Слабые, но хоть не кашляли. А молодой, как спать ложиться, страшно кашлять начал и кровью харкать. Ну, она, конечно, испугалась за ребенка. Да он и сам сказал: у меня туберкулез обострился в дороге – возможно, в открытую форму перешел. У матери так было. Нельзя мне возле ребенка, пойду я. Она его отвела к церкви Знаменской, там за оградой хоть сена батюшка давал постелить.

Маша остановилась: чайник закипел.

– Ну и что? – спросил Александр Второй. – Я этого Двигуна тоже видел подростком. Его, потом из церкви уже, старик Летуновский приютил. Какое там три дня! Этот Двигун у них во флигеле почти месяц жил. Кашлял так, что у нас было слышно. С туберкулезом в открытой форме его нельзя было отправить на поезде. Не думаю, чтобы Летуновские сильно радовались, но ведь не выгонишь больного… Он и умер у Летуновских. Ольга со стариком его похоронили на нашем кладбище. При чем тут кикимора какая-то?

– Саш, дай я все расскажу, а потом ты, ладно? Шура, порежь, пожалуйста, еще сыр. – Маша разлила свежезаваренный чай по чашкам и продолжила: – Ну вот. Эти старики, что у Прасковьи Ивановны ночевали, были соседями Двигуна по коммунальной квартире в Ворске. И они рассказали, что когда-то его отец не только всей квартирой владел, а всем домом трехэтажным в центре Ворска. Он был хозяином кафельного завода – небольшого, но весьма прибыльного. В начале двадцатых загремел на Соловки и там сгинул. А жена с сыном, этим Федором, маленьким совсем, осталась. Жили тише воды ниже травы. Комнатка у них самая плохая в коммуналке была – при кухне, для прислуги угол, где кухарка их раньше жила. Мать Федора на чугунолитейном во вредном цехе прессовщицей работала – страшно тяжелая и вредная работа. Заработала туберкулез, умерла зимой сорок второго, из-за ее болезни не эвакуировались они вовремя. Сын, когда отец погиб, был совсем маленьким, он рос идейным комсомольцем, школа воспитывала. Однако даже не поступал никуда после школы – токарем пошел, так как имел поражение в правах. Но соседи эти, старики, все равно считали, что у них где-то спрятаны большие ценности! Что не мог отец Федора (очень умный, говорят, был) чего-нибудь не припрятать. Просто положение его семьи настолько шаткое все эти годы было, что использовать богатство мать с сыном никак не могли – боялись.

– И при чем здесь кикимора? – спросил на этот раз Александр Второй. – Как Прасковья Ивановна ее появление объясняет?

– Очень просто объясняет! Кухонька-то та дворовая, где беженец жил, во дворе «дома Летуновского» до сих пор стоит! Там готовили иногда летом, но никто не жил. А кикимора так там и жила – все хозяина вспоминала, скучала без хозяина. Хозяин ее – Двигун, только он там и жил, пусть недолго, при нем дом обжитый был, вот кикимора в нем и поселилась. Понравилось ей там. Она к Двигуну привязалась. А после ей одной хуже стало. Убийство произошло четырнадцатого января, то есть на Васильев день, когда нечистую силу выпускают «погулять». Кикимора и пошла к Семеновым – возможно, что-то внушить Ольге хотела. Или узнать. А может, хотела переселиться к ней.

– Какая удивительная логика у твоей Прасковьи Ивановны! – воскликнул Александр Первый. – Если кикимора одна заскучала, если любит, чтоб в доме человек жил, и хотела к Ольге поселиться, зачем же ее убила?

– Вот и мы с Софьей Мефодьевной так спросили! – обрадовалась Маша. – А Прасковья Ивановна и говорит: «Потому что дети колядку запели! Нечистая сила колядки испугалась! От испуга и ударила Ольгу лампой».

Глава 7

Бескоровайный и Павлов

Владимир Бескоровайный имел уже четыре года милицейского стажа. В милицию он пошел сразу после армии – подумывал об этом еще со школьных лет, взяли после демобилизации. Но карьера шла плоховато. Хотя в этом году двадцать пять лет стукнуло, он был все еще сержант. Конечно, потому что образование у него – десять классов. Еще молодец, что десять закончил, не ушел после восьмого – мать настояла. В милиции тоже заставляли учиться. Ну, в милицейскую школу он не пошел. Это в Ворск ехать надо. Как многие его сослуживцы, Бескоровайный поступил в Б-ский пединститут: во-первых, высшее образование, во-вторых, это Б., где он все и всех знает – то есть учиться особо не придется, так оценку поставят.

В общем, почти так и шло, хотя попадались иногда среди преподавателей особо вредные, которые требовали учебы. Как они Владимира достали!

Сегодня он дежурил в участке. Происшествий не было, дремал, полусидя на диване, голову положив на жесткий валик. Думал о недавнем убийстве.

Семенову эту он знал: известная в Б. семья, к тому же они были соседями – через дом. С Андреем Семеновым, сыном ее, он в одной школе учился, правда, тот старше был значительно, уже школу окончил, когда Вовка младшеклассником бегал.

«Вроде нормальный был пацан. Кто ж Семенову мог убить? Говорят, довольно строгая была со студентами…»

Мысли Владимира перескочили на собственную учебу. Сам он учился, слава богу, не на математическом. Пошел на факультет русского языка и литературы. Рассудил так: читать, писать он умеет, а что там еще нужно? Но некоторые преподаватели придирались… Ладно, сдаст как-нибудь. Куда они денутся?

Все же он не верил, что убил студент из-за оценок. Чего там убивать? Здесь подход надо найти, а не убивать. А убила, скорее всего, кикимора! В городе уже поговаривают на эту тему: и от старух на рынке слышал, а главное, дети, которые колядки пели, сразу на кикимору подумали! На допросе так и отвечали: «Она стояла возле кресла, что-то выспрашивала у Ольги Васильевны или, может, просила о чем-то… Это была кикимора. Мы вначале подумали, что ряженый… А когда запели колядки, она схватила лампу и как стукнет Ольгу Васильевну по голове! кикимора это была!»

Про кикимору-то и сказать начальству нельзя – засмеют. Майор Павлов никогда в версию с кикиморой не поверит!

А Бескоровайный верил. Его самого один раз домовой душил, было дело. Маленький такой, а настырный – вцепился в горло. Владимир проснулся, конечно, сбросил с себя домового и опять заснул. Выпил прилично накануне, так спать хотелось.

К девяти пришел майор Павлов. У Бескоровайного со всеми были хорошие отношения, и с Павловым тоже. Хотя Павлов этот, Алексей Иванович, был человек непростой. С гонором человек. Редко-редко когда выпьет на праздник с коллективом. Да и разговоры посторонние не ведет, только о работе. До полковника метит дослужиться – так о нем говорили. Важный больно.

Бескоровайный и тут не возражал. Важный так важный. Тем более действительно Павлов ему начальство.

В девять сержант Бескоровайный доложил майору, что дежурство прошло без происшествий и собрался уходить. Майор уже бумаги свои из сейфа успел достать, писал что-то, но сержанта от двери окликнул:

– Подожди, Владимир! Ты же на улице Победы, недалеко от Семеновой живешь? – спросил майор, отложив бумаги и наливая в стакан воды из графина.

– Ну. Недалеко, через дом.

– Что ты можешь сказать про ее соседку, Тамару Козодаеву?

Бескоровайный пожал плечами:

– Обыкновенная тетка, как все. Пенсионерка. Живет давно в этом доме, с конца двадцатых. Работала на мелькомбинате раньше. Муж погиб в Отечественную. Больше замуж не выходила – как и Семенова. Дочка у ней пединститут наш закончила, учительница в пятой школе. А муж дочкин работает в пединституте. Он в Ворске учился, физику преподает. Живут они отдельно от нее, в общежитии института – ему там комнату дали.

– Это правда, что Козодаева с Семеновой дружили?

– Ну, не ссорились, по крайней мере, точно. Не слышно было, чтоб ссорились. Может, и дружили… Не, чтоб убила она – это вряд ли! Я уж понял, к чему вы клоните.

– Понял – не понял… Я ни к чему не клоню! Я вообще, если хочешь знать, склоняюсь к тому, что это мужик был. В женскую одежду переоделся… Все свидетели отмечают, что уж очень нескладная женщина, на мужика больше похожа.

– Оттого и нескладная, что кикимора…

– Что-о-о? – Майор Павлов аж поперхнулся водой, он пил в это время. – Владимир, ты бабские глупости хоть не повторяй… Это что за суеверия дурацкие?! Ты советский милиционер, комсомолец, тебе стыдно должно быть.

– Да я что? Я пошутил просто… – смутился Бескоровайный.

И дернула же его нелегкая, зачем сказал, ведь реакцию Павлова заранее знал.

– Такие глупые шутки тебя не украшают!

– Товарищ майор, я думаю, честно сказать, что это случайное нападение было! – начал выкручиваться Бескоровайный. – То ли баба, то ли мужик пьяный, без царя в голове, зашел по пьяни, сам не зная зачем, – может, украсть хоть что думал, а может, просто чтоб накормили ради праздника… А когда дети пришли, испугался, да и убил.

– И чего ж он детей испугался?

– Ну, дети же свидетели… Может, Семенова ему пригрозила чем. Достал он ее уже к этому времени просьбами: то поесть, то денег дай…

– А почему именно к ней зашел? Откуда он взялся вообще, мужик этот?

– Так с вокзала! Вокзал же рядом. Там кто только не ходит!

Майор поставил стакан на стол:

– Ладно, будем разрабатывать и эту версию: приезжий, с вокзала, зашел по пьяни. Но и Козодаеву с семейством проверить надо. Проверку Козодаевой тебе поручаю. Ты сегодня отоспись после дежурства. А потом с соседями поговори – не в форме допроса, а так, по-соседски… Ну, ты знаешь, тебя учить не надо.

Бескоровайный сделал преданно-смущенное лицо, сказал:

– Все узнаю, Алексей Иванович! Завтра доложу!

А сам подумал: «Правильно! Чего меня учить?! Уж с соседями поговорить я получше тебя могу!»

И пошел домой отсыпаться.

Глава 8

Первый сон Александра Павловича

После чая Маша опять за фортепьяно уселась в своей комнате – она готовилась к концерту, который в Б-ском музучилище традиционно устраивали в феврале. А Шура с Сашей еще посидели на кухне. Потом Шура пошел Сашу провожать.

Погода была хорошая: морозец маленький, снег шел в виде редких пушистых снежинок, которые медленно кружились, прежде чем упасть. Под ногами тоже снег поскрипывал.

Обычно в Б. после восьми уже нет на улицах почти никого, но сегодня часто попадались прохожие – праздники еще не закончились, Крещение сегодня. Люди шли к мосту – там на реке Вороне полынью построили, многие в Б. купались на Крещение.

– Сходим, может, посмотрим? – спросил Шура.

Но Саша только рукой махнул. Он в последние дни все время грустный был: переживал убийство Семеновой, не мог успокоиться. Ольга Васильевна ему была не чужой человек – всю жизнь соседями прожили, и отцы их дружили.

– Ты знаешь, – сказал он, – эти разговоры про кикимору пошли, потому что убийца, хотя и в юбке, а на женщину мало похожа. Или даже похож, можно сказать. Я сам расспросил детей с нашей улицы, которые в тот вечер колядовать пришли. Они говорят «Довольно крупная, неуклюжая. Нет, не толстая совсем, а широкоплечая – некрасивая какая-то». И лампой она ударила с замахом… Для этого легко надо предмет держать, чтоб замах был. Лампа тяжелая, бронзовая, тут сила нужна неженская, чтоб легко ею замахнуться. Я помню эту лампу. Ее и поднять-то одной рукой не каждому под силу. Как хочешь, Шура, это мужчина был. В юбку переоделся, чтоб не узнали. Да ведь и Святки, ряженые…

– Да, – кивнул Соргин, – похоже, что мужчина. Но это пока не главное. Мотив надо искать. Что это студент-двоечник, я не верю.

– Нет-нет, – замотал головой Евлампиев. – Это очень маловероятно. Скорее всего, дело в материальных ценностях. Убийца хотел ее ограбить? Но такого особо ценного, чтоб унести, у нее не было ничего. Я вот вспоминаю и не вспомню у Ольги дорогих вещей, которые легко унести и продать. Украшений дорогих, золота у нее не было. Телевизор и унести нелегко, и ценность не то чтобы большая. Как его продать? Кому? Очень дешево только можно краденый телевизор продать. Деньги? Большим тоже неоткуда взяться – зарплата ее тебе известна. Тут уж, скорее, ко мне полезли бы, я ведь рядом с Ольгой живу. Все ж зарплата у доцента, к тому же завкафедрой, побольше раза в два… Может, случайно к ней зашли, без наводки? Посмотрели: дом красивый, крепкий…

Шура кивнул. Он шел, глубоко задумавшись и вроде в себя погруженный. Но Саша знал, что друг его слушает. Это манера такая у Соргина была: задумываться о предмете разговора с отрешенным видом, как будто и не очень слушает. Он часто не сразу отвечал. Поэтому Евлампиев подождал немного. Они уже почти к дому Евлампиевых подходили.

– Мне кажется, ты прав. Вор проник в дом за какими-то ценностями, – сказал наконец Шура. – И вряд ли случайно: он готовился, костюм ряженого искал… А вот за какими ценностями – мы не знаем. Можно даже допустить, что это выдуманные, не настоящие ценности были… Конечно, случайное проникновение в дом мы не отметаем полностью, но все же начинать нужно с версии заранее запланированного проникновения. Для начала хорошо бы узнать, что у Ольги Васильевны могло оказаться притягательного для вора. С этого и начнем!

Саша засмеялся:

– Шурка, ты все же решил, что мы должны влезть в эту историю?! Как я рад! Я стеснялся тебя просить… Но мы должны вмешаться – я не очень верю в нашу милицию… А Ольгиного убийцу нужно найти! Я ее с детства помню – математику из-за нее полюбил! И когда вернулся в пятьдесят первом, это она меня в институт позвала. Вспомнила про меня! Я себе не прощу, если не найду, кто это сделал. Отец мой покойный не простит – они с Василием Павловичем, Ольгиным отцом, лучшие друзья были.

«Это он впервые засмеялся за четыре дня после убийства Ольги Васильевны», – отметил про себя Шура, тяжело вздохнул и продолжил:

– Да, с этого! Тут, мне кажется, и с сыном нужно поговорить… И попробовать разговорить соседку… В прошлом надо искать – что у отца было и другое из тех давних времен, потому что со своей зарплаты Семенова, ты прав, много отложить не могла.

– Пошли, теперь я тебя провожу, – сказал Саша.

И они повернули назад, медленно шагая в обратном направлении по той же заснеженной улице.

Снег кружился, оживляя свое движение в свете редких фонарей. Прохожих становилось все меньше.

Саша с Шурой часто так гуляли: между своими домами. Обсуждали всякие проблемы: математические формулы, жизнь института и города, а сегодня вот убийство…

Простились, как всегда, возле института, на углу Бланской и Народной. Это была середина расстояния между их домами.

«Притягательное место», – как они шутили.

Оставшись один, Шура пошел быстрее. Время уже близилось к двенадцати. Окна в их квартире не светились – Маша спать легла.

Шура, чтобы ее не будить, прошел в свой кабинет – поспит там на диване. Если засиживался поздно, он там оставался – у него там и постель была.

Спать почему-то не хотелось, поворочался некоторое время – прокручивал разговор с Сашей, думал, как искать убийцу. Увидел, что штору на окне забыл задернуть, но вставать не хотелось. Подумал: «А, ладно!» Свет не мешал – за окном было темно, хотя снежный покров мягко белел в темноте, подсвеченный слабым фонарем.

Потом оказалось, что это не снежный покров, а трава такая белесая в лунном свете, что он лежит в зарослях полыни – полынь белесым отсвечивает. А потом рассвело, лунный свет сменился солнечным, и сразу стало ясно: лето вокруг, трава пробивается по бокам дороги, деревья покрыты зеленью. Только зелень пыльная, трава прибита множеством сапог, а дорога грязная. И полынью сильно пахнет.

«Война это!» – догадался Соргин.

Каждый день войны он помнил в подробностях. В тот день Соргин лежал в полыни, под пулеметным огнем. Это было на реке Донец в первый день августа 1942 года. Пулеметы не унимались, там с немецкой стороны не один строчил, он четыре насчитал… И все били по нему, перекрестным огнем.

Шурка вжался в полынь, а пулеметный огонь вдруг прекратился. Не сразу он поднял голову и понял, что находится на кладбище.

«Здесь мама! – подумал он. Давней болью кольнуло в сердце. – Она на Пискаревке где-то, здесь!»

В июле 1942 после блокадной ленинградской зимы стало легче – потеплело, трава пошла, листья зеленые, их тоже можно было есть. Но если Ленинград, почему лето?

Мать и сестры Шурки до лета не дожили – никто из его родных не пережил страшную зиму 1942, так ему соседи рассказали. Могилы их он искал на кладбище после войны, не нашел. Да и кладбище-то другое!

Шурка оглянулся: это вовсе не Пискаревское! Это вообще не Ленинград, а город Б.!

Б-ское кладбище простиралось перед ним. Зеленое, плотно заросшее большими деревьями… Листья пахнут банным веником – так жарко. Это июль или самое начало августа! Он идет по тропинке, она вверх поднимается – и там, на пригорке, могилка свежая, землей забросана, и несколько цветочков – земля не высохла еще, недавно похоронили. Хорошее место, солнечное. Могилка одна, без оградки, крест стоит деревянный.

Шура наклонился, надпись читает… Не разберет никак… Пахнет теперь почему-то кофе.

Он открывает глаза. Это из кухни пахнет, Маша встала уже, кофе варит желудевый.

– Шура! – Маша появляется в дверях кабинета. – Ты проснулся? Это не я тебя разбудила? Я тихо стараюсь… Во сколько ты вчера пришел? Почему штору не задернул?! Свет же мешает от фонаря!

Глава 9

Бескоровайный беседует

Проснулся Володя часа в четыре. Уже темнеть начало. Это было четыре часа дня, Бескоровайный и заснул-то около одиннадцати – пока пришел с дежурства, пока поел. Мать борща налила, шмат мяса туда большой, потом пюре картофельное с котлетой, помидоры красные маринованные – свои, с огорода, из банки, что летом закатывали… Хорошо мать маринованные помидоры делает. Сто граммов сыну поставила: тяжело-то ночью не высыпаться…

В общем, пообедав таким образом, спал Володя хорошо. Проснувшись, опять поел. А после скучно как-то стало. Что еще делать? Мать на кухне возилась – разбирала опять холодец.

– Ты что, новый сварила? – удивился он. – Новогодний же только недавно доели…

Мать повернула к нему голову от стола:

– Николай хорошую голенку принес дешево… Пусть будет, ты же любишь холодец… К завтрему застынет. На, отнеси тете Томе ее кастрюлю – я у нее брала большую. Подожди, сейчас в банку холодца налью, пусть сама остужает, а то у нас негде.

Николай, который принес голенку, жил неподалеку, работал на мясокомбинате. Он носил Бескоровайным, как и другим соседям, мясо. Получалось недорого и хорошо. В магазинах мяса никогда не было, всю продукцию с комбината отправляли в Москву. Поэтому почти все в Б. покупали мясные продукты у работников мясокомбината. «Носили» и с других предприятий – с молокозавода, с мелькомбината, – правда, в меньших размерах. Это настолько прижилось – никто и не задумывался, что это воровство, включая милиционеров… А зачем все, подчистую, в Москву отсылают? Что, бэбчанам разве мяса совсем не полагается? Поэтому и брали охотно ворованное. Говорили «принес» и были благодарны укравшим.

Владимир поставил пустую кастрюлю в сетку, внутрь кастрюли установил двухлитровую банку с незастывшим холодцом и отправился к Тамаре Козодаевой.

Уже стемнело. Зимой в Б. рано темнеет – в пять часов совсем темно.

«Заодно и поговорю, что она там знает, какая такая кикимора к Семеновой на старый Новый год пришла…» – думал он.

Тетя Тома живет через один дом от них. Бескоровайные, потом Евлампиевы, затем уже Летуновского дом, в котором тетя Тома Козодаева живет. Это его так называют – «дом Летуновского», по фамилии отца Ольги Васильевны Семеновой.

Семью Козодаевых, приезжих из Базарного Карачана, к Летуновским подселили в конце двадцатых, это соседи помнят. Тома ребенком была. Дом тогда национализировали как слишком большой для Летуновского с дочкой, и так вместе две семьи с тех пор и жили. Не ссорились вроде.

Ворота у «дома Летуновского» красивые, из теллермановского дуба старик строил, широкий, с резными украшениями вход. Может, правда случайный проходимец с вокзала Семенову убил? Смотрит, ворота хорошие, дом тоже крепкий – решил: здесь найдет, чем поживиться…. Да, может быть, что Павлов прав – случайный прохожий убил.

Володя толкнул ворота – Козодаева не закрыла на защелку: не боится – видно, не напугала ее Ольгина смерть. Двор просторный, слева то ли времянка, то ли флигелек – там одно время кроликов держали, Володя мальчонкой заходил на кроликов посмотреть. Флигелек и сейчас в порядке. Только вот замок в замочных «ушках» незапертый болтается…

Бескоровайный подошел, осмотрел замок: похоже, что сбивали – в свежих царапинах.

Он прошел к дому. С одной стороны дома окна закрыты ставнями – это Андрей, сын тети Оли, свои окна закрыл перед отъездом. А Козодаевых окна светятся. Вход у Козодаевых отдельный – не только дверь, но и крыльцо другое.

Бескоровайный поднялся на крыльцо, позвонил.

Тамара, отдернув занавеску и прильнув лицом к стеклу, разглядела его, только потом открыла.

– Тетя Тома, что ворота не запираете?! Уже пора б понять, что небезопасно у вас, – сказал он, сбрасывая ботинки. Куртку не стал снимать, она легкая.

Женщина махнула рукой. Полушутливо, но и скорбно.

– Геннадия жду, потому и не запираю. – Геннадий Пафнутьев был зятем Тамары. – Не пугай меня, Вова! Я и так от любого шума теперь вздрагиваю, по полчаса смотрю, прежде чем открыть. Страшно одной в доме.

– Верку надо звать! Пусть теперь с Геннадием к вам жить переходят. Что там хорошего, в общежитии?

– Да я уж говорила им… Но у них там отдельная квартира, с кухней… Геннадия все же ценят в институте… Ты проходи, проходи. Куртку не снимай, я сильно не топила, на ночь лучше, когда не жарко. Вот я и говорю: там у них отдельная квартира, а тут со мной в одной комнате, да кухня одна на всех… Не хотят они со мной. Привыкли уже отдельно – больше десяти лет там живут. Школа рядом, институт недалеко. Чего они ко мне пойдут?

Вера, дочка Тамары Козодаевой, выйдя замуж, стала жить с мужем в общежитии пединститута, он был преподавателем физики. А сама Вера, окончив Б-ский пединститут, работала учительницей младших классов в пятой школе, рядом с общежитием. Там же их дочка училась.

– Ну, кому как! – возразил Владимир. – По мне, нет ничего лучше своего дома. Общежитие – оно общежитие и есть. Хоть и с кухней, хоть что! Вот, вам мать прислала. – Он уже вынул кастрюлю и теперь доставал из нее банку с незастывшим холодцом. – За кастрюлю спасибо, а холодец для вас – разлейте сами, застынет пусть, у нас мало места, где студить. Тетя Тома, а купить они не хотят Семеновой полдома? Андрей жить здесь не станет, продаст, скорее всего. Вот бы Верке с Геннадием купить! Будет весь дом ваш!

Тамара разливала холодец в тарелки. Ее согнутая над столом спина при этих словах вздрогнула. Холодец пролился.

Женщина повернула к Бескоровайному настороженное лицо:

– Да они об этом и не думали! Откуда у нас деньги такие, если и будет Андрей продавать! Да он, может, и не будет – оставит детям! Пропишет сейчас старшего… Все ж дедовский дом, его дед строил… Нет-нет, мы и не думали даже о таком! Подожди, сейчас банку сполосну!

Она повернулась, чтобы выйти в кухню.

– Не надо, тетя Тома! Мать сама помоет. Сейчас газ, воду нагреть – плевое дело, а мыть одно удовольствие, – Владимир отобрал банку. – Сядьте лучше – поговорить надо!

Путаясь в ячейках, он засунул банку в сетку.

– Я ведь к вам по службе пришел, кастрюлю это уж мать заодно попросила отнести. А послал меня майор Павлов – конечно, по делу об убийстве. Возникла такая версия, что мог случайный человек к Семеновой зайти – вокзал-то недалеко от наших домов. С поезда сошел – ограбил. Опять в поезд сел – дальше поехал. Ищи-свищи. Убил, скорее всего, случайно, но теперь уж тетю Олю не вернешь. Так вот: не видели вы в день убийства, чтобы крутился возле дома кто-нибудь подозрительный?

Женщина задумалась:

– Меня уже спрашивали об этом, Вова. Павлов сам и спрашивал. Я в тот день и не выходила никуда… Кого ж я могла заметить? Летом Ольге бывший студент звонил, угрожал – я уж рассказывала. А больше ничего не знаю.

– Тетя Тома, а во флигелек никто к вам не лазил? Я мимо шел, обратил внимание, что вроде замок сбивали…

Ему показалось, что женщина испугалась. Она совсем низко опустила голову, пряча глаза:

– Не знаю, ничего не знаю. Это флигелек Ольгин. Она, может, ключ потеряла, так и сбивала? Кто там будет сбивать?! Я и не ходила туда, не знаю ничего. Не смотрела, какой там замок… Ничего не видела!

– Ну, не видели так не видели. Люди про кикимору болтают… – неожиданно, помимо своей воли, добавил он.

– Не видела ничего – никакую кикимору, никакого прохожего…

– Так Павлову и доложу, что не видели. Спасибо еще раз за кастрюлю! Пойду, поздно уже.

Глава 10

Многоуважаемый шкаф

Софья Мефодьевна Сковородникова неделю назад купила шкаф. В общежитии у нее имелись и кровать с одеялом и матрацем, и стол, и платяной шкаф – все институтское. Но книжного шкафа не было. Книги, которые она раньше сюда переправила из дома, и те, что потом уже здесь купила, лежали стопками на столе и на полу. Книг было довольно много, потому что Софья Мефодьевна вела зарубежную литературу. Все было нужное, для подготовки к занятиям.

Соня жила здесь уже три месяца, и без шкафа надоело. В общем, неделю назад она пошла в Северный микрорайон и там, в мебельном магазине, купила очень симпатичный книжный шкаф. Деньги на доставку тратить не стала, а привезла в два захода на одолженных у соседей по общежитию санках – шкаф был в разобранном состоянии, в виде планочек.