Читать онлайн Некама бесплатно

Все события и персонажи в этой книге являются плодом авторской фантазии и никакого отношения к реальным лицам и ситуациям не имеют. Любые совпадения случайны.

СЕНТЯБРЬ 1943, ЗЛОБИН, БЕЛОРУССИЯ

Крыса их опять обманула. Она была очень умная, эта крыса, недаром она так ловко таскала картошку из полуразваленного деревянного короба. А еще она была злая: надкусывала самые большие и вкусные картофелины – те, что не могла утащить. Не хотела, наверное, чтобы они достались детям, издевалась над ними, потому что ни Борька, ни тем более Лейка сделать ей ничего не могли. Поймать ее было никак невозможно. Крыса была очень умная.

Борька тоже очень умный. Он сделал из куска проволоки петлю, смазал ее соком гнилой картофелины – чтобы лучше скользила, объяснил он Лейке. Саму картоху они положили для приманки, подвесили петлю и стали ждать, чтобы крыса вылезла и попала в силки. Но она не вылезла и в силки не попала. Вот приманка – та пропала, а как – никто не заметил. Просто стащила и все. Тут Лейка прямо заплакала от обиды, хотя плакать было строго запрещено. У нее даже на секунду возникла мысль: а вдруг крыса умнее Борьки, но Лейка тут же сама себя заругала – не может такого быть. Борька взрослый и умный. Ему уже восьмой год, и Лейка, которая толком не знала, сколько ей самой лет, понимала, что без него она бы никак не выжила. Без него и без тети Веры.

А вот тети Веры не было уже три дня. Борька отмечал дни, царапая стену, значит, три дня им никто не приносил еду и воду. Хорошо, что пошли дожди, и в подвал из щели в окне, расположенном на уровне мостовой, потекли струйки грязной воды. Можно было слизывать ее с шершавой стены. Стена, правда, страшно воняла, непонятно чем, царапала язык чуть не до крови, но зато было что пить. Хоть как-то.

А вот что есть – не было. Лейка с Борькой пробовали грызть сырую картошку, но их после этого так пронесло, что они испугались: вдруг помрут. И ведро, которая тетя Вера специально ставила им для того самого дела, тоже никто не выносил, а из подвала они выбраться не могли никак: тетя Вера запирала его снаружи. К запаху несварения через какое-то время привыкли, только иногда неожиданно шибало в нос зловонием, но и с этим можно было жить. Они теперь, наверное, ко всему могли бы привыкнуть.

Страшнее всего было думать, что тетя Вера их бросила, больше не придет никогда, и тогда они умрут от голода прямо тут, в подвале. Лейка по ночам беззвучно плакала от ужаса, представляя, как они с братом лежат мертвые и тощие как скелеты, и их никто не может найти, даже мама с папой. Вот только плакать ей не разрешалось, даже ночью. Борька, конечно, видел, что она плачет, шипел-ругался, хотя у самого губы дрожали, ему тоже было страшно, но он был мальчик, а мальчикам плакать нельзя совсем. Лейка, правда, однажды подсмотрела, как он плакал ночью, но решила ничего ему не говорить. Мальчикам страшнее, когда их ловят на стыдном.

Лейка не знала, сколько они сидят в этом подвале, просто не помнила. Собственно, она вообще не понимала, почему им надо тут сидеть. Борька говорил про каких-то немцев, но Лейка никаких немцев никогда не видела и не очень-то в них верила. Немцы представлялись ей чем-то вроде бабайки: все про него говорят, им пугают, но никто не знает, как он выглядит и что может сделать, только ясно было, что это что-то страшное. Раньше ее пугали тем, что бабайка как раз в этом подвале и живет, поэтому лазить в него строго-настрого запрещалось, но когда Лейка с Борькой попали в подвал, то никакого бабайки там не нашли, хотя поначалу немного опасались, конечно. Иди знай, что может случиться. А оказалось, что это просто очень холодный длинный каменный коридор, разделенный на дощатые перегородки – каждой квартире полагался свой закуток, где летом хранили лыжи, зимой рыболовные снасти и круглый год – картошку. Так может и немцев никаких нет, как и бабайки? Тогда зачем они тут сидят? Почему нельзя к маме с папой?

Лейка помнила мамины запачканные мукой руки, запах печенья по выходным, и как ей разрешалось накрутить из теста красивые рогалики. Вообще-то красивыми они были у мамы, а у Лейки выходили немножко кривыми и разными по размеру. Мама весело смеялась, дула, смешно выгибая губы, куда-то вверх, на челку, которая подпрыгивала и тут же падала обратно на глаза, и снова показывала, как сделать рогалик красиво. Мама называла его «рогалах». Лея очень старалась, но почему-то у нее никогда не выходило, как у мамы. Получались большие и кривые.

Помнила как папа с Борькой занимались своими мужскими делами – чинили велосипед, с которого постоянно слетала цепь, чем-то стучали, что-то бесконечно привинчивали. Вот у Борьки как-то все получалось, он был ловкий и понятливый.

Иногда на выходные прибегала тетя Вера, приносила пироги с капустой и яйцом, мама в ответ щедро отсыпала ей сладкие рогалах, и когда в миске попадался особо кривой и некрасивый рогалик, то тетя Вера колыхалась от смеха и спрашивала-утверждала:

– Лейкино творчество? Сразу видно хозяюшку!

И трепала девочку по голове. Или бросалась целовать, прижимая к большой мягкой груди.

А в один прекрасный день жизнь кончилась. Все вокруг заговорили о каких-то немцах, по улицам стали ходить солдаты с озабоченными лицами, бледный папа припадал к радиоточке, в которой что-то хрипело и булькало, но он это бульканье понимал и становился все бледнее и бледнее.

Потом начало начало греметь, стучать, грохотать, Лейка испугалась и заплакала, мама прижала ее к себе, и так они и сидели на кровати, поджав ноги, пока как-то сразу все не стихло. На улице стало тихо. И в доме стало тихо. И мама больше не пекла рогалах.

Мама с папой куда-то ходили, возвращались с перевернутыми лицами, у мамы были красные глаза, и глядя на нее, Лейке хотелось тоже заплакать. Мама через силу улыбалась, снова и снова обнимала ее, гладила, расчесывала волосы своим гребешком – Лейка этот гребешок обожала, на нем были выдавлены море и рыбки, раньше ей его трогать не разрешали. А потом вдруг ни с того, ни с сего мама с папой начали собирать чемоданы, Борьку переодели в новую матроску, а Лейку – в красивое платье и завязали бантик на макушке.

И тут, как всегда без стука, в комнату влетела тетя Вера.

– Вы куда собрались, Фаерманы?

– Объяву на площади видела? – в свою очередь спросил папа. – Всем «жидам» собраться на углу Соборной и 25 Октября. Куда-то нас перевозят, так что – переезжать будем. Наверное.

– Наум, ты нормальный? – закричала тетя Вера. – Какое «переезжать»? Куда? Кому вы нужны – «переезжать»?! Вас жидами называют, ты не понимаешь, что это значит? Ты нормальный? – повторяла она все время, не могла найти других слов, чтобы достучаться до упрямого адвоката Наума Фаермана. – В тебя вчера камень кинули – и кто? Соседи, которые вас тысячу лет знают! Ты, кстати, их деда в суде защищал, ворюгу несусветного, а они тебе вслед: «Жид!» Только не говори мне, что ты в самом деле поверил, что вас будут куда-то переселять? Ты не слышал, что фашисты делают с евреями?

Папа оглянулся на маму, мама сидела на диване, сложив руки лодочкой на юбке между бедер, молчала.

– Фира, ладно Наум, он и в школе был не слишком умным, но ты-то разумная женщина! – тетя Вера никак не могла успокоиться. – Этот дурак ничего не понимает, хоть ты ему скажи! Никуда идти не надо ни в коем случае! Не вздумайте! Господи, а еще говорят: евреи умная нация!

– А что ты предлагаешь, Вера? Что делать-то?

– Или бегите, или спрячьтесь.

– Куда бежать? В этом городе кто-то не знает, кто такой Наум Фаерман? Да я полгорода от тюрьмы спас, на меня и в мирное-то время пальцами показывали, так сейчас куда я спрячусь? Где? Головой думай!

– Дурак ты, Наум, хоть и еврей. Фира, ну что вы такие упрямые?! Вы же сами все понимаете!

Мама молчала. Папа усмехнулся.

– Верка, вот раз ты умная такая, скажи мне: нас никто не выдаст? Выдадут немцам как миленьких! А то ты наших не знаешь? Выдадут-выдадут – прервал он жестом попытку тети Веры возразить. – А в объяве что написано? За неповиновение – расстрел. Так что вариантов не так много: или нас расстреляют за неповиновение, или тех, кто нас не выдаст. Остается надежда, что это действительно переселение, хотят избавиться от евреев, собрав их в одном месте. Кто-то говорил, что они нас собираются выслать в Палестину. А вдруг? Так хоть какой-то шанс есть. А если не пойдем – то нет шанса.

– Господи, да что ж вы такие упрямые? Почему не хотите простых вещей понять?

– Да какие простые вещи, Верунь? Мы что с тобой немцев в 1918 не видели? Видели. Нормальные люди, хоть и со странностями. Нам тогда всего по десять лет было, но мы же видели, какие они – нам еще их офицер шоколадку сунул, помнишь? Это в восемнадцатом-то году!

– Ты что несешь? Какие шоколадки? Я вам говорю – детей спасайте, а он какую-то шоколадку вспомнил! Наум! Опомнись! Давай я вас спрячу!

– Куда ты нас спрячешь, припадочная! – смеялся папа. Только всем было невесело.

Они еще долго спорили, и Лейка даже захотела поплакать, потому что ей было жалко папу, на которого кричала тетя Вера, и жалко было тетю Веру, которая была вся красная и толстая, а жальче всего было маму, которая сидела и молчала, а потом начала так же молча раскачиваться, взад и вперед, взад и вперед, и это было страшнее всего. Лейка подошла к ней, обняла ее ногу, мама, продолжая раскачиваться, машинально погладила девочку по голове, не заметив, что от этого с тонких волосиков спал бантик. Лейка его подняла, но обратно присобачить не решилась. Да и не умела.

В конце договорились до того, что мама с папой все же сходят на площадь, посмотрят, куда их собрались перевозить, на чем и как, что там за обстановка, и «какие нынче немцы», – сказал папа. А тетя Вера пока присмотрит за детьми. Потом, если что, или сама к ним подъедет туда, куда их отвезут – тетя Вера демонстративно вздохнула – или кто-то из родителей оттуда вернется и заберет Лейку с Борькой. Эту ночь они переночевали у тети Веры, валетом на перине большой кровати, а на следующий день толстая смешная Вера пришла с перевернутым лицом, ни слова не говоря, схватила их обоих за руки, стащила в страшный бабайкин подвал, принесла бутылку молока и полбуханки хлеба, поставила ведро и строго-настрого приказала сидеть тихо, не шуметь, не дергаться, не баловаться. А если кто зайдет – они услышат, как начнет грохотать засов – пусть тогда прячутся в тети верин дровяник и сидят там тише мыши, тише мыши, несколько раз повторила она.

Так они там и стали жить в этом подвале, неизвестно сколько времени. Раз в день тетя Вера спускалась к ним, приносила то краюху хлеба, то картошку в мундире, то котелок пшенной каши, обязательно большую бутылку воды, выносила ведро – куда уж там она его выносила? Видно, ночью приходила. Сами-то они не знали: день или ночь на дворе, сквозь единственное тусклое окно ничего понять было нельзя, такое оно было грязное. А потом тетя Вера не пришла сначала один день, потом другой, третий, а больше-то и некому было приносить еду и выносить ведро.

Так что на самом деле крысу надо было поймать не только для того, чтобы наказать воровку. Борька объяснил, что у крысы очень вкусное мясо, поэтому когда они ее «споймают», то можно будет ее зажарить. Лейка хотела спросить, как они разведут огонь, и где Борька возьмет спички, но решила не злить брата. Он очень умный, но нервный, лишних вопросов не любит, может и подзатыльник отвесить, зато Борька сообразительный. Он все придумает.

Но крыса, как оказалось, их все же перехитрила, и в наказание за засаду стащила хорошую сочную картофелину, да так быстро юркнула куда-то в угол, что они и опомниться не успели. Хорошо, что не покусала. Лейка заплакала, а Борька с досады сказал нехорошее слово, за которое он получал от папы внушительный подзатыльник.

И тут загремела дверь подвала, кто-то долго неловко тыкал ключом в замок, не так, как тетя Вера. Лейка, конечно, ничего не поняла, даже обрадовалась, что принесли поесть, а вот Борька побледнел. Наконец дверь распахнулась, на пороге показались два огромных парня с большими ружьями, и один из них весело сказал:

– Вот они, жиденята, где спрятались! Ну-ка, пошли, пошли, от нас не убежишь!

Один из них схватил заплакавшего все-таки Борьку, вывернув ему руку до боли. Лейка завыла в голос, поняв, что происходит нечто чудовищное, сильная рука схватила ее за воротник кофты, задушила, потащила так, что ноги едва касались пола.

– Давай, скоренько, кончилась ваша житуха сладкая! Пришла новая власть, а вам пришел пиздец!

ИЮНЬ 1956, КИБУЦ ЭЙН-БАРУХ, ВЕРХНЯЯ ГАЛИЛЕЯ, ИЗРАИЛЬ

Лея выскочила из школьного автобуса, помахала однокашникам и побежала вверх по дороге к воротам кибуца. Очень хотелось есть, прямо не есть, а жрать, но сначала она решила навестить папу – все равно по дороге, мимо не пробежишь. Влетела в мастерскую, где работали Хагай и его помощник Зелик.

– Привет, пап! – она подпрыгнула, чмокнула Хагая в щеку, затем с размаху уселась на не очень чистый верстак у входа, свалив какой-то ключ. А, ерунда!

Хагай рассмеялся:

– Испачкаешься! Что ж ты носишься-то так? Не устала в школе?

– В школе не устают! В школе мучаются! – Лейка кивнула на Dodge с открытым капотом. – Красивая машина! Что с ней?

– Красивого ничего, а вот – мощная – это да. Хочешь, подойди сама и проверь, – усмехнулся механик. – Сможешь?

– Piece of cake! [1] – почему-то по-английски самоуверенно ответила девушка, подзакатала рукава синей рабочей рубахи, заглянула под капот, подергала провода.

– Ну, так-то на глаз ничего не скажешь, надо проверить!

– Проверяй.

Ключ был в замке зажигания, магнето проворачивалось неохотно, но через какое-то время двигатель затарахтел, машина затряслась, Лея прислушалась.

– Троит? – спросила неуверенно.

– Молодец, – улыбнулся Хагай. – Что делаем?

– Свечи проверим, нагар… Еще клапана, по-моему, стучат, нет?

– Бинго! Моя школа, – сказал довольный отец, хлопнув девушку по плечу. – Ладно, беги поешь – и сходи к матери.

– Дашь потом прокатиться? – Лея кивнула на тяжелую машину.

– Там видно будет. Если останется время. Ну беги, беги – и он легонько подтолкнул ее в спину.

«Ладно, поем потом», – решила Лея и побежала к дому. Прежде всего сказать привет матери и младшему брату, потом с чувством выполненного долга в столовую, а уж затем – в подростковое общежитие, где жила вся кибуцная молодежь. Кинуть в угол сумку с книгами, плюхнуться на койку, задрав ноги в тяжелых рабочих ботинках, закинуть руки за голову и подумать о чем-то хорошем. О чем – потом решим.

Однако, когда все хорошо продумано, почему-то в жизни все идет совсем не так, а как-то наперекосяк. Мама, как оказалось, была не одна: у нее сидел гость – пожилой, как ей показалось, мужчина, ну, скажем, не пожилой, но взрослый, может быть ему даже было уже 30 лет. От глаза к уху – безобразный шрам. И одет не по-кибуцному: костюм, белая рубашка, полуботинки на тонких шнурках, городской какой-то. Не то, что Лея или папа, да практически любой кибуцник: синяя широкая рубаха с двумя карманами на груди, такие же синие плотные шорты, серые толстые носки и крепкие рабочие ботинки – вот это нормальная одежда, удобно, функционально, не жарко. А эти костюмчики-ботиночки – для городских лодырей.

Мужчина широко улыбнулся девушке:

– Лея? Лея Бен-Цур?

– Да, – Лея посмотрела на мать: кто это? Что ему надо? По старой привычке стала быстро перебирать в голове, что она могла натворить, чтобы за ней пришел этот франт.

Ривка не отреагировала, сидела с каменным лицом и, судя по этому выражению лица, ничего хорошего от визита незнакомца ждать не стоит. Похоже, что и Лее пора тревожиться, хотя она никак не могла понять – о чем. Но мама редко бывала такой суровой. Тем удивительней все это было. А незнакомцу все нипочем – улыбнулся, даже подмигнул, отчего Лея аж вздрогнула – вот наглец! – и заговорил:

– Меня зовут Ашер, майор ЦАХАЛа [2] Ашер Зингер, я работаю на одну очень серьезную организацию, – он повернулся к матери. – Ривка! Понимаю, что вы против, но я бы все же попросил дать нам возможность побеседовать наедине.

– Нет, – жестко отрезала Ривка. – Я ее мать, она несовершеннолетняя, поэтому все разговоры будут идти только в моем присутствии. Это понятно? Я сейчас еще и ее отца позову, потому что не понимаю, что здесь происходит. Но то, что здесь происходит, мне очень не нравится.

– Да как скажете, – равнодушно сказал Ашер и развернулся к Лее. – Разговор будет непростым, я хотел оградить твоих родителей от неприятных вещей, но они, как видишь, сильно за тебя переживают.

– Рами! – позвала Ривка.

В комнату влетел младший брат Леи.

– Позови отца из мастерской, а сам иди в Дом детей.

– Я не хочу, – заныл Рами.

– Я сказала, – Ривка так посмотрела на мальчика, что тот сразу понял: спор бесполезен.

Лея маму никогда такой не видела. Во всяком случае, не помнило. Происходило явно что-то необычное.

Мужчина огляделся.

– Может, кофе напоите, пока мы ждем Хагая?

– В нашем кибуце не принято держать в доме чайник. – Ривка по-прежнему была напряжена. Мужчина улыбнулся и тряхнул головой:

– Грешен, забыл, простите. Воды-то хоть дадите? Это можно?

Ривка кивнула Лее, та набрала в стакан воды из-под крана, пропустив немного, чтобы была похолоднее. Мужчина ей нравился своим хладнокровием и улыбчивостью, только она ну никак не понимала, почему обычно добрая и приветливая мама так странно себя ведет.

Дождались Хагая, с трудом выпроводили Рами из дома, и незваный гость начал…

– Лея Бен-Цур, урожденная Лея Фаерман, 1939 года рождения, родилась в городе Злобине, сегодня – Белорусская СССР.

«Белорусская СССР» он произнес по-русски, картавя на звуке «р», а родителям пояснил на иврите: «Р'усия Леван'а». Хагай перестал улыбаться, Ривка по-прежнему молчала.

– В апреле 1942 полицаи провели акцию уничтожения на всей территории Злобинского района, – продолжал Ашер. – Особенно «отличился» 204 батальон шуцманшафта, в котором служил бывший сержант Красной армии Александр Кулик, более известный как Сашко.

Он внимательно посмотрел на Лею, которая вздрогнула.

– Этот самый Сашко забрал из подвала тебя и твоего брата, сдал в комендатуру, после чего вас разделили: тебя отправили в лагерь «Красный Берег» (это название он снова произнес по-русски, переводить не стал), где у детей выкачивали кровь для солдат вермахта. Особенно у девочек – у них чаще встречается первая группа и положительный резус-фактор. Боруха, судя по всему, отправили в гетто ожидать своей участи. Во всяком случае, сразу его не застрелили, это нам доподлинно известно.

Повисла пауза, во время которой Ашер продолжал смотреть на Лею.

– Ты что-то помнишь из того времени?

Лея неуверенно кивнула. И тут взорвалась Ривка:

– Слушай, ты! Как тебя – майор что-то там! Ты издеваешься над ребенком, что ли? Мы столько сил потратили, чтобы она забыла весь этот кошмар, зачем ты сейчас ее травишь? Тебе не стыдно, представитель «очень серьезной организации»? Ей было четыре года, четыре, понимаешь?!

Ривка растопырила пальцы – четыре – и ткнула ими в сторону майора Зингера. Потом поднялась и указала рукой на дверь.

– Пошел вон из моего дома!

Ашер не сдвинулся с места, спросил Лею:

– Мне уйти?

Лея боялась за маму, но все равно помотала головой – нет. Хагай встал, готовый силой вытолкать незнакомца, но Лея сделала и ему знак – не надо.

– Ты зачем пришел и все это устроил? – спросил Хагай.

– Ну, если бы я с самого начала это сказал, вы бы меня точно взашей вытолкали, – Ашер неожиданно снова улыбнулся. – Дослушайте до конца хотя бы, а после все вместе решите, что делать. Лея, ты помнишь, кто был начальником охраны у вас в лагере?

– Да, – хрипло ответила девушка. – Сашко.

– Совершенно верно. Ты помнишь, как он выглядит?

Лея кивнула.

– Его все девочки в нашем бараке запомнили на всю жизнь, наверное. Мы так кричали, когда он приходил к нам… Потому что это значило, что одна из нас умрет, и никто не хотел, чтобы это была она. Главное было ему в глаза не смотреть. А он смеялся и искал в кого бы ткнуть пальцем. Мне хоть и четыре года было – я помню. Мне повезло. Другим девочкам – нет.

Ривка отвернулась.

– Мы знали, что он мог выкачать всю кровь, а мог оставить «на потом». И когда он входил, мы почти все писались от ужаса, и маленькие, и старшие девочки. И я писалась. А он все ржал и ржал, ему нравилось, когда его боялись. Я его и сейчас боюсь. Очень.

Хагай заиграл желваками.

– Ты зачем это делаешь? – Спросил он майора Зингера. Тот продолжал смотреть на Лею. Только на Лею.

– Ты помнишь, как тебя оттуда забрали и переправили в Палестину?

– Смутно. Помню каких-то людей, мы долго куда-то ехали, меня везли в каком-то ящике. Потом плыли, и снова меня везли в каком-то ящике и все время просили не плакать. Но я плакала, потому что не знала, куда меня везут и что со мной будет. И еще было очень жалко Борьку. Я о нем все время вспоминала и от этого все время рыдала.

– С твоим братом мы еще разберемся, – пообещал Ашер. – А потом ты оказалась в кибуце, и тебя удочерили эти замечательные люди, так?

– Да.

– И вы старались все это забыть, и тебе казалось, что ты все это забыла, потому что началась совершенно другая жизнь, а это все был дурной сон, который закончился, и началась совсем другая жизнь?

– Да.

Ашер удовлетворенно улыбнулся.

– А теперь – самое главное. Я могу закурить?

– Нет, – ответила Ривка.

– Ну и ладно, – снова улыбнулся странный мужчина. – Значит курить не будем. Но все равно на улицу выйдем, душновато тут.

«Еще бы, так разоделся, в костюме летом!», – подумала Лея. Она видела, что Ашер не нравится ни маме, ни папе, ей тоже хотелось на него злиться, но почему-то не получалось.

– Давай уже говори, зачем пришел, – зло сказал Хагай.

– Давайте на воздух выйдем. Лея, составишь мне компанию?

– С ума сошел? – взорвалась Ривка.

– Исключительно в смысле побеседовать на свежем воздухе, – развел руками Ашер. – А ты подумала, я ее курить заставлю, что ли?

– Я с вами! – объявила Ривка и подозрительно посмотрела на Хагая. Тот кивнул и все вышли в садик у домика. Ашер присел на крыльцо, достал портсигар, закурил, ловко выпустил кольцо дыма.

– Ладно, друзья, дело в том, что я работаю в системе розыска нацистских преступников. Тех, кто виновен в уничтожении евреев.

Хагай хотел что-то спросить, но Ашер жестом остановил его.

– Это не правительственная организация, и мы не отдаем никого под суд. Мы их уничтожаем. Сами. Это месть, как к ней ни относись. Месть без суда и следствия. И если вы считаете, что это неправильно и так поступать нельзя – я с вами спорить не буду. Может, и так. Но меня не интересует в данном случае ничего, кроме справедливости. Моя семья ушла дымом в небо Польши, кости родителей Леи гниют в земле Беларуси, а эта мразь бродит по земле, ест, спит, целует женщин… Этого не будет.

– А при чем тут Лея?

Ашер помолчал, затушил окурок, поискал, куда его выбросить и не нашел, положил в карман пиджака.

– Она единственная выжившая, кто помнит Сашко в лицо.

– Ты с ума сошел, – сказал Хагай. – Ей было четыре года! Что она может помнить?!

– Я его помню, – неожиданно сказала Лея. – Я его очень хорошо помню. Не хочу, а помню.

Ривка обняла Лею, прижала ее к себе.

– Ну здесь-то тебе нечего бояться. – И обернулась к Ашеру. – Ты на самом деле решил, что она поедет в Россию, или куда там, искать твоего Сашко?

Ашер спокойно кивнул.

– Именно так. Вы не представляете, сколько евреев по всему миру опознают своих мучителей, и сколько евреев по всему миру мстят своим мучителям. И те будут уничтожены все до одного. Все. До одного. И я найду и убью этого Сашко Кулика, с Леей или без Леи. Только с Леей это будет проще и быстрее, и останется время давить и других гадов. А давить я умею.

– Она никуда не поедет! – сказал Хагай.

– Я поеду, – сказала Лея. – И после паузы спросила: А что, Боря жив?

ИЮНЬ 1957, СВЕРДЛОВСК, ОБЛАСТЬ, В/Ч №…

– Огнев! К Поликарпову!

Борис Огнев, старший сержант радиолокационной службы, считающий недели до окончания армейского срока, не торопясь, сохраняя достоинство старослужащего, поднялся с койки, на которой отдыхал после дежурства, аккуратно намотал портянки, сунул ноги в сапоги. Проходя мимо дневального, дал ему легкий подзатыльник – чтоб не забывался:

– Не «Огнев», салага, а – «товарищ старший сержант Огнев!», и не «К Поликарпову!», а – «вас вызывает командир части майор Поликарпов!», понял?

Салага испуганно кивнул, а Борис дал ему еще одного «леща» («Надо не кивать, а говорить «так точно!») и направился к кабинету майора. В кабинете кроме самого Поликарпова сидел какой-то неизвестный штатский. Ну, порядок есть порядок, служба есть служба. Борис вытянулся, вскинул руку к пилотке и отрапортовал:

– Товарищ майор! Старший сержант Огнев…

– Да ладно, – махнул рукой командир части. – Проходи. Тут вот с тобой товарищ хочет побеседовать.

Штатский добродушно улыбнулся.

– Огнев Борис Ильич? 1935 года рождения?

– Так точно! – Борис принял столь любимый начальством придурковатый вид старательного служаки.

– А почему же не Фаерман Борух Наумович? – весело спросил штатский.

Борис похолодел.

– Простите, не знаю вашего звания…

– Капитан госбезопасности Николай Смирнов. Да вы не пугайтесь, Огнев – засмеялся он, увидев перевернутое лицо сержанта. – Я из отдела розыска военных преступников, так что если вы таковым не являетесь, то бояться вам нечего.

– Не являюсь, – пробормотал Борис.

– Особиста позвать? Или замполита? – осторожно спросил майор у незнакомца.

– Не надо. Вопрос следующий: с 1941 по 1944 год вы находились на оккупированной территории?

– Так точно.

– Оставь свое «так точно», – неожиданно вспылил Смирнов. – Я с тобой сейчас не официально беседую, мне надо кое-что выяснить, поэтому отвечай по-человечески. Тебе шесть лет было, когда война началась? Мне 14. Только я на Урале рос и под немца не попал. А что у тебя было?

– Ну, я точно не помню, – осторожно начал Борис и, увидев как поморщился кгбешник, заторопился. – В смысле, я начала войны не помню. Помню, что родителей заставили куда-то уйти, а нас с сестрой забрала к себе соседка…

– Хорошая русская женщина Глушкова Вера Андреевна, одноклассница вашего отца, – заметил Смирнов. – Повешена в сентябре 1943 года за укрывательство еврейских детей, брата и сестры Фаерман.

– Ее повесили? – вздрогнул Борис. – Из-за нас? Я не знал.

– Так и было. Что случилось потом?

– Нас забрали полицаи, сестру отвезли в лагерь, меня – в гетто. Потом часть детей из гетто переправили в партизанский отряд.

– Еврейский? – уточнил кгбшник.

– Ну да, а в какой еще? В другие не брали.

Борис заметил, как офицеры переглянулись и едва заметно поморщились, но в душе плюнул на их чувства и решил рассказать все как есть, собственно, он уже тысячу раз это рассказывал раньше, наверняка они все знали там, в КГБ, что евреев партизаны почти не принимали, а иногда и просто расстреливали. Что ему теперь терять-то? И продолжил:

– После освобождения Белоруссии направили в детский дом.

– Там ты и стал Огневым?

– Никак нет! – ответил Борис по привычке, а Смирнов усмехнулся, снова услышав это армейское. – Был усыновлен начальником хозчасти отряда Ильей Семеновичем Огневым. Он еще смеялся – «фаер» по-еврейски «огонь», вроде как не сменил, а просто перевел фамилию.

– То-то мы тебя столько времени искали, огонь еврейский, – буркнул кгбшник. – А что ж тебя в детский дом-то отправили, при живом-то отце?

Борис усмехнулся.

– Товарищ капитан! Вы ж наверняка знаете, что Илья Семенович Огнев в 1948 году был осужден по статье 58, части 10-ая и 11-ая, на 10 лет лагерей. После этого я информации о нем не имел.

– Больше надо было за бегство в Палестину агитировать, – буркнул кгбшник. – Но ты молодец, ничего не скрываешь, не виляешь. А что с сестрой? Которую в лагерь отправили?

– Лея погибла, из нее там всю кровь выкачали.

– Это тебе кто сказал?

– Разыскивал ее после войны, рассказали те, кто с ней в том лагере был. Это был такой специальный лагерь, куда детей отправляли, чтобы кровь брать для немецких солдат. «Красный Берег» назывался.

Смирнов молча перебирал какие-то бумаги, майор Поликарпов переводил взгляд с одного на другого. Кгбшник вздохнул и в упор посмотрел на командира части.

– Товарищ майор, излишне напоминать, что все, что вы услышали в этой комнате, является государственной тайной и разглашению не подлежит, правда же?

Поликарпов заискивающе кивнул, сделав лицом «Ну что вы, мы же все понимаем!»

– А скажите мне, Борис Андреевич – вас можно так называть или же будем обратно менять на Борух Наумович?

– Не будем, – твердо сказал Борис.

– Ну и славно.

Смирнов снова помолчал, потом поднял глаза на сержанта.

– Да ты что стоишь-то, старший сержант Огнев, садись, разговор у нас будет долгий.

Борис опустился на стул.

– Ладно, – кгбшник отложил папку в сторону. – А знаком ли тебе, Борис Андреевич, такой персонаж «Сашко»? Он же бывший младший командир Рабоче-Крестьянской Красной армии Александр Кулик? – Он выудил из папки старую фотографию лопоухого мальчишки. Тот смотрел прямо в объектив аппарата, выпучив глаза. Темные петлицы на старой форме, не разобрать какой род войск.

Борис всмотрелся в лицо на фото и помотал головой:

– Сашко помню, зверь был настоящий. Его все боялись, безбашенный был. И жестокий до одури. А тут какой-то пацан, тот был заматерелый, да и постарше.

– Правильно! – Смирнов вложил фотографию обратно в папку. – Все верно. Вот и мы думаем, что тут какой-то подвох. – Он вытащил листок и зачитал: «Сержант Александр Кулик, 1921 года рождения, в июле 1941 года в полосе действия Западного фронта добровольно перешел на сторону противника и сотрудничал с немецко-фашистскими оккупантами в составе полицейских батальонов и добровольческих формирований войск СС. Убит в бою с 1-ой дивизией РОА в апреле 1945 при атаке на плацдарм Эрленгоф».

Смирнов поднял глаза на Бориса. Тот молчал, мол, убит и убит, собаке собачья смерть.

– Проблема только, друг мой Огнев, в том, что есть у нас сильное подозрение, что Кулик не был убит, а сумел скрыться, выдав себя за совершенно другого человека. А если так, то эту мразь необходимо выявить, задержать и судить по всей строгости. И вот тут нам в розыске понадобится твоя помощь, сержант.

– А чем я могу помочь-то? – удивился Борис.

– Да пока что, насколько мне известно, есть только два человека, которые помнят Сашко в лицо. Это ты и твоя сестра.

– Но она погибла.

– В том-то и дело, что нет. Лея Наумовна Фаерман была вывезена из концлагеря «Красный Берег» группой подпольщиков-сионистов и по системе «Брих'а» в 1944 году переправлена в Палестину. Правда, тут ее следы теряются, как ее зовут сейчас и где она находится – мы не знаем, но узнаем обязательно, это можешь быть уверен.

Борис замер. Эту новость надо было переварить – Лейка жива! И в Израиле! С ума сойти!

– Товарищ капитан госбезопасности…

– Николай Евгеньевич. И с этого момента только так.

– Николай Евгеньевич, а как Лейка-то… Я могу с ней встретиться? Написать? Слушайте, мы же совсем крохами расстались, я ее и не узнаю, наверное!

– Вполне вероятно, что увидишься, боец. Вполне вероятно. Есть у нас информация, что израильские спецслужбы тоже активно заинтересовались судьбой Кулика. Так что очень даже может случиться, что мы тут с евреями столкнемся. И ты мне и для этого сгодишься, сержант. Видишь, все по-честному. Он у нас когда демобилизуется? – повернулся Смирнов к командиру части.

– По приказу – в августе-сентябре.

– А ты, майор, дембельни его пораньше. Мне этот парень нужен будет.

И кгбшник подмигнул сержанту.

ФАЕРМАНЫ

Борька никогда этого не вспоминал, а сейчас вдруг ясно увидел, как в цветном кино, ярко так – первомайская демонстрация, та самая, последняя, перед самой войной. Люди весело махали флажками, кричали «Ура!» Лейка быстро устала, папа ее сначала взял на руки, потом посадил на шею. Она канючила, просила купить ей шарик. Борька тоже хотел на шею и шарик, но не будет же он, серьезный шестилетний мужчина, вести себя как двухлетняя девчонка! Лейка как всегда добилась своего, размахивала красным шариком, который ей купил папа, кричала: «Ура!» вместе со всеми, родители смеялись, так забавно у нее это получалось. А мама, увидев, что Борька скис, купила ему леденец на палочке, который в обычные дни лизать категорически воспрещалось, как и пить сырую воду из колонки – мало ли какая зараза. Мама была очень мудрой, и когда что-то доставалось Лейке, надо было что-то дать и Борьке. Хотя сам он ни за что бы не попросил. Но лицо делал такое, что все было понятно.

А судьба шарика оказалась плачевной: в самом конце демонстрации пробегавший мимо мальчишка просто так, ради баловства, ткнул чем-то в шарик, который звонко лопнул. Мальчишка захохотал и убежал, а Лейка заревела так, что музыку из динамика на столбе не было слышно. Папа растерялся, а мама сказала слово, которое нельзя было произносить. Оказывается, она знала такие слова!

Шарики больше нигде не продавали, так что Лейке пришлось купить газировки. Поделиться ей с Борькой она категорически отказалась.

А теперь он старший сержант Огнев, а она где-то в Палестине, или как оно там называется сейчас? Израиль? На политзанятиях в прошлом году рассказывали, что там какая-то война была, они на кого-то напали, или на них напали – Борька точно не помнил. Капстрана. И Лейка теперь живет при капитализме. Вот как это?

ДЕКАБРЬ 1958, УРАЛЬСКИЙ ПОЛИТЕХНИЧЕСКИЙ ИНСТИТУТ, СВЕРДЛОВСК

Как все девушки, Зоя очень любила мужское внимание, и как многие разумные девушки, не вполне понимала, что они все в ней находят. В уральской деревне, где она родилась и проучилась до 7 класса, романтические мысли никому особо в голову не приходили, в ФЗУ мальчишки все были какие-то дураки, да и не до того ей было: Зоя выбрала самую перспективную, самую современную специальность – радиотехника. А науку эту с кондачка не схватишь, с налету не решишь. Заниматься надо было упорно, так что то, что не могла схватить головой, хватала совсем другим местом, упорно выучивая предмет, добираясь до сути. Сутки надо потратить, чтобы понять? Значит сутки. Неделю. Месяц. Деревенская девушка будет самым талантливым радиоинженером.

Ну и что, что в основном получала «удовлетворительно» и только изредка «хорошо». Главное, что упорно двигалась к поставленной цели, после училища поступила в самый престижный, самый лучший в мире институт – Уральский политехнический, да еще на радиофак, где учились самые талантливые ребята, будущие ракетчики, разработчики космической аппаратуры, люди, которым предстояло вершить будущее. От этого просто дух захватывало – ведь и она теперь причастна к этому! Космические аппараты – это же мечта! Чуть больше года назад СССР запустил первый спутник, потом сразу – второй, сколько там осталось до полета человека? Вот чем надо заниматься!

Ну да, и в УПИ в зачетке чаще всего появлялось надоевшее «удовлетворительно», изредка «хорошо», и совсем уж редко «отлично» – но не беда! Зато после удачной производственной практики ей уже была уготована приличная инженерная должность на заводе. Ну ладно, не в Свердловске, но зато в райцентре, что ближе всего к родной деревне Черемхово, к родителям и сестрам – в Каменске-Уральском. Каких-то 12 километров до дома! Хоть пешком ходи. Или бегай – бегать Зоя любила. И уж двенадцать-то километров пробежать могла достаточно спокойно.

И еще одно: в УПИ была лучшая туристическая секция города. Туризмом Зоя увлеклась еще в ФЗУ, но там это было баловство, даже вспоминать смешно: «походы выходного дня». Гремя лыжами и рюкзаками с шумом и гамом забирались в вагоны электричек или салоны автобусов, распугивая пассажиров громкими песнями и смехом. А вечером возвращались домой. Это не туризм.

Туризм – это рюкзак под 30 кг, это переходы по 40–50 километров в день, это умение ставить палатку в пургу «по-штормовому», а самое главное – безусловная взаимовыручка и товарищеское отношение, без всяких там заигрываний. Девушка была товарищем, равноправным членом группы, и если все тащат свои 30 кг, то никто ей скидку не сделает. Но и она никому спуску не даст, имеет полное право требовать от других того, что требуют от нее самой. И это было самое потрясающее в походах. Да и сами походы – это вам не на электричке прокатиться, на лыжах пробежаться, а потом в теплое общежитие и под одеяло. Туристы УПИ не хвастались трудностями, «холодная ночевка» (то есть, ночевка в палатке без обогрева, без печки, только под одеялом) считалась не подвигом, а обычным делом. Вот сами попробуйте, а потом говорите! Довольно быстро сдала норматив на второй разряд по туризму. Впереди – первый и – чем черт не шутит – может и на мастера успеет сдать.

И еще одно, важное: красоты. Необыкновенная красота зимнего уральского леса, когда ели стоят, одетые в снежные шубы, когда тихо поскрипывают сосны, когда лыжня вдруг выводит тебя на такой простор, что просто дух захватывает, и видно далеко-далеко! Или отправиться на сплав по Чусовой, а вокруг – фантастические берега, расцвеченные осенней листвой деревьев, серым гранитом скал, каждый поворот открывает новый пейзаж, непохожий на прежний. А чувство собственной непобедимости, когда байдарка проходит особо сложный порог, подпрыгивая и покачиваясь, грозя каждую минуту перевернуться – это называется «оверкиль», крайне опасная штука, можно захлебнуться – а потом после всех этих подпрыгиваний байдарку выносит на стеклянную тишайшую гладь реки – как будто ты только что укротила крутого жеребца! И от этого так хлещет в кровь адреналин! И так жалко тех, кто этого не видел и не испытал.

Или Саяны, Хибины, Памир. Да мало ли красивейших мест на планете Земля! И это непередаваемое чувство, когда ты покоряешь вершину, видишь вокруг потрясающую картину, которую не схватит, не отразит ни один фотоснимок, ни один самый талантливый художник – с чем это можно сравнить? Да ни с чем. Вот, что такое настоящий туризм, а не пройтись по лесу с легким рюкзачком, постукивая сорванной веточкой по зарослям папоротника. Хотя, надо сказать, и это иногда совсем неплохо.

Кстати, многие преподаватели в институте тоже увлекались туризмом и альпинизмом, так что девушки иногда на экзамен прикалывали значок «Турист СССР», при взгляде на который смягчались сердца самых требовательных экзаменаторов. И часть экзамена проходила под обсуждение особенностей лыжных восхождений на Алтае в зимний период. А Зою еще многие знали, как необыкновенно активную заведующую культмассовым сектором турсекции, вот уж чего-чего, а энергии ей было не занимать.

Это ли не счастье? Любимая специальность, любимый туризм, любимые друзья, любимый…

В жизни ведь не бывает, чтобы все было хорошо. Зоя была на втором курсе, когда в турсекции появился первокурсник и перворазрядник Гера Дорохов. Опытный и сильный турист, ростом под метр девяносто, с резкими мужскими чертами лица, четко выделявшимися скулами, умелый, немногословный, он на первом же маршруте взял над Зоей «шефство», аккуратно поправляя «косяки» и обучая премудростям, да всяческим хитростям, которые в походах здорово пригождаются. Только вот незадача… Первым совместным походом у них был сплав, лето, жара, мальчишки строили плоты, раздевшись до плавок, девушки остались в купальниках, кашеваря и починяя вечно рвущиеся палатки.

Зоя ни за что сама себе бы не призналась в том, что заглядывалась на… ну это даже попой нельзя было назвать, как можно было назвать эту идеальную часть дела, это божественное по аккуратности произведение дурацким детским словом?! Но когда Гера поворачивался – хоть убегай: ровные кубики на животе и вот эта выпуклость на плавках, на которую смотреть-то страшно, не то, что представить, что там.

Сама Зоя демонстрировала ширококостную деревенскую фигуру в черном сатиновом купальнике, предательски подчеркивавшем толстые бедра, складки на животе (нет, не жирные, конечно, чисто кожаные, но все равно не плоский животик, как у Любы, например, а именно что складки), сколько ни бегай, сколько ни занимайся – а складки остаются, вот что ты будешь делать?! И, наконец, маленькие грудки, торчащие в разные стороны, словно им было неинтересно смотреть друг на друга. А еще Зоя помнила, что у нее неправильный прикус, щель между передними зубами и густые волосы, которые невозможно было расчесать и которые вились, как им хотелось, не уложишь. Ну как в такое влюбиться совершенно идеальному мужчине, с которым – вольно или невольно – кокетничали все девочки факультета. Слава Богу, их было не так уж много на радиофаке, девочек-то. В общем, по привычке компенсировала недостатки внешности бешеной энергией и природной веселостью.