Читать онлайн Пропавшая бесплатно

LOCAL WOMAN MISSING

© 2021 by Mary Kyrychenko All rights reserved, including the right of reproduction in whole, or in part in any form. This edition is published by arrangement with Harlequin Enterprises ULC.

© Иванова К., перевод на русский язык, 2023

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Пролог

Одиннадцать лет назад

У него на воротнике след от губной помады. Она замечает это, но ничего не говорит, просто стоит и нервно качает на руках плачущего ребенка – вверх-вниз, вверх-вниз, словно игла швейной машины, которая стучит по ткани. Опять это жалкое вранье, это вечное «извини, что опоздал, просто…», которое она слушает почти каждый вечер. Заготовил, похоже, целый список оправданий и попеременно их выдает: то в пробке застрял, то коллегу со сломанной машиной выручал, то завис на телефоне с возмущенным страхователем, которому не возместили ущерб от пожара… Чем подробнее объяснение, тем больше она убеждается во лжи. И все-таки хранит молчание. Стоит выразить недоверие, и он сразу вспылит, обвинит во всем ее же – мол, «хочешь сказать, я вру?!». Поэтому она и не заикается. К тому же в ее случае раздувать скандал из-за губной помады – не иначе как двойные стандарты.

– Ничего страшного, – говорит она, отводя взгляд от воротника.

После они ужинают, чуть позже смотрят телевизор. Затем она укладывает малышку спать, покормив прямо перед сном, чтобы та не проголодалась и не проснулась, пока мамы не будет дома.

Выйдя из спальни во всем спортивном, сообщает, что пошла на пробежку.

– Сейчас? – удивляется он.

На часах больше десяти.

– А что такого?

Он долго смотрит на нее с непроницаемым выражением лица.

– Когда люди поступают так безмозгло, им обязательно приходит конец.

Интересно, что именно он подразумевает под безмозглым поступком: выходить на пробежку на ночь глядя или изменять мужу? Лучше верить, что первое.

Она нервно сглатывает. Весь день мечтала об этом часе и отступать в последнюю минуту не намерена.

– А когда еще мне идти? – Круглыми сутками дома одна с ребенком. Времени на себя совсем нет.

– Как знаешь, – пожимает он плечами и, встав с дивана, отправляется спать.

Она выходит через парадную дверь, оставляя ее незапертой, чтобы не брать с собой ключи, и пробегает первый квартал на случай, если он станет следить из окна спальни.

Забежав за угол, она останавливается и набирает сообщение:

Я скоро.

Следом приходит ответ:

Жду.

Она тут же удаляет переписку. Неужели по ней, как и по ее мужу, сразу все понятно? Неужели ее действия так же очевидны, как губная помада на воротнике? Да нет, вряд ли. Муж у нее вспыльчивый: на ней бы давно живого места не осталось, будь у него хоть малейшее подозрение, что, уходя из дома, она отправляется в конец Четвертой авеню, в сотне футов от крайних домов, садится в припаркованный там автомобиль и занимается сексом с каким-то типом.

Тихая вечерняя улица… Только этого часа она всегда с нетерпением и ждет, предаваясь мечтам о том, как, пусть и недолго, ей будет хорошо с едва знакомым мужчиной.

Он не первый, с кем она изменила мужу. И не последний.

После рождения ребенка она хотела остановиться, не изменять больше, но оно того не стоило.

Зовут его Сэм; впрочем, не факт, что это настоящее имя. Уже несколько месяцев они время от времени встречаются, когда кого-то из них обуревает желание. Как ни странно, познакомились они во время ее беременности – некоторых мужчин это заводит. С ним она чувствовала себя сексуальной, даже несмотря на набранный вес, чего не бывало с мужем.

Сэм женат. На протяжении того недолгого времени, что они видятся, он снимает кольцо и кладет его на приборную панель, будто освобождаясь от вины. Она же кольца не снимает – ведь если кто и виноват в ее изменах, так это муж. Око за око, только и всего.

В небе мерцают звезды, среди них показывается Венера. От стылого вечернего воздуха кожа покрывается мурашками, и она представляет, как ей будет тепло у Сэма в машине.

Сзади раздается шум – что-то приближается. Она оборачивается и всматривается в улицу, но в темноте ничего не разглядеть. Наверное, какой-то зверек роется в мусоре. Она снова оглядывается, а потом ускоряет шаг. Хотя она не из пугливых, на ум сами собой приходят всевозможные «а вдруг». А вдруг муж что-то заподозрил? Вдруг это он за ней следит? Вдруг он обо всем знает?

Да нет, не знает. Откуда? Врать она научилась.

А вдруг обо всем узнала жена Сэма? Мало ли что он ей там говорит, уходя из дома… Они с ним такое не обсуждают, да и в принципе говорят немного, за исключением пары-тройки дежурных фраз при встрече.

«Ты такая красивая!»

«Целый день этого жду».

Они не влюблены и свои семьи оставлять не собираются. Ничего такого. Лично для нее такие встречи – побег от реальности, облегчение, месть…

Вновь слышится какой-то шум. Она в очередной раз оборачивается, теперь уже в неподдельном ужасе. Вокруг по-прежнему ничего и никого. Нервы пошаливают, и не покидает чувство, что за ней неотрывно следят.

Она переходит на бег, но вскоре спотыкается из-за развязанного шнурка. Ее охватывает растерянность, тревога, желание поскорее скрыться с этой пустынной улицы в машину. Со всех сторон давит неприятный мрак.

Она замечает движение сбоку. Что там такое? Или, может, не что, а кто?..

– Кто здесь?

В ответ – молчание.

Она старается отвлечься мыслями о Сэме, о его теплых и нежных прикосновениях…

Наклонившись завязать кроссовку, снова слышит шум сзади, и теперь на горизонте отчетливо показываются фары несущегося на большой скорости автомобиля. Спрятаться уже не выйдет.

Часть I

Дилайла

Наши дни

Слышу шаги над головой. От одного этого звука в груди у меня колотится, коленки трясутся, а в горле стучит сердце.

Это шаги тетеньки. Я догадалась, потому что она всегда ходит босиком, а дяденька – в обуви. Тетенька шагает легче, не топает так сильно, а у дяденьки шаги громкие и глухие, прямо как гром по ночам.

Дяденька сейчас тоже наверху, потому что слышно, как они разговаривают. Своим противным злым голосом тетенька говорит, что нам пора дать поесть. Она будто бы за что-то на нас сердится, хотя мы, по-моему, ничего такого не сделали.

Наверху щелкает замок. Дверь резко открывается и впускает полоску света, который режет мне глаза. Щурясь, я вижу тетеньку: в уродливом халате и уродливых тапочках, ноги тощие, с острыми коленками, в синяках, а волосы лохматые. Она хмурится, потому что ей надо кормить нас с Гусом.

Тетенька наклоняется и со звоном бросает что-то на пол. Если она видит, как я тут прячусь в темноте, то, значит, нарочно не глядит в мою сторону.

Место, где нас держат, похоже на коробку. Четыре стены да лестница вверх. Я это знаю, потому что голыми руками ощупала каждый дюйм[1] этих шершавых стен в поисках выхода, посчитала, сколько шагов от одного угла до другого. Примерно пятнадцать, смотря какая длина шагов и размер ноги, а он у меня точно стал больше – ведь ботинки, в которых я сюда попала, на меня больше не налезают. Они перестали налезать давным-давно, сейчас в них едва всовывается большой палец. Поэтому я хожу босиком. Одежда только та, что на мне; не знаю, откуда она, но попала я сюда в другой. Старая одежда стала мала, и тетенька где-то достала новую. Она тогда из-за этого сильно злилась, как сейчас злится, что нас с Гусом кормить надо.

Каждый день эту самую одежду я и ношу. Не знаю, какая она из себя, ведь тут темно; знаю, что это широкие штаны и футболка с короткими рукавами, потому что я постоянно тяну их вниз, когда делается холодно. Иногда тетенька унюхивает, что от меня очень уж сильно воняет, и заставляет меня голышом стоять на холоде прямо перед Гусом и ждать, пока она вымоет мои штаны с футболкой. Она тогда меня всяко обзывает, например «неблагодарная дрянь», ведь ей неприятно отмывать мою одежду.

Темнота тут кромешная. Такая, к какой даже глаза привыкнуть не могут. Я, бывает, нет-нет да и повожу рукой перед глазами – думаю, может, чего увижу… Однако никак. Можно было бы подумать, что у меня пропала рука – взяла вдруг да оторвалась от тела, – но тогда было бы больно и текла кровь. Я, конечно, саму кровь в темноте не увидала бы, зато почувствовала бы мокроту и боль, когда рука отрывалась.

Иногда мы с Гусом играем в «Кто первый забоится». Это игра, когда надо ходить от стены к стене, пока кто-то не струсит стукнуться лицом о стенку. Главное правило – руки надо держать по швам, а если ощупываешь ими, то это жульничество.

Сверху лестницы зовет тетенька, колючим таким, будто шипы на кустах с розами, голосом:

– Я тебе тут чего, официантка, что ль? Коли жрать хочешь, так поди сюда да возьми. – И захлопывает дверь. Замок щелкает, и шаги удаляются.

Тетенька нас и не кормила бы совсем, если б дяденька не заставлял, потому что ему, как он однажды сказал, «крови на руках не надо». Я долго пыталась не есть, но потом от голода голова кружилась и я была совсем слабая, да и живот так сильно разболелся, что поесть все-таки пришлось. Тогда я решила, что лучше уж как-то по-другому умереть, чем от голода, а то так слишком уж больно.

Но все это было еще до Гуса, потому что он как сюда попал, умирать мне перехотелось, ведь тогда он остался бы тут один. А мне не хотелось, чтобы Гус тут был совсем один-одинешенек.

Пол здесь жутко твердый и холодный, настолько твердый, что если долго сидеть на одном месте, зад сначала весь немеет, а потом его покалывает. Ноги у меня страшно устали, хотя такого и быть-то не должно, я ведь только и делаю, что сижу. Им не от чего устать, хотя, наверное, поэтому они и устали. Забыли совсем, как ходить да бегать.

Ступенька за ступенькой, я с трудом поднимаюсь наверх. Свет сюда никакой не попадает, ведь мы под землей. Нет ни окон, ни щелки между дверью и полом. Дяденька с тетенькой, которые живут наверху, светом со мной и Гусом не делятся.

Я столько раз поднималась по этой лестнице, что видеть ее мне и не надо. Просто иду и считаю ступеньки – их двенадцать. Они сделаны из грубого дерева, от которого в ногах иногда остаются занозы. Я их не вижу, просто чувствую, как они колются. Мама мне всегда вытаскивала занозы пинцетом. Сейчас их никто не достает, и я вот думаю – когда-нибудь они сами выпадут или останутся навсегда и сделают из меня маленького дикобраза?

Наверху лестницы нас с Гусом ждет собачья миска. Ее я тоже не вижу, но чувствую гладкие краешки. Когда-то в этом доме жил пес. Теперь его нет. Помню, лаял и цокал когтями по полу, и мне казалось, что однажды он придет да выпустит меня. Либо выпустит, либо сожрет живьем, потому что пес был огромный и злой, судя по лаю.

Тетеньке не нравилось, когда пес лаял. Она постоянно просила дяденьку его заткнуть – «или ты его заткнешь, или это сделаю я!», – и однажды лай с цоканьем прекратились, а пес исчез. Пса этого я ни разу не видела; наверное, выглядел он как тот пес Клиффорд из детских книжек – такой же большой и красный.

…В миске какая-то жижа навроде овсянки. Я беру миску вниз и сажусь на твердый холодный пол, спиной к бетонной стене. Предлагаю жижу Гусу; он отказывается, говорит, не голодный. Я стараюсь есть, но на вкус слишком уж гадко. Боюсь, что меня вот-вот вырвет, однако все равно ем, хотя глотать все труднее и труднее – приходится впихивать. Делаю я это, чтобы потом не болел живот, а то кто знает, когда теперь тетенька нас покормит. Во рту у меня много слюны, и это нехорошо – так делается прямо перед тем, как вырвет. Жижа срыгивается, и я ее снова глотаю. Уговариваю Гуса тоже хоть немного поесть, он ни в какую. Его можно понять. Порой лучше голодать, чем есть то, что готовит тетенька.

У нас с Гусом есть небольшой унитаз. Прямо тут, в темноте, мы делаем свои дела и молимся, чтобы дяденька или тетенька не зашли. Мы с Гусом договорились: когда надо в туалет ему, я ухожу в другой угол и мычу, чтобы ничего не слыхать, а когда надо мне – так делает он. Туалетной бумаги у нас нет, руки, как и остальное, помыть тоже негде. Мы ужас какие грязные – правда, это не важно, только если наш запах не выводит тетеньку из себя.

Ванну мы тоже не принимаем. Порой нам приносят ведро холодной мыльной воды, и тогда мы, раздевшись догола, моемся руками, а потом стоим и, замерзая, сохнем.

Тут очень сыро – холодная липкая влажность, будто пот, который никогда не пропадает. Когда на улице дождь, по стенам бегут струйки воды, возле меня на полу собираются лужицы, и я шлепаю по ним босиком.

Иногда я слышу, как в лужах кто-то барахтается. Слышу, как оно когтями скребет по полу и стенам. Хоть я ничего не вижу, у меня есть мысли, кто бы это мог быть, только до конца я не уверена.

Вот что я точно знаю: тут есть пауки и чешуйницы. Их я тоже не вижу, но иногда, когда получается уснуть, чувствую, как они по мне ходят. Я бы закричала, но что толку-то? Так и ползают. Им, поди, как и мне, не очень-то тут нравится.

После того как ко мне посадили Гуса, я хотя бы не одна. Все же легче, когда кто-то есть рядом и знает, что со мной творит тетенька. Обижает меня чаще именно она, потому что в ней нету ни капельки хорошего. Вот в дяденьке капелька, похоже, есть, потому что иногда, когда тетенька не дома, он приносит чего-нибудь вкусненького, например карамельку. Мы с Гусом всегда этому радуемся, однако внутри я удивляюсь и не понимаю, с чего бы ему вдруг быть таким добреньким.

Я не знаю, сколько мне лет. Не знаю, сколько уже меня тут держат.

Мне постоянно холодно. Тетеньке на это плевать. Я ей как-то сказала, что мне холодно, а она вдруг разозлилась и давай обзываться какими-то непонятными словами – «посредственная», «непризнательная»… Как только тетенька меня не обзывает! Можно подумать, что имя у меня не Дилайла, а Тупица или Идиотка.

«Вот тебе твой ужин, Идиотка».

«Кончай ныть, Тупица мелкая».

Дяденька тогда дал мне на ночь покрывало, а потом забрал, чтобы тетенька не узнала.

Я больше уж не понимаю, когда день, а когда ночь. Раньше было как: днем светло, ночью темно. Сейчас просто всегда темно. Я стараюсь больше спать, а то чем еще тут заниматься, кроме как с Гусом говорить да играть в «Кто первый забоится». А иногда даже и поговорить не получается, потому что тетенька злится, кричит на меня сверху, чтобы я кончала трындеть, а не то она меня заткнет с концами. Гус вообще всегда шепчет, потому что боится неприятностей. Такой трусишка!.. Я его понимаю. Гус – послушный. Это я плохая, это я всегда напрашиваюсь.

Я пробовала считать, сколько тут сижу, но не поймешь, день сейчас или ночь. Потому и бросила. Уже давно.

Лучше всего про время я понимаю по звукам сверху. Сейчас дяденька с тетенькой громко грызутся – по-доброму они друг с другом вообще не говорят. Мне больше нравится, когда они вот так шумят, потому что во время ссор забывают про нас с Гусом, а когда молчат, становится страшнее.

Я отставляю собачью миску. Больше не могу. Еще чуть-чуть, и меня вырвет. Я опять предлагаю Гусу поесть; он никак не хочет. Не знаю, как он так долго продержался, ведь не ест почти ничего. Из-за темноты у меня ни разу не получилось хорошенько разглядеть Гуса, но мне кажется, он одна кожа да кости. Когда дверь наверху открывалась и сюда на секундочку попадало чуток света, я мельком увидала Гуса. У него темные волосы, и он выше меня. Улыбка у него, наверное, милая; трудно сказать, потому что тут он, скорее всего, вообще не улыбается. Как и я.

Когда я отодвигаю миску, звякает ложка. Я беру ее. Почему-то вдруг вспоминаю, как тетенька иногда спускается сюда в самый низ, причем приходит она всегда страшно злая, только чтобы вылить на кого-нибудь свою злость.

Гус, видимо, услыхал, как ложка звякает, и спрашивает, зачем она мне. Я иногда думаю, он будто мысли мои читать умеет.

– Хочу себе оставить, – отвечаю я.

Тогда Гус говорит, что если я кого покалечить задумала – а как раз это-то я и задумала, – то круглой ложкой не выйдет.

– Тебе только лишний раз попадет, что ложку тетенькину припрятала.

Хоть лица Гуса и не видать, я догадываюсь, что он волнуется – чего это я там собралась делать. Гус вечно за все волнуется.

– Если я ложку эту как-нибудь сделаю острой, то можно будет и покалечить, – говорю я ему.

Надеюсь, тетенька настолько безмозглая, что совсем позабудет про ложку, когда за миской придет. Я выливаю остатки жижи в унитаз, чтобы тетенька не ругалась на нас, что не доедаем ее еду, и ставлю пустую миску на верхнюю ступеньку. Как бы мне сделать ложку острой, как копье?

* * *

Для плана моего тут ничего нет. Дяденька с тетенькой вещей нам никаких не дают. Одежды другой у нас нету, одеял и подушек тоже. Только стены с полом, мы сами да грязный унитаз в углу темной комнаты.

Сперва я пробую заточить ложку о стены и пол, а уж когда не выходит, перехожу к унитазу.

Об унитазах я знаю только, что на них делают свои дела, и то, что наш ни разу не чистили. Для унитаза темнота даже к лучшему, потому что я не хочу видеть, что там внутри, ведь мы столько времени уже в него ходим, и никто его не чистит. От одной только вони уже тошнит.

– Ты чего это делаешь? – спрашивает шепотом Гус, когда я с ложкой иду к унитазу.

Мы с Гусом так долго тут живем, что успели изучить друг друга и научились даже без света понимать, что сейчас делает другой.

– Потом узнаешь, – отвечаю я тоже шепотом.

Я почти уверена, что дяденьки с тетенькой сейчас нет дома, потому что недавно слыхала, как открываются и закрываются двери, как громко топают, а потом вдруг сделалось тихо. Наверху сейчас никто не говорит, не кричит, не смотрит телевизор.

Хотя точно не знаю. Если они все-таки дома, то я не хочу, чтобы они услыхали наш разговор и выяснили, что я тут делаю со стыренной ложкой. Меня тогда выпорют, а может, и чего похуже. Прежде я ни разу не пыталась сбежать или сделать оружие; наверняка наказание за такое уж точно пострашнее, чем за недоеденный ужин или за то, что жалуюсь на холод.

Сперва я щупаю унитаз сверху в поисках острого места, но там все гладко, как попка младенца. Нет на унитазе ничего, обо что можно было бы ложку заточить. Он весь единый, кроме крышки наверху, которую, оказывается, можно снять. Я ее поднимаю и почти роняю – не думала, что она такая тяжеленная.

– Что там случилось? – пугается Гус.

По-моему, Гус младше меня, ведь он такой трусишка, хоть и высокий. Правда, трусишкой можно быть в любом возрасте и с любым ростом.

– Ничего не случилось.

Не хочу и думать, что было бы, если б я все-таки уронила крышку. Я аккуратно кладу ее на пол вверх дном и говорю Гусу:

– Совсем ничегошеньки не случилось, не волнуйся. Хорошо все.

Гус настоящий паникер. Интересно, он всегда таким был или это дяденька с тетенькой виноваты? Каким он был до того, как попал сюда? Мальчишкой, который лазает по деревьям, ловит лягушек и играет в страшные игры – или который читает книжки и боится темноты? Мы об этом как-то раз заговорили, но мне стало грустно, и я сказала, что не хочу больше. Просто в моих-то самых ранних воспоминаниях, почти во всех, уже есть дяденька с тетенькой и те плохие вещи, которые они со мной творят.

Они сохранили газету с того времени, как я пропала. Тетенька мне читала оттуда вслух, рассказывала, что случилось с мамой, показывала фотографии плачущего папы возле нашего большого голубого дома. Рассказала, как меня искала полиция, а потом быстренько злорадно добавила, что больше меня не ищут, мол, я уже никому не интересна, и похищение чужого ребенка сошло им с рук.

– Красть детей, – сказала тетенька, – настоящая легкотня.

Я продолжаю изучать унитаз. В бачке полно мерзкой грязной воды, а я туда случайно руку засунула по самый локоть. Я морщусь, трясу рукой – не знаю, что там, моча или нет, – потом опускаюсь на пол и шарю по изнанке крышки.

Изнанка у нее совсем другая, не такая гладкая, как весь унитаз, – шершавая, грубая. Я провожу пальцем по неровному краешку – то, что надо.

Гус страшно переживает, что задумка моя добром не кончится. Я ему столько раз пыталась втолковать – если мы хотим отсюда выбраться, нам ничего другого не остается. Беда в том, что Гус скорее тут останется, чем рискнет попасться.

Я вожу ложкой туда-сюда по шершавому краю. То и дело задеваю его костяшками, обдираю их – жжет страшно. Ложка потихоньку стачивается. Пока она еще не острая, но если подольше посидеть – станет.

– Лучше не надо, – говорит Гус.

– Почему это? – спрашиваю я.

– Они тебя убьют.

Я провожу пальцем по слегка сточенному краю ложки, впервые за долгое время чувствуя внутри надежду, и отвечаю:

– Если я не убью их первая.

* * *

Я никогда и не думала никого обижать, а тем более убивать. Не по мне это. Внутри у меня нет жестокости… ну, или не было. Но когда человек сидит запертый в темноте, мысли у него портятся. Человек меняется, становится другим. Вот и я уже совсем не та девочка, которую дяденька с тетенькой когда-то украли.

Если б не Гус, я бы тут так долго не продержалась. Гус – самое лучшее, что со мной было.

Не знаю точно, когда он появился. Однажды я очень крепко заснула, а когда проснулась – из ниоткуда взялся Гус. Он сидел в углу и рыдал, еще больше несчастный, чем я.

Дяденька с тетенькой, говорил он, открыли дверь в подвал, впихнули его на лестницу и заперли. Гусу тогда было двенадцать. Кто знает, двенадцать ему до сих пор или нет…

Потом, когда Гус успокоился, он рассказал, что его заманили тем большим красным Клиффордом, будто рыбку на крючок поймали. А собак-то бедняжка Гус любит. Вот и не устоял, когда тетенька ласково ему улыбнулась и спросила, не хочет ли он погладить ее собаку, которая как раз сидела в машине, высунув из окна свою большую морду.

Гус в тот день играл в мяч на площадке. Никто не видел, что его увели. Мяч так и остался на площадке. Интересно, почему Гус играл один? У него что, совсем не было друзей? Я его никогда не спрашивала. Да и не важно это, ведь теперь у него есть я.

* * *

И днем и ночью я работаю над ложкой. Не знаю, сколько уже с ней вожусь, но сточить более-менее получилось. Пока еще не идеально, конечно, неровно, однако кончик ничего такой, острый. Когда тыкаю им в палец, делается больно. Я трушу ткнуть сильнее, чтобы до крови, но потом-то все равно придется. Надо будет проверить, работает ли мое оружие.

Сколько же я точу эту штуковину? Явно долго, рука устала страшно. Гус предложил помочь, но я не дала, потому что не хочу, чтобы ему влетело. На самом деле помогать ему не хочется, я точно знаю, он ведь до полусмерти боится моего плана и предложил просто из вежливости. Если кому и отвечать, так это мне.

Когда я ложку не точу, прячу ее в бачок унитаза и накрываю крышкой.

Сейчас я тружусь, хотя дяденька с тетенькой дома. Другого выхода нет, если мы собираемся отсюда выбраться. Тут я слышу, как тетенька говорит, что пошла нас кормить, и со всех ног бросаюсь с ложкой к унитазу. Дверь вдруг распахивается, и меня вновь ослепляет. На лестнице появляется тетенька.

– Забирай свой ужин! – говорит она, но я не иду, потому что обычно после этих слов она ставит миску на верхнюю ступеньку и уходит, а сегодня – нет. – Сколько раз повторять? Я тут не официантка в ресторане! Так что подымай зад, и чтоб через пять секунд миски тут не было, а не то пеняй на себя! Пять! – рявкает тетенька, начиная отсчет.

Я гляжу на Гуса – он со страху окаменел. Придется забирать мне, потому что Гус даже не шевелится.

– Четыре! – продолжает считать тетенька.

Не успеваю я опомниться, как она почти досчитывает до конца, а мне еще нужно спрятать ложку в унитаз, накрыть бачок крышкой и уставшими ногами забежать по лестнице.

Я не дурочка: что такое пять секунд, понимаю, и это не очень-то много. Я помню, как считать, и, когда до смерти скучно, решаю в уме примеры. Поэтому знаю, что до одного тетенька дойдет мигом.

– Три! – говорит она.

Мне точно не успеть. Руки и ноги дрожат, сердце громко колотится. Я бегу и успеваю глянуть боковым взглядом на Гуса. Он сидит на полу, ноги поджал к себе, весь перепуганный, вот-вот заплачет.

Как раз когда тетенька произносит «один!», я добегаю до нижней ступеньки. Тетенька сверху глядит на меня, а мне, чтобы тоже ее увидать, надо щуриться, потому что к свету глаза не привыкли. В руках у нее собачья миска с ужасной едой.

Тетенька заливается мерзким смехом – она рада, что перепугала меня.

– Не хочешь, значит, есть? – спрашивает она довольно, стоя наверху, будто самая умная. Ответа моего тетенька не ждет и сразу продолжает: – Думаешь, у меня уйма времени, чтобы сидеть весь день и ждать, пока ты заберешь еду?

– Нет, мэм, – говорю я, а губы у меня дрожат.

– Что «нет, мэм»? – сурово переспрашивает она.

– Нет, мэм, я не думаю, что у вас уйма времени, чтобы сидеть весь день и ждать, пока я заберу еду, – повторяю я.

– Так не хочешь есть-то? – спрашивает тетенька.

Я думаю, как правильно ответить. Есть я хочу. Просто не хочу еду, которую она готовит. Но если так прямо и сказать, тетенька рассердится, потому что она приложила усилия и сготовила для меня.

– Хочу, мэм.

Тогда тетенька говорит:

– Не помешало бы тебе хоть иногда выражать благодарность. Я ведь не обязана тебя кормить, верно? Могла бы просто бросить тут помирать с голоду.

– Простите, мэм… – говорю я, уставившись в пол, чтобы не видеть ее мерзкого лица.

– Ты чего это там делала, что так долго шла сюда? – спрашивает тетенька.

Мне не нравится, как она на меня глядит. В животе у меня нехорошо от мысли, что она знает про мои планы. Все тело напрягается. Но ложка спрятана в унитаз так, что ее никогда не найти. А пока ложка в безопасности, я тоже в безопасности.

– Я спала, – вру я.

– Чего-чего?! – внезапно рявкает тетенька, становясь еще злее, чем раньше. Лицо у нее делается краснющим.

Свою ошибку я понимаю слишком поздно.

– Я спала, мэм, – исправляюсь я.

В конце предложения мне всегда надо говорить «мэм» – из уважения и благодарности за все, что тетенька для меня делает, а не то накажут.

Какое-то время тетенька молча на меня глазеет. Мне не нравится молчание, потому что тогда я ее боюсь больше всего.

– Похоже, кое-кто сегодня все-таки останется без ужина, – говорит она, а потом бормочет себе под нос: – Неблагодарная дрянь…

Тетенька уходит, унося жижу с собой. Она хлопает дверью и запирает ее, а я с деревянной ступеньки тут же опускаюсь на бетонный пол. Если отобрать у нас с Гусом ужин – это и есть наказание, и сейчас я еще легко отделалась.

Но я не глупая – знаю, что все так хорошо быть не может.

* * *

Тетенька не кормит нас с того дня, как я забыла сказать «мэм», хотя не очень-то и хочется есть ее гадкую еду. Хотя в принципе я есть хочу и мне нужно есть. Не знаю, сколько уже прошло. Поди, несколько недель.

Сперва голодно было по-страшному, но потом голод куда-то ушел и пришло какое-то другое чувство, еще хуже. Первые дни я до того думала о еде, что мне стали мерещиться запахи и вкусы. Теперь я о ней думаю мало. Больше думаю о том, каково это будет – помереть с голоду. Просто умру во сне? Или у меня остановится дыхание, перестанет биться сердце и я буду хватать ртом воздух?

Попить нам тетенька тоже не дает, а хочется страшно. Мы с Гусом просидели без ничего так долго, что пришлось пить противную воду из бачка унитаза, потому что другой у нас нету. Пьем мы малюсенькими глоточками, а то неизвестно, когда она может кончиться, поэтому наши страдания никуда не уходят и пить хочется все так же сильно.

Гус тоже голодный. У него в животе урчит, но сам он не говорит вслух, что есть охота, хотя мы оба знаем, что это я во всем виновата.

Сейчас Гус спит. Я тоже хочу заснуть, но в голове у меня слишком много всего. Раз тетенька решила морить нас голодом, надо делать отсюда ноги, если не хотим помереть. Нужно использовать следующую же возможность, если она вообще будет. Я стала делать гимнастику, а когда не ешь, это очень сложно, ведь я слабая. Ноги у меня совсем никудышные, и если я хочу сбежать, надо их хорошенько подготовить. Я бегаю по комнате, делаю наклоны к полу, марширую по нашему подземелью вокруг Гуса, а он спрашивает, чего это я делаю, и умоляет прекратить. Гусу не нравится идея драпать, он до ужаса боится, что нас поймают.

Когда он такое сказал, я пожала плечами:

– Может, поймают, может, нет… Откуда знать, если не попробуем?

Еще говорила, чтобы, когда побежим, не волочил ноги и не отставал, а то лучше уж умереть, чем если нас поймают.

Теперь я сижу с ложкой на коленях. Как копье она не стала, да и не станет, поди, и все же кончик достаточно заострился, чтобы можно было им проткнуть, если не убить. Больше, чем проткнуть, вряд ли выйдет, но это лучше, чем ничего.

Вдруг раздается скрип двери. Я замираю. Пришла не тетенька, а дяденька – я по звуку шагов догадалась, хоть он и старается шагать тихо. Видать, тетенька тоже где-то там недалеко, но не знает, что он спустился к нам с Гусом.

Я крепко сжимаю ложку. Не хочется, конечно, поранить того, кто был ко мне добрым. Ну, или просто чуть добрее, потому что держать детей в подвале в общем-то не слишком доброе дело, даже если бьешь их не ты. Я готова, насколько это возможно. Уже миллион раз все прокрутила в голове. В мыслях я знаю, что делать, а сердце все равно колотится как бешеное. Руки-ноги трясутся, и надо как-то их успокоить, чтобы все прошло, как задумано. Глубоко вдыхаю, считаю до десяти и выдыхаю.

– Ты где? – шепчет дяденька в темноту.

Гус молчит.

– Тут, – говорю я, так крепко сжимая ложку, что даже больно.

Дяденька подходит, говорит, что принес мне батончик, и шуршит оберткой.

– Этой-то что – она и голодом тебя уморить готова. Ты не боись, уж я-то не позволю, чтобы с тобой чего плохое стряслось…

Он подлизывается, хочет загладить вину за то, что тетенька нас уже столько не кормит. Затем вкладывает мне батончик в руку и говорит:

– На вот. Ешь.

Дяденька не первый раз мне шоколадки приносит. Как-то даже принес кексик, потому что, как он сказал, у меня день рождения.

Я подношу батончик к губам. Шоколад очень вкусный, никогда такой не пробовала. Медленно откусываю. Тут есть орешки, а еще что-то тягучее, оно вытекает, перемазывает мне подбородок – так сладко и вкусно, что хоть плачь. В жизни не помню, чтобы ела что-то такое сладкое. Я растягиваю этот батончик, кусаю по чуть-чуть – не хочу, чтобы он кончался. Надо бы оставить немножко и Гусу, ему очень понравится. Да и ему нужнее, чем мне, он ведь совсем отощал. Правда, не хочется, чтобы дяденька подумал, будто я неблагодарная. У него все равно и для Гуса, наверное, батончик есть…

Я откусываю еще кусочек. Сахар расходится у меня по крови, и я даже издаю звук от удовольствия.

– Нравится? – спрашивает дяденька, стоя так близко, что до меня доносится его вонючее дыхание.

– Вкусно, – отвечаю я с куском батончика во рту. То самое тягучее липнет к зубам, будто клей.

Дяденька говорит мне всякие ласковые слова, подмазывается, и я не знаю, потому ли, что тетенька морит меня голодом и ему меня жалко, или потому, что он чего-то задумал.

– У меня таких еще много. Как захочешь, сразу дам – только попроси.

Дяденька стоит очень-очень близко. Где бы там сейчас ни была тетенька, она точно не знает, что он тут.

Другого такого шанса, наверное, не будет.

Я волнуюсь, потому что думаю обо всем, что может пойти не так, когда я попробую уколоть его ложкой. Страх почти побеждает, я почти передумываю.

А потом представляю, что Гусу придется всю жизнь просидеть в этом подвале, и понимаю, что должна это сделать ради него. Я должна вызволить Гуса, даже если для меня все кончится плохо.

Крепко обхватываю ложку пальцами. Есть только один шанс сделать все правильно. Целиться куда-то конкретно я не планирую, да и все равно темно слишком – куда попаду, туда попаду.

Как раз когда дяденька говорит, какая я красивая девочка, я глубоко вдыхаю и со всей дури вонзаю в него ложку. Судя по тому, где дяденька стоит, я, видимо, попадаю ему куда-то в шею. От моего удара заточенный кончик явно протыкает кожу, потому что нет сопротивления – получается не очень глубоко, и все-таки не просто царапина. Дяденька вскрикивает.

С ножом моя ложка, конечно, не сравнится – один прокол ничего не даст, поэтому я еще и еще раз тыкаю дяденьку. Не знаю, сильно ли я прокалываю; судя по крикам, дяденьке больно.

Он падает на землю, тянет за собой меня; мычит, зажимает раны, ругается. Я хочу встать, но дяденька хватает меня потными руками за волосы. Тогда я вырываюсь и, вскрикнув от того, что пучок волос остается у дяденьки в руке, продолжаю вставать.

Он дергает меня за ногу, чтобы не дать уйти, и в ответ я его пинаю. Обуви на мне нет, а голой ногой совсем не больно, и все-таки пинка моего хватает, чтобы сбросить руки дяденьки. Он все еще лежит на полу и издает такие звуки, что вряд ли успеет подняться и догнать меня.

– Скорей! – зову я Гуса, взбегая по ступенькам. Ложки при мне нет – видать, где-то обронила.

Добежав до верха, я берусь за ручку двери и поворачиваю ее. Позади испуганно шагает Гус, хотя надо уже вовсю бежать, и я подгоняю его, а у самой в голове стучит, в ушах звенит. Гус от страха плачет.

Дяденька на полу издает звуки – не крики, а больше стоны; интересно, далеко ли его слыхать. Донесется ли до тетеньки?

Выйдя из подвала, я теряюсь и не знаю, куда податься. Была я тут только раз – когда меня впервые сюда привели, а потом сразу же запихнули вниз и заперли. Ничегошеньки не помню. Тут тоже темно, но не так, как в подвале, – кое-где немножко виден свет.

Я прошу Гуса пошевеливаться. Бросив взгляд назад, вижу, что он немного отстал. Он до смерти перепуган, и я стараюсь убедить его, что все будет хорошо.

– Некогда нам бояться, Гус, – говорю я так, чтобы не слишком сурово, строго. – Надо спешить, ты должен бежать!

Я хватаю Гуса за холодную как лед руку и тяну за собой. Он ничего не говорит, только время от времени всхлипывает.

Вдруг откуда-то раздается полусонный голос тетеньки.

– Эдди? – зовет она удивленно. – Чего там такое, Эдди?

Дяденька тем временем подымается вслед за нами. Сумел как-то встать, хотя до сих пор стонет. Тут он, запыхавшись, со злостью кричит тетеньке в ответ:

– Эта мелкая дрянь вырвалась! Она убегает!

– Что?! Как так, Эдди? Как она смогла сбежать?

– Не знаю я как! – врет дяденька.

Потом он говорит, что нужно меня поймать, не дать нам уйти.

Тут мне кое-как удается разглядеть в тусклом ночном сиянии прямоугольный контур двери. Хватаюсь за ручку. Дверь заперта. Тогда я начинаю шарить вспотевшими ладошками по двери и наконец нащупываю замок.

Дяденька с тетенькой все ближе: кричат, решают, где именно нас с Гусом ловить. Обзывают друг друга тупыми, говорят друг другу врубить свет, а то ничего не видать. Их голоса уже на расстоянии вытянутой руки.

– Если отзовешься, мы тебе печенюшку дадим, – уговаривают они меня, будто дурочку. Ни за какие печенюшки я не останусь тут до конца своих дней.

Неожиданно от уговоров они переходят к злости и сразу после печенюшек опять обзывают меня дрянью.

– Как только найду, укокошу тебя на месте, мелкая тварь! Идиотина!

Они знают, что это моих рук дело и что Гус не такой хулиган, как я, и сам бы не задумал бежать.

Потными руками я отпираю дверь, и та, как по волшебству, открывается. Меня тут же обдает плотным потоком теплого влажного воздуха, и я замираю на месте, потому что за все это время ни разу не чувствовала его – свежего воздуха.

Внешний мир сперва ошарашивает, потом я беру себя в руки. Как только открылась дверь, тут же запиликала сигнализация. Если до этого дяденька с тетенькой еще не были уверены, где нас с Гусом искать, то теперь им известно точно.

Тетенька орет, что мы вот-вот уйдем.

Пересилив себя, я шагаю за порог и бегу. Рука Гуса до сих пор в моей, и я несусь, таща его за собой. Быть на свободе страшно не меньше, чем взаперти. Я очень давно не была на улице. Почти все позабыла.

Жар и темнота проглатывают меня, и я бегу как никогда. Рука Гуса случайно выскальзывает, и я молюсь, только бы он не отстал. Он-то гимнастику не делал, так что как знать, какой из него бегун. Хотя иногда со страху получается то, чего сам от себя не ожидаешь…

Сперва я бегу по мелким камушкам, а потом по траве. Камушки очень больно впиваются в босые ноги, ранят их. А вот трава, наоборот, мягкая и мокрая, щекочет. Но сейчас мне и не до нее, потому что я просто бегу и бегу.

В небе что-то ярко сияет. Луна… Звезды… А я и забыла, что они есть. Вокруг жужжат ночные жучки. Хочется постоять и послушать, да не могу. Пока нельзя.

– Не отставай, Гус! – кричу я назад, ведь нам надо убежать далеко-далеко отсюда, и только тогда можно будет расслабиться. Небось дяденька с тетенькой всего в двадцати шагах и догонят, как только остановимся перевести дух. Я то и дело спрашиваю Гуса, бежит ли он, не сильно ли устал, умоляю не отставать ни на секунду.

– Еще чуть-чуть, Гус, – говорю я. – Еще чуть-чуть, и мы свободны!

Дяденька с тетенькой зовут нас, но не очень громко, чтобы не поднимать переполох. Зато у них с собой фонарики, свет которых шарит сквозь деревья. Бывает, он упадет на Гуса или меня, и тогда я пригибаюсь, уворачиваюсь то в одну сторону, то в другую, и теперь путь к тому дому не смогу найти, даже если захочу.

Спустя время дяденьку с тетенькой больше не слыхать, отчего и облегчение, и ужас одновременно. Неужто мы оторвались? Или они спрятались среди деревьев и выжидают?

На улице ночь, пока еще темно. Дорогу разглядеть помогают луна и звезды, которые ее хоть чуть-чуть да освещают. После жизни в подвале наши глаза уже привыкли к темноте, и в этом дяденька с тетенькой нам уступают.

Понятия не имею, где мы. Улица, дома. Правда, домов не так уж и много, а какие есть – разрушены деревьями, а сами деревья большие, высокие, но не настолько, чтобы мы с Гусом могли за ними спрятаться. В домах темно, свет почти нигде не горит. Трава везде запущенная, до колен высотой, и в ней полным-полно колючих сорняков, которые царапают мне голени и ступни, колют, будто ножички, до крови.

Я бегу сломя голову и вдруг налетаю на ветку, да так, что искры из глаз сыплются. Колени сводит, и я застываю, пережидая боль.

– Что случилось? – спрашивает Гус.

Не успеваю я ответить, как где-то сзади хрустит ветка, и я понимаю, что, если мы хотим выжить, надо бежать дальше.

– Бежим! – говорю я, срываясь с места.

Гус тяжело дышит у меня за спиной, и вскоре мы замолкаем, потому что надо сохранить дыхание для бега.

Я запинаюсь об упавшее дерево и падаю на четвереньки. Больно, особенно коленкам, однако разлеживаться и ныть некогда, поэтому я встаю, отряхиваюсь и снова бегу.

– Тут дерево, осторожно, – шепчу я Гусу, зная, что он где-то в нескольких шагах позади, хотя его дыхание все труднее и труднее услыхать сквозь свое собственное.

Ноги устали, ступни тяжелые, как свинец. От страха и одышки бешено бьется сердце. Страшно до жути от мысли, что дяденька с тетенькой сделают с нами, если поймают. После того как наконец почувствовал свободу, умирать совсем не хочется.

Я несусь мимо домов, срезаю по дворам, бегу по дороге.

Через некоторое время ноги устают вконец. У нас с Гусом не так-то много вариантов: несколько домов тут рядом есть, но откроют ли нам посреди ночи? Наверное, не надо рисковать. Если не пустят, поймать нас будет проще простого.

Спрятаться, по-моему, будет лучше. Я оглядываюсь по сторонам в поисках укромного местечка. Бегу уже помедленнее. Я ж не глупая, ни за что не поверю, что дяденька с тетенькой просто сдались да пошли домой.

Во дворе у одного дома я замечаю под корявым деревом сарай.

– Пошли, Гус! – зову я, потому что больше спрятаться вряд ли где можно будет. – Вот сюда.

Тут я вижу на сарае замок; закрыт он, оказывается, ненадежно, так что зайти получится.

Я тихонечко снимаю замок и открываю дверь. Она жутко скрипит. Влезаю в узкую щелочку и даю место Гусу, но тот не идет. Видать, отстал сильнее, чем мне казалось, – надо дождаться.

Только уже в сарае я немножко расслабляюсь. С замиранием сердца жду, когда из ночной темноты появится Гус, а его все нет и нет.

Я гляжу кругом, тихонько зову его… Без толку.

* * *

Сюда идут. Листья под ногами приминаются и хрустят, будто чипсы. Кто-то тяжело дышит, пыхтит, и хотя я надеюсь, что это Гус, понимаю – не он, ведь точно так пыхтел дяденька, когда только-только погнался за мной.

Дверь в сарай я прикрыла не до конца, потому что как раз выглядывала Гуса, когда послышались шаги. Я тут же юркнула обратно – правда, видать, не слишком тихо, и дяденька услыхал шорох.

Он уже совсем рядом. Забиваюсь в угол сарая за старый мусорный бак. Тут, в сарае, места мало из-за всякого хламья, которое в темноте и не разберешь даже.

Я вся трясусь, да так сильно, что приходится прижать к себе колени и обнять. Где же Гус? Если дяденька тут, значит, он не у него. Хотя, может, он у тетеньки. А может, он себе тоже сарай нашел спрятаться, ведь Гус хоть и трусишка, а не дурачок – не пропадет…

Дяденька обходит сарай вокруг и останавливается у двери. От его тяжелого дыхания я сама начинаю дышать чаще и громче. Набрав воздуха, зажимаю рот рукой, чтобы вдохами-выдохами не сдать свое укрытие.

Сердце в шее стучит так быстро, что голова кружится. Я вся в холодном поту и, кажется, вот-вот описаюсь. Не могу больше сдерживать дыхание – быстренько и тихо хватаю глоточек воздуха и снова зажимаю рот.

За дверью сарая ярко горит луна, освещая дяденьку. Он будто сияет. Видно его силуэт, острый подбородок, лохматые волосы, огромный нос. Такой же уродливый, как тетенька, и не очень высокий, в отличие от папы, каким я его помню.

Дяденька поворачивается к двери и распахивает ее. Дверь взвизгивает, грустная от того, что дяденька заходит. При открытой двери в сарай врывается свет луны. Не сильно, конечно, но мне все равно делается страшно, ведь теперь я не такая уж и незаметная.

Я закрываю глаза и опускаю голову к коленям, чтобы стать маленькой.

На фонарике щелкает выключатель. Даже через закрытые веки я вижу, как свет шарит по сараю, отскакивает от стен. Никогда в жизни мне не было так страшно.

Мусорный бак побольше да пошире меня, но я все равно сижу как можно ниже, аж все тело болит. Свернулась в маленький клубочек, не дышу почти, только немного, чтобы совсем не поплохело. От того, что вдыхаю и выдыхаю не полностью, в груди болит и жжет. Я все-таки писаюсь, и штаны делаются мокрыми.

Свет от фонарика чуть отдаляется и становится тусклым, хотя насовсем не исчезает – просто дяденька обыскивает теперь другую часть сарая. Время тянется очень медленно. Глаза у меня по-прежнему закрыты; я и так чувствую, как дяденька исследует каждый угол, каждый закуток в поисках меня.

Я вдруг начинаю беспокоиться, а не виднеется ли моя нога, не торчит ли рукав или клок грязных волос. Что, если я, хоть и сижу за баком, все равно спрятана не целиком?

Тут дверь со скрипом раскрывается еще шире.

Тяжелые шаги.

Неожиданно дяденька уже со мной в сарае. Я слышу его пыхтение, чувствую вонючий дух.

Он говорит, мол, знает, что я тут.

– Давай-ка выходи-и-и, выходи-и-и, – зовет он меня, и если б не эти слова, я бы точно решила, что он меня уже заметил.

Но я совсем не тупая, что бы там ни говорила тетенька. Не идиотина. Если б дяденька знал, что я тут, уже давно схватил бы меня. Он все зовет меня и клянется, что не тронет:

– Выходи, девочка, я отведу тебя домой.

Я ему не верю. Хотя, может, и верю, но домой-то – это не ко мне домой. К папе моему он меня точно не отведет. Нет – дяденька отведет меня к себе домой и опять запрет в подземелье, а сначала проучит за то, что тыкаю в людей ложками.

Я еще больше сворачиваюсь в клубок, задерживаю дыхание, закусываю губу, зажмуриваю крепче глаза – ведь если не вижу, то все это как будто бы и не по-настоящему.

Вдруг что-то с грохотом рушится. От неожиданности я дергаюсь, едва не кричу. Что бы там сейчас ни упало, это сделал дяденька, нарочно, пытаясь меня напугать и выгнать из укромного места. Тут падает что-то еще и еще. Дяденька переворачивает все вверх дном. Я приоткрываю один глаз и вижу на деревянных половицах ящик, а рядом рассыпанные гвозди – острые, как кинжалы.

Я сразу же представляю ужасы, какие дяденька может сделать со мной этими гвоздями. В такой ярости, как сейчас, он передо мной впервые. Видать, озверел, когда я его ложкой пырнула.

Вдруг за стеной слышится шепот тетеньки. Она зовет дяденьку, велит не грохотать так, а то кто-нибудь услышит.

– Ну чего, нашел? – спрашивает тятенька.

Дяденька глубоко вздыхает и говорит:

– Не-а, ее тут нет.

Свет фонарика отступает от меня, шаги дяденьки удаляются, и в конце концов он выходит.

Стоя у сарая, они вполголоса прикидывают, как меня найти, и решают, что дяденька пойдет в одну сторону, а тетенька – в другую.

А у меня тоже есть план: я останусь тут.

– Дома всё в порядке? – спрашивает дяденька, и я понимаю, что он говорит про Гуса.

– В порядке, – отвечает тетенька.

Значит, она все-таки схватила Гуса и затащила назад. Теперь он заперт в подвале. Один. А может, его и в живых-то уже нет, ведь самое страшное наказание, какое только можно выдумать за мой поступок, – это покалечить или убить Гуса…

Хочется разреветься, но плач меня выдаст. Я, конечно, могла бы и правда выдать себя и вернуться к Гусу, но нельзя. Хоть один из нас должен пройти через эту пытку и рассказать всем, где мы были столько времени. Как раз ради Гуса я и должна выжить.

* * *

В щели между досками понемногу проникает золотистый свет. Я такого сто лет не видала. От солнечных лучей у меня наворачиваются слезы, но я не плачу, потому что пользы от этого не будет. Раз я собираюсь найти дорогу домой, голову терять нельзя.

Теперь при свете видно, что сарай совсем старый и хлипенький. Тут есть газонокосилка, лестница, несколько сломанных великов. Я встаю с пола; ноги затекли из-за того, что всю ночь просидела свернувшись клубочком. Глаз я так и не сомкнула – боялась, что дяденька вернется.

В какой-то момент ночью пошел дождь. Он стучал по крыше сарая, и время от времени мне на руки и на лицо падала капелька-другая. Я хотела собрать воду в ладошки и попить, однако капелек было слишком мало. В горле совсем пересохло. Я столько дней не пила… Губы тоже высохли, потрескались; я их облизывала и чувствовала вкус крови.

Когда дождь шел, я еле сдержалась, чтобы не выйти из сарая и не запрокинуть голову с открытым ртом. Правда, я до смерти боялась, что снаружи меня дожидается дяденька.

От бега теперь все тело болит. На руках и ногах засохшая кровь – это когда я о дерево запнулась да упала. Ступни тоже все в крови, в занозах и мелких камушках. Наступать очень больно. На свету я еще заметила у себя на руках шрамы, не понять от чего. Наверное, от того, что тетенька хлестала меня ремнем, или от того, что однажды облила какой-то жгучей водой, которая пахла бассейном. Потом то жутко больно было, то чесалось до полусмерти.

Я подхожу к дверям, выглядываю, осматриваюсь. Не знаю, где я, не знаю, есть ли тут кто еще, не следят ли за мной.

Вижу дом. Большой, белый, почти разрушенный. Стоит под наклоном, крыльцо перекошено, разбитое окно заделано красной лентой. Из трубы идет дым – значит, кто-то там живет.

Хоть дождь и стих, на улице все равно мокро. Солнце только начинает вставать, и по небу плывут пушистые розово-голубые облака. Я аж ахаю от восхищения – миллион лет не видела цвета. Приходится даже на секундочку задуматься, чтобы вспомнить названия. Под облаками виднеется желтое – это там, где небо касается земли, выглядывает солнце.

Мир вокруг огромный и пугающий. Я вдруг начинаю скучать по темноте закрытого подвала. Хоть это и худшее место на планете, там, взаперти, было как-то спокойно, безопасно. Только один вход, только один выход, и никто на тебя не смотрит; вообще никого посторонних. А тут опасности могут поджидать на каждом шагу. Солнце делается все ярче и ярче, я еле-еле могу открыть глаза. Кажется, что зло повсюду, где-то прячется, подстерегает…

Вот в сарае хорошо, прямо как в подвале. Я не прочь закрыться тут и сидеть. Немалых трудов мне стоит заставить себя выйти.

Делаю первый нерешительный шаг – ставлю босую ногу на влажную траву. Рядом лужа, грязная, теплая, но я все равно первым делом плюхаюсь на землю и жадно хлебаю эту мутную воду.

В дом, который тут стоит, я точно не пойду стучаться. Откуда мне знать, что за люди там живут, способны ли они схватить и оставить у себя чужого ребенка…

Я незаметно прошмыгиваю через двор и перехожу на другую сторону улицы. Тут совсем никого. Есть дома, правда все одинаковые: большие, белые и полуразрушенные. Стоят они не вплотную, между ними расстояние. Иду я не прямо по улице, а по канаве вдоль нее, и когда время от времени мимо пролетает машина, я, прячась, падаю в грязь.

Понятия не имею, где я и куда иду. Насколько помню, я тут никогда не была. Не знаю, где именно находится дом, в котором дяденька с тетенькой меня держали, не знаю, как он выглядит снаружи. Вчера, убегая, я заплутала, и теперь мне ни за что не найти дорогу обратно, а значит, дяденька с тетенькой могут оказаться в любом из этих домов, значит, Гус может оказаться в любом из них, и сарай, в котором я ночевала, тоже запросто может оказаться их.

Я переживаю за Гуса, но что делать, ума не приложу. Ясно, что сначала мне нужно спастись самой, а уже после спасти его. Правда, от этой мысли внутри все переворачивается. Совестно как-то бросать Гуса, хотя понимаю, что вернись я к дяденьке с тетенькой – нам с ним обоим крышка.

По пути я стараюсь запоминать то, что вокруг. Раз я собираюсь потом найти дорогу обратно, надо все хорошенько запомнить – коричневый заваливающийся забор по пояс высотой; вон те торчащие невдалеке дымовые трубы; старые дома с облупленными стенами. По одну сторону дороги – деревья, а вот по другую – поле с урожаем. Я подбегаю к нему и, сорвав початок кукурузы, приседаю. Не помню, когда последний раз ела, и тем более не помню, когда ела что-то кроме тетенькиной жижи. Кукуруза сырая, твердая, но плевать – я так сильно хочу есть, что съела бы и грязь, если б ничего другого не было.

Доев, я встаю. Усталость валит меня с ног, однако спать времени нет. Я тащусь вдоль края кукурузного поля, которое немножко меня скрывает. Передвигать ноги по мягкой после дождя земле очень нелегко, и вскоре они почти целиком перемазаны грязью.

Солнце поднимается все выше, подсушивая лужи. Оно согревает так, что становится уже не холодно, а жарко. Поле понемногу исчезает, то тут, то там появляются деревья, и вскоре я уже топаю по лесу. Деревья, как и кукурузные стебли, тоже меня хорошо прячут; правда, невдалеке слышно улицу, шум машин. В лесу натыкаюсь на ручеек и останавливаюсь попить. Брызгаю себе на лицо, чтобы охладиться, смываю засохшую кровь, тру водой руки. Приятно, только шрамы никакой водой не смыть.

Солнце делается совсем жарким, режет глаза, и я гляжу в землю, потому что поднимаю взгляд – и сразу очень больно. Глаза у меня к солнцу не привыкли.

Не замечаю, что по лесу ко мне идут женщина с девочкой и собакой. Первой меня видит собака, и на ее лай я резко оборачиваюсь с мыслью бежать. В ногах неожиданно появляются силы, и я почти срываюсь с места.

Но собачка маленькая, беленькая и не лает, а скорее тявкает. Язык набок, хвостик виляет так, будто она рада меня видеть больше всех на свете. Девочка говорит: «Привет!» Раз сто это слово повторяет, будто только его выучила и теперь испытывает на деле. Я немного успокаиваюсь и никуда не убегаю, ведь девочка с собачкой мне страшно рады.

Женщина, разинув рот, глядит на меня круглыми глазами, тянет за поводок собачку, чтобы та не рвалась. Вдруг поводок выскальзывает, и собачка несется ко мне. Я сперва вздрагиваю, ведь уже очень давно не видела собак, и тут она на меня прыгает, облизывает, писается…

– Это Коди, – говорит женщина добрым голосом. – Не бойся, он тебя не обидит. Просто Коди всегда очень радуется новым знакомым, – объясняет она и подходит к поводку, но не подбирает, потому что песик ласковый и я уже совсем его не боюсь.

Женщина глядит на меня каким-то странным взглядом. Понятия не имею, как я вообще выгляжу. Вижу руки, ноги, живот, волосы тоже, потому что длинные, но только те, что свисают, а как уж там на голове – не знаю. Волосы у меня, пока я была в доме дяденьки с тетенькой, почему-то клочками выпадали.

– Ты недавно сюда приехала? – спрашивает женщина, ведь раньше-то она меня тут не видела.

Я качаю головой. Женщина опускает взгляд на мои босые окровавленные ноги. По ним очень быстро бежит струйка крови, коленки на штанах тоже в крови, а сама я уже много недель не умывалась. Дыхание и подмышки у меня вонючие, так что я прижимаю к себе руки, чтобы женщина не почувствовала запах. Девочка тем временем все продолжает говорить «привет».

– Ты ранена? – спрашивает женщина и сама отвечает на свой вопрос, ведь и так все прекрасно видно: – Ну конечно ранена! Вон, вся в крови. – И показывает на мои ступни и колени. – Здесь и здесь… Сколько тебе лет? – Я не отвечаю, и тогда женщина начинает гадать: – Одиннадцать? Двенадцать? Четырнадцать?

Я киваю, потому что сама не представляю, сколько мне – может, четырнадцать.

И стоять, и шагать очень больно, потому что ступни все разодраны, ноги устали, живот ноет.

Женщина не сводит с меня глаз. У нее золотые, прямо как солнце, волосы. Она улыбается мне, хотя видно, что улыбка не настоящая, веселая, а тревожная. Женщина не знает, что и думать обо мне, разглядывает теперь не мое лицо, а руки, ладони, коленки, ступни.

– Ты потерялась, милая? – спрашивает она, снова глядя мне в глаза. Мне нравится ее голос – ласковый, добрый. Я ничего не говорю, и тогда она задает другой вопрос: – Ты живешь где-то неподалеку?

Я пожимаю плечами и открываю рот, чтобы ответить, но слова выдавить получается с трудом, приходится несколько раз начинать по новой.

– Не знаю, мэм, – произношу я наконец, ведь действительно не представляю, где я живу. Знаю только, что дом голубого цвета, но найти его в жизни бы не смогла.

– Милая, не нужно звать меня «мэм», – говорит женщина. – Зови меня просто Энни.

Так, конечно же, нельзя, ведь если не говорить «мэм», то либо побьют, либо будут морить голодом.

– Ты, похоже, и правда потерялась… Что с тобой случилось? – спрашивает женщина про шрамы у меня на руках.

Я просто стою и молча гляжу на нее, а в глазах уже собираются слезы.

– Давай я позвоню твоим родителям. Ты номер знаешь?

Я снова трясу головой. Я вообще ничего не знаю.

В глазах женщины беспокойство. Она все оглядывает меня сверху донизу, и мне от этого неловко, поэтому я опускаю взгляд на собственные руки. В ладошках застряли мелкие камушки, и я принимаюсь выковыривать их грязными ногтями, только бы не глядеть в глаза этой хорошей женщине.

– Как тебя зовут, милая? – спрашивает она. После моего молчания вздыхает и говорит: – Что ж, если не хочешь, можешь не говорить.

Мне жутко страшно. Зачем это ей мое имя? Правда, я все равно не знаю, что делать, да и женщина вроде бы добрая. Не похожа она на тех тетенек, которые хватают чужих детей и держат их в подвале.

– Дилайла, – говорю я дрожащим голосом.

Тут я вижу, как женщина сглатывает. Девочка тянет ее за руку и без конца выпытывает:

– Этя кто, мама? Этя кто?

Но женщина ей не отвечает.

– Дилайла?.. А фамилия?

Теперь она уже глядит мне не на руки или на ноги, а прямо в лицо. Глаза у нее сделались еще шире, а сама она вдруг побелела. Песик тявкает, требуя внимания, но женщина не реагирует.

– Дилайла Дики, – отвечаю я.

На это женщина ничего не говорит, а только, поднеся ко рту руку, ахает.

Часть II

Кейт

Одиннадцать лет назад Май

Кто-то стучится в дверь. Очень громко, настойчиво. На часах девять вечера, и за окном темно, луна и звезды скрыты грозовыми тучами. Улица становится видна, лишь когда, внезапно озаряя все вокруг, сверкает молния.

Рабочий день сегодня затянулся, домой я пришла совсем недавно. Откупорив бутылку вина, стою на кухне, жду, когда согреются в микроволновке остатки ужина – фаршированные макароны-ракушки, которые Беа приготовила несколько часов назад, – и тут этот неожиданный стук. Я поднимаю глаза от бокала в сторону двери, и у меня вмиг стынет кровь в жилах.

На ночь глядя, в грозу, просто так не приходят.

Беа сейчас в нашем отдельно стоящем гараже, оборудованном под студию звукозаписи, а ее телефон на столе рядом с моим бокалом. Выглядываю из окна на задний двор. Там темно и беспощадно хлещет ливень, сквозь который невозможно что-либо разглядеть. Дождь не прекращается уже несколько дней подряд. Не помню, чтобы такое когда-то было. Не одна я подумываю, не пора ли строить ковчег. Даже Беа не по себе, хотя из нас двоих она более уравновешенная. Говорят, ожидается сильное наводнение, ливни обещают на всю следующую неделю. Реки выходят из берегов и приносят беду. Парковка возле универмага превратилась в бассейн, на дорогах ни пройти ни проехать, а некоторые школы на время закрыли. Недавно в новостях показывали репортаж из городов неподалеку от нашего – там прямо посреди улиц люди плывут в каноэ.

Среди соседей ходят разговоры об апокалипсисе: зарождается тихая истерия, дескать, эти дожди предвещают конец света. В Судный день я не очень верю, однако в церковь исповедоваться все-таки сходила. На всякий случай.

Я пару раз мигаю фонарем на заднем дворе, чтобы привлечь внимание Беа. Кстати, за последние несколько дней еще и ветер разбушевался. Деревья за окном качаются, царапаясь ветками о стены. Звуки просто жуткие, из самых что ни на есть ночных кошмаров – ветки когтистыми лапами скребутся по деревянной обшивке, будто желая забраться в дом. Листья с деревьев срывает и уносит. В некоторых районах города из-за обрывов линий нет электричества. У нас, к счастью, есть, но кто знает, надолго ли. Мы заранее накупили свечей и батареек для фонаря. Теперь их в магазинах не найти.

К утру на дорогах тут и там лежали деревья, поваленные бурей. Все началось вчерашней ночью. Взвыли сирены, и мы с Беа и Зевсом спрятались в ванную комнату на первом этаже; тряслись от страха и ждали, пока ураган стихнет. Зевс терпеть не может ни ураганов, ни когда его держат на руках. Так что они у меня теперь все исцарапаны.

Я продолжаю то и дело мигать фонарем, а Беа все никак не замечает, потому что дверь в гараж закрыта. Единственное окно находится на чердаке, но там Беа не бывает.

Снова раздаются нетерпеливые удары по тяжелой деревянной двери. Невольно стискиваются зубы, напрягаются плечи. Спокойно, все хорошо. Беа гораздо смелее меня – будь она здесь, без лишних раздумий открыла бы. Увы, ее здесь нет, так что надо крепиться и идти открывать. В прихожей я вижу на нижней ступеньке лестницы Зевса. В дверь снова стучат, и наш нерадивый сторож-кот мигом скрывается на втором этаже.

По бокам от входной двери окна; включив на крыльце свет, я не спешу открывать и смотрю в них. Какой-то мужчина. Насквозь промокший. Сердце от страха замирает, но тут же успокаивается, когда я понимаю, что за дверью вовсе не посторонний, явившийся на ночь глядя без приглашения, а наш сосед.

Я тут же выдыхаю и расслабляю плечи. Это Джош, он живет в соседнем доме со своей женой Мередит и двумя детьми.

Я распахиваю дверь, и в дом врывается поток ветра. Ливень до нитки промочил Джоша и его сына Лео, который стоит теперь, весь мокрый, рядом с папой и дрожит. Волосы у них обмякли, по лбу и щекам стекают струйки, одежда висит бесформенным мешком. Над крыльцом широкая крыша, но Джоша с Лео это уже не спасет. Они шли сюда прямо под проливным дождем. Идти, конечно, недалеко, и все-таки для прогулки в такой вечер нужна весомая причина. Джош обнимает Лео, прижимает к себе.

Лео не плачет, но по его лицу видно, что слезы могут подступить в любой момент. Ему только что исполнилось четыре. В прошлом месяце мы праздновали его день рождения на вечеринке, которую Джош и Мередит устроили у себя на заднем дворе, выбрав темой цирк и пригласив клоуна с аниматором, который скручивал из воздушных шариков разных животных.

Джош здоровается, натужно улыбаясь, и мне становится ясно: его что-то тревожит. На нем до сих пор рабочая одежда, хотя к ужину он всегда уже давно дома. Когда не нужно обрабатывать в ресторане клиентов, Джош работает по сокращенному дню, так что сейчас ему как раз самое время отдыхать в пижаме перед телевизором.

– Что случилось? – Открывая дверь шире, я приглашаю их в дом, подальше от дождя.

Однако Джош, по-прежнему держа руку на плече Лео, не двигается с места. Он бросает взгляд в сторону своего дома, а потом переводит его обратно на меня.

– Кейт, ты видела Мередит? Не знаешь, где она?

За спиной у гостей вспыхивает молния, рассекая небо до самой земли. Ровно через секунду гремит гром. Лео жмется к отцу, крепко цепляясь за его штанину. Дождь барабанит по крыше над крыльцом и струями стекает по желобу в водосточную трубу, образуя на газоне под ней лужу.

Я качаю головой:

– Нет, не знаю. Сегодня мы не виделись, – стараюсь перекричать шум дождя. – А ты ее потерял? – спрашиваю, хоть и знаю, что бить тревогу вряд ли стоит. Графика у Мередит как такового нет. Она работает доулой[2] и нередко срывается к роженицам даже по ночам. Не раз бывало, что я или Беа – чаще, конечно, Беа, потому что она работает на дому – оставались с Лео и его сестрой, когда Мередит нужно было срочно ехать на роды, а Джоша дома не оказывалось. Так что ничего необычного.

Джош объясняет, что нигде не может найти Мередит и что от нее нет никаких вестей.

– Скорее всего, она на родах, – озвучиваю я свое предположение.

Джош в сомнениях.

– Возможно, – неуверенно отвечает он. – Только… Она позвонила бы, если б поехала на роды. Она всегда меня предупреждает. А тут еще и Дилайла…

– Где она? – спрашиваю я. Дилайла – это дочь Джоша и Мередит. Ей шесть.

– Не знаю, – Джош мотает головой. – В том-то и дело, что где Дилайла, я тоже не знаю. – Как и я, он повышает голос, перекрикивая дождь.

Я снова предлагаю им войти, но Джош медлит, то и дело поглядывая в сторону, и я понимаю, что он ждет Мередит, ждет, когда она пойдет домой.

Джош начинает рассказывать, как все было. Восстанавливает ход событий. Утром он ушел на работу. После работы, как обычно, сел на электричку и поехал к няне за Дилайлой и Лео. Из Чикаго электричка выехала в 17.46 и в 18.26 прибыла сюда, в наш пригород.

– К няне я пришел примерно без пятнадцати семь, – вспоминает Джош.

Няня живет по соседству, примерно в миле отсюда. У нас с Беа детей нет, но где находится дом этой женщины, мне известно.

– Когда я вошел, – продолжает Джош, – няня сказала, что Мередит оставила у нее только Лео. Мол, решила сегодня Дилайлу никуда не вести, потому что у нее поднялась температура. Мередит отпросила Дилайлу в школе и отменила свои занятия.

Мередит преподает у нас в городе йогу. Подрабатывает в дополнение к работе доулой. К слову, не из-за денег – Джош хорошо зарабатывает. Он работает в сфере управления частным капиталом и имеет дело с весьма состоятельными клиентами. У Мередит все непредсказуемо – иначе говоря, то густо, то пусто. Бывает, что роды идут буквально сплошной чередой, а потом на несколько недель резко наступает затишье. Она не раз жаловалась, что ей не хватает постоянства, дела, которому можно посвятить себя в те дни, когда нечем заняться. Так она и пришла к йоге.

– А ты ей звонил? – спрашиваю я.

– Раз десять.

– Когда вы с ней последний раз говорили?

Джош запускает пальцы в волосы.

– Вчера, перед сном.

Когда Джош утром встал, Мередит еще спала. Он не хотел ее будить и поэтому только поцеловал в лоб перед уходом. День на работе был насыщенный, и Джош даже не смог улучить момент, чтобы написать или позвонить Мередит. Впрочем, она и сама не звонила, не писала.

– Для нас с Мередит это в порядке вещей. Иногда мы за день чуть ли не каждой мелочью поделимся, а иногда нет времени и словом перекинуться. С Дилайлой я сегодня тоже не говорил, – горько вздыхает Джош. – Ушел на работу, пока она еще спала. Совершенно не помню, была ли она вчера квелой, хоть убей. Всю голову сломал, пытаясь вспомнить. – Джош на взводе. Он не плачет, но его глаза и нахмуренный лоб выдают, как сильно он беспокоится. – Это совсем не похоже на Мередит. Не позвонить спустя столько времени…

После этих слов мне становится не по себе: что-то явно случилось. И дело не просто в том, что Мередит и Дилайла не выходят на связь. А в том, что поводов для волнений, возможно, было бы меньше, если б не еще один случай. Я говорю о Шелби Тибоу. Десять дней назад девушка вышла на пробежку, но так и не вернулась домой.

– И какие у тебя мысли на этот счет, Джош? – В знак поддержки я кладу ему руку на плечо.

– Когда няня сказала, что Дилайла не у нее, я не встревожился. Поначалу, – признается Джош.

Все же ему показалось несколько странным, что Мередит не позвонила рассказать про жар у Дилайлы или хотя бы не предупредила, что ее не надо будет забирать у няни. Не в духе Мередит промолчать о таком.

– Просто Дилайла, – продолжает Джош, – болеет почти все время.

Школа – настоящий рассадник бактерий. Из-за частых простуд Дилайлу даже прозвали магнитом для микробов. Джош решил, что у Мередит не нашлось времени присесть и позвонить, ведь она была вся в заботах о дочке.

– Когда мы вышли от няни, я знал, что сейчас мы приедем домой и там нас будут ждать Мередит с Дилайлой. Даже не сомневался. Если честно, Кейт, у меня и мысли не было, что дома их может не оказаться. Еще до выхода от няни я набрал Мередит, чтобы спросить, нужно ли что-нибудь купить в аптеке. Какие лекарства или сок. Или фруктовый лед на палочке. Дилайла всегда просит фруктовый лед красного цвета, когда у нее высокая температура. Только его и ест в это время.

– А дальше что?

– Я попал на автоответчик.

Джош сразу рванул домой. Завернув на подъездную дорожку, он вышел из машины и открыл гараж. Тот был пуст, в доме темно. Солнце еще не село, но непогода навлекла полумрак, из-за которого точно захотелось бы включить свет, тем более что Дилайла боится темноты.

Тогда-то Джоша и охватило беспокойство. В доме их с Лео ждал только пес, чьи пустые миски недвусмысленно говорили о том, что он с утра не кормлен.

– А если «температура», как выразилась няня, слишком слабое слово? – опасается Джош. – Сезон гриппа уже прошел. Вдруг это менингит? Или аппендикс лопнул? Или сепсис?

– Или обычный отит, – предлагаю я чуть менее ужасающий вариант. Присаживаюсь перед Лео на корточки и ласково говорю: – Лео, зайка, не расскажешь, какая сегодня была Дилайла? Она хорошо себя чувствовала? Может, у нее что-то болело?

Лео в упор смотрит на меня, сжимая в руках любимое одеялко. Он очень застенчивый. С другой стороны, ему всего четыре – вряд ли он мог бы осознавать, что Дилайле нездоровится. Не стоит, кстати, забывать и про нашу погоду. Громы, молнии, ураганы, сильно поднялся уровень реки… Каждый день нас только и делают, что предупреждают об угрозе наводнения. Я слышала в новостях, что машины на улицах застревают в воде. А подтопленные дороги, сообщили корреспонденты, крайне опасны. Хватит и пары футов в глубину, чтобы машину унесло потоком. За несколько дней уже выпала месячная норма осадков. В Чикаго, на окраине которого мы живем, к людям в дома приносит канализационные отходы. Словом, кошмар.

Вдруг сзади слышатся какие-то шорохи. Я оборачиваюсь и вижу, что, минуя полукруглую арку, отделяющую кухню от прихожей, к нам идет Беа. Как всегда, босиком. Джинсы на ней промокли почти по колено.

– Я услышала ваши голоса! – весело восклицает она.

Мы не виделись с ней с самого утра. День на работе выдался тяжелый, я почти двенадцать часов простояла на ногах. Провела несколько операций, усыпление. А перед самым моим уходом привели собаку с выпадением прямой кишки. Я вполне могла перенаправить хозяев в круглосуточную ветклинику, но не стала. Вместо этого попросила нескольких фельдшеров остаться и помочь мне вправить выпавшую кишку, а затем наложить шов, тем самым сэкономив хозяевам несколько сотен долларов. Подобные клиники неотложной помощи дерут три шкуры – тем людям такое явно не по карману. Сомневаюсь, что они пошли бы туда. Представляю, как нелегко бедной собаке было бы ждать до утра…

Когда я вернулась домой, Беа работала у себя в студии. Я решила ее не беспокоить. Нам с ней так редко удается пересекаться, вот даже сегодня, когда Беа давно будет спать, я сяду заполнять журналы. «Оставь на утро», – постоянно говорит она мне в надежде, что мы ляжем одновременно. Но я если отложу на утро, то непременно забуду.

В дом врывается поток ледяного воздуха. Май почти на исходе. По прогнозам, в этом году Эль-Ниньо[3]обеспечит лето более холодное и промозглое, нежели обычно.

Беа зябко натягивает вниз рукава кофты, приобнимает меня за талию – рука у нее теплая, не в пример погоде – и целует в макушку.

Я поднимаю взгляд и ввожу ее в курс дела:

– Джош не может найти Мередит с Дилайлой. Ты их не видела сегодня?

Беа на мгновение задумывается.

– Мередит забегала утром… – Она переводит взгляд на Джоша. – У вас молоко закончилось, и она пришла немного попросить.

– Во сколько она приходила? – спрашивает Джош.

– Рано, часов в восемь, – отвечает Беа. – Дети хотели на завтрак хлопья. Подушечки с корицей, да, Лео? – обращается она к Лео с улыбкой, и тот стеснительно улыбается в ответ. – Мередит оставила их дома и прибежала к нам.

– А она не говорила, что Дилайле плохо? – спрашивает Джош.

Беа качает головой:

– Она заскочила только на минутку. Взяла молоко и сразу убежала. Дети были дома одни, она не хотела задерживаться. Перед уходом извинилась за беспокойство. Я ей сказала, что мы вам всегда рады. А что, Дилайла заболела? – встревоженно спрашивает Беа.

Я рассказываю ей про разговор с няней, про жар у Дилайлы.

– Ох, мне жаль, Джош… Нет, Мередит ни о чем таком не упомянула. Я уверена, все обойдется. Может, у нее просто телефон разрядился? – предполагает Беа.

– Так и есть, – соглашается Джош. – Но это не объяснение тому, что их до сих пор нет дома.

– То есть ты нашел телефон Мередит? – удивляюсь я, ведь мобильник она всегда держит при себе.

– Нет, – говорит Джош. – Мы оба установили приложение, которое помогает отслеживать друг друга. Его я в первую очередь и проверил. Там написано, что ее местоположение недоступно, значит, телефон, скорее всего, разряжен либо отключен. Мередит надо быть постоянно на связи с клиентками – она не стала бы выключать телефон.

Джош смотрит на часы. Дилайла, по его словам, ложится спать в полвосьмого, максимум в восемь. Сейчас уже полдесятого.

– В это время, – вздыхает Джош, – дети всегда спят, а мы с Мередит смотрим телевизор.

Он рассказывает, что за эти два часа пытался дозвониться до педиатра – хотел узнать, была ли сегодня на приеме Дилайла. К сожалению, все в клинике уже ушли домой, и удалось поговорить только со справочной службой, однако у той нет доступа к графику приема пациентов, а если б и был, ему все равно ничего не сказали бы. Еще Джош позвонил в местную больницу и в пару-тройку пунктов неотложной помощи. Он понимает, что связался не со всеми, но даже в тех, которые он обзвонил, отказались разглашать по телефону личную информацию пациентов.

И все-таки меня не покидает мысль о родах. Предположим, Мередит поехала к клиентке – стала бы она тогда брать с собой Дилайлу, не будь у нее другого выхода? Ведь роды порой бывают стремительными. Мне самой, конечно, знать неоткуда, но иногда, когда мы с Беа, Джошем и Мередит сидим за бокальчиком чего-нибудь на веранде, Мередит развлекает нас невероятными историями: о женщинах, которые отказываются тужиться, или о мужьях, которые лезут в бутылку, когда долгожданный сын вдруг оказывается дочерью. А пару раз Мередит даже пропускала роды, потому что раскрытие у женщины увеличивалось от двух до десяти сантиметров буквально вмиг. Может, сейчас как раз такой случай? Может, у Мередит не было времени звонить Джошу или вести Дилайлу к Беа, а пришлось выезжать сию секунду?

– Все равно не сходится, – Джош пожимает плечами. – Если роды были быстрые, почему она до сих пор не дома?

Беа смотрит на Лео. Какой же крошка! Стоит сверкнуть молнии или ударить грому, и он вздрагивает, еще крепче вцепляясь в ногу отца. А Джош настолько занят мыслями о Мередит и Дилайле, что даже не замечает этого…

– Дружок, а знаешь что? – обращается Беа к Лео. – Я испекла печенье с шоколадной крошкой. Ты любишь шоколад? – Тот нерешительно кивает. – Оно на кухне, на столе. Возьмешь сам, ладно? Помнишь, где кухня?

Малыш поднимает глаза на отца, ожидая разрешения. Джош через силу улыбается.

– Конечно иди. Только сначала сними обувь.

Лео робко входит в дом, послушно снимает ботиночки и в мокрых носках убегает навстречу печенью, волоча за собой голубое одеялко.

Теперь Беа спрашивает Джоша напрямую:

– В полицию звонил?

Джош качает головой. Даже не качает – трясет. Глаза у него ошалелые.

– Джош, – продолжает Беа, – могла ли Мередит из-за чего-то уйти от тебя? – Подбирать выражения она не привыкла. Вот и сейчас спрашивает в лоб: – Вы с ней ссорились?

– Нет, мы не ссорились, – отвечает Джош твердо. – Разве что по мелочам. Хотя в последнее время Мередит была сама не своя. Какая-то дерганая, неразговорчивая… Я спрашивал, что случилось, а она только и отвечала: «Все нормально».

– И когда это началось? – интересуюсь я.

– Недели две назад.

Как раз две недели назад я и видела Мередит. Хорошо помню тот вечер – мы отмечали день рождения Беа, ей исполнилось тридцать. Не сказала бы, что Мередит тогда была скрытна или чем-то озабочена. Впрочем, что уж говорить: все мы умеем, когда надо, притвориться.

– Думаю, Мередит не стала бы от тебя что-то скрывать, – заверяю я Джоша.

Отношениям Мередит и Джоша можно только позавидовать. Как-то раз они сами признались, что секрет их крепкого брака – открытость. Еще перед свадьбой они пообещали друг другу никогда не ложиться спать, не помирившись после ссоры. Многие пары об этом обещании забывают. Только не Джош с Мередит.

И все же время от времени я слышала, как кто-то из них нет-нет да огрызнется на другого. А летом, когда окна у всех открыты, из их дома доносились сердитые голоса. Да, семья есть семья. Не всегда в ней все безоблачно. Мы с Беа тоже порой ссоримся.

– Понимаете, Мередит из неполной семьи, – делится Джош. – Я сам тоже. Поэтому мы хотели, чтобы у нас с ней все было иначе. Но в последнее время я видел – что-то ее тяготит.

– И что же? – спрашиваю я.

– Не знаю. У меня даже была мысль, что у нее роман на стороне. Вдруг она меня разлюбила…

Он переводит взгляд то на меня, то на Беа, словно хочет, чтобы кто-то из нас подтвердил или опроверг его предположение. А я, если честно, и сама не знаю. Да и Беа тоже. Мы, конечно, общаемся с Джошем и Мередит, но не настолько близко, чтобы знать про возможную измену. И к тому же одинаково дружим с каждым из них. Не отдаем предпочтение кому-то одному. Если б Мередит завела любовника, вряд ли она рискнула бы рассказать нам об этом.

– Да нет, сомневаюсь, – говорю я, только чтобы успокоить Джоша, хотя у меня и правда никогда не было поводов сомневаться в глубоких чувствах Мередит к мужу.

– Даже если это так и, предположим – лишь только предположим, – Мередит ушла от тебя, то почему она забрала с собой только Дилайлу, а Лео оставила? – рассуждает Беа. – Не стала бы Мередит кого-то из них бросать. Она обожает своих детей, и ты это прекрасно знаешь.

Джош в полной растерянности.

– Думаешь, стоит позвонить в полицию? – спрашивает он. – Или пока рано? Может, подождать до утра, вдруг она еще придет? Вдруг я просто раздуваю из мухи слона?

– Если ты беспокоишься, – говорит Беа, – то лучше позвонить.

Я поддерживаю Беа. Учитывая жар у Дилайлы, плохую погоду и отключенный телефон Мередит, причин волноваться более чем достаточно. Да и то, что за короткое время пропали сразу несколько женщин, сильно меня настораживает. Никак не могу выкинуть из головы Шелби.

В конце концов мы убеждаем Джоша войти. Он нехотя соглашается, бросив напоследок еще один взгляд в сторону дома, садится на диван и, пока Беа уходит на кухню к Лео, набирает номер полиции, чтобы заявить об исчезновении жены и дочери.

Мередит

Одиннадцать лет назад Март

Номер, с которого приходит сообщение, мне незнаком. Код региона 630 – выходит, номер местный. Я сейчас в ванной комнате, купаю Лео. На краю ванны у него выстроены в шеренгу игрушки; одна за другой они ныряют ласточкой в еле теплую воду, которая поначалу была даже чересчур горячей. У Лео тут и осьминог, и кит, и рыбка… Словом, счастью нет предела.

Сама не поняла, как потеряла счет времени. У моей клиентки начинаются роды, и мы без остановки переписываемся. Муж хочет уже сейчас везти ее в больницу, а она считает, что еще рано. Между схватками шесть с половиной минут, так что она совершенно права – пока действительно рано. В больнице ее просто-напросто не примут и отправят домой, а это лишние нервы, не говоря уже об огромном физическом дискомфорте. Да и вообще, зачем непременно рожать в больнице? В суете сборов молодые отцы обычно устраивают переполох, а женам от этого не легче. Когда я приезжаю в больницу, то чаще всего вижу, что более спокойна именно женщина, и в итоге успокаиваю и подбадриваю не ее, а нервничающего мужа. Хотя платят мне вовсе не за это.

Я обещаю Лео всего через минутку намылить ему волосы и быстрей строчу клиентке сообщение, чтобы она перекусила чем-нибудь, подкрепилась. Еще советую вздремнуть, если удастся. Ночка нас всех ожидает длинная. Роды – особенно если они у женщины первые – это марафон, а не спринт.

Джош тоже дома. Он прибирается на кухне после ужина, а Дилайла играет. Она пойдет купаться следом за Лео. Думаю, перед моим уходом дети уже будут в полной готовности ко сну. Как хорошо! А то мне всегда неловко оставлять на Джоша миллион дел.

Я дописываю сообщение и жму «Отправить». Ответ приходит тут же, заявляя о себе неизменным сигналом, который я регулярно слышу и днем и ночью.

Бросаю взгляд на экран с мыслью, что прочитаю сейчас какой-нибудь дежурный ответ вроде «Спасибо».

Однако там совсем другое:

Я знаю, что ты сделала. Надеюсь, ты сдохнешь.

А в самом конце – эмодзи черепа с огромными пустыми глазницами и оскалом. Символ смерти.

Я цепенею. Сердце начинает колотиться. Ничего не понимаю… Мне вдруг становится тесно в нашей крохотной ванной комнатке. Душно, влажно, жарко. Я тяжело опускаюсь на закрытую крышку унитаза. Сердце стучит так гулко, что его слышно в ушах. В упор гляжу на сообщение, стараюсь понять, точно ли правильно прочитала. Да нет, ошиблась, наверное, – иначе просто и быть не может…

– Мама, а минутка уже прошла? – пробивается сквозь звон в моей голове нежный голосок Лео. А я настолько опешила от жестокого сообщения, что и слова проронить не могу.

Еще раз смотрю на экран.

Сообщение не от рожающей клиентки. И не от любой другой, чье имя и номер сохранены у меня в телефоне. Его прислал кто-то посторонний.

В таком случае этот кто-то ошибся номером. Да, точно! Мне написали случайно. Без сомнений, случайно. Надо удалить сообщение, будто его и не было, забыть о нем. С глаз долой, из сердца вон.

Но вдруг тот, кто мне написал, напишет снова, а то и пришлет что-нибудь пострашнее? Хотя куда еще страшнее…

Лучше ответить. Нужно подобрать слова так, чтобы в них не проскользнуло осуждение или укор. А то кто знает, возможно, адресат и правда совершил ужасный поступок – например, украл деньги у детского благотворительного фонда, – и тогда сообщение не такое уж и возмутительное, как кажется на первый взгляд.

Набираю:

Вы ошиблись номером.

Долго ждать ответа не приходится.

Гори в аду, Мередит.

Я вскрикиваю, и телефон выскальзывает у меня из рук на темно-синий резиновый коврик, который заглушает звук удара.

Мередит…

Этот человек знает мое имя! Сообщение для меня!

Тут в дверь стучит Джош. От неожиданности я подпрыгиваю и скорей наклоняюсь за телефоном, который лежит экраном вниз. Переворачиваю его и подбираю с пола. Сообщение по-прежнему вызывающе горит на экране.

Джош, не дожидаясь, пока я открою, входит. Я скорее прячу телефон в задний карман джинсов.

– Так-так, – говорит он, – может, и рыбам хоть немного воды оставите?

Лео жалуется, что ему холодно.

– Давай-ка тогда заберем тебя из ванны, – отвечает Джош и тянется к Лео.

– Я его еще не помыла… – признаюсь я.

Лео стучит зубами. У него и мурашки на руках, а я только сейчас заметила. Он действительно замерз. Теперь, кроме растерянности и страха, чувствую еще и стыд: совсем забыла о ребенке. Тут и там на полу вода, зато волосы у Лео совершенно сухие.

– Как не помыла? – удивляется Джош. Представляю, что он сейчас подумает: пока я, значит, прибирал кухню и начищал сковородки с кастрюлями, она сидела сложа руки!.. Тем не менее Джош не злится и не упрекает. Он не такой.

– У меня клиентка рожает, то и дело пишет, – оправдываюсь я и говорю, что уже как раз собиралась мыть Лео. Встаю на колени перед ванной и тянусь за шампунем. В заднем кармане джинсов раздается очередное уведомление, но теперь я уже не проверяю, что там. Не хочу посвящать в это Джоша, пока сама не разберусь.

– Не прочитаешь? – интересуется он.

Я говорю, что потом посмотрю, и переключаюсь на Лео, рьяно намыливая ему голову. И все равно внутри по-прежнему тревожно. Из-за моих резких движений Лео попадает в глаза шампунь, и я не придумываю ничего лучше, кроме как вытереть пену своими же мыльными руками. Помогла, называется…

Лео у нас далеко не нытик, с ним всегда легко. Вот и сейчас он только и говорит что «ай», протирая глаза мокрыми ручками, хотя я-то знаю, что шампунь их жжет как огнем.

– Сильно щиплет, малыш? – спрашиваю я, ругая себя за неосторожность. В мыслях сейчас одно: «Гори в аду, Мередит».

Кто мог такое написать? А главное, почему? Кто бы ни был этот человек, он меня знает. Знает мое имя. Злится на меня. Настолько, что хочет моей смерти. Понятия не имею, кто бы это мог быть. Да и ума не приложу, что я такого могла кому-то сделать, чтобы можно было желать мне смерти.

Беру перекинутую через край ванны тряпочку, протягиваю ее Лео, чтобы он вытер глаза, но руки трясутся, и я роняю ее в воду. Брызги летят Лео в лицо. Вот теперь он начинает плакать.

– Извини, милый, – говорю я, – у меня случайно выпало.

Я вытаскиваю тряпочку из воды, чтобы подать Лео, и тут же роняю снова. В конце концов сдаюсь и жду, пока Лео сам ее выловит и протрет глаза. Джош тем временем стоит сзади и наблюдает.

На телефоне снова раздается звук сообщения.

– Кому-то, видимо, до смерти надо с тобой поговорить.

Из всех слов Джоша до меня долетает только одно: «смерти».

Слава богу, я сижу к Джошу спиной и он не видит моего лица.

– Что, прости? – переспрашиваю я.

– Твоей клиентке, – поясняет Джош, и я поворачиваюсь к нему. Он показывает на выглядывающий из моего заднего кармана телефон. – Похоже, ты ей нужна. Лучше ответь, Мередит, – говорит он участливо, и я тут же вспоминаю о своей рожающей клиентке. Чувствую укол совести. А если это и правда она? Что, если схватки участились и мне уже пора к ней?

– Я тут сам с Лео управлюсь, а ты иди собирайся, – говорит Джош, и я не спорю, потому что хочется поскорее отсюда выйти. Я должна посмотреть, от кого же все-таки сообщения – от клиентки или кого-то еще.

Встаю с пола и торопливо протискиваюсь между Джошем и дверью. Он успевает поймать меня за руку и заключить в объятия.

– У тебя все хорошо?

– Да! Прекрасно! – неестественно бодро отвечаю я. Все далеко не прекрасно. – Просто думаю о клиентке. Однажды она уже была беременна, но ребенок родился мертвым на тридцать второй неделе. Она и верить боялась… Представляешь, каково потерять ребенка на тридцать второй неделе?

– Не представляю… – говорит Джош, переводя взгляд на Лео, и в его глазах появляется грусть.

Мне стыдно, что я соврала, ведь ребенка потеряла другая клиентка. Когда она поделилась со мной своим горем, у меня чуть сердце не разорвалось. Изо всех сил сдерживая слезы, я слушала ее рассказ о той минуте, когда доктор объявил, что у ребенка не прослушивается сердцебиение. За этим последовали искусственные роды, и ей приходилось тужиться, выталкивая на свет мертвого малыша, а поддержать ее тогда могла только мать. Муж в то время был занят на службе. Ей казалось, что это она виновата в смерти ребенка. Я тысячу раз пыталась ее разубедить…

Моя ложь производит на Джоша нужный эффект. Он пропускает меня и спрашивает, помочь ли чем-то перед уходом. Я говорю, что помощь не нужна – только переоденусь и сразу еду.

Из ванной комнаты я прихожу в спальню и закрываю за собой дверь. Беру из шкафа медицинские брюки с кофтой и, положив их на кровать, достаю из кармана телефон. Делаю глубокий вдох, задерживаю дыхание, набираясь смелости взглянуть на экран. Интересно, что меня там ждет? Очередные ужасные угрозы? Сердце выпрыгивает из груди, колени трясутся.

Все. Смотрю.

Два новых сообщения.

Первое:

Воды отошли. Схватки каждые пять минут.

И следом за ним второе:

Едем в больницу. М.

Я с радостью выдыхаю. Сообщения отправил муж клиентки с ее телефона. Ноги от облегчения подкашиваются, я невольно оседаю на край кровати и начинаю старательно дышать. Медленно и глубоко вдыхаю, максимально задерживаю дыхание и наконец выдыхаю, сбрасывая с себя напряжение.

Однако засиживаться некогда, дела у моей клиентки продвигаются довольно быстро. Пора ехать.

Лео

Наши дни

Если честно, я думал, тебя никогда не найдут. Давно уже свыкся с этой мыслью. А если совсем честно, то мне даже немного жаль, что ты нашлась, потому что мы с папой прекрасно жили и без тебя. Ему и так понадобилось немало времени, чтобы смириться с твоим исчезновением. А сейчас ты вернулась и сыплешь ему соль на старую рану, заставляешь заново страдать по маме, будто она умерла только вчера…

Пока папины страдания по тебе наконец более или менее не утихли, он не слишком-то уделял мне внимание. А теперь ты опять дома, и на все остальное ему снова плевать.

Нет, я не говорю, что не думал о тебе. Когда ты пропала, я думал о тебе довольно часто, хотя за всю жизнь, наоборот, только и помнил, что твое отсутствие. Я понимал, что у меня есть старшая сестра, но рядом-то ее не было. А еще понимал, что из-за тебя всегда буду для папы на втором месте.

У нас в доме есть твоя комната. Там все розовое, и заходить мне туда нельзя – чего доброго, что-нибудь испорчу. Для меня это запретная зона, а для папы – священное неприкосновенное место, хотя на деле это просто старая пыльная комната.

Из-за тебя в школе считают, что с головой у меня не в порядке. По идее, все должны быть со мной ласковыми, ведь у меня умерла мама и пропала сестра. Только вот происходит все с точностью до наоборот. Меня держат за чудика.

Я не помню, каково это – иметь сестру. Поэтому не могу грустить о том, что у меня ее не было. Я хотел тебя вспомнить, правда. Очень старался вспомнить… Увы, детская память штука странная. Я уйму часов убил на чтение про сознательную и бессознательную память. Почему, например, не получается вспомнить, как мы с тобой играли в детстве или как мама пела колыбельную, зато от запаха бекона всегда будто стрелой пронзает?

Папа рассказывал, что ты часто качала меня на качелях у нас во дворе. Они, кстати, до сих пор там. Это не то чтобы качели – просто доска, привязанная к ветке двумя толстыми веревками. Ты, наверное, забыла, но когда мне было три, а тебе пять, ты так сильно меня раскачала, что я свалился лицом вниз. Я и сам забыл. Однако папа столько раз повторял эту историю, что мне стало казаться, будто я и правда все помню. Словно сам себя убедил, что припоминаю чувство, как отпускаю веревки и лечу вниз. У меня даже шрам над бровью остался. Шрам остался, а воспоминания – нет. И нельзя эти воспоминания назвать ложными, ведь на самом деле все так и было, просто они ложные для меня. В этом вся разница.

Зачем я это рассказываю? Тебе, наверное, все равно.

В моменты, когда мне хотелось почувствовать, что ты рядом, я гуглил твое имя. Да-да, в интернете о тебе полно статей. В основном про события накануне твоего исчезновения, про поиски, про то, что случилось с мамой, и про места, где тебя, возможно, видели. Правда, ни в одном из них тебя не оказалось. Одна тетка, например, уверяла, что видела тебя в блинной «Айхоп» в Джексонвилле, прямо напротив своей работы – салона, где торгуют подержанными тачками. Папа в тот же вечер купил билет и, бросив меня, улетел во Флориду. Разумеется, не нашел… Меньше чем через год какой-то мужик заявил, что ты бродила по супермаркету в Редвуд-Сити, в Калифорнии, а позже один дальнобойщик клялся, что видел тебя на «Крупнейшей в мире стоянке для грузовиков» в Айове. Папа всегда тут же срывался с места – и каждый раз возвращался один и глубоко подавленный.

Видишь ли, за информацию о тебе объявили вознаграждение. А люди на что только не пойдут ради денег, даже на вранье…

По интернету, кстати, поползли конспирологические теории. Моя любимая – из статьи, в которой клянутся, что девочка на заднем плане черно-белой фотографии с парада в честь Дня благодарения – это ты. Теперь это фото гуляет по всему интернету. Кто бы ни была та девочка, полиции так и не удалось выяснить, кто же она. Тем не менее люди наклепали кучу сайтов, посвященных этой самой фотке, например сайт под названием «Найти Дилайлу», который создал какой-то ненормальный в надежде тебя отыскать и срубить бабки.

За все эти годы вознаграждение выросло до десяти кусков. Женщина, которая тебя нашла, сорвала настоящий джекпот.

Только вот каким бы всевидящим ни казался интернет, кое-чего он все-таки не знает – девочка, которая вернулась, вовсе не та же, что когда-то пропала.

Кейт

Одиннадцать лет назад Май

Полиция приезжает, когда Беа уже лежит в постели, – спустя целый час после звонка. Конечно, с такой погодой работы всем прибавилось. Полиция и «Скорая» только и делают, что спасают людей с затопленных дорог и из домов.

Полицейский автомобиль подъезжает без сирен и мигалок, почти незаметно заруливает на темную улицу и паркуется на обочине возле дома Джоша и Мередит.

Когда Джош заявил об исчезновении Мередит и Дилайлы, ему сказали, что патрульные выехали, и он сразу засобирался домой, чтобы успеть уложить Лео спать. Уже на выходе, уставший и весь перемазанный шоколадом, Лео спросил:

– А мама скоро придет?

Я накидываю на плечи одеяло и босиком выхожу на крытую веранду. Не хочу, чтобы меня заметили, поэтому решаю не включать свет, пусть от этого и неспокойно. Попробуй-ка не испугаться после всего, что вокруг происходит. Как знать, маньяк ли это выслеживает женщин в нашем районе, или же случаи с Шелби и Мередит никак не связаны между собой. Стоя на сыром крыльце, я вжимаюсь в угол веранды, чтобы никто не смог подкрасться ко мне со спины. Дождь потерял свою силу и теперь просто моросит. Я стою в темноте и пытаюсь разглядеть улицу сквозь загораживающие обзор деревья. К дому Джоша подходят двое полицейских, и, чтобы не разбудить Лео, он открывает дверь еще до того, как они постучат.

Слышу два голоса, мужской и женский, – это представляются полицейские. Джош здоровается и называет свое имя. Приглашает их в дом. Те входят, и Джош закрывает дверь. Шторы в доме не задернуты, так что я все вижу, но уже не слышу. Вскоре от ночного воздуха мне становится холодно. Я решаю постоять еще пять минут и, когда проходит пятнадцать, все-таки захожу в дом и наблюдаю через окно до тех пор, пока через сорок минут полицейские наконец не уходят.

Я все жду и жду, когда Джош позвонит или напишет. Думаю даже позвонить сама, но не хочу навязываться. Села бы заполнять журналы, да волнение никак не дает сосредоточиться. Мысли только о Мередит и Дилайле. Уже одиннадцать, на дворе ночь, а они до сих пор не вернулись. Столько времени о них ни слуху ни духу… Теперь в то, что ничего страшного не случилось, верится с трудом. Мне представляется, как машину Мередит уносит рекой, как Мередит и Дилайла повторяют судьбу Шелби. От этой мысли у меня подступает ком к горлу. «Нет-нет, неправда, – говорю я себе – то, что произошло с Шелби, не имеет ничего общего с Мередит и Дилайлой».

О случившемся мы с Беа узнали десять дней назад. Мы не были знакомы с Шелби, однако, когда она исчезла, новость запестрела по всем сетям, а позже в тот же день об этом заговорили в газетах и по телевизору: «В городе пропала женщина».

Мы наблюдали за тем, как полицейские прочесывали на патрульных автомобилях соседние кварталы, как допрашивали жителей, как в дом Тибоу заводили служебных собак, чтобы те взяли след Шелби. До того, как ту показали в новостях, я никогда о ней не слышала, никогда ее не видела. Пригород Чикаго, в котором мы живем, немаленький – больше ста тысяч человек, и знать в лицо всех просто невозможно.

По словам мужа Шелби, в тот вечер она вышла на пробежку. Исходя из того, что прочитали мы с Беа, было это после десяти. К этому времени уже темнеет, и мы тогда подумали об одном и том же: как-то поздновато для того, чтобы идти на пробежку одной. Правда, муж объяснил, что у них совсем недавно родился ребенок и Шелби целыми днями сидела с ним дома, пока сам он почти безвылазно работал. В тот вечер Джейсон, как обычно, пришел с работы поздно, они с Шелби поужинали, а потом она подождала, когда ребенок проголодается, чтобы перед самым выходом его покормить. Она уже не раз отправлялась бегать в такой час, потому что чаще всего только тогда и могла выкроить для себя хоть немного времени.

Домой Шелби, как известно, не вернулась.

Джейсон Тибоу, муж Шелби, сразу стал первым подозреваемым. Первым и единственным, насколько мы знаем. Он и сейчас под следствием. По милости журналистов и не без участия полиции вся подноготная личной жизни Шелби и Джейсона мигом оказалась выставлена на всеобщее обозрение. Приятели Джейсона заявляли, что Шелби – королева драмы и лгунья. Социальные сети все больше обрастали сплетнями. Отдел полиции опубликовал подробности исчезновения Шелби, и комментарии под этим постом были весьма жестокие. «Да у этой девки вата вместо мозгов!» – писал кто-то.

Защитники Шелби тоже молча не сидели – обвиняли друзей Джейсона в клевете. Шелби совсем не такая, уверяли они. Она добрая, заботливая, всегда думает о других, а вот Джейсон изменял ей с первого же дня, как родился ребенок, если не дольше.

Да уж, судя по всему, отцовство Джейсону было не по вкусу – собственно, как и моногамия. Зная все это, и вправду легко было предположить, что как раз Джейсон что-то с Шелби и сделал.

Теперь пропали еще и Мередит с Дилайлой, и во мне пустил корни страх. Что, если дело тут не в домашнем насилии? Что, если в городе завелся похититель?

Мередит

Одиннадцать лет назад Март

К тому часу, как я собираюсь уезжать из больницы, машин на закрытой парковке практически не остается. Уже полчетвертого утра. Я провела со своей клиенткой почти семь часов, помогая ей родить замечательного мальчика, которого они с мужем назвали Зеппелин. Бедный ребенок… Он только на свет появился, а я уже вижу, как над ним будут издеваться в школе. Однако моего мнения, конечно, никто не спрашивал. Муж – просто Мэтт, между прочим, – любит играть на гитаре и улетает по року семидесятых, так что судьба мальчика была предрешена еще до его рождения.

Практически все время мой телефон молчал, пришло только одно сообщение от Джоша – он пожелал спокойной ночи, перед тем как пошел спать, и написал, что любит меня. Когда я на родах, он не спрашивает, как идут дела и скоро ли я приеду домой. Прекрасно понимает: я и сама не знаю. Рождение ребенка – вещь непредсказуемая.

Сегодня все прошло относительно быстро – для первых родов. От начала и до конца мои мысли занимали лишь мама и ее малыш. Так приятно было хоть ненадолго забыть обо всем остальном, особенно о тех ужасных сообщениях…

Правда, едва я оказываюсь на четвертом этаже парковки, как вновь подступает тревога. Моя машина стоит на противоположном конце, и я иду к ней быстро, торопливо, чуть ли не бегу. Парковка почти пустая. Часы посещения давно закончились, остались только машины пациентов и персонала. Здесь мрачно, грязно, тесно – как и на всех закрытых парковках. Стены не пускают с улицы свежий воздух, стоит тяжелый затхлый запах. Никаких сообщений и не надо, чтобы на парковке тебя охватил страх. Я словно в фильме ужасов. Мне и раньше тут было жутко, а сегодня особенно.

Я лезу в сумку. Где-то там должен быть перцовый баллончик – Джош еще давно заставил положить. Ему никогда не нравилось, что мне порой приходится идти ночью по улице или опустевшей парковке. Я постоянно его уверяла, что он себя накручивает, что ничего со мной не случится, – а сейчас благодарна за этот баллончик. Правда, ношу я его с собой уже вечность и он, наверное, выдохся. Хотя даже от того, что он просто будет у меня в руке, уверенности прибавится. Лучше, чем совсем ничего.

Я настороженно шагаю, внимательно смотрю вперед, по сторонам. Никого. Здесь только я. И все же свет проникает не везде – в углах, например, совсем темно. В каждом из них выход к лестничным пролетам, двери туда открыты, однако вижу я лишь черную пустоту. Кто-то, возможно, стоит там, в этой пустоте, в трех футах от двери, а я и не знаю… Даже о том, что за мной сейчас идут по пятам, я тоже могу не догадываться. Прислушиваюсь, есть ли шаги; правда, меня отвлекает какой-то гул, похоже вентиляция. Заглушает остальные звуки. Дважды я оборачиваюсь, но сзади по-прежнему никого.

Я опять роюсь в сумке. Нащупываю телефон. Джошу звонить не хочется, он ведь меня потом в покое не оставит. Если признаюсь, что страшно, он к следующим родам целый отряд снарядит и отправит вместе со мной, лишь бы я была в безопасности.

Позвонить Кейт или Кассандре? Или Беа? Сразу от сердца отлегло бы, услышь я чей-то голос в трубке. Впрочем, сейчас полчетвертого, неудобно будить людей.

Я ускоряю шаг. Пройдя половину пути, не выдерживаю и срываюсь на бег. Меня бросает в пот, дыхание перехватывает, в ушах стучит.

Наконец я у машины. Распахиваю дверцу, прыгаю на сиденье и тут же захлопываю ее. Жму кнопку, дверцы блокируются, однако легче не становится – я боюсь, что, если посмотрю в зеркало заднего вида, кого-нибудь в нем увижу. И ведь не я сама себе все придумала – виноваты злополучные сообщения…

Надеюсь, ты сдохнешь. Гори в аду.

Страх пустил во мне корни, хотя я всеми силами старалась убедить сама себя, что эти сообщения – чья-то жестокая шутка, что пишет их человек с ненормальным чувством юмора. С другой стороны, таких знакомых у себя я не припомню.

Вставляю ключ, завожу машину и почти сдаю назад, как вдруг раздается стук в стекло. Я вскрикиваю, видя за окном темный силуэт, и хватаюсь за перцовый баллончик. Защищаться больше нечем, разве что скребком ото льда или ключами.

Незнакомец наклоняется к стеклу, и я тут же узнаю Джанетт – акушерку. Какое облегчение!

– Боже мой, Джанетт! – говорю я, опуская стекло, и через силу улыбаюсь, стараясь успокоиться. – Как же ты меня напугала!

Гора с плеч – я не одна. Пока Джанетт здесь, мне ничего не угрожает.

– Прости! – весело говорит она, все еще пребывая в радостном расположении духа после принятия родов. В такие моменты и правда нередко испытываешь заряд бодрости, особенно если роды успешные и не заканчиваются на столе у хирурга после того, как женщина промучилась сутки. – Я думала, ты меня видела, – продолжает Джанетт. – Давненько пытаюсь тебя догнать, уже и кричала не раз…

– Если б я слышала, то, конечно, подождала бы.

Тут Джанетт расплывается в хитрой улыбке и многозначительно произносит:

– Зеппелин, значит… – Мы с ней дружно хихикаем. – Одноклассникам мальчишки явно будет где разгуляться.

– Жаль бедняжку, – вздыхаю я. – Он этого родителям не простит, когда вырастет.

– И чем людям не угодили Джеймсы и Томасы? – недоумевает Джанетт. Она старше меня и гораздо более консервативна.

– Я тебя умоляю! Наши старомодные Джеймсы и Томасы никому не нужны. Сегодня всем подавай Джейкобов, Ноев и Мейсонов.

– И, судя по всему, Зеппелинов.

– А вот это уже не мода, а жестокое обращение с детьми!

Мы снова смеемся.

– Почти утро, – говорит Джанетт. Рассвет и правда скоро, всего через пару часов. – Поезжай-ка домой; может, хоть немного поспишь, пока дети не встали.

Мы с Джанетт прощаемся. Она уходит к своему автомобилю, который стоит чуть поодаль, и я провожаю ее взглядом. Как только Джанетт садится в машину, я трогаюсь и спешно выруливаю с парковки. Мне сразу становится легко на душе. На улицах города снуют другие автомобили, светятся окна в домах, горят фонари. Утро еще не наступило, но сияние почти полной луны разбавляет черноту ночи. На ум мне приходит круглосуточный «Макдоналдс», и, хотя к фастфуду я довольно равнодушна, все-таки задумываюсь, не заскочить ли. Не ела целую вечность, так и хочется чего-нибудь побыстрее и пожирнее…

Впрочем, радуюсь я недолго, потому что уже вскоре раздается знакомый сигнал. Сообщение. Возможно, это Джош – хочет узнать, как у меня дела… Вторник сменился средой, и нужно что-то решать. Джош уходит на работу рано, в шесть часов; если я к этому времени не вернусь домой, ему придется куда-то пристраивать детей. Вернуться я успею, но он-то пока не в курсе… Хочет, наверное, подстраховаться.

Я беру с пассажирского сиденья телефон.

Однако сообщение не от Джоша. Все с того же незнакомого номера отправлено:

Хорошей дороги.

Лео

Наши дни

Когда мы были еще маленькими, папа снимал нас на видео. Записей накопилось уйма. В те вечера, когда ему особенно тошно, он сажает меня смотреть их вместе с ним. Девчонка на этих видео непоседливая, веселая, много улыбается, хихикает без конца. Ты же, наоборот, угрюмая, шарахаешься, боишься. Ни капли не похожа на девчонку с видео. Совсем другой человек.

Пока я сижу на уроке в школе, папе звонят из полиции. Он приходит меня забрать. У нас в это время идет алгебра, которую многие терпеть не могут, но только не я, ведь мне она дается легко. У меня, видишь ли, способности к математике. Хотя какая тебе разница. Едва меня вызывают по громкоговорителю к директору, моим одноклассничкам сразу башню от радости срывает, ведь они-то думают, что сейчас мне за что-нибудь влетит. Хочешь правду? Меня все недолюбливают. Я – чудик, изгой, неудачник. Благодаря тебе, между прочим. А вообще меня наказывать не за что. Наказывают, только если кто-нибудь наплетет обо мне всякой ерунды.

Папа сидит в кабинете директора. Глаза у него красные и блестят, словно только что плакал. Стыдно до чертиков – твой отец рыдает на глазах у всей школы… Тут еще мимо как раз проходит Тодд Фелдинг, а значит, забыть этот позор мне дадут не скоро.

Мы приезжаем за тобой в полицию, там ты сидишь в кабинете вдвоем с детектившей. Ее имя я, конечно, знаю – детектив Роулингс, просто не нравится мне так ее называть. Зато папа чаще обращается к ней просто «Кармен». Как по мне, они явно спали, хотя на сто процентов не уверен. Детективша ведет дело с самого начала, и, выражаясь папиными словами, «ей не все равно», а он все никак не поймет, что она по нему сохнет. Думает, детективша всего лишь хочет раскрыть глухарь. Ага, как же! Залезть к нему в штаны – вот что она хочет, да и, наверное, у нее уже не раз получалось…

Тайком от папы я читал сообщения, которые шлет ему детективша. Приторные, розовые, миленькие. Тошнит от них. Она рассыпается в похвалах, говорит папе, какой он добрый, смелый, чуткий… «Я думала о тебе сегодня, – пишет. – Вы с Лео постоянно в моих мыслях».

Фу.

Перед тобой стоит тарелка с едой; правда, ты словно забыла, как надо есть, потому что делаешь все неправильно.

Ты очень худая, бледная, руки трясутся. Папа, нисколько не сомневаясь, что ты прежняя, кидается тебя обнимать. Ты застываешь и как будто вообще перестаешь дышать. Хочешь понемногу высвободиться, однако папа не дает, вцепился в тебя и стоит, плачет. Детективша трогает его за руку и просит пока не слишком на тебя наседать. Дико за него стыдно, даже щеки горят.

– Как ты похожа на свою маму… – говорит папа, прижимая ладонь к твоей щеке.

Судя по маминым фотографиям, вы и правда похожи. Обе рыжие, а это редкость, ведь в мире только у двух процентов людей рыжие волосы.

Подойти я не решаюсь и мнусь в дверях. Ты мне чужая.

Папа с детектившей долго беседуют. Что-то слишком уж близко они друг к другу стоят. В общем, между тобой и папой будут проводить ДНК-тест, хотя он и не нужен, ведь папа и так тебя прекрасно узнал. Еще детективша советует сходить к врачу, выяснить, подвергалась ли ты сексуальному насилию. На этих словах папе явно становится плохо.

– То есть… проверить на изнасилование? – переспрашивает он.

Детективша кивает и, коснувшись папиной руки, нежненько так говорит:

– Это всего лишь предосторожность, Джош; мы ведь не знаем точно, было ли насилие. Но если мы задержим преступника, так нам будет проще доказать его вину.

Она объясняет, что на тебе, возможно, остались следы ДНК, которые могут помочь в расследовании. Не нравится мне, когда она зовет папу Джошем. А еще не нравится, когда она трогает его при этом за руку.

Папа не знает, как быть. Ему хочется и следствию помочь, и тебя при этом не травмировать. А тут одно без другого вряд ли получится. В конце концов он соглашается, мы едем в больницу и садимся там в коридоре. Медсестра уводит тебя в кабинет. Папа порывается пойти с тобой, чтобы держать за руку – дикость какая! – однако детективша останавливает его тем же слащавым голоском:

– Лучше не надо, Джош.

Тебе ведь давно не шесть, но попробуй убеди в этом папу. Детективша продолжает упорно сидеть с нами.

– Я не брошу тебя одного, – говорит она папе, хотя он, между прочим, вовсе не один, у него есть я. А ей лучше уйти.

Как же долго мы сидим, целую вечность…

Твою одежду забирают и дают взамен другую. Результаты ДНК-теста будут готовы не сразу. На ночь тебя может забрать служба опеки – вернее, обязана забрать, – но из-за всего, что ты пережила, детективша идет против правил и разрешает нам отвезти тебя домой.

Когда она рассказывает папе, где ты была все это время, у него взрывается мозг:

– Такого быть не может!

Твоя история действительно странная. Ведь когда маму нашли мертвой, после того как она вонзила в себя нож, рядом с ней лежала записка:

Вам никогда ее не найти, даже не пытайтесь.

Еще там говорилось, что ты в безопасности и с тобой все хорошо.

Получается, если ты говоришь правду, то хорошо вовсе не было. Даже близко. Может, ты врешь?.. Задумываюсь об этом, видимо, только я.

Мы уходим, обещая сводить тебя к психиатру и на обследование. Все только и говорят, что о твоем недоедании, атрофии мышц, физическом насилии, о твоем зрении. Ты одиннадцать лет не видела солнца, и тебе придется носить специальные солнцезащитные очки, а дома нам нельзя будет открывать шторы. Волнуют всех и твои ноги – ступни у тебя теперь забинтованы. Если тебя нашли в обуви, то, значит, забрали и ее.

Твое психическое состояние тоже всех беспокоит. С головой у тебя, очевидно, не всё в порядке. Ты напугана до чертиков, измучена, истощена. Тебе семнадцать, а на вид максимум лет десять. Плоская как доска, фута четыре с половиной ростом[4], а весишь, наверное, не больше восьмидесяти фунтов[5].

Мы едем домой. Ты сидишь на заднем сиденье; сидишь и молчишь.

Возле нашего дома журналисты устроили цирк. Именно так говорит папа, прокладывая путь сквозь толпу, – «цирк устроили», и я сразу представляю репортеров в образе клоунов и цирковых уродцев. Собственно, иначе их и не назовешь. Они расступаются, боясь, как бы папа их не задавил, и все равно успевают щелкать фотоаппаратами в окна машины, забрасывать тебя вопросами. Те, что подальше, вытягивают шею, стараясь хоть краем глаза на тебя взглянуть. Их тут целое стадо, воюют за каждый дюйм нашего газона, на котором, по папиным словам, им вообще быть не положено, потому что это частная собственность. Он сигналит, и журналисты расходятся в стороны. От резкого звука ты вздрагиваешь, начинаешь нервничать. Мне тебя жалко, но я не могу найти нужные слова и продолжаю молчать.

Я спрашиваю папу, как они узнали, где мы живем. Папа говорит, что, скорее всего, кто-то продажный из полицейского участка или больницы растрепал журналистам, что ты нашлась. Иначе откуда еще им знать? Твое удивительное возвращение должно было оставаться в тайне.

Папа ужасно злится – ведь если ты не соврала, это значит, кто-то тебя сейчас ищет. А если так, то репортеры приведут их прямо к нашему дому…

Мередит

Одиннадцать лет назад Март

Вскоре светает. Наутро после того, как вернешься с родов, всегда нелегко. Я просыпаюсь от поцелуя Джоша, которому уже вот-вот уходить на работу.

– Сколько времени? – спрашиваю я сквозь сон и прикрываю глаза ладонью от пробивающихся в щелку между шторами ярких лучей.

– Шесть утра, – отвечает Джош. – Я там тебе кофе на тумбочку возле кровати поставил. Во сколько пришла?

– Около четырех.

Когда я вернулась, уснуть получилось не сразу. Мне было не по себе. Что, если человек, отправивший сообщение, проследил за мной до самого дома? Поначалу я думала разбудить Джоша и все ему рассказать, но не хотелось волновать его понапрасну. Он и без того переживает. Джош не раз говорил, что не одобряет моих ночных поездок в одиночестве. У многих – если не у всех – больниц, в которых я работаю, довольно жутковатые паркинги. Некоторые больницы расположены в самом Чикаго, в довольно неспокойных районах, а до своей машины нужно еще прилично пройти. Прохожих после заката встречается мало. Хотя раньше мне и казались преувеличенными опасения Джоша, я тем не менее согласилась носить с собой перцовый баллончик и установить на телефон приложение, которое отслеживает мое местонахождение. После этого Джош немного успокоился. «Благодаря ему, – объяснял он, когда уговаривал установить приложение и принять заявку в друзья, – если ты вдруг потеряешься, я легко тебя найду». Он тогда это сказал в шутку, и мы дружно посмеялись. Зато теперь уже не так смешно. Приложение, кстати, работает в обе стороны, так что я тоже могу следить за Джошем; впрочем, ни разу этого не делала.

Джош предлагал мне отказаться от работы доулой и полностью посвятить себя урокам йоги, ведь ее по ночам не преподают, а график занятий всегда известен заранее, да и непосредственно работаешь в основном с женщинами. Поэтому я и не рассказываю Джошу про вчерашнее, не то он заведет ту же пластинку, а мне пока не хочется возвращаться к этой теме. Нет, против йоги я ничего не имею, просто она довольно однообразна. Я не смогу всю жизнь заниматься только ею. А быть доулой мне нравится, нравится присутствовать при чуде рождения.

– Кто родился? – спрашивает Джош.

– Мальчик. Зеппелин.

Джош смотрит на меня в недоумении.

– Как-как? Цеппелин? В честь дирижабля, что ли?

– Нет. Зеппелин, в честь рок-группы[6], – поправляю я его с улыбкой. Хотя даже не знаю, что комичнее.

– Разбудить детей? – спрашивает Джош.

Ответ уже не нужен, потому что из коридора доносится топот маленьких ножек.

Шаги все приближаются, и вскоре порог комнаты переступают растрепанные Дилайла с Лео. Одна прижимает к себе куклу, другой – свое любимое голубое одеялко, с которым никогда не расстается. Лео виснет на руке Дилайлы, и вот в шесть утра – не успел день начаться – она жалуется, что брат не дает ей покоя. Лео от Дилайлы без ума. Его бы воля, он от нее ни на минуту не отходил бы. Согласен делать что угодно, часами играть, лишь бы только вместе с ней. А Дилайле хотелось бы не брата, а сестру, и желательно старшую.

– Дети, не ссорьтесь! – говорит Джош, стоя перед зеркалом и завязывая узлом «полувиндзор»[7] галстук с узором «гусиная лапка».

На работу Джош обязательно ходит в галстуке, всегда ухожен, элегантен. Он уверен, что привлекательный внешний вид внушает клиентам уверенность и уважение. Что правда, то правда. Смотрю на отражение Джоша в зеркале и думаю: и как мне достался такой красавец?

Дети запрыгивают на кровать, и перед уходом Джош наказывает им меня слушаться. Дилайла берет пульт, включает телевизор, и мы сидим и дружно смотрим «Гуппи и пузырики»[8]. Она кладет голову мне на колени, а Лео уютно прижимается сбоку. Приобняв его, я мечтательно задумываюсь, как здорово было бы весь день провести вот так. С тех пор как Дилайла пошла в нулевой класс, время просто летит, и я невероятно скучаю по тем долгим, неспешным дням, которые мы проводили с детьми, пока они были совсем крохами. Теперь же… К девяти утра Дилайла будет уже в школе, Лео – у няни, а я – на работе.

Дотянувшись до кофе, который приготовил Джош, я делаю глоток. Час сна – это, конечно, совсем не дело, и от переутомления мне прямо-таки физически дурно.

Бросаю взгляд на телефон на прикроватной тумбочке. Звук, само собой, включен, ведь поставить на ночь беззвучный режим для меня непозволительная роскошь, потому что в любую минуту я могу понадобиться своей клиентке. Беру телефон с мыслью, что, возможно, все-таки неправильно прочитала сообщения. Открываю их, надеясь всей душой, но нет – черным по белому ровно те же страшные слова, что и вчера:

Гори в аду, Мередит.

Кейт

Одиннадцать лет назад Май

Проснувшись утром, я уже не застаю Беа. Легла я вчера примерно в час ночи. Поспала пять часов, да и то все время просыпалась в тревоге за Мередит и Дилайлу, но не оставляла надежды, что к утру будут хорошие новости, что они все-таки найдутся.

Спускаюсь по лестнице в кухню и по незапертой двери черного хода понимаю, что Беа ушла работать к себе в студию. Лестниц в нашем доме две: парадная и эта, узкая изогнутая лестница для слуг, скрытая от посторонних глаз и ведущая со второго этажа в кухню, – пережиток времен, когда прислуге полагалось быть незаметной. Именно за это я с первого взгляда и влюбилась в старинный дом – за его историю.

Завтрак Беа, видимо, взяла с собой, чтобы не отрываться от работы. Про меня она тоже не забыла и оставила на столе полную тарелку. Через открытую дверь в кухню вливается свежий утренний воздух.

Наш стоящий отдельно от дома гараж Беа превратила в студию звукозаписи сразу же, как съехалась со мной. Обустроила она его просто волшебно, хотя я там почти не бываю – как-никак, это рабочее место Беа, она ведь ко мне на работу не врывается. Здоровые границы в отношениях очень важны.

В студии Беа записывает собственную музыку. Иногда я тихонько подслушиваю, потому что у Беа невероятно пленительный голос. Грудной, с легкой хрипотцой. Можно было бы подумать, что ради такого голоса она выкуривает за день пачку сигарет, но нет. Правда, услышать я ее могу только в те редкие мгновения, когда она случайно оставляет дверь открытой.

С Беа мы познакомились шесть лет назад в городском баре, где она выступала. Тем летом я готовилась идти учиться на ветеринара и работала в том самом баре официанткой, чтобы подкопить на обучение. Через два месяца я поступила и уехала, но мы все так же продолжали общаться; Беа даже приезжала ко мне. А через несколько лет я выпустилась, вернулась, нашла работу, купила дом.

Когда Беа переехала ко мне, она не захотела докучать соседям своей музыкой, поэтому мы и звукоизолировали гараж. Беа решила, что соседи и без того будут не в восторге – рядом поселилась семья из двух женщин… Переезд в пригород был для Беа худшим кошмаром, но ради меня она все-таки на это пошла. Мне отсюда близко до работы, а Беа работать может где угодно.

Наш дом, построенный в 1904 году, расположен в историческом районе города. Дом очень романтичный, в итальянском стиле, с нежно-желтыми стенами и вымощенными кирпичом дорожками, а окружают его вековые деревья. Отсюда рукой подать до университетского кампуса, так что район скорее либеральный, нежели консервативный, но даже тут мы порой сталкиваемся с неприязнью. Просто потому, что настичь она может везде.

Беа больше не выступает в барах, и слышу я ее теперь, только когда она поет в ду́ше. Перед публикой Беа петь обожает, а вот персональных выступлений не приемлет.

Когда Беа пишет музыку, все остальное перестает для нее существовать. Она полностью отключается от внешнего мира. Когда ее нет особенно долго, я понимаю – музыка ее поглотила, и у меня на душе становится радостно. У Беа настоящий дар. Она много лет преподавала вокал и игру на гитаре, выступала в барах и ночных клубах, но для нее этого всегда было мало. Всю жизнь лишь преподавать и выступать по барам ей не хотелось, поэтому теперь она работает над собственным альбомом.

Со стороны может показаться, что Беа нахлебница, однако это не так. В вопросе финансов она независима. Ей уже удалось продать некоторые свои записи, а еще она когда-то получила приличное наследство от бабушки, которая при жизни была, очевидно, весьма обеспечена. К слову, по наследству от бабушки Беа получила не только деньги, но и имя – Беатриса, – из-за винтажности которого кто-нибудь другой на месте Беа мог бы страдать. Только не она! Беа обожала свою бабушку. На прикроватной тумбочке у нее стоит их совместное фото.

Беа входит и закрывает дверь. Я поворачиваюсь. Она до сих пор в пижаме – в шортах и футболке с Куртом Кобейном. По ее плечам ниспадают темные прямые волосы, которые на удивление никогда не путаются за время сна.

– Хочу заскочить в душ, пока никто не пришел, – говорит Беа, имея в виду рабочих, которые делают нам ремонт.

Дом у нас старый, и из-за серьезного ремонта в нем сейчас все вверх дном. Внутри полно различных старинных деталей, которые нам безумно нравятся: потолочные медальоны, необычные окна, библиотека с полками во всю стену, лестница для слуг… В них слышится дыхание прошлого. К слову, ванные комнаты и кухня выполнены уже на современный лад – семидесятых годов прошлого века – по милости предыдущего владельца, который безжалостно там все переделал. Поэтому в них не осталось того же шарма, как в остальных частях дома, и теперь мы всё скрупулезно восстанавливаем, чтобы вернуть дому изначальный облик и историю.

На входной двери у нас сейчас установлена сейф-ключница с кодовым замком, чтобы рабочие могли сами приходить и уходить в любое время. К работе они приступают в семь утра, и если мы не успеваем принять душ, нас застают в пижамах. Дом наш рабочие знают как свои пять пальцев, потому что они здесь даже тогда, когда нет нас с Беа. Раньше я об этом не задумывалась, а теперь, в свете событий последних двенадцати часов, начинаю беспокоиться.

Подрядчика нам посоветовал Джош, который нанимал рабочих для ремонта их с Мередит дома – постройки 1890-х годов, в стиле королевы Анны. Как оказалось, они настоящие профи в сохранении исторической целостности старинных домов. И все же Мередит, хоть и была довольна результатом, устала от постоянного присутствия в доме чужих людей. Она говорила, что дождаться не может, когда наконец закончится ремонт, и, когда он завершился, была счастлива убрать ключницу с двери и снова почувствовать себя полноправной хозяйкой. Я же теперь думаю, что нам потом стоит пойти еще дальше и вообще сменить замок. А то кто знает, вдруг рабочие сделали дубликат ключа? От одной мысли, что ключ от нашего дома может быть у кого-то еще, кроме нас с Беа, становится не по себе.

– Есть какие-нибудь новости от Джоша? – интересуюсь я, хотя и понимаю, что время раннее, вряд ли Беа с ним виделась.

Однако, оказывается, виделась, причем только что.

– Он выгуливает пса у себя во дворе.

– И что говорит? – спрашиваю я, попутно отмеряя кофе и насыпая в фильтр.

Так хочется услышать что-то обнадеживающее… Увы, радостного, как выясняется, мало.

– Мередит до сих пор не вернулась.

– И о ней совсем ничего не известно?

– Совсем ничего. Ближе к ночи приезжали полицейские.

– Знаю, я их видела. Что сказали? Как идут поиски?

– Джош считает, что недостаточно активно. Он хочет собрать собственный поисковый отряд, – рассказывает Беа. – Уже обзвонил сегодня утром родственников и друзей, просил откликнуться. Я пообещала, что мы тоже поможем.

– Разумеется!

У меня сегодня как раз выходной, но будь даже рабочий день, я все равно осталась бы и участвовала в поисках, ведь сейчас я нужна Мередит и Дилайле. Мы должны найти их во что бы то ни стало.

Лео

Наши дни

В твой первый вечер дома ты почти все время молчишь. Отвечаешь, только когда папа к тебе обращается. Голову не поднимаешь, на нас не смотришь, говоришь папе «сэр». Он просит тебя не называть его так, но ты все равно называешь, потому что иначе не можешь. Каждый раз при слове «сэр» у папы внутри все надрывается, по глазам видно.

Ты постоянно забиваешься в угол и сидишь там, испуганная до чертиков, не знаешь, что тебе с собой делать, куда девать руки, куда смотреть. Папа предлагает тебе сесть, потому что ему жаль твои ноги, которые, когда тебя нашла полиция, были все в осколках, колючках и мелких камешках. Врачам пришлось вытаскивать все это пинцетом, и пока они вытаскивали, ты даже не вздрогнула, потому что с тобой, видимо, случались вещи и похуже.

Когда папа просит тебя сесть, ты, недолго думая, плюхаешься на пол. Мы на кухне, тут целых шесть стульев, но нет – ты выбираешь пол. Папа делает вид, будто так и надо, – не хочет, чтобы ты чувствовала себя ущербно. Он готовит бутерброды с индейкой, и мы втроем как дураки едим на полу. Еда дается тебе с трудом, потому что два бутерброда в день – это калорий на пятьсот больше, чем ты ела все это время, и в тебя просто-напросто не влезает, хотя ты очень стараешься. Тебя уже, по-моему, вот-вот вырвет, но ты все равно впихиваешь в себя этот несчастный бутерброд.