Читать онлайн Политрук бесплатно

ПРОЛОГ

Четверг, 9 мая 2019 года. Утро

Москва

Ровно в десять я занял место на углу Нового Арбата и Новинского бульвара, как нынче принято обзывать проспект Калинина с улицей Чайковского. Отсюда лучше всего видна военная техника, едущая обратно с парада – чистая, ухоженная, грозная. Даже лимузин министра обороны тут заворачивает. Говорят, успели-таки собрать «Аурус» для Шойгу. Машинка хорошая, только малость безликая – зря отказались от молдингов в духе «ЗиС-110»! Но все равно, интересно глянуть.

Нет, можно, конечно, поглазеть на «Искандеры» с «Арматами» и до парада на Красной площади, но тогда придется вставать в шесть утра. А на трибуны у кремлевской стены не попадешь без пригласительного. Да не очень-то и хотелось! Терпеть не могу все эти дурацкие загородки, стыдливо прикрывающие Мавзолей.

Вообще, странно как-то выходит – гневно обличаем Запад в искажении нашей истории, а сами заплевываем прошлые идеалы, шарахаемся от гордого определения «советский», как микроб от антибиотика. А уж эти мне сериалы «про войну»… У них в корне иное слово – не «серия», а «высер». Срамота.

Сощурившись, я огляделся.

Любопытствующих мало пожаловало, так что мне достался первый ряд. Верней, все подались не туда – техника станет выворачивать на встречку, и надо забивать места по внешней стороне Садового. А москвичи разве догадаются?..

В пол-одиннадцатого зарокотали мощные моторы, и поперла Сила – танки, броники, тягачи… Эпос!

Проводив взглядом последний клокочущий «Ярс», я отправился бродить по Москве. Люблю этот взбалмошный город! Хоть и запакостили его «продажники», понавешали рекламы, испоганили «точечной застройкой», а «столица Страны Советов» все равно жива еще – убери наносное, и тебе откроется истинное величие.

Я, правда, родился в тот самый бедственный год, когда «верные ельцинцы» слили нашу сверхдержаву, так что не довелось мне комсомольский значок поносить или, хотя бы, пионерский галстук. А все равно мне СССР ближе и родней, чем РФ. Ну, вот такой я – «новый совок».

Этим либеральным ругательством меня как-то «пригвоздили», даже не понимая смысла сказанного. Советскому человеку было, чем гордиться, а «дорогому россиянину» что прикажете делать? Каяться и терпеть? Или ждать, пока Россия снова не сплотит союз нерушимый, а всяких горбачевых-собчаков-навальных-касьяновых спустит в унитаз истории? Лично я жду. И надеюсь.

А иначе мы с дурацкими шуточками-прибауточками, с веселым гоготом анацефалов пройдем всю дорогу никуда. И останется нам пищеварить, сношаться и радостно блеять за свободу и демократию. Гаме овер, дорогие товарищи…

Нагуляв аппетит, я обстоятельно пообедал в «Му-му», а где-то к пол-третьему выбрался на Маяковку, запруженную народом. Прошел пугающую рамку металлодетектора и слился с миллионной нарядной толпой. Это я тоже планировал – пройтись в рядах «Бессмертного полка».

Конечно, когда ты шагаешь со всеми вместе, в одном горестном строю, то не представляешь истинный масштаб действа, не видишь этой человеческой реки, великой армии тех, кто ничего и никого не забыл. Помню, смотришь на экран, где покачиваются тысячи, сотни тысяч черно-белых фотографий – и слезы наворачиваются. Скольких же мы потеряли, боже ж ты мой…

Миллионы лучших ушли в небытие. Лучших коммунистов, комсомольцев и просто достойных, беспартийных работяг, взявших винтовки в свои мозолистые руки. Не будь войны, они бы учились, работали, и ни за что не позволили бы развалить страну, не дали бы растащить ее народное хозяйство. Выходит, распад СССР начался не в девяносто первом, а полувеком ранее – летом сорок первого года…

Прицепив на лацкан «колорадский» бант из георгиевской ленточки, я мерно зашагал, подчиняясь общему движению. Разноголосое шумство плыло, как фон, озвучивая людской ход, и я уловил мощную волну эгрегора.1 Подобное ощущается в старых храмах, в намоленных пристанищах божественных тайн – век за веком мириады верующих припадали к светлым образам, и как бы оставляли в церквях следы своих «Я», пропитывая косный камень верой, надеждой и любовью.

Чувствовать эту эманацию, отдающую мистическим жаром, слышать множественное эхо душ ушедших и ныне живущих дано не всякому. Ну, а я сподобился-таки. Угораздило родиться экстрасенсом.

Это еще в детстве началось. Однажды, будучи в деревне у бабушки, мы с отцом отправились по грибы. Набрали полные корзины упитанных боровиков, да бравых подосиновиков, а когда двинулись обратно, во мне словно какой тормоз сработал – не доходя до шумливого ручья с горбатым мостиком, я остановился сам и ухватил за руку отца. Меня будто окатило всего – не страхом даже, а изнуряющим, томительным предощущением несчастья. У Тютчева есть строка – «созвучье полное в природе», а тогда я будто слышал фальшивую ноту, режущую ухо. Стройное согласие мира вокруг портил уродливый изъян, суть которого ускользала от понимания малолетки.

«Ты чего?» – удивился отец, порываясь идти.

«Стой! – просипел я, хватаясь за его сильную руку. – Туда нельзя!»

«Да почему?» – начал сердиться папа.

И тут нам обоим был дан ответ. Сразу за ручьем вздрогнуло старое, раскидистое дерево. Оно стало беззвучно клониться и падать, медленно, как во сне, пока с грохотом не рухнуло на тропу, стегая мосток гибкой верхушкой.

«Вот это ничего себе! – выдохнул отец, бледнея. – А я ничего даже не заметил! Молодец, сына!»

Я не стал разубеждать его. Лучше пусть верит в мой обостренный слух или наблюдательность, чем в паранормальные способности – сомнительное поприще, где подвизаются шарлатаны да пройдохи.

Мой неожиданный дар докучал мне не слишком. Напротив, я всегда отыскивал самые грибные и ягодные места, а удочку забрасывал лишь на крупную рыбу. Баба Аня жила в глухом углу Новгородчины, где в войну шли ожесточеннейшие бои, и я не раз обходил опасные места в лесу, чуя притаившиеся мины или неразорвавшиеся снаряды. А в старших классах вся эта нелюбимая экстрасенсорика спасла мне жизнь.

Как-то наш военрук, пожилой капитан в отставке, вещал девятому «А» об устройстве гранаты РГД-5 и показывал ее учебную копию. Все глядели с большим интересом, только я один вздрагивал от знобкого холодка, что проскальзывал по хребту. Я сидел на первой парте у окна, с заносчивой, но хорошенькой Светкой Мальцевой. Она, помню, шипит недовольно: «Чего ты ерзаешь?», а мою центральную нервную вспарывает знакомое ощущение – слома мировой гармонии. Стоило же военруку выдернуть чеку и отпустить рычажок, как я сорвался с места.

С криком «Нет!», вырвал у него гранату и запустил в окно. Стекло с жалобным звоном осыпалось на подоконник, брызгая сверкающими прозрачными лезвиями. Все ошалели, а я заорал: «Ложись!»

Светку за плечи схватил, пригнул резко, чтоб не посекло осколками. Девушка задушенно пискнула, кто-то вскочил, военрук открыл рот – и тут, на счет «четыре», «муляж» гранаты взорвался. Бабахнуло так, что вышибло все стекла, а шторы выдуло в класс, как шквалом паруса. Визгу было, криков…

У военрука кровь течет по белому лицу, а он трясется, как панночка из «Вия», да повторяет всё: «Б-боевая… Она б-боевая…»

Скандал вышел изрядный. Правда, так и осталось неясным, что за коекакер или вредитель передал школе взрывоопасное «наглядное пособие». Хорошо еще, никого серьезно не задело. А не сработай мое чутье, попал бы я в зону разлета…

Тут меня чувствительно пихнули в спину, обрывая воспоминания, и сразу донесся надтреснутый голосок:

– Извините, молодой человек…

Обернувшись, я увидал седую бабусю в аккуратном джинсовом костюмчике. Фотографию своего солдата она несла у плоской груди, как икону. Глянув на снимок, я испытал потрясение – буквальным образом, меня даже качнуло. Чудилось, сердце дало сбой. Старушка несла мое фото! Черно-белое, подкрашенное ретушью…

Да, в гимнастерке, да, с тремя «кубарями» в малиновых петлицах.2 Но это был я! Темные волосы, зачесанные назад, как у меня, и форма ушей такая же, и носа, и губ! Те же глаза, те же упрямые складки в уголках рта. Даже родинка на левой щеке присутствовала!

И, как контрольный выстрел, надпись под портретом, большими четкими буквами: «Антон Иванович Лушин». Мои «паспортные данные»…

Джинсовая бабушка подняла на меня глаза. Страшно побледнев, она пошатнулась, роняя фотографию. Одной рукой поймав ламинированный снимок, другой я подхватил старушку.

– Это не он! – ляпнул сдуру. – Это не я!

– Тося… – жалобно простонала бабушка. – О, господи… Вы до того похожи на Тосю! Копия просто!

– Да уж! – буркнул я, мрачнея.

Мы продолжили путь, чтобы не мешать «однополчанам», а охавшая старушенция отобрала у меня портрет.

– Как вы себя чувствуете? – покосился я на нее, с трудом собирая мысли обратно в опустевшую голову.

– Нормально… – боязливо вздохнула бабуська – не кольнет ли сердчишко. – Позвольте… Сколько вам лет?

– Двадцать семь, – не стал я скрывать.

– Надо же… – горестно покачала головой моя нечаянная спутница. – Антону было двадцать восемь в сорок втором… Он погиб через неделю после своего дня рождения.

«Все чудесатее и чудесатее…», – подумал я, и кисло поинтересовался вслух:

– Антон родился в июле?

– Да, девятнадцатого числа, – мелко закивала старушка. – Он как раз училище заканчивал, военно-политическое, и ко мне забежал на каких-то полчасика. Я заварила чаю, Тося выложил, как пирог, полбуханки настоящего хлеба – душистого, теплого еще… Да, это был праздник!

– Антон – ваш жених? – осторожно поинтересовался я, чувствуя, что безумие уже рядом, за спиной, жарко дышит в затылок.

– Ах, что вы, что вы! – всплеснула бабуся худыми ручками, махнув портретом, словно опахалом. – Он мой брат! – и затрясла головой: – Ох, ну до чего же вы похожи, сил нет!

– Все куда хуже, – криво усмехнулся я. – Простите, как вас величать?

– Дарья Ивановна Стоцкая, – церемонно представилась сестра «двойника». – Лушина – моя девичья фамилия.

– Все куда хуже, любезная Дарья Ивановна, – медленно заговорил я. – Меня тоже зовут Антон Иванович Лушин, и я родился девятнадцатого июля.

Стоцкая прикрыла рот ладошкой.

– Так не бывает… – пролепетала она растерянно.

– Я тоже так думал, – невесело хмыкнул я. – До сегодняшнего дня. А какие-нибудь особые приметы были у вашего брата? Ну, там, шрамы или татушки?

– Татушки? – растерялась старая. – А-а, татуировки! Да-да-да! Тося еще в школе наколол себе вот здесь, на левом предплечье имя «Катя». Потом, правда, он едва мог вспомнить эту свою первую пассию, но память осталась на всю жизнь… Жизнь, да… – вздохнула она. – А! И еще у Тоси был страшный шрам на ноге, ниже колена – в детстве сильно поранился косой.

– Понятно… – протянул я. – Ну, у меня такого точно нет. Скажите, Дарья Ивановна, а фотографии ваших родителей сохранились?

Сначала, похоже, она не поняла, а потом часто закивала.

– Да-да-да! Пойдемте… Антон! – заторопилась Дарья Ивановна. – Надо же разобраться, вы правы. Если это совпадение, то что тогда чудо?

Жила Лушина-Стоцкая неподалеку от Пушкинской, в скромной квартире на третьем этаже старого, дореволюционного еще дома с толстенными стенами и высоченным потолком. По дороге я вызнал у Дарьи Ивановны некоторые семейные секреты. Они и успокоили меня немного, и раззадорили. Выяснилось, что мать Антона звали Лидией, а не Натальей, как мою маму, да и родился «двойник» в Москве. Я же появился на свет в Ленинграде, обозванном Санкт-Петербургом за год до первой моей «днюхи».

В квартире Стоцкой застоялась тишина, лишь настенные часы с малахитовыми колонками мерно отбивали секунды. До блеска натертый паркет, старинная мебель из красного и вишневого дерева, бронзовая люстра с хрустальными подвесками, позванивавшими на сквознячке – во всем чувствовался достаток и прилежный уход. По комнатам блуждали, причудливо мешаясь, легкие запахи ванили и валерьянки.

Закрыв могучую входную дверь, Дарья Ивановна шустро разулась и просеменила в гостиную. Привстав на цыпочки, она достала с верхней полки книжного шкафа пухлый фотоальбом в золотисто-желтой бархатной обложке, и бережно опустила его на большой овальный стол, застеленный камчатной скатертью.

– Вот! – выдохнула «баба Даша», пролистнув пару картонных страниц с прорезями. – Это моя мама, а вот они с отцом на свадьбе.

Я внимательно присмотрелся к большому, малость пожелтевшему фото. Иван Лушин отдаленно смахивал на моего отца, но вот его жена ни капли не походила на маму. И слава богу.

– А как его звали, Дарья Ивановна?

– Иван Романович! Он погиб в сорок первом…

Я приободрился – моего деда крестили Михаилом. Мы просмотрели весь альбом, пока не дошли до пожелтевших открыток и выцветших писем.

– Это от Тоси… – вздохнула Стоцкая. – Боевой такой был… Его даже Мальчишом-Кибальчишом прозвали. Видите, подписался? «Твой Мальчиш»…

Глянув на бледные строчки, я сжал губы – мой почерк! А Дарья Ивановна развела суету – вскипятила чай, достала утрешний пирог с ягодой. Отказываться я не стал – уж больно падок на выпечку.

– Скажите, а где погиб ваш брат? – спросил, отдуваясь после второй чашки.

– Ох, Тося даже до места службы не доехал! – завздыхала Дарья Ивановна. – Это где-то в Калининской области, около Волги – там она совсем еще узенькая. Его направили в 718-й полк 139-й дивизии – долго я эти цифры заучивала… Из Калинина Антон добирался до линии фронта на штабной «эмке» – он и еще ротный из того самого полка… Андрей Павлов, если мне память не изменяет. Да-а… А тут налет! «Юнкерс» сбросил огромные бомбы, они взорвались, и «эмка», как ехала, так и скатилась в воронку, но внутри уже не осталось живых – «Мессершмитт» выпустил по машине очередь из пулемета… – Вздохнув, Стоцкая понурилась. – Я все это только после войны узнала. Случайно пересеклась с командиром 718-го стрелкового полка. Вот он мне все и рассказал… Там даже хоронить было нечего, «эмка» долго горела – водитель прихватил в дорогу запасные канистры с бензином! Я потом приезжала на то место несколько раз. Там ручеек протекал, так он заполнил две или три воронки, большие такие, и получилось озерцо. Летом вода в нем прогревается до самого дна. Я даже ныряла, когда совсем молодая была. Однажды рукою раскопала песок на дне, а под ним – ржавая крыша «эмки». Страшно стало, и я быстрее-быстрее наверх! Ох, да что это я все о себе, да о себе! Вы-то как, Антон? Работаете? Или учитесь?

– Я-то? – мне захотелось почесать в затылке. – Ну, что вам сказать? Хвастаться особо нечем, Дарья Ивановна. Балбес, потому что. Пытался поступить в институт – не вышло. Пошел служить. После дембеля работал на Севере бурильщиком. Подзаработал, купил двушку в Калинине… в Твери, то есть. Устроился в рекламное агентство, но ненадолго – сократили. Думаю, опять в Заполярье податься. Хотя… Не знаю. Ну, не нашел я пока что дела по душе! Мне, если честно, куда больше нравится в отпуск уходить. Мы тогда с ребятами в леса подаемся, на места боев. Поисковики мы. Откапываем павших, хороним по-человечески, с салютом, чтобы все, как у людей. Иногда даже узнаем, кто именно погиб. Тогда ищем родственников, пусть знают.

– Хорошее дело, Антон, – серьезно сказала Дарья Ивановна.

– Хорошее, – согласился я. – А жизнь-то проходит… Ладно, спасибо вам, пойду.

– Ох! – подхватилась Стоцкая. – Давайте я еще чайку согрею!

– Спасибо, Дарья Ивановна, и так уже булькает, – улыбнулся я. – Скажите, а где именно погиб ваш брат? Где то озеро?

– Ох… Сейчас я атлас…

Достав огромный «Атлас СССР» в коленкоровой обложке, Стоцкая с ходу открыла нужную страницу.

– Вот, смотрите, Антон… Тут я карандашом провела путь 139-й дивизии. Вот, от Калинина на Мялково, Перемирки, дальше… ага, Ворошиловские лагеря… Там у них были полковые учения на тему «Полк в обороне», а на следующий день – «Усиленная стрелковая рота в разведке». Вот, я на полях начеркала… Потом батальонные учения «Наступление стрелкового батальона на… что? Непонятно записала… А, «на обороняющегося противника»… Так… Ага… Старица, Сафроново, Шалумово-Луговая, Ботнево… Вот! Ботнево! Двадцать второго июля дивизия сосредоточилась в лесу, в районе Ботнево и Теличино, штаб дивизии в Бели… Или в Белях? Ну, не важно! Двадцать третьего июля Антон почти уже добрался, куда нужно. Ему совсем немного оставалось! «Эмку» обстреляли на дороге за деревней Старый Рукав, не доезжая моста через речку Бойню. Вернее, не на самой дороге – водитель свернул налево, в лес, но далеко не ушел…

Растолковав мне, на что ориентироваться, Стоцкая захлопнула атлас.

– Хотите… искать, Антон? – тихо спросила она.

– Да, – твердо ответил я, – хочу. Тут какая-то тайна… Какая? И почему она касается меня? Или – зачем?

– Антон… – старушка зябко повела плечами. – Может, не стоит ворошить прошлое? Я боюсь тайн и… Знаете, у меня нехорошее предчувствие.

– Прорвемся, Дарья Ивановна! – улыбнулся я, после чего поспешил откланяться.

Покинув гулкий подъезд, я глянул, будто вчуже, на дворовую бестолковую суматоху, на вопящую малышню, на мам с колясками. «Прорвемся!» – мелькнула мысль. Чутье экстрасенса подсказывало: все будет хорошо!

Глава 1.

Вторник, 23 июля 2019 года. Утро

Тверская область, Старый Рукав

Ровно в семь утра пропел горн дежурного по экспедиции. Подъем!

Я вздохнул, поворочался, потянулся, как следует – и вылез из палатки. Ненавижу рано вставать, особенно зимой, когда за окнами темнота и холодина. Но летом светает рано, да и теплынь. В общем, нечего валяться и нарушать дисциплину!

Поисковики уже бродили между просторных армейских палаток, выставленных в рядок. Братья Лукашины в белых штанах абада «танцевали» капоэйру, разогреваясь в спарринге. Сонный Тёма Трошкин брел босиком по траве, скрюченными пальцами расчесывая строптиво топорщившиеся волосы. Спотыкаясь об узловатые корни, вспоровшие дерн, он зевал, с хрустом выворачивая челюсть и демонстрируя притихшему лесу безупречные дужки зубов.

Шутки ради я помахал рукой у Тёмы перед лицом.

– Пора, красавец, проснись! – сказал проникновенно.

– Иди ты… – уныло буркнул Артем. – Поспать не дадут по-человечески…

Он прошлепал к рукомойнику, скотчем примотанному к стволу клена, а я бодро пошагал к ручью неподалеку – живой влагой умываться полезней. Навстречу мне попадался народ, возвращавшийся с водных процедур. Ну, особенно людно не было, нас тут всего-то шестнадцать душ, считая повариху.

Зато компания дружная, и нищедухов меж нами нет. Мы не лопочем про скрепы и никого не охватываем патриотическими мероприятиями. Мы ищем героев былых времен – останки тех, кто погиб за эти леса и поля, за чистые воды и синее небо.

Не у всякого хватит сил заглянуть в пустые глазницы черепа со следами истлевшей пилотки! И здесь не страх даже, а мертвящая тоска. Щелчок ржавого затвора «мосинки», глухой стук пробитой каски… Знобящие звуки прошедшей войны словно сращивают два времени, схлопывают пропасть лет. Ты спускаешься в раскоп, как в траншею, где пахнет порохом, дешевым табаком и застарелым потом. «А до смерти – четыре шага…»

…Вставая на колени с краю бережка, я словно поклонялся духу ручья – хорошенько омыл лицо студеной водой, упорно пахнувшей давно сошедшими снегами, и вытерся крохотным вафельным полотенцем. Хорошо!

Проявляя солидарность, запели пичуги окрест, торжественно зашумели стройные сосны и кряжистые дубы. Я вдохнул полной грудью. Не верилось даже, что стоит выйти к недалекой опушке – и завиднеются серые да белые коробочки домов. Деревня. Какая-никакая, а цивилизация.

В Старый Рукав мы редко наведывались, жили автономно, как на подлодке. И правильно: лучшая терапия для задерганного горожанина – пожить на пленэре, в лесу, забравшись в самую глухомань. Тут поневоле растеряешь дурные привычки к беготне да маете, уймешься, чтобы вернуться из отпуска окрепшим, загорелым и просветленным.

Перебивая природные созвучия, донеслось бряканье тарелок – это тетя Таня, всегда добродушная и румяная, спасала экспедицию от голодной смерти. В лесу на худосочных студенток и щуплых блогеров нападал свирепый жор – объедались все, даже Кристя, жеманница и стерва. Помню, как ее встретила наша добрейшая повариха: «Какие еще мюсли? Какие смузи? – протянула она ехидным баском. – Борщик будешь лопать, с фасолью и сметаной! Котлетки с толченкой! А вот, когда добавки попросишь, значит, всё – здорова!»

Неподалеку засвистели, талантливо выводя мелодию вальса, и я пошел на свист. К таким руладам был способен лишь Пашка Ломов – пятый год подряд мы его выбираем командиром отряда и начальником экспедиции. Он, как Берия, мигом схватывает суть любой проблемы и тут же выискивает оптимальное решение. Вдобавок, как и незабвенный Лаврентий Палыч, Паха тащил на себе сразу кучу дел, ни одного не упуская из виду. Талант!

Я поднырнул под обвисавшую ветку. Ломов, перекашивая лицо в пугающей гримасе, добривал левую щеку, вглядываясь в осколок зеркала, помещенный в развилку. Он, как и я, пользовался опасной бритвой – порезаться легко, зато бреет очень чисто, никаким «Жиллетам» и не снилось.

– Привет! – прогундосил командир, аккуратно сводя щетину.

– Здравия желаю!

Ухватившись за крепкий сук, я раз десять подтянулся, с удовольствием ощущая, как расходуется телесная сила. Павел вытерся насухо, брызнул на пальцы одеколон и пошлепал себя по щекам.

– Сегодня двинем на южный раскоп, – сказал он, благоухая. – Надо будет пройтись вокруг, особенно на самой поляне. С виду вроде все – о`кей, а что там на глубине штыка – неясно.

– Пройдусь, – кивнул я. – ТБ прежде всего!

В здешних суглинках неразорвавшихся снарядов и минометных мин, как изюму в кексе. Поисковики зовут их ВОПами – «взрывоопасными предметами». Казалось бы, пролежав столько лет, проржавев насквозь, ВОПы должны были протухнуть. А они стали еще подлее – взрывчатка от закисленной болотной воды выродилась в пикраты. Только тронь – рванет. И я ищу их, как свинья – трюфели…

Из дубравы «для девочек» показалась Кристина Бернвальд. Наши студентики глядели на нее с обожанием, а по мне, так слегка худовата. Ножки стройные, это верно, и грудь высокая, а вот плечи малость костлявы, как у Анджелины Джоли. Ну, полные руки, вроде теть Таниных, я тоже недолюбливаю, мне подавай идеал… Но не обижать же Кристьку!

– Какие де-евочки! – пропел я бархатным голосом.

– Какие ма-альчики! – заулыбалась Кристина.

Вот, что лес животворящий делает! До чего надменна была по приезду, высокомерна и холодна, а вот, поди ж ты – встала на путь исправления.

– Антоша, – девушка пристроилась рядом, ловко беря меня под руку, – нужна твоя консультация, как паранорма и экстрасенса…

– Экстраскунса! – ревниво фыркнул Павел.

– Завидовать дурно, – с укором сказал я, и красивые губки Кристи изломились в довольной улыбке.

– С заклятьями ты как – справляешься? – продолжила она.

– Расколдовать кого? – с готовностью спросил я.

– Наоборот! – закрутила Бернвальд изящной кистью. – Приворожить!

– Кристя, – хмыкнул я, – зачем? Ты и так кого хочешь, пленишь! Вон, наши практиканты за тобой на задних лапках ходят, как цуцики. Отрастят хвосты в процессе деволюции – завиляют!

– Мне они не интересны, – вздернула Кристина маленький точеный носик. – А ты вообще не поддаешься моим чарам!

Ломов нахмурился, зыркая на меня исподлобья.

– Что-то я не замечал особой нежности в твоих взглядах… – протянул я, щурясь.

– Так ты ж мой друг! – вывернулась дива, подлащиваясь. – Ну, как, поможешь? По-дружески?

– На кого приворот? – спросил я деловито.

– На Павлика!

Ломов закаменел лицом, наливаясь темным румянцем.

– А ну вас! – буркнул он. – Говорите всякую ерунду!

Командир живо обогнал нас, удаляясь к лагерю.

– Хулиганишь? – глянул я на Кристину.

– Ага! – призналась барышня, и тут же перешла в наступление: – А чего он? Глядит только! Мне этого мало.

– Паша – человек основательный, – выступил я с оправдательной речью. – Это он по работе все разрулит в момент, а на личном фронте – тянучка та еще.

– Так, правильно! – возмутилась Кристя. – А жизнь-то проходит!

Я остановился, узнавая собственные мысли, взял девушку за плечи и внимательно посмотрел ей в глаза.

– Кристинка, – заговорил серьезно, – ты только с Пашкой не играйся. Он, если влюбится, то однажды – и на всю оставшуюся. Захочешь богатства – Павел выйдет в миллионеры. Я его знаю! Если появится цель, и будет, ради кого стараться, он добьется, чего угодно.

– Не все такие уж материалистки. – Бернвальд скривила уголок дивного ротика. – И это я со студентами играюсь! Понятно? Надо же как-то развлекаться! Интернет не берется, даже телика нет… А Павлик – он другой. Настоящий, без гнильцы, без этой… гламурной слизи! Ты тоже настоящий, Антошечка, но… Слишком сильный!

– Это ты Мишку Лукашина не видела! – попробовал я отшутиться.

Кристина замотала головой.

– Нет, ты не понял! Миша – силач, он монетки в трубочку сворачивает и подковы гнет, а в тебе, Антошечка, иная сила. Ты можешь людей гнуть – и разгибать!

– И в трубочку скатывать, – проворчал я, чувствуя неловкость.

– Это твой талант, Антоша, – негромко сказала девушка, оставаясь серьезной, – ты станешь или великим человеком, или великим негодяем. Во второе я не верю, но… Понимаешь, мне нужен обычный мужчина, такой как все!

– Как Павлик… – пробормотал я.

– Да! Но… – Кристина нервно помяла ладони. – Мне кажется, я тебя случайно обидела…

– Нет-нет-нет! – слабо улыбнулся я.

– Ну, задела! – нетерпеливо сказала Бернвальд. – Ты можешь подумать, что я подумала… Уф-ф! Да, ты не такой, как все, но это хорошо! Просто… Есть женщины, которые счастливы быть ведомыми, а я ненавижу подчиняться! Хочу быть сверху, – она покраснела, но оправдываться не стала, сказав с вызовом: – Да, и в этом смысле тоже! А с тобой такой номер не пройдет – я всегда была бы снизу…

– Нет, ну, почему же, – плотоядно улыбнулся я, – можно и спереди, спинкой ко мне. На коленках или…

– Антон! – рассердилась Кристя. Но и зарумянилась, а в глазах мало-помалу разгорались опасные темные огонечки.

– Молчу, молчу…

– Вот, сбил меня… – заворчала девушка. Помолчав, покусав губку, она продолжила: – Не знаю, как тебе это объяснить… Конечно, я, как все, хочу счастья, но – маленького, скромного! Счастьица! Дом, муж, двое детей! Ну, там, машина, дача… И все! Вот, ты говорил, Павлик всего может добиться. Нет! Всего добьешься ты, если захочешь! Станешь миллиардером или президентом, или… Да кем угодно! Но вот, поверишь ли, лично мне было бы некомфортно рядом с таким супругом. Как Меланье Трамп! Я думаю, она такая же, как и я. Я с удовольствием прокачусь с мужем в отпуск на море – в Ялту или в Анталью, но не в Монако, чтобы завтракать на личной мегаяхте! Такое не для меня. Рая в шалаше я не хочу, пусть даже с милым, но и терема с дворцом мне даром не надо. Вот! – выдохнула Кристина и, смущаясь своей откровенности, резко сказала: – А, ладно! Забудь!

– Подожди! – я ухватил девушку за руку, и она не воспротивилась. – Давай, я поговорю с Павлом?

– Давай, – обронила Кристя, отворачивая лицо.

А мне вдруг стало жалко эту «стервочку», как звал ее Паша. Пользуясь правами лучшего друга, я обнял девушку за плечи и привлек к себе. Кристина прильнула, шмыгнув носом.

– Просто… – глухо вымолвила она. – Если он так и будет молчать, мы разъедемся – и… и все. А сама я никогда не сделаю тот самый первый шаг. Мучаться буду, злиться на всех…

Бернвальд всхлипнула, и меня резануло жалостью.

– Все будет хорошо, – проговорил я, – вот увидишь!

Кристина подняла на меня влажные глаза, привстала на цыпочки и поцеловала.

– Спасибо!

Тут ополовник застучал по кастрюле, и капитальная тетя Таня трубно оповестила лагерь:

– Завтрака-ать!

– Пошли! – оживился я. – Только держись от меня на пионерской дистанции, а то все наши студиозусы потребуют сатисфакции! Хором!

– Ага, щас! – фыркнула Кристина, решительно беря меня под руку. – Будешь солировать!

Само собой, при виде нашей парочки студенты поскучнели, а Паша уткнулся в тарелку, остервенело ковыряя «Геркулес». Насмешливо поглядывая на ревнивцев, я с аппетитом позавтракал, следом за кашей слопав ломоть хлеба с маслом и сыром, да с чаем. Хорошо пошло!

С отсутствующим видом допив компот, Ломов вяло распорядился:

– Студенчество до обеда занимается исследованиями. Особое внимание – «смертникам». Лушин, Бернвальд, Лукашины, Трошкин – на южный раскоп.

Ссутулившись, Павел убрел в лес, а мы бодро двинулись за ним. Миша с Сашей тащили целую охапку лопат, даже Кристина несла заступ на хрупком плече. Один я шагал «безоружным», но у меня иная задача.

Мы прошли совсем немного, метров двести, от силы, а очутились в настоящих дебрях. Огромные ели в бородах мха, бурелом, густой подлесок – все прелести южной тайги.

Раскоп открылся неожиданно. Я обогнул раскидистое дерево и вот он – глубокая канава, вырытая в глинистой почве. Кристину скроет с головой, даже если молодая особа привстанет на цыпочки.

За накопанным валом открывалась обширная поляна в кругу елей и берез. От поляны веяло давней смертью.

– Дальше я сам, – сказал, ступая на гулкие мостки, переброшенные через раскоп.

Спустившись по рыхлой, комковатой глине на поляну, я замер. Прилило горестное отчаяние.

– Что там? – спросил Миша Лукашин, почему-то шепотом.

Не отвечая, я медленно обошел лужайку и вернулся к раскопу.

– Они все здесь, – еле вытолкнулось из меня.

– Кто? – охнул Сашка.

– Павшие! Они повсюду… Их тут десятки и десятки…

– Ужас какой… – запричитала Бернвальд.

– Мины? – отрывисто спросил Павел. – Снаряды?

– Чисто.

И началась наша скорбная работа – раскопки по войне. Лопаты осторожно разгребали тонкие слои наносов. Кости и черепа мешались с остатками сопревших шинелей и валенок, мятыми касками, обрывками колючей проволоки, полусгнившими планшетами, ржавыми остовами винтовок и ППШ. Тела бойцов лежали вповалку, скошенные из пулемета. Вон он, тот холм, с которого велся огонь. Сволочной немецкий дзот.

– Взялись! – тускло промямлил Ломов.

* * *

Стоя на коленях, мы с Тёмой осторожно счищали глину с костяка красноармейца, то и дело поглядывая в сторону оплывшего холма. Они все, кто пал здесь, шли в атаку, шли на смерть – вставая под пули, отрываясь от застуженной земли, родной земли, что прятала то в ложбинке, то за кочкой. А я бы так смог?

– Интересно… – прокряхтел Трошкин, выгибая ноющую спину. – А я бы так смог? Политрук кричит: «За Родину! За Сталина! В атаку!», и я встаю… А встал бы?

– Выбора, считай, нет, – сказал я сухо. – Или ползи назад, в дезертиры и трусы, или поднимайся – и вперед, на врага!

Я прикусил губу – на меня опять нахлынули не столь уж давние воспоминания о «двойнике». Какие только архивы не шерстил, но узнал немного.

Два Антона, два Лушиных. Один погиб семьдесят семь лет тому назад, другой жив-здоров. Мы как квантовая суперпозиция…

Вполне возможно, что я зря себя мучаю и никакой тайны нет, а имеет место совпадение. Пусть редчайший, да хоть единственный в истории человечества случай! Вот только как это понять?

Мотнув головой, словно отгоняя назойливые видения, я продолжил выковыривать, отбирать у земли приметы оборвавшейся жизни – настрел позеленевших гильз, пряжки и пуговицы, звездочки с серпом и молотом, бакелитовые медальоны и – маленькое круглое зеркальце. Наверное, молоденькая санитарочка выронила… Это было самым ужасным, самым тягостным. Я тщательно уводил глаза, боясь поймать отражение. Ладно, там, свое, а если из зеркальной, облупленной мути глянет кукольное личико молоденькой санинструкторши со вздернутым носиком и задорными голубенькими глазками?..

Прокопались до самого обеда, а обернешься – нарыли всего-то пятачок. Но боль в натруженных плечах ощущается весомым контраргументом.

– Перерыв! – объявил Ломов, с приятцей выпрямляя ноги. – Обедать пора.

Сложив орудия труда под приметной сосной, мы неторопливо двинулись обратно к лагерю. Павел замешкался, ну и я с ним на пару. Терпеливо дождавшись, пока командир перестанет изображать бурную деятельность, я сказал:

– Поговорить надо.

– Вечером, – буркнул Ломов.

– Сейчас! – отрезал я.

– Ну? – Паха упорно смотрел в сторону.

– Ты до каких пор будешь голову морочить Кристе? – холодно проговорил я. – Что, ко мне ревнуешь? Давай! Сколько там у нас времени до конца отпуска? Неделя? Отлично! Вот, и покорчи из себя страдальца или Отелло бледнолицего. Валяй! А потом Кристинка уедет, так и не дождавшись от тебя не то, что поступка, а даже слова! И ты больше не увидишь ее. Ни-ког-да. Понимаешь, дурья твоя башка? Вместо двух счастливых людей по земле станут бродить двое несчастных, ты и она, но лишь по твоей вине! Кристя слишком горда, чтобы подойти первой, а тебе что, трудно побыть мужиком?

Было забавно наблюдать за лицом Ломова. Нарочитая бесстрастность облезала, выдавая то гнев, то обиду, то растерянность.

– Ты же… – пролепетал командир. – Вы же…

– Мы же! – передразнил я его. – Мы с Кристей друзья. Надеюсь, надолго. Потребуется свидетель на свадьбе – я готов. Только, боюсь, если ты продолжишь себя вести, как обиженный юнец, до ЗАГСа дело не дойдет.

Внезапно обессилев, Ломов плюхнулся задом на рыхлую землю. Покачал головой, будто контуженный.

– Что ж я за дебилоид? – простонал он.

– Обыкновенный, – определил я. – Ладно. Чего расселся? Пошли, обедать пора.

Кряхтя, Павел стал подниматься, а я добавил:

– Но учти, если ты сегодня же не поговоришь с Кристиной, можешь вычеркивать меня из списка твоих друзей. Понял?

Ответом был тоскливый и длинный вздох.

* * *

После обеда раскопки пришлось отложить – до лагеря добралась машина из Большого Мира. Привезла почту, свежие газеты, продукты и два велосипеда. Голов пять «железных коников» у нас уже имелось, но лишние колеса не помешают.

Мне даже поплохело – я долго откладывал поездку на место гибели «двойника», находя себе оправдания, но теперь-то уважительные причины иссякли. Погода стояла хорошая, работы отменены до завтрашнего дня, и вот оно – средство передвижения.

Я долго искал Ломова, чтобы отпроситься, и нашел – командир восседал за длинным монастырским столом под растянутым тентом, где были свалены артефакты, и дул чай вприкуску. Вид у него был победительный, как у Кутузова, лично пленившего Наполеона Бонапарта.

– Паха, я отъеду до вечера к Бойне, ладно?

Павел в ответ величественно кивнул, вряд ли слыша вопрос – его душа витала в раю для влюбленных, где сбываются все мечты и самые заветные желания.

Овладев великом, я покатил его по тропе.

– Антон!

Я обернулся – и чуть не свалился под весом Кристины, бросившейся мне на шею.

– Спасибо, спасибо тебе! – зачастила девушка, перемежая всхлипыванья с жаркими поцелуями.

– Осторожней! – засмеялся я. – Если Пашка нас застукает, то кого-нибудь придушит!

– Павлик сказал, что любит меня! – громко зашептала Кристя. – А ты куда?

Не знаю уж, что на меня нашло, то ли радость за друзей так подействовала, то ли, наоборот, зависть к ним разыгралась, а только я все выложил Кристинке – и про нечаянную встречу 9 мая, и про своего «двойника», и про точку, где пресеклась мировая линия Антона Лушина, политрука.

Незаметно я попал в окружение – Артем мне в рот глядел, а за спиной сдержанно сопел Павел. Командир по-прежнему был под любовным кайфом, но отблеск тайны пал и на него.

– Вот это ничего себе… – пробормотал он, едва я изложил свою историю. – Нет, ты прав, конечно, совпадение возможно, но математики меня засмеют! Хотя теория вероятности – штука вполне серьезная.

– Паш, – сказал я кротко, – все версии перебрал, даже самые дурацкие. Никаких связей между мной и тем Лушиным нет, кроме поразительного сходства. Я даже анализ ДНК сделал – мы с Дарьей Ивановной совершенно чужие люди! И все-таки какая-то смычка есть, почти на грани мистики, и в этом вся тайна!

– А если коротко? – почесал Тёма в затылке.

– Мне кажется, – медленно проговорил я, – что главный вопрос не в том даже, почему мы с Тосей Лушиным идентичны по телу, по почерку или по имени-отчеству, а зачем.

– Зачем? – приподнял брови Павел.

– Да, зачем! Чего для? Именно это я и хочу выяснить. Там, у озера, где почил мой «двойник». Я не собираюсь ничего копать или искать, я… Господи, да не знаю я ничего! Вот, и еду…

– Мы с тобой! – решительно заявила Кристина.

– Мы с тобой! – эхом повторил Паха.

– И я! – присоседился Тёма.

Там же, позже

Проселок развивался пыльной лентой, катясь под узкие колеса великов. Старый Рукав мы оставили за спиной, едучи вдоль реки с пугающим названием Бойня. Слева белокорые березы оттеняли темную хвою елок, шелестя ветвяными прядями, а справа тянулись заросшие бурьяном поля – колхозники перевелись, а других охотников землицу ковырять не нашлось.

Лето разливалось лучезарным воздухом, в носу свербило от душных запахов вянущей травы, а небо раскидывалось над нами бездонностью выцветшей сини.

– А я б хотела попасть туда… – сказала Кристина, неторопливо крутя педали.

– Куда это? – благодушно спросил Павел.

– На войну, – спокойно договорила девушка, – в сорок второй год.

– Балда! – сказал Артем назидательно. – Не женское это дело – воевать.

– Да ну? – фыркнула Кристя. – А с поля боя вас кому вытаскивать? Лечить и в ряды ставить?

– А ты у нас кто по профессии? – поинтересовался я.

– Хирург, – ответила девушка. – Между прочим, в зоне боевых действий работала!

– Чечня?

– Ага. Войны уже не было, но КТО шла…

Пашка коротко хохотнул.

– Помнишь, я тебе в мае писал? – сказал он для меня, не поворачивая головы. – Про «эхо прошедшей войны»?

– А, это когда снаряд рванул?

– Ну! Так это Кристинка мне осколки удаляла! Да-а!

– Ржавые, грязные… – поморщилась девушка. – Фу! Так, мало ему, он еще и сюда меня заманил!

– Вот и ты познала всю глубину его коварства, – сочувственно сказал я.

– Да ладно вам… – проворчал Ломов и вздохнул, теша себя воспоминаниями о первой встрече. – Хорошо еще, что в голову не прилетело!

– А, это не страшно! – хихикнула Кристя. – Рикошетировало бы!

– Да ладно вам!

Я посмотрел вперед. О, первый ориентир! «Дуб-инвалид». Давным-давно у него отломился огромный сук, и раскидистое дерево скособочилось на века.

Проехав мимо, я разглядел слева от дороги огромный замшелый валун – еще одна примета, – и свернул на обочину. Наверное, в сороковые тут ничего не росло, потому «эмка» и съехала, а ныне шелестели березы чуть ли не в обхват.

Вырулив, я оказался на берегу небольшого озерца, этакой жирной запятой вытянувшейся к востоку. Плотная завеса деревьев прикрывала озеро, словно живой ширмой – с дороги не высмотреть.

– Купаться! Купаться! – воскликнула Кристина, бросая «взрослик» и подбегая к озерку. Попробовав ногой воду, она запищала: – Ой, какая теплая!

Тут уж все кинулись разоблачаться, и я в том числе. На минутку даже цель прибытия улетучилась из памяти – я погрузился в озерные воды, как в ванну. Никакой мути, на дне чистый песок. Камыши только-только начинали наступление, заболачивая отмель подальности.

Теплая влага не освежила, но сладостно омыла тело, закрепив ощущение чистоты. Стягивая вдох, пеленая ноги бурлящими путами, водица услаждала.

Переплыв озерцо, я вышел на пустынный западный берег и присел обсохнуть на ноздреватый камень, нагретый солнцем.

Это случилось минуту спустя.

Левее меня, в каких-нибудь десяти метрах, вздыбился мерцающий гребень ослепительного сиреневого света, отчего померк солнечный день. Я заметил, как этот полупрозрачный частокол из фонтанов дрожащего сияния прочертил яркую оранжевую полосу по траве. Земля дрогнула, сдвигаясь «ступенькой» по ту сторону черты, обнажая слои тощей почвы с корявыми обрубками корневищ.

Тут мои босые ноги ощутили сотрясение – справа чиркнул по земле еще один «гребешок», застя озеро и лес колеблющимися столбами холодного лилового огня. Две рыжих линии сошлись клином южнее – и полное безмолвие. Еще секунду назад я различал довольный визг Кристины, хохот Тёмки, уханье Павла, и вдруг тишина. Хлопнул в ладоши – слышно.

В тот же момент будто прорвало. С высоты упал грозный рев моторов, зловеще завыла падающая бомба. Я видел, как ее серая туша врезалась в песчаный грунт, и тут же вздыбился взрыв. Тонны пыли, песка и комьев земли поднялись выше деревьев, толкаемые огнем и клубящимся дымом. Рвануло недалеко, там, где плескалось озеро. Вот только солнечные лучи не перебирали в истоме слабые волнишки, как давеча – водоема не было, а на его месте проседала глубокая промоина, заросшая тальником.

Я едва ощутил ударную волну – пихнуло, словно подушкой, а раскаленные осколки пролетали мимо, как в замедленной съемке, будто плоские камешки-«жабки», пущенные мальчишкой по-над водой. Повалившись в траву, я перекатился – и замер. Надо мною пролетал двухмоторный бомбовоз с крестами на крыльях. Рядом вился юркий истребитель – в глаза бросилась черная свастика, раскоряченная на киле.

«Тот самый «Мессершмитт»…», – проплелась мысль.

Бомбардировщик скрылся за деревьями, и вскоре воздух раскололся от пары новых взрывов, а со стороны дороги донеслось завывание мотора. С треском ломая подлесок, выкатился новенький ГАЗ М-1 цвета сургуча. По мне, по поляне скользнула хищная тень – «Мессершмитт», взревывая мотором, виражил над лесом. Забили злые огоньки крыльевых пулеметов, и легковушку прострочила очередь. Посыпались стекла, задымил мотор – «эмка», как ехала, так и скатилась в глубокую воронку, дымившуюся удушливым желтым дымом. Я отмер.

Подброшенный силой мышц, кинулся к «эмке». Думать, соображать было нечем – вакуум в голове. Я двигался и действовал на голых рефлексах, подобно автомату.

Сбежав по сыпучему склону к перекосившейся машине, дернул заднюю дверцу, и она со скрежетом поддалась, обвисая на единственной уцелевшей петле. Я просунулся в салон – в носу защекотало от запаха бензина. На сидушках раскинулось трое. Водителю почти снесло голову, дальнему от меня пассажиру разворотило грудь, а ближний…

На меня смотрел Антон Лушин – неживым, остановившимся взглядом, как у нарисованных глазок куклы. «Двойник» лежал на сиденье, откинув голову назад, руками обнимая набитый вещевой мешок, а на грудь ему свисал ППШ.

Я с трудом вырвал «сидор» из цепкого хвата и отбросил за спину. Ухватился за безвольные руки «Тоси», вытаскивая наружу, поволок по склону наверх, уложил на траву. Бросился обратно к машине, чтобы выволочь и капитана Павлова, но тут, гулко разрываясь, лопнула канистра, мгновенно вспухая огненным шаром. Следом, едва слышные за ревом огня, раздались еще два хлопка, и машина полыхнула вся, от бампера до бампера, закручивая над собой пламенный вихрь.

Прикрываясь рукой от жара, я подхватил вещевой мешок и взобрался наверх. Отпыхиваясь, мало-помалу пришел в себя. На коленях подполз к «двойнику» – он был безнадежно мертв. Пуля калибром 7,92 мм ударила Тосю рикошетом в висок. Крови вытекло чуть, а душа – вон…

Я прислушался. Издалека доносились глухие, едва слышные раскаты – явно не гроза. Погромыхивала канонада на линии фронта, он здесь недалеко.

Тупо моргая, пропустил такую мысль спокойно, как будто события последних минут (или часов?) подготовили меня к произошедшему, к новому бытию, заранее смиряя с ним. Я сидел в полном бездействии, и не потому, что утомился. Просто набирался решимости – до меня стало доходить, зачем мы так похожи с моим «двойником»…

Внутри нарастало знакомое мучительное томление, я каждой клеточкой ощущал чудовищную дисгармонию, увязанную с местом гибели Тоси Лушина.

Избыть неприятное чувство вселенского разлада очень легко – надо просто встать и уйти. Но я остался.

Подняв взгляд к невинно голубевшим небесам, сильно вздрогнул: ясную лазурь пересекал двойной инверсионный след – там, надо мной, пролетал «Боинг» или «Эрбас». Прямой рейс Копенгаген – Токио. Так я где?!

Будто напоминая о себе, над чертой, испускавшей тусклый оранжевый свет, забили бледно-фиолетовые сполохи, сплачиваясь в слабенький, мне по пояс, «гребешок». Уже не частокол, а заборчик, он колыхался по высоте, прогоняя вялые синусоиды и опадая.

«Граница!» – похолодел я. По ту сторону – две тыщи девятнадцатый, по эту – идет война народная… Смешение времен.

Непослушными пальцами я развязал вещевой мешок и вывалил на траву свежее исподнее, новенькую гимнастерку и пилотку, мешочек с сухарями, несессер с бритвой «Золинген» и прочие причиндалы служивого человека.

– «За себя и за того парня», – пробормотал я, переживая спад болезненного напряжения. Мой выбор медленно, но верно возвращал миру утерянный лад.

Заторможенно содрав с себя плавки, смял их в комок и запустил в горящую «эмку» – синтетика для сорок второго не адекватна. Натянув подштанники и рубаху, я осторожно раздел «двойника», отмахиваясь от брезгливости и прочих последов будущего времени. Оделся, обулся – слава богу, нашлись свежие портянки, а размер у нас один. С подозрением оглядев фуражку – следов крови не видать – натянул на мокрые волосы.

В нагрудных карманах обнаружилась командирская книжка и партбилет. Отныне я – член ВКП (б)…

* * *

Тосю Лушина я схоронил в соседней воронке, обрушив пласт песка. Снял головной убор и дал в небо короткую очередь из ППШ.

«Салют Мальчишу!»

Постоял минутку, помолчал, и натянул фуражку. Автомат на плечо, вещмешок за спину.

– Прорвемся! – сказал с вызовом.

Лес зашелестел в ответ, колыша ветвями, словно желая удачи.

Из газеты «Красная звезда»:

«СИРИЯ, 26 июня 2019 г.

«Ми-8», взяв на борт поисково-спасательный расчет, и боевое охранение в виде группы морских пехотинцев, вылетел с аэродрома авиабазы Хмеймим в направлении гор, где наши вертолеты работали по позициям боевиков. Когда машина поравнялась с вершинами горных хребтов, по ней неожиданно ударили пулеметы террористов.

Морпехи открыли ответный огонь с правого и левого бортов…»

Глава 2.

Четверг, 23 июля 1942 года. День

Калининская область, Ржевский район

Фантастические «гребни» угасли, пропали, как будто их и не было, лишь ровные уступчики повторяли «разметку» полос, да кое-где в короткой тени «ступенек» дотлевало блеклое оранжевое сияние.

Переступать за черту я не решался, и зашагал в ту сторону, где линии сдвигов расходились – к дороге. Мне было очень неспокойно и попросту страшно. Смятение немного унялось, а вот тоски прилило изрядно. Ведь всё мое недолгое бытие, пускай бестолковое, но хоть как-то налаженное и устроенное, пропадало за гранью веков. Моя квартира, друзья, Интернет, весь никудышный, но такой знакомый мир отдалялся на целую жизнь…

Неожиданно из-за кустов выскочила тощая немецкая овчарка, вся в репьях и колтунах свалявшейся шерсти. Поскулив перед чертой, калившейся медовым свечением, собака перемахнула сдвиг и потрусила дальше по своим пёсьим делам.

Чертыхнувшись ей вслед, я вышел на дорогу. И сразу понял, отчего дуб получил инвалидность – толстенный сук в обхват оторвало взрывом, опалив кору дерева. А прямо посреди дороги дымились остатки автобуса ЗиС-16. Уцелел лишь передок, посеченный осколками. Раму перебило, а салон разворотило прямым попаданием.

Я оцепенел, глядя на рваные куски человеческих тел, разбросанные по пыльной дороге. Руки, ноги, головы… Сахарный излом костей, розовые лоскутья легких, черно-багровые лужи запекшейся крови…

Вонючий дым стлался над грунтовкой, и я не сразу заметил перевернувшуюся «полуторку», догоравшую в кювете, с жалко задранными колесами. На чудом уцелевшем борту вилась надпись жирными белыми буквами: «…кий детский дом».

Лишь теперь моим глазам до конца дался зримый ужас – растерзанные тела принадлежали детям. Девочкам и мальчикам, от двенадцати до семнадцати.

– Ах, сволочи… – выдохнул я дергавшимися губами.

Юные граждане СССР даже не начали жить по-настоящему, а их – насмерть!

Я забегал по месту преступления, ища хоть малейшие признаки жизни, и не находил. На обгоревшей траве за огрызком кабины автобуса умирал пожилой шофер, скрюченными пальцами удерживая сизое сплетенье кишок, вывалившихся из распоротого живота. Лишь только я наклонился к нему, как дыхание страдальца пресеклось, а в глазах, что уставились в небо, в синюю прорву Вечности, застыл стеклянистый блеск.

Я устало выпрямился и зашагал по обочине к Ботнево. «Одному мне всех не захоронить, – со скрежетом проворачивалось в голове. – Еще бы человек пять с саперными лопатками…»

Следуя за мыслью, я глянул в сторону воронки, где догорала «эмка». Словно в кратере вулкана, в ней заворачивались клубы синей гари, скрывая свежую могилу Тоси Лушина. Дунул ветерок, относя чад, и я замер.

Краем блеснула гладь озера, а на бережку выстроились мои друзья – Паха в черных плавках, Артем в налипших «семейниках» и Кристя в соблазнительном бикини. Между ними и мной надрезала землю мерклая огненная полоса, фонтанировавшая слабеньким «гребнем», почти не заметным на свету.

– Не переступайте черту! – заорал я, отмирая.

– Да что происходит? – тоненьким голоском закричала девушка. Паша успокаивающе взял ее за руку.

Грузной трусцой сбежав с откоса, я замедлил шаг, жадно вбирая глазами облики моих друзей – на долгую память.

– Там, где вы стоите, тикает две тыщи девятнадцатый, – проговорил неторопливо, хоть и задыхаясь слегка, – а здесь, за чертой, сорок второй год. Антона Лушина я похоронил…

Бледнеющий Трошкин забормотал:

– Политрук умер. Да здравствует политрук! Ерунду говорю, да?

Мои губы повело вкривь.

– Чую, скоро все закончится, – вздохнул я. – Распадется связь времен…

– Хроноклазм! – выпалил Артем, блистая эрудицией. – Это, когда прошлое вклинится в будущее… – он смутился, бросая поспешно: – Ну, да…

– Ты переоделся в форму… того Лушина? – вполголоса спросила Бернвальд.

Я кивнул.

– И понял, зачем вы так похожи?

– Не уверен, – мотнул головой в сомнении. – Но все так и должно быть. Я остаюсь.

– И мы! – решительно заявила Кристина, первой переступая черту. Пашка шагнул следом, не выпуская руки девушки.

Артем, испугавшись, что останется один, суетливо перескочил отсвечивавший сиреневым «гребешок». В то же мгновенье вся цветомузыка погасла, а земля вздрогнула, выглаживая сдвиги.

Я глянул в небо. Пусто, ни следа от авиалайнера. Даже белесого выцвета от инверсионного шлейфа не видать.

– Что же вы наделали? – вздохнул я, опуская голову и глядя глаза в глаза – в синие Пашкины, в зеленые Кристинкины, в карие Тёмкины. – Теперь всё, назад дороги нет…

– Ну, и ладно, – пожал плечами Ломов. – Не очень-то и хотелось! Ты, вон, в госкомпании работал, а я на босса вкалывал. Думаешь, приятно? Ну, натура у меня такая, пролетарская! А здесь все, как надо: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

– Здесь война, Паха, – напомнил я ему.

– Ну, и ладно! Да, Кристинка?

Девушка молча кивнула, и улыбнулась.

– Наше дело правое! – воскликнул Артем, дурачась. – Враг будет разбит, победа будет за нами!

– Ладно, победитель, пошли! – резковато сказал я.

– Куда?

– Тут автобус с детдомовцами разбомбило, поможете… – в моем голосе зазвучали грубые обертоны. – Хоть в воронку снесем, зароем в братской могиле! Прибарахлитесь заодно, а то вы, мягко говоря, не по моде одеты.

– С мертвых снимать? – дрогнула Кристина.

– Нет, – вымолвил через силу. – Я там чемоданы видел, по всей дороге раскидало…

Мы вышли к дубу. Трошкин, увидав кровавое месиво, позеленел и согнулся в рвотном позыве.

– Бож-же мой… – выговорила Бернвальд дребезжащим голосом. – Они же совсем маленькие!

– Ты тоже не дылда, – сипло выдавил Тёмка, – твой размерчик…

– Дурак! – рассердилась девушка. – Я не о том совсем!

– Не ругайтесь, – тихо сказал Павел, и Кристина покраснела.

* * *

Час или дольше мы сносили останки в воронку под дубом, а после долго отмывали руки. Сил закопать могилу не осталось совершенно.

Кристя нарыла в чемоданах тутошнее белье и простенькое ситцевое платье, я преподнес ей черевички и носочки, снятые с убитой девушки.

Затвердев лицом, Бернвальд обулась – и скрылась за дубом, переодеться.

– Плавки – вон туда, – показал я подбородком на коптящую полуторку.

– Фасон из будущего, – вздохнул Ломов, запуская галантерейное изделие в огонь, – ты прав… Как Кристя только выдержала, она же очень чувствительна…

– Не всегда, – сухо сказала девушка, показываясь за нашими спинами. – Хирургу брезговать нельзя никак, вот я и представила, что тут везде операционная… А тебе идет.

Паха смутился, подсмыкивая широченные, но кургузые штаны.

– Куцые какие-то…

– Ничего, – успокоил я его, – форму выдадут по росту.

– Ну, надеюсь… – проворчал Ломов, натягивая мятую рубашку из синей фланели.

Трошкину достались светлые парусиновые штаны и модная рубашка-апаш. А вот обуви не нашлось ни на Тёмку, ни на Пашку.

– Ничего, – бодрился Артем, – в Красной армии сапоги, чай, найдутся!

– Тихо! – цыкнул я, расслышав натужный вой мотора.

Вдалеке, на повороте, завиднелась колонна – в ее голове тряслась и качалась полуторка, набитая красноармейцами. За нею двигались две или три «эмки», а замыкал кортеж новенький «Студебекер». Наши.

– Слушайте внимательно, – завел я инструктаж. – Вы все помогали эвакуироваться детдому. Ваши документы сгорели. Называйтесь своими именами, как есть, только профессии скорректируйте – вы оба! Кристя – хирург, на фронте такие люди нужны. Пашка, ты, помнится, в артиллеристах служил?

– Два года, – подбоченился Ломов, – как с куста!

– Годится! А ты, Артем, забудь про компьютеры. С рациями справишься?

– Да легкота! – надменно фыркнул Трошкин.

– Ну, всё, гости дорогие, – усмехнулся я, – встречаем хозяев!

Полуторка, подвывая мотором, объезжала чадивший автобус. Кургузый «Виллис», пыля по обочине, вынесся вперед и замер прямо передо мною. Лихой водила, выпустивший роскошный чуб из-под пилотки, весело оскалился, но стоило бритоголовому пассажиру нахмурится, как он тут же построжел. Лишь бесенята резвились в черных кавказских глазах.

А бритоголового я узнал. Генерал-лейтенант Лелюшенко, командующий 30-й армией. Развалисто покинув джип, Дмитрий Данилович огладил блестящую макушку, словно дорожную пыль сметая, и нацепил фуражку.

– Представьтесь, – буркнул он.

– Политрук Лушин, – моя рука четко метнулась, козыряя.

– Докладывайте, товарищ политрук, – командарм хмуро огляделся. Заметив братскую могилу, он болезненно сморщился.

– Следую в расположение 718-го полка 139-й дивизии, товарищ генерал-лейтенант. Направлен в 8-ю роту политруком. Во время авианалета нашу машину расстрелял «мессер». Комроты и водитель погибли. «Юнкерс» отбомбился по автобусу с мирными гражданами… Да какие там граждане… Виноват, товарищ генерал-лейтенант. Там дети… Спаслись лишь трое взрослых.

Лелюшенко поугрюмел, сжимая губы.

– Мы помогали эвакуировать детдом, – дребезжащим голосом заговорила Кристина. – Я сама хирург, крови не боюсь, но хоронить малышей… по частям…

Бледный Павел бережно обнял ее за плечи, а Трошкин, сжимая кулаки, шагнул вперед.

– Мы хотим на фронт, бить фрицев! – выпалил он со всей своей юной отчаянностью. – Возьмите нас, товарищ генерал! А не возьмете – партизанить будем!

Тёмкина горячность подняла генерал-лейтенанту настроение. Хмыкнув, он покачал головой, и кликнул, не оборачиваясь:

– Ефрем Гаврилович!

В группе военных, покинувших «эмки», прошла короткая сумятица, и к Лелюшенке шагнул кряжистый подполковник с лицом обветренным и грубым, словно вырубленным топором.

– Командир вашего полка, товарищ политрук, – кивнул на него командарм.

Цепко оглядев меня, комполка кивнул, сделав свои выводы, и протянул руку:

– Салов, Ефрем Гаврилович.

– Лушин, Антон Иванович, – я крепко пожал сухую мозолистую ладонь.

– Побудешь пока за ротного, товарищ политрук, – сузил глаза подполковник, словно проверяя. – Справишься?

– Да, товарищ командир, – твердо ответил я.

– А эти гражданские, – понизив голос, Салов кивнул в сторону моих друзей. – Ты видел их. Люди стоящие?

– Наши люди, – выдал я характеристику.

– Возьмешь в роту? – поднажал подполковник. – Под свою ответственность?

– Да, товарищ командир!

Переглянувшись с Лелюшенко, комполка дал приказ красноармейцам, и те посыпались из кузова полуторки. Пять минут отчетливой работы – и страшная могила покрылась аккуратным курганчиком.

– По машинам!

Команда разнеслась четко и ясно, но смысл ее доходил не сразу. Мне никак не удавалось опамятоваться, примкнуть к новому настоящему – ушедшее будущее не отпускало, держало цепко, связывая мириадами воспоминаний и привычек. Сознание отказывалось принимать окруживший нас мир за реальность, но лишнего времени, чтобы постепенно вживаться в явленное прошлое, не дано – мы ныряли в реку Хронос, едва умея плавать.

Я первым перемахнул борт «Студера» и помог забраться Кристинке. Пашка с Артемом залезли следом. Ворча двигуном, грузовик шатуче тронулся, держась в арьергарде. Мы медленно проехали мимо черного костяка автобуса и дуба-инвалида, клонившегося над курганом, словно горюя.

– Мы всё правильно сделали! – вытолкнула Кристина, словно уговаривая себя, и мы, с Пашкой и Тёмой, разом кивнули.

Я обернулся, провожая глазами развилку, сизую от стелившегося дыма, и глянул поверх кабины. Позади разматывалась ямистая фронтовая дорога, а впереди… Война.

Из газеты «Красная звезда»:

«КАЛИНИНСКИЙ ФРОНТ, 10 июня 1942 г. (По телеграфу от наш. корр.).

На одном участке Калининского фронта продолжительное время ведутся ожесточенные бои вокруг большого населенного пункта. Кое-где наши бойцы ворвались в улицы и теснят немцев, отбивая у них дом за домом. Противник несет ощутимые потери. Положение осажденного немецкого гарнизона критическое…»

Глава 3.

Четверг, 23 июля 1942 года. Ближе к вечеру

Калининская область, с. Ботнево

С бумагами разобрались быстро, я даже подивился живости военной бюрократии. Кристину мы проводили в санитарную роту полка, наголо остриженные Павел с Артемом достались интендантам, а мой путь лежал в расположение 8-й роты.

Честно говоря, никогда меня не тянуло командовать людьми. Знаю отдельных особей, которые просто алчут власти, да побольше, но мы не из таковских. Я и в армии, когда нашил сержантские лычки, без особого удовольствия принял отделение.

А что делать? Душевно поговорить с ротным? Мол, не мое это – брать на себя ответственность и нести ее? И куда товарищ майор пошлет товарищ старшего сержанта? То-то и оно.

Однако не до капризов – война идет. Конечно, брать под командование целую роту боязно, но тут уж… Надо, Тося, надо!

Батальонный комиссар Данила Деревянко взялся было отрекомендовать меня личному составу, но я настоял на своем. Сам, мол, разберусь.

718-й полк не стоял на постое в Ботнево, а расположился неподалеку, заняв лесочек, прореженный полянками и лужками. Большие армейские палатки выстроились по линеечке, прячась под самодельными масксетями – на дырявые рыбацкие снасти навязали зеленых лоскутков, повтыкали ветки, да пучки травы. Но бойцы этим не ограничились – шуршали лопатками, тюпали топорами, закапываясь.

Бойцы 8-й роты тоже нарыли себе землянок – добротных, в два наката. Я храбро спустился в ближайшую, просунулся в низкую дверь – и чуть не задохнулся от вони. В мигающем свете коптилки тускло поблескивали мятые миски, пустые консервные банки и армейские котелки, сваленные на стол. Красноармейцы сидели и лежали вокруг, как пародия на древних римлян в триклинии, и таращились на меня. Немая сцена.

– Встать, – холодно скомандовал я.

Народец, воровато прибирая спиртное, выстроился, недовольный и хмурый.

– Меня зовут Антон Иванович Лушин, – представился я. – Назначен командиром вашей роты. Надеюсь, что временно. Командовать чмошниками – не велика честь.

О, как! Встрепенулись! В потухших взглядах смертников затеплились нехорошие искорки.

– Я вам не чмо, товарищ политрук! – промычал здоровый бугай, сжимая кулаки. – Я воевал! И ребята тоже!

– Фамилия! Звание!

– Старшина Ходанович! – подтянулся бугай.

– Если вы не чмошники, то откуда в землянке срач? – медленно проговорил я. – Почему от вас смердит, а форму будто из жопы выкрутили? Два часа на постирушку, глажку, чистку, бритье и мытье! Время пошло.

Видать, позорников закусило – ровно через два часа рота построилась на вытоптанной полянке. Явный некомплект – человек сто пятьдесят, от силы. Красноармейцы тянулись во фрунт, играя желваками. О, злятся как…

– Начищенные, наглаженные… – усмешка изломила мои губы. – Хоть плакат с вас рисуй. Я примерно представляю, чего вы мне мысленно желаете, и как далеко посылаете, но ничего, переживу. У нас с вами, по идее, одна цель – бить врага! Бить так, чтобы немцы боялись даже пёрднуть в нашу сторону! Но кто ж испугается жалких чучел, что сами себя не уважают, позоря звание бойцов Красной Армии? – обведя строй глазами, сказал спокойнее: – Могу обещать вам одно: я никогда не поведу вас на убой. Моя задача – служить так, чтобы ваши матери получали письма, а не похоронки. Вопросы есть?

– Да толку-то в начищенных сапогах, товарищ командир, – прогудел Ходанович, кривя тонкогубый рот, – когда – во!

Он приподнял ногу, и его сапог будто оскалился, отвесив подошву с клычками-гвоздиками.

– У нас каждый второй – босяк! В лаптях и чунях ходим!

– А это еще одна моя задачка, – отпасовал я. – Вольно! Разойтись!

Суббота, 1 августа 1942 года. Ночь

Ржевский район, село Полунино

В безлунной темноте гроздями мерцали звезды. Их рассеянное сияние помогало угадывать купы деревьев да островерхие палатки. И тишина… Даже дальний артиллерийский гром смолк. Лишь где-то с краю горизонта шарил по небу зенитный прожектор.

Обойдя часовых, я присел на свежеспиленный пень и вытянул руки к погасшему костру – ладони уловили слабый жар припорошенных пеплом углей. После дождя парило, но это на солнце, а сейчас, когда поверх дневной духоты завеяло прохладой, капризной душе тепло подавай. Не для сугреву, а просто так. Хотелось ощутить мимолетный уют, и успокоиться.

Я прислушался. Лениво заржали кони – и мы, и немцы вовсю запрягали непарнокопытных. Лошадки тягали пушки, на телегах подвозили раненых или снарядные ящики, а то и мятые бочки с соляркой для танков. А у нас в полку продфураж на исходе, едва на три сутдачи хватит…

Вобрав полную грудь свежего воздуха, я медленно выдохнул. Чуть больше недели мы здесь. На войне.

Мои губы сложились в усмешку. Забавно… Больше всего я переживал за Кристину. Куда ей, дескать, избалованной девчонке! А «девчонка» за какой-то день вписалась в грубый фронтовой реал. Стоило же ей прооперировать тяжелораненого начштаба, как «военврачиню» мигом зауважали. Даже в дивизионном медсанбате не верили, что подполковника Дробицкого можно спасти, а товарищ Бернвальд взяла, да и выходила его!

Салов мигом подмахнул приказ, и уже второй день «гостья из будущего» – военфельдшер санитарной роты. Ломов ворчать начал: как бы не сманили Кристю в дивизионный медпункт…

А Пашке с Тёмой туго пришлось – старшина Ходанович мужиком оказался въедливым. Совсем загонял «попаданцев», зато вышло просветление мозгов.

«А вы как хотели? – щурился Лёва, раскуривая самокрутку. – Служба – это вам не баран начихал!»

Да я и сам поволновался изрядно. Ну, какой из меня офицер? Я ведь так и дембельнулся в звании старшего сержанта! А деваться-то куда? Хорошо еще, 139-я стрелковая лишь выдвигалась на позиции, и у меня всю неделю длилась «учебка».

Дневка. Ночной марш. Боевые стрельбы. Химокуривание красноармейцев. Оборудование землянок. Огневая подготовка…

Ботнево, Бели, Теличино, Савкино, Коробово…

…Сучком я разгреб золу – под ветерком недобро калились уголья. И тут же с шипом вплеснулась в небо ракета, лопнув в вышине зелеными брызгами. Землянки, палатки, «студеры» под масксетью – всё заиграло изумрудными переливами. Померкло, дрожа, и утухло, будто отблеск с передовой.

«Ладно, – вздохнулось мне, – отбой, товарищ Лушин…»

Ровно в пять утра наступаем.

* * *

Грюканье сапог и беспорядочный топот сливались, распуская шум, подобный многозвучию вертящихся жерновов. Моя рота шагала дружно, не растягиваясь по дороге. Нас обгоняли штабные «эмки» или грузовики, катившие на прицепе пушки, но красноармейцы надменно воротили головы от круженья колес. Али мы не «царица полей»?

Сельцо Полунино показалось часам к пяти – блеснуло издали луковичкой церквушки. Отсюда до Ржева каких-то двенадцать километров, но маршем их не пройти. Проползти только. Продраться через колючую проволоку, прорваться через минные поля и окопы, сквозь перекрестный огонь из блиндажей и дзотов…

Тут же, словно эхо моих мыслей, затрещали пулеметы – словно рвали плотную бумагу. Частили скорострельные «крестовики» – MG-34. 8-я рота среагировала моментально – пригибаясь, бойцы рассыпались вдоль глубокой промоины.

– Предупреждають, – сплюнул красноармеец Лапин, статный, неторопливый, с породистым лицом графского бастарда. – Раньше подойдешь к жилью – собака загавкаеть, а теперича «эмга» лаеть…

– Герасим, – опустил я бинокль, – сбегай, кликни старшину Ходановича.

– Есть!

– Товарищ командир! – согнувшись в три погибели, ко мне подбежал сержант Якуш, щуплый и черный, пропеченный будто. – Может, пока… это… сухари раздать?

– Действуй, Коля, – кивнул я, и поднял голос: – Взводные! Раздать сухари!

Якуш обстоятельно расстелил холстину и высыпал на нее сухари из мешка. Разделил на кучки, и обернулся:

– Косенчук, кому?

– Годунову!

Иван аккуратно сгреб свою порцию.

– Кому?

– Трошкину!

– Кому?

– Будашу!

– Кому?

– Антакову!

– Кому…

Чуть ли не вставая на четвереньки, я сдвинулся к одинокой сосне, чьи корни оголились в дожди, и выглянул над травянистой бровкой. Отсюда хорошо просматривался немецкий плацдарм – и доты, и траншеи извилистые. Сплошные проволочные заграждения в несколько рядов. Блиндажи на каждое отделение, а минами всё засажено, как картошкой…

– Старшина Ходанович… – загудело за моей спиной.

– Вольно, Лёва. Ведь ты же Лев? Я правильно запомнил?

– Лев! – оскалился старшина. Неожиданно улыбка его смялась, и он вытянулся: – Здравия желаю, товарищ батальонный комиссар!

Обернувшись, я приметил слона – огромного Деревянко. Не толстого, а именно большого человечищу. В обширной комиссарской тени прятался сутулый капитан в мятой гимнастерке и не чищенных сапогах. Его узкое, костистое лицо, колючее из-за двухдневной щетины, не выражало ничего, кроме апатии и застарелой усталости.

– Здорово, политрук, – добродушно забасил комиссар, и моя пятерня сгинула в его лопатообразной ручище. – Ну, шо? Покопались особисты, да не докопались. Даже к товарищу Бернвальд вопросов нема. Так шо… Служить им трудовому народу! А это… – он обернулся к капитану. – Ваш новый комроты, товарищ Кибирев!

Неприязненно оглядев командира, я пожал его вялую руку. Разговориться нам не дали – с противным воющим свистом прилетела мина и рванула шагах в десяти. Я упал и перекатился, а Кибирев неохотно пригнулся, становясь на колено. Большеватая каска надвинулась ему на лоб, и он раздраженно скинул ее – встопорщились черные сосульки волос.

А мины падали и падали, вырывая дымящиеся воронки. Злые, иззубренные осколки зудели по всем азимутам, сбривая траву, впиваясь в деревья или подрубая человеческие тела.

Обстрел прекратился так же неожиданно, как и начался, но заметил я это не сразу – звон плавал в ушах по-прежнему.

Грянули двумя залпами полковые пушки, и разнеслись пронзительные команды. Красноармейцы покидали спасительные буераки, ползли, вжимаясь в траву…

Согнувшись в три погибели, подбежали «птицы» – Соколов и Воронин, волоча станковый «максим». «Ворона», как второй номер, заправил матерчатую ленту из увесистого патронного ящика. «Сокол» хищно приник, передернув затвор, и установил прицельную планку.

– Во-он! – жестом Чапаева на тачанке Воронин вытянул руку, указуя на врага.

Пулеметчик оскалился, хватаясь за рукоятки и давя на гашетку. Дробно замолотил затвор, по сыпучей глине покатились горячие гильзы, испуская кислые дымки.

А Кибирев будто отмер – губы его нервно ломались в нетерпеливой улыбке – и тонко вскричал:

– Рота! В атаку!

– Не сметь! – гаркнул я, вспомнив раскоп с павшими. – Вы что, Кибирев, совсем с ума сошли? Вы шлете людей не в атаку, а на расстрел! Это предательство!

Капитан резко побледнел. Трясущейся рукой он выхватил «наган».

– Я – предатель?! – прохрипел Кибирев. Револьвер плясал в его руке, и мне пришлось выхватить свой «тэтэшник», словно на дуэли.

Я прекрасно понимал в этот момент, что преступаю устав, что дан жестокий приказ занять Полунино любой ценой, но стерпеть чмошника, посылающего моих парней на смерть, не мог. Да, именно моих парней!

Прекрасно помню, как они на меня смотрели, когда я приволок три мешка, набитых новенькими кирзачами. Выпросил, выклянчил, но задачку свою решил! И протянулись первые ниточки-паутинки доверия…

А тупой, немытый мерзавец шлет моих красноармейцев на убой!

Не знаю уж, чем бы все закончилось, ведь я готов был пристрелить Кибирева! И светил мне тогда самому расстрел, ну или штрафбат. Хотя нет, штрафники в Красной Армии появятся лишь к октябрю…

Злое, жгучее отчаяние кипело в душе, а смириться нельзя, ну никак!

Капитан мне «подыграл» – задрав вверх руку с «наганом», он резко, задушено воскликнул:

– За мной! На врага!

Перемахнув бугор, Кибирев побежал, отмахивая револьвером – нелепый, скрюченный, страшный. Человек двадцать бойцов, матерясь, оторвались от земли, бросаясь следом. Заскворчала «эмга», и капитан, дергаясь, ломаясь в поясе, покатился по заросшим колеям дороги. Следом рухнули трое или четверо красноармейцев, поймав хлесткую очередь.

Я обессиленно рухнул на колени, с третьего раза сумев затолкать пистолет в кобуру. Накатила опустошенность, но рефлексировать особо некогда – бой разрастался, поднимая грохот до безудержного крещендо.

– Товарищ командир! – Емельян Белоконов подполз, протягивая телефонную трубку. – Салов!

– Да! – крикнул я, зажимая ладонью ухо.

– Лушин? – рявкнула трубка. – Кибирев где?

– Убит! Побежал в атаку, да во весь рост!

– Т-твою ж ма-ать… Говорил же им… У Кибирева всю семью – одной бомбой… – слабый, чуть ли не поскуливавший голос комполка зазвучал жёстко: – Ладно! Политрук, рота опять на тебе! Обойдемся пока без аттестационной комиссии и курсов. Потом как-нибудь… Понял?

– Да, товарищ командир! – вернув трубку красноармейцу, буркнул: – Чего лыбишься?

– Слышимость хорошая, товарищ командир! – раззубатился Емельян.

– Ходанович!

Старшина с разгону плюхнулся на землю рядом со мною.

– И этот лыбится… – заворчал я.

– Дык, ёлы-палы… – смутно выразился Ходанович.

– Ладно, слушай. Ты ж у нас разведка?

– Да, товарищ командир.

– Хочу сегодня к немцам в гости сходить.

Старшина крякнул.

– Да оно бы ничего, товарищ командир… Так ведь мины…

– Вот как раз мины я чую, Лёва. Проползу мимо и не задену. А вы строго за мной. Понял?

– Понял, товарищ командир!

– Ступай тогда, готовься. Выдвигаемся, как только стемнеет.

– Есть!

Я задумчиво проводил Ходановича взглядом. А ведь старшина не подивился даже, и сомнения задавил… Значит, в самом деле верит.

Бой потихоньку угасал, а солнце закатывалось, вытягивая длинные тени. Зависнув в синем, густеющем небе, полыхало багрянцем облако, как боевое красное знамя.

Из газеты «Красная звезда»:

«ДЕЙСТВУЮЩАЯ АРМИЯ, 12 июня 1942 г.

На-днях немецко-фашистское командование сделало попытку улучшить свои позиции путем сосредоточенной контратаки на узком участке. Бой начался налетом немецкой авиагруппы численностью до 30 машин. Почти одновременно выступили восемь танков, за ними шло до батальона пехоты. Атаки отдельных вражеских самолетов совершались на протяжении всего боя.

Наша часть встретила врага во всеоружии…»

Глава 4.

Воскресенье, 2 августа. Ночь

Ржевский район, село Полунино

– Антон… – сорвалось у Тёмы. – То есть…

– Мало тебя старшина гонял, – вздохнул я с долей утомления. – Сколько раз можно говорить: забудь о нашем знакомстве!

– Так точно, товарищ командир… – уныло забубнил Трошкин.

– Вот опять ты меня подбешиваешь! Устав учил?

– Так точно…

– Какое, к бесу, «так точно»? Спалиться хочешь?

– Никак нет…

Я вздохнул, смиряясь. Неисправим…

Ночь обступала чернотой и прохладой, но не тишиной – на юго-востоке позаривали вспышки канонады, высвечивая каемку леса, и глухое громыханье прокатывалось, как пустой товарняк за маневровым паровозом. Невеселая усмешка тронула мои губы.

Помню, в первые ночи этого времени спал плохо, всё не мог успокоиться, вздрагивал от далекой пальбы. Хорошо хоть усталость осаживала растревоженный организм, а потом и привычка закрепилась. Стреляют? Ну, и хрен с ними. Не по нам же…

В темноте нарисовался Пашка в мешковатом камуфляже.

– Тащ командир, – развязно начал он, – па-азвольте доложить…

– Смирно! – рявкнул я на импульсе раздражения.

Ломов от неожиданности застыл, как мумия в саркофаге.

– Как стоишь? – мои губы дергались, выцеживая речь. – Руки по швам!

Павел вытянулся во фрунт.

– Мы тут не в гостях, красноармеец Ломов, а навсегда! Идет война, а вы с Темой никак не нарезвитесь. Через полчаса выходим на задание! К тебе я приставлю Ходановича, а к тебе, красноармеец Трошкин, Якуша. Забудьте про двадцать первый век! Его нет, и не будет еще полста лет с гаком! А тридцать минут спустя нас всех ждет не увеселительная прогулка вроде пейнтбола, а ночной бой. Я видел, как лихо вы тренировались со старшиной. Молодцы! Только сегодня вам придется колоть и резать не чучела, а живых фрицев! Ножиком по горлу! В печенку! Доходит?

Даже в потемках заметной стала бледность на бритых щеках «гостей из будущего».

– Я думал… – заныл Артем, но тут же подтянулся: – Разрешите спросить, товарищ командир!

– Слушаю, – буркнул я, чуток остывая.

– Мы думали, нам «наганы» дадут, с этими… ну, как их… глушители такие…

– С «БраМитами», – брюзгливо подсказал Ломов.

– Во-во!

– Револьверов мало, – неохотно ответил я, – как и глушаков. И там еще патроны нужны с уменьшенной навеской пороха. Короче, с «наганами» пойдут опытные стрелки, а вам выдадут трофейные «режики» – кинжалы, снятые с эсэсовцев.

– Буду резать, буду бить… – забормотал Трошкин, понурясь.

– Будешь, Тёма! – жестко обронил я. – Будешь! Не можешь – научим, не хочешь – заставим. Орднунг унд дисциплинен! – посмотрел на циферблат, и добавил: – Выходим через двадцать минут.

* * *

Ночь выдалась ясная – звезды в вышине мерцали гроздьями, но их зыбкого сияния не хватало, чтобы рассеять тьму. Тугая непроглядная чернота заливала все вокруг, как осьминожья сепия, как китайская тушь – да с чем не сравни, всё верно. Хоть с сырой нефтью.

Ориентировались мы по памяти и тактильным ощущениям. Нашарили промоину – миновали на карачках. Нащупали дорогу, заросшую травой – пересекли…

Я осторожно, «по-индейски», – опираясь на руки и пальцы ног, чтобы пузом не шуршать, одолел травянистую колею. Рядом пластался Иван Годунов, сержант-разведчик.

– Тут «колючка» шла в два ряда, – зашептал он, не поднимая головы. – Спасибо «Юнкерсу», обронил бомбу, расчистил проход! А то ведь, чего удумали – проволокой цепляли за мины! Чуть потянешь – и хана…

– Кусачки прихватил?

– Да, товарищ командир!

– Выдвигаемся…

Мы с сержантом, как ползли, так и съехали в воронку, до сих пор вонявшую кислым дымом. Дождавшись, пока вся группа сползется, я тихо проговорил:

– Иван – за мной, а вы все за ним, как договаривались. Ни на полшага в сторону, иначе разметает всех! Лев, вешки не забыл?

– Со мной, товарищ командир! – обиженно прогудел старшина.

– Да тише ты! Втыкай на каждый шаг. Ты – слева, Иван – справа. За мной…

Я выбрался по сыпучему откосу, и снова ощутил под руками мягкую, вянущую траву. Вблизи самой воронки мин не было – сдетонировали, но стоило мне одолеть метров пять, со скоростью задумчивой черепахи, как потянуло опасным «сквозняком».

«Сквозило» у меня в голове. Я осторожно вытянул руку влево – «задуло» сильнее. Противопехотная. Метра полтора до нее. По правую руку «задышал» еще один ВОП – этот выглядывал поближе. Я сместился и продвинулся еще на шаг. «Дунуло» в лицо. Слабо, метров с двух.

Подвинувшись, боязливо обогнул мину. Здоровая дура… Противотанковая.

– Что? – шепнул я, ощутив прикосновение к сапогу.

– Это я так, товарищ командир… Сверяюсь.

– А-а… Иван, впереди «шпрингмины» очень плотно сидят, не обойти. Проползем, но только носом в подошвы! Понял? Ни локоть не выставлять, ни носок!

– Понял, товарищ командир…

Я протиснулся между двух опасных железяк, начиненных тротилом или мелинитом. «Дуло» так, что пот катился по лицу. Еще шаг… Еще два… Пять… Десять…

Луч прожектора полыхнул в стороне, но я мигом уронил лоб на обратную сторону ладони, носом втягивая прель от корней травы. Голубоватый свет скользнул по спине, описал дугу, умывая сиянием каждый бугорок, и погас, обваливая еще более плотную тьму.

«Это фигня…» – думалось мне.

Тут луга с перелесками, а вот за Полунино опять лес встает. Так немецкие саперы приучились засеки готовить в подарок наступающим – срубали деревья на высоте человеческого роста. Остовы заостряли кольями, а стволы укладывали макушками на север и восток. Да еще минировали завалы, швайнехунде недоделанные, опутывая колючей проволокой или вовсе спиралью Бруно. Ухватишься ненароком – разрежет до кости.

А тут – лепота! Ползи себе, да ползи…

Я вытянул руку вправо – пусто. Влево – не «дует».

– Всё! – прошелестел мой голос. – Прошли! «Нейтралка»! Группа разграждения, вперед! – вытянув ладонь перед собой, сосредоточился. – Проволока не под током!

– Ага! – повеселели саперы, проползая первыми.

Их было четверо, с бывалым сержантом Косенчуком. Группа канула в темноту, не издавая даже слабого шелеста, но не задержалась. Вскоре трава передо мною качнулась, и шепнула голосом красноармейца Будаша:

– Проход готов, товарищ командир!

– Группы прикрытия, вперед!

Не отрываясь от земли, я проводил группы на слух. В каждой группе – по пять бойцов. В пятерке Ходановича пыхтел Ломов, а под командованием сержанта Якуша сопел Трошкин. Тёмка отчетливо трусил, угодив в моральный переплет.

Он даже не так собственной смерти боялся, как чужой. Переступить через табу – и убить врага… Почти невмоготу!

«Мне будто легче…» – мелькнуло в голове.

– Надо, Тёма, надо! – прошептал я, забывшись.

– Чего, товарищ командир? – не понял Годунов.

– Это я не тебе…

– А-а…

– Прикрытие на месте!

– За мной…

Группа захвата потянулась вперед, минуя разорванные плети колючки, и я оглянулся. Лица разведчиков не белели в темноте – косые полосы сажи с вазелином смазали их, растворяя четкий силуэт. Практиковалась ли подобная маскировка в этом времени или я занес лайфхак из будущего? Да какая разница! Главное – польза…

Не знаю, почему, но именно сейчас у меня получилось уразуметь, прочувствовать всю надрывную сложность Сычевско-Ржевской наступательной операции, или как ее, там, назвали в Ставке Верховного главнокомандования.

9-ю немецкую армию Моделя, что закогтилась подо Ржевом, приходилось буквально выколупывать, выдирать из нашей земли, оттесняя прочь. Все подходы к «городу-бастиону» превратились в настоящий укрепрайон с глубоко эшелонированной обороной. Линии траншей полного профиля, артиллерийские и пулеметные позиции, ДОТы и ДЗОТы, противотанковые рвы, минные поля, ряды за рядами столбов, обтянутых колючей проволокой…

И каждый пятачок на мушке, секторы обстрела перекрываются – сплошная зона поражения!

«Но мы же ползем!»

Истошная трель губной гармошки выпугала меня. Немецкие окопы совсем рядом – ветерок доносил могильный запах сырой земли.

«Момент истины?..» – мелькнуло в голове.

Легко было ненавидеть врага, а «уничтожать гадину» – каково? Вот они, фашисты, рядом совсем. Живые и здоровые гитлеровцы. Жрут бельгийский шоколад и запивают шнапсом…

Стрелял я неплохо – на стрельбищах или в тире. Но жать на спуск, чтобы убить – это совсем другое…

Судьба помогла мне вывернуться из этической ловушки.

Траншеи немцы нарыли с прусской основательностью – крутости заделали досками, боеприпасы аккуратно разложили в нишах, брустверы вывели под линеечку.

Я подполз поближе, оказываясь у стрелковой ячейки. И тут какому-то Фрицу или Гансу приспичило закурить. Щелкнула зажигалка, бросая трепещущий оранжевый отсвет на полное лицо, перетянутое ремешком каски – и я моментом сымпровизировал.

Винтовка «Маузер» покойно лежала в ячейке, а ствол буквально молил ухватиться за него. Я и ухватился.

Немец довольно затянулся, пыхая цигаркой… Приклад врезался ему в переносицу, проламывая черепок. Сердце мое тарахтело на такой скорости, что уши не уловили удара, а вражья тушка беззвучно свалилась на дно траншеи. Убит.

И тут же с меня будто спало заклятие. Некогда тут психологические травмы получать! Воевать надо!

Оттолкнувшись, я мягко спрыгнул в окоп. Следом зашуршал Ходанович. Так соскакивать – с балетной грацией бегемота – мог только старшина.

– Лёва, проверь ход сообщения слева. Если кто сюда намылится – кончай. Понял?

– Понял, товарищ командир. Кончим.

– Якуш, мертвяка – в тупик, и за мной. Там должен быть блиндаж…

Ход прокладывался по всем правилам воинской науки – с изломом. Слева потянуло вонью – отхожее место, а справа открылось уширение, где стояли пустые носилки. Я не нащупал их, а увидел – над лесом всходила луна, накладывая резкие тени.

В ночной тишине смутно доносился грубый смех и гортанный говор. Попахивало печным дымком. Блиндаж срубили на совесть – надежное убежище, перекрытое бревнами в шесть накатов. Прямое попадание 76-мм снаряда выдержит, как нечего делать.

Неожиданно скрипнула дверь, отворяя вход, и на пороге зачернела коренастая фигура унтер-офицера со «шмайссером». Блеснули погончики обер-фельдфебеля.

Он продолжал рассказывать «камарадам» что-то веселое – я улавливал смысл с пятого на десятое. Не то, чтобы я немецкий знал. Так, под сотню фразочек и слов. Зато произношение идеальное – у меня же абсолютный слух.

Отсмеявшись, унтер захлопнул дверь и валко пошагал прямо на нас. В первые секунды он плохо видел в темноте, даже с лунной подсветкой – как тут не воспользоваться ситуацией?

Я взвел курок «Нагана», и выстрелил.

«Ох, и дубовый спуск…» – подумалось мельком.

Короткий шип – и пуля вошла обер-фельдфебелю в лоб. Его развернуло и отбросило на стенку окопа, укрепленную дощатыми щитами. Я едва успел поймать свалившуюся кепку.

Успех нашей эскапады кружил голову, мне все еще чудилось, как Тёмке, что война вокруг не совсем настоящая, а вроде РПГ, куда мы все и угодили. И вот я напялил кепи на голову, повесил на шею МП-40, и шагнул к блиндажу.

Физиономия у меня вполне арийская, а причиндалы отвлекут внимание на первую секунду. Не в пилотке же со звездой к немцам заявляться…

Потом, позже, я этот свой поиск приключений на нижние 90 объяснял шоковым состоянием. Нет, чтобы послать вперед опытного сержанта! Тоже мне, герой-одиночка выискался…

Сгибаясь под низкой притолокой, я вошел в блиндаж. Сизая пелена дыма вилась под низким бревенчатым потолком, размывая свет яркой карбидной лампы.

На топчанах вдоль стенки сидели и лежали в позе римлян в триклинии унтер-офицеры числом четыре. Слегка встрепанные, изрядно «поддатые», в расстегнутых кителях, они пили и закусывали, балаболя о своем, унтерском.

– Гут нахт, – вежливо сказал я, вскидывая «наган» и целясь в пьяные, вытаращенные глаза.

Фельдфебель и обер-ефрейтор вздрогнули, откидываясь на стенку. Третий – лежачий – выронил кружку, расплескивая самогон, почти дотянулся до автомата… Но тут меня подстраховал Якуш – пуля остановила прыткого. Немец упал ничком, свешиваясь с кровати.

Четвертый по счету – штабсфельдфебель, вроде бы, – протрезвел и даже вскинул руки, но жест «сдаюсь» ему не помог – пленные мне ни к чему. Пуля отбросила унтера на лежак.

– Лапин! Годунов! Антаков! Белоконов! Вон носилки, перетаскайте тушки в тупик – и штабелем. Якуш! Бери двоих, разведай окрестности в сторону Полунино.

– Есть!

И тут затрезвонил телефон, холодно блестя черным бакелитом. Я замер. Не отвечать? Немцы не поймут. Забеспокоятся, набегут с проверкой…

Выдохнув, поднял трубку.

– Обер-фельдфебель Шульц? – донесся вкрадчивый баритон.

– Айн момент! – зажав телефон ладонью, я отчаянно прошипел: – Кто по-немецки шпрехает?

– Я, товарищ командир, – неуверенно отозвался Никитин. – Немного…

– Яша, – твердо сказал я, – ты – обер-фельдфебель Шульц! На!

Красноармеец взял трубку, прочистил горло, и выдал:

– Фельдвибель Шульц, фарен зи форт… – кивая невидимому начальству и бледнея, Никитин вытянулся. – Йа! Йаволь!

– Мля-я… – восхищенно выдохнул Лапин, подхватывая носилки.

Отмахнувшись от него, рдеющий Яков доложил:

– Майор Хильперт приказал усилить посты!

– Поздно спохватились! – хохотнул Косенчук, собирая провизию. – Шоколад! Твою ж в бога, в душу мать…

– Товарищ командир!

Я резко обернулся, заслышав Пашкин голос.

– Старшина передал, что там артиллерийская позиция – четыре 15-сантиметровые гаубицы. Расчеты мы сняли… – понизив голос, Ломов поведал: – Тёма немца заколол!

– С почином его! – криво усмехнулся я, забрасывая в угол унтерскую кепку. – И всех нас!

* * *

Ночь по-прежнему покрывала мир темнотой, а лунный свет больше мешал глазам видеть, нарезая ломаные тени. Ход небесных сфер был на нашей стороне – незримые, как демоны-убийцы, мы перебегали по траншеям, расходясь всё шире и дальше, шаг за шагом возвращая отобранную землю.

Немцы, конечно, сплоховали. Понадеялись на мины, а русские взяли, да и обошли ВОПы! А я, признаюсь, растерялся. Тот самый шанс, который еще вчера числился в неосуществимых, легко и просто давался в руки. Я от него отмахивался, чтобы зря не мечтать, а он – вот же ж!

У нас получалось захватить плацдарм для штурма Полунино.

Нет, я, конечно, рассчитывал на успех ночного рейда, но надеялся, максимум, пошуметь. Устроить громкий тарарам – и уйти без потерь. Уйти! Ха!

Нас тут меньше взвода, а мы тихо, без шума и пыли, захватили три артиллерийские позиции с гаубицами Kwk-18 и с зенитками «ахт-ахт», четыре ДЗОТа, пару ДОТов, склад боеприпасов… Что ж мне теперь, бросить все это? Щаз-з!

– Якуш! Ходанович! Будем закрепляться.

Сержант со старшиной ухмыльнулись дуэтом, и я не удержал на лице строгого выражения, тоже заулыбался.

– Часовых у землянок сняли, а куда дели?

– Да вон, где сортир у них, – Ходанович махнул рукой. – Самое место!

– А теперь… – помедлив, я договорил: – Надо тихо вырезать солдатню.

– Пока сонные, – деловито кивнул Лев.

– Справимся, товарищ командир, – посерьезнел Якуш. – У меня Антаков – мастер! Часовых режет, как баранов, те даже не мекнут. И Вано… Тот, вообще!

– Тогда – вперед, – дал я отмашку, – а мы с Фадеевым и… и Годуновым прогуляемся к наблюдательному пункту.

Покинув блиндаж, окунулся в темноту – луна нагоняла смутный свет со спины, вытягивая шатучую тень.

– Товарищ командир… – подал голос Фадеев.

– Вижу, – остановился я.

Из землянки, ежась, выбрался немец, белея кальсонами, да сорочкой. С хряском зевнув, он загрюкал сапожищами в направлении удобств. Семенил фриц забавно, но недолго – Вано Махарадзе вырос за его спиной, как ангел мести. Блеснула сталь, полоснув по горлу, и перерезала крик.

– Минус один, – хладнокровно прокомментировал я.

– Да я бы их всех… – выдавил Годунов. – Как тараканов!

– Выведем, Ваня, выведем…

По дороге к немецкому НП мы никого не встретили, а скрюченные тела «истинных арийцев» валялись в тупичках или в вынесенных ячейках. Их смерти меня нисколько не трогали. Напротив, я испытывал злую радость, вспоминая о братской… детской могиле.

Сдохли? Так вам и надо. Мы вас сюда не звали!

* * *

…Бойцы собирали трофейное оружие, разворачивали немецкие пушки и пулеметы в обратную сторону, набивали ленты, прочищали затворы от нагара, подтаскивали поближе ящики с боеприпасами – и жевали на ходу трофейные гостинцы.

Обживались на новом месте.

Саперы Косенчука уползли на разминирование – для подсветки мы врубили немецкий прожектор. А красноармейцу Фадееву я вручил донесение, и отправил к комполка – без подкрепления нам не продержаться.

Опустившись на корточки, я посидел немного, просто, чтобы согнуть ноги. Набегался. Хотя как раз об усталости думалось меньше всего. Победа! Вот, что грело душу!

Первая настоящая победа – и моя личная, и всей роты. Даже уверять не стану, будто чуял себя храбрецом-удальцом. Куда там… Страшно было. Тревожно. Ведь мы, как гвоздь, засели в крепкой обороне немцев, а они тут вокруг! Закрепились и вширь по фронту, и на глубину в десятки километров! У Моделя «всё схвачено».

Но правду говорят – нет такой крепости, которую не взять русскому солдату! И еще я скручивал в себе спесивые мыслишки о том, что вся слава должна достаться мне одному. «Экстраскунсу».

Провел бойцов через минное поле? Молодец. А зачищал кто? Ты? Нет, твои товарищ по оружию. Однополчане.

Даже то, что мы до сих пор живы – заслуга не твоя, а ночной тьмы. У границ захваченного плацдарма я выставил дозорных в немецкой форме. Один лишь раз на бравого Трошкина вышел сонный фельдфебель. Буркнул: «Гут…» – и убрел досыпать. Но летние ночи коротки…

Нервничая, я слопал пару долек «панцершоколада» – и понял, что жую наркотик. Голова ясная, тело бодрое, энергии полно, хоть батарейки от меня заряжай. Первитин – так зовется разудалая храбрость фрицев, весело скалящихся в объективы фронтовых хроникеров.

Развязные, бесшабашные, наглые, они не ведали страха, глотнув пару «волшебных» таблеток. Прикинув, я подкормил метамфетаминовым зельем своих – один раз можно, а ночка будет та еще…

…Воздух к утру посвежел, донося мирные запахи – росистой травы, ряски с близких стариц, влажной листвы, тронутой туманом. Но вниманием моим всё чаще завладевал восток – небо в той стороне серело, предвещая скорый рассвет. Неужто придется уйти?..

– Товарищ Лушин? – негромкий голос командира полка заставил меня вздрогнуть.

– Он самый! – ответил я не по уставу, но уж слишком велико было облегчение.

– Показывай свои владения, политрук!

В зыбком свете керосинового фонаря я разглядел подполковника и пару быстроглазых стрелков за его широкой спиной.

– Есть!

Натоптанной траншеей мы прошли к наблюдательному пункту, врытому в землю на вершине небольшого холма.

– Смотрите, товарищ командир, – сказал я негромко. – Полунино.

Село лежало невдалеке, тихое и спящее, смутно виднеясь в потемках. Лишь кое-где тлели огонечки фонарей или керосинок, нарушая светомаскировку. Впрочем, самолеты с красными звездами на крыльях редко сюда залетали, вот и ослабла хваленая прусская «дисциплинен».

– Каждый каменный дом или подвал – это ДОТ, товарищ подполковник, – негромко заговорил я, кивая на село. – Каждое деревянное строение, даже сарай или овин – ДЗОТ. На перекрестках зарыты танки, по самую башню. Село надо брать сейчас, пока немцы не ожидают нападения! Днем нас вычислят, и начнется… Сначала минами забросают, а потом «Юнкерсы» налетят!

– Придумал чего, политрук? – Салов прищурился, словно экзаменуя меня. – Что предлагаешь?

– Держаться, – хмыкнул я. – Что же еще… Тут стоят гаубицы – откроем огонь. И минометов хватает. А пушки «ахт-ахт» – они же зенитные!

– Добро, – кивнул комполка. – Сейчас соберем до батальона, и начнем. Введем танки в прорыв… Ну, это утром только. А пока… на Полунино! – помолчав, он добавил тоном помягче: – Благодарю за службу, товарищ политрук!

– Служу Советскому Союзу! – козырнул я.

Из газеты «Красная звезда»:

«ДЕЙСТВУЮЩАЯ АРМИЯ, 1 августа (По телеграфу).

Наша разведка обнаружила большое скопление вражеских самолетов на полевом аэродроме в одном из районов Юга. Командир авиационного подразделения тов. Кудряшов решил внезапным ударом сорвать планы противника. Штурмовики поднялись в воздух.

Ведущий тов. Пискунов и штурман капитан Шевелев незаметно подошли к вражескому аэродрому и, снизившись до 50 метров, быстро «прочесали» северную его окраину. На земле вспыхнуло восемь очагов пожара. Вражеские зенитки открыли бешеный огонь.

Один за другим были совершены три налета, и запылал весь аэродром…»

Глава 5.

Воскресенье, 2 августа. Раннее утро

Ржевский район, с. Полунино

– Паха, – сказал я негромко, – на тебя вся надёжа. Как только немчура прочухается, тут же нашлют люфтваффе.

– Да понял я, товарищ командир, – ухмыльнулся Ломов. – Отобьемся! «Ахт-ахт» легко добивает на десять кэмэ по высоте, а тут целая батарея, четыре зенитки! Если по пятнадцать выстрелов в минуту… – скривив лицо, он почесал в затылке. – Народу мало! Мне хотя бы человек десять на каждую пушку, и не обязательно, чтобы все из артиллеристов – половина будет снаряды подносить. Весят-то по пуду, не натаскаешься!

– Ладно, понял. Я Салова озадачу, пущай ищет носильщиков. Давай…

Солнце еще не встало, но серые предрассветные сумерки давили тишиной, сливались с туманом. В призрачном полусвете, не дававшем теней, низенькие дома Полунино, беленые или серые, чудились не настоящими.

И витала тревога, неощутимая, как туман. Она всё нарастала и нарастала, как температура у больного, только не горяча, а морозя.

– Товарищ командир! – Ходанович молодцевато бросил ладонь к унтерской кепке. – Бойцы готовы!

– Гранаты?

– Хапнули от души!

– Выдвигаемся.

Красноармейцы моей роты выглядели непривычно в немецкой фельдграу – парни подкалывали друг друга, усмехаясь криво и недовольно.

– Товарищи красноармейцы! – сказал я негромко, нахлобучивая фуражку-ширммютце с имперским орлом. – Терпите. Считайте, что переоделись в камуфляж! Немцы спросонья не поймут, кто есть кто, примут нас за своих. Ну, а наша задача – доходчиво объяснить им, что мы – русские! Истребим эту сволочь под корень!

– Истребим, тащ командир! – ухмыльнулся Лапин. – Чего там…

– Только смотрите мне, чтобы сгоряча в своего не пальнули!

– Да глазастые мы…

– За мной, глазастые…

К Полунино вела узкая дорога, набитая сапогами и колесами – и зажатая с двух сторон минными полями. Мы шагали, и грюканье сапог глушилось напластованиями пыли – родная природа как будто ведала, кто идет, и прикрывала своих.

С первыми зоревыми лучами я вывел роту на околицу.

– Хальт… – растерянно поднялся сонный часовой. – Вер коммт?

Я выстрелил навскидку. Пуля из «нагана» хлопнула, разрывая немцу шею, и тот опрокинулся навзничь, успев лишь винтовку сбросить с плеча.

5-я рота нашего батальона заворачивала на главную улочку. Штурм начнется с их подачи, а пока распределимся…

– Якуш, на тебе две крайние избы.

– Понял, товарищ командир.

– Не забудь про подвалы. Антонов! Берешь дом по соседству и сараи…

Рота разошлась повзводно, и тут грянул сигнал к штурму – боец из 5-й роты закинул противотанковую гранату в люк «Т-III», вкопанного на повороте, у колодца, и скоренько опустил крышку. Взрывом ее вышибло, а затем сдетонировал боезапас – красный огонь с копотью ударил из стального нутра, срывая башню.

– Вперед! В атаку!

Под громовые раскаты я ворвался в намеченную избу. Годунов, топавший за мной, присел, забрасывая пару «лимонок» в подвальное окно, откуда торчал ствол «эмгача», и прянул в сторону. Рявкнул двойной взрыв, выбрасывая удушливые клубы и шеберстя осколками.