Читать онлайн В погоне за призраком бесплатно

© Томан Н.В., наследники, 2020

© ООО «Издательство «Вече», 2020

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2020

Сайт издательства www.veche.ru

Наедине со смертью

В тылу врага

Старший сержант Брагин и ефрейтор Голиков не раз ходили в тыл врага, выполняя задания командования. Пошли они и теперь вместе по обоюдному желанию, хотя и знали, что, возвратясь, будут добродушно ворчать друг на друга.

– Форменная беда с этим Голиковым, – скажет, наверное, Брагин. – Одно на уме у человека – жратва. Всю дорогу только и разговор об этом. Аж тошнит! В последний это раз ходил я вместе с Голиковым. Попомните мое слово…

– Ну и характер у старшего сержанта Брагина, – в свою очередь, вздохнет Голиков. – Нет хуже, можете поверить мне на слово. Мало того, что сам молчит, будто воды в рот набрал, – другому рта раскрыть не дает. Только заикнешься о чем-нибудь, а он уже рычит: «Разговорчики!». Нет уж, решенное дело, по доброй воле я больше с ним не ходок…

И все-таки всякий раз, когда назначали старшего сержанта в разведку и спрашивали, кого из саперов возьмет он с собой, Брагин, не задумываясь, называл ефрейтора Голикова. А когда попозже сам Брагин, как бы невзначай, задавал вопрос Голикову: «Ну как, ефрейтор, имеете желание разделить со мной компанию?» – Голиков не только охотно соглашался, но и очень гордился доверием старшего сержанта.

К переходу линии фронта, как всегда, готовились очень тщательно, изучали обстановку по карте и по данным разведотдела. Целый день просидели на НП, наблюдая в стереотрубу местность за передним краем фронта. Казалось, что все изучено и учтено досконально, и все-таки всю дорогу волновались – уж очень ответственное было задание.

Линию фронта они переходят, однако, благополучно. Остаются вскоре позади и еще добрых пять километров территории, занятой врагом. Ночь скрывает от глаз окрестные предметы, но саперы, привыкшие действовать в темноте, хорошо ориентируются в обстановке. К тому же они явственно ощущают влажное дыхание реки. Скоро, значит, начнется кустарник пологого берега. Он отчетливо обозначен мелкими кружочками на топографической карте этого участка, да и в стереотрубу удалось его разглядеть.

Спустя несколько минут саперы действительно нащупывают гибкие ветви со скользкими листочками кустарниковой ивы. Она растет почти у самой реки, лишь узкая прибрежная кромка сырого песка отделяет ее густые заросли от воды. Сняв тяжелый груз взрывчатки, Брагин с Голиковым укладываются на плащ-палатках и терпеливо ждут рассвета.

Советские войска готовились в те дни к большому наступлению. Чтобы затруднить врагу маневрирование резервами, саперам было приказано взорвать мост в прифронтовом тылу противника. Командир саперной роты капитан Кравченко посылал уже с этой задачей на территорию врага группу подрывников, но попытка уничтожить его плавучей миной не удалась. Гитлеровцы, видимо, натянули перед мостом какую-то сеть, которая и задержала плотик со взрывчаткой. До наступления остаются теперь считанные дни. Нужно торопиться. Вот тогда-то в штабе инженерных войск армии и возникает решение – предпринять еще одну попытку, поручив уничтожение моста опытному саперу-разведчику Брагину.

Старший сержант Брагин уже в который раз теперь перебирает в уме все возможные способы взрывов подобных препятствий, однако ничего пока нельзя решить наверняка. Все должно определиться с рассветом. Вместе с капитаном Кравченко было, конечно, продумано несколько вариантов, но какой из них пригодится теперь, должна показать дополнительная разведка местности и обстановка у моста.

До войны на своем заводе считался Брагин талантливым рационализатором, но теперь с еще большей изобретательностью придумывает он для фашистов хитроумные сюрпризы из взрывчатки. Ненависть к врагу побуждает его изощряться в выдумках различных ловушек даже в тех случаях, когда под руками у него нет ничего, кроме толовых шашек. И всякий раз, подрывая немецкий танк или автомашину, с глубоким удовлетворением отмечает он мысленно: «Это им за деда, повешенного в Грибове. А это за мальчишек, заживо сожженных в сельской школе»…

А ефрейтор Голиков, томимый нестерпимым молчанием старшего сержанта, тяжело вздыхает, беспокойно ворочаясь с боку на бок, и, наконец, не выдержав, спрашивает:

– Может быть, вскроем одну, товарищ старший сержант?

– Непонятное говорите, – недовольно отзывается Брагин, посасывая незажженную трубку, чтобы хоть немного утолить желание закурить.

– Баночка консервов имеется в виду. Как вы насчет этого?

Старший сержант не удостаивает его ответом, но ефрейтор отчетливо слышит звук его презрительного плевка и снова вздыхает.

На рассвете река покрывается испариной. Медленно, будто на негативе проявляемой фотопластинки, вырисовываются из молочной пелены тумана контуры местных предметов. Сначала проступают в разных местах темные пятна особенно густых массивов кустарника, затем, когда легкий ветерок чуть прижимает туман к поверхности реки, – мутные очертания деревьев на другом берегу.

Осторожно высунувшись из кустов, Брагин осматривается. Внимание его привлекают три ветвистых дерева, растущие поодаль.

«Вот и отлично», – думает старший сержант, решив обосновать на одном из них свой наблюдательный пункт.

– Ефрейтор, – шепчет он начавшему было подремывать Голикову, – пока не рассеялся туман, я взберусь на дерево, а вы тут бросьте в реку несколько веток. Нужно определить, как быстро понесет их течение. Разумеете?

– Так точно, разумею! А как же насчет баночки?

– Вот беда! Ну что вы будете с ним делать? Оставить баночку в покое! Подтяните-ка лучше свой ремень на пару дырочек – кто знает, сколько еще придется проторчать тут, – советует старший сержант.

Повесив на шею бинокль, Брагин взбирается на дерево. Сверху туман кажется огромной рекой, широко затопившей местность. Ветерок, подувший вскоре с запада, всколыхивает ее стоячие воды и медленно влечет в сторону фронта.

Старший сержант прикладывает бинокль к глазам и довольно явственно различает вдалеке низкий, прижатый почти к самой воде, мост. По настилу его мчится машина, проходит группа солдат вслед за походной кухней. С двух сторон въезда на мост мерно расхаживают часовые.

Тщательно изучив обстановку у моста и осмотревшись по сторонам, Брагин подает ефрейтору условный сигнал. Голиков, давно уже ожидавший этого приказания, бросает в реку сучковатую ветку. Она ложится на воду метрах в трех от берега и плавно движется вниз по течению. Путь ее, однако, недолог. У извилины реки ее прибивает к берегу и выбрасывает на песок. Размахнувшись тогда посильнее, Голиков бросает вторую ветку подальше, но и ее постигает та же участь. Лишь четвертая, заброшенная почти к противоположному берегу, благополучно минует извилину реки и беспрепятственно плывет к мосту.

Брагин спускает с дерева на бечевке блокнот.

«Ефрейтор, – написано на первой его страничке, – можете попробовать ваши консервы. Четвертая ветка проложила нам трассу к мосту. Отдыхайте до вечера. Мне, пожалуй, придется проторчать здесь дотемна».

Голиков финским ножом проворно вскрывает консервную банку. Отложив из нее половину содержимого, подвязывает затем ее к бечевке и пишет в блокноте:

«Посылаю вам полпорции. Мясные консервы хороши в подогретом виде, но ничего не поделаешь… Приятного аппетита!»

Старший сержант, подтянув консервы, возвращает блокнот с лаконичной надписью:

«Разговорчики!»

Консервы, однако, съедает он, видимо, с аппетитом, так как пустая банка падает с дерева довольно быстро.

До полудня саперы не подают никаких признаков жизни и посланиями не обмениваются. Лишь в час дня Брагин снова спускает с дерева свой блокнот. Голиков читает:

«Теперь проверим – в самом ли деле протянули немцы сеть перед мостом. Пустите-ка к ним сучок поветвистее».

Голиков отыскивает сухую корягу с длинными сучьями, осматривается по сторонам и, размахнувшись изо всех сил, забрасывает ее почти к противоположному берегу. Скрывшись под водой и всплыв затем на поверхность, коряга медленно, будто нехотя, плывет вниз по течению.

«Так и есть. Перед мостом какая-то сеть. Она, к счастью, натянута только над водой. Шевелите мозгами, ефрейтор. Нужно перехитрить фрицев», – пишет Брагин в своем блокноте, как только коряга достигает моста.

Голиков понимает, что сеть сильно затрудняет выполнение поставленной им задачи. Не будь ее, ночью можно было бы спустить на плотике вниз по реке заряд взрывчатки. Достигнув моста, верхнее строение которого находится над самой водой, штырь, укрепленный на плавучей мине, задел бы за один из его прогонов и привел бы в действие чувствительный взрыватель. Если же у поверхности реки перед мостом натянута сеть, то плотик, задев за нее, взорвется раньше времени, и весь замысел тогда полетит к чертям.

Голиков прикидывает в уме и так и этак, тяжело вздыхает, подолгу почесывает затылок, однако, так ничего и не придумав, пишет старшему сержанту:

«Фашисты – гады! Надо же придумать такую пакость! Ума не приложу, как избавиться от этой проклятой сетки».

Спустя несколько минут он получает ответ:

«Бросьте это низкопоклонство перед фашистской хитростью!»

Ефрейтор снова принимается добросовестно чесать затылок. Он так напряженно думает об этой проклятой сети, что она совершенно явственно повисает теперь перед его глазами.

«Нет, – сокрушенно решает он, – как тут ни ловчись, а преграды этой не миновать. Подорвет она нашу мину не там, где надо…»

А когда Брагин спускает блокнот с запиской: «Ну что придумали?» – Голиков отвечает:

«Ничего не поделаешь против гадов. Разве только самому мне поплыть туда ночью и перегрызть ту сеть зубами?»

Замечание старшего сержанта по этому поводу обидно, однако в нем звучит обнадеживающая нотка:

«Я привык больше полагаться на свою голову. Поберегите ваши зубы для тушенки, ефрейтор. Рано сдаетесь! Сегодня ночью мост непременно должен взлететь на воздух!»

К вечеру снова начинает куриться река. Мало-помалу заполняются серым туманом низины. Медленно сужается поле видимости. Клочья тумана, которые сначала как бы витали над рекой, теперь прикрывают ее плотной пеленой. Туманятся и контуры деревьев на той стороне реки, теряет очертания кустарник. Становится все прохладнее. Ощутимее пахнет сыростью и речной тиной. Начинают квакать молчавшие весь день лягушки.

Голиков не замечает, как спускается с дерева старший сержант. Он обнаруживает Брагина только тогда, когда тот уже стоит почти рядом.

– За дело, ефрейтор! – строго говорит старший сержант. – Надеюсь, вы отдохнули за день? Подумаем-ка теперь на свежую голову, как нам сплавить взрывчатку вниз по реке без плота.

– А как же сеть?

– Она не спасет им моста. Беру это на себя. Можете считать, что сети не существует.

Как Брагин обойдет это препятствие – непонятно, но старший сержант никогда не бросает слов на ветер. Нужно теперь и ему, Голикову, блеснуть чем-то, и он предлагает:

– А что, если взрывчатку пустить под водой?

– Это было бы неплохо, – соглашается Брагин. – Но как? Что использовать для ее плавучести?

– Консервы, – торжественно заявляет Голиков.

Старший сержант готов уже обрушиться на него за неуместные шутки, но ефрейтор поспешно добавляет:

– Я не шучу. Мы выпотрошим консервные банки, заклеим их изоляционной лентой. Вот вам готовые баллончики с воздухом. На этих поплавках и подвесим взрывчатку. Ничего себе идейка?

Старший сержант одобряет идею, однако, опасаясь, что банки не смогут выдержать веса взрывчатки, решает для большей плавучести ее подвязать к взрывчатке еще что-нибудь.

Саперы быстро вскрывают консервы и тщательно заклеивают надрезанные кружочки жести изоляционной лентой. Взрывчатка заранее запакована в прорезиненный мешок. Прикрепив к ней сухой, легкий пень и подвязав все это шпагатом к пустым консервным банкам, саперы входят в реку.

Река неглубокая, лишь в двух местах приходится немного проплыть, прежде чем достичь ее противоположного берега. Здесь еще днем Брагин приметил надежный ориентир, от которого течением выносит брошенные в воду предметы прямо к мосту. Ориентир, правда, не виден теперь, но Брагин без труда нащупывает его руками.

Вода в реке теплая, а воздух холодный. Промокшее обмундирование неприятно прилипает к телу. Дно реки оказывается топким, ноги вязнут в скользком иле. Работать не очень удобно, но саперы терпеливо и бесшумно оснащают свою плавучую мину.

Сначала груз взрывчатки так глубоко погружается в воду, что возникает опасение – не застрянет ли он где-нибудь на мелком месте. Приходится вылезать на берег и искать там сухих сучьев и пней. Подвязав все это к шпагату, поддерживающему взрывчатку, саперы добиваются вскоре такого равновесия, при котором их мина не очень глубоко погружается в воду. А тонкий упругий прут, прикрепленный к ее взрывателю и довольно высоко возвышающийся над водой, почти незаметен при этом.

– Ну, шагом марш, – шепчет Брагин, выпуская из рук плавучую мину. – Счастливого пути!

Выбравшись на берег, саперы раздеваются, выжимают мокрое обмундирование и укутываются в плащ-палатки.

– Не скажешь, что жарко, – дрожащим от холода голосом произносит Голиков.

Старший сержант Брагин не отвечает ему. Он сосредоточенно следит за стрелкой, медленно ползущей по светящемуся циферблату ручных часов. Когда, по расчетам старшего сержанта, до взрыва остается всего несколько минут, он вешает на шею бинокль и снова взбирается на дерево. Приложив бинокль к глазам, он всматривается в непроглядную тьму ночи.

Минут через пять яркая вспышка озаряет местность. Брагин отчетливо видит в бинокль огромный фонтан воды и взлетающие в воздух бревна разрушенного моста. Грохот взрыва приходит несколько позже, когда снова все погружается во тьму. Река приносит взрывную волну, почти не приглушив ее расстоянием. Она предостерегающе грозно звучит в настороженной тишине ночи, будя многократное речное эхо.

…На другой день, когда саперы были уже в расположении своих войск, Голиков спрашивает Брагина:

– Как же это вы, старший сержант, сеть-то обошли? Ведь штырь мины обязательно должен был задеть за нее.

– А я и не собирался ее обходить, – довольно усмехается Брагин. – Просто использовал эту сеть для постановки взрывателя на боевой взвод. Я ведь до того еще, как идти на задание, изготовил на всякий случай такой взрыватель в нашей мастерской. Он и решил все дело. Упругий штырь нашей мины, или антиклиренсовое приспособление, как его у нас называют, задев за веревку, поставил этот взрыватель на боевой взвод. А уже потом, когда штырь коснулся моста, взрыватель безотказно сработал, взорвав нашу мину. Вот и выходит, Голиков, что неплохо поработали мы головой, хотя вы возлагали надежду главным образом на зубы. Берегите зубы, ефрейтор! Они вам еще пригодятся.

На минном поле

Дождь был мелкий, неприятный. Он начался с вечера и собирался, кажется, идти всю ночь. Старший сержант Брагин и ефрейтор Голиков медленно шли по берегу реки в насквозь промокшем обмундировании и отяжелевших от грязи сапогах.

– Тут так за ночь все развезет, что никому и в голову не придет сюда сунуться, – уныло говорил Голиков, которому вся дальнейшая работа на этом раскисшем берегу казалась бессмысленной. – И потом мы тут столько уже всего понаставили, что того и гляди сами же подорвемся.

Старший сержант, не любивший длинных разглагольствований Голикова и обычно обрывавший его, на этот раз почему-то смолчал. А Голиков продолжал свое:

– Да и делать нам тут вроде больше нечего. Задание капитана Кравченко мы ведь выполнили уже: все до единой мины нами поставлены.

В другое время старший сержант, пожалуй, прикрикнул бы на него: «Прекратите разговорчики, товарищ Голиков!» – но сейчас только спросил с усмешкой:

– Вы что, сами размякли, что ли, от дождя? Расхныкались уж очень.

– Ничего не расхныкался! – обиделся Голиков. – А дождь действительно парной какой-то, вроде как из душевой установки. От него и впрямь размякнуть можно.

– Можно, да не должно, – на этот раз уже серьезно заметил Брагин. – Имеется тут еще одно местечко уязвимое, нужно бы и его прикрыть минным полем.

Старший сержант Брагин замещал командира взвода, откомандированного на несколько дней в распоряжение дивизионного инженера, и должен был самостоятельно принимать необходимые решения.

В темноте Голиков плохо видел местность и ничего не мог сказать об уязвимых ее местах, но он верил в опытность старшего сержанта и не сомневался в основательности его опасений. Раз он говорит, что еще какой-то участок следует прикрыть минным полем, значит, так это и нужно.

Как же тут быть, однако? Послать кого-нибудь из отделения в батальонный склад инженерного имущества? Но туда по такой грязи не скоро доберешься. А тут спешить нужно: днем с холмистого берега реки, занятого гитлеровцами, наша сторона как на ладони. Начни только работу – тебя мигом артиллерийским или минометным огнем накроют. Да и в секрете от фашистов все это следует делать. А ночь – самое подходящее время для этого… Значит, все нужно до рассвета закончить.

– Положение, однако, не из легких! – вздохнул Голиков и невольно позавидовал остальным саперам отделения Брагина, укрывшимся от дождя под перевернутой вверх дном старой рыбачьей лодкой.

Дождь хотя и был теплым, а погода безветренной, но, когда все обмундирование промокло насквозь и липло к телу, а с набухшей пилотки непрерывно стекали за воротник противные ручейки, Голикову доставляло это мало удовольствия.

– Ну а что бы вы предприняли на моем месте, товарищ Голиков, при такой ситуации? – насмешливо спросил Брагин. – Может быть, в роту бы вернулись, в сухую теплую землянку? Обсушились бы там, покурили, чайку попили?

– Да-а… – мечтательно протянул Голиков, представив себе на мгновение все прелести ротной землянки. – Не мешало бы…

– А враг пройдет тут завтра или послезавтра и ударит нам во фланг. Об этом вы не думаете разве?

Голиков молчал. Что он мог ответить на такой вопрос? Вместе с остальными саперами отделения Брагина он проработал здесь, на берегу реки, значительную часть ночи, минируя направление возможных атак врага, так как хорошо знал, что противник готовился к наступлению.

Немцы могли попытаться форсировать реку на любом участке ее, и, конечно, нужно было бы заминировать тут каждый клочок земли, который хоть в какой-то мере мог благоприятствовать атаке врага. Но где же взять мин для этого? Саперы капитана Кравченко и так израсходовали на минирование этого берега и свои, и батальонные резервы. Конечно, из армейского инженерного склада, наверно, подвезли уже что-нибудь, но сюда, на передний край обороны, удастся доставить мины разве только к следующей ночи…

Ход мыслей Брагина был почти таков же. Он тоже не мог придумать выхода из создавшегося положения. Старший сержант, однако, все еще не хотел сдаваться, ибо не привык сдаваться.

«А что если снять часть мин с уже поставленного поля в лощине? – мелькнула внезапная мысль. – Там, пожалуй, менее опасный участок…»

Мысль эту он высказал Голикову, но тут же заметил, что без разрешения командира роты делать этого не полагается. А до капитана Кравченко было далеко, он находился в расположении батальона. Пока доберешься туда да обратно, рассветать начнет.

– А что если нам мины позаимствовать? – неожиданно предложил Голиков.

– У кого позаимствовать? – удивился Брагин.

– А у немцев.

– Да ты что, в самом деле! – разозлился старший сержант. – Нашел время для шуток. Удивительно легкомысленный ты человек, Голиков. Просто зло на тебя берет!

– А ты подожди кипятиться-то, – спокойно остановил его ефрейтор. – Я не шучу. У них ведь на той стороне весь берег в минных полях, так что можно взять, сколько понадобится, почти как со склада.

Теперь только понял старший сержант замысел Голикова. Такие комбинации ему приходилось уже проделывать. Может быть, действительно попробовать? До рассвета еще добрых два часа, ночь темная, а дождь по-прежнему идет не переставая. Гитлеровцы под прикрытием своих минных полей чувствуют себя, конечно, в полной безопасности и едва ли будут проявлять чрезмерную бдительность. Даже ракетами не освещали они сегодня переднего края. Да и бесполезно было это при таком тумане и дожде.

– Ну что ж, давай попробуем, – проговорил наконец Брагин, решив, что обстоятельства для выполнения такого плана вполне благоприятные. – Перебирайся тогда на ту сторону, а я с остальными займусь тут разбивкой минного поля и отрывкой лунок. Плотик еще нужно будет соорудить для перевозки мин. Тебе кого в помощь дать?

– Березкина с Деминым.

– Не мало будет?

– Хватит.

Спустя несколько минут Голиков, Березкин и Демин, оставив часть обмундирования на своем берегу, осторожно вошли в реку. Все трое были хорошими пловцами и на другую сторону реки перебрались без особого труда. Голиков вышел на вражеский берег первым. Он тотчас же лег на мокрый песок и медленно пополз вперед, часто останавливаясь и прислушиваясь.

Вокруг все было тихо, только дождь глухо шумел, ударяясь о поверхность реки. Приглушенная пулеметная стрельба слышалась лишь где-то далеко на левом фланге, а тут словно вымерло все, будто гитлеровцы бросили свои позиции и ушли куда-то. Но Голиков хорошо знал, что они не только прочно засели в своих траншеях и блиндажах за минными полями и проволочными заграждениями, но и собирались вскоре продвинуться вперед.

Прибрежная полоса песка вскоре кончилась. Руки стали ощущать размякшую землю, жестковатую трапу, голые кустики. Дерн, однако, всюду был прочным. Но вот пальцы Голикова нащупали рубец в травяном покрове, заполненный липким, размокшим от дождя грунтом.

Ефрейтор сжал в кулак скользкую траву и слегка потянул ее вверх. Квадратный пласт дерна довольно легко поддался его усилиям и отделился от земли. Голиков отложил его в сторону и с еще большей осторожностью опустил руку в образовавшееся углубление. Пальцы его почти тотчас же коснулись холодной металлической поверхности.

Теперь не оставалось никаких сомнений: здесь было минное поле. Ефрейтор отполз немного назад, к ожидавшим его Березкину и Демину. Сказал шепотом:

– Тут. Приступайте к работе. Березкин будет справа, Демин – слева от меня. Каждую снятую мину относите на песок, поближе к реке.

Помощники Голикова тотчас же заняли отведенные им участки и начали свою нелегкую и далеко не безопасную работу.

Никто в роте капитана Кравченко не мог сравниться с Голиковым в мастерстве обезвреживания вражеских мин. Он владел этим искусством не только потому, что обладал особенным «саперным чутьем» – интуицией, но главным образом благодаря натренированности своих пальцев, привыкших к тонкой работе сборщика часовых механизмов (до войны он работал на часовом заводе). Особенно же эти качества (тонкость осязания) требовались ночью, когда в непроглядной тьме нужно было на ощупь определить тип мины. А их множество, этих мин всевозможных образцов. И норов их столь же разнообразен. Одни из них нельзя нажимать, другие поднимать, одни взрываются тут же на месте, другие подпрыгивают в воздух и поражают все вокруг множеством шрапнельных шариков.

Разные бывают и минные поля. Одни устанавливаются специально против танков, другие против пехоты, третьи бывают смешанными. Голиков не знал еще, какое же поле перед ним, но он положил уже растопыренные пальцы рук на металлическую поверхность обнаруженной им мины и осторожно стал ощупывать ее. Пальцы сначала ощутили лишь гладкий корпус. Но этого было слишком мало для того, чтобы определить тип мины. Гладкая поверхность могла быть и у противотанковой мины Т-35, и у Т-42, и у дисковой мины. Нужно, значит, добираться до центра корпуса, к пробке главного взрывателя.

Пальцы ефрейтора осторожно заскользили по гладкому металлу и обнаружили вскоре ступенчатый бортик нажимной крышки, а затем нарезную пробку. Теперь только стало ясно, что это мина Т-42.

Разминировать ее было проще, чем Т-35. Голиков с облегчением перевел дух и снова прислушался.

По-прежнему все было тихо, не считая шума дождя. Даже Березкина и Демина не было слышно, хотя они находились где-то совсем рядом и тоже, наверно, старались угадать тип мин, лежавших перед ними.

Смахнув с лица потоки дождевой воды, Голиков продолжал работу. Не нажимая крышки и не сдвигая мины с места, он уверенным движением отвинтил пробку, закрывавшую гнездо взрывателя. Стараясь затем не надавить ни на что, ефрейтор ловко вынул взрыватель из гнезда и завинтил пробку.

Теперь нужно было прощупать бока и дно мины: там могли оказаться боковые или донные взрыватели, если мина установлена на неизвлекаемость.

Голиков осторожно просунул правую руку под мину. Дождевая вода проникла уже и сюда, размягчив грунт. Ладонь легко скользила по влажной поверхности дна мины, ни за что не задевая. Дополнительных взрывателей тут нет, значит, мину можно теперь взять за боковую ручку и отнести поближе к берегу.

Перед тем как приступить к обезвреживанию следующей, Голиков снова осмотрелся по сторонам и спросил шепотом:

– Ну, как там у нас?

– Нормально, – отозвался справа Березкин.

– Порядок, – ответил слева Демин.

А дождь все шел не переставая. Голиков резко крутнул головой, стряхивая воду с намокших волос (размокшую пилотку он давно уже сунул в карман). Ухватившись затем за траву, он приподнял новый квадратик дерна, маскировавшего вторую мину. Что-то окажется под ним? Могут ведь быть тут и деревянные мины образца 1942 года, и мины многочисленных союзников гитлеровской Германии.

Неприятнее всего было наткнуться на противопехотную мину «5», начиненную тремястами сорока металлическими шариками шрапнели. Но Голикову уже приходилось иметь с ней дело, и он хорошо был знаком с ее каверзными взрывателями.

Нелегка и небезопасна специальность сапера, но и Голиков и все другие саперы любили ее и гордились ею. Она требовала от людей и большого мужества, и непрерывного внимания, ибо малейшая небрежность могла стоить им жизни. Враг все время хитрил, и нужно было своевременно разгадывать его хитрость: уметь распознать мину-«сюрприз» в подбитом танке, в стартере автомобиля, в автоматической ручке. Мина ведь могла выглядеть и как консервная банка, и как футляр карманного фонаря, оказаться запрятанной даже внутри портсигара. Днем разглядеть эту маскировку помогали глаза, ночью только осязание да интуиция – «шестое чувство» сапера.

Углубившись в работу, Голиков не сообразил сразу, с чего это вдруг закричала на реке лягушка. Она квакнула три раза, подождала немного и опять повторила свой троекратный крик.

«Ах да! – спохватился вдруг ефрейтор. – Это же Брагин подает сигнал…»

Он поднялся на ноги и поспешил к реке. Старший сержант, пригнувшись, стоял в воде, придерживая рукой деревянный плотик.

– Давай грузи, – коротко произнес Голиков и протянул Брагину одну из мин, лежавших на песке. На помощь ему вылезли из воды еще два сапера, приплывшие вместе с Брагиным. Они погрузили около двух десятков мин и, оттолкнувшись от песчаной отмели, поплыли назад, подталкивая плот к противоположному берегу.

Еще три раза приплывали они и всякий раз возвращались почти с таким же количеством груза. А когда забрезжил рассвет, отделение Брагина закончило установку поля на нашем берегу.

Пока саперы мыли в реке выпачканные землей руки, Брагин набросал схему установленного ими минного поля. Кроме общего контура его он указал еще и несколько местных ориентиров.

Дождь стал ослабевать, но подул ветерок, от которого промокшие саперы начали ежиться.

– Ничего, хлопцы, – весело сказал Брагин, довольный успешным выполнением трудной задачи, – двинемся сейчас в роту форсированным маршем, сразу теплее станет.

Наедине со смертью

Оборонительные линии гитлеровцев были прорваны. Преследуя отступающие войска противника, части Советской армии ушли вперед. Неумолчный гул их орудий приглушен теперь расстоянием. Вторые эшелоны наступающих армий свертывали тем временем свое громоздкое хозяйство – длинные коммуникационные линии пожирали слишком много бензина, нужно было подтягиваться ближе к фронту.

Саперная рота капитана Кравченко, включенная приказом начальника инженерных войск в состав рекогносцировочной группы, срочно выехала на поиски нового места расквартирования второго эшелона гвардейской армии. Вскоре ими были облюбованы уцелевшие бетонированные казематы и блиндажи противника, в просторных помещениях которых без труда можно разместить людской состав, склады и мастерские.

Саперы капитана Кравченко в течение двух дней производили очистку этой местности от мин. А когда об окончании работ было доложено начальнику тыла, он распорядился с утра следующего дня начать расквартирование тыловых частей на новом месте.

Капитан Кравченко лично осмотрел разминированные участки и остался доволен работой своих саперов. Казалось бы, что после этого старшему сержанту Брагину не о чем беспокоиться, но не таков характер старшего сержанта. К тому же он замещает тяжело раненного командира взвода. В том, что работа его взвода сделана добросовестно, у него, впрочем, нет ни малейших сомнений. Но мог же оказаться где-нибудь такой хитроумный сюрприз, которого никто не заметил?

Надо, значит, пойти и осмотреть все еще раз, несмотря на позднее время. Саперам нельзя ошибаться. Их ошибка слишком дорого может стоить.

Когда старший сержант приходит к месту работ своего взвода, солнце склоняется уже к горизонту, но лучи его еще не успевают потускнеть. Даже в подземных сооружениях довольно светло.

Брагин очень внимательно осматривает просторные бетонированные помещения брошенных гитлеровцами позиций. Они сильно загрязнены, и нужно будет немало потрудиться, чтобы привести их в порядок, но все, что зависит от саперов, сделано здесь обстоятельно, и несчастного случая можно не опасаться. Миноискателями проверена тут каждая пядь пола, а стены прослушивались стетоскопами с не меньшей тщательностью, чем организм больного опытным врачом. А там, где нельзя было положиться на приборы, доверялись утонченному обонянию собак-миноискателей.

Да, все тут сделано обстоятельно и добротно. Старший сержант ни в чем не может упрекнуть своих саперов.

Закончив осмотр, он выходит из подземных помещений на свежий воздух и оглядывается вокруг. Здесь тоже все, кажется, в порядке. Успокаивающие таблички с надписью «Разминировано» стоят на своих местах.

Делать Брагину больше нечего. Он обходит еще не убранный проволочный забор и, сокращая расстояние, направляется к себе в роту не обычной дорогой, а через высотку, поросшую кустарником. Кусты, однако, растут тут так густо и оказываются такими колючими и цепкими, что времени на преодоление этих препятствий потратишь гораздо больше, чем выиграешь его за счет сокращения расстояния. Целесообразнее, пожалуй, вернуться к проволочному забору и идти в роту знакомой дорогой – извилистой тропкой, протоптанной его взводом.

Брагин уже поворачивает и хочет двинуться назад, как вдруг нога его спотыкается о какую-то палку. Он нагибается и поднимает с земли немецкую гранату с длинной рукояткой. Граната заряжена, и, если оставить ее тут, кто-нибудь может на ней подорваться. Старший сержант крутит ее в руках и, не зная, куда деть, сует за пояс.

А солнце теперь уже у самого горизонта, следует, значит, поторапливаться. Едва, однако, делает Брагин еще несколько шагов, как чувствует вдруг, что проваливается куда-то. Судорожно хватаясь за колючий куст, он задерживается на мгновение, но тонкие ветви, не выдержав тяжести его тела, надламываются, и Брагин летит вниз…

Больно стукнувшись о что-то твердое, он оказывается на дне небольшого каземата. Осмотревшись, замечает, что каземат бетонирован и в свое время являлся, видимо, одним из отделений другого, более крупного подземного сооружения.

Все овальное помещение каземата теперь совершенно пусто. Даже лестница, которая вела раньше наверх, отвинчена. На полу остались лишь следы ее крепления. Присмотревшись повнимательней, старший сержант обнаруживает вскоре небольшую дверь, плотно забитую камнями с наружной стороны. Очевидно, она ведет в соседнее помещение. Брагин наваливается на нее всем телом, но она не поддается его усилиям. Тогда он пробует кричать и даже стреляет несколько раз из пистолета, но его никто не слышит.

«Ничего себе ловушка, – невесело усмехается Брагин. – Насидишься теперь тут…»

Решив не расходовать попусту патронов и не надрывать горло, старший сержант садится на дно каземата, чтобы более спокойно обдумать создавшееся положение. До сих пор в шуме собственных шагов, гулко звучавших в пустом каземате, он ничего не слышал, но теперь в наступившей тишине различает вдруг довольно отчетливое тиканье. Напрягая слух, он определяет вскоре, что тикает что-то в стене, значительно выше его головы. И чем больше прислушивается он, тем несомненнее для него становится, что звук этот производит часовой механизм мины замедленного действия.

Брагин даже вздрагивает невольно. Немцы оставили свои позиции три дня назад. Значит, часовой механизм их взрывателя находится в действии уже третьи сутки и может сработать каждую минуту. Предельный срок его завода хотя и равен двадцати одним суткам, но немцам не было смысла устанавливать его на такой длительный срок. Теперь, когда их главная оборонительная полоса прорвана, фронт не задерживается долго на одном месте, и немцы понимают, конечно, что никто не станет сидеть здесь почти целый месяц.

Старший сержант Брагин, привыкший к трезвой оценке положения, не может обманывать себя ложной надеждой. Для него несомненно, что завод часового замыкателя не может превышать трех-четырех суток.

Представив себе, с каким грохотом взорвется этот каземат, Брагин чувствует легкое головокружение. Конечно, он не новичок на фронте, пережил не одну жестокую бомбежку и не раз лежал под ураганным огнем противника, но тогда все это казалось естественным, а здесь, в этой бетонированной мышеловке, наедине с миной, готовой взорваться каждую секунду, становится просто жутко. Ведь если он здесь погибнет, то никто даже знать не будет о его смерти…

И тут на какой-то миг возмущение нелепостью своего положения и полной невозможностью предпринять что-либо расслабляет его нервы, и он кричит, призывая на помощь. Тотчас же устыдившись этой слабости, он до боли сжимает зубы и берет себя в руки. Нужно ни в коем случае не терять головы и трезво обдумать положение. Судя по померкшему свету в отверстии над головой, ночь уже вступала в свои права. Шансов на то, что кто-нибудь забредет сюда и услышит старшего сержанта, становится все меньше и меньше. Остается надеяться только на себя и искать выход здесь, в самом каземате.

Верхнее отверстие каземата находится так высоко, что дотянуться до него без помощи лестницы нет никакой возможности. А боковая дверка каземата, как уже упоминалось, завалена камнями с наружной стороны и приоткрывается всего лишь на несколько сантиметров.

Положение кажется почти безвыходным… Но тут у Брагина мелькает вдруг мысль: зачем немцам понадобилось ставить здесь мину замедленного действия? Кого они хотят взорвать? Кто полезет в этот бетонированный, спрятанный в кустах колодец?

Конечно, сюда может совершенно случайно провалиться кто-нибудь вроде него, Брагина, но вряд ли придет кому-нибудь в голову использовать этот каземат для жилья. При наличии других, более удобных помещений, это маловероятно. Должны же были считаться с этим немцы? Да, должны, конечно. Разве же целесообразно использовать сложную мину замедленного действия для уничтожения одного-двух человек?

А между тем часовой механизм замыкателя продолжает четко отмеривать секунды, значит, мина для чего-то предназначена же?

Мысленно представив расположение соседних блиндажей, Брагин приходит вскоре к мысли, что один из них, самый большой, в котором работал его взвод, должен довольно близко примыкать к этому каземату. Может быть, заваленная камнями дверь как раз и ведет в него?

Он соображает теперь, что в этом глухом каземате поставлен, видимо, лишь часовой взрыватель, чтобы скрыть его от саперов, а сама мина находится в самом большом и самом удобном для размещения людей блиндаже.

Старший сержант вытирает холодный пот со лба. Взрыв теперь хотя и не угрожает ему непосредственно, но беда может быть гораздо большей. Он знает, что сюда уже движутся подразделения второго эшелона и на рассвете, а может быть, и раньше они займут заминированный блиндаж.

Брагин торопливо достает из кармана газету, скручивает ее жгутом и зажигает. Осветив стену, тщательно изучает ее. Там, где слышится тиканье, хорошо заметны свежие следы цемента. Судя по форме пятна, тут, видимо, и замурован часовой взрыватель замедленного действия. Брагин знает, что обычно такие взрыватели помещаются вместе с миной, но в данном случае, наверное, идет от него к мине или даже к нескольким минам детонирующий шнур.

Что же делать? Как предотвратить беду? До замурованного взрывателя ему ведь не дотянуться…

Газетный факел давно потух, а Брагин все еще не знает, что ему предпринять. Нужно как-то исключить всякую неопределенность, но этого можно достичь лишь единственным способом – уничтожением мины подрыванием. Помещение соседнего блиндажа, предназначенное для частей второго эшелона, должно при этом разрушиться, конечно, но пусть уж лучше взорвется оно сейчас, чем после, когда разместятся в нем люди.

А часовой механизм продолжает все так же размеренно тикать. В почти абсолютной тишине, царящей вокруг, звуки эти кажутся теперь Брагину неестественно громкими. Они раздражают его. Нужно немедленно прекратить это тиканье. Старший сержант зажигает остаток газеты и снова освещает стену. Затем он достает пистолет, выдыхает воздух из легких, тщательно прицеливается в то место, где замурован взрыватель, и стреляет.

Брагин неплохой стрелок, но от волнения он не попадает в центр светлого пятна. В полутьме вообще ведь немудрено промахнуться. Пуля его, не пробив и ничего не отколов от стены, с визгом отскакивает от нее.

«А что, если цемент везде такой же крепкий и из пистолета не пробить его?» – тревожно думает Брагин и стреляет еще раз.

Теперь пуля попадает в цель и откалывает кусочек заделки ниши. Часовой механизм продолжает, однако, работать с прежней безукоризненностью.

Брагин злится и стреляет несколько раз подряд… Каземат наполняется гулом выстрелов, сильнее пахнет порохом, но когда шум утихает, снова отчетливо слышится все то же раздражающее тиканье часового механизма.

Брагин теперь уже почти в ярости вскидывает пистолет и изо всех сил нажимает на спусковой крючок, но на этот раз раздается лишь глухой щелчок курка. Кончилась обойма, а запасной у Брагина нет. Гаснет и факел.

Старший сержант с ожесточением бросает пистолет и совершенно обессиленный опускается на пол каземата. Отверстие над его головой едва различимо, но постепенно оно снова начинает светлеть, окрашиваясь в желтый цвет. Брагин догадывается – это взошла луна.

«Что же делать теперь?..» – лихорадочно думает старший сержант, все еще беспомощно сидя на полу каземата. Временами ему начинает казаться, что шумят где-то моторы и движутся люди. «Может быть, это уже прибывают части вторых эшелонов?» – проносятся тревожные мысли. Он вскакивает тогда и принимается торопливо шагать по каземату.

Когда положение начинает казаться окончательно безвыходным, он дрожащей рукой нащупывает немецкую гранату, все еще находящуюся у него за поясом. Достаточно метнуть ее в стену, в которой замурован часовой взрыватель замедленного действия, чтобы от попадания в него осколков гранаты или от одной только детонации он сработал и взорвал мину в соседнем блиндаже. Конечно, при этом может пострадать (и даже непременно пострадает) и сам Брагин, но другого выхода у него нет.

Старший сержант уже берется за рукоятку гранаты, как вдруг в светлом отверстии над головой замечает морду волка с фосфорически светящимися глазами. Присмотревшись, он видит, что ошибся: к нему в каземат заглядывает не волк, а собака. Брагин даже узнает в ней знакомого пса из отделения собак-миноискателей.

– Рекс! – радостно кричит он. – Это ты, Рекс?

– Это мы, – слышит он в ответ голос ефрейтора Голикова, голова которого появляется теперь рядом с мордой Рекса.

– Вася… – уже не имея сил кричать, чуть слышно шепчет Брагин. – Это ты, Вася?..

– Да-да, это я! – торопливо отзывается Голиков голосом, дрожащим от радостного волнения. И не успевает Брагин слова сказать, как слышит вдруг грохот падающего на него ефрейтора.

– Ох, черт побери! – стонет Голиков, ворочаясь в темноте. – Чуть голову себе не сломал. Глубина-то какая!..

– Что же ты наделал, Василий? – испуганно произносит Брагин, помогая ефрейтору подняться на ноги. – Оба мы теперь попались в эту мышеловку. Надо же было и тебе в нее угодить!..

– Ничего, ничего, – бурчит Голиков, ощупывая свое тело. – Главное, что кости целы, а вдвоем мы уже как-нибудь выпутаемся. Не из таких еще положений выкарабкивались.

– Опять у вас хвастовство, Голиков! – уже своим обычным тоном говорит Брагин. – Слушайте лучше внимательно, какова обстановка.

И он торопливо рассказывает ефрейтору, как попал сюда в этот бетонированный колодец, как обнаружил здесь часовой взрыватель и как неудачно пытался подорвать мину с помощью пистолета.

– Видишь, какое положение сложное, – заканчивает старший сержант. – В таком мы, пожалуй, и не бывали ни разу.

– Не вижу, однако, оснований, чтобы духом из-за этого падать, – замечает на это Голиков неестественно бодрым голосом, хотя у Брагина нет никаких сомнений, что он понимает всю серьезность создавшейся обстановки. – Я сейчас Рекса в роту направлю за подмогой.

Он негромко свистит псу, все еще лежащему у верхнего отверстия каземата и скулящему чуть слышно.

– А ну-ка, Рекс, марш домой! – командует Голиков. – Живо, дружище!

Ефрейтор свистит теперь громче, и голова собаки сразу же исчезает из светлого пятна над головами саперов.

– Теперь он к своему вожаку примчится, к Алехину, – поясняет Голиков. – А мы с Алехиным на этот случай специальную договоренность имеем. Он ведь знает, что я ушел с Рексом вас разыскивать. И командиру роты об этом доложено. Когда Рекс к ним явится, они поймут, что я с вами остался, и придут на помощь…

– Ну, ладно, допустим, что все это так и случится, – останавливает его Брагин. – А взрыватель тем временем сработать может. Я думаю, что нам сейчас не о спасении своем нужно заботиться, а о том, как бы взрыв предотвратить.

– Давайте тогда посмотрим сначала, где он тут помещается, – предлагает Голиков, начиная ползать по полу каземата. – Я так неожиданно нырнул сюда, что даже фонарик выронил. Земля там очень сыпучая. Я и скользнул вниз, как в прорубь. Ага, вот он!

Голиков наконец нащупывает что-то среди комьев осыпавшейся земли и начинает щелкать металлической кнопкой.

– Неужели испортился? – с досадой говорит он, но яркий свет брызжет вдруг из его рук, освещая выпачканное пылью лицо Брагина. – Ну и видок же у вас! – смеется ефрейтор.

– Оставь, не до шуток теперь! – недовольно обрывает его старший сержант. – Дай-ка фонарь.

Голиков протягивает ему карманный фонарик и внимательно следит за овальным пятном света, скользящим по серой стене каземата.

Брагин, в руках которого находится теперь фонарь, медленно подводит луч к замурованному в стене взрывателю. Вот уже видно в свете его место заделки, мелкие трещинки на ней и какое-то темное пятно… Нет, это не пятно, это выбоина, дыра, образовавшаяся от вывалившегося куска цемента. Значит, пистолетные выстрелы повредили заделку ниши, в которой находится взрыватель.

– Ну-ка, Вася, обопрись о стенку, я к тебе на плечи вскарабкаюсь. Может быть, дотянусь до взрывателя, – говорит Брагин, подталкивая Голикова к стене.

– Давайте-ка лучше я. Я ведь полегче, а вы покрепче, поустойчивее. Тут что, Федя стоит?

– Какой Федя? – не понимает Брагин.

– «Feder-пятьсот четыре», – поясняет Голиков.

– Похоже, что он, – подтверждает Брагин и упирается в стену так, чтобы Голикову удобнее было взобраться к нему на плечи.

Несмотря на свою кажущуюся неуклюжесть, ефрейтор довольно ловко взбирается на старшего сержанта и, придерживаясь за стену, медленно выпрямляется. А когда становится во весь рост, голова его оказывается как раз против ниши, в которой замурован часовой взрыватель.

– Ну, видишь ты что-нибудь? – нетерпеливо кричит снизу Брагин.

– Да, это действительно «Feder-пятьсот четыре», – отзывается Голиков. – Вы отшибли кусок цемента как раз против смотрового окошка его корпуса. Я попробую сейчас отколупнуть еще несколько кусочков, они, кажется, не очень крепко держатся.

– Попробуй, – соглашается Брагин. – Поосторожнее только.

Спустя несколько мгновений старший сержант слышит, как падают сверху небольшие кусочки цемента, отламываемые Голиковым.

– Могу теперь добраться и до головки взрывателя, – кричит сверху ефрейтор.

– А подвижное кольцо под крышкой корпуса удобно будет повернуть?

– Не очень, но попробую.

– Не торопись только и не шевели взрыватель, – советует Брагин, жалея, что согласился стоять здесь внизу и поддерживать Голикова. Нужно было бы самому заняться этим делом и видеть все собственными глазами.

– Видишь ты на подвижном конце красный треугольник? – спрашивает он Голикова, нервничая оттого, что ефрейтор слишком долго, как ему кажется, возится там с чем-то.

– Вижу. Он как раз против надписи «Geht».

– Это значит, что часы идут и взрыватель находится в боевом положении.

– Спасибо, что объяснили, а то я не знал, – недовольно отзывается Голиков.

– Если будешь огрызаться, сброшу наземь, – грозит Брагин. – Слушай внимательно и делай, что я тебе прикажу. Возьмись осторожно за подвижное кольцо и поверни его так, чтобы красный треугольник его стал против белого треугольника на корпусе с надписью «Steht». Понял?

– Не только понял, но уже и повернул. Балансирное колесо давно уже остановлено. Не слышите разве, что фашистские ходики перестали тикать?

– Черт бы тебя побрал, Голиков, с твоим самовольством! – злится старший сержант. – Вывинчивай теперь винт с надписью «Schorf» из прилива трубки корпуса.

– Пусть ваш лифт спустит меня поскорее на землю, – весело говорит ефрейтор. – И винт уже вывинчен, и капсюледержатель вывернут.

…Когда к каземату приходят саперы, приведенные сюда Рексом, они не слышат внутри его ни единого звука. А когда освещают фонарями дно, то видят там двух боевых друзей, безмятежно спящих на плащ-палатке Голикова.

– Черт побери, – сонно бурчит ефрейтор, разбуженный окликом сержанта Алехина, – даже в этой преисподней не дадут поспать как следует!

Проклятый дзот

– Опять раненого принесли из-под этого чертова дзота, – с тяжелым вздохом произносит старший сержант Брагин, кивнув на санитаров с носилками.

Ефрейтор Голиков ничего ему не отвечает, слышно только, как скрипит зубами.

– Что же вы молчите, Голиков? – удивленно спрашивает Брагин, хорошо знающий словоохотливость ефрейтора.

– А что говорить-то? – лениво отзывается Голиков, занятый текущим ремонтом своей гимнастерки. – Я уже сказал свое слово: нам нужно за это дело взяться. В два счета заткнем ему глотку.

– Опять у вас одно бахвальство, – пренебрежительно машет рукой на ефрейтора старший сержант, направляясь в сторону землянки командира саперной роты.

Капитан Кравченко, высокий, худощавый офицер в очках, пришел в армию из какого-то гражданского инженерного управления, но, глядя на его подтянутую, стройную фигуру, на ладно подогнанное обмундирование, трудно поверить, что он офицер запаса. Видимо, Кравченко и не молод, но выглядит тридцатилетним, регулярно занимающимся спортом мужчиной.

Саперы гордятся своим капитаном и очень уважают его за удивительную выдержку и бесстрашие в бою. В обычное же время он нетороплив и рассудителен, никогда не раздражается и не повышает голоса в разговоре со своими подчиненными. Это не мешает, однако, высокой дисциплине его роты.

Когда старший сержант Брагин заходит к Кравченко, капитан разговаривает с кем-то по телефону. Похоже, что с дивизионным инженером.

– Три попытки уже сделали, и все неудачно, – докладывает капитан Кравченко. – Есть и потери… Сегодня тоже двух ранило. А пехота залегла. Никак не может вперед пробиться из-за этого проклятого дзота…

Потом он внимательно слушает, изредка приговаривая: «Так точно», «Никак нет»…

Трубку на телефонный аппарат капитан кладет со словами: «Будет выполнено, товарищ майор!» – и Брагин окончательно убеждается, что разговаривал он с дивизионным инженером майором Костиным.

Разговаривая с Костиным, Кравченко то и дело косил глаз на старшего сержанта, стоявшего у дверей землянки, а заканчивая разговор, торопливо поворачивается к нему.

– Вот вы-то мне как раз и нужны, товарищ Брагин. Догадываетесь, о чем шел разговор с дивизионным инженером?

– Так точно, догадываюсь, товарищ капитан.

– Приказано сделать еще одну попытку, – продолжает Кравченко, с удовольствием разглядывая через свои сильные очки плотную, коренастую фигуру старшего сержанта.

– Ясно, товарищ капитан. Разрешите только и Голикова взять на это дело.

Командир роты понимающе улыбается: он хорошо знает и подвиги двух этих саперов, и неразлучную дружбу их.

– Ну, это уж само собой, – одобрительно произносит он.

…Голикова Брагин находит в глубоком овраге неподалеку от землянок саперной роты. Ефрейтор, не замечая старшего сержанта, с увлечением бросает какой-то довольно объемистый пакет в прямоугольную рамку, укрепленную на шесте. Забросив его в отверстие рамки три раза сряду, он отступает на шаг и начинает свое непонятное занятие снова.

Брагин присаживается на бугорок, поросший выжженной солнцем травой, закуривает свою неизменную трубку и не без любопытства наблюдает за Голиковым. Ефрейтор трудится буквально в поте лица. Не оборачиваясь и не обращая ни на кого внимания, он все бросает и бросает в отверстие рамки свой увесистый пакет, отступает от нее все дальше и дальше, пока не начинает промахиваться. Тогда Голиков снова возвращается к позиции, с которой не только добрасывал пакет до рамки, но и безошибочно попадал в нее. Отметив эту дистанцию колышком, он промеряет расстояние шагами и тут только вытирает пот, обильно струящийся по его загорелому лицу, и осматривается по сторонам.

– Что это вы за цирк тут устроили, Голиков? – спрашивает его старший сержант, кивнув на шест с рамкой.

– Тренируюсь, – коротко отвечает Голиков, оправляя гимнастерку и застегивая воротник.

– Надеетесь, значит, попасть без промаха?

– У меня тут все рассчитано до тонкости, так что надеюсь, – самоуверенно заявляет ефрейтор. – Проклятый дзот этот я сам лично изучил в бинокль. К тому же расспрашивал саперов, которые уже побывали возле него. Размер его амбразуры и высота ее над землей выдержана мною в точности.

– Вы, значит, считаете, что главное – это точно угодить в амбразуру? – хитро прищурясь, спрашивает старший сержант, часто попыхивая своей трубочкой. – А не знаете вы разве, что уже попадали в нее и другие саперы?

– Знаю, – спокойно отвечает Голиков, щелкая зажигалкой и закуривая папиросу.

– Тогда вы должны знать и то, что ничего из этого не вышло. Немцы тоже ведь не спят там. Как только влетает к ним заряд, так они его тотчас же и выбрасывают назад.

– А надо, чтобы не выбросили, – упрямо произносит Голиков, и добродушное лицо его приобретает суровое выражение.

Старший сержант достаточно хорошо знает характер своего приятеля, чтобы не догадаться, что тот, видимо, уже придумал что-то. Да и вообще стал он в последнее время серьезнее. Брагин заметил в нем перемену после того, как ефрейтор получил из дому письмо от сестры, сообщившей ему о смерти матери и младшего брата. Они погибли от бомбы, попавшей в их дом во время одного из налетов немецкой авиации.

Голиков в тот день был очень мрачен, но никому ни слова не сказал о своем горе. Ни слез, ни жалоб не слышал от него и Брагин. Только несколько дней спустя показал он старшему сержанту это письмо со страшным известием. И лишь одну фразу услышал от него при этом старший сержант:

– Дорого им это будет стоить!

Он произнес эти слова с таким убеждением и ненавистью, каких Брагин не ожидал от этого веселого, добродушного и даже, пожалуй, немного легкомысленного человека. Он, правда, не потерял своего веселого нрава и после этого, сильно потрясшего его, известия, но стал теперь еще более изобретательным, когда дело касалось выполнения боевых заданий. И выдумка его действительно всякий раз дорого стоила гитлеровцам.

Видя теперь, с каким упрямством готовился Голиков к штурму неприступного немецкого дзота, Брагин невольно проникается к нему уважением.

– Ну, ладно, Вася, – говорит он Голикову уже не тем полуофициальным, полунасмешливым тоном, каким обычно разговаривает с ним, а задушевно, как другу, – докладывай, что придумал.

Ефрейтор садится на землю рядом со старшим сержантом, и они добрых полчаса обсуждают план Голикова во всех деталях. А когда командир роты капитан Кравченко в сопровождении командира взвода лейтенанта Захарова спускается в овраг, чтобы подготовить Брагина и Голикова к выполнению задания дивизионного инженера, он видит двух друзей, с увлечением бросающих в деревянную раму завернутые в тряпку пакеты.

Высокий, худощавый Голиков, изгибаясь и прищуриваясь, забрасывает свой пакет не только без промаха, но еще и с каким-то артистическим изяществом. Коренастый, приземистый Брагин проделывает то же самое проще, безо всяких внешних эффектов, но так надежно и основательно, как привык делать все и в мирное время на своем заводе, и в дни войны на фронте. И если у Голикова во всем чувствовалось удальство, то у Брагина преобладало чувство долга, сознание ответственности за порученное дело.

Заметив командира роты, саперы кладут на землю свои пакеты и спешат к нему с докладом.

– Разрешите, товарищ капитан… – начинает Брагин, но Кравченко лишь машет на него рукой.

– Все и без того ясно, – говорит он, и в голосе его звучат довольные нотки. Подойдя к лежащим на земле пакетам, он коротко спрашивает, поднимая один из них и взвешивая на вытянутой руке:

– Сколько?

– Три кило двести, – поспешно отвечает Голиков.

– Значит, по восьми больших толовых шашек? Ну что ж, пожалуй, достаточно.

…Саперы молча ползут друг за другом – Голиков впереди, Брагин чуть-чуть сзади. (Капитан, наблюдавший за их тренировкой, решил, что ефрейтор точнее забрасывает пакет в отверстие рамки, и приказал ему первому бросить заряд в амбразуру дзота.)

Ночь непроглядно темна, но наши артиллеристы открыли такой огонь по дзоту, что все вокруг полыхает теперь вспышками разрывов снарядов. Пехотинцы, ползущие следом за саперами, тоже ведут почти непрерывный огонь по амбразурам и примыкающим к дзоту окопам.

Брагин и Голиков еще днем тщательно изучили в бинокль все подступы к дзоту и довольно уверенно продвигаются теперь вперед, используя для укрытия каждый бугорок, каждую неровность местности. Над головами их шумят снаряды нашей артиллерии, свистят пули автоматчиков. Кажется, приподними чуть-чуть голову – и все будет кончено. А нужно ведь подползти как можно ближе к дзоту, чтобы у заранее намеченного ориентира вскочить на ноги, как только прекратит огонь наша артиллерия, и мгновенно забросить в черное отверстие амбразуры тяжелый груз взрывчатки.

Брагину кажется все время, что Голиков ползет слишком медленно.

«Страшно ему, наверное…» – невольно думает он.

Старшему сержанту тоже страшновато, но он воспитал в себе такое чувство долга, которое выше всех остальных его эмоций, и это помогает ему владеть собой. Голиков же кажется ему безрассудно смелым, но Брагин не доверяет такой смелости.

«Зря капитан приказал первым Голикову, а не мне забросить в дзот взрывчатку…» – с тревогой думает теперь Брагин, замечая, как все медленнее мелькают перед его глазами подошвы сапог ефрейтора.

Старший сержант слегка приподнимает голову, чтобы посмотреть, сколько же еще осталось ползти ему до пня, у которого он должен остановиться и приготовиться к метанию взрывчатки. Пень, освещенный отблеском пламени разрывов, теперь совсем близко. Еще несколько мгновений – и Голиков достигнет его. Нужно, значит, и ему, Брагину, приготовиться к подаче сигнала артиллеристам.

Он вытаскивает из-за пояса ракетный пистолет и крепко сжимает его в правой руке. А Голиков уже не ползет больше, он словно застыл на месте. Но Брагин знает, что ефрейтор сейчас укладывает поудобнее пакет взрывчатки и, нащупав косо срезанный конец огнепроводного шнура, не очень, наверное, послушными пальцами достает головастую спичку из коробки.

«Успел он приготовиться или не успел? Успел, наверное…»

Брагин решительно нажимает спусковой крючок пистолета. Струя зеленого огня с сердитым шипением вырывается из его широкого дула и взвивается в черное небо над дзотом. В ее призрачном свете Брагин видит, как, поджав под себя ноги, скорчился Голиков, приготовившись к прыжку.

Огонь нашей артиллерии прекращается почти мгновенно. Становится непривычно тихо. Но что же медлит Голиков? Разве он не успел еще приложить головку спички к сердцевине огнепроводного шнура и чиркнуть по ней спичечной коробкой? Дорога ведь каждая секунда… Неужели он в самом деле испугался?

Брагин знает, что бывает так: страх скует вдруг все мышцы, и нет сил шевельнуть ни рукой, ни ногой. Но что же делать? Сейчас ведь снова оживет проклятый дзот, ослепленный и оглушенный на время нашей артиллерией.

А может быть, Голиков зажег уже бикфордов шнур и огненная струя бежит теперь по его пороховой сердцевине к капсюлю-детонатору? Сколько прошло уже времени: три или четыре секунды? Три или четыре сантиметра огнепроводного шнура успели, значит, уже сгореть? Пройдет еще шесть-семь секунд – и грохнет ведь взрыв…

Брагин делает резкое движение в сторону Голикова и действительно видит в темноте искорки огнепроводного шнура. Нужно сделать еще один скачок в сторону ефрейтора, вырвать у него из рук взрывчатку и бросить ее в сторону, дзота, пока еще не поздно…

Но Голиков сам вскакивает наконец и, торопливо пробежав несколько метров в сторону дзота, сильным взмахом правой руки бросает вперед пакет взрывчатки с горящим бикфордовым шнуром. Старший сержант не успевает даже заметить, попал он в амбразуру или не попал, как вдруг, сотрясая землю, гремит глухой взрыв! Бурый дым и багровое пламя вырываются почти из всех амбразур дзота. Взрывная волна больно ударяет в уши, обдает старшего сержанта запахом тола и каким-то удушливым смрадом.

Саперы, оглушенные взрывом, все еще лежат на земле, а пехотинцы с криком «ура» уже бегут мимо них к умолкшему и теперь уже бессильному дзоту, прозванному солдатами «проклятым». Из амбразур его все сильнее с каждой минутой валит дым, все ярче мелькает пламя.

Первым приходит в себя Брагин. Не поднимаясь с земли, он подползает к Голикову и осторожно шевелит его:

– Ты ранен, Вася?

– Да нет вроде, – отзывается ефрейтор. – Невредим. А дзотик-то дал-таки дуба.

– Похоже на то, – соглашается старший сержант. – Но чего же ты так медлил, Вася? Что стряслось с тобой такое?

– А ничего такого не стряслось, – спокойно отвечает Голиков. – Просто ни к чему было страховать меня тремя лишними сантиметрами бикфорда. Видел ведь я, что вы прибавили их мне «на всякий случай», когда делали зажигательную трубку для моей взрывчатки. Потому и пришлось переждать немного, пока шнур укоротился. Брось я ее тотчас же, немцы могли бы и воспользоваться тремя его лишними сантиметрами – успели бы, пожалуй, назад, на наши же головы выбросить.

– Ну, знаешь ли, это ведь было чертовским риском с твоей стороны! – строго замечает Брагин.

– А что же тут рискованного, – удивляется Голиков, – когда у меня все досконально, секунда в секунду было рассчитано? Для чего же тогда мы тренировались столько времени? И потом, – добавляет он, помолчав немного, – без риска ведь ни одного смелого дела не делается.

Поправка на доверие

Когда старший сержант Брагин и ефрейтор Голиков, заброшенные в тыл гитлеровских позиций самолетом, приземлились, левая нога Брагина неожиданно подвернулась на неровности кочковатой лужайки. И вот он лежал теперь с распухшей ногой в густом кустарнике на подстилке из веток. Голиков, как мог, сделал ему холодный компресс, намочив носовой платок в ключевой воде. Затем он туго перевязал индивидуальным пакетом сустав старшего сержанта.

«Нужно же случиться такому несчастью… – сокрушенно думал Брагин, осторожно ощупывая больную ногу. – Как же теперь Голиков выполнит без меня задание дивизионного инженера?»

От того места, до которого Брагину удалось добраться, оставалось пройти еще километра полтора-два, чтобы достичь оборонительных укреплений противника, которые саперам предстояло разведать. Боль в ноге старшего сержанта к этому времени стала настолько нестерпимой, что он уже не в состоянии был двигаться даже с помощью палки.

– Ну, вот что, – решительно заявил Голиков, – в таком виде ты теперь можешь все дело испортить. Ложись-ка лучше отдыхай, набирайся сил, а я уж один как-нибудь справлюсь.

Брагин не пытался возражать. Он хорошо понимал, что был теперь только обузой для Голикова. Они посоветовались и решили, что день переждут в лесном кустарнике, а вечером ефрейтор пойдет на разведку один. Сейчас по совету Брагина Голиков крепко спал, что он умел делать в любой обстановке, а старший сержант бодрствовал, посматривая вокруг и прислушиваясь к глухой артиллерийской канонаде, доносившейся с переднего края обороны противника. В лесу было тихо, только какая-то птичка щебетала на верхних ветвях дерева.

Успокоенный тишиной, старший сержант стал вспоминать события последних дней. Вспомнился ему вчерашний разговор старшего адъютанта батальона с командиром роты капитаном Кравченко. Брагин находился тогда в одной из комнат ротной канцелярии и наносил на свою карту обстановку, а капитан в это время делал что-то в соседнем помещении. Вошедший к нему адъютант, видимо, не знал, что Брагин может услышать их разговор, а Кравченко, очевидно, не находил нужным скрывать этого разговора от старшего сержанта.

А разговор был очень серьезным, и заметно было, что капитан Кравченко делает над собой усилия, чтобы не наговорить резкостей по адресу дивизионного инженера, приказание которого передал ему старший адъютант. Брагин удивился даже, что всегда такой спокойный и невозмутимый командир его может так возмущаться и негодовать.

– Положительно ничего не могу понять! – горячился Кравченко. – Как же тогда вообще можно посылать людей в разведку, если мы им в чем-то не доверяем? И откуда у него это недоверие? Он же совершенно не знает ни Брагина, ни Голикова… Он в нашей дивизии всего две недели. Как же можно при таком коротком знакомстве судить о людях?

– А он ничего лично не имеет ни против Брагина, ни против Голикова, – объяснил поведение дивизионного инженера старший адъютант. – Он исходит в этом вопросе из опыта своей работы в дивизии, из которой к нам прибыл. Там, оказывается, был у них случай, когда разведчики, познакомившись с аэрофотоснимками, возвратились из вражеского тыла с подтверждением их достоверности. А потом оказалось, что дешифровщики приняли случайные темные пятна и линии на фотоснимке за оборонительные сооружения…

– Выходит, что разведчики их были трусами! – возмущенно перебил адъютанта капитан Кравченко. – Они побоялись проникнуть в район предполагаемого оборонительного рубежа противника и, отсидевшись где-то в укромном местечке, выдали данные аэрофотосъемки за результат собственной разведки. Но ведь это же не только трусость, это дезориентация! За это им штрафного батальона мало!

– Согласен с вами, – ответил адъютант. – Я тоже полагаю, что людей, которым не очень доверяешь, вообще не следует посылать в разведку. Но должны и вы согласиться, что в предложении дивизионного инженера есть трезвый взгляд на вещи.

– В каком предложении? – сердито переспросил Кравченко.

– Да в том, чтобы не знакомить разведчиков с аэрофотоснимками. Ведь аэрофотоснимки вольно или невольно могут…

Но капитан, видимо, был так возмущен всем этим, что не дал даже договорить адъютанту.

– Так и вы, значит, не доверяете нашим разведчикам?! – удивленно воскликнул он.

– Да нет же! Не только я, но и вообще никто не сомневается в достоинствах ваших разведчиков, товарищ капитан, – торопливо проговорил старший лейтенант. – Но сделайте и такое допущение: вы даете вашим разведчикам аэрофотоснимок. Они изучают его, наносят на карту условные знаки дешифровки и, когда приходят, на месте убеждаются, что все точно так и есть. Они при этом могут и не уточнить размеров оборонительных объектов или огневых точек противника, а целиком положиться на данные аэрофотосъемки. Раз на ней основные сведения (наличие оборонительных сооружений или огневых точек) оказались верными, резонно допустить достоверность и всего остального. Размеры можно ведь ориентировочно прикинуть и по масштабу снимка.

– А потом выдать все это за точные сведения, полученные в результате разведки? – иронически заметил Кравченко.

– В разведке не всегда бывает возможность получить эти сведения, а солдату всегда хочется отличиться. Я и считаю поэтому, что незачем вводить их в соблазн аэрофотоснимками…

Капитан Кравченко молчал некоторое время, а Брагин, затаив дыхание, ждал его ответа.

– Хорошо ли знаете вы топографию, товарищ старший адъютант? – спросил наконец Кравченко спокойным, почти равнодушным тоном.

– Да как будто бы неплохо, – с некоторым смущением ответил адъютант.

– Скажите-ка мне тогда, что такое поправка на магнитное склонение?

– Поправкой на магнитное склонение называется увеличение или уменьшение истинного азимута на величину магнитного склонения, – довольно бойко ответил адъютант, все еще не понимая, к чему клонит капитан Кравченко.

– Ну а такого понятия, как поправка на доверие, мы не изучали по топографии? – снова спросил Кравченко.

– Нет, конечно.

– В топографии действительно нет такого положения, – согласился капитан. – Но оно есть в жизни и знакомо всем, кто имеет дело с людьми. Так вот, товарищ старший адъютант, я и сделаю эту поправку на доверие к людям, моим разведчикам: покажу им все наши аэрофотоснимки, а всю ответственность за это возьму на себя.

Вспоминая этот разговор, старший сержант раздумывал: как же теперь быть ему, Брагину? Из-за больной ноги он не сможет выполнить задания капитана Кравченко. Для Брагина это сейчас совершенно очевидно. Придется, значит, доверить все Голикову. Тот знает, что необходимо выяснить: находятся ли в квадрате 62–04 долговременные огневые точки и противотанковые надолбы. Нужно ли сообщить ему теперь, что и доты эти, и надолбы зафиксированы только аэрофотоснимками? Что касается доверия Голикову, то в этом у Брагина не было ни малейших сомнений. Но капитан ведь показал аэрофотоснимки ему лично, имеет ли он теперь право сообщать об этом Голикову?

Но тут Брагин вспомнил слова капитана о поправке на доверие, и на этом все его сомнения кончились. Он принял твердое решение и терпеливо стал ждать, когда проснется Голиков.

А ефрейтор проснулся буквально спустя несколько секунд, будто специально ждал этого момента, когда старший сержант разрешит наконец все свои сомнения.

– Выспался на славу, – весело проговорил он и, сладко потянувшись, поднялся на ноги. – Ну а как твоя нога, Леша?

– Да все так же, – ответил Брагин, осторожно поворачиваясь в такое положение, при котором ему удобнее было бы разговаривать с Голиковым. – Если ты окончательно проснулся, то садись поближе и слушай, в чем будет состоять твое задание.

Голиков сел с ним рядом и терпеливо выслушал еще раз то, что знал уже и раньше.

– Ну, все теперь? – спросил он, когда Брагин кончил свои объяснения. – Могу я заняться наконец приготовлением ужина?

– Нет, не все, – остановил его Брагин. – Сиди спокойно и слушай дальше. Имеешь ли ты представление об аэрофотоснимках?

– Имею, конечно. Это фотоснимки земной поверхности, сделанные с самолета, – ответил он как по учебнику.

– Правильно, – подтвердил Брагин. – Так вот, согласно этим аэрофотоснимкам нам известно, что в квадрате 62–04 имеются долговременные огневые точки и три ряда противотанковых надолб. Все это надо уточнить теперь. Понял ты меня?

– Понял, конечно.

– Ну, тогда приготовь что-нибудь поесть.

Пока Голиков вскрывал консервную банку, Брагин внимательно наблюдал за его ловкими движениями.

– А знаешь, Вася, – проговорил он, когда Голиков поделил содержимое банки на две порции, – аэрофотоснимки обычно бывают ведь очень точными. Если пробраться в квадрат 62–04 будет опасно, пожалуй, можно положиться на их достоверность.

– А почему бы и нет? – усмехнулся Голиков. – Бывают же такие обстоятельства. И ты зря ввел меня и соблазн, рассказав об этих аэрофотоснимках. Я ведь могу теперь на них положиться. Зачем мне рисковать?

– Ну ладно! – строго прикрикнул на него старший сержант. – Хватит шутить! Готовь поживее ужин да собирайся в путь-дорогу.

…Ночь была лунная, и это давало возможность Голикову хорошо ориентироваться на местности. До нужного района добрался он без особого труда. Удивило его при этом, что он почти никого не встретил на своем пути. В квадрате 62–04 тоже было подозрительно спокойно. Дота и надолб он, однако, долго не мог обнаружить. Согласно аэрофотоснимку они должны были быть на опушке леса. Голиков сначала с большой тщательностью установил, какая именно из опушек местности соответствовала изображенной на аэрофотоснимке, и, несмотря на явный риск, осторожно пересек ее. Однако и это не дало никаких результатов.

«Или они замаскировали их чертовски ловко, – подумал Голиков, – или тут какая-то ошибка вышла при аэрофотосъемке. Правильно, значит, сделали, что послали уточнить. Придется теперь проторчать здесь до утра. Если и утром ничего не замечу, значит, подвела нас аэрофотосъемка».

Рассветало рано, так что ждать Голикову пришлось недолго. Однако, когда совсем уже рассвело, он по-прежнему ничего не смог обнаружить.

«Может быть, угол зрения не этот? – размышлял ефрейтор, теряясь в догадках. – А что если на дерево взобраться? Оттуда обзор будет лучше».

Осмотревшись по сторонам, он взобрался на самое высокое дерево и оттуда, к немалому удивлению своему, увидел хотя и не очень ясные, но все же довольно заметные очертания дота и нескольких рядов надолб. Присмотревшись получше, Голиков чуть было не вскрикнул даже:

– Черт побери, а ведь хитро придумано!

…Старший сержант Брагин не знал, что и думать: был десятый час утра, а Голиков все еще не возвращался. Не вернулся он и в полдень, и к вечеру.

«Что же с ним случилось? – тревожно думал Брагин. – Гитлеровцы его схватили или еще в какую-нибудь беду попал?»

Старший сержант стал подумывать даже, не пойти ли ему самому поискать своего друга – кто знает, в какое тяжелое положение мог он попасть? Но это было совершенно немыслимо в его положении. Нога опухла еще больше и болела сильнее прежнего. Не было возможности не только встать, но и дотронуться до нее.

Теперь старший сержант не мог уже заснуть не только от беспокойства за Голикова, но и от боли в ноге. Лишь под утро следующего дня незаметно для себя он задремал, но проснулся почти тотчас же от еле слышного шороха, который уловило его чуткое ухо разведчика. Он мгновенно открыл глаза и схватился за автомат.

– Спокойно, спокойно, Леша, – услышал он знакомый голос. – Все в порядке, товарищ старший сержант. Задание ваше выполнено.

Голиков стоял перед ним выпачканный глиной, обросший рыжеватой щетиной, похудевший, но с озорно поблескивающими, хитро прищуренными глазами.

– Где же это ты пропадал, Вася? – мог только выговорить Брагин.

– Все снимочки уточнял, товарищ старший сержант. Замысловатыми оказались. Что-то вроде фотокамуфляжа получилось.

– Садись и говори толком, – нахмурился Брагин. – Не до шуток мне сейчас. Ну как это ты не можешь разговаривать серьезно?

– С ногой, значит, совсем худо? – участливо спросил Голиков и наклонился над старшим сержантом. – Сейчас мы ей свежий компресс соорудим. Ты только потерпи малость, Леша.

– Э, да брось ты это! Успеется. Докладывай, что обнаружил.

– Схитрить вздумали гитлеровцы-то, – усмехнулся Голиков. – Такие сооружения смастерили, что с земли их и не разглядишь как следует, а сверху они довольно отчетливо обнаруживаются. Специально для нашей авиации, значит, сооружены. А на самом-то деле там один пшик. Никаких дотов и никаких надолб. Сплошное надувательство. А для чего это им? Хотят, значит, ввести в заблуждение, отвлечь внимание от настоящего оборонительного рубежа. Вот и решил я поискать настоящие доты. На то, конечно, не было специальных указаний, но я сам так свою задачу понял.

– Ну и что же тебе узнать удалось? – нетерпеливо спросил Брагин.

– Вот нанес тут все на карту, – ответил Голиков, протягивая старшему сержанту планшет. – Они так свои настоящие доты расположили, что, если бы мы на эти ложные устремились, обрушился бы на нас с флангов ураганный огонь. Выходит, что ловушка нам готовилась. Теперь бы командованию нужно поскорее сообщить все это. Давай-ка ногой твоей займемся.

– Ногу ты мне действительно перебинтуй и компресс свежий наложи – самому мне это трудно будет сделать. И немедленно отправляйся с добытыми сведениями к нашим. Это приказ, и чтобы я никаких возражений не слышал.

– Но, Леша… – взмолился Голиков. – Как же я тебя тут оставлю одного?

– Отставить разговорчики, товарищ ефрейтор! – оборвал его старший сержант.

– Я тебя дотащу как-нибудь. Мы ползком проберемся… – все еще не мог примириться с необходимостью оставить здесь своего друга Голиков.

– Хватит слезы лить, Вася! – рассмеялся Брагин, стараясь ободрить друга. – Я ведь умирать не собираюсь. Ты и сам понимаешь, как необходимы сведения наши командованию. Я же тебя по рукам и ногам свяжу, а мы не имеем права рисковать. Так что ты отдыхай до вечера, а потом – в путь! Обо мне не беспокойся, я не пропаду. Пролежу тут денек-другой, а тем временем за мной «кукурузника» пришлют.

– Ну что, товарищ адъютант, – весело спросил капитан Кравченко, – оправдалась моя поправка на доверие?

– Как нельзя лучше, товарищ капитан! Бравый народ ваши разведчики. И настоящими боевыми друзьями оказались. Докладывали вам уже, что Голиков благополучно вернулся с Брагиным?

– Давно уже доложено, – довольно улыбнулся Кравченко. – Как только стало известно, что не удастся послать самолет за Брагиным, я сразу же подумал: нужно, значит, Голикову лично за ним идти. Вернее сказать, не успел я подумать этого, как явился ко мне сам Голиков. Я ему и рта раскрыть не дал, все и без того было ясно. Всего только два слова сказал ему: «Не возражаю». Вот ведь какой у нас народ!

…А в это время ефрейтор Голиков сидел в батальонной санчасти на койке Брагина и рассказывал:

– Слух идет, Леша, что нас к наградам представили.

– Надеюсь, ты доволен? – улыбнулся старший сержант, вспоминая, с какой самоотверженностью выносил его Голиков из вражеского тыла.

– Скрывать не буду – доволен, – серьезно ответил Голиков, – только вот говорят еще, что звание сержанта хотят мне присвоить.

– Сразу сержанта, минуя младшего? – удивился Брагин.

– Да, как будто бы.

– Ого! Внеочередное, значит! – воскликнул старший сержант и радостно протянул руку другу. – Ну, поздравляю еще раз в таком случае! Рад за тебя!

– Да и я очень рад, – признался Голиков. – Только как же мы теперь?..

– Что как же? – не понял Брагин.

– Из твоего подчинения выйду я, наверно. Пожалуй, мне и самому отделение дадут.

– Дадут, непременно, – подтвердил Брагин. – И правильно сделают. Хватит мне тебя воспитывать. А все остальное у нас останется по-прежнему: и цель все та же, и дружба неразлучная до самой нашей победы. А живы останемся, так и после победы до самой смерти! Вот как я это дело понимаю, дорогой фронтовой друг мой Голиков Василий Петрович!

На прифронтовой станции

Майор Булавин

Возвращаясь с совещания, состоявшегося в управлении генерала Привалова, майор Булавин добрался пассажирским поездом только до станции Низовье. Дальше, до Воеводино, где находилось отделение Булавина, местные поезда ходили через день, и нужно было ждать около суток.

В Низовье кончался участок, который обслуживало паровозное депо станции Воеводино. Его локомотивы доставляли сюда порожняк, забирая на обратном пути груженые поезда, направлявшиеся в сторону фронта. С одним из таких поездов Булавин и намеревался добраться до своего отделения.

Пасмурный осенний день был на исходе. Грязно-серые рваные облака, похожие на дым далеких пожарищ, медленно плыли вдоль горизонта. Заметно посвежело. Тонкой пленкой льда подернулись лужицы в выбоинах асфальта.

Майор Булавин, заходивший в служебное помещение вокзала и не заставший там дежурного по станции, прохаживался теперь по станционной платформе. Высокий, подтянутый, неторопливо шагающий по влажно поблескивающему асфальту, со стороны казался он ничем не озабоченным, бравым воякой. Было спокойно и продолговатое, с крупными чертами его лицо. А между тем на душе у Булавина было далеко не так безмятежно, как это могло показаться по внешнему его виду.

Да и обстановка вокруг не располагала к спокойствию. Почти все станционные пути Низовья были забиты составами, груженными военной техникой, фуражом и продовольствием. Не требовалось большого воображения, чтобы представить себе, что будет с грузами, если только прорвутся сюда немецкие самолеты.

Хотя этот участок дороги и находился сравнительно далеко от фронта, авиация противника часто его бомбила. Следы недавних налетов виднелись тут почти на каждом шагу. Вот несколько обгоревших большегрузных вагонов с дырами в обшивке, сквозь которые видны обуглившиеся стойки и раскосы их остовов. А рядом длинное, потерявшее свою форму от пятен камуфляжа тело цистерны, насквозь прошитое пулеметной очередью. В стороне от пути опрокинута на землю исковерканная взрывом тяжелая сварная рама пятидесятитонной платформы. Многие стекла в окнах вокзального здания выбиты и заделаны фанерой. Осколками бомб, как оспой, изрыты стены. Сильно изуродован угол не работающей теперь багажной кассы. В конце станционной платформы наспех засыпана песком и прикрыта досками свежая воронка. А два дня назад, когда Булавин уезжал из Низовья, ее еще не было.

С болью в сердце смотрел майор на все эти разрушения. Даже новые заботы, всю дорогу занимавшие его мысли, не могли заглушить в нем тягостного впечатления от этой мрачной картины. Булавин и без того давно уже не знал спокойной жизни; теперь же, после вызова к генералу Привалову, ему предстояло решить нелегкую задачу. И от того, как скоро он сделает это, будет зависеть многое. Может быть, даже исход намечающейся наступательной операции, о которой сообщил ему генерал Привалов.

Нужно было еще раз зайти к дежурному или к самому начальнику станции, спросить, скоро ли пойдет на Воеводино какой-нибудь поезд, а майор все прохаживался по платформе – десять шагов в одну и столько же в другую сторону. Давно уже потухла папироса, но он все еще крепко держал ее во рту.

Булавин и сам догадывался, что скоро начнется подготовка к наступлению. Разве только масштаб ее был неясен. Перехваченная радиограмма гитлеровской разведки, о которой сообщил ему сегодня помощник Привалова полковник Муратов, тоже не была для него неожиданностью. Немцы не могли не проявлять интереса к работе прифронтовой железной дороги. Почему, однако, полковник Муратов так уверен, что именно в Воеводино хорошо замаскировался и успешно действует какой-то вражеский агент?

Мимо станционной платформы прошел маневровый паровоз. Короткий, пронзительный свисток его заставил Булавина вздрогнуть. Майор остановился, выплюнул потухшую папиросу и торопливо закурил новую. Взглянув на небо, он заметил просветы в сплошном фронте облаков. Они шли теперь в два яруса: нижние большими грязными хлопьями быстро плыли на юг, верхние, казалось, двигались в обратную сторону.

На позициях зенитных артиллерийских батарей, расположенных за станцией, поднялись к небу длинные стволы скорострельных орудий. Вышли из укрытий наблюдатели с биноклями. Видимо, посты наблюдения за воздухом сообщили артиллеристам об изменении метеорологической обстановки и возможности неожиданного налета на станцию вражеских бомбардировщиков.

Северный ветер все более свежел. Майор застегнул шинель на все пуговицы и зашагал в сторону помещения дежурного по станции. У самых дверей он чуть было не столкнулся с пожилым железнодорожником, торопившимся куда-то.

– Никандр Филимонович! – обрадованно воскликнул Булавин, узнав в железнодорожнике главного кондуктора Сотникова, с которым неоднократно доводилось ездить не только в Низовье, но и в сторону фронта.

Сотников остановился, торопливо вскинул на рослую фигуру Булавина прищуренные глаза и, улыбаясь, приложил руку к козырьку фуражки:

– А, Евгений Андреевич! Здравия желаю! Если в Воеводино собираетесь, то мы через пять минут тронемся.

– В Воеводино, в Воеводино, Никандр Филимонович! – обрадованно проговорил Булавин и поспешил вслед за главным кондуктором.

– Ну что ж, пожалуйста, – отозвался Сотников, на ходу пряча разноцветные листки поездных документов в кожаную сумку, висевшую у него через плечо. – Комфорта не гарантирую, а насчет скорости – не хуже курьерского прокатим.

Повернувшись к майору, он не без гордости добавил:

– А берем мы сегодня, между прочим, две тысячи тонн!

Улыбнувшись и молодецки подкручивая седые жесткие усы, Никандр Филимонович пояснил:

– Погода-то выправляется вроде. Того и гляди фашистские стервятники нагрянут. Посоветовались мы с Дорониным и решили станцию разгрузить – забрать на Воеводино сверхтяжеловесный состав. Сергей Доронин сами знаете что за машинист. Диспетчер, правда, усомнился было: осилим ли такую махину? Но Сергей Иванович лично связался с отделением паровозного хозяйства и добился своего.

– А разве не Рощина дежурит сегодня? – спросил Булавин, хорошо знавший всех диспетчеров своего участка дороги.

– Да нет. Анне Петровне всякое смелое решение по душе. К тому же на наш счет у нее вообще не бывает сомнений, – не без гордости заключил главный кондуктор.

Разговаривая, он торопливо шагал по шпалам, с завидным проворством перелезая через тормозные площадки преграждавших ему дорогу вагонов, пока наконец не вышел к длинному товарному составу из большегрузных вагонов и платформ. Майор едва поспевал за ним. У выходного семафора мощный паровоз серии ФД обдал Булавина множеством мельчайших брызг сконденсированного пара, вырывавшегося из клапанов воздушного насоса.

– Ну как, Филимоныч, поехали? – высунувшись из окна паровозной будки, крикнул молодой человек в кожаной фуражке с железнодорожной эмблемой. – Приветствую вас, Евгений Андреевич! – кивнул он Булавину, с которым был хорошо знаком. – Домой, значит?

– Домой, Сергей Иванович, – ответил Булавин, разглядывая следы свежих царапин на обшивке котла паровоза Доронина.

«Опять, значит, попали под бомбежку…» – подумал он и хотел было спросить Сергея, все ли обошлось благополучно, но в это время Никандр Филимонович дал протяжный заливистый свисток.

– Садитесь, товарищ майор! – кивнул он Булавину на ближайший к паровозу вагон с тормозной площадкой.

Едва Евгений Андреевич взялся за поручни лесенки, как паровоз с сердитым шипением стал медленно осаживать тяжелый состав.

– Обратите внимание, как возьмет Сережа эту махину, – с отеческой теплотой в голосе проговорил Сотников, взбираясь на площадку вагона вслед за Булавиным. Замолчав и затаив дыхание, Никандр Филимонович стал напряженно прислушиваться к металлическому звону, бежавшему по составу. Медленно, будто нехотя, оседали вагон за вагоном, сжимая пружины сцепных приборов поезда до тех пор, пока не ощутился вдруг резкий толчок, вслед за которым раздался громкий, как пушечный выстрел, выхлоп пара и газов из дымовой трубы паровоза.

– Классически взял! – восхищенно воскликнул главный кондуктор, поправляя широкой ладонью седые пушистые усы с рыжевато-желтыми подпалинами от табачного дыма. – Великое это искусство – взять с места тяжеловесный состав.

На тормозной площадке

Поезд набирал скорость, все чаще постукивая колесами на стыках рельсов. Усевшись на жесткую скамейку тормозной площадки, майор достал папиросы и угостил Сотникова. Главный кондуктор, чиркнув спичкой по коробку, прикрыл ее широкой ладонью и протянул Булавину. Нагнувшись, прикурил от его папиросы. Некоторое время сидели молча, с удовольствием попыхивая сизоватым дымком. Встречный ветер крепчал с каждой минутой. Булавин поднял воротник шинели, задумался.

Еще неизвестно, где советские войска нанесут главный удар противнику и через какие станции пойдет основной поток груза для обеспечения этого удара, а враги уже настороже – в перехваченной директиве резидентам их разведки так прямо и говорится: «Усильте наблюдение за прифронтовыми железнодорожными станциями».

«Неужели же и за Воеводино ведет кто-то наблюдение?» – уже в который раз сегодня спрашивал самого себя майор Булавин.

Погруженный в размышления, он не замечал ни главного кондуктора, ни покачивающейся перед тормозной площадкой стенки большегрузного вагона, ни пейзажа, быстро мелькавшего в просвете между вагонами.

– Вы на паровозный дымок обратите внимание, товарищ майор, – вывел Булавина из задумчивости голос Сотникова.

Поезд шел теперь по закруглению, и локомотив хорошо был виден с площадки вагона, на которой находились Булавин с Сотниковым. Майор взглянул на трубу паровоза и заметил частые выхлопы отработанного пара, слегка сероватого от легких примесей дыма.

– Отличное сгорание, – удовлетворенно заметил главный кондуктор. – Умеют топить ребята!

Булавину понравилась эта глубокая заинтересованность главного кондуктора в работе паровозной бригады, и он стал внимательно прислушиваться к его словам.

– С такой бригадой, – неторопливо продолжал Сотников, – нестрашно, даже когда фашистские стервятники вдруг обрушатся. Мы хоть и накрепко с рельсами связаны, но не беспомощны перед врагом. Маневрируем, увертываемся от его бомб. Нелегкое, конечно, это дело. Невредимыми уйти из-под бомбежки не всегда ведь удается…

И старик нахмурился, вспоминая что-то. В уголках его глаз резче обозначились глубокие, похожие на трещины, морщины.

Поезд шел теперь под уклон, и скорость его все возрастала. Хмурый сосновый бор в легкой дымке тумана, голые поля, еще не прикрытые снегом, небольшие поселки с дымящимися трубами, отдельные домики, группы деревьев и черные от грязи дороги – все это, медленно у горизонта и стремительно вблизи полотна железной дороги, разворачивалось перед глазами майора Булавина.

Рассеянно поглядывая на этот вращающийся пейзаж, Евгений Андреевич все с большим интересом прислушивался к словам Сотникова. Майор считал совершенно необходимым для успеха своей работы знать все, чем жила его станция, и он никогда не упускал случая побеседовать с местными железнодорожниками. Это давало ему возможность быть в курсе событий не только производственной, но и личной их жизни. С особенным вниманием относился Булавин ко всему новому, что рождалось на станции Воеводино.

– Не слыхали вы, Никандр Филимонович, – спросил он Сотникова, – как там у паровозников с их лекторием? Не охладели они к этому делу?

– Ну что вы, товарищ майор? – удивился Сотников. – Все больший размах оно приобретает. Вначале, когда Сергей Доронин только подал мысль о таком лектории, действительно с большой опаской отнеслись к ней некоторые. Война, мол, а вы академии тут затеваете. Мыслимое ли это дело? А Сергей им в ответ: потому, говорит, и затеваем, что война. Хотим, говорит, через лекторий опыт передовых машинистов обнародовать, научить и других лучше работать и тем помочь фронту.

Булавин давно уже знал и от самого Доронина, и от других машинистов об этом лектории, созданном при техническом кабинете паровозного депо, но ему любопытно было послушать, как к этой затее относится главный кондуктор – человек трезвый, рассудительный, хорошо знающий настроения местных железнодорожников.

– По-вашему, значит, дело стоящее? – снова спросил Булавин, внимательно разглядывая суровое, обветренное лицо Никандра Филимоновича.

– Как же не стоящее, если в депо нашем каждый день растет число тяжеловесников? Должен вам сообщить к тому же, что и моя кондукторская бригада аккуратно посещает лекторий Доронина.

Сказав это, главный кондуктор поднялся с места и, держась за металлическую, скобу, высунулся с площадки. Поезд снова шел теперь по закруглению, и весь состав его был на виду.

– Ну а вы-то почему лекторием машинистов так интересуетесь? – не без удивления спросил Булавин, когда главный кондуктор вернулся на свое место.

– А потому, видите ли, что прямая у нас, у кондукторских бригад, связь с паровозниками, – убежденно заявил Сотников. – Стоит мне или, скажем, хвостовому кондуктору недосмотреть за составом – и сразу вся успешная работа машиниста пойдет насмарку. Поезд из-за неисправности любого вагона придется остановить на ближайшей станции, а то и вовсе в пути. Вот и прощай тогда график!

Помолчав немного, настороженно прислушиваясь к паровозному свисту, Никандр Филимонович продолжал свои рассуждения:

– Ну а наша кондукторская бригада от паровозной зависит еще больше. Разве можем мы в связи с этим не интересоваться, каким образом собираются машинисты водить скоростные тяжеловесные поезда? Вот и ходим в их лекторий. И можете не сомневаться: хорошо теперь знаем, где Сергей Доронин думает разгон поезду дать, где придержать его.

– Но ведь вам, человеку далеко уже не молодому, просто физически нелегко посещать этот лекторий?

– А кому же нынче легко? – удивленно поднял мохнатые брови главный кондуктор. – Солдатам на фронте легче разве? А со стороны действительно кое-кто может подумать: к чему, мол, старику эта академия? Вот сосед мой, к примеру, Аркадий Илларионович Гаевой, никак не может этого уразуметь. А у меня, сами знаете, сыновья на фронте…

Никандр Филимонович, прищурясь, пристально посмотрел на Евгения Булавина и, расстегнув шинель, достал из кармана гимнастерки аккуратно сложенный треугольничек.

– Вот вчера только от меньшого своего получил, – сказал он, разворачивая и протягивая майору исписанный листок. – Хоть и не жалуется ни на что, но сам-то я не понимаю разве, как им там нелегко?

Расценщик Гаевой

Комната, в которой работал Гаевой – расценщик паровозного депо, была совсем маленькой. Тут стояли всего два стола да шкаф с делами. Единственное окно было до половины занавешено газетой, так как находилось на первом этаже и в него могли заглядывать любопытные.

Лысоватый, гладко выбритый, застегнутый на все крючки и пуговицы форменной гимнастерки, Гаевой сидел за столом и с удивлением смотрел на своего помощника Семена Алешина, худощавого парня с всклокоченной ярко-рыжей шевелюрой и сердитым выражением лица.

– Чему же ты удивляешься, Семен? – спрашивал он Алешина, разглаживая на столе замусоленные листки нарядов. – Почему не веришь, что Галкин сто сорок процентов вырабатывает?

– Да потому, что лодырь он, этот ваш Галкин, – раздраженно отозвался Алешин, глядя исподлобья на Гаевого. – Он и ста-то процентов никогда не вырабатывал. Разобраться еще надо, откуда у него теперь сто сорок.

Гаевой сокрушенно покачал головой и тяжело вздохнул:

– Удивляешь ты меня, Семен. А еще комсомолец. Что же ты не веришь разве патриотическому порыву Галкина?

– Скажете тоже – патриотическому порыву! – усмехнулся Алешин. – Да откуда у него этот порыв? Будь у меня такое, как у него, здоровье, сидел бы я разве в нашем депо, хоть оно и прифронтовое? А он сидит и очень крепко за свою бронь держится, незаменимого специалиста из себя разыгрывает.

– Ну и злой же ты парень, – укоризненно проговорил Гаевой и отвернулся с досадой.

А Алешин посидел немного насупившись, потом поднялся решительно и вышел из конторы, сердито хлопнув дверью.

– К Пархомчуку пойду… – буркнул он нехотя.

Но Алешину вовсе не нужно было идти к Пархомчуку – мастеру паровозного депо. Просто захотелось вырваться на свежий воздух из душной комнатушки Гаевого. Ему недолго пришлось ходить одному по станционным путям, шпалы которых были густо забрызганы нефтью и маслом.

– Привет, Сеня! – весело окликнул его капитан Варгин, сотрудник воеводинского отделения госбезопасности. – Что такой кислый? Опять с Гаевым не поладил?

– Опять, – мрачно отозвался Алешин.

– И что это у тебя с ним вечно стычки? – спросил Варгин, протягивая Семену руку.

– Поучает все меня, – криво усмехнулся Алешин. – А сам, между прочим, сидит почти безвылазно в своей норе и о настоящей-то жизни понятия не имеет. А тоже, наверно, считает себя патриотом.

– Здорово, видать, он тебя допек! – рассмеялся Варгин. – Но только ты зря на него ополчился. Говорят, он человек тихий, безвредный. Просто у тебя самого характер слишком ершистый.

Алешин в ответ лишь вздохнул сокрушенно.

Поговорив с Семеном о деповских новостях и об общих знакомых, капитан Варгин дружески попрощался с ним и пошел к начальнику станции – узнать, нет ли каких вестей от майора Булавина. Но так и не узнав ничего нового, вернулся к себе, решив, что Евгений Андреевич, видимо, неслучайно задержался у генерала Привалова.

Не любил капитан оставаться в отделении за Булавина. Неспокойно было у него на душе в такие дни. Он знал, что майор старается приучить его к самостоятельности, но Варгин не очень верил в свои силы. Его не страшил открытый враг, он нашелся бы, что против него предпринять, но вокруг не было почти никого, в ком можно было бы заподозрить недруга. А между тем возможно, что враг притаился где-то и лишь ждет удобного случая, чтобы нанести удар из-за угла… Лишь один человек был у капитана на подозрении, но он пока и его не решался назвать врагом.

Поскорее бы все-таки приезжал майор Булавин!

Подозрения капитана Варгина

Прибыв в Воеводино, майор Булавин тотчас же вызвал к себе капитана Варгина. Выслушав доклад, Булавин предложил капитану сесть.

– Нам с вами предстоит серьезная работа, Виктор Ильич, – негромко произнес он и пристально посмотрел на своего помощника.

У капитана был широкий лоб, глубоко сидящие черные глаза, длинный нос с горбинкой, рано поседевшие волосы на висках. Слегка откинувшись на спинку стула, он не мигая смотрел в глаза майору, ожидая пояснений.

– Не знаю, нужно ли мне рассказывать вам о том, какой интерес проявляет военная разведка к железнодорожному транспорту? – улыбаясь одними глазами, спросил Булавин.

– Не нужно, – серьезно ответил Варгин, хотя он и понимал, что майор шутит.

– Я вам верю, – теперь уже не тая улыбки, продолжал Булавин. – А вот мне полковник Муратов не поверил и прочел целую лекцию о том, сколько неприятностей причинил французскому железнодорожному транспорту небезызвестный прусский агент Штибер.

– Тот самый Вильгельм Штибер, которого Бисмарк представил императору Вильгельму как «короля шпионов»? – усмехнулся Варгин.

– Тот самый. Но этого мало, пришлось еще прослушать историю и о том, как японцы перед началом Русско-японской войны собирались вывести из строя Сибирскую железную дорогу и как им помешала осуществить это бдительность русской железнодорожной охраны. Но это, между прочим, для повышения образования, так сказать. Был затем продемонстрирован небезынтересный документ, захваченный у гитлеровцев. Я привез его копию.

Майор Булавин достал из своей сильно потертой и потемневшей в тех местах, до которых он чаще всего дотрагивался руками, полевой сумки несколько листов бумаги. На них – слева по-немецки, справа по-русски – на пишущей машинке была напечатана копия донесения начальника немецкой военно-транспортной службы главному штабу.

– Читайте только то, что подчеркнуто красным, – сказал Булавин, протягивая капитану один из листов.

«Ни в одной стране, – читал Варгин помеченные абзацы, – оперативное руководство военными действиями не зависит в такой степени от надежности коммуникационных линий, идущих к фронту, как на широких просторах России…

Русское командование постоянно опирается на свои железные дороги при отступлении, в обороне и наступлении, благодаря чему проявляет поразительное мастерство, быстро перебрасывая свои крупные боевые соединения на самые ответственные участки фронта. В подобных обстоятельствах наше внимание к прифронтовым железным дорогам русских должно быть максимальным…»

– Этого мало, однако, – продолжал майор, когда Варгин прочитал подчеркнутые места из донесения начальника немецкой военно-транспортной службы. – Познакомьтесь-ка и вот с этим, – положил он перед капитаном еще один лист.

«В случае крупного наступления русских в районе армии генерала Боланда, – торопливо пробежал глазами Варгин, – наибольший интерес для нас должны представлять станции Воеводино и Низовье. Необходимо усилить деятельность нашей агентуры на этих участках советских прифронтовых железных дорог».

– Понимаете теперь, какова ситуация? – спросил майор. – Похоже, что и на нашей станции замаскировался кто-то из тайных агентов. Что вы на это скажете, капитан?

– Что же я могу сказать? – пожал плечами Варгин. – Если вы ничего не можете на это ответить, то я тем более.

Майора раздосадовала явная безнадежность, прозвучавшая в голосе Варгина. Он нахмурился и спросил:

– Никого, значит, и не подозреваете даже?

– На подозрении пока все тот же человек, товарищ майор.

– Гаевой?

– Гаевой.

Встав из-за стола, майор прошелся по скрипучему деревянному полу своего кабинета. Остановился возле большой карты Советского Союза, висевшей на стене. Ежедневно отмечал он на ней каждый новый советский город, отвоеванный у врага. Извилистая линия фронта, все более прогибавшаяся на юг, в сторону противника, как бы застыла теперь в ожидании грозных событий.

Разглядывая карту, Евгений Андреевич отыскал глазами тот участок огромного фронта, к которому вела железная дорога от станции Воеводино, и подумал невольно, что, может быть, именно здесь разыграются эти события…

Постояв немного у карты, Евгений Андреевич еще несколько раз прошелся по кабинету и снова уселся за стол.

– И подозрения у вас все те же? – повернулся он к капитану Варгину. – На одной интуиции основанные? Или, может быть, новое что-нибудь прибавилось?

– В общем-то, нового ничего не прибавилось, – без особого энтузиазма отвечал капитан, – но ведет он себя все-таки странно…

– В чем же именно эта странность?

– В отсутствии интереса ко всему. Даже на профсоюзные собрания силком приходится его тащить.

– Ну и что же? – удивился Булавин. – Такой нелюдимый характер у человека. И потом – горе у него, вся семья при бомбежке погибла.

– А я все-таки этого не понимаю, – упрямо помотал головой капитан. – При таком горе на людях только и забыться, а он всех чуждается. С работы домой спешит, к старушке, у которой квартирует. Думается мне, что все это лишь для отвода глаз.

– Притворяется, значит, домоседом, а сам тайком выслеживает, что у нас на станции делается? – не без иронии спросил Булавин.

– А вот этого-то я как раз и не думаю, – слегка нахмурился Варгин. – По моему заданию несколько дней за ним велось наблюдение, и точно установлено, что, кроме деповской конторы, он никуда не ходит.

– А ночью?

– И ночью. Да это и понятно. Если бы он высматривал что-то, ему естественнее было бы роль общительного человека разыгрывать. Ходил бы всюду запросто, не привлекая ничьего внимания.

– А не противоречите ли вы тут сами себе? В чем же тогда подозревать нам Гаевого, если исключается возможность не только сбора им информации, но и наблюдения за работой нашей станции?

– Ему просто ни к чему все это, – убежденно ответил капитан, попросив разрешение закурить. – Зачем, скажите, пожалуйста, ходить ему на станцию и считать там проходящие поезда, когда ему известен весь наш наличный паровозный парк, обеспечивающий вождение этих поездов?

Булавин сидел, глубоко задумавшись, и, казалось, совсем не слушал своего помощника.

«Неужели он равнодушен ко всему, что я ему говорю?» – с досадой подумал Варгин и спросил:

– Вам разве не кажется, товарищ майор, что Гаевой мог бы оказать разведке врага неоценимую услугу, сообщая ей одни только сведения о численности нашего паровозного парка?

– В этом не может быть никаких сомнений, – охотно согласился Булавин, – но у нас нет ведь пока никаких существенных доказательств причастности Гаевого к вражеской разведке. А подозревать его только потому, что располагает он важными для врага сведениями, по меньшей мере легкомысленно.

– Да разве это только? – поднял на майора удивленные глаза капитан Варгин. – Мне рассказывал о нем кое-что его помощник, комсомолец Алешин. Ершистый такой паренек. Помните, я вас познакомил с ним как-то?

– С рыжей шевелюрой? – невольно улыбнулся Булавин, вспомнив щуплого, нервного парнишку, с которым капитан Варгин познакомил его в железнодорожном клубе.

– Совершенно верно, рыженький, – подтвердил Варгин. – У него, оказывается, нелады с Гаевым. Непонятно почему, но перед ним Гаевой произносит все время такие патриотические речи, от которых простодушный Алешин прямо-таки сам не свой. Ходит и всем жалуется, что Гаевой его в недостатке патриотизма обвиняет.

– А зачем же это Гаевому?

– Кто знает, может быть, и требуется для чего-то. Выгодно, может быть, чтобы именно такое говорил о нем Алешин. И это Гаевой правильно рассчитал, если хочет, чтобы о нем молва шла, как о человеке, патриотически настроенном.

Видя, что майор все еще не понимает его мысли, Варгин пояснил:

– Ну зачем, скажите, пожалуйста, обвинять Гаевому Алешина в недостатке патриотизма, если парень этот чуть ли не каждый месяц заявления подает с просьбой послать его если не на фронт, то хотя бы в паровозное депо на любую работу? А ведь он туберкулезник, и врачи ему, кроме конторы, нигде работать не разрешают. Неужели же вас не настораживает столь странное поведение Гаевого, товарищ майор?

– Настораживает, – спокойно согласился Булавин. – Но и только. Так что не будем пока торопиться с выводами. А вот с личным делом Гаевого познакомиться не мешает. Раздобудьте его сегодня же в отделе кадров паровозного депо.

Никандр Филимонович сообщает важные сведения

На следующий день утром личное дело Аркадия Илларионовича Гаевого лежало на столе майора Булавина. Евгений Андреевич тщательно прочитал его несколько раз, но ни один пункт заполненных Гаевым анкет не вызывал у него сомнений. Согласно этим анкетам Гаевой родился в 1888 году в Западной Белоруссии, в городе Молодечно. Окончив там же церковноприходскую школу, работал по ремонту пути на железной дороге, а затем – слесарем паровозного депо. В самом начале войны эвакуировался из Молодечно сначала в Полоцк, а позже – на станцию Воеводино, где и поступил на работу расценщиком конторы паровозного депо.

Все перечисленные в его послужном списке данные подтверждались справками, достоверность которых не вызывала сомнений.

– А может быть, послать их все-таки на экспертизу? – спросил капитан Варгин.

– Что это даст нам?

– Если они окажутся фальшивыми… – начал было Варгин, но Булавин нетерпеливо перебил его:

– А если не окажутся? Если достоверность их подтвердится? Разве бесспорным станет, что Гаевой – честный человек?

Капитан молчал – ему нечего было возразить Булавину.

– Раздобыть такие справки гитлеровскому шпиону не стоило бы, конечно, большого труда, – задумчиво продолжал Булавин, откладывая в сторону личное дело Гаевого. – Заняв Молодечно в 1941 году, гитлеровцы могли ведь обзавестись нужными им справками в неограниченном количестве.

– И, кто знает, – горячо подхватил Варгин, – может быть, подлинный Гаевой томится теперь где-нибудь на фашистской каторге в Германии или давно уже замучен в одном из концлагерей, а агент фашистской разведки орудует тут у нас, прикрываясь его документами.

– А где доказательства, что это именно так? – сурово спросил Булавин. – Не предлагаете же вы считать Гаевого шпионом без всяких доказательств?

– Но ведь эти доказательства можно искать неопределенно долго, а нам дорога каждая минута.

– Да, нам дорога каждая минута, – строго повторил Булавин, – и именно поэтому мы обязаны либо снять с него все подозрения, либо доказать, что он наш враг, и сделать это возможно скорее. Не знаете ли вы, кто близок с Гаевым?

Варгин с сомнением покачал головой:

– Едва ли найдется такой человек. По словам Алешина, Гаевой живет настоящим отшельником.

– Постойте-ка! – воскликнул вдруг майор, вспомнив свой недавний разговор с главным кондуктором. – Никандр Филимонович Сотников, кажется, сможет нам рассказать о нем кое-что.

Торопливо надев шинель, Булавин, застегиваясь на ходу, направился к двери.

– А удобно ли вам идти к нему самому? – озабоченно спросил Варгин. – Сотников ведь в одном доме с Гаевым живет…

– Спасибо, что надоумили, – улыбнулся Булавин. – А то бы я так к нему и пожаловал.

И пояснил уже серьезно:

– Нет, Виктор Ильич, я не собираюсь к Сотникову домой. С ним можно и в другом месте встретиться. Схожу на станцию. Недавно прибыл туда санитарный поезд. Уверен, что встречу возле него Никандра Филимоновича: старик любит поговорить с ранеными, ободрить их, угостить табачком. К тому же от старшего сына его давно писем нет, вот он и надеется, видимо, обнаружить его среди раненых…

С этими словами майор вышел из своего кабинета.

Санитарный поезд все еще стоял на станции. Изучая обстановку, Булавин медленно пошел вдоль состава, поглядывая на окна вагонов, в которых виднелись то забинтованные головы раненых, то белые платочки медицинских сестер.

На ступеньках одного из вагонов он заметил пожилую женщину – подполковника медицинской службы – и отдал ей честь. Женщина, близоруко щурясь, внимательно посмотрела на Булавина и молча кивнула в ответ, продолжая отыскивать глазами кого-то на станции.

Булавин отвел свой взгляд от врача и, посмотрев вдоль состава, почти тотчас же увидел худощавую фигуру Никандра Филимоновича, шедшего ему навстречу. Еще издали закивал он майору, а поравнявшись, приложил руку к козырьку своей железнодорожной фуражки.

– Прогуливаетесь? – улыбаясь, спросил Булавин, протягивая главному кондуктору руку.

– Всякий раз к таким поездам выхожу, – ответил Сотников, всматриваясь в показавшегося в окне вагона солдата с забинтованной головой. – Все надеюсь Васю своего встретить. Писем что-то давно от него нет. Ранен, может быть… Спрашивал уже у медицинских сестер, не попадался ли им старший сержант Василий Сотников, кавалер ордена Славы. Нет, говорят, не слыхали про такого. Значит, слава богу, воюет где-то… А вы, может быть, тоже кого высматриваете?

– Да нет, Никандр Филимонович, я так просто вышел, – ответил Булавин. – Хотя и мои близкие есть на фронте: жена военным врачом в полевом госпитале работает. Но она на другом участке, далеко отсюда.

– Да, вряд ли найдешь сейчас человека, у которого никого бы не было на фронте, – вздохнул Никандр Филимонович.

– А не вы ли мне рассказывали, – будто невзначай заметил Булавин, – что сосед ваш, Гаевой, совсем одинокий?

– Может быть, и я, – неохотно отозвался Сотников. – Гаевой действительно в первый же год войны всю свою семью потерял. Так, во всяком случае, он рассказывает…

– Потому, наверно, и нелюдимым стал?

Никандр Филимонович ответил не сразу. Видимо, ему почему-то неприятно было говорить о расценщике.

– Непонятный какой-то он человек, – задумчиво произнес наконец главный кондуктор. – Станешь с ним о фронтовых новостях говорить, так он никогда лишнего вопроса не задаст, не поинтересуется ничем. Как будто это и не у него вовсе вся семья от фашистов погибла. Непонятно мне это…

«Может быть, и в самом деле перестарался Гаевой, – настороженно слушая Никандра Филимоновича, думал Булавин. – Если он враг и роль нейтрального обывателя вздумал разыгрывать, то не учел, значит, что не в фашистской Германии находится, а в Советском Союзе…»

– И не одно только это показалось мне подозрительным, товарищ майор, – продолжал Никандр Филимонович. – Хоть и не очень разговорчив этот Гаевой, но о наших железнодорожных делах поговорить не прочь, и кажется мне, что технику транспортную знает куда лучше, чем простой расценщик или даже паровозный слесарь.

– Что же он, в серьезных технических проблемах разве разбирается? – спросил Булавин, все более удивляясь проницательности Сотникова.

– Да нет, о серьезных проблемах разговора между нами не было, – ответил Никандр Филимонович. – Но по всему чувствуется, что в транспортной технике Гаевой очень сведущ. Вот я и подумал невольно: с чего бы человеку с такими знаниями и, видно, довольно толковому в простых расценщиках состоять? Вы взвесьте-ка все это, товарищ майор. Время ведь военное, к каждому человеку придирчивей, чем обычно, приходится присматриваться…

– Спасибо вам, Никандр Филимонович, – протянул Булавин руку Сотникову. – Может быть, и пригодится нам ваш совет.

Две с половиной тысячи тонн

Доронин только что прибыл из Воеводина в Низовье с порожняком и теперь должен был забрать в сторону фронта воинский эшелон. До обратного рейса оставалось еще минут тридцать, и Сергей со своим помощником Алексеем Брежневым решили наскоро пообедать в деповской столовой.

Быстрым взглядом окинув помещение, Доронин увидел в самом углу у окна еще одного машиниста из Воеводина – Петра Петровича Рощина.

– Позвольте к вам пристроиться, Петр Петрович, – обрадованно обратился он к Рощину, заметив за его столом свободные места.

– А, Сергей Иванович, мое почтение! – приветливо отозвался Рощин, протягивая руку Доронину. – Присаживайся, пожалуйста. У меня, кстати, разговор к тебе есть. – И, торопливо проглотив несколько ложек супа, добавил: – За лекции твои поблагодарить хочу. Для меня лично много поучительного в них оказалось.

Сергею приятно было услышать эту похвалу от придирчивого, скуповатого на слова Петра Петровича – одного из старейших машинистов Воеводина, который много лет без аварий проработал на железной дороге.

– Могу похвалиться даже, – продолжал Петр Петрович, наклоняя тарелку, чтобы зачерпнуть остатки супа, – повысил и я, по твоему примеру, интенсивность парообразования на своем паровозе.

– Приятно слышать это, Петр Петрович!

– Больше того тебе скажу, – продолжал Рощин, отодвигая тарелку и наклонясь над столом в сторону Сергея, – тяжеловесный хочу взять сегодня.

Удовлетворившись впечатлением, какое произвели эти слова на Доронина и Брежнева, он добавил:

– Не знаю, как другие, а я не стыжусь поблагодарить вас, молодежь, за учебу. Не мешало бы, однако, и вам кое-чему у нас, стариков, поучиться. Знаешь ли ты, к примеру, что известный инженер-теплотехник Камышин специально приезжал ко мне советоваться относительно угольных смесей?

– А мы, Петр Петрович, ничьей инициативы не зажимаем. В лектории нашем всякий может своим опытом поделиться. Меня, например, никто специально не просил лекции читать. Сам почувствовал, что надо.

– А ты себя с нами не равняй, – нахмурился Петр Петрович. – Мы, старики, люди, как говорится, старой формации, нас не грех и попросить иной раз.

– Учтем это, Петр Петрович.

– Да я не к тому этот разговор завел, чтобы вы меня упрашивали, – с досадой махнул рукой Рощин. – Не себя лично имел я в виду. Прошу, однако, запланировать на декабрь месяц и мою лекцию по теплотехнике…

А когда, пообедав, Доронин с Брежневым пробирались между столиками к выходу, торопясь на паровоз, Алексей легонько толкнул Сергея локтем в бок:

– Видал, что творится? А мы-то Петра Петровича закоренелым консерватором считали! Сказать по совести, я думал даже, что он в лекторий наш затем только и ходит, чтобы вопросы каверзные задавать.

– Плохо, стало быть, мы людей знаем, особенно стариков, – заметил на это Доронин, выходя из столовой на станцию.

Все пути вокруг были теперь забиты составами, и для того, чтобы добраться до своего паровоза, Доронину с Брежневым приходилось то подлезать под вагоны, то перелезать через тормозные площадки. Когда же наконец увидели они свой локомотив, им навстречу спрыгнул из паровозной будки кочегар Телегин.

– Случилось что-нибудь, Никифор? – озабоченно спросил Доронин, дивясь возбужденному виду Телегина, славившегося своей невозмутимостью.

– Угля нам на складе паршивого дали, Сергей Иванович, – с досадой ответил Телегин, сплевывая черную от угольной пыли слюну. – Такой только подкинь в топку – в момент всю колосниковую решетку зашлакует.