Читать онлайн Кадавр. Как тело после смерти служит науке бесплатно

Введение

Мне представляется, что состояние мертвеца чем-то напоминает состояние человека в круизном плавании. Большую часть времени вы проводите лежа на спине. Мозг отключен. Тело размягчается. Ничего нового не происходит, и от вас ничего не ждут.

Если бы мне пришлось отправляться в круиз, я бы выбрала путешествие на исследовательском судне, пассажиры которого также большую часть времени проводят лежа на спине с «пустой» головой, но все же определенным образом помогают в научных исследованиях. В таких путешествиях пассажиры знакомятся с какими-то новыми, неизвестными местами. Они получают возможность совершить что-то, чего не могли бы сделать в иной ситуации.

Мне кажется, нечто похожее возможно и в судьбе мертвого тела. Зачем просто лежать на спине, если можно сделать что-то интересное и новое, что-то полезное? В развитии любой современной хирургической процедуры – от пересадки сердца до изменения пола – принимали участие не только врачи, но и трупы, выполнявшие свою особую, конфиденциальную функцию. На протяжении двух тысяч лет человеческие трупы – иногда по воле самого человека, иногда невольно – были задействованы в решении самых важных научных задач и реализации многих странных предприятий. Трупы участвовали в апробировании первой гильотины во Франции, ставшей «гуманной» заменой повешению. С их помощью ученые разрабатывали технологию бальзамирования тела Ленина. Они присутствовали (на бумаге) на слушаниях в Конгрессе США, помогая принять решение о необходимости использования ремней безопасности. Они (точнее, их части) совершали космические путешествия, помогали аспиранту из Университета Теннесси пролить свет на явление спонтанного самовозгорания человека, подвергались распятию в парижской лаборатории, занимавшейся установлением подлинности Туринской плащаницы.

В обмен на приобретаемый опыт трупы соглашаются на достаточно серьезные испытания. Их расчленяют, разрезают, перекраивают. Но отметим важную вещь: им не приходится терпеть. Трупы – своего рода супергерои: они не уклоняются от выстрелов, выдерживают обрушение высотных зданий и лобовые удары автомобиля о стену. В них можно стрелять из пистолета, можно отрезать им ноги винтом быстроходного катера, но это их не побеспокоит. Им можно ампутировать даже головы, и это не приведет ни к каким последствиям. Они могут находиться одновременно в шести местах. Я принимаю точку зрения Супермена: стыдно не использовать подобные возможности на благо рода человеческого.

Эта книга о замечательных достижениях людей после смерти. Совершенные при жизни поступки давно забыты, но их посмертный вклад навсегда запечатлен на страницах научных книг и журналов. У меня на стене висит календарь с фотографиями из Музея медицинской истории Мюттера[1] в Филадельфии. На одной из страниц представлена фотография фрагмента человеческой кожи с проколами и разрезами. С помощью этого фрагмента кожи хирурги выясняли, какой шов более пригоден для приживления кожи – продольный или поперечный. Я думаю, что закончить свое существование в виде экспоната Музея Мюттера или передать свой скелет медицинскому факультету – это так же нормально, как заплатить за скамейку в парке после ухода: это хорошее дело, маленький шажок к бессмертию. Эта книга – иногда о странных, часто шокирующих, но всегда нужных делах, сделанных трупами.

Я не хочу сказать, что просто лежать на спине почему-то неправильно. Как мы увидим, в гниении тоже есть определенный интерес. Но существуют и другие способы провести время, находясь в состоянии трупа. Послужить науке. Быть выставленным в музее. Стать частью дерева. Вот некоторые варианты для размышления.

Смерть. Она не обязательно должна быть скучной.

Конечно, кто-то со мной не согласится. Кто-то считает, что неуважительно по отношению к человеку делать что-либо с его мертвым телом, кроме как сжечь его или похоронить. Думаю, таким же неуважением может считаться и написание книги на эту тему. Такие люди скажут, что в смерти нет ничего забавного. Но это не так! Быть мертвым – абсурд. Это самая глупая ситуация, в которой каждый из нас оказывается. Руки и ноги не слушаются. Рот приоткрыт. Быть мертвым – уродливо, отвратительно и стыдно, и с этим, черт побери, ничего не поделаешь!

Эта книга не об умирании. Момент смерти, уход – горестен и тяжел. Нет ничего забавного в том, чтобы терять или оставлять любимых людей. Эта книга о другом – об уже умерших, анонимных. Виденные мною трупы не производили тягостного или отталкивающего впечатления и не разрывали сердце. Они казались милыми и доброжелательными, иногда печальными, изредка забавными. Некоторые были красивы, другие безобразны. Одни были в тренировочных штанах, другие – голыми, одни – целыми, другие – в виде отдельных фрагментов.

Все они были мне незнакомы. Я бы не хотела участвовать в эксперименте, пусть даже очень интересном или очень важном, с останками кого-то, кого я знала и любила. (Как выясняется, некоторых это интересует. Рон Уэйд, руководитель программы пожертвования тел для медицинских исследований в Университете Мэриленда в Балтиморе, рассказывал мне, что несколько лет назад одна женщина, муж которой завещал свое тело университету, просила разрешения присутствовать на препарировании. Уэйд вежливо отказал ей в этой просьбе.) Я не хотела бы пережить подобного опыта не потому, что считаю это непочтительным или неправильным, а потому что эмоционально не смогла бы отделить тело от той личности, которой оно недавно принадлежало.

Чьи-то конкретные покойники – это не просто трупы, они занимают место живого человека. Они являются фокусом и вместилищем тех эмоций, для которых нет больше другого объекта. Но трупы в научном исследовании – всегда трупы чужих людей[2].

Я хочу рассказать вам о первом увиденном мною трупе. Мне было тридцать шесть лет, а ему – восемьдесят один. Это был труп моей матери. Я употребляю здесь притяжательную форму («моей матери»), чтобы сказать, что труп как бы принадлежал моей матери, это тело не было моей матерью. Моя мама никогда не являлась трупом. Никакая личность не может быть трупом. Вы были человеком, личностью, а потом вы перестали ею быть, и ваше место занял труп. Моя мама ушла. Труп служил ее оболочкой. По крайней мере, так мне казалось.

Было теплое сентябрьское утро. Меня и моего брата Рипа попросили прийти в морг примерно за час до начала церковной службы. Мы думали, что нужно будет заполнить какие-то бумаги. Служитель проводил нас в просторное, слабо освещенное помещение, где было очень тихо, очень плотные занавески и слишком много кондиционеров. У одной стены стоял гроб, что, впрочем, в похоронной конторе выглядело вполне уместно. Мы с братом застыли в неловком ожидании. Служитель прочистил горло и поглядел в сторону гроба. Наверное, мы должны были узнать этот гроб, поскольку сами выбрали и оплатили его накануне, но мы его не узнали. Наконец служитель подошел и слегка склонился над гробом, как метрдотель, демонстрирующий накрытый стол. И тут, как раз за его ладонью, я увидела мамино лицо. Я этого не ожидала. Мы не просили показать нам тело, и на церемонии гроб должен был быть закрытым. Тем не менее тело нам предъявили. Они вымыли и уложили ее волосы и подкрасили лицо. Они проделали большую работу, но я почувствовала себя обманутой, как если бы я попросила просто помыть машину, а мне бы ее еще и разукрасили. Я хотела сказать, что мы этого не просили, но, конечно, ничего не сказала. Смерть делает нас всех беспомощно вежливыми.

Служитель сообщил, что у нас есть час для прощания с ней, и тихо удалился. Рип посмотрел на меня. Час? Что можно делать с мертвым телом в течение часа? Мама долго болела. Мы уже отгоревали, отплакали и попрощались друг с другом. Состояние было такое, как будто вам дали кусок пирога, которого вам совсем не хочется. Мы чувствовали, что уйти будет невежливо, поскольку они старались. Мы подошли к гробу поближе. Я положила ладонь ей на лоб – отчасти в знак нежности, отчасти чтобы почувствовать на ощупь мертвое тело. Ее кожа была холодной, как бывает холодным металл или стекло.

Неделю назад в это время мама читала бы газету и разгадывала кроссворд. Насколько я знаю, она разгадывала кроссворды каждое утро на протяжении последних сорока пяти лет. Иногда, когда она лежала в больнице, я садилась рядом с ней на кровать, и мы разгадывали кроссворд вместе. Она была прикована к постели, так что это оставалось одной из немногих вещей, которые она могла делать и которые доставляли ей удовольствие. Я посмотрела на Рипа. Может, нам в последний раз вместе разгадать кроссворд? Рип сходил к машине и вернулся с газетой. Мы положили газету на гроб и стали читать вопросы вслух. И вот тут я заревела. Именно такие простые вещи сильно действовали на меня тогда – найденные в ящике буфета призы, выигранные ею в бинго[3], четырнадцать завернутых в отдельные пакетики кусочков курицы в морозилке – каждый с надписью «курица», сделанной ее четким почерком. И кроссворды. Смотреть на ее мертвое тело было странно, но это не вызывало ужаса. Это была не она.

Самые серьезные переживания для меня за этот год были связаны не с видом мертвых тел, а с реакцией людей, которые просили меня рассказать о моей новой книге. Когда люди узнают, что кто-то пишет новую книгу, они хотят эмоционально отреагировать на это, хотят сказать что-то приятное. Но трудно поддерживать разговор с человеком, который пишет книгу о мертвых телах. Да, на эту тему можно написать статью, но целую книгу! Это определенный знак. Мы знали, что у Мэри есть некоторые странности, но сейчас мы начинаем сомневаться, в порядке ли она. Прошлым летом в библиотеке медицинского факультета Калифорнийского университета в Сан-Франциско я пережила подобный момент. Молодой работник библиотеки просматривал список выбранных мною книг: «Принципы и практика бальзамирования», «Химия смерти», «Огнестрельные раны». Он взглянул на книгу, которую я взяла в этот раз: «Протоколы девятой конференции по краш-тестам». Он ничего не сказал, но его мысль полностью отразилась в его взгляде. Часто, когда я сдавала или брала книгу в библиотеке, я ждала, что мне зададут вопросы. Зачем вы пишете эту книгу? Чего вы хотите? Кто вы такая?

Но в библиотеке меня ни разу ни о чем не спросили, поэтому не пришлось и отвечать. Но я отвечу вам теперь. Я любопытна. Как все журналисты, я наблюдатель. И я пишу о том, что считаю интересным и удивительным. Я много писала о путешествиях. Я путешествовала, чтобы уйти от знакомого и обыденного. Чем дольше я этим занималась, тем дальше должна была идти. В какой-то момент, когда я оказалась в Антарктике в третий раз, я стала искать по-другому – не вдали, а прямо перед собой. Я начала искать неизведанные земли прямо вокруг себя. Одной из таких неизведанных земель была наука. Наука, связанная с изучением или использованием мертвых тел, была наиболее странной и незнакомой, она отталкивала и притягивала одновременно. Места, где мне пришлось работать за прошедший год, были не так прекрасны, как Антарктика, но не менее странны и интересны и, я очень на это надеюсь, достойны того, чтобы рассказать о них читателю.

1. Нельзя выбрасывать голову. Хирургические операции на мертвых

Человеческая голова имеет приблизительно такой же размер и вес, как жареная курица. Мне никогда раньше не приходило в голову такое сравнение, поскольку никогда до этого дня я не видела человеческую голову в противне для жарки мяса. Здесь этих голов сорок, лежащих лицом кверху по одной в каждом поддоне, напоминающем миску для кормления домашних животных. Головы предназначены для работы пластических хирургов – по двое на каждую. Я присутствую на занятии по анатомии лица и курсе переподготовки специалистов в области пластической хирургии лица под руководством нескольких наиболее известных в Америке пластических хирургов; занятия финансируются медицинским центром Университета Южной Калифорнии.

Головы поместили в поддоны для жарки мяса (одноразовый алюминиевый вариант) по той же причине, по которой в такие емкости кладут кур – чтобы собирать вытекающую жидкость. Хирургическая операция, даже на мертвом теле, требует аккуратности и методичности. Сорок складных столиков обернуты бледно-лиловой пленкой; в центре каждого стоит поддон. Хирургические крючки и расширители разложены с замечательной точностью, как ножи на кухне ресторана. Все это выглядит как подготовка к важному приему. Я говорю молодой женщине, в обязанность которой входила подготовка сегодняшнего семинара, что бледно-лиловый цвет придает комнате радостное ощущение пасхального праздника. Ее зовут Тереза. Она отвечает, что лиловый цвет был выбран по той причине, что он действует успокаивающе.

Мне странно слышать, что мужчин и женщин, которые целыми днями подрезают веки и отсасывают жир, необходимо успокаивать, но некоторые головы могут взволновать даже профессионалов. Особенно так называемые свежие, то есть не подвергнутые бальзамированию. Эти сорок голов принадлежали людям, умершим в последние несколько дней, и поэтому во многом напоминают головы своих хозяев, когда те были еще живы. Бальзамирование огрубляет ткани, делает их менее эластичными, так что хирургическая процедура меньше похожа на реальную операцию.

Пока лица не видны. До прихода хирургов они закрыты белой тканью. Когда вы входите в комнату до начала занятия, вы видите только обритые ежиком макушки. Можно представить себе, что это множество пожилых мужчин, склонившихся в парикмахерских креслах с горячими полотенцами на лицах. Страшно становится, только когда проходишь вдоль рядов. Взору открываются обрубки шей, которые ничем не прикрыты. Они окровавленные и неровные. Я представляла себе что-то чистое и гладкое, как ломтик ветчины. Посмотрев на головы, тут же перевела взгляд на лиловое покрытие стола. Испугалась, успокоилась, опять испугалась…

Кроме того, обрубки шеи очень короткие. Если бы я отрезала головы от тел, то бы оставляла шею и каким-то образом прикрывала бы обрубок. Эти головы были отрезаны прямо под подбородком, как будто трупы были одеты в водолазки с высоким горлом, и тот, кто отрубал головы, не хотел повредить одежду. Мне захотелось узнать, чьих рук это дело.

– Тереза?

Она раскладывает по столам руководства, что-то мурлыча себе под нос.

– Мм?

– Кто отрезает головы?

Тереза отвечает, что головы отпиливают в соседней комнате, и делает это женщина по имени Ивонна. Интересно, как воспринимает этот аспект своей работы сама Ивонна. Как Тереза? Именно Тереза приносит головы и раскладывает их на столах. Я спрашиваю ее об этом.

– Когда я работаю с ними, я представляю себе, что они сделаны из воска.

Тереза приспособилась, она использует проверенный временем метод – деперсонификацию. Тем, кто должен постоянно иметь дело с человеческими телами, проще (и, я думаю, правильнее) думать о них как о предметах, а не как о людях. Большинство врачей привыкают к этому на первом же году обучения в анатомическом театре, или анатомичке, как часто называют это помещение. Чтобы помочь студентам деперсонифицировать человеческое тело, которое предстоит рассечь и выпотрошить, трупы в анатомичке обычно оборачивают марлей и предлагают студентам разворачивать их по мере продвижения работы.

Проблема в том, что трупы очень похожи на людей. По той же причине большинство людей предпочитает есть отдельные куски свинины, а не целиком зажаренных молочных поросят. Именно поэтому мы называем мясо «свининой» и «говядиной», а не «свиньей» и «коровой». Препарирование и хирургическая подготовка, как и поедание мяса, требуют определенного набора установок. Врачи и студенты-медики должны научиться воспринимать трупы вне всякой связи с теми людьми, которыми они когда-то были. В своей книге «Смерть, препарирование и нищета» (Death, Dissection and the Destitute) Рут Ричардсон пишет, что «препарирование требует от исполнителя эффективного подавления или приостановления многих физических и эмоциональных реакций, связанных с расчленением тела другого человеческого существа».

В эмоциональном плане наиболее трудную задачу представляет работа с головами, точнее с лицами. На медицинском факультете Калифорнийского университета Сан-Франциско, в анатомичке которого мне предстояло провести несколько часов, головы и руки часто оставляют прикрытыми до того момента, пока до них не дойдет дело. «Так ощущение менее пронзительное, – сказал мне впоследствии один студент, – поскольку именно на это вы обращаете внимание в живом человеке».

Хирурги начинают собираться в холле перед лабораторией, заполняют документы и весело переговариваются между собой. Я выхожу из лаборатории, чтобы посмотреть на них. Или чтобы не смотреть на головы, точно не знаю. Никто не обращает на меня внимания, за исключением одной темноволосой женщины небольшого роста, которая держится в стороне от других и внимательно меня изучает. Похоже, она настроена недружелюбно. Я принимаю решение думать о ней как о восковой фигуре. Беседую с хирургами, большинство из которых принимают меня за сотрудника лаборатории. Мужчина с волосатой грудью, открывающейся в треугольном вырезе халата, обращается ко мне с заметным техасским акцентом: «Вкололи воду? Расправили их слегка?» Многие из сегодняшних голов хранятся уже несколько дней и, подобно любому хранящемуся в холодильнике мясу, начали высыхать. Мужчина объясняет, что инъекция солевого раствора позволяет их освежить.

Внезапно передо мной возникает восковая фигура женщины с жестким взглядом. Она спрашивает, кто я такая. Я объясняю, что ответственный за проведение семинара хирург пригласил меня в качестве наблюдателя. На самом деле, это не совсем так. Если описывать ситуацию честно, то следует употребить слова «упросить», «умолять» и «пытаться подкупить».

«В издательстве знают, что вы здесь? Если вы не договорились с издательством, вам придется уйти». Она направляется в свой офис и набирает номер телефона, не спуская с меня глаз, как охранник в плохом кинофильме как раз перед тем, как Стивен Сигал наносит ему удар сзади по голове.

Один из организаторов семинара подходит ко мне: «Трудно вам приходится с Ивонной?»

Ивонна! Моя немезида – не кто иной, как декапитатор! Выясняется, что она еще и руководитель лаборатории и несет ответственность в таких неприятных ситуациях, когда писатель упадет в обморок или его стошнит, а потом он отправится домой и напишет книгу, в которой изобразит руководителя анатомической лаборатории в виде палача. Ивонна больше не звонит по телефону. Она уходит, подчеркивая тем самым свое недовольство. Организатор семинара успокаивает ее. Конец разговора происходит исключительно в моей голове и состоит в повторении одной-единственной фразы. Ты отрезаешь головы. Ты отрезаешь головы. Ты отрезаешь головы.

Тем временем я пропустила момент, когда с лиц сняли покрывала. Хирурги уже работают, низко склонившись над образцами и поглядывая на видеомониторы, установленные над каждым рабочим столом. На экране руки невидимого лектора, объясняющего суть процедуры на лежащей перед ним голове. Изображение очень близкое, так что, не зная, невозможно сказать, какая часть тела показана на экране. Можно подумать, что это Джулия Чайлд[4] сдирает кожу с курицы перед началом телепередачи.

Семинар начинается с повторения анатомии лица. «Приподнять кожу в направлении от латеральной зоны к медиальной», – произносит диктор. Хирурги послушно погружают скальпели в лица. Плоть не сопротивляется, крови нет.

«Изолировать бровь как отдельный островок кожи». Диктор произносит слова медленно, ровным тоном. Я уверена, что голос не должен быть ни возбуждающим, ни напористым. Общий эффект такой, что голос оказывает седативное воздействие, что мне кажется правильным.

Я прохаживаюсь между рядами столов. Головы выглядят как резиновые маски для Хэллоуина. Они похожи на человеческие, но мой мозг никогда раньше не встречался с изображением человеческих голов на столе, или в противне, или еще где-либо, кроме как на шее человека, так что, мне кажется, мозг решил интерпретировать эту картину наименее тревожным образом. Мы находимся на фабрике по производству резиновых масок. Посмотрите на симпатичных мужчин и женщин, работающих над созданием этих масок. У меня была маска для Хэллоуина, изображавшая беззубого старика с запавшим ртом. Здесь несколько таких. Здесь горбун из собора Парижской Богоматери с разбитым носом и торчащими вперед нижними зубами, а также Росс Перо[5].

Не похоже, чтобы врачи испытывали тошноту или отвращение, хотя позже Тереза сказала мне, что один из них должен был выйти из комнаты. «Они это ненавидят», – сказала она. Под «этим» подразумевалась работа с головами. Я чувствовала лишь, что они испытывают небольшой дискомфорт. Когда я останавливалась перед столом, чтобы посмотреть, они бросали на меня несколько раздраженный и смущенный взгляд. Такой взгляд вы встретите, если зайдете без стука в ванную комнату. Этот взгляд говорил: «Уйди, пожалуйста!»

Хотя хирурги и не испытывали удовольствия от препарирования человеческих голов, они, безусловно, оценивали предоставленную возможность попрактиковаться на ком-то, кто не проснется в неподходящий момент и не посмотрит на себя в зеркало. «Во время операции вы видите перед собой некую структуру, и вы не знаете точно, что это такое, и вы боитесь это разрезать, – сказал один хирург. – Я пришел сюда с четырьмя вопросами». Если сегодня он получит ответы на свои вопросы, это стоит потраченных пятисот долларов. Хирург берет голову и укладывает ее лицом вверх, пристраивая подходящим образом, как швея, поудобнее раскладывающая одежду, с которой сейчас работает. Он обращает внимание на то, что головы отрезаны для того, чтобы другие люди могли работать с другими частями тела – с руками, ногами и внутренними органами. Пожертвованные тела используются без остатка, ничего не выбрасывается. Перед нашим семинаром эти головы уже участвовали в работе лаборатории ринопластики, которая проводится по понедельникам.

Это меня смутило. Неужели умирающие жители Южной Калифорнии завещали свои тела науке только для того, чтобы закончить свой путь в качестве объекта для обучения приемам пластической хирургии носа? Хорошо ли, что они не знали, что с их телами будет потом? Или их тела заполучили сюда обманным путем? Позже я говорила об этом с Артом Далли, который руководит анатомической программой в Университете Вандербильта в Нэшвилле и является экспертом в области истории анатомических пожертвований. «Мне кажется, многие доноры действительно не интересуются тем, что произойдет с их телами, – сказал Далли. – Для них пожертвование является одной из практических возможностей распорядиться собственным телом, которая, к счастью, имеет альтруистическую окраску».

Хотя труднее принять использование трупов для обучения пластической хирургии носа, чем для отработки практики коронарного шунтирования, тем не менее такое применение оправдано. Косметическая хирургия существует, нравится нам это или нет, но для тех, кто прибегает к услугам пластических хирургов, важно, чтобы они делали свою работу хорошо. Однако, возможно, следовало бы предлагать донорам заполнять графу: Согласен (или не согласен) использоваться в косметических целях[6].

Я остановилась у стола № 13, за которым работает канадский хирург Марилена Мариньяни. У Марилены темные волосы, большие глаза и четко очерченные скулы. Ее голова (та, что на столе) худая, с таким же, как у Марилены, расположением костей. Довольно странное пересечение судеб двух женщин. Голове не нужна пластическая операция лица, и Марилена обычно этим не занимается. Ее основная работа связана с восстановительной пластической хирургией. До этого момента она сделала всего две пластические операции на лице и хочет усовершенствовать свое мастерство, прежде чем сделать такую операцию своей подруге. У нее на лице маска, закрывающая нос и рот, что выглядит странно, поскольку отрезанные головы не боятся инфекции. Я спрашиваю, служит ли маска для защиты ее самой – своеобразный психологический барьер?

Марилена отвечает, что работа с головами не вызывает у нее особенных проблем. «Мне труднее работать с руками, – она отрывает глаза от своей работы, – потому что ты держишь эту отделенную от тела руку, а она держит твою». Трупы иногда неожиданно ведут себя как живые люди, заставая медиков врасплох. Я однажды разговаривала со студенткой, которая описала случай из лабораторной практики, когда она вдруг почувствовала, что рука трупа обнимает ее за талию. При таких обстоятельствах бывает трудно сохранять спокойствие.

Я смотрю, как Марилена осторожно исследует ткани женщины. В основном то, что она делает, заключается в детальном, практическом изучении сложного слоистого строения кожи, жира и фасций, формирующих щеку человека. Если раньше пластическая операция состояла в оттягивании кожи и ее пришивании в более разглаженном виде, современные пластические хирурги делают подтяжку четырех индивидуальных анатомических слоев ткани. Это значит, что все эти слои нужно распознать, хирургическим способом отделить от соседних, специфическим образом расположить и пришить на место (и при этом не повредить жизненно важных лицевых нервов). С активным развитием эндоскопических методов косметологии (когда микроскопические инструменты вводят под кожу через миниатюрные разрезы) знание анатомии приобретает еще большее значение. «При работе старыми методами врачи разрезали кожу и могли видеть все, что нужно, – говорит Рон Уэйд, директор анатомической лаборатории медицинского факультета Мэриленда. – Теперь, когда врачи пользуются камерой, им гораздо труднее ориентироваться».

Инструменты Марилены располагаются вокруг блестящего желтого шарика. Этот шарик пластические хирурги называют жировым телом щеки. Жировое тело щеки – это округлое место в верхней части щеки, за которое бабушки обычно щиплют детишек. С возрастом жир начинает стекать вниз, собираясь у первого попавшегося на пути препятствия – носогубной складки (анатомическая круглая скобка, которая начинает проявляться в среднем возрасте и проходит от крыла носа к углу рта). В результате щеки становятся худыми и ввалившимися, а выпуклые «скобки» жира усиливают носогубную складку. При пластической операции хирурги возвращают жировое тело щеки на его прежнее место.

«Это великолепно, – говорит Марилена, – просто прекрасно. Все по-настоящему, только крови нет. Можно действительно увидеть, что происходит».

Хотя возможностью испытать новые методы или новое оборудование на анатомических образцах с удовольствием пользуются хирурги, работающие в самых разных областях, свежие образцы для хирургической практики получить не так уж просто. Когда я звонила Рону Уэйду в его офис в Балтиморе, он объяснил, что большинство программ, связанных с анатомическим пожертвованием, устроено таким образом, что приоритет при поступлении очередного трупа имеет анатомическая лаборатория. И даже если трупов избыток, не всегда существует инфраструктура, позволяющая передать тело из анатомического отделения медицинского факультета в госпитали, где есть хирурги. Кроме того, в госпиталях может не быть места для соответствующей лаборатории. В госпитале, где работает Марилена, хирурги обычно получают только ампутированные части тел. Учитывая частоту проведения ампутаций головы, пройти такую практику, как сегодня, кажется практически невозможным.

Уэйд пытается изменить существующую систему. Он считает (и с ним трудно не согласиться), что живой человек – наихудший объект для оттачивания мастерства. Поэтому он вместе с главами, извините, руководителями хирургических отделений госпиталей Балтимора, пытается выработать новую систему. «Если собирается группа хирургов, которые хотят отработать, скажем, новую эндоскопическую технологию, они звонят мне, и я организую семинар», – говорит Уэйд. Он берет номинальную плату за пользование лабораторией плюс небольшие деньги за каждый труп. Две трети тел, поступающих к Уэйду, применяются для хирургической практики.

Меня удивило, что даже хирурги-интерны в госпитале обычно не имеют возможности практиковаться на пожертвованных телах. Студенты обучаются хирургии так же, как делали это всегда, – наблюдая за работой действующих хирургов. В госпиталях, в которых происходит обучение студентов медицинских факультетов, хирургические операции обычно проводятся в присутствии интернов. Интерны наблюдают за операцией, а в какой-то момент им предлагают самим выполнить несколько простых манипуляций, таких как закрытие шва, а затем начинают поручать и более сложные процедуры. «Обучение по месту работы, – говорит Уэйд, – ученичество».

Так было с самого начала существования хирургической практики – процесс обучения в основном происходил в операционной. Однако только в последнем столетии пациенты стали выигрывать от такой практики. «Операционные театры» XIX столетия скорее служили для обучения, чем для спасения жизни пациентов. Тот, кто мог, пытался любой ценой не попасть в качестве объекта на публичную операцию.

Кроме того, пациентов оперировали без наркоза. Первая операция с использованием эфира была произведена лишь в 1846 г. До этого времени пациенты чувствовали каждый разрез, стежок и прикосновение. Иногда пациентам на время операции завязывали глаза (это было необязательным), но в обязательном порядке их прикрепляли к операционному столу, чтобы они не извивались, не дергались и просто не сбегали на улицу. Возможно, в связи с присутствием наблюдателей пациенты в ходе операции сохраняли большую часть своей одежды.

Первые хирурги не были такими всемогущими супергероями, как теперь. Хирургия была новым делом, требующим постоянного развития и сопряженным с большим количеством ошибок. На протяжении столетий хирурги были чем-то вроде цирюльников и редко выполняли более сложные операции, чем ампутация и выдергивание зубов, тогда как все остальные медицинские проблемы решали доктора, вооруженные различными снадобьями и примочками. Интересно, что хирургия как самостоятельная область медицины стала развиваться благодаря проктологии. В 1687 г. королю Франции была сделана успешная хирургическая операция по устранению долго мучившей его анальной фистулы. Король остался доволен и сообщил об этом широкой публике.

В начале XIX века в госпиталях, где проходили обучение студенты-медики, процветала семейственность. В выпуске журнала The Lancet от 20 декабря 1828 г. рассказывается о непрофессионально выполненной хирургической операции, выявившей полную некомпетентность некоего Брансби Купера – племянника известного анатома сэра Эстли Купера. В присутствии приблизительно двухсот коллег, студентов и наблюдателей молодой Купер продемонстрировал, что его присутствие в анатомическом театре объясняется исключительно его родством, но вовсе не его талантами. Операция в Гай-госпитале в Лондоне была несложной – всего лишь удаление камня из мочевого пузыря (литотомия). Пациент, Стефан Поллард, был крепким мужчиной. Обычно операция по извлечению камней длилась несколько минут, но Поллард находился на операционном столе около часа, с коленями, упертыми в шею, и кистями рук, привязанными к ступням. Все это время невежественный медик тщетно пытался найти камень. Один свидетель упоминал, что был применен и желобоватый зонд, и ложечка, и несколько щипцов. Другой описывал «чудовищный звук, издаваемый щипцами в промежности». Когда смена нескольких инструментов не помогла обнаружить камень, Купер «с силой засунул свой палец…». В этот момент терпение Полларда иссякло ^{1}. Он произнес что-то вроде: «Ох, оставьте, как есть! Умоляю, оставьте!» Но Купер продолжал усердствовать, проклиная необычную глубину промежности пациента (как впоследствии показало вскрытие, промежность была нормального размера). Проковырявшись пальцем какое-то невообразимое количество времени, он встал со своего места и принялся «сравнивать длину своих пальцев с длиной пальцев других присутствующих, чтобы найти кого-то с более длинным пальцем». В конце концов он вернулся к своим инструментам и с помощью щипцов извлек непокорный камень (сравнительно небольшой, «не крупнее обычного виндзорского боба») и поднял его над головой с гордым видом обладателя престижной премии. Дрожащую и измученную массу, бывшую ранее Стефаном Поллардом, перекатили на постель, на которой через двадцать девять часов он скончался от инфекции и бог знает каких еще осложнений.

Мало того, что неумелые хлыщи в модных жилетах и галстуках-бабочках засовывали руки в ваши мочевыводящие пути, но все это происходило на людях – присутствовали не только начинающие врачи, но, как следует из еще одного отчета в том же журнале за 1829 г., почти половина Лондона: «Хирурги и их друзья, французские визитеры и просто зеваки заполняли все пространство вокруг стола». Стоял невообразимый шум, с галереи и с верхних рядов раздавались крики: «Сними шляпу!», «Пригни голову!»

Такая атмосфера кабаре, сопровождавшая обучение студентов-медиков, возникла несколько столетий назад в анатомических театрах знаменитых медицинских академий Болоньи и Падуи. Если верить биографии известного анатома эпохи Возрождения Андреаса Везалия, написанной С. Д. О’Молли, один взволнованный наблюдатель, присутствовавший на сеансе анатомии в переполненном зале, чтобы лучше видеть, свесился со своей скамьи и скатился к анатомическому столу. Как написано далее, «из-за неудачного падения <…> несчастный мастер Карло чувствует себя не очень хорошо и не может присутствовать на лекции». Можно быть уверенным, что мастер Карло не пожелал, чтобы его лечили там, куда он ходил на лекции.

Все без исключения пациенты госпиталей, в которых проходили обучение студенты, были очень бедными людьми, которые не могли оплатить частную операцию. К примеру, шансы человека погибнуть или излечиться в результате все того же удаления камней из мочевого пузыря были равными – летальность в результате подобной процедуры составляла 50 %. По сути, бедняки представляли собой живой материал для хирургической практики. Вдобавок к тому, что хирурги были неопытными, многие операции являлись экспериментальными, и мало кто рассчитывал, что пациенту действительно удастся помочь. Как пишет Рут Ричардсон в книге Death, Dissection and the Destitute, «польза [для пациента] часто имела второстепенное значение в эксперименте».

С появлением анестезии пациенты по крайней мере находились без сознания в то время, когда молодые врачи оттачивали свое ремесло. Но, возможно, при этом определенные манипуляции осуществлялись над пациентами без их согласия. До того времени, когда у больных стали спрашивать согласия на проведение операции и когда незаконные процедуры стали подсудным делом, больные не отдавали себе отчета в том, что с ними может произойти в ходе операции в тех госпиталях, где проходили обучение студенты. И врачи пользовались этим. Когда пациент находился под наркозом, врач мог пригласить студента попрактиковаться в удалении аппендикса. Неважно, что у пациента не было аппендицита. Одним из наиболее распространенных нарушений было проведение бесплатного изучения строения таза. Только что разработанный Пап-тест[7] часто испытывали на женщинах, находящихся под наркозом в ходе выполнения той или иной хирургической операции. В наши дни продвинутые медицинские школы приглашают на работу женщин, исполняющих функцию «профессиональной вагины»; они позволяют студентам практиковаться в гинекологии, реализуя обратную связь; я считаю этих женщин святыми.

«Бесплатные объекты» для медицинских исследований теперь появляются гораздо реже, чем раньше, что связано с возрастающей осведомленностью населения. «В наши дни пациенты лучше информированы, и атмосфера во многом изменилась, – сказал мне Хью Паттерсон, руководитель программы добровольных анатомических пожертвований на медицинском факультете Калифорнийского университета в Сан-Франциско. – Даже в госпиталях, где проходят обучение студенты, пациенты не хотят, чтобы их оперировали ординаторы, а только врачи. Это в значительной степени затрудняет процесс обучения».

Паттерсон считает необходимым, чтобы студенты могли проходить специализированную анатомическую практику на трупах в течение третьего и четвертого года обучения, а не только в рамках общей практики на первом курсе. Он и его коллеги уже добавили специализированные курсы препарирования, подобные тому, свидетельницей которого я была сегодня, в учебный план студентов-хирургов. Они также организовали серию курсов в морге медицинского факультета для обучения студентов третьего курса приемам первой медицинской помощи. До того как труп будет забальзамирован и отправлен в анатомическую лабораторию, он может в течение дня применяться для обучения проведению интубации и катетеризации (в некоторых местах для этой цели используют собак, находящихся под наркозом). Учитывая срочность и сложность некоторых процедур неотложной медицинской помощи, кажется вполне осмысленным обучаться им на мертвых телах. Раньше подобное обучение практиковалось на телах недавно умерших пациентов госпиталей в менее формальном режиме, то есть без согласия родственников. Правомерность такого подхода периодически обсуждается на закрытых собраниях Американской медицинской ассоциации. Возможно, следует просто испросить разрешения родственников: в соответствии с исследованием, опубликованном в New England Journal of Medicine, 73 % родителей, дети которых только что умерли, согласились на использование тел детей для обучения проведению интубации.

Я спросила Марилену, планирует ли она передать собственное тело после смерти для медицинских целей. Я считала, что врачи склонны делать это из чувства благодарности к тем людям, на чьих телах они тренировались во время обучения. Но оказалось, что Марилена не собирается этого делать. Она объясняет свою позицию недостатком уважения. Я удивилась, услышав такое из ее уст. Насколько я могу судить, с головами обращались с уважением. Я не слышала никаких шуток, смеха или грубых комментариев. Если существует «уважительный» способ снимать кожу с лица и если можно вежливо срезать кожу со лба, опустив ее на глаза, мне кажется, сегодняшние врачи делали все это и вежливо, и уважительно. При этом они выполняли свою работу.

Выяснилось, что Марилене не понравилось, что два хирурга сделали фотографии голов, с которыми они работали. Когда вы фотографируете пациента для медицинского журнала, вы спрашиваете у пациента разрешение. Мертвые не могут отказаться, но это не означает, что они согласны. Вот почему на фотографиях трупов в журналах по патологической анатомии и криминалистике глаза закрывают черной полосой, как глаза «стильно» и «не стильно» одетых женщин на страницах журнала Glamour. Нужно понять, что люди не хотят быть сфотографированными мертвыми и лишенными конечностей, как не хотят быть сфотографированными голыми в душе или спящими в самолете с открытым ртом.

Большинство врачей не боится неуважения со стороны других врачей. Если они чего и опасаются, так это недостатка уважения со стороны студентов-первокурсников, практикующихся в анатомичке (моя следующая остановка).

Семинар почти закончен. Видеомониторы выключены, хирурги умываются и выходят в холл. Марилена вновь прикрывает лицо трупа белой тканью. Примерно половина хирургов делает то же самое. Марилена добросовестна и почтительна. Когда я спрашиваю ее, почему у женской головы нет зрачков, она не отвечает, но подходит и опускает ей веки. Затем возвращается к своему столу, глядит на прикрытую салфеткой голову и говорит: «Теперь она может успокоиться».

2. Анатомические преступления. Воровство тел и другие страшные истории о препарировании трупов

Достаточно много времени прошло с тех пор, как канон Пахельбеля использовался в качестве коммерческого «размягчителя душ», так что эта музыка вновь вызывает во мне чистую и сладкую грусть. Это подходящий выбор для траурной церемонии – хорошая классическая музыка, заставляющая собравшихся вместе мужчин и женщин замолчать и сосредоточиться.

Чего здесь нет – так это гроба с останками усопшего, нет цветов, нет свечей. Это было бы достаточно сложно организовать, поскольку более двадцати тел были аккуратно расчленены на отдельные сегменты: фрагменты таза и разделенные пополам головы с обнажившимися секретными поворотами синусов, напоминающими туннели «Муравьиной фермы»[8]. Я присутствую на траурной церемонии, организованной для прощания с безымянными трупами, поступившими в анатомическую лабораторию медицинского факультета Калифорнийского университета в Сан-Франциско. Церемония перед открытым гробом не испугала бы тех, кто собрался здесь сегодня, поскольку они не только видели умерших в качестве разрозненных частей, но и сами приложили руку к расчленению. Более того, присутствующие здесь люди как раз и являются главными виновниками расчленения тел. Они – студенты анатомической лаборатории.

Это не символическая церемония. Это возможность для тринадцати студентов искренне выразить свои чувства. Церемония длится около трех часов и сопровождается исполнением песни Time of your life группы Green Day, чтением необычно мрачной сказки Беатрис Поттер[9] об умирающем барсуке и фольклорной баллады о женщине по имени Дейзи, которая в будущей жизни стала студентом-медиком, а ее трупом в анатомической лаборатории – труп Дейзи из предыдущей жизни. Одна молодая женщина читает свой рассказ о том, как, рассматривая руки трупа, она обнаружила на ногтях розовый лак. «В атласе по анатомии не показаны ногти, покрытые лаком, – пишет она. – Вы специально выбирали цвет? Вы думали о том, что я увижу лак? Мне хотелось рассказать вам, как устроены ваши руки изнутри. Я хочу, чтобы вы знали, что каждый раз, когда я осматриваю пациента, вы незримо присутствуете рядом. Когда я ощупываю живот, я представляю себе именно ваши органы. Когда я слушаю сердце, я вспоминаю, как держала в руках ваше сердце». Это был один из наиболее трогательных рассказов, какой я когда-либо слышала. Думаю, что остальные чувствовали то же самое. В зале не было человека, глаза которого остались бы сухими.

На медицинских факультетах в последнее время многое делается для воспитания уважительного отношения к трупам в анатомической лаборатории. Медицинский факультет Калифорнийского университета в Сан-Франциско – один из многих, где проводятся подобные церемонии. Некоторые приглашают присутствовать членов семей тех людей, которые пожертвовали свои тела для медицинских исследований. Здесь, в Сан-Франциско, до начала работы в анатомичке студенты первого курса присутствуют на семинаре, организованном студентами второго курса, на котором те рассказывают первокурсникам о своих впечатлениях от работы в анатомической лаборатории. В их историях чувствуется уважение и благодарность. После того, что я услышала и увидела, трудно ожидать, что в сознательном состоянии кто-то из участников семинара мог бы засунуть сигарету в рот трупа или сделать прыгалки из его кишок.

Профессор анатомии и руководитель университетской программы по анатомическому пожертвованию Хью Паттерсон пригласил меня провести несколько часов в анатомической лаборатории. И я могу вам сказать, что либо студентов тщательно готовили к моему приходу, либо воспитательные программы работают. Без какого-либо принуждения с моей стороны студенты говорили о своей благодарности и об уважении, о привязанности к своим трупам, о том, как трудно делать с ними то, что приходится. Одна девушка рассказала мне, что, когда работавший с ней вместе студент разрезал тело, отыскивая что-то внутри, она вдруг поняла, что похлопывает руку трупа, приговаривая «все хорошо, все хорошо». Я спросила студента по имени Мэтью, будет ли он скучать по своему трупу, когда курс закончится, и он ответил, что было действительно грустно, когда «осталась только его часть» (приблизительно на середине курса ноги трупа удаляют и сжигают, чтобы ограничить контакт студентов с химическими консервантами).

Многие студенты дают своим трупам имена. «Не какое-нибудь Beef Jerky[10], а настоящие имена», – сказал один студент. Он познакомил меня с Бэном, своим трупом, который, хотя и был представлен в виде головы, легких и рук, сохранял значительный и достойный вид. Когда студент брал руку Бэна, он делал это осторожно, а потом осторожно клал на место, как будто Бэн просто спал. Мэтью даже написал руководству программы по анатомическому пожертвованию с просьбой сообщить ему биографические данные бывшего хозяина тела. «Мне хотелось представить себе личность этого человека», – сказал он мне.

В тот день я не слышала никаких шуток, по крайней мере, в адрес трупов. Одна женщина призналась, что в ее группе комментировались «необычайного размера гениталии» одного из трупов. Возможно, она не знала, что пропускаемая через вены жидкость для бальзамирования способствует расширению пещеристой ткани, в результате чего гениталии мужских трупов выглядят гораздо более значительными, чем они были при жизни человека. Но даже это замечание звучало уважительно, а не насмешливо.

Как сказал мне один из бывших преподавателей анатомии, «никто больше не носит головы трупов домой в ведре».

Уважение к мертвым, отличающее современную анатомическую лабораторию, позволяет оценить полное отсутствие такого уважения в большинстве исторических эпох. В прежние времена никакая другая наука не могла сравниться с анатомической наукой по скандальности и дурной славе.

Проблемы начались уже в египетской Александрии, примерно в IV веке до нашей эры. Царь Египта Птолемей I был первым правителем, разрешившим медикам вскрывать трупы, чтобы посмотреть, как устроен человеческий организм. Частично именно с этим связана египетская традиция мумифицирования трупов. При мумифицировании тела вскрывали, а внутренние органы удаляли, и об этом знало и правительство, и простой народ. Сказался и чрезвычайный интерес к препарированию самого Птолемея. Мало того, что он издал указ, позволявший медикам вскрывать тела казненных преступников, он и сам появлялся в анатомической лаборатории в халате, с ножом в руках и резал и исследовал вместе с профессионалами.

Источником проблем стал Герофил. Его называют отцом анатомии, и он являлся первым врачом, препарировавшим человеческие тела. Он действительно был талантливым и неутомимым ученым, но, кажется, в какой-то момент полностью утратил чувство меры. Его энтузиазм взял верх над состраданием и здравым смыслом, и этот человек начал препарировать живых преступников. По свидетельству одного из его обвинителей, Тертуллиана, Герофил осуществил вивисекцию шестисот заключенных. Честно говоря, никаких прямых свидетельств или записей тех событий не сохранилось, и некоторые считают, что показания Тертуллиана были вызваны профессиональной ревностью. В конце концов, никто ведь не называет Тертуллиана отцом анатомии.

Традиция препарирования тел казненных преступников существовала на протяжении столетий. В частности, именно препарирование широко практиковалось в XVIII и XIX веках в Англии и Шотландии, где появилось множество частных анатомических школ. Число их росло, но количество трупов практически не изменялось, так что анатомам хронически не хватало материала. В те времена никто не жертвовал тела на благо науки. Верующие ожидали воскрешения из гроба в плоти и крови, а препарирование в значительной степени снижало шансы на воскрешение. Действительно, кто откроет врата небес истекающему кровью субъекту, лишенному внутренностей? Начиная с XVI века, вплоть до выхода соответствующего указа в 1836 г., в Британии закон разрешал препарировать исключительно тела казненных убийц.

По этой причине в глазах общественности анатомы не слишком отличались от палачей. Они были даже хуже, поскольку препарирование воспринималось более жестоким наказанием, чем сама казнь. Именно поэтому власти отдавали трупы на препарирование, а вовсе не для того, чтобы у анатомов было больше тел для работы. Это было в некотором роде дополнительным средством запугивания злоумышленников. Того, кто украл свинью, вешали, но того, кто убил человека, сначала вешали, а потом препарировали. Вскоре после образования Соединенных Штатов в категорию преступников, подвергавшихся препарированию после казни, добавили дуэлянтов, поскольку смертная казнь была слишком легким наказанием для тех, кто и так был готов умереть от руки противника.

«Двойное наказание» было не новой идеей, а лишь развитием уже существовавшей практики. До этого убийцу могли повесить, а потом вытащить из петли и четвертовать: его конечности привязывали к лошадям, которых затем разгоняли в четырех направлениях. Образующиеся «четверти» поднимали на острия пик и выставляли на публичное обозрение для обучения граждан благоразумию. Препарирование как осмысленная альтернатива четвертованию убийц после повешения было узаконено в Британии в 1752 г. Слово «повешение» напоминает о бессвязной болтовне или, в худшем случае, о приготовлении дичи[11], но на самом деле смысл этого слова ужасен. Повесить – означало окунуть тело в деготь, а затем подвесить его в железной клетке на виду у всего народа, где оно гнило и растаскивалось вороньем. Прогулка по городу в те времена, должно быть, была не таким приятным делом, как теперь.

В попытках легальным образом раздобыть тела для препарирования британские, а затем и первые американские анатомы загнали себя в довольно неприятное положение. Считалось, что эти люди могут выкупить у вас ампутированную ногу вашего сына за цену пинты пива (точнее говоря, за 37,5 центов; такой случай произошел в Рочестере, штат Нью-Йорк, в 1831 г.). Однако студенты не соглашались платить деньги за изучение анатомии рук и ног. Медикам нужно было найти источник целых трупов, иначе их ученики сбежали бы в анатомические школы Парижа, где разрешено было использовать для препарирования невостребованные тела бедняков, умерших в городских госпиталях.

Приходилось прибегать к уловкам. Известны случаи, когда анатомы перевозили тела своих только что умерших родственников в анатомическую лабораторию и препарировали, прежде чем похоронить на церковном кладбище. О хирурге и анатоме XVII века Уильяме Гарвее, который известен в связи с открытием системы кровообращения, говорили, что он настолько увлечен своим делом, что способен препарировать собственного отца или сестру.

Гарвей делал это, поскольку другие варианты – украсть тело чьего-то чужого покойника или отказаться от своих исследований – были для него неприемлемы. Современные студенты-медики, живущие по законам Талибана, стоят перед той же дилеммой и периодически делают тот же выбор. Строго интерпретируя Коран с точки зрения отношения к человеческому телу, священники талибов запрещают педагогам-медикам препарировать трупы или использовать скелеты для обучения анатомии (причем это касается даже трупов немусульман; другие мусульманские страны обычно дают на это разрешение). В январе 2002 г. обозреватель New York Times Норимитсу Ониши беседовал со студентом Кандагарского медицинского института, который принял трудное решение выкопать останки горячо любимой бабушки и распространить их среди своих соучеников. Другой студент вырыл останки своего бывшего соседа. «Да, он был хорошим человеком, – сказал он Ониши. – Конечно, мне было морально тяжело брать его скелет. Но я подумал, что, если это принесет пользу двадцати людям, это будет хорошо».

В период расцвета анатомических школ в Британии такие рассуждения и такая щепетильность были редкостью. Гораздо чаще случалось, что врачи прокрадывались на кладбище и выкапывали для изучения останки чьих-то чужих родственников. Такую практику стали называть похищением тел. Это было новым преступлением, которое следовало отличать от разграбления могил, когда охотились за драгоценностями и другими вещами, находящимися в могилах и склепах богатых людей. Поимка с вещами, захороненными вместе с телом, влекла за собой наказание, но поимка с самим телом не грозила ничем. До расцвета медицинских школ не существовало законов относительно присвоения мертвых тел. Да и откуда им было взяться? До этого времени находилось мало желающих, за исключением некрофилов ^{2}, стремящихся похитить мертвеца.

Некоторые преподаватели использовали пристрастие своих студентов к ночным шалостям, поощряя их походы на кладбище с целью поиска тел для работы в классе. В одной из шотландских школ в XVIII веке вопрос рассматривался достаточно формально. Как пишет Рут Ричардсон, плату за обучение в этой школе можно было вносить не только наличными деньгами, но и мертвыми телами.

Иногда мрачную работу по добыче тел брали на себя сами преподаватели. Причем это были не какие-нибудь никому не известные докторишки. К примеру, Томас Сиуэлл, который был личным врачом трех американских президентов и основал учебное заведение, ныне известное как медицинский факультет Университета Джорджа Вашингтона, в 1818 г. был обвинен в выкапывании трупа молодой женщины с целью препарирования.

Находились и такие анатомы, которые за деньги нанимали других людей, выкапывавших для них трупы. К 1828 г. спрос на тела в анатомических школах Лондона был так велик, что в период «сезона» поиском тел были заняты десять похитителей трупов, работавших «полный рабочий день», и около двухсот похитителей трупов, трудившихся время от времени («анатомический сезон» длился с октября по май, поскольку летом тела разлагаются слишком быстро). По данным из архива Палаты общин за тот год, группа из шести или семи «воскресителей», как их часто называли, выкопала 312 тел. Такая работа приносила доход около 1000 долларов в год, что в пять или десять раз больше, чем доходы среднего неквалифицированного рабочего, да еще и с летним отпуском.

Эта работа была аморальной и мерзкой, но, возможно, не такой отвратительной, как кажется. Анатомам требовались тела только недавно умерших людей, от которых исходил не такой уж сильный запах тления. Похитителям не нужно было раскапывать могилу полностью, следовало лишь освободить ее верхнюю часть. Затем под крышку гроба подсовывали лом и приподнимали ее примерно на тридцать сантиметров. Тело вытаскивали с помощью веревки, которую накидывали на шею, или подхватывали под руки, а налипшую землю сбрасывали вниз. Все дело занимало не более часа.

Многие «воскресители» раньше служили при анатомических лабораториях или были могильщиками. Привлеченные более высокооплачиваемой и более свободной по графику работой, они оставляли свою прежнюю законную службу и брались за лопаты и мешки. Составить впечатление об этих людях можно по выдержкам из анонимного «Дневника воскресителя»:

«Третье число, вторник (ноябрь 1811 г.). Вышли посмотреть и принесли с Варфоломеевского [кладбища] лопаты. Батлер и я вернулись домой пьяными.

Десятое, вторник. Пили весь день: ночью вышли и взяли пятерых на [кладбище] Банхилл Роу. Джек мертвецки пьян.

Двадцать седьмое, пятница. Ходили в Харпс, раздобыли одного большого и принесли его Джеку домой. Джек, Билл и Том не с нами, они пьяны».

Хочется верить, что безличное описание тел скрывает некий дискомфорт, который автор этих строк испытывал от подобной деятельности. Он не пишет об их облике и не раздумывает об их жалкой судьбе. Ему не приходит в голову сообщать о них что-либо, кроме пола и размера. Лишь изредка указывает он имя покойника. Чаще всего он называет тело «вещью», например, «плохая вещь» означает разложившееся тело. Однако, вероятнее всего, такой стиль изложения объясняется нежеланием автора сидеть и писать записки. В последующем тексте он даже поленился написать полностью слово «клыки», сократив его до трех букв. (Когда «вещь» оказывалась «плохой», у нее выдергивали клыки и другие зубы и продавали их дантистам для изготовления зубных протезов[12], чтобы проделанная работа не оказалась полностью напрасной.)

Похитители тел были обычными разбойниками. Ими двигала исключительно жажда наживы. Но анатомы? Как эти честные граждане могли согласиться на воровство и расчленение чьей-то умершей бабушки? Самым известным среди них был английский хирург-анатом сэр Эстли Купер. Купер публично осуждал похитителей тел, но на деле не только пользовался их услугами, но и подстрекал к этой деятельности работавших на него людей. Эх, плохая вещь.

Купер откровенно признавал необходимость препарирования тел. Его знаменитым тезисом было: «Тот, кто не тренировался на мертвых, будет калечить живых». Хотя его точка зрения принималась многими, а положение дел в медицинских школах было плачевным, этот человек все же был лишен каких-то человеческих чувств. Купер относился к такому типу людей, которые не испытывают неудобства, разрезая не только совершенно незнакомых людей, но также и своих бывших пациентов. Он поддерживал контакт с семейными врачами тех пациентов, которых когда-то оперировал, и, если узнавал, что они умирали, посылал похитителей тел отрыть их, чтобы выяснить, как послужила сделанная им ранее работа. Он платил за поиск тел пациентов его коллег, которые, как он знал, страдали интересным недугом или имели редкие анатомические особенности. В этом человеке здоровое увлечение биологией переросло в мрачную эксцентричность. В книге Хьюберта Коула «Трупы для хирурга» (Things for the surgeon) о похитителях тел рассказывается о том, что сэр Эстли писал имена своих коллег краской на костях, а затем заставлял лабораторных собак проглатывать эти кости. Когда при препарировании собак эти кости изымались, имена оказывались выгравированными на них, поскольку костная ткань вокруг букв была разъедена под действием желудочного сока. Эти вещицы доктор преподносил в виде шуточных подарков. Коул не пишет о том, как реагировали коллеги Эстли на такие подарки. Вряд ли они получали удовольствие от этой шутки, но при этом выставляли «сувениры» на видное место, когда сэр Эстли заглядывал в гости. Ни один человек не хотел, чтобы в момент его кончины о нем вспомнил сэр Эстли. Как говорил сам сэр Эстли, «Я могу достать любого».

Подобно «воскресителям», работая с мертвым человеческим телом, анатомы, безусловно, умели мысленно абстрагироваться. Они не только рассматривали препарирование и изучение анатомии как оправдание эксгумации, они не видели причины, по которой к мертвым телам нужно было бы испытывать какое-либо уважение. Их не волновало, что мертвецы доставляются к их дверям «уложенными в ящики, присыпанными опилками, засунутыми в мешки, перевязанными, как окорок» (цитирую Рут Ричардсон). Для них мертвые были таким же товаром, как и все остальное, причем коробки с мертвыми телами иногда путали по дороге с другими вещами. Автор книги «Выброшенные люди» (The Sack-Em-Up Men) Джеймс Мур Болл рассказывает об одном анатоме, который неожиданно для себя в доставленной в лабораторию посылке вместо трупа обнаружил «прекрасную ветчину, сыр, корзину яиц и огромный клубок ниток». Можно себе представить крайнее и чрезвычайно неприятное удивление того, кто вместо ожидаемой ветчины, сыра, яиц и ниток обнаружил в посылке хорошо упакованного, но совершенно мертвого англичанина.

Мало сказать, что препарирование в те времена отличалось от современного препарирования недостаточным уважением к покойникам. Это было нечто, напоминающее одновременно уличный балаган и скотобойню. В анатомических лабораториях XVIII и XIX веков, что изображены Томасом Роулендсоном и Уильямом Хогартом, кишки трупов свисают со столов, как ленты на параде, черепа подпрыгивают в кипящих котлах, внутренности разбросаны по полу, где их поедают собаки. Вокруг толпы людей, следящих за происходящим со злобным и плотоядным выражением на лицах. Очевидно, что художники дали тенденциозное изображение практики препарирования, однако письменные источники подтверждают, что реальность действительно походила на эти картины. Вот фрагмент вступления к мемуарам, написанного Гектором Берлиозом в 1822 г., из которого становится ясно, почему он в определенный момент предпочел музыку медицине:

«Роберт <…> в первый раз привел меня в анатомическую лабораторию. <…> Чудовищный дом-склеп наполнен частями конечностей, ухмыляющимися головами и вскрытыми черепами, под ногами кровавое болото и чудовищный дух, исходящий от всего этого, стаи воробьев, дерущихся из-за кусков легкого, крысы в углу, поедающие кровоточащие внутренности. Меня охватило такое чувство отвращения, что я выскочил в окно комнаты и помчался домой с такой скоростью, как будто за мной гналась сама Смерть со всеми своими ужасными атрибутами».

И я готова поспорить на кусок хорошей ветчины и большой моток ниток, что ни один анатом того времени никогда не устраивал похоронной службы для останков человеческих тел. Изрезанные остатки трупов закапывали не из уважения, а из-за отсутствия других возможностей. Закапывали второпях, обычно прямо за зданием, где размещалась лаборатория, и всегда ночью.

Чтобы избежать распространения запахов от неглубоко зарытых останков, анатомы придумали несколько других интересных решений. По слухам, они находились в сговоре с содержателями лондонских зверинцев. Также считалось, что для уничтожения останков некоторые держали при себе стервятников. Хотя, если верить Берлиозу, воробьи тоже справлялись с этой задачей. Ричардсон нашла упоминание о том, что анатомы варили человеческие кости и жир, получая «вещество, подобное спермацету», из которого они изготавливали свечи и мыло. Неизвестно, использовали ли анатомы полученную продукцию у себя дома или преподносили в качестве подарков, но если вспомнить рассказ о костяных табличках с именами, не хотелось бы быть в списках тех, кому анатомы преподносили рождественские подарки.

И так продолжалось достаточно долго. Примерно на протяжении столетия отсутствие легального источника тел для препарирования приводило к противостоянию анатомов и простых граждан. В основном проблемы возникали у бедняков. В этот период появился целый арсенал предметов и услуг, предохранявших от похищения тел, но все это было доступно только состоятельным людям. Стали использоваться железные решетки, названные сейфами для мертвых, которые устанавливали на бетонном основании над могилой или под землей вокруг гроба. В Шотландии на кладбищах строились специальные закрытые помещения, мертвецкие, где тело покойника можно было оставить разлагаться, пока оно не перестанет представлять интерес для анатомов. Продавались запирающиеся гробы, гробы с чугунными крепежами, двухслойные и даже трехслойные гробы. Среди основных покупателей подобного товара были сами анатомы. Ричардсон пишет, что сэр Эстли Купер приобрел не только трехслойный гроб, но и заключил его в громадный каменный саркофаг.

Фатальную для реноме анатомов ошибку совершил врач из Эдинбурга Роберт Кнокс. Он невольно санкционировал убийство человека ради медицинских целей. Однажды в 1828 г. помощник Кнокса обнаружил перед дверью лаборатории двух незнакомцев, в ногах которых лежал труп. Для анатомов того времени это было обычным делом, так что Кнокс пригласил людей войти. Возможно, он предложил им чашку чая, кто знает, ведь Кнокс, как и Эстли, принадлежал к высшему обществу. Хотя Кнокс никогда раньше не видел этих мужчин – Уильяма Бёрка и Уильяма Хаэра, – он щедро заплатил им и выслушал историю о том, что родственники умершего решили продать тело, однако ввиду отношения людей того времени к препарированию это было весьма маловероятным.

На самом деле, как выяснилось позже, это было тело постояльца притона, который содержали Хаэр и его жена в одном из самых бедных районов Эдинбурга. Человек этот умер у себя в постели, не заплатив за постой. Хаэр был не из тех, кто прощает долги, поэтому он принял, как ему казалось, справедливое решение. Он и Бёрк решили притащить тело одному из анатомов с Площади хирургов. Они намеревались продать тело, чтобы любезно предоставить постояльцу возможность расплатиться после смерти, раз он не исполнил эту обязанность при жизни.

Когда Бёрк и Хаэр поняли, какую кучу денег можно заработать, продавая мертвецов, они решили подготовить нескольких своими руками. Спустя несколько недель заболел один бездомный алкоголик, приютившийся в притоне Хаэра. Рассудив, что человеку этому осталось жить недолго, наши друзья решили ускорить дело. Хаэр прижал к лицу человека подушку, а Бёрк навалился сверху. Кнокс не задал никаких вопросов и велел своим новым знакомым заходить еще. И они заходили, еще раз пятнадцать. Эти двое либо не имели представления о том, что те же деньги можно получать, вынимая из могилы уже готовых мертвецов, либо были слишком ленивы для такой работы.

Аналогичная серия убийств произошла совсем недавно в Барранкилье, в Колумбии. Дело было раскрыто в связи с показаниями мусорщика по имени Оскар Рафаэль Хернандес, на которого в марте 1992 г. было совершено покушение с целью продажи его тела в анатомическую лабораторию местного университета[13]. Как и в большинстве других городов Колумбии, в Барранкилье отсутствует организованная программа вывоза мусора, и сотни городских бедняков бродят по городским свалкам, выискивая пригодный для вторичной переработки мусор. Эти презираемые всеми люди, а также проститутки и уличные мальчишки, которых называют «расходным материалом», частенько гибнут от рук правых бригад, ратующих за «очищение общества». Как рассказал Хернандес, охранники из университета предложили ему зайти в кампус, чтобы убрать мусор, а когда он пришел, стукнули его дубинкой по голове. Как сообщала впоследствии газета Los Angeles Times, Хернандес очнулся в чане с формальдегидом в окружении еще примерно тридцати тел – живописная, хотя и не очень правдоподобная деталь, которая не упоминалась в других свидетельствах по этому делу. В любом случае, Хернандесу удалось убежать и поведать о случившемся.

Активист Хуан Пабло Ордонез изучил дело и пришел к выводу, что по крайней мере четырнадцать жителей Барранкильи были умерщвлены «с медицинскими целями», несмотря на существование программы добровольного пожертвования тел для медицинских нужд. В соответствии с отчетом Ордонеза, национальная полиция передавала университету тела людей, ставших жертвами борцов за «очищение общества», получая по 150 долларов за каждый труп. Университетские охранники узнали об этом и решили также принять участие в этой «акции». На момент начала расследования в анатомической лаборатории находилось около пятидесяти законсервированных человеческих тел и частей тел, происхождение которых было неизвестно. До настоящего момента ни один из работников университета или полицейских не был арестован.

Что касается Уильяма Бёрка, то он в конечном итоге предстал перед судом. За его повешением наблюдала толпа, состоявшая из 25 000 человек. Хаэра помиловали, к негодованию толпы зевак, кричавшей: «Бёрк, Хаэр!» – призывая задушить обоих. С тех пор слово «бёрк» (burke) вошло в народную речь в качестве синонима слова «душить». Хаэр, вероятно, задушил не меньше людей, чем Бёрк, но таким же синонимом его имя не стало.

По справедливости после повешения тело Бёрка было передано в анатомическую лабораторию для препарирования. Поскольку в тот день занятие было посвящено изучению головного мозга, тело, скорее всего, не вскрывали, это было сделано позже – в угоду толпе. На следующий день лаборатория была открыта для публики, и через нее прошло около 30 000 зевак. По приказу судьи тело после препарирования было передано Королевскому хирургическому колледжу Эдинбурга, чтобы сделать из него скелет, который и по сей день находится там, а рядом с ним – один из бумажников, сделанных из кожи Бёрка[14].

Хотя Кнокса никто напрямую не обвинил в участии в совершенных преступлениях, по мнению публики, ему следовало нести ответственность. То, что все трупы были свежими, что у одного тела была отрезаны голова и ступня, а у других из носа или ушей сочилась кровь, должно было насторожить Кнокса. Но анатому все оказалось безразлично. Кнокс еще больше испортил свою репутацию тем, что законсервировал в прозрачной стеклянной емкости одно из наиболее симпатичных тел, доставленных Бёрком и Хаэром, принадлежавшее проститутке Мэри Патерсон.

Когда вспышка общественного недовольства не вызвала никаких формальных действий против доктора Кнокса, толпа вышла на улицу с его чучелом. По-видимому, портретного сходства с доктором достичь не удалось, поэтому на спине крупными буквами было начертано: «Кнокс, сообщник отвратительного Хаэра». Толпа носила чучело по улицам города, а затем прибыла с ним к дому настоящего Кнокса, где чучело подвесили на дереве за шею, а затем сняли и достойным образом расчленили на куски.

Примерно в это время парламент осознал, что «анатомическая проблема» вышла из-под контроля, и создал комиссию для решения этого вопроса. В основном дебаты велись относительно источника тел для анатомических лабораторий (невостребованные тела умерших в госпиталях, тюрьмах или работных домах), однако некоторые врачи поставили вопрос по-другому: а обязательно ли нужно проводить препарирование человеческих трупов? Нельзя ли изучать анатомию по моделям, рисункам, законсервированным образцам предыдущих вскрытий?

Бывали времена в истории человечества, когда вопрос о необходимости препарирования человеческих тел решался однозначно положительно. Но можно привести и примеры того, что может произойти, если судить о работе человеческого тела, никогда в него не заглядывая. Бывшие приверженцами идей Конфуция правители Древнего Китая считали вскрытие осквернением человеческого тела и запрещали его. В результате у отцов китайской медицины возникали проблемы, как следует из медицинского трактата Nei Ch’ing, написанного в середине Х века:

«Сердце – это царь, который управляет всеми органами тела; легкие – исполнитель его приказов; печень – его командующий, поддерживающий дисциплину; желчный пузырь – генеральный прокурор, а селезенка – управляющий, следящий за пятью чувствами. Есть три участка горения – грудная клетка, живот и таз, которые вместе составляют канализационную систему организма».

Римская империя может служить еще одним ярким примером того, что происходит с медициной, когда правительство запрещает препарировать человека. Гален, один из наиболее почитаемых врачей во всей истории человечества, трактаты которого использовались в неизмененном виде на протяжении веков, ни разу в жизни не препарировал человека. Но, будучи врачом гладиаторов, он имел возможность хотя бы заглядывать внутрь человеческого тела, зашивая раны, нанесенные мечом или львиными клыками. Он многократно препарировал животных, причем предпочитал приматов, которые, по его мнению, по анатомическому строению были идентичны человеку, особенно те из них, которые, как он писал, имели округлое лицо. Позднее великий анатом эпохи Возрождения Везалий указывал, что только в строении скелета между человеком и приматами имеется около двухсот различий. (Несмотря на ограниченные знания Галена в области сравнительной анатомии, этого человека следует уважать за выдающуюся находчивость, поскольку добывать приматов в Древнем Риме было, скорее всего, делом нелегким.) Он многое сделал правильно, но при этом многое неправильно. На его рисунках печень имела пять долей, а сердце – три желудочка.

Древние греки также были не очень активны в исследованиях в области анатомии человека. Подобно Галену, Гиппократ также никогда не вскрывал человеческие трупы, он называл препарирование «неприятным, если не жестоким». Как рассказывается в книге «Ранняя история анатомии человека» (Early history of human anatomy), Гиппократ называл сухожилия нервами и считал, что человеческий мозг является железой, вырабатывающей слизь. Меня это несколько удивило, учитывая, что речь идет об отце медицинской науки, но я не сомневаюсь в достоверности этой информации. Как можно сомневаться в словах автора, который на титульной странице книги обозначен как «Т. В. Н. Персо, доктор медицины, доктор философии, доктор наук, член Королевского Колледжа патологов, член Федерации патологов и др.». Кто знает, возможно, история ошиблась, назвав отцом медицины Гиппократа. Возможно, отец медицины на самом деле Т. В. Н. Персо.

Не является простым совпадением тот факт, что бельгийский анатом Андреас Везалий, внесший наибольший вклад в изучение анатомии человека, был активным сторонником препарирования, не боявшимся запачкать руки и халат. В эпоху Возрождения вскрытие человеческих тел разрешалось, но большинство профессоров не стремились делать это собственными руками, а предпочитали читать лекцию, сидя в высоком кресле на безопасном расстоянии от тела и пользуясь длинной деревянной указкой, в то время как другой человек проделывал необходимую работу. Везалий осуждал подобную практику и не скрывал своего мнения. В биографической книге, написанной С. Д. О’Молли, говорится о том, что Везалий сравнивал таких лекторов, сидящих в высоких креслах, с галками, которые «с вопиющим высокомерием каркают о тех вещах, которых никогда не изучали сами, но узнали из книг, написанных другими людьми. Так учат они всему неправильно, и время уходит на бессмысленные разговоры».

Везалий был выдающимся анатомом. Он велел своим студентам «разглядывать сухожилия каждый раз, когда они едят мясо». В период изучения медицины в Бельгии он не только препарировал тела казненных преступников, но собственноручно вытаскивал их из петли.

Везалий является автором самой уважаемой книги по анатомии под названием «Структура человеческого тела» (De Humani Corporis Fabrica), которая представляет собой серию детальных анатомических изображений и текстов. Но возникает вопрос: если Везалий и подобные ему ученые уже установили основы анатомии, зачем каждому студенту снова и снова их открывать? Нельзя ли выучить анатомию по моделям и уже готовым образцам, изготовленным ранее? Зачем анатомические лаборатории вновь изобретают велосипед? Эти вопросы особенно остро стояли во времена Кнокса, когда раздобыть тело для препарирования было крайне сложно, но те же вопросы вновь и вновь возникают и в наши дни.

Я спросила об этом Хью Паттерсона и узнала от него, что, на самом деле, препарирование целых трупов практикуется далеко не на всех медицинских факультетах. То занятие в анатомичке медицинского факультета университета Сан-Франциско, на котором я присутствовала, было последним, когда студенты препарировали трупы целиком. Со следующего семестра они начнут работать с приготовленными ранее образцами – забальзамированными фрагментами тканей, выполненными таким образом, чтобы представлять основные анатомические структуры и системы. Лидирующие позиции по обучению анатомии на моделях занимает Центр по моделированию человека при Университете Колорадо. В 1993 г. там были получены срезы замороженного человеческого трупа с частотой один миллиметр; каждый срез (всего 1871) сфотографировали, и было получено трехмерное изображение человеческого тела и всех его частей – своеобразный имитатор человека для студентов, изучающих анатомию и хирургию.

Иные методики преподавания анатомии не связаны с нехваткой трупов или изменением общественного мнения относительно препарирования, их необходимость вызвана временем. За последнее время медицина достигла невероятных успехов, но времени на обучение у студентов все столько же. Достаточно сказать, что сейчас на препарирование тела отводится гораздо меньше времени, чем во времена Эстли Купера. Я спросила студентов в анатомической лаборатории Паттерсона, что изменилось бы в их профессиональном мировоззрении, если бы им не пришлось препарировать тело. Некоторые сказали, что чувствовали бы себя обманутыми, поскольку работа с человеческим телом в анатомической лаборатории является обрядом посвящения в ранг врачей, однако многие одобрили бы другой подход. «Были дни, – сказал один студент, – когда все удавалось, и я получал ответы на вопросы, которые никогда бы не нашел в книгах. Но были и другие дни, много дней, когда я приходил сюда, и проведенные здесь два часа оказывались попусту потраченным временем».

Однако анатомичка – это не просто место, где изучают анатомию. Для многих это первая встреча со смертью. Именно здесь многие молодые люди впервые видят перед собой мертвое тело. Именно в таком качестве анатомическая лаборатория долгое время рассматривалась как абсолютно необходимый этап обучения врача. Но до самого недавнего времени здесь прививали не уважение и чуткость, а совершенно противоположные качества. Традиционная анатомичка представляла собой место, где студенты действовали по принципу «пан или пропал». Чтобы справиться с поставленной перед ними задачей, студенты должны были изыскать способ подавления своих чувств. Они быстро привыкали не воспринимать труп как останки человека, а думать о нем как о наборе структур и тканей. Шуточки в отношении трупов вполне допускались и даже поощрялись. «Еще совсем недавно, – сказал мне Арт Далли, директор медицинской анатомической программы в Университете Вандербильта, – студентов учили быть бесчувственными, как машины».

Современные преподаватели считают, что для знакомства со смертью есть другие, более прямые пути, чем вручить студенту скальпель и выдать ему мертвое тело. В анатомической лаборатории Паттерсона и во многих других некоторое время, освободившееся от препарирования целых трупов, используется для проведения специальных лекций о смерти. Можно пригласить на эти лекции постороннего человека, например пациента хосписа или психолога, которые сообщат не меньше, чем мертвое человеческое тело.

Если так будет продолжаться дальше, возникнет ситуация, которую невозможно было вообразить двести лет назад: накопится избыток человеческих тел. Удивительно, как сильно и быстро изменилось общественное мнение в отношении препарирования и пожертвования тел для медицинских исследований. Я спросила Арта Далли о причинах подобных изменений. Он ответил, что причина заключается в сочетании нескольких факторов. В 1960-х гг. были проведены первые операции по пересадке сердца и принят законодательный акт об анатомических пожертвованиях. Это показало людям, во-первых, насколько необходимы донорские органы и, во-вторых, что для пересадки можно использовать органы пожертвованных тел. Примерно в это же время значительно выросли расходы, связанные с проведением похорон. Была опубликована книга Джессики Митфорд «Американский путь смерти» (The American Way of Death), разоблачавшая американскую похоронную индустрию, и резко выросла популярность кремации. В качестве другой приемлемой (и альтруистической) альтернативы захоронению стало рассматриваться пожертвование тела для медицинских нужд.

К этим факторам лично я добавила бы популяризацию науки. Расширение биологических знаний у всего населения, как мне кажется, развеяло романтические представления о смерти и похоронах, когда умершего воспринимали как некое блаженное существо, находящееся в потустороннем мире из атласа и хоральной музыки, как холеного почти-человека, который спит под землей в своих нарядных одеждах. Возможно, люди XIX века считали, что после похорон человека ждет менее неприятная судьба, чем после препарирования. Однако, как мы увидим далее, скорее всего, это не так.

3. Жизнь после смерти. О разложении тел и о том, как ему воспрепятствовать

Позади медицинского факультета Университета Теннесси есть чудесная рощица, где по ветвям деревьев скачут белки, где поют птицы и где лежат люди на зеленой травке на солнышке, а иногда и в тени – в зависимости от того, где их положили исследователи.

Этот симпатичный холмистый склон Ноксвилла – единственный в мире участок полевых исследований, посвященных изучению распада человеческих тел. Лежащие на солнышке люди мертвы. Это пожертвованные для медицинских исследований тела, которые молчаливым, но ароматным образом помогают развитию криминалистических исследований. Чем больше известно о том, как разлагается мертвое тело, то есть какие биологические и химические фазы распада оно претерпевает, как долго длится каждая фаза и как влияют на этот процесс внешние факторы, тем точнее можно определить дату и даже приблизительный час гибели человека. Полиция достаточно точно умеет определять время смерти, если она наступила сравнительно недавно. В первые сутки достаточно точным показателем является содержание калия в гелеобразном содержимом глаза, а также температура тела (algor mortis). За исключением экстремальных условий каждый час температура тела падает на 1,5 градуса по Фаренгейту, пока не достигнет температуры окружающего воздуха. Трупное окоченение (rigor mortis) – не такой точный показатель. Оно начинается через несколько часов после наступления смерти, обычно на уровне головы и шеи, и спускается вниз по телу, прекращаясь полностью через 10–48 часов.

Если смерть наступила более трех суток назад, криминалисты прибегают к энтомологическим подсказкам (например, определяя возраст личинок мух) и оценивают стадию распада. Но нужно учитывать, что распад в очень большой степени зависит от внешних факторов. Какая была погода? Закопали тело или нет? Если закопали, то куда? Чтобы установить влияние всех этих факторов, ученые из Антропологической исследовательской лаборатории (как ее вежливо и неопределенно называют) при Университете Теннесси (УТ) закапывают трупы в неглубокие могилы, заливают бетоном, оставляют их в багажниках машин, опускают в пруды и завязывают в пластиковые пакеты. Короче говоря, исследователям приходится делать с мертвыми телами практически все то, что может придумать убийца, чтобы спрятать труп.

Чтобы понять, каким образом эти факторы влияют на время распада, нужно очень хорошо представлять себе основной сценарий, то есть закономерности обычного разложения тела, без воздействия дополнительных факторов. Вот почему я здесь. Вот что я хочу выяснить: каким образом протекает процесс, когда вы предоставляете действовать природе?

Мой гид в мире разложения человеческих тел – спокойный и симпатичный человек по имени Арпад Васс. Васс изучает процесс распада трупов более десяти лет. Он приглашенный профессор судебной антропологии в УТ и старший научный сотрудник расположенной поблизости Национальной лаборатории в Окридже (ОРНЛ). Один из проектов Арпада в ОРНЛ состоит в развитии точного метода определения времени смерти путем анализа содержания десятков распадающихся с разной скоростью веществ из образцов различных тканей жертв. Этот профиль распада веществ накладывают на типичный временной профиль распада конкретной ткани. При тестировании метода Арпаду удалось определить время смерти с ошибкой ±12 часов.

Образцы, с помощью которых он устанавливал профиль распада различных веществ, были взяты из тел антропологической лаборатории. Из восемнадцати тел взяли семьсот образцов. Трудно описать словами эту работу, особенно на поздних этапах разложения, особенно в случае некоторых органов. «Мы должны были перекатывать тела, чтобы добраться до печени», – вспоминает Арпад. Образцы мозга он обычно брал через глазные орбиты. Интересно, что рвотный рефлекс вызвало у него не какое-то из этих занятий. «Прошлым летом, – говорит он слабым голосом, – я вдохнул муху. Я чувствовал, как она жужжит у меня в горле».

Я спросила у Арпада, как он может делать подобную работу. «Что вы имеете в виду? – спросил он в ответ. – Вы хотите знать, что происходит в моем мозгу, когда я отрезаю кусочек печени, а все эти личинки высыпаются на меня, а из кишок брызжет сок?» Я хотела задать вопрос, но промолчала. «На самом деле я не обращаю на это внимания, – продолжал он. – Я пытаюсь сконцентрироваться на важности моей работы. Это ослабляет экстремальность ситуации». Что касается человеческого происхождения образцов, это больше его не волнует. Хотя раньше волновало. Именно поэтому он кладет тела на живот – чтобы не видеть лиц.

Этим утром мы с Арпадом едем на заднем сиденье автофургона, который ведет милый человек по имени Рон Валли – один из работников ОРНЛ, ответственный за связи со средствами массовой информации. Рон останавливает машину на площадке в дальнем конце участка Медицинского центра УТ, в секторе G. В жаркий летний день на паркинге сектора G всегда можно найти место, и не только по той причине, что отсюда до госпиталя идти довольно далеко. Сектор G огражден высоким деревянным забором, по верху которого проходит колючая проволока, а с другой стороны от забора располагаются тела. Арпад выходит из машины. «Сегодня пахнет не так сильно», – сообщает он. Его «не так сильно» произносится таким сверхоптимистичным тоном, каким говорят с супругом, наехавшим на любимую клумбу, или комментируют не слишком удавшуюся в домашних условиях окраску волос.

Рон, который начал путешествие в бодром настроении, показывал мне местные достопримечательности и пел вместе с радио, теперь имеет вид приговоренного к смерти. Арпад просовывает голову в окно: «Вы пойдете с нами, Рон, или снова будете прятаться в машине?» Рон выходит и хмуро следует за нами. Это его четвертый поход в сектор, но он никак не может привыкнуть. Дело не в том, что здесь мертвые (Рон многократно видел тела погибших в автокатастрофах людей, когда работал репортером в газете), его смущает вид и запах гниющих тел. «Этот запах преследует вас, – говорит он. – Или вам так кажется. После моего первого визита мне пришлось двадцать раз вымыть лицо и руки».

Сразу за воротами на столбах установлены два старых почтовых ящика, как будто кто-то из обитателей сектора хотел убедить почтовых работников в том, что смерть, как и дождь, снег или град, не в состоянии помешать регулярной работе почтовой службы США. Арпад открывает один из ящиков и вытаскивает из него бирюзовые хирургические перчатки – две для себя и две для меня. Рону он не предлагает.

«Давайте начнем там», – Арпад показывает на тело крупного мужчины, находящееся от нас на расстоянии приблизительно десяти метров. На этом расстоянии вполне можно вообразить, что мужчина просто задремал, однако положение рук и полная неподвижность выдают перманентность его состояния. Мы идем в сторону тела. Рон остается около ворот, с сосредоточенным видом рассматривая устройство почтовых ящиков.

Как многие толстые мужчины в Теннесси, этот одет в удобную одежду: на нем тренировочные штаны и футболка с карманом. Арпад объясняет, что этот человек одет, поскольку один из студентов изучает влияние одежды на процесс распада тел. Обычно тела голые.

Труп в тренировочных штанах прибыл сюда последним. Он будет представлять для нас первую стадию распада тела – «свежее» тело (как бывает свежей рыба, но не как свежий воздух; принюхиваться мне не хотелось). Отличительным признаком первой стадии разложения является процесс, называемый автолизом, или саморазложением. Человеческие клетки содержат ферменты, расщепляющие различные молекулы, чтобы получать из них необходимые для организма вещества. Когда человек жив, эти ферменты находятся под контролем и не могут расщеплять стенки клеток организма. После смерти ферменты начинают действовать бесконтрольно и разрушать различные клеточные структуры, в результате чего содержимое клеток начинает вытекать.

«Видите кожу на пальцах рук? – спрашивает Арпад. Два пальца мужчины напоминают пальцы бухгалтеров и клерков в резиновых напальчниках. – Выходящая из клеток жидкость проникает между слоями кожи и разрыхляет их. Затем кожа начинает отторгаться». Служители моргов называют это по-другому, они говорят, что «кожа соскальзывает». Иногда отслаивается кожа со всей руки. У служителей моргов нет для этого специфического термина, а у криминалистов есть. Это называют «снятием перчатки».

«По мере продолжения процесса с тела отслаиваются огромные куски кожи», – говорит Арпад. Он задирает майку, чтобы посмотреть, не отслаиваются ли действительно куски кожи. Нет, этого пока не происходит, что нормально.

Кое-что еще идет по плану. В пупке у мужчины видны крупинки риса. Но рис обычно не шевелится. Это не может быть рисом. И это не рис. Это молодые мушки. У энтомологов для них есть название, но это ужасное, оскорбительное слово. Давайте не будем произносить слово «опарыш». Давайте употребим симпатичное слово. Назовем их личинками.

Арпад объясняет, что мухи откладывают яйца в отверстия тела: глаза, рот, открытые раны, гениталии. В отличие от более взрослых и более крупных личинок, мелкие не могут получать питание через человеческую кожу. Я допускаю ошибку, спрашивая Арпада о том, во что эти личинки превращаются потом.

Арпад подходит к левой ноге трупа. Она синеватая, а кожа на ней прозрачная. «Видите их под кожей? Они едят подкожный жир. Они любят жир». Я их вижу. Они находятся друг от друга на некотором расстоянии и медленно перемещаются. Это похоже на дорогую рисовую бумагу из Японии. Я настойчиво говорю это самой себе.

Давайте вернемся к процессу разложения. Жидкость, высвобожденная из поврежденных ферментами клеток, прокладывает себе путь по телу. Достаточно скоро она входит в контакт с живущими в организме бактериями – основной движущей силой гниения. Эти бактерии есть и в живых организмах: в кишечнике, в легких, на коже, то есть в тех участках, которые находятся в контакте с внешней средой. Для наших одноклеточных друзей начинается роскошная жизнь. Они уже воспользовались прекращением работы иммунной системы человека, а теперь вдруг они захлебываются в обилии пищи, поступающей из лопнувших клеток выстилки кишечника. Это какой-то съедобный дождь. И как всегда бывает в период процветания, население растет. Некоторые бактерии мигрируют к дальним участкам тела, путешествуя, как по морю, по той же самой жидкости, которая их кормит. Вскоре бактерии распространяются повсюду. Мы подходим ко второму этапу процесса разложения – вздутию.

Жизнь бактерий строится вокруг еды. У бактерий нет рта, пальцев или микроволновой печки, но они едят. Они переваривают. Они выделяют экскременты. Подобно нам, они расщепляют пищу на более простые компоненты. У нас в желудке ферменты расщепляют мясо до отдельных белков. Бактерии в нашем кишечнике расщепляют эти белки на аминокислоты; они «подбирают» то, что мы «отдаем». Когда мы умираем, они доедают то, что мы им дали, и начинают есть нас самих. И, как и при нашей жизни, они выделяют газ. Кишечные газы являются продуктом метаболизма бактерий.

Разница в том, что пока мы живы, мы выделяем газы. У мертвых мышцы и сфинктеры не работают, и трупы не выделяют газы. Не могут. Поэтому газ накапливается, и живот раздувается. Я спрашиваю Арпада, почему газ в один прекрасный момент не выходит сам собой. Он объясняет, что тонкая кишка практически слипается, перекрывая выход. Или, возможно, «что-то» блокирует выход. «Впрочем, – продолжает он нехотя, – иногда неприятный дух выходит, то есть, можно сказать, что мертвые все же пукают».

Арпад указывает мне дорогу. Он знает, где найти хороший пример для иллюстрации этой стадии.

Рон по-прежнему остается у входа, добровольно занимаясь техническим осмотром газонокосилки и не имея никакого желания изучать вид и запах мертвых тел на лужайке. Я зову его последовать за нами. Мне нужна поддержка, мне нужен кто-то еще, кто-то, кто не видит таких вещей каждый день. Рон приближается, внимательно разглядывая свои ноги. Мы проходим мимо скелета ростом под два метра, одетого в тренировочные штаны и красную толстовку с эмблемой Гарвардского университета. Рон не поднимает глаз от своих кроссовок. Мы проходим мимо женщины, чей объемный бюст полностью разложился и осталась только кожа, так что создается впечатление, что у нее на груди лежат плоские фляжки с жидкостью. Рол смотрит на кроссовки.

Арпад сообщает, что вздутие наиболее сильно проявляется в области живота, где сконцентрировано наибольшее количество бактерий, но встречается также и в других участках, в частности в области рта и гениталий.

«У мужчин и пенис, и особенно яички могут раздуваться очень сильно».

«Насколько сильно?» (Простите меня.)

«Ну, не знаю. Сильно».

«Как теннисный мяч? Как арбуз?»

«Ок, как теннисный мяч».

Арпад Васс обладает безграничным запасом терпения, но, кажется, мы дошли до предела.

Арпад продолжает свой рассказ. Выделяемый бактериями газ раздувает губы и язык, иногда до такой степени, что язык вываливается изо рта. Как в мультфильмах, но по-настоящему. Глаза не раздуваются, поскольку жидкость из них давно вытекла. Глаза ушли. По-настоящему, но как в мультфильмах.

Арпад останавливается и смотрит вниз: «Вот это вздутие». Перед нами человек с раздутым туловищем. По объему оно больше напоминает труп коровы. Паха не видно – всю эту область заполнили насекомые, как будто на теле что-то надето. Также скрыто и лицо. Личинки на две недели старше тех, что мы видели у подножия холма, и гораздо крупнее. Там их можно было сравнить с крупинками сухого риса, а здесь они больше похожи на вареный. Они и ведут себя как слипшийся рис: единая влажная масса. Если подойти к трупу на расстояние одного или двух шагов (честно говоря, не рекомендую), можно услышать, как они едят. У Арпада есть свое название для этого звука: «рисовые хлопья». Рон хмурится; он любит рисовые хлопья.

Вздутие продолжается до тех пор, пока что-нибудь не лопается. Обычно это бывает кишечник. Время от времени это сам торс. Апрад никогда не видел, как это происходит, но дважды слышал. «Раздирающий звук», – так он его описывает. Вздутие обычно продолжается недолго, возможно, около недели. Последние стадии – гниение и распад – длятся дольше.

Гниением называют разрушение тканей и их постепенное разжижение под действием бактерий. Этот процесс идет и в фазе вздутия, поскольку газ в теле образуется в результате разложения тканей, но эффект еще не так заметен.

Арпад продолжает подниматься по лесистому склону. «Эта женщина вот там уже давно», – говорит он. Эти слова хорошо отражают суть. Мертвые тела, которые не были забальзамированы, в основном растворяются; они лопаются, оседают и в конечном итоге просачиваются сквозь землю. Помните фразу злой волшебницы (в исполнении Маргарет Гамильтон) в фильме «Волшебник из страны Оз»: «Я плавлюсь!» Гниение – это замедленная версия такого плавления. Женщина лежит в луже из себя самой. Ее торс осел, органов нет – они вытекли на землю вокруг нее.

Первыми распадаются пищеварительные органы и легкие, поскольку в них обитает наибольшее количество бактерий. Мозг – другой быстро расплавляющийся орган. «Поскольку все бактерии, обитающие во рту, проникают в мозг через нёбо, – объясняет Арпад. – Кроме того, мозг мягкий, и его легко есть. Мозг разжижается очень быстро. Он вытекает через уши и через рот».

Как сообщает Арпад, остатки органов можно идентифицировать примерно на протяжении трех недель после смерти. После этого все превращается в нечто похожее на суп. Поскольку он понимает, что я немедленно задам вопрос, он добавляет: «На куриный суп. Оно желтое».

Рон явно недоволен. Великолепно. Сначала мы лишили его рисовых хлопьев, теперь – куриного супа.

В расщеплении мышц участвуют не только бактерии, но и плотоядные жуки. Я раньше не знала, что такие жуки существуют. Иногда кожа оказывается съедобной, а иногда нет. Иногда, при определенных погодных условиях, кожа высыхает, мумифицируется и делается жесткой – не всем по вкусу. На обратном пути Арпад показывает нам лежащий лицом вниз скелет с мумифицированной кожей. Кожа сохранилась на всей поверхности ног, включая верхнюю часть лодыжки. Туловище снизу до лопаток тоже покрыто кожей. Край ее закруглен, образуя овальный вырез горловины – как в костюме танцора. На скелете нет одежды, но он кажется одетым. Одежда не такая яркая и теплая, как толстовка с эмблемой Гарварда, но здесь кажется более уместной.

Мы останавливаемся на минуту и смотрим на тело.

В одной из буддистских сутр, называемой «Созерцанием девятого кладбища», рассказывается о том, что начинающие монахи, сидя в склепе, обучаются представлять себе различные стадии разложения тела, начиная с «вздутого, синего и гноящегося», переходя к «поедаемому различными червями» и достигая состояния скелета «без плоти и крови, с костями, удерживаемыми сухожилиями». Монах должен учиться этой медитации до тех пор, пока не достигнет абсолютного покоя, а на его лице не появится улыбка. Я рассказываю об этом Арпаду и Рону, говоря о том, что идея состоит в принятии временности нашего телесного бытия, в преодолении отвращения и страха. Или что-то в этом духе.

Мы смотрим на тело. Арпад прихлопывает муху.

«Ну что, – спрашивает Рон, – идем обедать?»

За воротами мы довольно долго возимся, очищая подошвы наших ботинок о бордюр тротуара. Не нужно наступать на тело, чтобы обувь пропахла смертью. По тем причинам, о которых мы только что говорили, земля вокруг тел пропитана жидкостью, образующейся при распаде трупов. Анализируя состав химических соединений в почве, люди типа Арпада могут установить, было ли тело перенесено с того места, где оно разлагалось. Если не хватает всего лишь одной летучей жирной кислоты, значит тело разлагалось не здесь.

Одна из студенток Арпада, Дженнифер Лов, изучала возможность определения времени смерти с помощью сканирования запахов. Анализирующее устройство основано на технологии, которая используется в производстве пищевых продуктов и вина, а теперь финансируется ФБР, представляет собой своеобразный электронный нос. Устройство подносят к телу, и оно устанавливает профиль запахов, который является специфическим для каждой стадии распада.

Я рассказываю, что компания «Форд» разрабатывает программируемый электронный нос, идентифицирующий «запах новой машины». Покупатели любят машины, которые пахнут определенным образом: новой кожей и еще чем-то новым, но им не нравится синтетический запах. Электронный нос должен проверять, удовлетворяет ли новая машина этим требованиям. Арпад отвечает, что, возможно, этот электронный нос использует ту же технологию, которую планируется применить для определения возраста трупов.

«Только бы они не перепутали», – с невозмутимым видом произносит Рон. Он представляет себе молодую пару, только что испытавшую новый автомобиль. Жена поворачивается к мужу и говорит: «Знаешь, машина пахнет как мертвец».

Трудно описать словами запах гниющего человеческого тела. Он плотный и липкий, сладкий, но не такой, каким бывает запах цветов. Каждый день после работы я прохожу мимо небольшого вонючего продуктового магазина, запах которого почти в точности соответствует запаху разложившегося трупа. Запах настолько похож, что однажды я застала себя за тем, что среди ящиков с плодами папайи искала чью-нибудь руку или голую ступню. Но если вы не хотите заехать ко мне и заглянуть в этот магазин, могу порекомендовать вам фирму, торгующую химическими реактивами, где можно заказать синтетические версии многих летучих веществ. В лаборатории Арпада я видела целые ряды стеклянных пузырьков: скатол, индол, путресцин, кадаверин. Вполне возможно, что в тот момент, когда я приоткрыла пузырек с путресцином в офисе Арпада, он начал задумываться о том, что нам пора расстаться. Даже если вы никогда не находились поблизости от мертвого тела, запах путресцина должен быть вам знаком. Путресцином пахнет тухнущая рыба, о чем я узнала из статьи в Journal of Food Science, озаглавленной «Посмертные изменения в мышцах полосатого тунца при хранении на льду». Это совпадает с тем, что говорил мне Арпад. Он сказал, что знает фирму, производящую детектор путресцина, который врачи используют вместо посева культуры при диагностике вагинитов, а работники консервных заводов, как я предполагаю, применяют для определения степени свежести рыбы.

Производство синтетического путресцина и кадаверина невелико, но необходимо для совершенно определенных целей. Дрессировщики собак, умеющих находить человеческие останки, используют эти вещества для тренировки животных ^{3}. Таких собак следует отличать от ищеек или собак, разыскивающих целые трупы. Этих собак тренируют таким образом, чтобы они предупреждали хозяина, если почувствуют специфический дух разлагающихся человеческих тканей. Они могут найти тело, лежащее на дне озера, понюхав воду у поверхности: именно сюда выделяются газы и всплывает жир от гниющих останков. Собаки могут учуять запах разложения на протяжении четырнадцати месяцев после того, как убийца сбросил тело в воду.

Когда я услышала о такой способности собак, то не поверила. Теперь я больше не сомневаюсь. Подошвы моих ботинок, замоченные и отмытые чистящим средством марки Клорокс, сохраняли трупный запах еще несколько месяцев после визита в сектор G.

Рон везет нас вместе с источаемым нами запахом в ресторан на берегу реки. Хозяйка – молодая, розовая, чистенькая. Ее пухленькие предплечья и тугая кожа прекрасны. Мне кажется, что от нее пахнет пудрой и шампунем – светлыми, счастливыми запахами живых людей. Мы устраиваемся в стороне от хозяйки и других посетителей, как будто путешествуем с больной собакой с непредсказуемым поведением. Арпад знаками показывает хозяйке, что нас трое. Четверо, если считать Запах.

«Не хотите ли войти внутрь?»

Арпад отрицательно качает головой. Снаружи и подальше от людей.

Вот такая история о распаде человеческого тела. Готова поспорить, что если бы люди XVIII и XIX веков знали о том, что происходит с телом после смерти, как знаем это вы и я, препарирование не показалось бы им таким ужасным выбором. Если вы видели препарированные и разложившиеся тела, первые не покажутся вам такими уж ужасными. Да, в XVIII и XIX веках мертвецов хоронили, но живые видели лишь внешнюю сторону обряда. Даже в гробу, расположенном на глубине шести футов под землей, тело, в конце концов, разлагается. Не всем бактериям, живущим в организме человека, требуется кислород; существует множество анаэробных бактерий, вполне способных справиться с задачей.

Конечно, в наши дни разработаны способы бальзамирования. Означает ли это, что у нас появилась возможность избежать отвратительного превращения в жидкую массу? Действительно ли погребальная наука открыла телу путь в вечность без грязи и гниения? Может ли мертвый оставаться эстетически привлекательным? Давайте посмотрим!

Колпачки на глаза – это просто кусочки пластика размером с десятицентовую монету. Они чуть крупнее контактных линз, менее гибкие и значительно менее удобные. На поверхности колпачка имеются маленькие острые выступы. Веко опускается на колпачок, но из-за этих выступов не может подняться обратно. Такие колпачки были изобретены служителями моргов, чтобы мертвые могли держать глаза закрытыми.

Этим утром мне несколько раз хотелось, чтобы кто-нибудь снабдил меня парой колпачков. Я стояла с открытыми глазами в помещении для бальзамирования трупов, принадлежащем Колледжу похоронного дела в Сан-Франциско.

Выше по лестнице – действующий морг, а над ним – классные комнаты и офисы колледжа, который является одним из самых старых и уважаемых в стране[15]. В обмен на снижение стоимости бальзамирования родственники усопших соглашаются на то, что в бальзамировании их близких будут принимать участие студенты. Это как постричься за пять долларов в школе парикмахерского искусства – либо повезет, либо нет.

Я позвонила в колледж, чтобы задать вопросы по поводу бальзамирования. Как надолго оно защищает тело от разложения? Можно ли достичь бесконечно долгой сохранности тела? Каковы принципы бальзамирования? Здесь согласились ответить на мои вопросы, а также задали мне встречный вопрос: не хочу ли я прийти и посмотреть, как это делается? Я согласилась – будь что будет.

Сегодня работу проводят два студента последнего года обучения – Тео Мартинес и Николь Д’Амброджио. Тео – темноволосый тридцатидевятилетний мужчина с длинным выразительным лицом и сухощавой фигурой – пришел учиться погребальному делу после смены нескольких мест службы в кредитных компаниях и туристических агентствах. Ему нравится, что работа в морге часто подразумевает предоставление жилья. До появления мобильных телефонов при большинстве моргов были квартиры, чтобы кто-то все время находился на месте, даже в ночное время. Что касается красавицы Николь, в ней интерес к профессии возник после просмотра сериала о следователе Квинси, который, если мне не изменяет память, был патологоанатомом. Впрочем, любой ответ человека, избравшего такую профессию, меня удовлетворяет не до конца. Пара облачилась в пластик и латекс, так же как и я, и любой другой, входящий в «зону брызг». Здесь работают с кровью, и одежда должна защитить от крови и всего, что может в ней находиться, к примеру ВИЧ или вируса гепатита.

Объектом внимания в этот день являлось тело семидесятипятилетнего человека, или труп трехнедельной давности, как вам будет угодно. Этот человек пожертвовал свое тело на научные цели, но, поскольку его вскрывали, наука вежливо отказалась. Анатомическая лаборатория разборчива, как ищущая любви женщина из высшего общества: претендент не должен быть слишком толстым или слишком высоким или иметь хронические заболевания. После трехнедельного хранения в университетском холодильнике тело перенесли сюда. Я согласилась не описывать каких-либо деталей, позволяющих идентифицировать этого человека, однако это не трудно, поскольку, как я предполагаю, внешний вид уже в значительной мере изменился в результате потери воды за время хранения. Тело кажется высушенным. Оно чем-то напоминает засохший пастернак.

До начала бальзамирования тело обмывают, как если бы его хоронили в открытом гробу или показывали семье в частном порядке. Хотя в данном случае этого тела не увидит никто, кроме служителей крематория. Николь обрабатывает рот и глаза дезинфицирующим раствором, затем смывает его водой. Хотя я знаю, что этот человек мертв, мне почему-то кажется, что он вздрогнет от прикосновения тампона к глазам и закашляется от воды, попавшей в гортань. Его неподвижность, его нечувствительность совершенно нереальны.

Студенты действуют по-деловому. Николь разглядывает рот мужчины. Ее рука покоится на его груди. Ее что-то беспокоит, и она приглашает Тео взглянуть. Они тихонько переговариваются, а потом Тео обращается ко мне: «Во рту скопился материал».

Я киваю головой, представляя себе вельвет в мелкий рубчик или хлопчатобумажную ткань в клеточку.

«Материал?»

«Отрыжка», – пытается объяснить Николь. Это мне не помогает.

Инструктор колледжа Хью Макмонигл, или просто Мак, который руководит сегодняшним занятием, останавливается позади меня: «Дело в том, что содержимое желудка вернулось в рот». Газ, образующийся при работе бактерий, накапливается и создает давление, в результате чего содержимое желудка может выдавливаться обратно в пищевод и в рот. Кажется, что подобное осложнение не очень беспокоит Тео и Николь, хотя отрыжка – нечастое событие в лаборатории для бальзамирования.

Тео объясняет, что намеревается использовать аспиратор. Кажется, чтобы отвлечь меня от наблюдаемой картины, он похлопывает меня по плечу: «По-испански пылесос называют aspiradora».

Прежде чем подключить вакуум, Тео кладет на подбородок мужчины салфетку, а затем начинает отсасывать вещество, которое по виду напоминает шоколадный сироп, но совершенно определенно имеет другой вкус. Я спрашиваю, как ему удается преодолеть неприязнь при контакте с мертвыми телами и их выделениями. Подобно Арпаду Вассу, он говорит, что старается сконцентрироваться на позитивной стороне дела. «Если завелись паразиты, или у человека грязные зубы, или он не высморкался перед смертью, мы просто пытаемся исправить ситуацию, чтобы он выглядел привлекательнее».

Тео – холостяк. Я спрашиваю, не повлияло ли его решение заняться похоронным бизнесом на его сексуальные связи. Он выпрямляется и смотрит на меня: «Я маленького роста, я худой, я небогатый. Я бы сказал, что моя работа стоит на четвертом месте в списке факторов, ограничивающих мою эффективность в поисках партнерши». (Возможно, смена работы, напротив, помогла, поскольку в следующем году Тео женился.)

Затем Тео покрывает лицо мужчины чем-то наподобие крема для бритья, как я думаю, в качестве дезинфицирующего средства. На самом деле оказывается, что это и есть крем для бритья. Тео вставляет в бритву новое лезвие: «Когда вы бреете мертвого – это совсем по-другому».

«Наверное».

«Кожа неспособна заживать, так что нужно быть очень внимательным, чтобы ее не порезать. Мы пользуемся каждый раз новой бритвой». Я представляю себе человека, который в последние дни перед смертью смотрится в зеркало с бритвой в руке и думает о том, что, возможно, это его последнее в жизни бритье. И не знает о том, действительно последнем, которое приготовила ему судьба.

«Теперь займемся чертами лица», – говорит Тео. Он приподнимает одно веко мужчины и заполняет пространство, обычно занимаемое глазным яблоком, плотно свернутым ватным тампоном. Странно, но в Египте, который для меня прочно связан с культурой хлопка, для восстановления глазного яблока при мумифицировании не использовались хлопковые тампоны. В Древнем Египте для этой цели применяли жемчужный лук[16]. Лук. Я говорю сама с собой. Если бы мне пришлось выбирать наполнитель для век из того, чем украшают коктейли с мартини, я бы выбрала круглые оливки.

Сверху на тампон кладут колпачок. «Людям не понравится, если глаза откроются», – объясняет Тео и опускает веко. Я представляю себе, как срабатывают маленькие шипы. Madre de dio! Aspiradora! Меня в открытом гробу вы не увидите!

Похороны в открытом гробу – это сравнительно новый вариант процедуры похорон, появившийся всего около 150 лет назад. Как считает Мак, он выполняет несколько функций, кроме того, что позволяет создать «прощальное изображение» покойного, как говорят работники похоронной службы. Близкие покойного, во-первых, окончательно убеждаются в том, что дорогой для них человек действительно умер и не будет похоронен живым, во-вторых, они видят, что в гробу лежит их покойник, а не кто-нибудь другой. В книге «Принципы и практика бальзамирования» (The Principles and Practice of Embalming) я прочла, что похороны в открытом гробу вошли в моду по той причине, что это давало возможность специалистам по бальзамированию показать свое искусство. Мак не согласен. Он утверждает, что тела умерших, положенные поверх льда, выставлялись в открытых гробах задолго до того, как стало применяться бальзамирование. Я склонна ему верить больше, чем книге, в которой встречались довольно странные фразы вроде: «Многие ткани тела также обладают определенной степенью бессмертия, если их хранить в надлежащих условиях» или «Таким образом, теоретически возможно увеличить куриное сердце до размера вселенной».

«Ты уже осмотрел нос?» – спрашивает Николь; она держит в руке тоненькие хромированные ножницы. Тео отвечает, что нет. Она залезает в нос: сначала подрезает волосы, потом обрабатывает дезинфицирующим раствором. «Так покойный выглядит более достойно», – говорит она, вычищая левую ноздрю ватным тампоном.

Мне нравится слово «покойный». Оно позволяет думать, что человек не умер, а просто стал участником какого-то затяжного правового спора. По понятным причинам в сфере ритуальных услуг используют множество эвфемизмов. Книга «Принципы и практика бальзамирования» советует не употреблять слов «труп», «тело», «мертвец», а вместо этого говорить «покойный господин такой-то», «останки господина такого-то». Вместо «хранить» следует говорить «поддерживать сохранность». Морщины в этой книге называются «приобретенными характеристиками лица». Разложившийся мозг, вытекающий через поврежденный череп или через нос, назван «пенящейся массой».

Последней «чертой» лица, которой нужно заняться, является рот. Если его не закрыть, то он останется открытым. Тео комментирует действия Николь, которая, вооружившись кривой иглой и прочной ниткой, сшивает между собой челюсти. «Задача состоит в том, чтобы нить входила и выходила через одно и то же отверстие, обойдя зубы сзади», – сообщает Тео. «Сейчас нитка выходит из одной из ноздрей, пересекает перегородку и вновь проникает в рот. Существует множество способов закрыть рот», – добавляет он. И мы начинаем обсуждать некое устройство, называемое иглой-инжектором. Моя челюсть опускается вниз, как у человека, который сильно напуган, и это действует достаточно эффективно, поскольку Тео сразу закрывает свой рот. Наложение шва происходит в тишине.

Тео и Николь отступают назад и рассматривают свою работу. Мак кивает. Мистер Неизвестный готов к бальзамированию.

Современная процедура бальзамирования использует кровеносную систему человека для распределения консерванта по всем клеткам тела с целью остановить автолиз и воспрепятствовать разложению тканей. Раньше кровеносные сосуды и капилляры разносили по телу кислород и питательные вещества, а теперь они, обескровленные, разносят раствор для бальзамирования. Первыми учеными, использовавшими кровеносную систему для осуществления бальзамирования[17], были голландские биологи и анатомы Сваммердам, Руйш и Бланшар, жившие в конце XVII века. Первым анатомам приходилось работать в условиях постоянной нехватки тел для препарирования, поэтому им было необходимо найти способ сохранения тел, которые с величайшим трудом удавалось раздобыть. В учебнике Бланшара впервые описывается технология артериального бальзамирования. Он описывал вскрытие артерии, вытеснение крови водой и введение спирта. Я тоже присутствовала на вечеринках, где люди заменяли кровь алкоголем.

Артериальное бальзамирование начало привлекать к себе серьезный интерес врачей только во время Гражданской войны в Америке. До этого времени убитых солдат хоронили прямо на месте гибели. Потом семьи были вынуждены подавать в письменном виде просьбы об эксгумации тел и отсылать герметично закрывающийся гроб в ближайший к месту гибели штаб войск, после чего штабной офицер отдавал приказ нескольким солдатам выкопать останки и переправить их семье. Часто присланные семьей гробы не были герметичными (кто вообще тогда знал, что означает слово «герметичный»? и многие ли знают смысл этого слова сейчас?) и вскоре начинали подтекать. В результате в армии было принято решение о бальзамировании погибших, и всего было забальзамировано около 35 000 тел.

Однажды в 1861 г. двадцатичетырехлетний полковник Элмер Эллсворт был убит выстрелом в тот момент, когда снимал с крыши одного здания знамя конфедератов. Полковника провожали в последний путь как героя, а подготовку его тела поручили Томасу Холмсу, которого считают отцом бальзамирования ^{4}. Люди проходили перед гробом, в котором Элмер лежал совершенно как живой. Следующим толчком в развитии бальзамирования стали события, произошедшие четыре года спустя и связанные с перевозкой тела Авраама Линкольна из Вашингтона в его родной город в Иллинойсе. Эта поездка выглядела как реклама услуг по бальзамированию трупов. Где бы ни останавливался поезд, люди приходили смотреть на покойного президента, и многие отмечали, что президент в своем гробу выглядел намного лучше, чем их покойная бабушка в своем. Мир расширялся, и практика росла, подобно куриному сердцу, и вскоре вся нация стала отправлять своих усопших на бальзамирование.

После войны Холмс организовал продажу запатентованной им жидкости для бальзамирования «Инномината», но сам постепенно удалился от участия в похоронном бизнесе. Он открыл аптеку, производил рутбир[18], вкладывал деньги в развитие санаторно-курортного дела и при всем этом умудрился растратить все свои немалые сбережения. Он никогда не был женат и не имел детей (за исключением Бальзамирования), но будет неправильно сказать, что он прожил жизнь в одиночестве. Как пишет Кристин Куигли в книге «Тело: История изучения» (The Corpse: A History), он жил в доме в Бруклине вместе с образцами своей деятельности военной поры: забальзамированные тела хранились в кабинете, а головы были выставлены на столах в гостиной. Неудивительно, что в конце жизни Холмс начал сходить с ума, проводя время между домом и психиатрической лечебницей. Когда ему было семьдесят лет, он разместил в специализированном журнале рекламу прорезиненной холстины для переноса тел, которая также могла бы использоваться в качестве спального мешка. Кажется, незадолго до смерти он просил, чтобы его тело не бальзамировали, однако непонятно, было ли это последним проявлением разума или безумия.

Тео ощупывает шею мистера Неизвестного. Он объясняет, что нужно найти сонную артерию. Он делает небольшой продольный разрез на шее мужчины. Поскольку крови нет, наблюдать за этим легко: просто человек делает свою работу, как если бы он резал кровельный материал или кусок пенопласта, но подобное действие никак не выглядит убийством. Теперь на шее образовался потайной карман, который Тео тщательно ощупывает. После нескольких попыток он обнаруживает и приподнимает артерию, а затем разрезает ее бритвенным лезвием. Свободный конец артерии похож на розовую резиновую трубку, через которую надувают резиновые подушки.

В артерию вставляют канюлю, которую с помощью длинной трубки соединяют с канистрой с раствором для бальзамирования. Мак включает насос.

Вдруг все приобретает смысл. Буквально на глазах лицо мужчины молодеет. Жидкость для бальзамирования наполняет жизнью его ткани, заполняет его впалые щеки, морщинистую кожу. Кожа розовеет (жидкость для бальзамирования содержит розовый краситель), она больше не кажется обвислой и истонченной. Мужчина выглядит здоровым и на удивление живым. Вот почему не следует хранить тело в холодильнике до похорон в открытом гробу.

Мак рассказывает мне о девяностосемилетней женщине, которая после бальзамирования выглядела на шестьдесят лет: «Мы вынуждены были нарисовать ей морщины, иначе семья не признала бы ее».

Но каким бы здоровым и помолодевшим ни выглядел наш мистер Неизвестный этим утром, в конечном итоге его тело начнет разлагаться. Бальзамирование в данном случае имеет целью представить тело в презентабельном виде во время похорон, но не дольше. (В анатомических лабораториях для более длительной консервации используют большее количество и более высокую концентрацию формалина; такие тела могут храниться годами, однако они приобретают маринованный вид, как в фильмах-ужастиках.) «Когда уровень грунтовых вод повышается и гроб намокает, – объясняет Мак, – происходит такое же разложение тела, как и без бальзамирования». Вода обращает химические реакции, происходящие при бальзамировании.

Похоронные конторы оборудуют герметичные склепы, не пропускающие воду и воздух, но даже в таких склепах возможность бесконечного хранения тела сомнительна. В теле могут остаться споры бактерий, способные выдерживать экстремальную температуру, высушивание и воздействие химических агентов, включая те, что используются для бальзамирования. В конечном итоге формалин разлагается, и из спор появляются бактерии.

«Организаторы похорон заявляют, что после бальзамирования тело будет храниться вечно», – говорит Мак. «Если речь идет о том, чтобы уговорить семью покойного произвести бальзамирование, поверьте мне, работник похоронного бюро скажет вам все что угодно», – соглашается Томас Чемберс из похоронной службы В. В. Чемберса; его дедушка распространял в рекламных целях довольно безвкусные календари с изображением обнаженного женского силуэта под лозунгом: «Прекрасные тела от Чемберса». (Женское тело на календаре не являлось забальзамированным трупом, как намекала Джессика Митфорд в книге «Американский путь смерти» (The American Way of Death), это было бы слишком сильным шагом даже для дедушки Чемберса.)

Для активизации исследований компании, производящие жидкость для бальзамирования, спонсируют конкурсы по достижению лучшей сохранности тел. Они надеются, что кому-нибудь удастся подобрать оптимальное соотношение консервантов и гидратирующих веществ, которое позволит сохранять тело годами без мумифицирования. Участникам конкурсов предлагают присылать фотографии наиболее хорошо сохранившихся тел, а также состав использованных растворов и протокол бальзамирования. Информация о победителях и фотографии должны печататься в специализированных журналах – до появления книг Джессики Митфорд считалось, что неспециалисты в похоронных делах не открывают журналов типа Casket and Sunnyside.

Я спросила Мака, что заставило похоронные агентства отказаться от своих заявлений о возможности вечной сохранности тел. Как это часто бывает, причиной послужили судебные процессы. «Один человек оплатил место в склепе и похоронил там свою мать. Раз в полгода он приходил туда обедать, открывал гроб матери и проводил с ней час своего обеденного времени. Одной особенно дождливой весной все стало промокать, а на лице у матери появилась борода – все тело было покрыто плесенью. Мужчина подал в суд, выиграл процесс и получил от похоронного агентства двадцать пять тысяч долларов. В результате похоронные конторы перестали делать подобные заявления». Следующий удар был нанесен Федеральной торговой комиссией, которая в 1982 г. запретила похоронным агентствам заявлять, что продаваемые ими гробы обеспечивают бесконечно долгую защиту от разложения.

Вот что такое бальзамирование. Оно может придать вам презентабельный вид во время ваших похорон, но не способно защитить от разложения и превращения в вампира, подходящего для празднования Хэллоуина. Это лишь временное консервирование, действующее подобно нитритам в салатном соусе. В конце концов, любое мясо, что бы вы с ним ни делали, засохнет и испортится.

В результате, какой бы путь вы ни выбрали для своего тела после смерти, все равно оно в любом случае не будет выглядеть слишком привлекательно. Если вы склоняетесь к тому, чтобы пожертвовать свое тело для научных исследований, пусть вам не мешают образы препарированного и расчлененного тела. Они, на мой взгляд, не более отвратительны, чем картина обычного гниения или процесс сшивания ваших челюстей через ноздри для похоронного представления. Даже кремация не выглядит особенно привлекательной, если верить книге «Химия смерти» (The Chemistry of Death), написанной в 1963 г. В. Е. Д. Эвансом – бывшим преподавателем патологической анатомии Лондонского университета. «Кожа и волосы воспламеняются и сгорают очень быстро. На этой стадии происходит тепловая коагуляция мышечных белков, в результате чего мышцы могут медленно сокращаться. Бедра расходятся, и ноги постепенно сгибаются. Существует популярное мнение, что в начале кремации тепло заставляет тело с такой силой согнуться вперед, что оно принимает сидячее положение, откидывая крышку гроба, однако никто лично этого не видел…

Иногда до сгорания кожи и мышц живота происходит разбухание живота, что связано с образованием пара и расширением газов в брюшной полости.

В результате разрушения мягких тканей постепенно проступает скелет. Сначала оголяется череп, затем появляются кости конечностей. Содержимое брюшной полости горит достаточно медленно, а легкие еще медленнее. Было замечено, что при кремации труднее всего полному сгоранию подвергается головной мозг. Даже когда череп распадается на части, мозг остается в виде темной расплавленной массы липкой консистенции. Наконец, проступает позвоночник, внутренние органы исчезают, кости пылают, и скелет разваливается».

Капельки пота покрывают внутреннюю поверхность защитного экрана Николь. Мы провели в комнате для бальзамирования более часа. Работа практически закончена. Тео смотрит на Мака: «Нужно зашить анус, – он поворачивается ко мне. – Иначе может испачкаться погребальная одежда, и это будет ужасно».

Я понимаю слова Тео. Да, жизнь состоит из таких элементов: протечка и экскременты, гной и сопли, слизь и моча. Мы все живые существа. Наша жизнь в моменты рождения и смерти состоит из серии биологических процессов. А в моменты между рождением и смертью мы делаем все, чтобы об этом забыть.

Поскольку наш мистер Неизвестный не будет выставлен на похоронах, Мак должен решить, на каком этапе студенты могут закончить работу. Он считает, что можно остановиться. Разве только гостья захочет продолжения. Все смотрят на меня.

«Нет, большое спасибо». На сегодня достаточно биологии.

4. Мертвец за рулем. Модели для краш-тестов и страшная, но необходимая наука о том, как противостоять ударам

Мертвецы редко отличаются каким-либо талантом. Они не могут играть в водное поло, завязывать себе шнурки или активизировать рыночную торговлю. Они не могут шутить или танцевать до упаду. Но есть одна вещь, с которой мертвые справляются превосходно, – они умеют превозмогать боль.

Возьмем, к примеру, UM006. UM006 – это труп, который недавно проделал путь по Детройту от Университета Мичигана до отдела биоинженерии в Университете Уэйна. Его работа, которую он начнет выполнять сегодня в семь часов вечера, заключается в том, чтобы принять на себя боковой удар. Возможно, испытание закончится переломом ключицы или лопатки, но UM006 этого не почувствует, и удар не станет помехой в его каждодневной деятельности. Соглашаясь подвергаться ударам в плечо, UM006 помогает исследователям понять, какую нагрузку может выдержать плечо человека при боковом столкновении автомобилей, а при каком ударе возможны серьезные повреждения.

Уже больше шестидесяти лет мертвые помогают живым определять пределы выносливости человека при переломе черепа, проломе грудной клетки, расплющивании колена и сдавливании кишечника, то есть при всех ужасных последствиях автокатастроф. Знание того, какую нагрузку может вынести человеческий череп, позвоночник или плечевая кость, позволяет производителям автомобилей сконструировать машину, в которой, как они надеются, такая сила удара не будет достигнута.

Вы, наверное, спросите, как спросила и я, почему для таких испытаний не используют манекены. Используют, но для других целей. Манекены позволяют понять, какая сила удара приходится на отдельные части тела, но если неизвестно, какой удар реальное тело может выдержать, эта информация остается бесполезной. Например, сначала нужно узнать, что повреждение мягких тканей происходит при вдавливании грудной клетки на глубину более 7 см. Потом за руль только что сконструированного автомобиля сажают манекен, и если при ударе этот руль войдет в грудную клетку манекена на глубину 10 см, Администрация безопасности дорожного движения будет не очень довольна такой машиной.

Первым вкладом мертвых в разработку систем безопасности автомобилей было создание лобовых стекол, которые, разбиваясь, не повреждали бы лицо водителя. Первые машины марки «Форд» не имели ветрового стекла, вот почему на старых фотографиях вы видите шоферов в защитных очках. Они не пытались подражать авиаторам времен Первой мировой войны, а просто защищали глаза от ветра и мелких насекомых. Первые ветровые стекла были выполнены из обычного оконного стекла; они защищали от ветра, но, к сожалению, при аварии резали лицо водителя. Даже при появлении первых лобовых стекол из ламинированного стекла, которые использовались с 1930-х до середины 1960-х гг., в случае аварии пассажиры на передних сиденьях получали жуткие увечья лица и черепа. Голова ударялась о лобовое стекло, пробивала в нем дыру, а при возвратном движении обдиралась об острые края разбитого стекла.

Закаленное стекло, пришедшее на смену обычному, было достаточно прочным, чтобы голова не могла его пробить, но удар головой о более прочное стекло мог привести к сотрясению мозга. (Чем прочнее материал, тем большую опасность представляет соударение: сравните падение на лед и на газон.) Врачи знают, что контузия от лобового удара часто сопровождается переломом черепа. Нельзя вызвать контузию у мертвеца, но можно проверить его череп на наличие волосных трещин; именно это и проделали ученые. Исследователи из Университета Уэйна прикладывали труп к модельному автомобильному стеклу и роняли с разной высоты (симулируя разную скорость движения), так чтобы лоб стукнулся о стекло. Многие, наверное, считают, что при проведении краш-тестов труп сажают на переднее сиденье настоящего автомобиля, однако управление автомобилем не относится к числу тех дел, которые мертвые умеют делать хорошо. Обычно труп либо бросают с высоты, либо оставляют сидеть и направляют на него контролируемую сдавливающую силу. Исследования показали, что закаленное стекло, если оно не слишком толстое, не может вызвать удар такой силы, чтобы спровоцировать контузию. Современные лобовые стекла еще более прочные, так что при лобовом ударе в стену при скорости движения 45 км/ч непристегнутый водитель сможет выйти из машины без серьезных повреждений, жалуясь только на ушибы и на свое неумение водить автомобиль.