Искусство жить. Реальные истории расставания с прошлым и счастливых перемен

Читать онлайн Искусство жить. Реальные истории расставания с прошлым и счастливых перемен бесплатно

  • Мы постоянно что-то находим и что-то теряем.
  • Но мы должны отыскать в себе чувство благодарности
  • и с этой благодарностью всем сердцем принять то,
  • что остается от жизни после утрат.
Андре Дабюс
Рис.0 Искусство жить. Реальные истории расставания с прошлым и счастливых перемен

Stephen Grosz

THE EXAMINED LIFE:

How We Lose and Find Ourselves

Copyright © 2013 by Stephen Grosz

Предисловие

Последние двадцать пять лет я проработал психоаналитиком. Я принимал пациентов в психиатрических больницах и клиниках судебной психиатрии, в детских и подростковых отделениях, а также частным образом. Я работал с детьми, подростками и взрослыми, консультировал, делал экспертизы и проводил еженедельные психотерапевтические сессии. В основном тем не менее я занимался психоанализом и работал со взрослыми, то есть на протяжении многих лет четыре или пять раз в неделю по пятьдесят минут беседовал с одними и теми же людьми. В общей сложности я провел с пациентами больше 50 000 часов. Суть этой работы и составляет содержание данной книги.

Ниже приведены истории из моей повседневной практики. Все в этих историях соответствует действительности, кроме имен и прочих идентифицирующих характеристик моих пациентов, которые я изменил из соображений конфиденциальности.

В те или иные моменты жизни почти всем нам доводилось оказываться в ловушке собственных мыслей или намерений, попадать в плен необдуманных импульсов или идиотских решений, становиться рабами горя или страха, сидеть в тюрьме своего прошлого. Нам кажется, что мы уже не способны идти вперед, но все-таки верим, что какой-то способ сдвинуться с мертвой точки существует.

«Я бы хотел поменять жизнь, но только если бы для этого не нужно было меняться самому», – на голубом глазу сказал мне как-то один из пациентов. В силу того, что суть моей работы как раз и состоит в том, чтобы помогать людям меняться, эта книга будет посвящена переменам. А, в силу того, что перемены неразрывно связаны с утратами (ведь без потерь не может быть перемен), утраты будут постоянно присутствовать на страницах этой книги.

Французский философ Симона Вейль описывала, как два находившихся в соседних камерах узника на протяжении очень долгого времени учились перестукиваться и таким образом разговаривать друг с другом. «Стена разделяла их, но вместе с тем была и средством общения, – писала она. – Таким образом, любое разделяющее нас препятствие является и связующим звеном».

В этой книге рассказывается о таких стенах. В ней говорится о нашем желании говорить, понимать и быть понятыми. В ней говорится об умении слушать друг друга. Причем, слушая, слышать не только слова, но и паузы между ними. Все описываемые мною процессы не имеют никакого отношения к магии и волшебству. Все они являются неотъемлемой частью нашей жизни – постучал по стене, потом прислушался.

Начала

Об одержимости историей, которую мы не в силах выразить словами

Я хочу рассказать вам о пациенте, повергшем меня в полный шок.

Будучи еще начинающим психоаналитиком, я снимал для работы небольшой кабинет в Хэмпстеде, на широкой зеленой улице, которая звалась Фитцджонс-авеню. Он находился неподалеку от нескольких известных психоаналитических клиник и в считаных минутах ходьбы от Музея Фрейда. На южном конце Фитцджонс-авеню стоит большая бронзовая статуя Фрейда.

Кабинет был тихий и скромный. В нем помещался маленький рабочий стол, на котором только и можно было, что вести заметки и разбирать ежемесячные счета, но никаких книжных полок и шкафов с архивами не было – для чтения или ведения научных исследований комната явно не годилась.

Кушетка, как это бывает у большинства психоаналитиков, была вовсе не кушеткой, а обычной жесткой односпальной кроватью, затянутой темным чехлом. В голове кровати лежала пуховая подушка, накрытая белой льняной салфеткой, которую я менял между визитами пациентов. На одной из стен висела африканская маска – ее много лет назад повесила врач-психоаналитик, сдававшая мне этот кабинет. Она до сих пор работала в комнате по утрам, а я практиковал днями. В результате всего этого безликость комнаты граничила с полным аскетизмом.

Я тогда на полставки работал еще и в судебной амбулаторной Портманской клинике. Направляли в эту клинику в основном преступников. Нередко это были люди, совершившие насильственные действия или преступления сексуального характера. Там я встречался с пациентами самых разных возрастных категорий и готовил экспертные отчеты для судебных процессов. В то же самое время я пытался встать на ноги в качестве частнопрактикующего врача. План у меня был такой: по утрам я работаю в клинике, а днями занимаюсь менее экстремальными или неотложными проблемами своих личных пациентов.

Вскоре выяснилось, что проблемы моих частных клиентов ничуть не проще. Оглядываясь назад сегодня, я понимаю, почему мои первые самостоятельные дела оказались такими сложными. Отчасти виной тому была моя неопытность. Мне кажется, любому человеку нужно время (в моем случае времени потребовалось немало), чтобы понять, как сильно отличаются люди друг от друга.

Наверное, не на пользу пошло и то, что некоторых пациентов направили ко мне старшие и более опытные психиатры и психоаналитики, старавшиеся помочь мне начать свое дело. Врачи часто отправляют к молодым коллегам тех больных, которых не хотят видеть сами или не могут пристроить кому-нибудь еще. В результате на мою голову свалились:

Мисс А., двадцатилетняя студентка-старшекурсница. Хотя в диагнозе предшествующего психоаналитика значилось, что она «страдает от неконтролируемых истерик, депрессивных состояний и постоянного чувства собственной неполноценности», передо мной она играла роль веселой и беззаботной молодой женщины и настаивала, что никакого лечения ей не требуется. Тем не менее со временем я выяснил, что у нее булимия, а также она периодически компульсивно наносит себе раны острыми предметами. В силу того, что на прием она ходила крайне нерегулярно, от нее уже отказались два психотерапевта.

Профессор Б., сорокалетний ученый-исследователь, женатый, отец двоих детей. Недавно его обвинили в плагиате научных работ своего соперника. Ректор передал его дело в дисциплинарный комитет. Если его вина будет доказана (а профессор Б. сказал мне, что, скорее всего, так и будет), ему, возможно, дадут шанс без лишнего шума подать в отставку. Его личный врач назначил ему курс антидепрессантов, а меня попросил провести с ним психоаналитическую работу. Профессор Б. был подвержен резким и непредсказуемым сменам настроения: он то чувствовал себя безоговорочным триумфатором (например, бросал презрительные оскорбления в адрес входивших в дисциплинарную комиссию коллег), то погружался в бездну апатии и отчаяния.

Миссис В., совладелица (вместе с мужем) небольшого ресторана, мать троих детей. Она искала помощи, потому что мучилась от беспричинного беспокойства и приступов паники. Во время нашей первой встречи она сказала, что ей «будет трудно разговаривать со мной откровенно», и только спустя несколько месяцев все-таки призналась, что крутит роман с няней своих детей, женщиной, начавшей работать на их семью семь лет назад, вскоре после рождения первого ребенка. Теперь, вопреки договоренности с мужем, миссис В. предпринимала тайные попытки в очередной раз забеременеть, потому что не могла смириться с мыслью, что няне вскоре придется покинуть их семью.

* * *

Еще среди моих самых первых пациентов был молодой человек по имени Питер. Он проходил курс лечения в расположенной неподалеку крупной психиатрической больнице. За три месяца до нашего знакомства Питер спрятался в шкафу в здании местной церкви и попытался покончить с собой, приняв лошадиную дозу различных медикаментов и одновременно с этим вскрыв вены. Вдобавок ко всему этому он исполосовал себе шею, грудь и руки небольшим ножом. Его обнаружила уборщица. Все время, пока они дожидались приезда «Скорой», она, несмотря на испуг, обнимала его и пыталась узнать, что произошло. «Кто это сделал? – спрашивала она. – Скажи мне, кто с тобой такое сделал?»

Больничный психиатр-консультант спросила, не смог бы я пять раз в неделю проводить с Питером сеансы психоанализа. Она считала, что мои ежедневные сеансы вкупе с еженедельными встречами с ней могут стать для Питера самым верным шансом на выздоровление, возвращение к невесте и на работу.

Двадцатисемилетний Питер работал инженером-конструктором в строительной сфере. Прямо перед госпитализацией они с невестой купили однокомнатную квартирку в ближнем пригороде Лондона. У него были неприятности на работе, беспокойство вызывала нехватка денег, но все это никак не могло служить объяснением такого яростного покушения на собственную жизнь. Таким образом, одной из моих задач было определить причины его поступка. Ведь, не понимая, какие силы толкнули его на попытку лишить себя жизни, мы имели все основания считать, что он может повторить ее в будущем.

Долговязый и худой Питер ходил, как ходят люди, пребывающие в депрессивном состоянии, то есть сгорбившись и опустив голову. Депрессия проявлялась и в манере общения – он старался не смотреть собеседнику в глаза, а говорил медленно и запинаясь. Заняв свое место на кушетке, он практически переставал двигаться.

Питер не пропускал ни одного сеанса и всегда приходил точно вовремя. Спустя несколько месяцев он выписался из больницы и смог вернуться к своей обычной жизни. Но во время наших бесед я все чаще и чаще замечал, что он уходит от меня в какое-то место, которое я просто не мог найти, уж не говоря о том, чтобы понять.

– Вы уже давно молчите. Можете рассказать мне, о чем вы думали все это время? – спросил я как-то раз.

– О каникулах в Девоне… когда я был еще маленький, – ответил он.

Пауза снова затянулась.

– А о чем еще? – поинтересовался я.

Питер сказал, что не думает ни о чем конкретном, а просто размышляет об одиночестве.

Я высказал предположение, что он ищет одиночества от меня, хочет каникул от наших сеансов психоанализа.

– Может быть, – ответил он.

Питер, казалось, пытался защищаться от моей профессиональной назойливости. Он вроде бы выполнял все, что от него требовалось, то есть, скажем, приходил вовремя и отвечал на вопросы, но делал все это таким образом, чтобы между нами не могло наладиться никаких осмысленных контактов. Создавалось впечатление, что он не питал никаких надежд в отношении наших бесед.

Тем не менее мне удалось выяснить, что у Питера была привычка сначала заводить друзей, а потом внезапно начинать с ними враждовать. Были у него проблемы и в профессиональной сфере. На протяжении некоторого времени он тихо и спокойно работал, а затем вдруг устраивал громкий скандал с начальством и увольнялся. Такое происходило с ним уже несколько раз подряд.

Используя эту информацию, я попытался продемонстрировать Питеру, что доступными для себя он, судя по всему, считает только две психологические позиции – непротивление или деструктивную агрессию. Он вроде бы согласился, но я так и не почувствовал, что эта идея имеет для него какое-то значение.

И вскоре эта психологическая схема начала проявляться в ходе наших сеансов. Питер перестал подыгрывать мне и начал отпускать презрительные шутки. По завершении одной особенно неспокойной недели он просто перестал приходить. Я написал ему, предлагая обсудить его решение прекратить курс лечения, но ответа так и не дождался.

Я связался с его лечащим психиатром, но она сказала, что Питер перестал появляться и у нее тоже.

Через два месяца я получил письмо от невесты Питера, в котором сообщалось, что Питер покончил с собой. Девушка рассказывала, что весь месяц перед смертью он вел себя все более и более беспокойно и все больше уходил в себя. Похороны, на которых присутствовали члены его семьи, состоялись неделю назад в крематории Западного Лондона. Она поблагодарила меня за попытки оказать ему помощь. Я ответил письмом с соболезнованиями, а потом проинформировал о случившемся психиатра Питера.

Я знал, что Питер был пациентом с высоким риском неблагоприятного исхода. Согласившись взять его на лечение, я попросил помощи у одного из своих руководителей, опытного психоаналитика, написавшего книгу о самоубийцах. Он неоднократно указывал мне на элементы поведения Питера, свидетельствовавшие о его стремлении к идеализации смерти. Теперь я снова отправился к нему, опасаясь, что упустил какие-то важные моменты.

Мой руководитель постарался успокоить меня.

– Кто знает? – сказал он. – Вполне может быть, ваши психоаналитические сеансы как раз удерживали его от самоубийства весь прошлый год.

Тем не менее факт смерти Питера меня очень сильно обеспокоил. Естественно, я знал, что в любом из нас существует тяга к саморазрушению, но, несмотря на это, верил, что жажда жизни всегда должна побеждать эти импульсы. Теперь же я вдруг прочувствовал ее слабость и хрупкость. Самоубийство Питера заставило меня осознать, что жизнь и смерть в своей постоянной борьбе оказываются равными по силе противниками.

Через полгода на мой телефонный автоответчик поступило сообщение. Сначала я услышал звуки, недвусмысленно указывавшие на то, что звонили из уличной телефонной будки (гудки, падающие монетки), а потом голос Питера: «Это я. Я живой. Я хотел спросить, можно ли прийти и поговорить с вами. Звонить мне можно по старому номеру».

Услышав голос Питера, я совершенно растерялся и несколько мгновений находился буквально на грани обморока. Я почти убедил себя, что у меня просто сломался автоответчик и я слушаю какое-то очень старое его сообщение, запись которого по каким-то причинам не была удалена. А потом я расхохотался… и от ярости, и от облегчения. И, конечно, от изумления, повергшего меня в полный ступор.

В тот вечер, когда я писал психиатру Питера, чтобы сообщить, что он жив, я поступил так, как нередко поступают охваченные яростью люди – то есть отпустил грубую шутку. «Если в аду еще не поставили телефонные будки, – написал я, – то Питер жив. Сегодня днем он оставил сообщение у меня на автоответчике. Просил записать его на прием».

Питер пришел ко мне на следующей неделе. Совершенно спокойным и безразличным тоном он сказал, что это он сам, а не его невеста, сообщил мне о своей смерти. Позднее он же перехватил мою записку с соболезнованиями.

– Трогательное было письмо, – хмыкнул он.

– Ого! – воскликнул мой руководитель, когда я рассказал ему о Питере. – А вот это уже очень интересно! Вообще, удивительно, что такое не происходит гораздо чаще. Вспоминая, сколько подростков говорят: «Вот покончу с собой, и вы все сильно пожалеете», думаешь, что таких ложных самоубийств должно бы быть гораздо больше.

Мы решили, что свое согласие на продолжение лечения Питера я должен дать только в том случае, если он безусловно докажет серьезность своих намерений.

Несколько раз встретившись, мы с Питером договорились возобновить сеансы психоанализа. В конечном счете его исчезновение и возвращение сыграли нам на руку, потому что помогли понять кое-что, что мы не могли понять раньше: в Питере жила потребность шокировать окружающих.

Постепенно, во время нескольких следующих сессий стало выясняться, что Питеру доставляли удовольствие мысли о том, как сильно он расстраивает людей, внезапно бросая работу или прекращая общаться с друзьями. Он дважды приводил к краху процесс психоанализа – сначала когда перестал приходить на наши встречи, а потом когда симулировал самоубийство. В первой фазе анализа мне просто не удалось понять, насколько сильно ему нравится таким жестоким образом расстраивать людей. Но зачем и почему он это делал?

Родители Питера развелись, когда ему было всего два года. Вскоре после развода его мать снова вышла замуж. Во время второй фазы психоанализа Питер разыскал своего биологического отца и вызвал на откровенный разговор мать. Он обнаружил, что его мать состояла во внебрачной связи с мужчиной, который впоследствии стал ему отчимом, а также узнал, что и отец, и мать беспробудно пили. Кроме всего этого он выяснил, что первые два года своей жизни он прожил совсем не так, как ему все время рассказывали. И мать, и отец признались, что не могли справиться со своими родительскими обязанностями и часто били его.

Питер рассказал мне, что отец плохо помнил тот период своей жизни и говорил только, что это были ужасно тяжелые, безрадостные времена.

– Мама же плакала и все время повторяла, что очень виновата передо мной, – добавил он. – Когда я родился, ей только исполнилось двадцать, и помощи ждать было неоткуда. Она говорила, что временами чувствовала, как буквально сходит с ума.

От этого признания Питеру стало немного легче. Сколько он себя помнил, его постоянно изводил страх. Облегчение, сказал он мне, ему принесло знание, что его страхи не беспочвенны, что он боится чего-то конкретного. Для маленького ребенка акты насилия являются кошмарным, неподконтрольным и сотрясающим до основ переживанием, и эмоциональные последствия этого переживания могут проявляться у него до самого конца жизни. Психологическая травма интериоризируется и начинает править нами при отсутствии сострадания со стороны окружающих. Но почему же Питер обернулся против самых близких ему людей?

По поведению Питера было явно видно, что он не мог позволить себе чувствовать собственную слабость. Он видел опасность в зависимости от других. В двух словах историю Питера можно описать следующим образом: «Я – агрессор, наносящий травмы окружающим. Я никогда не буду ребенком, которому причинили боль». Но вместе с тем Питер чувствовал и потребность нападать на самого себя. Увеча себя в церкви, он разыгрывал как раз этот сценарий. «Я думал… ты жалкий маленький плакса. Я сделаю с тобой что захочу, и ты мне не сможешь помешать».

Я искренне верю, что, рассказывая свои истории, все мы пытаемся разобраться в своей жизни, но Питер был одержим историей, которую просто не мог рассказать. Не имея слов, он самовыражался другими способами. Со временем я понял, что со мной он разговаривал на языке своего поведения. Питер рассказывал свою историю, заставляя меня почувствовать шок, злобу и растерянность, то есть то, что, должно быть, чувствовал в детстве сам.

Писательница Карен Бликсен говорила, что все беды можно перенести, сложив их в историю и рассказав эту историю другим людям. Но что, если человек не в состоянии рассказать эту историю? Что, если история рассказывает саму себя через него?

Профессиональный опыт показывает мне, что детство заковывает нас в такие истории… В истории, озвучить которые мы так и не смогли, потому что никто не помог нам найти подходящих для этого слов. А когда мы не можем найти способ рассказать свою историю, эта история начинает править нами. Она приходит к нам в снах, выливается в симптомы психологических проблем, заставляет вести себя непонятным для нас самих образом.

Через два года после того, как Питер оставил то сообщение у меня на автоответчике, мы, по обоюдному согласию, решили закончить процесс психоанализа. Я считал, что поработать еще есть над чем, но он думал, что пришло время расстаться.

Все это произошло много лет назад. С тех пор Питер ни разу не попросил о встрече, но не так давно я встретился с ним в кинотеатре. Мы находились на разных концах фойе, но узнали друг друга сразу же. Питер что-то сказал женщине, которая стояла рядом с ним, и они подошли ко мне. Он протянул мне руку и познакомил со своей женой.

Поговорим о смехе

Понедельник, первый день после пасхальных выходных. Тепло и солнечно. Я немного приоткрыл окна у себя в кабинете, а потом вышел пригласить последнего на это утро пациента. Лили подскочила со стула, как только услышала, что я открыл дверь.

– Как же я рада, что снова оказалась здесь, – сказала она. – У моих родителей – форменный сумасшедший дом.

Лили только что вернулась из Нью-Йорка. Она вместе со своей девятимесячной дочерью Элис летала туда навестить родителей.

На рейсе Лондон – Нью-Йорк все было ужасно. Самостоятельно выбравшись из нью-йоркского аэропорта с дочкой и багажом, она обнаружила, что мать ждет ее снаружи, на тротуаре.

– Она обняла меня в своей обычной манере, – сказала Лили. – Она всегда зажмуривает глаза, а потом похлопывает меня по спине, будто у меня блохи.

Мать открыла дверь машины, и оттуда выскочил Монти, вечно слюнявый двадцатикилограммовый золотистый ретривер.

– Он сразу полез ко мне под юбку – нюхать, а мне это было не очень-то приятно. И я сразу задумалась: зачем она взяла в аэропорт собаку?.. Ведь машина-то не слишком просторная. А мама объяснила, что «так им будет проще всего познакомиться». В результате Элис ехала в детском кресле на заднем сиденье, я – рядом с ней, а Монти – «штурманом» – на переднем.

До конца визита ни мать, ни отец Лили не проявляли особенного интереса к тому, что происходит у нее в жизни. В доме постоянно орали два телевизора, а трапезничать все семейство усаживалось на краю кухонной стойки. Отец чаще всего ел, поставив рядом со своей тарелкой ноутбук.

– В самый последний вечер, хлопнув стакана три вина, я сказала родителям, что, вернувшись в Лондон, сразу же отправлю им целую тысячу фотографий Элис. Поймите меня правильно, у них фотографиями уставлены все комнаты в доме. На рояле у них целый лес рамок с фотографиями, но ни одной фотки их первой внучки я нигде в доме не увидела. А мама тут говорит: «Ой, божечки, ты что, не видела? Это же моя любимая!» А потом идет к себе в спальню, копается в комоде и вытаскивает портрет Элис. А потом улыбается и говорит: «Эх, обожаю эту фотографию». И отец сразу тоже говорит: «Эх, обожаю эту фотографию». Ну, и я тоже тогда: «Эх, и я обожаю». А сама думаю, какого хрена? Она что, считает, я умею взглядом, как рентгеном, комоды просвечивать?

Я с трудом сдержал смех.

Лили сделала небольшую паузу, а потом сказала:

– И вот, в последнюю ночь там мне приснился странный сон. Даже скорее кошмар. Все произошедшее в нем должно было меня расстроить, но я почему-то не расстроилась. В том сне Лили оказалась в группе людей, стоявших на берегу озера. Вместе со всеми она смотрела, как маленькая девочка пытается доплыть до деревянного плота.

Девочке было очень трудно, но она все-таки смогла добраться до плота и забраться на него. Тут прогремел гром и полыхнула молния. Девочка явно находилась в опасности, но никто не обращал на это никакого внимания. Где же были мать малышки, ее отец?

Лили попросила родителей присмотреть за Элис, а сама прыгнула в воду и поплыла к девочке. По черной воде озера гуляли большие волны, и удерживать голову маленькой девочки над поверхностью было очень сложно.

Добравшись до берега, Лили вытащила ребенка из воды и вдруг увидела, что, кроме родителей, на берегу никого нет. Элис нигде не было.

Лили была уверена, что вот этот последний фрагмент сна – «Элис нигде не было-» – про упрятанную в комод фотографию. Но что же означало все остальное?

– Может быть, этот сон напоминает вам еще о чем-нибудь? – спросил я.

Сон напоминал ей об озере рядом со школой-интернатом, где она когда-то училась. Каждую осень старшие мальчишки ловили пару-тройку новичков и бросали их в озеро.

Выбирали они, как правило, самых заносчивых мальчиков и самых симпатичных девочек. В те первые дни, когда она ужасно скучала по дому, ей было даже приятно оказаться среди этих «избранных».

В ближайшие недели ее отвели в сторонку несколько соседок по общежитию. Они начали дразнить ее разговорами о сексе, а потом попытались уговорить пойти в комнату к одному из старшеклассников. Лили в тот момент было четырнадцать, и с мальчиками она еще даже ни разу не целовалась.

Как-то вечером после ужина одна из девочек постарше отвела ее в туалет и стала совать два пальца в рот, чтобы вызвать рвоту. «Это точно так же, как отсасывать у мальчиков, просто открываешь рот и берешь поглубже», – сказала она ей.

Учиться в пансионе становилось все сложнее и сложнее. Лили успокаивала себя мыслями о том, что она – девушка способная, что ей все будет по плечу, что в течение года-двух она найдет себе парня, влюбится, и все постепенно наладится. Но все шло совсем не так, как хотелось. Лили не могла есть и спать. Она ни разу не пропустила занятий, но вела себя все более и более беспокойно.

– У меня не было никакой депрессии, я просто гнала и гнала себя вперед. В результате у меня, как у несущейся на бешеной скорости машины, начали отлетать колеса… Я перестала держаться на плаву.

– То есть девочка из сна – это вы, – сказал я.

– Но если это я, то как же я могу смотреть за Элис?

– Вполне возможно, что сон как раз об этом.

Лили признала, что ей действительно было трудно концентрироваться на Элис, пока она гостила у родителей.

За время этого визита она регрессировала. Она чувствовала, как из нее выветривается ее взрослое «я», куда-то исчезает мать, которой она была только что.

– Знаете, это было как у заложников, когда они забывают про внешний мир и начинают мыслить точно так же, как их похитители. Стокгольмский синдром.

У меня возникла мысль, что Лили пытается трансформировать свой визит к родителям в серию комических скетчей. На каждом шагу повествования, как раз в те моменты, когда я ждал от нее рассказа, как она была обижена или расстроена, она вставляла какую-нибудь ударную смешную концовку – «будто у меня блохи» или «она что, считает, я умею взглядом, как рентгеном, комоды просвечивать?».

Через приоткрытое окно с улицы донеслись крики и хохот детей, направлявшихся на расположенную по соседству детскую площадку. Пока мы с Лили молчали, пережидая этот шум, я невольно задумался о самом термине «ударная концовка», в котором присутствовал явный намек на насилие. А потом вдруг вспомнил представление про Панча и Джуди[1].

Несколько месяцев назад, прямо перед Рождеством, хозяева одного из местных магазинов наняли актеров, которые играли сценки из жизни этих персонажей. Я привел детей, и мы смотрели спектакль: Джуди куда-то ушла из дома, оставив малыша под присмотром Панча. Вечно безалаберный и бестолковый мистер Панч сначала забыл про ребенка, потом сел на ребенка, а потом даже еще и покусал ребенка. Вернувшаяся домой Джуди, как всегда, вытащила дубинку и задала своему непутевому мужу хорошую трепку. Я замерз и мечтал как можно скорее отправиться домой, но детей от спектакля было не оторвать. Мы досмотрели до самого конца.

– Одна из проблем с вашими шутками заключается в том, что после них у нас с вами создается впечатление, что мы поговорили о чем-то, что вас беспокоит… Скажем, о случае в аэропорту, об упрятанной в комод фотографии Элис… И мы действительно говорили обо всем этом, но таким образом, что никакого решения этим проблемам найдено не было, – сказал я Лили.

– Если бы я не высмеивала все эти их выкрутасы, я бы постоянно ходила злая.

– Вы мстите родителям своими агрессивными шутками, и вам становится немного легче. У вас создается ощущение, что юмор работает, ведь он облегчает боль. Но вместе с тем вы теряете стремление лучше разобраться в ситуации.

– То есть в шутках я изливаю свою злость, но она рассасывается только до уровня, позволяющего мне терпеть поведение своих родителей. Я просто перестаю о нем думать.

– Точно, – сказал я.

Лили помолчала, а потом сказала, что не очень уверена, что все именно так:

– Да, я размышляла о ситуации с родителями… И ситуация действительно – полный кошмар. Но как-то изменить ее не было никакой возможности.

Услышав слово «кошмар», я вспомнил о ее сне. Я сказал, что был поражен тем, как она предварила собственно описание сна: «…Это был кошмар. Все произошедшее в нем должно было меня расстроить, но я почему-то не расстроилась».

– Возможно, – сказал я, – этим сном вы хотели убедить себя, что можете находиться внутри кошмара, но не чувствовать его. Не только держать голову над водой, но еще и «анестезировать» себя, чтобы не чувствовать боли от безразличия своих родителей.

– Да вы представьте только, что будет, если я не стану себя «анестезировать»! – воскликнула Лили. – Если бы родители узнали, что у меня в мыслях, то и от таких взаимоотношений у нас с ними камня на камне не осталось бы. Я совсем не умею говорить с ними о том, что меня беспокоит, потому что любой разговор пойдет наперекосяк. Мама сразу же заявит, что ничего агрессивного не делала. «Подумаешь, это же просто фотка, солнышко», – скажет она.

Конец фразы Лили произнесла совсем тихо:

– Мой метод работает, мистер Гроц. Работает…

Еще во время самых первых наших сеансов психоанализа я заметил, что концовки фраз Лили произносит громче, даже когда не задает вопрос. Таким образом она интонационно заставляла меня говорить что-то в ответ. В тот момент мы пришли к выводу, что она делает это, потому что ее обескураживает мое молчание. Она вынуждала меня говорить, чтобы по тону моего голоса понимать, соглашаюсь я с ней или нет.

Я сказал Лили, что, возможно, по аналогичным причинам она хочет слышать и мой смех. Мой смех означал, что мы с ней заодно, что мы с ней «хорошие», а ее родители – «плохие». Мой смех избавлял ее от чувства вины, ей не нужно было корить себя за то, что она высмеивала своих родителей.

Лили сказала мне, что ей становилось легче, когда я смеялся, а потом замолчала. Некоторое время мы просидели в тишине. Я заметил, что она взглянула на свои часы, и решил закончить беседу, поскольку времени и впрямь оставалось уже совсем немного.

Но тут она вдруг заговорила:

– Я сейчас вспомнила, какой нервный срыв случился у меня в пансионе. Как я посреди ночи пошла звонить домой из таксофона, что за общежитием, как вокруг жужжали слетевшиеся на свет насекомые. У меня была истерика, я рыдала и кричала в трубку: «Можно я вернусь домой, можно я вернусь домой? Ну, пожалуйста!» А мне говорили: «Нет, тебе нельзя домой». Потом становилось все хуже и хуже, но я заставила себя остаться. И во мне что-то изменилось. Этот срыв был словно раскаленная печка, которая выжгла из меня любую веру в собственные чувства.

Слушая ее воспоминания, я слышал и слова из ее сна: «Девочка явно находилась в опасности, но никто не обращал на это никакого внимания. Где же были мать малышки, ее отец?»

– Мне до сих пор очень трудно доверять своим чувствам. Но ваш смех означает, что вы верите в мои чувства и мою реальность. Когда вы смеетесь, я понимаю, что вы видите ситуацию точно такой же, какой вижу ее я. Что вы не сказали бы «нет» и позволили бы мне вернуться домой.

Как похвалы могут лишить уверенности в себе

Однажды я пришел забирать дочь из садика и, завернув за угол коридора к двери их группы, подслушал, как одна из воспитательниц сказала ей: «Какое же красивое дерево ты нарисовала. Очень здорово получилось». Пару дней спустя она взяла другой рисунок моей дочки и заметила: «Ого, да ты у нас прямо настоящая художница!»

В обоих случаях я растерялся и не знал, что делать. Как прикажете объяснять воспитательнице, что я бы предпочел, чтобы мою дочь не хвалили?

Сегодня наши дети просто купаются в похвалах. В нынешние времена широко распространено мнение, что количество похвал, уровень уверенности в себе и школьная успеваемость ребенка повышаются и снижаются синхронно. Но современные исследования говорят об обратном. Многочисленные проведенные за последние десять лет исследования в области самооценки показали, что ребенок не обязательно будет учиться лучше, если хвалить его «за ум». В действительности эти похвалы могут, наоборот, заставить ребенка учиться вполсилы.

Дети нередко реагируют на похвалы именно таким образом – к чему работать над новым рисунком, когда и прошлый был уже «лучше всех»? Также ребенок может просто начать повторять все то, что уже делал, ведь зачем рисовать что-то новое или каким-то новым способом, если и старое проходит на ура?

В ставшем сегодня уже знаменитом исследовании детей возраста десяти-одиннадцати лет, проведенном в 1998 году, психологи Кэрол Двек и Клаудия Мюллер попросили 128 детей решить последовательность математических задач. По завершении работы над первым комплектом простеньких примеров исследователи похвалили каждого ребенка всего одной-единственной фразой. Некоторых хвалили за интеллект: «Ты замечательно справился, ты очень умен»; других они отметили за усидчивость и старание: «Ты замечательно справился, тебе, наверно, пришлось очень серьезно потрудиться».

Продолжить чтение