Читать онлайн Я сам себе дружина! бесплатно

Часть первая

В лесных убежищах

Они селятся в лесах, у неудобопроходимых рек, болот и озер, устраивают в своих жилищах много выходов, вследствие случающихся с ними, что и естественно, опасностей. Необходимые для них вещи они зарывают в тайниках, ничем лишним открыто не владеют и ведут жизнь бродячую.

Сражаться со своими врагами они любят в местах, поросших густым лесом, в теснинах, на обрывах; с выгодой для себя пользуются засадами, внезапными атаками, хитростями, и днем и ночью, изобретая много разнообразных способов. Опытны они также и в переправе через реки, превосходя в этом отношении всех людей.

Маврикий Стратег, византийский император, о славянах. VII век от н.х.л.

• Перед утренней зарею
• Братья дружною толпою
• Выезжают погулять,
• Серых уток пострелять,
• Руку правую потешить,
• Сорочина в поле спешить,
• Иль башку с широких плеч
• У татарина отсечь,
• Или вытравить из леса
• Пятигорского черкеса.

А.С. Пушкин,«Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях»

От пишущего о прошлом – создающему Будущее Олегу Николаевичу Верещагину,

С «белой» завистью и уважением Посвящает эту книгу автор

Зачин

Кто не видел сам – не поверит, как скоро может скакать по лесу конный, да еще в туманном предрассветье. Чужак враз сгубит коня, а то и сам сгинет – долго ль свернуть шею, сверзившись, или разбить лоб крепким суком? Но и всадник, стиснувший бедрами конские бока, и невысокий скакун, еще не сменивший толком длинную, мышастую зимнюю шерсть на бурую, летнюю, были в лесу дома. Ноги коня помнили лесную тропу так же хорошо, как всадник – вылетающие временами из тумана навстречу толстые ветви. Кланялся загодя, как старому знакомцу, еще не увидав лица – узнав по шагу, по тысяче иных примет, что входят в память, минуя мысль. Так же хорошо помнил дорогу и несущийся у стремени пес. И пес, и конь были лесу пасынками, полукровками – в облике одного угадывалась волчья кровь, в другом – порода лесных коньков, чьих степных братьев кочевники называли звонким словом «тарпан» – «летящий во весь опор». Один был потомком домашней суки, привязанной, во благо породы, за околицей в студеный месяц волчьих свадеб. Пращуров другого жеребятами изловили на глубоком снегу, захлестывали шею и ноги волосяными веревками и уводили в теплые конюшни.

Оба они были полукровками, но не их хозяин, сидевший в седле. Не было в его роду связанных пленниц, с дрожью ждавших грубой ласки чужака. Никого из его предков не привели в дом на веревке. В его роду не знали кнута и никогда не кусали по указке псаря, отцеплявшего сворку.

Конь и собака принадлежали лесу наполовину. Человек – целиком.

Потому-то и был хозяином.

Наверное, не было нужды так спешить. Бессон, мальчишка-селянин, добравшийся до середины лесной тропы, по всему был единственным, ускользнувшим от неведомых чужаков. Иначе бы другие уже появились возле условного места – там, где лесная тропа становилась болотной, там, куда Село приходило к Лесу, ища справедливости и защиты. Рассказать о чужаках он тоже ничего не сумел. В подреберье он принес в лес стрелу – да и вырвал ее по дремучей селянской глупости, – ну откуда ж ему было знать, что так не делают? Тропинка, по которой пришел, пахла кровью. Он еще жил, когда, привлеченные суетливой перекличкой сорок, на него вышли дозорные. Сумел узнать нагнувшегося к нему Мечеслава, счастливо улыбнуться – дошел, успел… а на яростное, короткое, как удар: «Кто, Бессон?! Кто?!», уже не ответил. Сорвался в холодные воды Забыть-реки. Уплыл. Осталось тело – на узком белом лице черной рябью где веснушки, где брызги крови, не разберешь в свете летних звезд. Закатившиеся глаза. Рваная рубаха с дырою над почерневшей полой. Штаны, что шестилетка едва успел надеть, разодраны на левой ноге. Грязные, избитые лесными корнями босые ступни.

Надо было подождать – не утра, так слова старших. А он… а он скинул стынущего мальца на руки меньшим – «Деду расскажете!» – и вскочил в седло. «Я – разведать!». Разведчик сыскался… И обиднее всего, что все поймут – и дед, и дядья… что там, меньшие, женщины – и те догадаются, что взметнуло его в седло и погнало сквозь ночной лес к погибавшему, если не погибшему еще Селу.

Верней сказать – женщины-то и догадаются. Первыми. И это, пожалуй, досаднее всего.

Но… Мечеслав знал, что делает то, что должен. Вот такая выходила странность – надо было одно. А должен он был делать другое. До сих пор «надо» и «должен» в его жизни не расходились, а этой ночью – разошлись. Об этом стоило подумать – когда-нибудь. Не этой ночью.

Глава I

Другая ночь

Женщина проснулась от голосов. Встала. Прошла мимо спящих золовок, свекрови и прочих свойственниц к двери, что вела в гридню. Там не спали, сквозь щель пробивался свет и слышались голоса, один из которых она узнала. Муж! Вернулся, радостно стукнуло сердце. Но почему ночью, почему не приехать утром, на рассвете, почему он вернулся в родной дом словно тайком?

Подошла тихо, босыми ногами по плахам пола.

– Так худо? – голос батюшки-свекра Воислава. И голос мужа в ответ:

– Надо б хуже, да некуда…

– Рассказывай. К нам придут не завтра. Время еще есть.

Скрипнула скамья – видно, муж приготовился рассказывать и впрямь долго.

– На вече громче всех кричали тешиличи, колты… из прочих торговых городов. Говорили, нам тут, на верху, терять нечего, а воевода хазарский…

– Каратель, – тихо, но твердо сказал свекор. – Каратель, сын. Воеводы водят воинов в битву, а не приказывают палачам. У хазар нет воевод, только каратели…

Она очень хорошо представила себе, как молча наклонил муж остриженную в кружок голову. Как, подняв лицо, вопросительно глянул на отца.

– Продолжай, – в лад ее мыслям раздалось из-за двери.

– Говорили, хазарин говорит разумные вещи и поклониться Итиль-Кагану… – муж замолк, словно переводил дыхание перед тем, как выговорить следующие слова, – что поклониться Итиль-Кагану не бесчестье.

Снова тишина, женщина слышала, как бьется ее сердце, и удивлялась, что там, за дверью, этого не слышат. Сама она слышала даже треск горящих лучин.

– Говорили, хазары переменились, они согласны брать дань серебром, а не девками, с ними, мол, можно иметь дело.

– Переменились… – В голосе свекра сухо хрустнула невеселая усмешка. – Змея шкуру каждый год меняет, а яд в зубах прежний держит. А те, что к Киеву тянут?

– Плохо в Киеве, отец, – тихо сказал муж. – Те, кто ездили, вернулись ни с чем и говорят недоброе. Князя убили.

– Какого?

– Великого князя. Сына Сокола.

– Вот как… – медленно выговорил свекор, и в его голосе она расслышала и морщину, пролегшую через лоб, и тяжко приспустившиеся веки. – Кто?

– Говорят, деревляне… только говорят такое, что ездившие ушам не поверили. Будто государь решил взять с Дерев вторую дань.

– Игорь?!

– Игорь, отец.

Теперь подало голос сиденье свекра – тот встал, прошелся по покою. Молвил глухо:

– Дальше.

– Будто его ближняя дружина уговорила. И государь поехал туда… с дружиной. Взял вторую дань, а потом еще захотел, большую дружину в Киев с данью отпустил, а с меньшей назад подался. И его убили. Его и всех, кто с ним был.

– Что… – свекор словно подавился словами. – Что за бред?!

– Так говорят, отец, – тихо пояснил муж. – Так говорят в Киеве.

Свекор помолчал, дыша тяжело и хрипло. Вздохнул, похрустел шеей.

– Дальше!

– Потом приехали люди из Дерев. Говорят, они приехали сватать государыню…

– Убив государя?!

Молчание, потом снова голос мужа:

– Их приняли в тереме с почетом. Но назад они не вышли, и это видели многие. А назавтра ударило било, и люди государыни рассказали… все то, что я тебе сейчас говорю, отец.

– А полянам не надо долго объяснять, что жители Дерев злодеи и убийцы… – свекор вновь невесело усмехнулся в усы. – Дальше, сын, дальше…

– Все так, отец. Все люди города стали кричать, что Дере́ву надо наказать, так наказать, чтоб навек запомнила. Княгиня собрала войско и ушла в Дерева. Говорят, пожгла главный город и перебила много людей.

– Короче, – перебил свекор решительным и злым голосом, – князя нет, лучших его воинов и воевод нет, киевское войско устало после похода, да и поворачиваться надолго спиною к Дере́вам Киев теперь не решается, так?

– Можно сказать, что так, отец. Хотя… хотя все хуже. Наших просто не пустили на киевскую Гору.

– Что?! – вновь было начавший расхаживать по покою свекор остановился, словно ударился о стену. – Почему?

– Им не объяснили, – угрюмо ответил муж. – Долго держали на Подоле у Почайны. А потом пришел бирич, бирич Синко, ученик старого Стемира, сказал, что княгиня не будет их принимать. Он помнил Домагостя и Пересвета по греческому походу… но ничего не мог поделать.

– Я его тоже помню, – проговорил свекор. – А сыновья Игоря? Что с ними?

– Старший, княжич Володислав, погиб с отцом. Младший, Глеб, сейчас с матерью, с Ольгой. Где средний… где средний, никто не знает. Говорят, отец отдал его в воспитание сыну Ольга Вещего, Ясмунду.

– Если так, – вздохнул свекор, – я за него спокоен. Я не спокоен за нас… Они, те, кто ездили, – они ведь рассказали на вече о том, что видели в Киеве?

Муж только вздохнул в ответ. Вздыхали они похоже – непривычный и пугливый человек мог испугаться, услышав. Да и непугливые вздрагивали – похоже было на короткий глухой взрык спящего медведя в берлоге.

– Как утаить… рассказали.

– А может, и стоило утаить! – упрямо рыкнул свекор. – Может, и стоило. Уж лучше с напрасной надеждой в бою лечь, чем без всякой под ярмо пойти… ладно. Рассказывай.

– Что рассказывать… – хмуро проговорил в ответ муж. – Вече приговорило: идти под каганову руку, пока добром зовут. Русам не до нас, а мы второй Бадеевой рати не выдюжим…

Мужчины говорили о чем-то еще, о том, что снова отстроят Казарь, о болотных убежищах, о том, что опять придется уходить в леса, но она уже не слышала.

Бадеева рать.

Вторая Бадеева рать.

О первой все никак не могли забыть старики, хотя минуло уже за сто лет. Память о ней нависала над землею детей Вятко каждую ночь – полосу из звездного серебра по черному бархату неба тут многие называли не Трояновой тропою, как те, что живут на закате, а Бадеевой дорогой. Будто навеки застыли в небе искры бесчисленных пожаров, горящих городов и весок, вставших на пути царя Бадея[1], утверждавшего в хазарской державе новую веру.

Веру, по которой только исповедующие ее были людьми.

Это тогда подчистую лег весь род князя Вятко, что привел пращуров в леса из далеких вечерних мест, лег от мала до велика – кто не пал в бою, до того дотянулись наемные душегубы. В крае не осталось князей, кончилось княжение вятичей. Непросто далась лесная земля – сложил в той войне голову и сам царь Бадей, и сын его, и внук… но слишком велика была цена. А уцелевшие… одни склонили головы, готовые каждый год отдавать по девке из каждого рода, лишь бы пришедшая с полудня нелюдь перестала убивать и жечь. Другие – как ее предки – уходили в леса, на долгие десятилетия прощаясь с мирной жизнью, превратившись в ночные стаи хищных зверей.

Семьдесят лет. Семьдесят долгих лет прошло, семьдесят девушек с каждого рода стали рабынями, пока не пришел с полуночи под знаменем с Соколом Ольг-Освободитель.

Значит, снова. Снова тысячи купленных или пригнанных из-под палки убийц стоят у границ ее края. Они снова готовы жечь города, вырезая до младенцев в люльках, до старцев на завалинках, до собак на дворах и скота в стойлах, все, что дышит.

Женщина – освоившиеся в темноте глаза уже различали белеющую на стене руку – поглядела на свои тонкие пальцы почти с отвращением. Лапой бы когтистой быть этой руке, ей самой – стригой бы хищною летать в свите Трехликого. Обрушиваться с ночного неба на рабов кагана, рвать их мясо, пить их кровь – их, пришедших покуситься на свободу и честь ее народа, уже отнявших их у него! Лютым криком гнать, загонять в подпечки, за бабьи подолы трусов, неспособных понять, – вот с этими, с теми, что творили все это, – договариваться нельзя! Никак! Ни о чем! Ногти прочертили по бревнам стены бледные полосы, живот скрутило вдруг, и дом поплыл вокруг нее, накреняясь, будто ладья на речной волне, и пятнадцатилетняя женщина уже успела подумать, наполовину с испугом, наполовину с восторгом, что Бог Войн услышал ее и призвал, что сейчас дом распахнется в ночное небо и вскинутся за спиною черные крылья… когда поняла, что все проще, знакомей – и радостней. Что-то шевельнулось, ерзая крохотным злым волчонком внизу живота, желудок прыгнул едва ли не к самым губам.

– Воибуда? – свекор с мужем окликают ее в один голос, и только потом он распадается надвое.

– Что ты тут делаешь?

– Что с тобою?!

– Прости… – заглотив, загнав внутрь дурноту, она снизу вверх, с колен, смотрит в наклонившиеся к ней лица, сперва в рассерженные глаза свекра, потом во встревоженные – мужа. – Прости, свекор-батюшка… и ты прости… Кажется, будет мальчик…

Глава II

У истоков

Руки. Он еще не знает, что это женские руки. Он пока не знал иных, да и эти-то только недавно почувствовал под собою. Он еще ничего не знает в этом мире, а на касание холодного и твердого к мягкому красному животику откликается сердитым криком.

– Я не завещаю тебе ничего, кроме этого меча, – звучат слова, которых он еще не понимает. – Остальное добудешь им.

– Это не наш обряд. Это обряд руси, – роняет женщина с тяжелыми руками, стоящая рядом. Роняет без выражения, и глаза, смотрящие на мужчину с мечом в упор, не живее, чем семипалые ладошки височных колец, растопырившиеся с очелья. Очелья в скорбном вдовьем шитье. Женам помогают рожать вдовы – так повелось. Кручина потеряла мужа пять лет назад. И тела не привезли, не с кем было взойти на костер… С тех пор ее глаза оживали лишь на время родин. В прочие дни были они безразлично-спокойны. Как сейчас.

Мужчина выдерживает этот взор – привык.

– Обычай руси не плох и для нас. Как я погляжу, на них Боги войны смотрят веселее, – вмешивается третий голос, тоже мужской, только его обладатель выглядит лет на пятнадцать старше человека с мечом, и русые усы, у человека с мечом едва проклюнувшиеся, у старшего уже пометила седина. Кручина пожимает плечами, поворачивается, унося в банную пахучую тьму негодующе голосящего младенца… Женщинам – женское, мужчинам – мужское. Обряды с мечами, чужие племена – мужское дело. Дело женщин – чтоб было кому держать в руках мечи и ходить с ними к чужакам.

– Наречешься ты – Мечеслав.

…Он ползет по чему-то белому мягкому и глубокому, утопая, сердито пыхтя. По грудь в воде или в снегу, сказал бы взрослый, но слов еще нет, и воду он знал только в материнской ладони, а снег – в ладони отца. Отец стоит над ним, наблюдая, чуть улыбаясь краями губ, а он не видит, ползет, тянется к чему-то столь же влекущему и желанному, как грудь матери – только совсем по-другому. Он сердито сопит, гневаясь на белую помеху, но упорно продолжает путь, изо всех сил поддерживая голову над белыми волнами, чтобы видеть цель – длинную, темную. От двери приходит порыв свежего воздуха, и сразу же материнское оханье, но отец, не оглядываясь, только поднимает руку – не мешай. И, наконец, улыбается, глядя на сына, лежащего посреди огромной шкуры зимнего волка, вцепившись ручонками в ременную оплеть на топорище боевого чекана.

…Ходить он учился, цепляясь за шерсть огромного косматого Хвата. Зверь, приученный сходиться грудь в грудь с ненавистным лесным родичем-волком, рядом с человеком-господином не пугаться вепря и медведя, подныривать под вражеский щит или прыгать на бедро конному, безжалостно вгрызаясь под край кольчуги, осторожно косился на человеческого щенка, обдавал жарким дыханием из пасти, вставал – сперва с тщетной надеждою увернуться от докуки. Потом понял игру, и когда маленький господин подползал, хватался одною рукою за шерсть, а другой хлопал по серому боку, сердито кричал, понукая, Хват поднимался на ноги, неторопливо шагал к выходу из дома, а за ним перебирал ногами и маленький человек. Человек довольно сопел, серый зверь улыбался, приоткрывая страшную врагам пасть.

Одним летним днем маленький человек не нашел своей огромной косматой игрушки – а поиграть хотелось. Неведомо как и откуда – но любой его сверстник и любая сверстница умеют безошибочно ловить редкие мгновения, когда каждая из старших родственниц, от старух до не надевших поневу малолеток, думает, что за резвым ползунком смотрит другая. От начала времен еще ни один младенец не пропустил такого мгновения. Человек, сопя, выкарабкался во двор по плахам-ступеням, пролез под завесью из лосиных шкур, которой по летней жаре вместо плахи-створки закрывали дверь, сполз по таким же, разве что меньше числом, ступенькам снаружи и устремился на четвереньках на знакомый запах, доносившийся из зарослей высоченной лебеды, скрывавшей край низкой крыши соседнего жилья-полуземлянки.

Хват обнаружился там вскорости, вызвав на лице путешественника довольную улыбку, тут же, впрочем, стершуюся с изумленно распахнутых губ. Между лапами пес держал что-то доселе невиданное, странное и потому неотразимо заманчивое – невзирая даже на шедший от Хватовой игрушки тяжелый дух, перебивавший собственный запах пса. Человек уставился на диковину во все глаза. Самое странное – она отвечала ему взглядом. У нее был глаз, но это-то было не в диво – мертвые глаза охотничьей добычи ему были не внове. Но эта добыча уж больно странным, страшным и притягательным образом походила на тех, кто окружал человека в недолгие месяцы его жизни. Тетка Туга, играя с ним, любила расспрашивать: «А где у тетки уши? А где нос? А где глаза?», и смеялась, отвечая за него, пока бессловесного, «а вооот они!», когда он тянул ручонку к названному, а то и поправляла, ухватив пухлое запястье шершавыми пальцами. У этого, лежавшего между передними лапами Хвата, человек смог бы указать и глаза, и уши, и рот, и лоб, и щеки, и волосы, и бороду – но на том все и кончалось, ниже бороды ничего не было. Рот щерился в жуткой улыбке, волосы – в знакомом человеку мире так укладывали и заплетали их только женщины – потускнели, а кой-где были вымараны в чем-то вязком и черном. Вместо одного глаза зияла дыра с торчащими лохмотьями взъерошенного мяса по краям, в окружении дырок помельче – будь он постарше, признал бы следы когтей и клювов ворон и сорок. Одно ухо вкупе с частью скулы, тоже траченные птицами, сейчас пребывали в зубастой пасти Хвата, приросшая мочка второго уха разодрана там, где была серьга. Впрочем, будь и цела, странная Хватова потеха не походила на знакомые человеку лица – у тех не было такой медно-смуглой кожи, не было грузного носа и почти лосиных губ, косо разрезанных тяжелых век, и волосы у них были русые, реже белые, еще реже рыжие – но уж не вороной с проседью масти.

Сжигаемый любопытством, человек ухватился за торчавшие в его сторону косы, черные, в засохшей крови и сорочьем помете, и потянул на себя. Хват, хотя и не был доволен вторжением маленького господина, такого коварства от него не ждал и едва не упустил потеху, в последний миг ухватив клыками за щеку и рванув на себя так, что повисшего на косах мальца поволокло по лебеде. Разжать цепкие пальцы тот и не подумал, закричав громко и сердито – даже, пожалуй, чуть-чуть тревожно, уж больно не понравилась ему непривычная злоба в ворчании пса, в волчьем выблеске его янтарных глаз. На крик и ворчание прибежал молодой парень, за ним – женщины, вцепившиеся в малыша, завопившего уже с утроенным негодованием – этим, теплым и мягким, кормившим, укутывавшим, ласкавшим и баюкавшим, никак не полагалось вставать на сторону вероломного Хвата. Мужчина постарше прикрикнул на пса, ухватил добычу, закричал через плечо:

– Эй, Гневуш, язви тебя! Как за добычей смотришь? Твоего хазарина вон собаки по куширям треплют!

– Ох, дядька, не доглядел! – покаянно откликнулся, подбегая, юнец. – Не иначе, сороки с шеста сбили…

– Так насаживай толком, криворукий… – сердито, но уже утихая, проворчал названный дядькой, вырвал у обиженно ворчавшего Хвата игрушку и сунул ее в руки Гневушу. – Чего в горло-то кол суешь, затылок разбей, им и сажай…

То, что Хват тоже остался без добычи, мало утешило его соперника, но его возмущенные вопли заглушили спустившиеся за спинами женщин лосиные шкуры.

– А наш-то боек растет, – усмехнулся, входя вслед за ними, отец. – Вон по двору уж шастает, пора его у вас отнимать да на коня.

– Рожаниц побойся, охальник, – сердито отозвалась тетка Туга. – Дитю года еще не минуло, он уж на коня метит!

– А еще раз мимо вас удерет, то и посажу, – сказал отец непонятным голосом – то ли шутил, то ли нет.

– Какой на коня, – подал голос старший брат, спускаясь вслед за отцом и низко кланяясь резным узорам на притолоке. – Прямо в дружину. Знатный воин вырос, едва во двор – уже хазарскую голову добыл.

Мужчины хохотали, женщины сердито поджимали губы, сам «воин» возмущенно голосил, и его крик подхватили трое ребятишек его лет и помладше. Впрочем, виновник переполоха вскоре успокоился – за путешествием своим и приключениями он проголодался, и едва оказавшись у открытой материнской груди, крепко приник к ней.

Конечно, на коня его тогда никто не посадил. До этого дня прошло еще три года, половина лета и осень. За это время двор стал ему давно уж знаком, он знал, в какой полуземлянке чьи семьи живут, помнил имена старших и клички коней и собак, лазал по ступеням-зарубкам – а если сказать по правде, то и не без подмоги старших братьев – на высокую сосну к дозорным, оглядывая с высоты помоста охватившие двор деревянные стены с шестами, на которых торчали где голые черепа зверей и чужих людей, где свежие, едва распробованные птицами головы. На них он не глядел – нагляделся, зато жадно всматривался за них, туда, где в туманной дымке лежали охватившие холм с убежищем болота, за ними же в ясный день, когда туманы опадали, можно было разглядеть синеву лесов, кое-где совсем уж вдалеке – выблески полированной стали рек в зеленых ножнах пашен и пастбищ. Зимой над теми местами поднимались струйки дыма. На болоте людей было видно издали, в лесу – разве что угадать по стаям птиц, вскидывавшимся над кронами. Каждый седьмой день он бывал в бане – в нее ходили всею семьей, мужчины, женщины с детьми, старухи и старики – этих, впрочем, было немного, даже казавшихся такими мальцу.

Как только подворачивался случай увернуться от материнского пригляда, он вместе со сверстниками пристраивался к мужчинам и юнцам, слушал загадочные и заманчивые беседы о незнакомом мире за стенами родного убежища. Восемнадцатилетние мужчины и тридцатилетние старые бойцы лишь посмеивались в усы, но старшие мальчишки-пасынки ревниво гнали подбирающихся мальцов, едва завидев. Приходилось идти на хитрость – карабкаться на полати под самой невысокой крышей, и там уж, сопя и пыхтя в темноте, подбираться к краю, под которым шел мужской разговор.

– Ты, Тешило, сулицей-то в броню[2] не бей, толку не будет. Отскочит зря, а попадется ухватистый – поднимет да тебя ж твоим и приветит. Бей в голое тело или в щит. В тело войдет – назад не вырвешь, видишь, щеки оттянуты, в мясо въедятся, только ножом вырежешь. А сильно потянет – древко вытянет, а жало в теле засядет. В щит тоже неплохо, срубить он древко не срубит, втулка длинная, потянет – ну, сказал же, с древком в руке и останется. Тут, как сойдетесь, ногой ли, топорищем жало, что в щите его сидит, цепляй, веди в сторону, чтоб открылся…

Броню в ближнем бою топором бери, копьем. Коли кольчатая, так и булавой не вредно ахнуть, промнется, а стеганая, а злее того – дощатая – зазря руку отобьешь, булавой тогда по голове метить легче, по руке, по ноге ли. А если издали – стрелы на то есть граненые. Пятки их черным метят, чтоб из тула враз вытянуть, не копаясь. Легкодоспешного лучше срезнем, у них пятки охряные. Бейте без молодечества лишнего, по телу. В щит попадет стрела – и то проку будет больше, чем в голову нацеленная, да мимо уйдет. Со временем руку набьете, тогда уж под шлем бить научитесь…

Коней лесовать по глубокому снегу лучше. И далеко конь не уйдет, и ноги в лесу не поломает – в снегу увязнет. Тут и бери – кого копьем, кого осилом, да к табуну…

Оружьем да доспехом они разные. Кто в кагановой службе, того кагановы кузнецы обряжают, у них доспех сходный, сами в кованой броне, кони в стеганой, у всадников лица до глаз кольчугой затянуты. Шишаки на головах приметные – на лбу лапа растопыренная пятипалая, на плечах плащи черной шерсти лохматые, будто крылья у стервятников. Только они редко из Казари показываются, если уж появились, значит, сам тудун, посадник каганов, выбрался. А простые мытари да послы с другими ездят – эти кто в чем из дому выехал. А самые злые да живучие – у кого штаны одного племени, кафтан другого, колпак от третьего, щит ясский, сабля печенежская, в сапоге нож мордовский, а конь под седлом угорский. Эти уж много битв прошли, битые псы. А род свой, честь дедову, у кого и было, давно позабыли.

Сабля хазарская на вид страшна. Она хороша вдруг ударить – да бегущего с седла рубить. На близкий бой с ней неохотно идут. Спешил хазарина с нею, будь ты хоть при чекане – твой он. Палаш поопасней, у него, как у меча, крыж есть. А иной раз бывают сорочинские клинки, с прозеленью. Этих и в кольчуге берегись – железо они рубят. А вот в дереве узловатом вязнут. Лучников хазарских побояться стоит. С ними из засады перестрел разве что вести хорошо, а на чистом месте старайтесь побыстрей щит в щит сойтись…

– Русь издалёка пришла. Море-то знаете где? Ну да, куда реки текут. Одни, как Дон, в Русское, другие, как Волога, в Хвалисское. А есть на полуночи, в кривичской земле, реки, что на полуночь да на закат текут – вот там Варяжское море есть. По берегам его много разных племён живёт. На дальнем, полуночном берегу – ёты, свеи, урмане. А на ближнем – чудь, прусы да варяги. Посреди того моря есть остров, на том острове русь живёт. Невелики числом – велики честью да славою. Варяжские выселенцы, что к кривичам отсели, да потом от своих отстали, стали словенами зваться. Про то каждый своё говорит: одни, что выселенцам дань старшим городам варяжским платить не хотелось, другие – что варяги, что на месте остались, с какими-то нечестивцами, что капища святые разоряли, стали дружбу водить, вот выселки-то и отшатнулись от такого. Да без старших варяжских родов всяк к себе тянуть стал, передрались насмерть друг с дружкой. Вот и послали к руси за нарядником…

Мальцы наверху, в сваленных на полатях шкурах, млели от тайн, от неведомых слов, от чувства причастности к мужским делам и речам – пусть невнятным еще, но мужским же!

Жаль, женщины прекрасно знали, где их искать, и не слишком заботило их громкое негодование выуженных с полатей сыновей. Уж всяко меньше, чем та помощь в домашних делах, что можно было дождаться с мальцов. Домашние же дела были невелики – быть на подхвате у женщин, когда те готовят еду или моют посуду, или перебирают одежду да шкуры, выслеживая скаредную моль или иную гнусину, или стирают в ручье, стекавшем со склона холма в болото. Мальцам хотелось обихаживать коней и собак, но это дело доставалось мальчишкам постарше, и они столь же ревниво берегли его, как и место рядом с мужчинами. Зато иной раз приходилось и покидать с матерью и тетками стены городца, когда они выходили на болото за клюквой, а то и за болото – за земляникой летом, за желудями осенью, за хворостом для очагов. Эти выходы казались странствиями в волшебную тридесятую землю из материных сказок и запоминались надолго. Все, до самой мелочи – и шорох мха под брюхом серой лентою скользнувшей прочь гадюки, и крик болотной птицы из камышей, и округлый, твердый, теплый от солнца бабьего лета желудь в ладони, и еж – ворчливый комок серых игл, ломящийся сквозь кусты с шумом и треском. Обидно только было каждый раз одолевать болотную тропу на закорках у матери, но обида быстро кончилась, когда старшая сестра, неосторожно повернувшись на тропке, вдруг оскользнулась и упала навзничь на то, что казалось поросшей травою лужайкой на обочине тропы. Зелень разом расступилась, жадно чавкнула, обнажив черное сырое нутро – и только спустя одно пронзительно-страшное, долгое от тоски мгновение над колыхающейся, блестящей на солнце грязью показалась рука сестры и ее лицо с разинутым ртом и белыми от ужаса глазами. Тетки и мать протянули ей посошки с резными навершиями и с немалой натугой вытянули обратно на тропку – мокрую, грязную, трясущуюся, как с лютого мороза.

– Повезло тебе, дура, – сурово сказала тогда тетка Любочада. – Макоши-Матушке рушник вышей да болотницам – ширинку[3] в подарок, что отпустили…

Сестра только закивала в ответ – говорить у нее еще не получалось.

Кроме болотниц, был еще лесной Бог, и кутный Бог, по ночам, бывало, пробиравшийся по лежанкам – наутро у девушек и женщин хватало разговоров, кого тронул теплой и мохнатой лапой, кого – холодной, голою, а кому и в волосах косицы заплел. Косицы божок плел и у коней в хвостах и гривах. Ему ставили у очага глиняное блюдце с молоком.

И еще был странный дом на самом высоком углу городца. Был тот дом чуть длиннее и выше остальных, и звериные черепа висели на коньке крыши и над входом. Там никто не жил, и видеть его он видел только сверху, с сосны. А внизу, спустившись, без толку лазал по лебеде, шпарился злой крапивой. Не находился не только дом – даже той тропки между жилищами соседей, что вела к нему, такой ясной и заметной сверху, внизу было не найти. Хуже того, сплошь да рядом он вылезал из зарослей травы не с другой стороны жилищ, а там, где и влез. На сосну он вскарабкался на третье лето, и все это лето, раз за разом, упрямо пытался отыскать заветную тропку, свирепея от неудач.

Так и шли дни и месяцы, сложившиеся в три с половиною года, прошедших с того летнего дня, как он не поделил с Хватом хазарскую голову. За это время в городце народилось пятеро, ушло трое – одна из новорожденных, девочка, не дотянула до весны, как ни старалась, как ни билась ведунья Кручина. Да двоих привезли в городец через седло, чтоб потом, на третий день, выволочь со двора на санях – хоть и было лето. Малых тогда не взяли, оставив под присмотром старших сестер, так что видеть Мечеслав ничего не увидел, только разве что оба раза поднявшийся над лесом дым, да вслед ему взлетевший женский плач, в котором Мечеслав, как ни силился, не сумел разобрать слов.

Глава III

В новый дом

Но наступил и для него долгожданный для всякого мальчишки день, когда навсегда расстаешься с докучной женской опекой. День этот носил название посагов и превращал мальчика из чада, ребенка, жившего под присмотром женщин, в отрока под призором родичей-мужчин.

Большие отцовы руки подхватили Мечшу – он уже знал, что его так зовут, – под мышки поверх теплого кожуха, подняв в зимний морозный воздух. Смотреть собрались жители всех домов городца. За спиною отца стоял дед, рядом – дядьки, за их спинами – женщины и младшие. Пар клубился перед лицами. Женщины зачем-то терли глаза. У матери шевелились губы, с морозным парком выдыхая слова:

– Впереди чада моего Мечеславушки Красное Солнце, позади чада моего Мечеславушки млад ясен месяц, по бокам частые звезды идут, хранят, берегут…

У ворот городца стояли семеро чужаков – старший был сверстником отца, младшему, по виду, было лет двенадцать-тринадцать. Были они при копьях с широкими, с перекладиною у основания, рожнами, у поясов знакомо торчали из кожаных чехлов вниз топорища чеканов, вверх – рукояти ножей, за плечами топорщились рога луков и охвостья стрел в тулах.

Отец усадил его в седло на казавшемся огромным крепыше-коньке. В голове перепуганными птахами взвились обрывки наставлений воинов юнцам, как держаться на коне – и успокоились. Стиснул бедра, вцепился ручонками в узду, за спиной звонко шлепнула по крупу конька отцовская ладонь – и мышастый, по-зимнему лохматый крепыш стронулся с места, прибавляя и прибавляя шаг. Маленький всадник сильнее тянул правой рукой, вправо, посолонь, шел по двору нетряской размеренной грунью и конек. Круг, другой – собаки помоложе сорвались за коньком в молчаливую побежку, словно готовясь подхватить молодого хозяина, буде тому случится все же выпасть из седла – а на половине третьего чужая рука перехватила узду, останавливай конский бег. Мышастый тряхнул недовольно гривой, фыркнул, но больше ничем беспокойства не проявил. Для него это был уже не первый раз. А вот всадник из-под опушки шапки глянул на чужаков неласково. Когда старший протянул руки снять с седла, оглянулся через плечо на отца – соглашаться или драться.

Отец оказался ближе, чем думалось – уже шел к ним через двор. Перехватив взгляд сына, успокаивающе кивнул, и тот без особой радости, но все ж позволил чужому снять себя с коня, хмурился, в воздухе нетерпеливо помотал пошевнями, чтоб поскорее опускали наземь. Звук вставших в снег ног перекрыли шаги подходящего отца и его голос:

– Вот, Мечша, тебе теперь отец, дядья да братья. Он нам сосед, матери твоей брат, а тебе вуй, и будет теперь тебе вместо отца.

Потом отец нагнулся. Рукою, обмотанной краем плаща, подхватил ладонь Мечеслава, протянул ее чужаку:

– Даю тебе мальца, вождь Кромегость сын Дивогостя из Хотегощ, вернешь воина… или вовсе не вернешь.

– Так и будет, – согласился тот, принимая руку Мечеслава так же, из полы в полу. Случись в городце человек со стороны – чего случиться, конечно, не могло, – он сказал бы, что шурин и зять похожи друг на друга, не считая мелких отличий. А так – оба высокие, узколицые, с длинным черепом под светло-русыми коротко остриженными волосами, усатые. Мечеслав же только эти отличия и видел. У отца был прямой крепкий нос, у вуя Кромегостя, по всему, был потоньше, с легкой горбинкой, как у стоявших тут же его сородичей, пока чей-то удар не переломил его и не своротил на сторону. Зато у отца был шрам на правой скуле и правой мочки не было, и глаза голубые, а не светло-серые. – Так и будет, вождь Ижеслав, сын Воеслава из Ижеславля. Небо видит, земля слышит.

– Небо видит, земля слышит, – эхом откликнулся отец. – В старые времена я бы оставил вас погостить на седмицу-другую и поставил бы славный пир…

– Волей Богов, такие времена еще настанут, – усмехнулся Кромегость, и Мечеслав решил, что человек, который теперь заменит ему отца, ему, пожалуй, нравится. Когда Кромегость улыбался, в серых глазах вспыхивали искорки – как на снегу в солнечный день.

– Ладно. Не люблю долгих проводов. Велес на дорогу!

– Велес в дом, – ответил Кромегость. Поклонился отцу и вместе с ним склонили головы в волчьих колпаках и все его сородичи. Запоздал только сам Мечеслав, не враз сообразивший, что теперь ему надо учиться у этих людей и повторять за ними. Было зябковато от страха и до озноба любопытно. Гости взяли с собою стоявшие у забора чудные доски, с одной стороны – лоснящиеся, матово блестящие от жира, с другой – сухие и с ременной петлею посередке. Мечеслав припомнил, что такие доски называются лыжами, в них ходят по снегу – но это было очень давно, почти год назад, а для человека, встретившего четвертую зиму в своей жизни, год – это немало. Каждая доска была с одного конца заострена и выгнута вверх. Гости подхватывали доски попарно за ременные петли и выносили их за ворота городца. Один из них свободной рукой подтолкнул к воротам Мечеслава. Он прошел между столбов ворот – вроде бы уже не единожды покидал он городец с женщинами, но сегодня был словно первый раз. И даже не потому, наверное, что вокруг лежала не летняя шумная зелень, не поющая голосом ветра осенняя рыже-золото-черная пестрота, а глубокое иссиня-белое спокойствие зимы.

– Барма, – сказал вуй Кромегость рослому и очень широкоплечему, едва ли не в полторы его собственной ширины спутнику. – Возьмешь меньшого на закорки. Устанешь, передашь Истоме. Потом понесет Воигость, потом…

В это мгновение до Мечеслава дошло, что его сейчас снова посадят на закорки. Как женщины, когда шли через ворота. Его, уже не мальца, уже севшего на коня!

– Я сам! – выкрикнул он, подавляя позорный порыв попятиться. – Не надо на закорки! Сам пойду!

Кромегость вздохнул, шагнул к насупившемуся, стиснувшему в рукавицах кулачки Мечеславу, присел рядом на корточки, так что видно стало кристаллики льда на густых пшеничных усах.

– Тебя как звать? – спросил он.

– Мечеславом зовут, – хмуро буркнул пасынок, исподлобья глядя в глаза вуя. В этих серых глазах, непохожих на глаза отца, мелькали знакомые искры.

– Я слышал, Ижеслав звал тебя Мечшей. Раз я тебе теперь вместо него, я буду называть тебя так же. Так слушай, Мечша – ты теперь мой пасынок. А пасынка еще как называют?

– Отроком, – буркнул Мечеслав и, не выдержав, отвел глаза.

– А отрок называется так не потому, что может говорить что захочет, а потому, что не заговаривает без особой нужды, особенно со старшими. Понял? Когда я тебя спрошу, будешь говорить. А пока ты будешь исполнять мои слова – и молчать. Надо научиться молчать, чтоб твои слова услышали. Надо учиться подчиняться, чтоб потом твои приказы выполняли. Понял?

Мечеслав подумал, потом снова поглядел вую Кромегостю в лицо и помотал головой.

– Кое-что все же понял, – улыбнулся тот. – А остальное поймешь со временем.

Высокий парень, которого вуй Кромегость назвал Бармой, подмигнул Мечеславу, кивнул себе за спину. Тот, насупясь, подошел к человеку, которого уже нельзя было называть чужаком или гостем, а как надо было – никто не сказал. Примостился за спиной – налучь и колчан взявший его передал спутникам.

– Ты, отрок, вот о чем подумай, – произнес Барма хрипловатым ломким баском, выпрямляясь во весь свой немалый рост. – Ты ж на лыжах раньше не ходил?

Он скорее почувствовал, чем увидел, как Мечеслав снова помотал головой.

– Ну вот. Пока к тебе приноравливаться станем – засветло не дойдем. Так что уж съезди еще разок на закорках…

Теперь Барма почувствовал, как Мечеслав кивнул.

Подумал, стоит ли напомнить отроку, что даже умей он ходить на лыжах, за старшими ему всяко не угнаться. Припомнил, полюбилось бы самому услышать такое в годы названого родича, и решил смолчать.

Даже болото зимой выглядело непривычно. Под ногами лежал ровный ковер из пушистого снега, но Кромегость ступал уверенно, оставляя за собой сырые черные следы на белом пуху. По этим следам ставили ноги и остальные. Под кожаными, пропитанными кабаньим жиром пошевнями почавкивало и хрустело.

Когда вереницу путников обступили высокие, крепкие деревья, люди остановились, надевая лыжи. Барма на время ссадил Мечеслава со спины:

– Попрыгай покуда. Попрыгай-попрыгай, успеешь замерзнуть-то.

Прыгать пришлось недолго. Вскоре он снова взгромоздился на закорки Барме, цепляясь за широкие плечи, за ремни, крест-накрест перехватывавшие зимний кожух. Руками его Барма больше придерживать не мог, в руках было то самое копье – его тыльной стороной Барма отталкивался от снега, то справа, то слева.

Шли ровным волчьим шагом между голых дубов, между сосен в снежных богатых шапках и закутанных в белые шубы елей. Снег шуршал под полозьями лыж. Мечеслав забыл о недавнем своем возмущении, и теперь только вертел головою, разглядывая обернувшийся незнакомым ликом лес. Сугробы испятнали синие цепочки следов, по большей части мелких, но Барма на ходу тыкал пальцем, показывая ехавшему за его спиною Мечше следы лосей, кабаньего гурта, рыси. Медведи зимой спали – как и многие звери помельче.

– Раньше, – проговорил вдруг шедший сразу за вождем – он выглядел даже старше Кромегостя. – Раньше каждый, дошедший до этих лет, уходил в чужой род. Каждый. Подальше от мягких рук бабья. Чтоб рос мужчиной. А теперь только дети вождей, да и то не всех…

– А еще раньше, – отозвался Кромегость, – небо было так близко к земле, что с Богами здоровались за руку, и покуда глупая баба не повесила на край неба стираные порты сушиться, так и оставалось. Что ж теперь, каждый день жалеть об этом?

Вслух над старшим не засмеялся никто, но даже Мечша, поспешно сунувшись в воротник Бармина кожуха, как-то почувствовал, что все заулыбались.

Но веселье вышло недолгим. Вскоре после того, как сердито засопел и смолк старший, за спиной раздался, сперва тихий, а потом нарастая все громче и громче, тоскливый многоголосый зов. Мечша раньше уже слышал этот хор, далеко разносившийся над лесами и болотами – голос охотящейся волчьей стаи. Надо сказать, он всегда слушал его хоть и с некой тревогой и теснотой в груди, но настоящего страха не испытывал. Не говоря уж о том, что от стай его до сего дня отделяли болота и стены городца, он много раз видел шкуры волков и их зубастые черепа, привык причислять себя к роду много более опасных хищников, чем серые охотники.

То, что оставалось от человека, попавшегося зимою голодной стае, сын вождя Ижеслава ни разу не видал.

– Ходу! – крикнул Кромегость, с силой отталкиваясь древком своей рогатины. – На лугах, у Меньшицы взять хотят! Надо раньше пройти!

Рогатины замелькали в руках людей из Хотегощ, шелест лыж стал похож на свист, но он растворился в накатывавшемся сзади скорбном многоголосье. Вой, словно попутный ветер, придавал маленькому отряду скорости – но когда впереди расступился лес, такие же рыдающие голоса раздались с той стороны реки.

Из леса на другом берегу сыпанули, как горох между несжатых пальцев, серые. Сзади уже хрустел снег под лапами другой половины стаи.

– Влево! К обрыву! – крикнул Кромегость, и все повернули за ним. Мечеславу казалось, что это весь мир ходил вокруг ходуном.

К обрыву на правом берегу реки они не успели. Их взяли в кольцо на льду. Вождь крикнул:

– Барма, пасынка в середину! Истома, к нему!

Мечеслав очутился в снегу – едва не плюхнулся в него позорно, носом. Рядом встал мальчишка лет на семь старше его, в одной руке топорище чекана, другая обмотана плащом, глаза горят. Мечша огляделся вокруг – только укрытые плащами спины да тылья взятых наперевес копей-рогатин. Рядом грудою лежали спешно скинутые лыжи.

– Не видно ж ничего! – возмущенно вскричал Мечеслав, забыв в этот миг о наставлениях вуя Кромегостя и поправляя съехавшую шапку.

– Молчи, сопля! – зло и хрипло одернул его Истома. – Кабы не ты…

Что было бы, кабы не Мечеслав, старший мальчишка сказать не успел. Трубно взвыла одинокая волчья глотка – и стая пошла на приступ ощетинившегося рогатинами живого острога.

Рычание набегающей серой волны – и столь же лютый человеческий рык в ответ. Клацанье зубов и влажный шелест пропарывающих крепкую волчью плоть перьев рогатин. Взрыки, срывающиеся на визг, оплывающие в предсмертный скулеж.

– Не волки вы! – прокатился над ними голос Кромегостя. – Псицы! Не мы ль вас досыта хазариной кормим? Не мы ль от каждой добычи долю вам оставляем?

Снова короткий вой – и всплеск боевого рыка.

Огромное, мохнатое, светло-серое, с разверстой алой пастью в клубах пара, рушится сверху. Гремят лыжи. Мечеслав отпрыгивает, вытаскивая нож, но прежде чем он даже успевает подумать об ударе в один из желтых глаз по ту сторону белозубой пасти, между этих глаз обрушивается удар чекана Истомы. Волк роняет голову, дергает лапой, пар над рядами острых зубов все реже – и только тут мальчишки замечают, что брюхо у волка распахано пером рогатины, потроха пестрым дымящимся ворохом выкатились на снег, да и они оба с ног до головы забрызганы вишневым. Пахнет тяжко, ржаво и пряно.

– Живы? – окликает их голос Бармы.

– Чего нам будет? – отзывается Истома, глаза у него белые и пустые, потом оживают, зацепившись за железный лепесток ножа, торчащий из Мечеславовой рукавицы. Истома подмигивает пасынку, смеется, смеется в ответ и Мечеслав.

– Ладно… – голос Бармы гаснет в рыке новой волны. Сколько ж их там… впрочем, об этом думает Истома – Мечеславу пока такие мысли не по летам. Не по летам замечать, что кольцо спин вокруг смыкается все теснее, что дыхание новых сородичей тяжелеет.

Вдруг звуки сражения разрывает новый, словно несколько длинных кнутов хлопнуло враз, короткий высвист – тоже на несколько голосов – и взрыв визга за стеною плащей. Хлопки. Свист. Визг. Мечеслав узнает звуки – так бывает, когда молодые воины упражняются в стрельбе. Мечеслав смотрит на Истому, видит, как тот вглядывается куда-то ввысь, поверх не только невеликого роста самого Мечеслава, но и шапок сородичей. Там, за ними – высокий берег, к которому торопился и не успел вождь Кромегость. На берегу между соснами стоят люди – незнакомые, но одеты так же, как люди Кромегостя или жители городца, в котором рос до сих пор Мечеслав. В руках у них луки, и незнакомцы щедро посылают в стаю, окружившую людей Кромегостя, стрелы.

Спины в плащах расступились, и в открывшиеся промежутки видны стали волчьи трупы – взъерошенные серые груды на поалевшем снегу – не одна дюжина… и даже не две. Остатки стаи опрометью неслись на левый берег, к устью впадавшей в большую реку Меньшицы.

– Куда ж они так заторопились, а? – раздался с высокого берега звонкий голос из самой середины строя стрельцов. – Свадьбам волчьим вроде еще не скоро срок.

Говоривший был молод. То есть, на взгляд Мечеслава он был одним из «больших», но он понимал уже, что этот большой младше отца или вуя Кромегостя, хоть и заметно старше, скажем, Истомы. Усов у него толком не было – так, топорщащаяся на пухловатой еще верхней губе, под вздернутым носом, прозрачная пшеничная поросль.

– Не думал, что скажу это, но – рад видеть тебя, Лихобор сын Бранибора, – медленно проговорил вуй Кромегость. Он глядел на спасителя своего отряда снизу вверх, чуть наклонив голову влево.

– Не могу ответить тебе тем же, Кривонос, – голос стоявшего на берегу звучал так весело, что Мечеслав не сразу понял, что тот сказал. Лица спутников Кромегостя закоченели. Те, кто стоял на берегу рядом с Лихобором, не торопились опускать луки, и стрелы лежали на тетивах.

– Меня называют Кромегостем, – голос вуя помрачнел.

Лихобор подался вперед, даже наклонился, словно собирался поведать вождю Кромегостю что-то тайное. Он по-прежнему улыбался, а чтобы обратить внимание на выражение глаз, Мечеслав был еще мал.

– Я стою на своем берегу, Кривонос. И на нем я решаю, кого и как мне называть, – сказал он, доверительно понизив голос. – А вот скажи, сделай милость, что тут делаешь ты?

– Я не на твоей земле, Лихобор, – отвечал вуй Кромегость; говорил он спокойно, но даже Мечеславу стало вдруг будоражаще ясно, что мирно они с этими людьми не разойдутся. – Я стою на льду реки, а она ничья.

– И поэтому ты со своими людьми стоишь, Кривонос, а не лежишь вместе с этими, – Лихобор кивнул на меховые груды, из которых неподвижно торчали пернатые древки – по стреле на зверя, стрелки Лихобора били один раз и не промахивались. – Но ты подошел вплотную к моему берегу и за это тебе придется ответить.

Кромегость шумно вздохнул:

– Назначай день и место, вождь Лихобор. Сегодня мне недосуг меряться с тобой силами – надо засветло довести до моего гнезда сестрича-пасынка.

Мечеслав, слыша, что речь идет о нем, даже смутился, и ему вновь пришлось давить в себе порыв попятиться, а то и вовсе нырнуть за спину к угрюмо зыркавшему на Лихоборовичей Истоме. Но Лихобор и не повел глазами в сторону мальчишки, сегодня впервые севшего на коня.

– Знаешь, Кривонос, – сказал он всё тем же доверительным голосом. – А я ведь даже про тебя не слышал до нынешнего дня, чтобы ты прятался за мальцов.

«Я не малец!!» – рванулся было крикнуть Мечеслав, но Истома опустил руку ему на плечо, дернул назад. В разговор вождей не пристало вмешиваться и дружинникам, не то что отрокам.

Вуй Кромегость, не сдержавшись, плюнул на красный снег.

– Лихобор, – сказал он в тон доверительному голосу молодого вождя, наклонив голову к левому плечу. – А ты всегда такой храбрый или только когда стоишь на обрыве над чужой головой?

Лихобор запрокинул голову и радостно расхохотался.

– Давно бы так! – воскликнул он и, вытащив из-за спины дубинку, съехал вниз по крутому берегу – совсем так, как мальчишки в родном городце Мечеслава съезжали со склонов крыш. Все еще смеясь, поднялся, отряхнул плащ, сделал несколько шагов, покачнувшись, заметил с легким удивлением: «Ого, скользко!» Так мог бы идти навстречу им кто-нибудь из старших братьев Мечеслава, казалось, он сейчас нагнется, зачерпнет ладонью снег и примется катать снежок – запустить им в Кромегостя.

Только в правой руке вместо снежка покачивалась булава, топорщась гранеными шипами навершия.

Вуй Кромегость отцепил колчан и налуч, передав их стоявшему рядом, рогатину еще раньше принял у вождя подошедший Барма. Дубинка у него была с каменным, а не бронзовым навершием – яблоко из красного гранита с шестью пропиленными вдоль бороздами. Вокруг левой руки он одним плавным и быстрым движением обернул полу плаща.

Вожди сходились неторопливо, каждым шагом пробуя неверный лед. С сухим стуком скрестились две булавы.

– Слушай, – почти дружелюбно произнес Лихобор, пока они, скрестив оружие, оказались лицом к лицу. – Можно, я приберу твоих овдовевших баб? А то неладно будет оставлять женщин без защитника в такую пору.

Он вдруг резко убрал булаву в сторону и тем же движением хлестнул, разворачиваясь, краем плаща навстречу лицу Кромегостя. Тот сумел уйти от просвистевшего у щеки войлочного подола – и по льду они разъехались порядочно.

– Вряд ли, – проговорил вождь Кромегость, снова подбираясь к соседу-сопернику на расстояние удара. – Моим женщинам не слишком нравятся сопляки…

– Впрочем, что я! – отозвался тот, двигаясь навстречу; не отозвался, продолжил, будто противник не говорил ничего. – Уж если они прожили как-то рядом с тобою, Кривонос, без тебя они и подавно не пропадут!

Бойцы сошлись, успели дважды ударить друг дружку булавами и оба загасили удар, поймав на полу плаща, прежде чем скользящие по льду пошевни развезли их в стороны вновь.

– Одного я боюсь, – с паром выдохнул Кромегость, разворачиваясь к недругу.

– О да, – на сей раз Лихобор и впрямь откликнулся на его слова довольным смешком. – Я верю, Кривонос, сейчас ты и впрямь боишься одного!

Дышал он, однако, не легче старшего поединщика, а лицом покраснел так же.

Со стороны могло бы показаться смешным, как они, упираясь краями ступней, косолапя, рванулись друг к другу, но сторонних тут не было, а свои смотрели не на ноги – на лица и руки. Смешного не видел никто.

– Боюсь, что твой длинный язык сболтнет что-нибудь, за что придется все же оторвать твою пустую голову!

Лихобор, зарычав, стегнул подолом по булаве противника. Кромегость успел ее отдернуть – но не увернуться от удара медноголовой булавы сверху вниз. Только и смог – шатнуться вправо, подставляя оружию соперника не голову, а плечо.

Рука его обвисла плетью, а сам Кромегость опустился на одно колено. Торжествующе закричал Лихобор, занося булаву для последнего, завершающего удара. Заорали его давно позабывшие про луки в руках стрельцы, и невольно вскрикнули люди Хотегоща. Но в следующее мгновение – шипастая булава еще не успела толком подняться – гранитный пернач Кромегостя вылетел из-под плаща и боднул раскрывшегося в ударе противника в подвздошье. Не как булава – а будто копье или нож.

Подавившись победным кличем, враз побурев лицом, Лихобор согнулся вдвое, почти лег животом на услужливо подставленное правое плечо старшего вятича. Тот же рывком выпрямился – а в следующее мгновение поскользнулся, Лихобор свалился ему за спину, а сам вождь Кромегость с маху сел и без того оглушенному противнику на грудь, выбивая из него остатки воздуха. Шипастая булава, крутясь, отъехала по льду в сторону, уткнувшись в мохнатый, в черном кровяном льду, волчий бок.

Теперь уже радостно завопили спутники Мечеслава, и негодующе – люди на обрыве. Один даже вскинул было лук, но стоявшие рядом ухватили его за руки, что-то горячо объясняя.

Кромегость стянул подол плаща с лица побежденного соперника. Тот был занят непростым делом – пытался снова обучиться дышать. Древко пернача Кромегостя, улегшееся поперек горла, не слишком способствовало этому занятию.

– Ну, говори, – предложил Кромегость. Лицо его из красного стало белым, но голос звучал твердо и ровно.

– Чего говорить-то? – попытался по-прежнему ухмыльнуться Лихобор – выходило еще скверней, чем дышать.

– Ну не пощады ж тебе просить. – У Кромегостя улыбка, хоть и перекошенная, вышла лучше. – Предлагай побратимство.

Лихобор рванулся – но Кромегость сидел на груди соперника неколебимо, как древний валун. Обе ватаги переминались в стороне с ноги на ногу, выжидая, чем закончат свои дела вожаки.

– Не дури, – тихо сказал Кромегость. – О роде, о сестрах своих подумай, недотепа. Принудишь сейчас тебя убить – с ними что будет?

Лихобор откинулся головой на лед и прикрыл глаза.

– Кромегость, сын Дивогостя из Хотегощ, – хрипло проговорил он. – Будь мне старшим братом, а я буду младшим…

Кромегость привычно наклонил голову к левому плечу, дернул щекой, выпрямляя шею.

– Лихобор, это должны слышать не одни Боги, – сказал он, глядя недавнему противнику в глаза.

Лихобор зажмурился, крепко сцепив зубы, вздохнул поглубже и повторил громко, почти крикнул:

– Будь мне старшим братом, а я буду меньшим!

Кромегость поднялся неловко, как-то кособоко.

– Будь мне младшим братом, а я буду старшим, – ответил он, засунул пернач за пояс и протянул руку новому побратиму.

Оба отряда, не сговариваясь, перевели дух. Одним не хотелось лишиться вождя, другим столь же мало улыбалось уходить по льду, оставляя за спиною лежащие на тетивах стрелы обозленных гибелью вожака соседей. Решение Кромегостя подошло всем. Разве только Мечеслав чувствовал себя чуток разочарованным – он надеялся увидеть, как отрубают те самые головы, что украшают частокол в городце. Впрочем, если подумать – голов таких же людей, как те, что жили в городце, на частоколе он не видал. Только звериные да чернявых бородатых южан. А встречные, хоть и вышло сперва с ними размирье, были такими же, как люди из его городца или из этих самых Хотегощ, куда они направлялись сейчас. Вятичи, подумал он. А еще были хазары и прочие племена, которые подчинялись их кагану – коганые. А еще были русы, с которыми дружил его дед. На свете жило гораздо больше людей, чем он до сих пор видел.

– Волков поделим по чести, – говорил тем временем Лихобор. – Со стрелами – мои, на рожон взятые – ваши.

– Да всех себе забирай, – пожал плечами Кромегость. – Ни рук у меня нынче, ни времени.

– Вы теперь хоть вдоль делите, хоть поперек, – вмешался в разговор вождей старший в отряде Кромегостя. – Проку-то? Покуда вы плясали, заколодели уже все. Ни шкуры с них сейчас толком снять, ни другого чего…

– Слыхал, брат Лихобор, чему дядька Немир учит? – усмехнулся углом рта Кромегость. Тула и налучи он из рук дружинника так и не принял, и левая рука висела по-прежнему. – Ты как в другой раз чужаков, что у тебя зимой зверя бьют, поймаешь, драться погоди – сперва битого зверя освежуйте там, а потом уж за оружье берись.

Лихобор ответил блеклой усмешкой.

– Ты как хочешь, Кр… Кромегость, – по всему, вождь чужаков в последнее мгновение спохватился стряхнуть с языка прилипшее к нему обидное прозвище соседа. – А мы зверя-другого приберем. Мех на шапки сгодится, потроха да жир на разное снадобье, зубы на обереги, жилы на тетиву.

– Дело твое, брат – пожал одним плечом Кромегость, – а нам в дорогу пора. И так в потемках добираться придется.

Лихобор пожевал губами, досадливо кривясь, словно разрываясь между желанием смолчать и рвущимися на язык словами.

– Кромегость, – наконец решился он. – Брат Кромегость! Тут в лесу, недалеко, наша охотничья зимовейка. Там всем нам можно будет переночевать. Буду… буду рад видеть тебя гостем.

Кромегость поглядел на неяркое зимнее солнце, касавшееся верхушек деревьев на высоком берегу реки, качнул головой и ответил:

– А я рад, что теперь зову тебя братом, Лихобор. Ты хорошо придумал, пойдем.

Люди Лихобора – назвались они Берестом, Державою, Одинцом (он-то и хватался за лук), Милонегом и Зыком – быстро повыкорчевали свои стрелы из действительно успевших закоченеть волчьих трупов. Двоих волков – причем из взятых на рогатины людьми Кромегостя – они подняли наверх и там привязали к небольшим саням. Поднялись на склон и новые родичи Мечеслава, и он сам.

Зимовейка и впрямь оказалась неподалеку, припрятанная в склоне холма так, что, не зная, в ельнике вход в землянку и не разглядишь. Лихобор подошел первым, сняв рукавицу, костяшками пальцев постучал в притолоку.

– Пусти, хозяин ласковый, не век вековать, а ночь ночевать.

Только после этого он вынул клин и с немалой натугой отодвинул заметенную чуть ли не до четверти дверь из двух крепких плах. Снял шапку, глубоко поклонился низкой притолоке и исчез в полутьме. За ним зашли его люди, почтительно касаясь косяка рукой, а потом и гости. Лыжи сложили двумя вежами по сторонам двери.

В землянке-зимовейке было просторно – но не для двух отрядов. Сразу стало ясно, что спать всем придется сидя – хоть это и лучше, чем ночевать прямо в лесу. Держава развел огонь в очажке у дальней стены – первое время кресало чаще попадало по замерзшим пальцам, чем по кремню. Да и клочок бересты соблаговолил заняться не сразу. «Держава, ты там огня добываешь или так руками машешь, чтоб согреться?» – поддел сотоварища Милонег. Засмеялись сперва хозяева, потом подхватили люди Кромегостя. Смех смехом, а Мечеслав и впрямь успел согреться в полной людей зимовейке еще раньше, чем огонь наконец распробовал и бересту, и пучок веток-растопки.

Вожди тем временем назначали часовых. Лихобор хотел ставить своих – как принимающий гостей хозяин, но вуй Кромегость отказался от такой любезности нового побратима. Договорились, что сторожить будут вдвоем, по человеку от каждого отряда. Так и выспаться все успеют, и безопасно будет, и в зимовейке дышаться будет чуть легче.

При свете лучины тот же Держава оглядел плечо вуя Кромегостя, приложил к отеку горсть снега. Потом потыкал узловатым пальцем в плечо то там, то тут, спрашивая, больно ли. Выслушав, порадовал побратима своего вождя и его отряд доброй вестью – кости целы, только плечо с сустава соскочило. После этого он вложил Кромегостю в зубы березовое полешко, снова пристально всмотрелся в опухшее, посиневшее плечо, а потом вдруг вцепился обеими руками и резко дернул.

Что хрустнуло громче – сустав в пальцах Державы или полено в Кромегостевых зубах, Мечеслав так и не понял. Угревшись между Образцом и Истомой, который сам клевал носом, он задремал под голос Державы: «Пальцами теперь пошевели, пальцами. Хорошо гнутся?» Первый день его отрочества выдался беспокойным.

Глава IV

Хотегощ

До Хотегоща добрались уже крепко за полдень. Хотегощ тоже залег между топей и непролазных буреломов, как и родной городец Мечеслава. Приходилось кое-где закидывать лыжи за спину, перебираясь через засеки – и надо было держаться настороже, объяснял пасынку Барма, не задев некстати торчащий сук, поклонившись пониже неприметно натянутой в еловых лапах бечеве, не наступив на приманчиво ровную полянку посреди проросшего молодым лесом рукотворного бурелома.

Но и долгому пути бывает конец – вскоре появился Хотегощ, в привычном зубчатом венце частокола, с теми же звериными да вражьими головами в белых шапках из снега.

Перед воротами вуй Кромегость и его люди кланялись, умывали лица снегом. То же сделал и Мечеслав – поклонился украшенной лосиными рогами перекладине, зачерпнул ладошкой колючий снег, растер по лицу. Осторожно шагнул вслед за новыми сородичами, входя в чужое жилище, которому предстояло стать родным для него на долгие годы.

Если провожали Мечеслава всем родным городцом, то в Хотегоще встречали их только седой старик, отпустивший меж усов длинную бороду, да стайка отроков, глазевшая в стороне. По всему, старик был здешним Дедом, может быть, тем самым Дивогостем. Шапка у него была выше, чем у остальных, а кожух – длиннее. Все пришедшие знакомо поклонились ему – как в родном городце кланялись Деду, и Мечеславу не понадобилось даже руки Истомы на загривке, чтоб последовать общему примеру. Старик в ответ только качнул приветно высокой шапкой – а с вуем Кромегостем обнялся. Поглядел на Мечеслава внимательными серыми глазами. Опыт шел сыну Ижеслава впрок – спрятаться за стоявших рядом на этот раз почти не хотелось. Старик перемолвился о чем-то негромко с вуем Кромегостем, не спуская глаз с пасынка. Затем оба они пошли к домам, стоявшим кольцом – точно так же, как и в родном городце Мечеслава. Оглянувшись, Мечша обнаружил, что остальные его спутники тоже расходились вместе с встречавшими их родичами – мужчинами и женщинами. Рядом не было ни Истомы, ни здоровяка Бармы, ни ворчливого Немира. Двое собак подошли, обнюхали настороженно косящегося на них пасынка – черный пес хмуровато, а серый, с белыми пятнами на лбу над желтыми глазами – с дружелюбным любопытством, даже хвостом помахал – и отошли. Только отроки оставались на месте, продолжая разглядывать Мечеслава. Потом один из них – по виду года на два старше Мечеслава – шагнул вперед, кривя губы в улыбке и пристально глядя в лицо новичку колючими серыми глазами.

– Ты, что ль, пасынок? – спросил он.

Мечеслав нахохлился, но глаз не отвел. За шкирку, как обгадившегося щенка из избы, вышвырнул из души трусливое зябкое желание оказаться снова в родном городце, среди знакомых лиц, родных стен.

– Я, – коротко буркнул он, зыркая исподлобья.

– А звать как? – продолжал допытываться незнакомый отрок.

– Мечеславом.

– Чёт имя у тебя длинновато для такого короткого, – покачал головой старший. Остальные отроки засмеялись. Мечеслав сжал кулаки.

– Слышь, Мечеслав, у тебя на портах грязь, – старший отрок кивнул на коленки Мечшиных ног. Откуда бы, вроде по снегу все ходил, удивился тот, привычно нагибаясь отряхнуться, и тут же услышал: – Чего кланяешься, я тебе не князь!

Дружно грянул отроческий смех.

Уши под шапкой вспыхнули так, что Мечеслав не удивился бы, затлей меховая опушка. Не разгибаясь, он прыгнул вперед, всем своим весом приложив макушку к животу насмешника. Тот, видать, то ли вовсе не ожидал нападения, то ли надеялся, что новичок для того хотя бы выпрямится. Прямо перед Мечеславом оказалось его лицо, с круглыми глазами и разинутым в попытке вздохнуть ртом, и Мечеслав, вновь опустив еще гудящую от первого удара голову, снова боднул его – прямо в это лицо. Противник хлопнулся задом на истоптанный снег, а Мечеслав, размахивая кулаками, налетел на него. Правда, оба удара, что он успел нанести, наткнулись на подставленное предплечье старшего отрока, а потом… а потом Хотегощ опрокинулся, будто миска, и от души приложил злополучную Мечеславову голову дном из утоптанного снега по затылку. Мечеслав с трудом приподнял ее – и тут же неловко, но шустро откатился в сторону – на него летел в прыжке рассерженный насмешник. Виделся он странно и как-то размыто – толком открыть левый глаз не получалось. Откатившись, Мечеслав вскочил на ноги – как раз вовремя, чтоб увидеть новый прыжок противника.

– Ай мал-лад-цы… – прозвучало рядом. Действие, произведенное на боевитого отрока этим уже знакомым Мечеславу голосом, было странным – он словно завис в верхней точке прыжка – и обрушился вниз. Занесенная рука опустилась, левая, как оказалось, зажимала нос.

Истома наблюдал за младшими отроками с насмешливым любопытством.

– Орёл, Ижеславич, орёл, – покачал он головой. – Только в ворота – и сразу в кулаки. Кто задрался-то?

– Ну я, – буркнул, нахохливаясь, Мечеслав и с удивлением услышал в то же самое мгновение гнусавое: «Я, Истома», своего супостата.

– Мал-лад-цы… – все так же повторил Истома. – В драку кто первым полез, спрашиваю?

Драчуны хмуро переглянулись. Остальные отроки отошли чуть подальше, а многие из них и вовсе быстро вспомнили про неотложные дела, ждавшие их… в общем, где-то далеко от пятачка перед воротами Хотегоща. Любопытство победило осторожность только у шестерых – но и те, отойдя под самый частокол, делали вид, что их тут не было.

– Ну я… – снова проговорил Мечеслав, опуская глаза к носкам пошевней.

– Ты мне пока на загривок не сел, чтобы нукать, – жестко отрезал Истома и без перехода продолжил, повернувшись к жавшимся у стенки шестерым: – Ты, ты и ты – носить дрова в баню. Ты и ты – за водой. А ты…

– А я котел чищу! – заявил последний отрок, в доказательство выставляя перед собой черные от сажи ладони. Черные метки нашли себе место на его веснушчатых скулах, на курносом носу и даже на видневшихся в распахнутом вороте наспех накинутого кожушка груди и животе.

– И где тут котел? – Истома напоказ огляделся. Вместе с ним стал осматриваться и Мечеслав, но никаких примет обретавшегося поблизости котла не обнаружил.

– Так он в избе, Томка…

– Кто тут тебе Томка?! – зарычал Истома, замахиваясь.

– Ай! Замараешься! – заверещал вымазанный, чуть присев, зажмурившись и выставив вперед чумазые ладони.

Истома опустил руку, выдохнув так, что шевельнулись торчащие из-под шапки светло-русые волосы.

– Я, Купша, одного не уразумею. Ты чем котел чистил, если у тебя на заду сажа?!

– Где?! Где на заду сажа-то? – изумился тот, поворачиваясь вокруг себя и силясь заглянуть за спину поверх мохнатого воротника кожушка. Вместо ответа Истома шагнул вперед и увесистым пинком по упомянутой части тела отправил чистильщика котлов в сугроб. Впрочем, тот проворно выбрался из снежного бугра и, отбежав на пяток шагов, с разворота запустил в Истому грязно-серым с угольно-черными полосами снежком. Тот едва успел отдернуть голову – а чумазый Купша уже улепетывал к избам. Края распахнутого кожушка куцыми перепелиными крыльями реяли за спиной.

– Мечша, – выразительно выговорил Истома, еще глядя ему вслед и явно борясь с желанием нагнать и добавить пару пинков к первому. – У тебя братья младшие есть? Ну, от твоей же матери чтобы?

Мечеслав помотал головою. Он тем временем тоже сгреб в ладонь снега, только не со столь разбойными намерениями. Пример ему подал не Купша, а соперник, уже давно зажимающий нос горстью ставшего алым снега. Между пальцами капало давленой ягодой. Только Мечеслав прикладывал снег к опухшему глазу.

– Моли Богов, – с чувством выговорил Истома. – Такая зараза – хуже занозы в копчике.

Сверху захохотали на два голоса, а прилетевший вслед за смехом снежок угадил-таки в Истому, сбив шапку на правое ухо.

– Кто б говорил, Томка! – насмешливо донеслось с помоста над воротами. Тот зыркнул нехорошо наверх из-под перекосившейся шапки и, поправляя ее, добавил вполголоса:

– Старшие братья тоже… не черника с медом… Ладно. Значит так, Крут, коли он тебя побил…

– Он побил?! – возмущенно прогнусил из комка малинового снега Мечеславов соперник. «Я побил?» – удивился и сам Мечеслав.

– Ммал-чать, отрок! – Мечше показалось, что вот этими «мал-лад-цы» и «мал-чать!» Истома подражает кому-то другому, уж больно у него голос на этих словах становился другой. – Ты ему только синяк под глаз навесил. А он тебе нос в кровь расквасил. Значит, он тебя побил. Дрружин-ни-чек растет у вождя Кромегостя, нечего сказать. Сопля зеленая, вчера на коня, ему в первый же день юшку пустила. В общем так, покуда баню не приготовят, будешь при нем, расскажешь, что где.

С этими словами Истома и отбыл – по каким-то своим делам. Мечеслав и его знакомец постояли, косясь друг на друга. Потом Крут, по-прежнему гнусавя, проговорил:

– Пошли, что ли…

Двинулись по утоптанному серому снегу.

Сперва молчали.

Потому Крут хмуро заметил, не глядя на спутника:

– Бьешь плохо.

– Добавить? – мигом ощетинился Мечеслав.

– Дурак! – огрызнулся по-прежнему в нос Крут, поворачиваясь к собеседнику. – Дерешься изрядно, а бьешь плохо. Сделай ладонь вот так. – Он выставил перед собой задранную варежку.

– Зачем? – настороженно осведомился еще не забывший «грязь на портах» Мечша.

– Да не трусь ты!

– Кто трусит?!

– Ладно, я сам. – Крут выставил ладонь снова, ткнул в нее левой рукавицей. – Бей сюда, как сейчас меня колотил.

Мечша насупился и стукнул.

– Вот! Первое дело, пальцы в кулак не так складываешь. Большой палец в горсть не прячь, вот так держи! – Крут повертел под носом своего «победителя» сжатым кулаком. – А второе – ты с замаху, с плеча бьешь, как палицей или мечом будто рубишь! И бьешь торцом кулака.

Крут махнул сжатым кулаком по широкой дуге, показывая Мечеславу, как тот бьет.

– А надо – вот.

Мечеслав только моргнул невредимым глазом, перед которым внезапно появился и столь же внезапно исчез кулак Крута.

– Прямо бить надо, как копьем там или ножом. Вот! – Крут снова ударил воздух, но уже вбок от себя. – Если б ты так бил, мне б тяжелей отбивать было. Понял?

Мечеслав кивнул и задумчиво сказал:

– А палицею так тоже бьют.

Крут, уже успевший повернуться к нему спиною, только фыркнул:

– Чего зря болтаешь?

– А вот не зря!

– Да где ты такое видал?

– А когда вуй Кромегость с Лихобором дрался. Он его так и саданул. Как копьем, а была эта… булава.

На этом слове заглядевшийся на возившихся у порога одной из землянок щенков Мечеслав ткнулся лбом в спину Круту – где-то между лопатками. Тот повернулся лицом к младшему, глаза и рот еще круглее, чем после удара Мечеславовой маковкой под вздох.

– Ты что, видел? А чего ж молчал?! Видел, как стрый Кромегость дрался?!

– Чего стрый, когда вуй… – удивился Мечеслав.

– Тебе вуй, мне стрый… Бате моему он брат… был.

– А твой батя тоже вождь? – уточнил Мечеслав.

Крут насупился и умолк ненадолго. Потом сказал:

– И стал бы… коли б жив был…

– А его кто убил? – с жадным любопытством никого пока не терявшего ребенка спросил Мечеслав.

– Хазарские наемники, кто ж… – Крут отвечал с досадой скорее не на задевшего больное, а на спрашивающего про и без спросу ясное. – Ты про стрыя расскажи, как он с тем бился…

Так и вышло, что в первый раз обошел Хотегощ пасынок Мечша не столько слушая торопливые, не слишком связные пояснения Крута, сколько рассказывая сам. Крут заставил его повторить рассказ несколько раз, сердясь, когда у Мечеслава не выходило чего-нибудь припомнить или не хватало слов объяснить. К концу третьего пересказа слушателей у рассказчика прибавилось, оказался в их числе и Купша, на сей раз котел он волок с собой, вслепую елозя по железному боку пучком еловых веток.

А потом Истома позвал их к бане.

Драка с Крутом, конечно, была не последней дракой Мечеслава в Хотегоще – очень быстро он потерял им счет. Отроки дрались навряд ли реже собак, которых сами кормили и вычесывали. Дрались и один на один, и стенкой на стенку, и в кучу, когда каждый за себя. Дрались из-за ссор и просто для потехи – хотя синяков и разбитых носов да губ это не убавляло. Старшие на эти драки обращали внимания тоже не больше, чем на собачью возню – хотя под нелегкую руку можно было и палкой от проходившего охотника получить. Кроме драк и пригляда за песьей стаей Хотегоща, отроки помогали ходить за конями, прислуживали мужчинам за столом, чистили и мыли все, что относилось к мужским делам – войне и охоте. Учились ездить верхом, ходить на лыжах, управляться с оружием, биться на палках, стрелять из лука – покуда детского, простого, натянуть настоящий мужской лук было под силу разве что отроку последнего года учебы, готовому принять посвящение. Брали их с собою на охоту, обучая различать следы, слушать голоса леса, разделывать добычу. На охоте иной раз давали самострелы[4] – взрослые воины не слишком жаловали это оружие, считая его годным для детишек и баб, да и слишком уж хлопотным да долгим – то ли дело лук, вскинь, стяни к уху тетиву да бей.

Так получилось, что первые вражьи жизни Мечеслав, сын вождя Ижеслава, взял именно из такого, не взрослого оружия. Случилось это много позже того дня, как его привели в Хотегощ, и родной городец уже едва вспоминался ему. Приходила и вновь отступала зима, горели погребальные костры, рождались в банях Хотегоща дети, прибавлялось голов зверей и иноплеменников на шестах над частоколом. Многие отроки исчезали, чтобы вернуться уже настоящими молодыми воинами. Старый Немир любил рассказывать, что сами потаенные городцы для таких посвящений и возводились когда-то пришедшими сюда людьми Вятко, что никогда не было сюда ходу женщинам – только отроки знатных родов да старые воины, обучавшие их, жили в их стенах.

Было так до страшных лет Бадеевой рати, когда нагрянувшие с полудня хазары перебили мало не все знатные роды, не давая пощады никому – ни детям, ни старикам, ни женам. Только тех, кто согласился прийти на службу к принявшему новую веру владыке хазар, щадили они – а таких среди старших родов детей Вятко сыскалось немного.

От уберегших же честь родов уцелели едва не одни мальчишки с наставниками в лесных тайниках. Приходили к ним те, кому нестерпима была жизнь под ярмом. Приходили девушки, которым всю жизнь хорониться в глухомани, в лесной трущобе было легче, чем жить, ежегодно ожидая рева хазарских труб-шофаров под воротами, чем тянуть жребий – страшный выбор между смертью заживо в чужой земле и жизнью бок о бок с родичами тех, кому повезло меньше. А может, кому и казалось, что не может быть лютое хазарское лихолетье надолго, что стоит только переждать под надежной защитой… Вырастали в лесных городцах дети, рано становясь воинами и едва успевая продлить род – гибли в боях. И их дети, и их внуки. И только внуки внуков увидели, как бегут наемники кагана, как горит Казарь – клещом впившееся в горло лесного края гнездовище кагановых посадников-тудунов. Это с заката, оттуда же, откуда привел когда-то пращуров князь Вятко, пришли дружины в кольчатой броне, с длинными прямыми мечами, с атакующим Соколом на красных щитах. Пришла русь – и вел ее человек с именем, как благодарное прозвище – Ольг Освободитель[5]. А за Ольгом правил его сестрич – Игорь, Сын Сокола, и пока он был жив, хазары не рисковали подниматься на земли, осененные Соколиным крылом.

С ним Дед Хотегощи – и Дед Мечеслава – ходил на греков, за далекое море, со времен Ольга ставшее называться Русским. Когда рассказывать брался дед – затихали не только отроки – матерые мужи с сединою в усах… Так слово цеплялось за слово, рассказ порождал рассказ, разворачивая перед отроками неведомые края, незнакомые народы, не всегда разделенные – что казалось непривычным – на своих и врагов.

А старые потаенные убежища в лесах и болотах снова стали заселять готовящимися к посвящению… но что-то ушло. Посвящения, твердили старики, повторяя за дедами, потеряли часть прежней силы – оттого ли, что в черную годину нарушили священные заповеди, определявшие, чему должно, а чему нет быть в таких местах, от иной ли причины.

Глава V

Орёл

День, в который Мечеслав, сын Ижеслава, впервые взял жизни врагов, начинался просто. Его – не в первый уж раз – взял с собою на охоту вуй Кромегость. Ехали с ними дружинник Збой, молодой Радагость да старые знакомцы Мечеслава по первому его появлению во втором доме – Барма, приходившийся Радагостю старшим братом, и Истома. За минувшие годы Барма еще больше заматерел, раздался в плечах, обзавелся к старым несколькими новыми шрамами, а бывшие когда-то прозрачными перышками усы стали густыми пшеничными прядями. Истома год тому пропадал куда-то на несколько месяцев, вернулся уже с гривной воина на жилистой шее. Он переменился еще сильнее Бармы – сильно вытянулся, на губе пробились усы, с лица и тела сошел последний детский жирок, сделав Истому похожим на поджарого остромордого хищника. Переменился и нрав – за месяцы отсутствия в городце Истома растерял где-то звонкое балагурское многословье, стал скуп на слова и строже.

Чтобы поспевать за охотниками, ехавшими верхом, Мечеславу дали круглобокого коротконогого конька по кличке Муха, серой в яблоко масти. Муха боевым конем не был, возил учащихся езде мальцов и даже несколько раз выходил из городца с женщинами, навьючивавшими на него хворост или мешки с желудями да грибами. Своего хозяина у него не было, и получался Муха общим коньком, тянущимся мягкими губами за подачкой к любой руке – тогда как, скажем, к скакуну вуя Кромегостя, Жару, кроме самого вождя, мало кто решался и подступиться.

Еще были с ними четверо псов, крупных, крепколапых, лобастых – Жук, Бруда, Гай и Клык.

На остриженных в кружок головах охотников сидели волчьи колпаки, по летнему времени легкомысленно заломленные набекрень, вороты крашенных плауном чуг-стёганок поверх холщовых рубах замыкали бронзовые круглые заколки. Соцветья высоких лесных трав пачкали штанины холщовых гачей и обмотки над вдетыми в стремена пошевнями. У взрослых воинов на шеях были гривны, а поверх рукавов – медные запястья. На сжимавших уздечки пальцах – перстни с родовым узором, повторявшим узор женских височных колец. Одному Мечеславу, единственному отроку на этой охоте, из всего узорочья довелось обойтись заколкой на вороте. И плаща, подобного тем, что свисали с плеч старших на конские крупы, у него не было. У седла Мухи висели два самострела, а на поясе – одинокий нож, в то время как у воинов постарше у седел висели тулы и налучи, да чехлы с сулицами. Впрочем, одна досталась и Мечеславу – в руке отрока-девятилетки легкая сулица гляделась едва ли не боевым копьем. Еще у охотников были, конечно, ножи и копья, без которых в лесу делать нечего. У Збоя – топор, у Бармы – булава, у Истомы – чекан, у Радагостя – боевая добыча, однолезвийная хазарская сабля, а у вуя Кромегостя – настоящий меч.

Выехали на охоту еще по утреннему туману, спешившись, вели коней, вьюченных оружием, под уздцы неширокой тропою. Доехав до реки, молодые воины постреляли пестрых уток, поднятых псами из зарослей рогоза. Вождь со Збоем только поглядывали на потеху молодых. У Мечеслава тоже чесались руки, но пока он, соскочив с коня, пыхтя и сопя, пытался натянуть самострел, уцелевшие от стрел птицы разлетелись. За иными, упавшими на воду поодаль от берега, кинулись псы. Мечеславу досталось только собрать и подвесить к седлу невозмутимого Мухи добычу старших. Радагость с Истомой было загорелись искупать коней, да и самим окунуться, но вождь отмолвил – «вечером».

Вуй Кромегость повел охотников через холмы. По ту сторону, с его слов, уже три или два года не тревожимый охотниками, должен был пастись, множась и нагуливая жир, кабаний гурт. В роще на склоне Радагость спугнул молодого лося – метил в него сулицею, да только зря загнал ее в мягкий бок липы, нижние ветви которой ощипывал мягкими губами сохатый. Тот мигом скрылся между деревьев, а Радагостю пришлось под хмурым взором Збоя добывать сулицу из дерева – счастье еще, что на охоту жало к древку крепили куда как прочнее, чем в бой.

Тронулись дальше. Солнце шло к полудню, нагревая затылки и плечи. Вокруг Мечеслава с Мухой закружились настоящие мухи, прилетевшие на запах утиной крови, конек всхрапывал, махал хвостом и встряхивал челкой, а отрок, сжав зубы, терпел. Время от времени отмахиваясь колпаком и мечтая поскорей выехать на открытое место, где надоед пообдует ветер.

Збой вдруг присвистнул – негромко, но пронзительно, и ткнул рукою в сторону дерева в полудюжине шагов от него. На толстой нижней ветке сидел орел – крупный беркут из тех, что залетают иногда из полуденных степей в вятические леса. Мечеслав впервые видел птицу так близко. Огромные сизые со стальным отливом крылья, буроватая голова с желтыми глазами, пристально глядевшими на охотников. Истома медленно поднял лук с наложенной на тетиву стрелой, но вуй Кромегость положил руку на обложенную роговыми пластинами кибить.

– Это не простая птица, – ровно выговорил он.

– Точно, – откликнулся Збой. – Орлы по нижним веткам не скачут – не глухари, чай. И нас бы дожидаться не стал.

– Раненый, может? – задумчиво проговорил Истома, опустивший лук, но покуда не убиравший его. У Мечеслава даже в ушах застучало и пересохло во рту – а если удастся добыть степного хищника живьем? Очень живо вспомнились рассказы дедова друга Родослава – как такие же вот птицы служат кочевым воинам, подручникам кагана, и сразу представилось, как он сам, Мечеслав, едет верхом, а на огромной рукавице на левой руке восседает такой же красавец. Ну и что, что покуда Мечеслав сам вышел бы немногим выше орла, вздумай птица сесть наземь у его кожаных пошевней. Он ведь вырастет!

Орел, словно отвечая Истоме, вдруг распахнул крылья, ударил, поднимаясь, взмыл, пронесся дугою меж сосен, над подлеском, завершая круг, пролетел над ними так, что все почувствовали на лицах порыв ветра из-под сизых перьев. Отлетел двумя деревьями дальше и вновь опустился на самую нижнюю, самую толстую ветку. Оглянулся поверх крыла, будто через плечо, крикнул зло и требовательно, нетерпеливо.

Псы, было выскочившие вперед, вдруг, дыбя шерсть на высоких загривках и ворча, отбежали к стременам охотников.

– Сдается мне, – медленно проговорил вуй Кромегость, не отрывая взгляда от птицы, – нас куда-то зовут.

– Ясное дело, – откликнулся Збой, тоже рассматривая орла, только с недоверчивым прищуром. – Ясное и нечистое. Во-первых, не люблю колдовства. А степного колдовства не люблю еще сильней, это во-вторых. Птичка-то нездешняя… Как бы в гости к хазарам не зазвала.

– Збой, – усмехнулся вуй Кромегость, поворачивая лицо к гридню, – с каких пор ты боишься хазар? А если у тудуна объявился новый колдун – на это в любом случае стоит взглянуть, верно?

Збой в ответ только пошевелил недовольно усами, но спорить с вождем больше не стал.

– Эй, оружье приготовить! – повернулся он к охотничьему отряду. – Ремни по-быстрому проверьте – чтоб не скрипело, не звякало.

Гридни послушно завозились в седлах, беря на изготовку секиры и булавы, проверяя, хорошо ли ходят в ножнах ножи, ладно ли лежат луки в налучах.

Орел крикнул снова – тревожась и торопя.

Вождь повернулся, словно что-то вспомнив. Мечеслав тронул коленями бока Мухи, но за спиною дюжего Бармы и его ничуть не меньшего серого с белой полосою Тучи схорониться не успел.

– Мечша!

Досада, стыд и отчаянье зимней вьюгой посреди летнего дня прошили Мечеславовы стеганку и рубаху. Ну все, сейчас вождь направит его домой. Ясное дело – к Деду, как вестника… И опять все случится с другими! Ему ведь уже девять лет!

Закусив губу и опустив некстати закипевшие от обиды глаза, послал Муху вперед.

– Барма, прими у отрока самострелы, заряди и отдай ему, – произнес Кромегость и уже через плечо добавил: – А ты, Мечша, вперед не лезь. Успеешь.

Барма принял самострелы один за другим в свои огромные руки с добродушной улыбкой – как если б собрался изладить для мальца какую потеху, деревянного конька или пичужку скрутить из травяных пучков – иногда он так забавлял меньших. Иной взрослый воин спешился б или, по крайности, навалился б, натягивая тетиву, на приклад самострела, прижимая его телом к седельной луке. Барма же, словно красуясь, упирал приклад в грудь, хватал руками тетиву и натягивал их так, на весу.

Збой неодобрительно покосился на младшего:

– Чего дуришь? Порвешь другой раз тетиву – то-то новую натягивать запаришься.

Барма на нарекание старшего только потупился с напускным смущением да украдкой подмигнул Мечеславу, передавая ему натянутый самострел. Отрок едва спохватился спрятать прикушенной губою улыбку – ему-то точно было не по чину смеяться над Збоем, в усах которого уже пробились серебряные нити, а на обеих руках красовалось по нескольку обручий.

Орел снова забил крыльями, поднимаясь в воздух. Летал странно – орлы так не летают, – выписывал над ними и чуть впереди круги и дуги, но над кронами не поднимался. Вскоре сосны поредели, разбавленные тополями и березами, в подлеске замелькали молодые елочки и осинки. Гуще зазвенели комары. А потом вдруг между деревьев показались просветы – лес кончался. Остановился и охотничий отряд. Первым остановил Жара вуй, рядом с ним – Збой и Истома, Барма, Радагость и Мечеслав. Рядом с хозяевами остановились и псы, насторожив уши, подняв головы, напружинив лапы.

Внизу по лугу шли два воза с большими колесами. Каждый волок крепкий сбитый мышастый мерин, на переднем рядом с возницей сидел странный человек с рыжеватой бородой, в остроконечной шапке-башлыке и стеганом кафтане чуть ниже колен. Странным в нем была не борода – по головам на кольях родного городца Мечеслав уже знал, что у полуденных племен не только старцы позволяют волосам под нижней губой расти сколько вздумается. Да и одежда была скорее незнакомой – к мысли, что в иных землях одеваются не так, как у вятичей, он уже тоже привык. Странными казались лицо, тело и руки незнакомца – распухшие, будто у утопленника. Или его пчелы искусали?

Мечеслав, сын Ижеслава, впервые в жизни повстречал толстяка.

Вокруг возов ехали шестеро всадников, одни в таких же острых башлыках, другие в мохнатых шапках, на головах двоих поблескивали небольшие полукруглые шлемы. Висевших у седел круглых щитов из бычьей кожи, в бронзовом оковье, Мечеслав не видел, как и сабель на поясах, зато видел у всех шестерых за спинами на ремнях длинные копья – гораздо длинней привычных ему сулиц и охотничьих рогатин. Тела всадников защищали боевые кафтаны из кожи с нашитыми на груди пластинами, а у ехавшего рядом с передним возом в вырезе стеганого кафтана блестели ряды железных колец. Он держал в руках, сложенных на луке седла, длиннозубый клевец. У других свисали на темляках за запястья булавы и кистени.

Подувший в спину чужакам ветер донес до лесной опушки чужой, резкий запах – псы заворчали, вновь ероша шерсть на загривках, да и люди по-собачьи вздули ноздри и приподняли губы. Пахло резко и кисло – не по-лесному. Чужой запах. Хорошо ведомый всякому вятичу-мужчине запах врага.

– Мытари совсем обнаглели? – скорее даже удивленно, чем разгневанно выдохнул за спиною Барма.

– Это не мытарь, – отозвался Збой. – Это купец. Только вот любопытно, что купец делает в такой глухомани…

– И чем он торгует, если хватило нанять шестерых на два воза, – закончил вуй Кромегость. – Так или иначе, тут наши земли. Неплохо б повидаться с гостями, а то нехорошо выйдет. Мечша!

Мечеслав подъехал к вождю. Тот плетью показал на сосну с тремя стволами, росшими из одного корня и с начинавшимися прямо от земли толстыми ветвями.

– Лезь наверх и присматривай, чтоб никто из гостей дурить не начал.

Вздохнув сквозь зубы – за делом придется глядеть со стороны… хотя все лучше, чем отправиться вестником к Деду в Хотегощ, – Мечеслав спрыгнул с коня. Привязал к одному из толстых нижних сучьев Муху – тот немедля пристроился обгладывать листья на стайке тощеньких, будто хворых, березок. Полез наверх, удерживая под мышкой пару заряженных самострелов – дело не из легких, хоть и ветви у этой сосны оказались не только толстые, но и частые – лучше лестницы. Нашел место, с которого было отлично видно, как пятеро подъезжали к двум возам и шестерым охранникам. Примостил перед собою на очередной ветке ложе самострела, уложил второй на колени и стал наблюдать. Только еще раз вздохнул, что голосов отсюда не слышно. Зато было видно, как возы замедлили ход и встали. Всадники, наоборот, подались навстречу пришельцам – трое к пятерым. Хотя трое были в боевых кафтанах и кольчуге, а пятеро – бездоспешными. Охранники, что ехали на другой стороне маленького обоза, остановились по ту сторону возов, оглядываясь на заросший лесом овраг по ту сторону прогалины. Вождь уже встретился глазами с холодным изжелта-карим взглядом кольчужного, уже положил руку на черен меча, но с передней повозки плетью ударил окрик – гневный, повелительный.

Это подал голос соскочивший с козел остановившегося воза толстяк – Мечеславу показалось, будто за спиною «утопленника» кто-то шустро юркнул в глубь воза.

Кольчужный тут же подался в сторону, пропуская вождя, даже чуть наклонил шишак, разжал пальцы на древке клевца – тот маятником закачался под запястьем на кожаном ремешке, – прикоснулся ими к серым кольцам в вырезе боевого кафтана. Взгляд исподлобья, впрочем, остался тем же стылым змеиным взглядом. Вместе с вожаком придержали коней и двое других всадников.

Вождь Кромегость закусил ус с досады. Сколько ни повторяй себе, что эти, с полудня – не воины, наемники, стражники, палачи – но не воины, – все едино душу дергает, как щеку больным зубом, всякий раз, как видишь, что боец с клинком на поясе по-собачьи повинуется окрику вряд ли знавшего оружие острее писала и тяжелее безмена торгаша.

Толстяк тем временем шагал навстречу вятичам, утвердив руки на поясе, выпятив вперед обтянутое кафтаном чрево и широко улыбаясь. Шагал уверенно – словно по своему двору шёл навстречу долгожданным гостям, с неприязнью подумал вождь.

– Храбрый князь! – воскликнул толстяк, не доходя полдюжины шагов до вождя и перемещая правую руку с пояса на грудь. – Чем обязан бедный купец счастью видеть храброго князя, да пошлют боги князя удачи ему и его отважным спутникам?

– Ты едешь моими землями. – Голос вождя был ровен. – И не называй меня князем. Твои соплеменники вырезали наших князей, когда моего прадеда не было на свете.

– Ох, ну зачем в такой день вспоминать былое?! – Чужеземец помахал правой рукой, и улыбка его стала чуть менее радостной. – Ну где же бедному купцу помнить о таких вещах, это все дела воинов, таких, как храбрый кня…

Вождь послал Жара вперед – рывком, так что купцу пришлось отскочить от конской груди. Улыбка на мгновение свалилась с лица чужака.

– Еще раз назовешь меня так, умрешь, – глядя мимо красного потного лица, пообещал Кромегость. Вблизи купец нравился ему еще меньше, чем издали. Усы у него были редкие, прозрачные, зато борода широкая, густая, жесткая даже на вид, на нее свисали лоснящиеся от жира щеки, а меж них торчал нос, сухой, длинный и выгнутый. Отсюда было видно, что волосы надо лбом подбриты. – Что ты везешь через мои земли?

– О, я знаю, знаю! – воскликнул снова улыбающийся купец. Трое из его охранников подались вперед, между возами показались остальные, настороженно бросая взгляды в сторону леса на той и другой стороне луга. – Конечно, храбрым воинам нужны подарки для себя, для их прекрасных женщин, дай им ваши боги красоты и здоровья, и много крепких, хороших детей…

Не переставая говорить, он подбежал к повозке, подскочил на козлы, нагнулся, выпрямился и побежал назад, размахивая связкой мехов и низкой блескучего серебра.

– Вот, возьми, храбрый воин, видишь, какие лисы – это твоей жене, и серебро – для нее и для жен твоих братьев, и для тебя с твоими людьми…

Он махнул зазвеневшей связкой в сторону вождя.

– Бедный купец видит – у воинов этой земли отличный вкус! Какие шейные обручи, какие перстни! Вот, гляди, храбрый – эти великолепные кольца сделаны в солнечных городах великой страны по ту сторону моря Рум…

– Моря Рус, – оборвал его излияния Кромегость. – Его называют морем Рус с тех пор, как Ольг Освободитель и Игорь Покоритель пришли на его берега, забыл?

Улыбка купца на мгновение застыла, а в глазах мелькнула злоба – словно язык из змеиной пасти, – вспыхнула на мгновение и угасла.

– Я вижу, ты не хочешь слышать меня. Я спросил, что ты везешь. Спрашиваю второй раз. Отвечай, потому что в третий раз я спрашивать уже не буду.

– Но храбрый не понял бедного купца, я же ответил, ответил! – купец взмахнул мехами и зазвеневшим серебром. – Мы обмениваем серебро, серебро и медь на меха, мехов так много в этих прекрасных землях, а серебра и меди мало… Но если храбрый воин пожелает – бедный купец будет счастлив привезти все, что угодно! Коней, стройных, как сосны, и быстрых, как ветер, сорочинские клинки, рассекающие железо, лучшее вино с южных гор, украшения, в которых жены храбрых воинов затмят владычиц Кунстандина и Куявы…

– Что ж, если так, мы выберем себе подарки сами в твоих возах. – Вождь направил коня к переднему возу. Возница привстал на козлах, собираясь не то драться, не то бежать.

– Ох, храбрый не только храбр, но и мудр, – быстро затараторил купец, вновь оказываясь на пути Жара. – Храбрый много видел бесчестных людей, называющих себя купцами – я плюю, плюю на могилы их предков! – и он теперь не верит бедному честному купцу, но купец только рад развеять его подозрения…

Мечеслав, было уже начинавший скучать – глаза уставали глядеть на превратившегося в какого-то дергунчика чужака, припрыгивающего, машущего рукавами и мотающего головой, – вдруг выпрямился на ветке и насторожился. Правая рука засуетившегося чужеземца вдруг, оказавшись невидимой для Кромегостя, резко дернулась вверх-вниз, подавая знак – и охранник в кольчуге под халатом заметно напрягся. Древко клевца снова плотно легло в смуглую руку, хищно покачнулся длинный клюв, а конь, послушный хозяину, двинулся вперед и вбок – так, чтоб оказаться у вождя вятичей за укрытой плащом спиной.

Мечеслав навел самострел на этого, с клевцом – уж не главарь ли охранников? – и как только клевец резко пошел вверх, спустил тетиву.

Глава VI

Доуло

В это самое мгновение второй самострел вдруг скользнул с его колен, и, перехватив его в самый последний миг, Мечеслав сам едва не свалился с ветки. Когда же он, отчаянно бранясь, выпрямился и снова поглядел в сторону возов, то увидел такое зрелище: вуй Кромегость, выхватив из ножен меч, бился с одним из охранников, другой валялся на земле, и из него торчала сулица вождя. Рядом с ним черный Жук рвал кого-то в траве – пестрый рукав халата взлетел и рухнул в брызгах крови. Третий наемник как раз в это мгновение наскочил с копьем на Барму, но тот просто перехватил могучей рукою древко копья, рванул его на себя так, что чужака накренило вперед, и с размаху ударил булавой по башлыку. Охранник обвис в седле тряпкой. Конь Истомы лежал на земле, убивший его копьем охранник конской грудью сшиб с ног успевшего соскочить вятича, стоптал подвернувшегося под копыта Бруду, кинувшегося защищать хозяина, но заколоть самого не успел – на него с ревом, который даже Мечеславу на его сосне показался оглушительно громким, налетел размахивающий топором Збой. Первым ударом он рассек копье хазарского наемника, второй тот принял на ловко подхваченный щит, вырвал из ножен кривую саблю и ударил сам, заставив вятича резко отогнуться в сторону. Клык метался под копытами коня наемника, мешая всаднику нанести точный удар, по-волчьи норовя вгрызться то в ноги, то в горло степного скакуна. Последний кочевник бросился наутек, за ним погнался Радагость, почти вровень с всадником несся Гай. Мечеслав, сопя от натуги, прилаживал на ложе натянутого самострела короткую стрелу с граненым клювом – дело шло туго, потому что глаза юного вятича все время обращались к битве внизу, а руки без них управлялись хуже, чем хотелось бы. Барма подскакал к наемнику, с которым дрался Збой, и без особых раздумий опустил палицу на шапку кочевника. Тот успел вскинуть руку со щитом, но после удара она повисла сломанной веткой, и удар Збоева топора завершил дело. Тем временем закончил свой поединок и вождь. Оба возницы удирали к лесу. Радагость нагонял своего наемника, когда тот внезапно гибкой кошкой изогнулся в седле. Матово блеснули накладки лука. Мечеслав, уже наведший самострел на спину возницы в стеганом пестром халате, зашипел от злости и развернул самострел в другую сторону. Но не успел. Радагость вскинул руки, будто удивляясь чему-то – и откинулся на круп коня. В следующий миг стрела из самострела вгрызлась под седло наемника, и животное полетело кувырком через голову, смяв всадника в неопрятную груду. Мечеслав повернулся в сторону возов – оттуда, где бежали возницы, уже неторопливо возвращались Збой и Барма. Сидел на траве рядом с мертвым конем Истома – живой… Что-то кричал Барме и Збою, встав в стременах, вождь. Радагостя они еще не видели. Мечеслав от души боднул дерево так, что в голове загудело, а Муха снизу тревожно коротко заржал. Боги милосердные, ну что за дурак! Стоило ему выбрать цель получше, и Радагость… Радагость…

Сказать «был бы жив» даже про себя пока не выходило.

Сгорая от лютой злости на себя самого, Мечеслав пристроил разряженные самострелы на плечо и стал спускаться вниз. Муха ткнулся в плечо теплой мордой, приветствуя наездника.

– Пошли, что ли, – проворчал Мечеслав, прицепляя самострелы к седлу и отвязывая Муху.

В заднем возу не было ничего. Даже той связки шкур и серебра, которую предлагал умерший безымянным купец. Обманка, ящерицын хвост, что не жалко бросить догоняющим. Вождю не понадобилось долго смотреть за приподнятый полог, чтобы понять это. Нет, это все и впрямь непростое дело… Тем временем Збой вытянул из переднего какой-то сверток. Помогал ему Истома – с белым лицом, шипящий через шаг от боли. Сверток был длинный и толстый, вытянутый снизу, округлый сверху. Истома сорвал мешковину, закутавшую сверток, сверху – и даже отшатнулся от удивления.

– Волчье вымя! Я думал, девку хазарин вез…

Докрасна загорелый старик с седой щетиной на голове невнятно промычал что-то сквозь торчащий из сивой бороды деревянный кляп, перехваченный поверх черной с желтыми закорючками лентой…

– Чего? – Истома, морщась, сдернул черно-желтую ткань, рванул обрубок дерева наружу, едва не вывернув связанному челюсть. Тот, охнул, подвигал встопорщившейся бородою – в сивых дебрях что-то звучно хрустнуло, – сплюнул влево мутным клейким сгустком и только тогда хрипло, но внятно повторил:

– Прости, говорю, что не угодил, юнак…

Збой, прислонив связанного старика к борту воза, спрыгнул наземь, отцепил с пояса убитого наемника плоскую круглую фляжку, выковырнул ножом роговую пробку, нюхнул горлышко, поморщился – пахло кислым кобыльим молоком. Поднес к губам старика.

– Пей, – хмуро сказал он. Старик кивнул, припадая к костяному горлышку, но при этом глянул из-под косматой брови желтым глазом так понимающе, будто враз разгадал его незатейливую хитрость – как придется обойтись с нежданным знакомцем, дружинник еще не знал и на всякий случай решил не связывать себя разделенным питьем или едой, вот и поил снятым с мертвого.

Тем временем Истома содрал с хазарского пленника остатки мешковины, под нею, на груди оказались гусли – они жалобно загудели, вывалившись на руки вятичу. Руки старика показались вятичам странными – сильные, но непривычно длинные пальцы с незнакомо лежащими мозолями. Эти руки стягивали за спиною кожаные ремни, перевитые все теми же черными лентами с желтыми крючьями хазарских букв, и даже пальцы были туго спеленуты той же лентой – Истома, недолго думая, полоснул по ремням ножом, обрезки посыпались наземь, на них убитой змеей стекла перерезанная черно-желтая лента. Старик принялся сжимать и разжимать пальцы, растирать запястья. Потом мягко перенял правой рукой гусли у Истомы, левой – фляжку у Збоя, потом отнял костяное устье ото рта, утер губы запястьем рубахи с выцветшей и выгоревшей вышивкой. Поверх рубахи, перехваченной толстым кожаным поясом с пустыми ножнами и рядом тяжелых колокольцев, была накинута косматая безрукавка, ноги облачены в пестрядинные штаны – тоже выцветшие, а местами и вытертые, так что не везде можно было угадать изначальный цвет. Пахло от него… пахло так, как только и могло пахнуть от человека, которого, похоже, не один день везли по летней жаре, связанного по рукам и ногам и укутанного с ног до головы. Так, что перешибало запах свежей крови и тяжкий дух от тел и при жизни-то вряд ли благоухавших, а в смертное мгновение, похоже, еще и обгадившихся наемников.

– Меня зовут Кромегостем, старик. Это – мои люди, а вокруг – мои земли, – произнес вождь, глядя с седла на чужака. – А как звать тебя?

Старик помолчал несколько ударов сердца, пристально разглядывая вождя странно знакомыми желтыми глазами.

– Называй меня Доуло, воин, – ответил он наконец.

Двое из подходивших к возам услышали эти слова, но не обратили на них внимания. Мечеслав так злился на себя, что от этой злости сына вождя не отвлекла даже странная внешность их нового знакомца. Барма же вообще мало что видел и слышал. Два коня – его Туча и Игрень Радагостя – шли за ним, а он шел пешком, неся на руках брата, из груди которого торчал осколок древка. За ним бежал Клык и в отдалении брел поникший Гай.

– Вождь, – проговорил здоровяк, поднимая глаза – если бы сам Мечеслав не зажмурился сейчас от лютого, огненного срама, едучего, словно дым, не дававшего ни разжать веки, ни вдохнуть, то удивился бы, увидев на глазах великана слезы. – Помоги…

Кромегость спрыгнул с коня навстречу ему, бок о бок с вождем шагнули вперед Збой и Истома, подхватывая тело сородича.

Радагость еще дышал. Лицо было белым, глаза закатились под веки, руки – холодными, но он еще дышал – хрипло, отрывисто, часто. Мечеслав вгрызся в свое запястье. Он страшился, что сейчас вождь повернется и посмотрит ему в лицо. Страшился и хотел этого – не было сил уже терпеть на сердце тупые злобные зубы вины.

– Отойдите! – от нежданно властного голоса прочь шагнул даже Кромегость. Чужак, назвавший себя Доуло, опустился в траву рядом с Радагостем – не на колени, как сделал бы любой из них, а переплетя ноги в мягких кожаных сапогах. Каким-то очень естественным движением, будто делал это тысячу раз, надорвал рубаху на груди юного вятича. Обнажилась рана – чуть выше правого соска, с вишневой скупой струйкой из-под обломка древка.

– Подпиленная, – тихо сказал над головой Мечеслава Збой. Сын вождя только всхлипнул в ответ – он давно знал, что мало ран хуже, чем те, что случаются от оставшихся в теле наконечников. Они иногда убивали днями спустя – даже если удавалось остановить кровь и рана казалась не смертельной. Она начинала опухать, сочиться мутным, дурно пахнущим гноем, по телу ползла краснота, жар валил с ног – а подняться уже не удавалось. Самые искусные знахарки оказывались бессильны. И даже если, милостью Богов, обходилось без горячки – человек, случалось, до смерти оставался увечным.

– Старик, ты хочешь помочь, но это… – хмуро начал вождь.

– Заткнись! – властный голос словно ударил. – Отойди в сторону и отведи своих!

Збой, ощерившись, ухватился за чекан, но Кромегость остановил его движением руки. Мотнул головой, давая знак – «делайте, как сказано».

Вятичи опустились в мятлик и пырей. Кроме Истомы – тот, обняв руками грудь, словно баюкая ее, чуть раскачивался, глядя в никуда, – все смотрели на Доуло, нагнувшегося над телом Радогостя. Смотрели всяк по-своему – Барма глядел с почти детской надеждой, почти собачьей преданностью. Натянутый, как струна, он был готов выполнить сейчас любое слово чужака, как обычно – слово вождя. Зубы Збоя скрылись за плотно сомкнувшимися губами, но глаза по-прежнему щерились выжидающе и хищно, рука бесшумно ходила по топорищу вытянутого-таки из-за пояса чекана, который дружинник примостил на колени. Мечеслав сейчас казался сильно уменьшенным двойником Бармы, так же ловя глазами каждое движение старика, только слезы у него все же прорывались на скулы. Вождь Кромегость смотрел спокойно и пристально. Старик сейчас напоминал ему… орла. Степного орла, который привел их сюда, орла, про которого он едва не забыл за стычкой с наемниками.

Вот старик хищно нагнулся над беспамятным вятичем, словно над добычей. Раскинул локти над его грудью, растопырил пальцы, как перья. И вдруг – заклекотал. Кровь дважды стукнула в ушах Кромегостя, когда он уловил, наконец, в клекоте слова – и вроде бы слова славянские, хоть и не похожие ни на речь земляков Кромегостя, ни на говор кривичей… даже на речь северян это походило мало. То и дело хоть как-то понятная речь прерывалась, вскипая бурунами вовсе не ведомого наречья.

– Дилом твирем, дилом твирем, дохе твирем! – выдыхали жарко старческие губы. – Шегор вечем, шегор вечем, вереиналем!

Доуло не просто говорил – он пел на нездешний, чужой напев, слова вскипали клекотом и хлопаньем крыльев, то с почти беличьим цокотом он кидался вниз, к груди Радагоста, таким гибким движением, словно и впрямь лесная резвунья скользила по невидимому стволу, то вскидываясь над ним, рыча и скалясь бирюком на побоище, вены вздулись на распростертых пястях, на высоком лбу… и тут произошло то, от чего из пальцев Збоя выскользнул в траву чекан, а глаза вождя распахнулись столь же изумленно, как и глаза Бармы и Мечеслава. Истома замер, застыл на месте, прервав свое раскачивание.

Длинные пальцы с красными суставами, с потрескавшимися желтыми ногтями погрузились в грудь Радогостя, как в воду. Вятич ничем не показал, что почувствовал это – только следивший за действом брат приподнялся и застыл с открытым ртом, словно давясь криком боли, с потом, высыпавшим на побледневшем лице.

Погрузились – и тут же вынырнули вон, сжимая красный от крови обломок стрелы.

Было тихо-тихо. Тише, чем после стычки. Слышно было, как хрустит трава в конских зубах, как стрекочут сверчки-кобылки, как поскрипывают возы в лад с копытами переступающих на месте меринов. Слышно было, как дышит – по-прежнему слабо и сипло, но не так отрывисто – Радагость. Потом длинно, со свистом выдохнул во взмокшую от пота бороду опустивший лицо Доуло – и Мечеслав вспомнил, что надо дышать. И понял, что все рядом стоят на ногах. Понял именно в тот миг, когда вуй, а вслед за ним Збой и Истома опустились на одно колено, склонили головы, уперлись правым кулаком в землю – неловко и угловато Истома, стремительно, как подрубленный – Збой, ясно и четко, словно выполняя движение в танце или поединке – Кромегость. И вслед за ними опустился на правое колено, склонил голову в волчьем колпаке, уперся кулаком в землю Мечеслав. Только Барма не последовал общему примеру – он не видел сейчас ни вождя, ни сородичей, он шел к брату – но споткнулся, как не спотыкался в кулачном бою, когда Доуло выкинул вперед растопыренную пятерню.

– Нет! – странно, старик кивал, говоря это. – Нет, рано! Я убрал стрелу, но он слаб, и кровь истекает.

– Что делать, мудрый? – спокойно спросил Кромегость. – Мы отвезем его к нам. Прошу, не бросай начатого.

Последние слова он выговорил медленно, словно через силу, но только Мечеслав пораженно посмотрел на вождя, впервые слыша, как тот о чем-то просил – и не Богов.

Доуло вновь отрывисто, почти яростно закивал, потом прервал кивок на половине – и замотал головою, на которой под щетиной здесь и там виднелись странные, звездчатые шрамы.

– Нет… Все забываю, сколько лет у вас живу, а забываю, что вы киваете, когда согласны… нет, вождь Кромегость. Сейчас его нельзя трогать. Разве что русам разрешил бы я его отнести, или старым ромеям – только от тех одни книги остались…

– Чем же мы хуже? – не подымая лица, подал угрюмый голос Збой.

– Не хуже… но надо уметь ходить всем шаг в шаг. Всем. Хорошо уметь – как дышать умеешь, как говорить умеешь. Вас не учили. Растрясете, кровь быстрее пойдет, и все… Нужна вода. Там, где я… – старик усмехнулся, – ехал, был казан. Пошли за водой, вождь. Воды надо будет много, и мне, и ему.

Мечеслав кинулся к возу едва не раньше, чем отец поглядел на него.

– Вода там, – старик махнул левой рукою на лесок по ту сторону луга.

Как Доуло, ехавший по лугу в закрытом возу и закутанный в мешковину с головой, узнал, где по лугу течет ручей, Мечеслав не знал и гадать не собирался. Юный вятич понял уже, что загадочный старик, которого куда-то везли на возах хазары – волхв, вроде тех, что живут в далеком Дедославле, в лесах за водоразделом, только, похоже, странствовал в каких-то очень дальних краях. Даже ровесники Деда говорили о волхвах с огромным почтением, да и он сам – тоже. Еще говорили, что хазары ненавидят волхвов и стараются извести их. Орла, выведшего их к возам, наверное, тоже послал он. А уж тот, кто со связанными руками и заткнутым ртом мог приказывать крылатому хищнику, вряд ли сильно затруднился поисками воды.

Все это было неважно… то есть важно, и в другое время Мечеслава бы съело любопытство, как-никак, он вживую повстречался с одним из тех, о ком прежде лишь слышал, но время было не другое. А в это время важным сыну вождя казалось лишь одно – возможность исправить свой промах, помочь пострадавшему – хвала Богам, не погибшему! – по его вине сородичу. Прихватив из повозки загадочный «казан» – оказавшийся, впрочем, обычным пузатым котлом, с ручкой-дужкой, оплетенной кожею, – Мечеслав припустил через луг.

Когда он забирал из воза «казан», ему показалось, будто груда тряпок в углу ворохнулась. Но Мечеславу было не до того.

Лес – в обрамлении синей осоки – оказался колком ив, оседлавших овражек с текущей по глинистому дну речкой. Пробираясь к воде, Мечеслав пару раз едва не оступился, распугал несколько крупных лягушек и зверька, настолько шустрого, что вятич только и заметил мелькнувший под кустами на другом берегу черный бок. Зачерпнул казанком воды – от железного брюха в жирной саже по воде поплыли масляные пятна.

Вскарабкался снова, провожаемый голодным пением во множестве сновавших тут комаров. Рядом с повозками уже пускал первые дымные струйки костерок, Барма волок охапку хвороста. Волхв Доуло возился с гуслями, подкручивая колки и пробуя струны пальцем, то и дело сердито вздыхая. Увидев Мечеслава, он поманил его рукой. Тот подошел к старику, опустил рядом в траву казан, но старик только зачерпнул оттуда пригоршню воды – тонкие пальцы сомкнулись накрепко, словно дно плошки, не пропуская ни капли – и отпустил Мечеслава благодарным движением тяжелых век.

Отец со Збоем к тому времени сняли с наемников оружие, доспехи – у кого были, – кожаные пояса с серебряными бляшками. Потом отволокли тела подальше по ветру – раз уж нельзя трогать сейчас Радагостя, то нельзя, но не дышать же из-за этого трупным смрадом. Збой топором отвалил покойникам головы, да еще и пометил «своего» косым надрезом на лбу. На голову загрызенного Жуком купца – «вот уж подлинно собачья смерть», буркнул над ним Збой, и это было последнее напутствие, которого дождался толстый хазарин, – никто не польстился, зато Збою приглянулись сапоги. Правда, стянув их, он было заворчал, что такие только Барме впору и будут, потом вдруг осекся, пощупал голенище правого сапога, потом засунул внутрь руку и вытащил продолговатую пластинку из серебра. Повертел в пальцах, присвистнул и кинул вождю. Кромегость подкинул пойманную пластинку на ладони. С обеих сторон шли крючья хазарского письма, а на одном конце красовался обычный знак каганата – пересечение пяти линий, складывающихся в нечто похожее на жадно растопыренную лапу неведомой твари.

– Навряд ли он их нанимал, – проговорил Збой. – И он такой же купец, как я – русалка. У мытарей костяные, у тудуна-посадника медная, а этот за голенищем серебро таскает… послать бы людей по селам, чую, когда его хватятся, здесь хазар будет, что муравьев.

Доуло молча протянул левую руку, поймал кинутую вождем пластинку, покрутил перед глазами.

– Вот ведь… повезло мне, – проворчал он. – Человек каган-бека Иосифа… в такой глуши и в шкуре купца. Сам прохлопал глазами, дурень старый… хоть не так обидно, что не простого торгаша. А в чем и впрямь повезло – человечек не то побоялся, что его со мной на реке ваши перехватят, не то тудуну не доверял. Вот и решил, ладью Окой пустить, а сам на возах берегом Осетра наверх, да потом этими местами на Истью… Смелый, гад – был. Так что не бойтесь, навряд ли его кто искать будет. И еще везенье – что нашелся вождь, не побоявшийся за орлом пойти. Не думал, что в ловушку заманят?

Вуй Кромегость пожал плечами:

– Если б у хазар завелся такой оборотень – ему б проще было выглядеть с воздуха, где мы в лесах сидим, да и брать всех, а не нас шестерых.

– А вот кому не повезло нынче, так Мечеславу, – усмехнулся в усы Збой, – двоих сбил, не меньше, чем вождь, а голов не добыл.

– Как?! – не вытерпел, вскинулся Мечеслав – тревога за сородича почти отступила, сгинула, и зубастая вина, оседлавшая было сердце, теперь уж не грызла его, а разве что чуть покусывала. – Почему не добыл?

– Так одному из самострела в голову угадал, ту и разнесло, что кринку палкой, мозги на два локтя по траве разбрызгало, – продолжая улыбаться, поведал дружинник. – А второму коня подстрелил, да так, что коняга-то по голове хазарской и кувыркнулся. Ни там, ни тут на жердь вешать нечего.

Все засмеялись, но необидно, не зло, и глаза вуя были теплыми, так что и сам Мечеслав не выдержал, улыбнулся.

Старый Доуло тем временем вновь принялся волхвовать. Теперь он уже говорил на внятном языке. Повернувшись правым плечом к клонящемуся с полудня на закат солнцу, он припал к земле, пошептал что-то, прижимаясь к ней ладонями и лбом. Потом, распрямившись, проводя длинными пальцами по колокольцам на поясе, заговорил нараспев вполголоса – Мечеслав расслышал про грозовую тучу, про огненного коня, про огненный лук с огненною стрелой – и словно по ясному летнему дню повеяло предгрозовым прохладным ветром. Трава вокруг того места, где волхвовал над раненым вятичем старый Доуло, закачалась расходящимися кругами, как вода от брошенного камня. После этого Доуло вновь брызнул водой на себя и на Радагостя, снял с шеи обережек-стрелу и прочертил им, посолонь, черту вокруг себя и раненого.

Мечеславу вдруг показалось, будто мир странно вывернулся. Будто прочерченное волхвом – не круг, а грань, край, край привычного ему мира, а там, по ту сторону, открывалось что-то иное…

А Доуло продолжал. Касаясь поочередно пальцами плеч, груди, головы, он говорил, что одевается облаками, накрывается синим небом, подпоясывается утренней зарей, венчается красным солнцем. Вятичи вслушивались в распевную речь волхва – и там, за гранью, на которой сидел седобородый Доуло и лежал Радагость, разливалось, похожее на невиданный весенний разлив, без края и без берегов, море – море, никем из них в жизни не виданное. То самое море, ради которого покойников сжигают в лодке-долбленке, в колоде. И вставал из тех вод сияющий остров, и совсем уж ослепительным белым светом горящий камень, подпирающий золотой престол. И, отзываясь на речи Доуло, дева, одетая в золото и багрянец, пылающие, будто закат перед самым ветреным днем, с двумя ясноокими головами на острых девичьих плечах, шагнула с престола к нему и к раненому. Два лика склонились над людьми, в тонких длинных пальцах вспыхнула солнечным лучом золотая игла, тянущая серебристую, как звездный свет, нитку. Руки с иглой, как недавно – пальцы волхва, ушли в грудь молодого вятича, нырнули и вынырнули несколько раз. Потом дева нагнулась к самой груди раненого, левая голова её совсем так, как это делали их матери и сестры с обычными нитями, обкусила нить, левая рука провела по груди юноши. Седобородый волхв вновь склонился перед нею до земли, потом выпрямился – и, разведя руки, громко хлопнул ладонями. От этого хлопка словно рванулись навстречу друг другу распахнутые его словами привычные небо и земля привычного мира, отсекая вызванные волхвом видения. Только последним отблеском мелькнул между ними, скрывая остров, престол и вновь воссевшую на него деву, огромный рыбий бок в жемчужной чешуе. И наваждение сгинуло…

Наваждение ли? Странное чувство было у Мечеслава – будто это лес, луг, солнце, мертвые хазары – вот это-то и было наваждением, сном, от которого он пробудился на короткое мгновение, под заклятья волхва.

У взрослых был такой же вид – словно они никак не могли понять – видели ли они наяву дивный сон или же во сне расслышали несколько звуков из яви.

Волхв вдруг покачнулся и стал медленно заваливаться на бок рядом с Радагостем. У Мечеслава вырвался испуганный вскрик, а вуй Кромегость со Збоем оказались рядом, подхватив старика под плечи.

– Ничего, – бормотал тот в сивую бороду. – Ничего… жить будем… и я, и ваш юнак… только нести теперь двоих вам будет…

Радагость открыл глаза, зашевелился, протяжно зевнул, бледно улыбнулся, увидев встревоженное лицо брата, и снова откинулся назад, погружаясь уже не в беспамятство умирающего – в обычный сон.

Барма сорвал с головы волчий колпак, подкинул его вверх, поймал, напялил обратно на голову и, ухватив за руку такого же сияющего Мечшу, крутанул его вокруг себя в каком-то диком плясе. Вождь, Збой, все еще бледноватый Истома и даже прилегший-таки на траву волхв с улыбками наблюдали за их прыжками. Потом вдруг Доуло хлопнул себя по медно-красному лбу и поманил к себе Истому.

– У тебя, юнак, ребра треснули и синяки большие… но легкие целы… дыши пока осторожней. Прости, сил боле нет, а ваши знахарки должны справиться… – с этими словами старый волхв Доуло окончательно улегся на траву рядом с раненым и задремал.

– Надо б их накрыть, вождь, – проговорил Збой негромко. – На солнце-то полудницу наспят.

Вуй Кромегость молча кивнул и указал на полотно, обтягивавшее верх переднего возка.

Барма с Мечеславом поспели к возам даже раньше Збоя. Великан с треском вспарывал ткань ножом, с другой стороны то же самое, пыхтя, делал Мечша. Навстречу Барме двигался с ножом Збой.

Мечеслав успел сделать разрез только на три локтя, когда сквозь дыру из повозки, едва не сбив Мечшу с ног, вывалился кто-то, кого он толком не успел разглядеть и от неожиданности не успел задержать. Вывалился и кинулся бежать к оврагу в опушке ив и осоки. Но убежать ему удалось недалеко – Жук, Гай и Клык тремя молниями рванулись за ним, сшибли с ног и встали над ним рыча. Тотчас же над прижатым к земле тремя оскалами незнакомцем возникли Мечеслав, Барма и Збой. Еще через мгновение из-за повозки проявился вождь Кромегость, а за ним – бледный Истома.

– Еще хазарин? – воскликнул Мечеслав.

Барма помотал крупной головой.

– Вятич. Тоже полоняник, видать…

Збой вдруг зарычал пуще всех трех псов, ухватил лежавшего за руку – тот отчаянно вскрикнул – и рявкнул, будто выплюнул:

– Вождь, да он же не связан! И не был! А ну пошли!

Он потащил незнакомца – тот оказался молодым парнем, чуть помладше Радагостя, чуть постарше Истомы – вокруг воза. За ними следовали недоумевающие Барма и Мечеслав и негромко порыкивающие псы, а впереди – вождь с внезапно потемневшим и затвердевшим лицом и держащий руку на боку Истома. Проснувшийся Доуло приподнялся, увидел парня в холщовой рубахе, безрукавке из овчины, в гачах и пошевнях, которого волок за собою Збой с перекошенным от ярости лицом. Собственное лицо старого волхва омрачили тоска и, как ни странно, стыд. Словно это его сейчас волокли за руку…

Оказавшись с другой стороны воза, Збой поднес к глазам сжатую в его ладони руку парня и впился взглядом в узор, украшавший небольшой перстень на безымянном пальце.

– Колт, – брезгливо определил он и рванул руку, выкручивая так, что парень снова заорал, покатившись по траве. – И что ты там делал, позор своего племени?

Распластавшийся на земле колт всхлипывал. По его лицу текли – Мечеслав не верил своим глазам – обильные слезы. Да нет же, это не может быть настолько больно – из отроков только самые младшие не изведали стальные клещи Збоева хвата и не летали из его рук оземь, но никто не бледнел так, не трясся и не заливался такими слезами, как этот ровесник взрослых воинов!

– Он вел их, – послышался глухой голос старого волхва. Доуло уже не лежал, а сидел, опустив седую голову, и глядел в сторону и вниз. – Указывал им путь.

– Вот как, – каким-то никаким, серым голосом откликнулся вождь Кромегость. – У нас это называют «проводник». Про тех же, кто водят чужаков по тропам своего края, – бывает, говорят и иные слова. Кому доверишь судить его, мудрый?

– Здесь твоя земля, Кромегость из Хотегощи, – отозвался сивобородый Доуло, и Мечеславу, вот диво, показалось, будто могучий волхв просил прощения за что-то у его вуя. – Твоя земля, и твой суд.

И больше не говорил ничего.

Кромегость наклонил голову в волчьем колпаке и резко, так что свистнула пола плаща, обернулся к лежавшему в траве.

– Поднимись, – проронил он.

Всё так же трясясь и обливаясь слезами, парень стал подниматься с земли, но когда он стал разгибать вторую ногу, Збой метко пнул его в голень, заставив рухнуть на колени.

– Много чести прямо стоять, когань, – хрипло выдохнул он. – На коленях постоишь, как перед хазарами стоял…

Вождь поднял на дружинника свинцово-серый взгляд, и Збой умолк, хоть и зыркнул в ответ напоследок.

– Из каких ты мест и как тебя там звали? – негромко и скорее с печалью, чем со злостью, спросил вуй Кромегость – а Мечеслава вдруг продрало морозом по хребту от этого обрекающе-прошлого «звали».

– Незд-да я, К-кукшин сын… из К-колтеска… – выговорил парень, утирая лицо рукавом.

– И как вышло, Незда из Колтеска, что ты по нашей земле хазар водишь?

– Сестра, сестра у меня, вождь, – заговорил лихорадочно Незда, вскинув белое, залитое слезами лицо. – Мытарь наш нам долг раз простил, два, говорил, мол, давить сверх меры не хочет… только, говорит, доплатите потом… малость… М-малость, да… – рвано хохотнул он и снова утерся. – А нынче весной… говорит, долг на вас… столько насчитал… да нет у нас столько серебра! И продать что… а что продавать-то, нечего… и кому – мытарь ж на торжке сам цены ставит… А мытарь говорит – отдадите девку – долг прощу весь, с концами… сестренку мою, Дануту… а он, купец, серебро обещал за нас отдать… я и пошел… чтоб Данутку… – он всхлипнул еще раз и умолк.

Збой рыкнул злее Жука, сплюнул в траву.

– Я так разумею, – проговорил он, – это и называется – «хазары переменились, хазары дань серебром берут, а не девками»… сколько тогда разговоров было – а вот их перемена. Как ты волчару ни корми…

– Так и бывает, – негромко сказал вождь, и дружинник осекся, только шевелил усами, словно пережевывая несказанное. – Так и бывает. Сперва они приходят к тебе с мечом и заставляют платить дань девками. А потом говорят – «мы согласны брать серебром», – и ты соглашаешься. Ты сам пересчитываешь свободу своих женщин, честь своего рода на серебро. А потом они оказывают тебе небольшую услугу, соглашаясь отсрочить дань за приплату… а потом у тебя нет серебра, а есть только долг, и ты уже сам, сам готов отдавать им своих сестер!

Кромегость повернулся к пасынку.

– Мечша! Смотри и запомни – мы деремся вот с этим! Все ходят набегами на соседей, все угоняют стада, хватают в полон, а то и жгут деревни. И дань с покоренных берут. И мы, и мещера с голядью да муромой, и булгары, и русь. А хазары – они даже не враги. Они хуже врагов. Зверей диких хуже. Зараза. Порча. Им мало покорить – им покоренных наизнанку вывернуть надо, перекорежить, перекалечить в них все. Чтоб были… как он.

После слов вождя повисло молчание, нарушаемое только всхлипами проводника.

– В-вождь… – проговорил он, глядя на Кромегостя снизу вверх. В иные времена, в иных местах сказали бы – «по-собачьи», но Мечеслав не видел таких глаз у своих собак. – Вождь, отпусти… Данутка же там…

И заплакал.

Тошно, тошно и тоскливо было Мечеславу глядеть на это. Впервые он видел такое – и не мог поверить глазам. Даже хазары сейчас – они не валились в ноги, они не просили пощады. Коганая нелюдь с полуденных краев умирала, не выпуская оружия из рук, огрызаясь до последнего. А этот… он же тоже был рожден вятичем! Что с ним стряслось такое? Этот же хуже… хуже смерти, хуже всего на свете!

– Незда, – тихо сказал вуй Кромегость. – Подумай сам. Как я могу отпустить тебя? Куда ты пойдешь? Тебя будут спрашивать про купца. Ты ответишь… ответишь. Иначе тебя не было бы здесь. Если б ты кинулся на хазар во время битвы… да даже если бы на нас кинулся – я бы поверил тебе. Но ты испугаешься. За себя. За родичей. За сестру. Испугаешься и расскажешь. И приведешь беду – не к нам, нас им не достать. К тем, кто живет на этих землях, растит хлеб, пасет скот. Я в ответе за них. А ты… ты ведь уже как мертвый, Незда. Ты хуже, чем мертвый.

Парень уже не плакал – выл, страшно, однозвучно, протяжно. Как умирающий от тяжелой раны, обеспамятевший, забывший обо всем, кроме боли. Ссутулившиеся плечи колотило крупной дрожью.

– Вождь, – хмуро сказал Збой. – Не марайся. Не порти удачу, дозволь мне.

– Нет, Збой, – отозвался вождь Кромегость, не отрывая от Незды взгляда печальных глаз. – Это должен делать вождь. Сам. А вот меч и впрямь обижать не стану. Одолжи топор, если хочешь помочь.

Когда топорище чекана Збоя хлопнуло о ладонь вождя, Незда дернулся и, не разжимая век, взвыл пуще прежнего.

– Нет, неет, неееееет!!!

– Незда, – негромко сказал вождь Кромегость, и вой оборвался. – Хочешь совет?

Проводник молча трясся, не поднимая головы.

– Не закрывай глаз перед смертью, – тем же негромким голосом сказал вождь. – В следующей жизни родишься храбрей.

Незда заскулил слепым щенком, зажмурившись крепче прежнего.

Мечеславу было противно и страшно. Страшно не того, что сейчас сделает с этим… бывшим человеком вуй Кромегость. Страшно того, что кто-то уже сделал с ним. И хотелось, чтобы все скорее закончилось.

Чекан поднялся к солнечному небу и пошел вниз.

Но в самый последний миг перед ударом, перед тем, как на измятую траву еще один, последний в этот день, раз плеснуло вишнёвым, Незда сын Кукши вскинул белое, с прокушенною губой – кровь сочилась по подбородку – лицо и огромным усилием распахнул глаза.

Белые, слепые от страха – но распахнул.

Они так и остались открытыми, только чернота зеницы стала расплываться, тесня из остановившегося взгляда голубизну.

И старый Доуло вздохнул – скорбно и облегченно.

Содранную с воза холстину в конце концов люлькой подвесили между конями вождя и Бармы и в нее уложили Радагостя. Вождь, Збой и Барма накинули петли-осилы на уцелевших наемничьих коней, и Збой объезжал их, уча слушаться новых хозяев, пока Барма крушил возы и увязывал обломки в вязанки – пригодятся на дрова. Истома и Мечеслав стаскивали в огонь хазарское тряпье – сыну вождя Ижеслава померещилось, будто черные ленты с желтыми крючьями корчились в огне, стараясь выползти из него, и он ворошил костёр палкой, запихивая нечисть поглубже в пламя. О трупье вражьем позаботятся коршуны с воронами, сороки с галками, волки да барсуки. Сороки уже прибыли на место будущего пира, только приступать пока опасались – слишком много живых двуногих ходило поблизости, зато подняли страшный шум, на который соберутся и остальные «гости». И только Истома молчал над телами вороного Ветра и рыжего Бруды, а потом, кособоко опустившись на колени, прикрыл поочередно верным друзьям, отдавшим за него жизнь, глаза. У Мухи появились сотоварищи – мышастые хазарские меринки – такие же крутобокие, толстомордые, невозмутимые и неторопливые. На них ехали в обратный путь к городцу Хотегощу волхв Доуло и Истома.

Так заканчивался для пасынка Мечши, Мечеслава, сына вождя Ижеслава, этот необыкновенный день, в который он повстречался с неведомыми ему дотоле породами людей. День, в который он изумился внешности толстяка, преклонился перед мудрой мощью волхва и до немоты испугался низости труса.

Глава VII

Песни Вещего

Ночевали на том самом берегу, где били уток – крякуньям снова пришлось лихо, но возвращаться в Хотегощ с пустыми руками никому не хотелось. Старого волхва и раненых уложили спать под холстиной с хазарского воза – хоть навряд ли Доуло успел по ней заскучать, да выбирать в лесу особо не приходилось. Пару утрешних уток Мечеслав скорой рукой приготовил на ужин всем путникам – выпотрошил, натер изнутри золою, набил брюхо собранными под присмотром Збоя травами, облепил глиною и прикопал у самого края костра. Запеклась утятина на загляденье (хоть сам Мечеслав больше любил её с мёдом, но посреди лесу вечером взять мёду было негде).

Ночь прошла ровно – Мечше досталось сторожить около полуночи. Сторожа вышла спокойная – звери летом не пытались подобраться к оружным людям, а лесная нечисть, видать, боялась волхва. Сын вождя успел и на звёзды полюбоваться, и наслушаться лягушачьих трелей из тростников, а когда уже стал клевать носом, его отправил спать поднявшийся вуй. А утром пасынок проснулся от голоса старого Доуло – седобородый волхв пел, стоя на мелководье босыми ногами, повернувшись лицом к поднимавшемуся над вершинами деревьев алому боку молодого солнца. На щетине, покрывавшей меченый странными звездчатыми шрамами череп, на бороде и протянутых к солнцу ладонях волхва поблескивали капли воды, ловя свет начинающегося дня.

Вслед за волхвом омыли руки и лица вождь Кромегость с воинами, а потом пришёл черед Мечши.

У тех мест, где быть дозорам, возвращавшийся отряд встретил свист – переливчатый, тоскливый. Чужак бы подумал, что подаёт голос одна из бесчисленных лесных птах – хотя старый Доуло, даром, что не просто чужак, а чужеземец, только усмехнулся в бороду, с любопытством оглядывая лес, и понимающе сощурился, когда вождь Кромегость отозвался тремя такими же, только короткими, трелями.

Молодые парни, едва надевшие перстни и гривны, появились в тени между деревьев бесшумно. Когда увидели, с кем вернулся вождь, настороженно прищуренные серые глаза изумлённо распахнулись.

– Это наш гость, – проронил вуй Кромегость, и парни молча склонили колпаки, приветствуя теперь не только вождя и старших воинов, но и неведомого бородатого старца. Вождю оставалось лишь гордиться недавно прошедшими посвящение воинами – ни один не выказал, как удивлён услышанным от вождя, будто Хотегощ принимал гостей что ни день.

По трели ли пересвистов, от загодя ли посланного с заставы отрока, в Хотегоще уже знали, что вождь возвращается с охоты без обильной добычи, но с гостем. А гость, чужак, которого допустили в городец, случался не то что реже хорошей охоты – по правде сказать, такого на памяти большей части живущих в лесном убежище вовсе ещё не бывало. С селянами, приносившими дары или искавшими защиты и правды у Леса, лесные воины встречались не то что далеко за увенчанным головами частоколом – за засеками и заставами, сторожившими дальние подступы к чащобным крепям. С торговыми людьми, ведшими с Лесом дела – находились и такие, в ком то ли ненависть к хазарам, то ли любовь к прибыли, то ли всё разом пересиливало страх лютых кар, которые сулил каганов закон «разбойничьим пособникам», – встречались и того дальше. Так что увидеть в стенах городца незнакомое лицо было почти так же дивно, как в отражении на воде.