Читать онлайн Та, что стала Солнцем бесплатно

Монахи, все пылает… Пылает в каком огне? Пылает в огне страсти, в огне отвращения, в огне заблуждения. Пылает, я говорю вам, в огне рождения, старения и смерти, в огне печали, плача, боли, горя и отчаянья.

Адиттапарьяя сутта[1]

Часть первая

1345–1354 годы

1

Долина реки Хуай, Южная Хэнань, 1345 год

Деревня Чжонли распласталась под солнцем, подобно отчаявшемуся псу, потерявшему надежду найти тень. Вокруг не было ничего, кроме голой желтой земли, трещины на которой образовали узор, как на панцире черепахи, и запаха горячей пыли, похожего на запах высохших костей. Шел четвертый год засухи. Крестьяне знали причину своих страданий и посылали проклятия своему императору-варвару в далекой столице на севере. Как любые две похожие вещи, соединенные нитью «ни», из-за которой действия одной влияют на другую даже на расстоянии, так и достоинства императора определяют судьбу подвластной ему страны. Владычество достойного правителя вознаграждается хорошими урожаями, а недостойный получает в наказание наводнения, засухи и болезни. Нынешний правитель империи Великая Юань был не только императором, но и Великим Ханом; он был десятым потомком монгольского завоевателя Хубилая-хана, победившего последнего представителя местной династии семьдесят лет назад. Одиннадцать лет он держал в своих руках божественный свет Небесного мандата[2], и уже выросли одиннадцатилетние дети, никогда не знавшие ничего, кроме катастрофы.

Вторая дочь семьи Чжу, которой в тот иссушенный жарой год Петуха исполнилось десять лет, думала о еде, шагая следом за деревенскими мальчишками к полю покойного соседа. Широкий лоб и полное отсутствие той пухлости, которая придает детям очарование, делали ее похожей на угловатую коричневую саранчу. И, подобно насекомому, девочка постоянно думала о еде. Однако, поскольку она выросла на однообразной крестьянской диете и лишь смутно подозревала о существовании чего-то лучшего, ее воображение ограничивалось количественными рамками. Сейчас ее мысли занимала чашка просяной каши. Она мысленно уже наполнила ее до самых краев дрожащей под пленкой густой жидкостью, готовой перелиться через край, и на ходу со сладострастной тревогой представляла себе, как зачерпнет первую ложку так, чтобы не пролить ни капли. Сверху (но тогда каша может выплеснуться через край) или сбоку (верная катастрофа), твердой рукой или осторожным прикосновением? Она так погрузилась в свою воображаемую трапезу, что едва обратила внимание на скрип лопаты могильщика, когда проходила мимо.

На поле девочка направилась прямо к шеренге обрубков вязов на его дальней границе. Когда-то эти вязы были красивыми, но девочка вспоминала их без ностальгии. После третьего неурожайного года крестьяне обнаружили, что эти прекрасные вязы можно пустить на убой и съесть, как и любое живое существо. Вот что стоит помнить, подумала девочка. Тускло-коричневую вязкую массу из корней, вскипяченных шесть раз, которая вызывала легкую тошноту и сводила щеки изнутри напоминанием о еде. Или еще лучше: муку из коры, смешанную с водой и рубленой соломой, и лепешки из нее, приготовленные на слабом огне. Но теперь у вязов давно уже не осталось съедобных частей, и единственное, чем они интересовали деревенских детей, было то, что они служили кровом для мышей, кузнечиков и других подобных лакомств.

В какой-то момент, хоть девочка и не помнила точно в какой, она осталась единственной девочкой в деревне. Знать это было неприятно, и она предпочитала об этом не думать. Не было необходимости об этом думать, она точно знала, что произошло. Если в семье есть сын и дочь и два кусочка еды, кто станет тратить один кусочек на дочь? Возможно, только в том случае, если дочь особенно полезна. Девочка понимала, что она не полезнее тех, умерших. И к тому же уродливее, чем они. Она сжала зубы и присела рядом с первым пнем вяза. Единственным ее отличием от них было то, что она научилась сама ловить для себя еду. Эта разница казалась такой незначительной по сравнению с такой диаметрально противоположной судьбой.

Как раз в тот момент мальчишки, побежавшие вперед к лучшим местам, подняли крик. Они заметили добычу и, несмотря на прежние неудачи такого метода, пытались выманить ее, тыкали в нору палками и колотили ими о землю. Девочка воспользовалась тем, что они отвлеклись, и вытащила спрятанную в укромном месте ловушку. У нее всегда были ловкие руки, и раньше, когда такие вещи что-то значили, все очень хвалили сплетенные ею корзины. Теперь в ее силках обнаружилась добыча, которую любой бы пожелал: ящерица длиной с ее предплечье. При виде нее все мысли о каше вылетели у девочки из головы. Она стукнула ящерицу головой о камень и, зажав ее между коленями, проверила остальные ловушки. Нашла горсть сверчков и задумалась. При мысли об их ореховом, хрустком вкусе ее рот наполнился слюной. Но она взяла себя в руки, завязала сверчков в кусочек ткани и положила в карман на потом.

Снова вернув на место ловушки, девочка выпрямилась. Туча лёссовой пыли поднималась над дорогой, проходящей по холмам за деревней. Под лазурными знаменами, такого же цвета, как Небесный мандат, принадлежащий правящему роду монголов, солдаты в кожаных доспехах текли темной рекой в облаке пыли, направляясь на юг. Все обитатели долины реки Хуай знали армию Великого князя провинции Хэнань, знатного монгола, подавившего крестьянские восстания, которые были в этом регионе больше двух раз за время жизни девочки. Армия Великого князя маршировала на юг каждую осень и возвращалась в свои гарнизоны в северной части провинции каждую весну точно по календарю. Армия никогда не подходила к Чжонли ближе, чем сейчас, и никто из Чжонли не приближался к ней. Металл солдатских доспехов отражал свет и отбрасывал блики, и темная река сверкала, медленно переползая через коричневую вершину холма. Это зрелище настолько не имело отношения к жизни девочки, что казалось почти нереальным, как печальный клич диких гусей, пролетающих высоко над головой.

Голодная и утомленная солнцем, девочка потеряла всякий интерес к происходящему. Держа в руках ящерицу, она повернула к дому.

В полдень девочка сходила к колодцу с ведром и коромыслом и вернулась, обливаясь потом. С каждым разом ведро становилось все тяжелее, и воды в нем становилось все меньше, а желто-бурой грязи со дна колодца все больше. Земля не могла дать им пищу, но теперь она, кажется, решила отдавать им себя в каждом царапающем горло глотке. Девочка вспомнила, как однажды некоторые жители деревни попытались есть лепешки, сделанные из грязи. И ощутила укол сочувствия. Кто не готов пойти на что угодно, только бы унять боль в голодном желудке? Может, и другие попробовали бы такие лепешки, но вскоре руки, ноги и животы первых смельчаков распухли, а потом они умерли, и остальные жители деревни урок усвоили.

Семья Чжу жила в хижине из дерева, состоящей из одной комнаты, которую построили в то время, когда деревьев вокруг росло много. Это было очень давно, девочка этого не помнила. За четыре года засухи все доски хижины отошли друг от друга настолько, что внутри было не меньше воздуха, чем снаружи. Это не создавало проблем, так как дождь никогда не шел. Когда-то в доме жила целая семья: родители отца, мать с отцом и семеро детей. Но их количество убывало с каждым годом засухи, и теперь осталось только трое: девочка, ее старший брат Чжу Чонба и их отец. Одиннадцатилетнего Чонбу всегда любили и лелеяли, потому что он имел счастье родиться восьмым в своем поколении родственников мужского пола. Теперь, когда он единственный остался в живых, стало еще яснее, что Небеса ему улыбнулись.

Девочка отнесла ведро на кухню в задней части дома, которая представляла собой просто навес с шаткой полкой и крюком в потолке для подвешивания котелка над огнем. На полке стояли котелок и два глиняных кувшина с желтыми бобами. Полоска старого мяса висела на гвозде – все, что осталось от рабочего буйвола отца. Девочка взяла ее и протерла мясом котелок изнутри, так всегда делала мать, чтобы придать супу аромат мяса. Про себя девочка думала, что с тем же успехом можно надеяться получить вкус мяса, выварив старое седло. Она развязала юбку, обвязала ею отверстие котелка и налила в него воду из ведра. Потом счистила с юбки кружок грязи и снова надела ее. Юбка не стала еще грязнее, но, по крайней мере, вода очистилась.

Отец пришел, когда она разводила огонь. Она наблюдала за ним из пристройки. Он был одним из тех людей, глаза которых были похожи на глаза, а нос выглядел как нос. Ничего примечательного. Голод так туго натянул кожу на его лице, что оно представляло собой две плоскости: одна от скул до подбородка, а вторая от одного угла подбородка до другого. Иногда девочка гадала, действительно ли ее отец молод или, по крайней мере, не очень стар. Определить было трудно.

Отец нес под мышкой зимнюю тыкву. Она была маленькая, размером с новорожденного младенца, и ее рыхлая белая кожура покрылась пылью, так как она пролежала, зарытая в землю, почти два года. Выражение нежности на лице отца удивило девочку. Она никогда раньше не видела у него такого выражения лица, но поняла, что оно означает. Это их последняя тыква.

Отец сел на корточки возле пенька с плоским верхом, на котором они раньше забивали кур, и положил на него тыкву, будто жертвоприношение предкам. Заколебался, держа в руке большой нож. Девочка знала, о чем он думает. Разрезанная тыква долго не хранится. Ее отхватили смешанные чувства. Несколько славных дней у них будет еда. В ее мозгу вскипели воспоминания: суп из свиных костей с солью, на поверхности плавают золотистые кружочки масла. Почти студенистая мякоть тыквы, полупрозрачная, как рыбий глаз, приятно растворяющаяся на зубах. Но когда тыкву съедят, не останется ничего, кроме желтых бобов. А после желтых бобов не будет вообще ничего.

Нож со стуком опустился, и через несколько секунд отец вошел в кухню. На его лице уже не было нежности, когда он вручил ей ломоть тыквы. «Свари ее», – коротко произнес он и ушел.

Девочка очистила тыкву и разрезала твердую белую мякоть на кусочки. Она уже забыла запах тыквы: запах свечного воска и зелени цветущих вязов. На мгновение ее охватило желание сунуть тыкву в рот. Мякоть, семечки, даже колючую кожуру, все, что заставит каждый дюйм языка ощутить великое наслаждение едой. Она с трудом сглотнула слюну. Она знала, какую цену имеет в глазах отца и чем грозит ей такое похищение. Не все покойные девочки умерли от голода. Она с сожалением отправила тыкву в котелок вместе с горсточкой желтых бобов. И варила суп долго, пока не прогорели все дрова, потом взяла кусочки коры, которые использовала в качестве прихваток для котелка, и понесла еду в дом.

Чонба поднял на нее взгляд, сидя на своем месте на голом полу рядом с отцом. В отличие от лица отца, его лицо провоцировало людей высказаться. У него был вызывающе вздернутый подбородок, а лоб бугристый, как грецкий орех. Эти особенности делали его лицо таким поразительно уродливым, что невольно завораживало людей и притягивало их взгляды. Чонба взял у девочки ложку и налил супа отцу. «Ешьте, пожалуйста, Ба». Потом налил себе и потом только – девочке.

Девочка посмотрела в свою чашку и увидела в ней только бобы и воду. Она молча пристально посмотрела на брата. Тот уже принялся за еду и не заметил ее взгляда. Она смотрела, как он сует в рот ложку с куском тыквы. На его лице не было жестокости, только слепое, восторженное наслаждение, характерное для человека, занятого исключительно самим собой. Девочка знала, что отцы и сыновья являются моделью семьи, как семья является моделью вселенной, и, вопреки своим беспочвенным мечтам, никогда по-настоящему не надеялась, что ей позволят попробовать тыкву. Но это все равно вызывало горькую обиду. Она проглотила ложку супа. Когда жидкость влилась в ее тело, ей показалось, что она проглотила горящий уголек.

Чонба сказал с набитым ртом:

– Ба, мы почти поймали сегодня крысу, но она ускользнула.

Вспомнив, как мальчишки лупили по пню, девочка подумала с укором: «Да уж, почти».

Теперь Чонба обратил внимание на нее. Но если он ждет, что она сама заговорит, то пускай подождет. Через несколько секунд он сказал прямо:

– Я знаю, ты что-то поймала. Отдай мне.

Не отрывая взгляда от миски, девочка нашла в кармане шевелящийся сверток со сверчками и отдала его брату. Уголек разгорелся сильнее.

– И это все, ты, никчемная девчонка?

Она так внезапно подняла на него глаза, что он отпрянул. Он начал так ее называть недавно, подражая отцу. Ее желудок сжался, как крепко стиснутый кулак. Она позволила себе подумать о ящерице, спрятанной на кухне. Она ее высушит и всю съест сама, тайком. И этого будет достаточно. Должно быть достаточно.

Они закончили еду в молчании. Когда девочка дочиста вылизала свою миску, отец положил два тыквенных семечка на грубый семейный алтарь: одно для предков, второе – чтобы умиротворить бродячих голодных духов, у которых не осталось собственных потомков, которые о них помнят.

Через несколько мгновений отец девочки поднялся, с трудом разогнув спину после поклона перед алтарем. Повернулся к детям и произнес тихо и свирепо:

– Еще один день, и наши предки вмешаются и прекратят эти страдания. Непременно.

Девочка понимала, что он прав. Он старше нее и знает больше. Но когда она попыталась представить себе будущее, то не смогла. В ее воображении не было ничего, чем можно заменить бесформенные, одинаковые дни голода. Она цеплялась за жизнь, потому что жизнь казалась чем-то ценным, даже пускай для нее одной. Но когда она думала об этом, то не могла понять почему.

Девочка и Чонба сидели у входа в дом и смотрели вдаль, безразличные ко всему. Одна трапеза в день не может заполнить время. Под вечер жара становилась почти невыносимой, когда солнечные лучи били по деревне наотмашь, красные, как Небесный мандат последних императоров-китайцев. Вечером, после захода солнца дышать становилось просто невозможно. В той части деревни, где жила семья Чжу, дома стояли далеко друг от друга, а между ними проходила широкая грунтовая дорога. На этой дороге ничего не происходило, как и в других местах в опускающихся сумерках. Чонба теребил висящий на шее буддийский амулет и бил пятками по земле, а девочка смотрела на краешек полумесяца, медленно выползавший из-за далеких темных холмов.

Они оба удивились, увидев отца, огибающего дом сбоку. В руке он держал ломоть тыквы. Девочка почувствовала исходящий от тыквы запах гнили, хотя этот ломоть отрезали только сегодня утром.

– Ты знаешь, какой сегодня день? – спросил он у Чонбы.

Жители деревни уже много лет не устраивали никаких праздников, отмеченных в календаре. Помолчав немного, Чонба рискнул высказать догадку:

– Фестиваль середины осени?[3]

Девочка тихо фыркнула: разве у него нет глаз и он не видит луну?

– Второй день девятого месяца, – сказал отец. – В этот день ты родился, Чжу Чонба, в год Свиньи. – Он повернулся и двинулся прочь. – Пойдем.

Чонба поплелся за ним. Через минуту девочка поспешила следом. Дома вдоль дороги выглядели темными силуэтами на фоне неба. Обычно она боялась ходить по этой дороге ночью из-за хищных собак. Но сейчас ночь опустела. Она полна призраков, говорили оставшиеся в живых жители, хотя, поскольку призраки такие же невидимые, как дыхание или ци, невозможно понять, есть они здесь или нет. По мнению девочки, их не стоило так уж опасаться: ее пугало только то, что она действительно видела.

Они свернули с главной дороги и увидели впереди крохотный огонек. Не ярче случайной вспышки света в закрытых глазах. Там стоял дом прорицателя. Когда они вошли в дом, девочка поняла, почему отец разрезал тыкву.

Первое, что она увидела, была свеча. Свечи стали такой редкостью в Чжонли, что ее свет показался волшебным. Пламя свечи поднималось на высоту ладони и колебалось на конце, как хвост ужа. Красивое, но вызывающее тревогу. В своем лишенном света доме девочка никогда не чувствовала темноту снаружи. Здесь они стояли в пузыре из света, окруженные темнотой, и свеча лишила ее способности видеть то, что за его пределами.

Прежде девочка видела прорицателя только издали. Теперь, оказавшись так близко от него, она сразу же поняла, что ее отец не был стар. Прорицатель был, наверное, таким древним, что помнил время до императоров-варваров. Из родинки на его морщинистой щеке рос длинный черный волос, вдвое длиннее, чем тонкие седые волосы на подбородке. Девочка не могла оторвать от него глаз.

– Глубокоуважаемый дядюшка. – Отец поклонился и вручил прорицателю тыкву. – Я привел к вам восьмого сына семьи Чжу, Чжу Чонба, под звездами его рождения. Не можете ли вы поведать нам его судьбу? – Он вытолкнул Чонбу вперед. Тот с готовностью шагнул к прорицателю.

Прорицатель обхватил лицо Чонбы старыми ладонями и стал поворачивать то в одну сторону, то в другую. Он нажимал большими пальцами на лоб и щеки мальчика, измерил его глазницы и нос, ощупал череп, определяя его форму. Потом взял мальчика за запястье и пощупал пульс. Веки его опустились, а выражение лица стало суровым, замкнутым, будто он получал некое послание из далекого источника. На его лбу выступил пот.

Это продолжалось долго. Свеча горела, а темнота снаружи, казалось, сжималась вокруг них. По коже девочки поползли мурашки, ее охватили дурные предчувствия.

Все они подскочили, когда прорицатель отпустил руку Чонбы.

– Скажи нам, уважаемый дядюшка, – настойчиво попросил отец девочки.

Прорицатель вздрогнул и поднял глаза. Он задрожал, потом произнес:

– В этом ребенке таится величие. О, как ясно я это увидел! Его деяния станут гордостью вашей семьи и прославят сто поколений ваших потомков. – К изумлению девочки, он встал, а потом поспешно опустился на колени у ног ее отца. – Должно быть, вы прожили свои предыдущие жизни необычайно добродетельно, если боги наградили вас сыном с подобной судьбой. Господин, для меня честь быть знакомым с вами.

Ошеломленный отец девочки опустил взгляд на старика. И ответил через несколько мгновений:

– Я помню день, когда родился этот ребенок. Он был слишком слабым и не мог сосать, поэтому я проделал путь до монастыря Ухуан и сделал пожертвование, чтобы он выжил. Мешок желтых бобов весом в двадцать цзинь[4] и три тыквы. Я даже обещал монахам, что отдам его монастырю, когда ему исполнится двенадцать лет, если он выживет. – Его голос сорвался, в нем одновременно слышались и радость, и отчаяние. – Все мне тогда говорили, что я глупец.

«Величие». Этому слову не было места в Чжонли. Девочка слышала его только в рассказах отца о прошлом. В рассказах о том золотом, трагическом времени до нашествия варваров. О времени императоров, правителей и генералов; времени войн, предательства и триумфа. А теперь ее обыкновенному брату, Чжу Чонбе, предстоит стать великим. Она посмотрела на Чонбу и увидела, что его уродливое лицо сияет. Деревянный буддийский амулет на его шее отразил пламя свечи и засиял, как золотой, и сделал его правителем.

Когда они вышли, девочка задержалась на пороге темноты. Что-то заставило ее оглянуться на старика в круге света. Она прокралась обратно и свернулась в маленький комочек перед ним, касаясь лбом земли, ее ноздри наполнил идущий от нее мертвый запах мела.

– Почтенный дядюшка. Предскажите мне мою судьбу. Что меня ждет?

Она боялась поднять глаза. Порыв, который заставил ее вернуться, этот горячий уголек в животе, покинул ее. Пульс стал частым, как у кролика. Тот пульс, в котором заключалась модель ее судьбы. Она думала о том, что в Чонбе заключена великая судьба. Каково это – чувствовать, что ты несешь в себе семя силы? На мгновение она подумала, нет ли и в ней самой потенциала и что она просто раньше не знала, что именно искать, у нее не было для этого названия.

Прорицатель молчал. Девочка почувствовала, как ее охватывает холод. Все ее тело покрылось пупырышками гусиной кожи, и она пригнулась еще ниже, пытаясь убежать от темного прикосновения страха. Пламя свечи резко взлетело вверх.

Затем, будто издалека, она услышала, как прорицатель произнес:

– Ничего.

Девочка почувствовала глубоко внутри себя тупую боль. Это болело семя внутри нее, ее судьба, и она поняла, что все время это знала.

Дни ползли медленно, со скрипом. Желтые бобы семьи Чжу заканчивались, вода становилась все более непригодной для питья, а в ловушки девочки попадалось все меньше добычи. Многие из оставшихся в живых деревенских жителей отправились по дороге среди холмов, ведущей в монастырь и дальше, хотя все понимали, что меняют смерть от голода на смерть от рук бандитов. Один лишь отец девочки, казалось, обрел новую силу. Каждое утро он стоял под розовым куполом безупречно чистого неба и твердил, как молитву:

– Дожди придут. Нам нужно только терпение, и вера в то, что Небеса подарят Чжу Чонбе великую судьбу.

Однажды утром девочку, спящую в ямке, которую они с Чонбой вырыли для себя рядом с домом в земле, разбудил какой-то шум. Это потрясло ее, они почти забыли, какие звуки издает жизнь. Выйдя к дороге, они увидели нечто еще более удивительное. Движение. Не успели они ни о чем подумать, как мимо них пронеслась громоподобная волна шума: мужчины на грязных конях стремительно проскакали по дороге, подняв тучу пыли.

Когда они исчезли, Чонба спросил, маленький и напуганный:

– Армия?

Девочка молчала. Она не могла поверить, что эти люди были частью той темной, текущей реки, красивой, но всегда далекой.

Стоящий за их спинами отец произнес:

– Бандиты.

В тот вечер трое бандитов вошли, пригнувшись, под обвисшую крышу пристройки семьи Чжу. Девочке, скорчившейся на кровати вместе с братом, показалось, что они заполнили комнату своими огромными размерами и зловонием. На рваной одежде зияли дыры, распущенные волосы свалялись. Девочка впервые видела людей, обутых в сапоги.

Отец девочки подготовился к такому случаю. Теперь он встал и подошел к бандитам, держа в руках глиняный кувшин. Что бы он ни чувствовал, он это скрывал.

– Уважаемые гости. Они очень плохие, и их у нас очень мало, но возьмите все, что у нас есть, прошу вас.

Один из бандитов взял кувшин и заглянул в него. Он презрительно фыркнул:

– Дядюшка, почему ты такой скупой? Не может быть, чтобы у тебя больше ничего не было.

Их отец замер.

– Я вам клянусь, это все. Посмотрите сами на моих детей, у них плоти не больше, чем у больной собаки! Мы уже давно едим камни, друг мой.

Бандит рассмеялся:

– Не морочь мне голову. Как вы можете есть камни, если до сих пор живы? – С ленивой жестокостью кота он толкнул отца девочки так, что тот отлетел в сторону. – Вы, крестьяне, все одинаковые. Предлагаете нам курицу, надеясь, что мы не заметим откормленную свинью в хлеву! Иди и принеси остальное, подонок.

Отца девочки осенило. Что-то в его лице изменилось. С удивительной быстротой он бросился к детям и схватил девочку за руку. Она вскрикнула от удивления, а он стащил ее с кровати, крепко сжимая ее руку; он делал ей больно.

Отец произнес у нее над головой:

– Возьмите эту девочку.

Какое-то мгновение эти слова казались ей бессмысленными. Затем она их поняла. Все родные раньше называли ее бесполезной, а отец наконец нашел ей самое лучшее применение: она была тем, что можно использовать для пользы тех, кто имел значение. Девочка с ужасом смотрела на бандитов. Какую пользу она могла бы им принести?

Будто в ответ на ее мысли, бандит произнес с издевкой:

– Этого черного кузнечика? Лучше отдай нам девочку на пять лет старше и миловиднее… – Потом он понял смысл, не договорил фразу и расхохотался: – Ох, дядюшка! Значит, правду говорят о том, на что готовы вы, крестьяне, когда совсем отчаиваетесь?

У девочки закружилась голова, она вспомнила то, о чем любили шепотом рассказывать друг другу деревенские ребята. Что в других, более бедных деревнях соседи менялись младшими детьми, чтобы их съесть. Эти рассказы вызывали ужас и возбуждали, но никто из них до конца не верил в это. Это были всего лишь сказки.

Но сейчас, видя, что отец избегает ее взгляда, девочка поняла, что это не просто сказка. В панике она начала вырываться и почувствовала, как пальцы отца сильнее впились в ее тело, и тогда она расплакалась так отчаянно, что даже не могла дышать. В тот ужасный момент она поняла, что означало слово «ничего» в ее судьбе. Она думала, оно означало, что она ничего не значит, что она никогда не станет кем-то значительным или не совершит ничего значительного. Но она ошиблась.

Оно означало смерть.

Пока она извивалась, плакала и кричала, бандит подошел и вырвал ее из рук отца. Она закричала громче, а потом полетела на кровать и ударилась так, что из нее выскочил весь воздух. Бандит швырнул ее туда.

Он с отвращением сказал:

– Я хочу есть, но не собираюсь прикасаться к этим отбросам, – и он ударил отца в живот. Тот сложился вдвое с мокрым бульканьем. Девочка беззвучно открыла рот. Рядом с ней вскрикнул Чонба.

– Здесь есть еще! – раздался крик другого бандита из кухни. – Он их закопал.

Их отец корчился на полу. Бандит ударил его ногой под ребра.

– Думаешь, что можешь надуть нас, лживый сын черепахи? Готов поклясться, у тебя есть еще еда, спрятанная по всему дому. – Он пнул его еще раз и еще. – Где она?

Девочка почувствовала, что снова может дышать: они с Чонбой оба вопили, умоляя бандита прекратить. Каждый глухой удар сапога по телу отца пронзал ее болью, такой острой, будто это было ее собственное тело. Несмотря на то что отец показал ей, как мало она для него значит, он все-таки был ее отцом. Дети были в неоплатном долгу перед родителями; этот долг невозможно было вернуть. Она закричала:

– Больше ничего нет! Прекратите. Пожалуйста. Ничего нет. Нет…

Бандит ударил отца еще несколько раз, потом прекратил. Девочка почему-то поняла, что он сделал это не из-за их мольбы. Отец лежал неподвижно на земле. Бандит присел и поднял его голову за узел на макушке, и они увидели кровавую пену у него на губах и бледное лицо. Бандит с отвращением хмыкнул и отпустил голову.

Двое других бандитов вернулись со вторым горшком бобов.

– Босс, похоже, это все.

– Проклятье, два горшка? Наверное, они и правда умирали с голоду. – Через несколько секунд вожак пожал плечами и вышел. Двое других последовали за ним.

Девочка и Чонба в ужасе, без сил прижавшись друг к другу, смотрели на отца, лежащего на изрытой земле. Его окровавленное тело скрючилось подобно младенцу в утробе: он покинул этот мир, уже приготовившись к реинкарнации.

* * *

Та ночь была длинной и полной кошмаров. Пробуждение оказалось еще хуже. Девочка лежала на кровати и смотрела на тело отца. Ее судьбой было превратиться в ничто, и именно ее отец должен был осуществить это предсказание, но теперь он сам превратился в ничто. Даже содрогаясь от чувства вины, она понимала, что это ничего не меняет. Без отца, без пищи ее ждала судьба стать ничем.

Она взглянула на Чонбу и вздрогнула. Его глаза были открыты, но они неподвижно уставились на тесаную крышу. Казалось, он почти не дышит. В какое-то ужасное мгновение девочка подумала, что он тоже умер, но, когда она встряхнула его, он тихо ахнул и моргнул. Девочка с опозданием вспомнила, что он не может умереть, поскольку в этом случае он вряд ли станет великим. Несмотря на это знание, пребывание в одной комнате с оболочками двух людей, одним живым, а вторым мертвым, вызывало у нее страшное ощущение одиночества, которого девочка никогда раньше не знала. Всю жизнь ее окружали люди. Она и представить себе не могла, что это такое – остаться одной.

Это Чонба обязан был отдать отцу последний сыновний долг. Но вместо него девочка сама взяла отца за мертвые руки и вытащила тело из дома. Он так исхудал, что ей удалось с этим справиться. Она положила его на желтую землю позади дома, взяла мотыгу и стала копать.

Солнце встало и припекало землю и девочку и все остальное внизу. Усилия девочки приводили лишь к появлению царапин на слежавшихся слоях пыли, так река столетиями вымывает землю. Тени стали короче, потом снова длиннее; глубина могилы увеличивалась медленно, почти незаметно. Девочка постепенно почувствовала, что проголодалась и хочет пить. Бросив могилу, она нашла в ведре немного мутной воды. Она зачерпнула ее ладонями и выпила. Съела мясо для натирания горшка, содрогнувшись от его отвратительного вкуса, потом вошла в дом и долго смотрела на два тыквенных семечка на алтаре предков. Она вспомнила, что произойдет, если съешь подношение призракам: люди говорили, что призраки придут за тобой и от их гнева ты заболеешь и умрешь. Но правда ли это? Девочка никогда не слышала, чтобы это случилось с кем-то из деревни, а если никто не видит призраков, как можно знать, что они сделали? Она постояла так, мучаясь от нерешительности. В конце концов она оставила семечки на месте и вышла из дома, покопалась на грядке прошлогоднего арахиса и нашла несколько побегов.

Съев половину этих побегов, девочка смотрела на оставшиеся и думала, отнести их Чонбе или предоставить Небесам самим его обеспечивать. В конце концов чувство вины заставило ее пойти к нему и помахать побегами над его лицом. При виде них в его глазах зажглась какая-то искра. На короткий миг она увидела, что он силится вернуться к жизни под влиянием царственного негодования, вызванного тем, что она посмела не отдать ему все. Потом эта искра погасла. Девочка видела, как его взгляд потерял фокусировку. Она не понимала, почему он лежит тут и ничего не ест и не пьет. Она снова вышла из дома и продолжала копать.

Когда солнце село, глубина могилы была только ей по колено, и цвет земли в верхней ее части был таким же чисто желтым, как и на дне. Девочка могла поверить, что таким он и останется до конца, до самого жилища духов в Желтых Истоках. Она залезла на кровать рядом с неподвижным Чонбой и уснула. Утром его глаза были по-прежнему открыты. Она не знала точно, спал ли он и рано проснулся или так и пролежал всю ночь. На этот раз, когда она потрясла его, он задышал чаще. Но даже это показалось ей рефлекторным.

Она снова копала землю весь день, делая перерывы только для того, чтобы попить воды и поесть ростков арахиса. А Чонба так и лежал на кровати и не проявил никакого интереса, когда она принесла ему воды.

Она проснулась перед рассветом на утро третьего дня. Ее охватило ощущение одиночества, более сильное, чем когда-либо раньше. Кровать рядом с ней оказалась пустой. Чонба исчез.

Она нашла его снаружи. При свете луны он выглядел бледным пятном рядом с массой, бывшей когда-то ее отцом. Сначала она подумала, что он спит. Даже когда она опустилась на колени и прикоснулась к нему, то долго не понимала, что случилось, потому что это не имело никакого смысла. Чонба должен был стать великим, он должен был прославить их семью. Но он был мертв.

Девочку испугал ее собственный гнев. Небеса обещали Чонбе достаточно долгую жизнь, чтобы достичь величия, а он расстался с ней так же легко, как дышал. Он предпочел стать ничем. Девочке хотелось кричать на него. Ее судьбой всегда было стать ничем. У нее никогда не было выбора.

Она долго стояла на коленях, прежде чем заметила, что на шее Чонбы что-то блестит. Буддийский амулет. Девочка вспомнила рассказы о том, как отец ездил в монастырь Ухуан помолиться, чтобы Чонба выжил, и о данном им обещании: если Чонба выживет, он вернется в этот монастырь и станет монахом.

Монастырь – там должны быть еда и кров и защита.

От этой мысли в ней что-то шевельнулось. Осознание собственной жизни внутри нее: той хрупкой, таинственной, ценной вещи, за которую она так упрямо цеплялась, несмотря ни на что. Она и представить не могла, что можно отказаться от нее, и как Чонба мог предпочесть такой выход. Стать ничем – это было самое ужасное из всего, что она себе представляла, даже хуже, чем страх голода или боли или любых других страданий, которые сулит жизнь.

Она протянула руку и дотронулась до амулета. Чонба стал ничем. «Если он взял мою судьбу и умер… тогда, может быть, я смогу взять его судьбу и жить».

Возможно, она больше всего боялась стать ничем, но это не мешало ей бояться того, что ждет впереди. Руки ее так сильно тряслись, что у нее ушло много времени на то, чтобы раздеть труп. Она сняла юбку и надела рубаху Чонбы до колен и его штаны; распустила уложенные волосы, как у мальчиков; и, наконец, сняла с него амулет и надела его на шею.

Закончив, она встала и столкнула оба тела в могилу. Отец до последнего мгновения обнимал сына. Тяжело было засыпать их; облака желтой земли поднимались из могилы и парили над ней, сияя при свете луны. Девочка положила мотыгу. Выпрямилась, потом отпрянула в ужасе, когда ее взгляд упал на две неподвижные фигуры, стоящие по другую сторону от могилы.

Возможно, это они, снова живые. Ее отец и брат, стоящие в лунном свете. Но так же инстинктивно, как только что проклюнувшийся птенец узнает лису, она узнала вызывающее ужас присутствие чего-то такого, что не принадлежало – не могло принадлежать – к обычному миру людей. Ее тело съежилось и наполнилось страхом, так как она видела мертвецов.

Призраки отца и брата отличались от себя при жизни. Их смуглая кожа стала бледной и казалась присыпанной пеплом, они были одеты в лохмотья цвета выбеленных временем костей. Волосы отца не были собраны в обычный пучок на макушке, а спускались на плечи спутанными прядями. Призраки не шевелились, их ступни почти не касались земли. Пустые глаза смотрели в никуда. Неразборчивый, бессловесный шепот вылетал из неподвижных губ.

Девочка смотрела на них, парализованная страхом. День был жарким, но казалось, все тепло и вся жизнь вытекли из нее под воздействием холода, который излучали призраки. Она вспомнила о мрачном, холодном прикосновении пустоты, которое ощутила, услышав свою судьбу. Она дрожала так, что стучали зубы. Что значит вдруг увидеть мертвецов? Может быть, Небеса напоминают ей о том, что она должна стать ничем?

Дрожа, она с трудом оторвала взгляд от призраков и посмотрела туда, где лежала дорога, скрытая в тени холмов. Она никогда не представляла себе, что покинет Чжонли. Но Чжу Чонбе судьба предназначила уйти. Ему судьба предназначила выжить.

Воздух стал еще холоднее. Девочка вздрогнула, почувствовав прикосновение чего-то холодного, но реального. Что-то податливое, мягкое шлепнуло по ее коже – это ощущение она давно забыла, а сейчас узнала, смутно, словно во сне.

Бросив призраков с невидящими глазами, шепчущих что-то под дождем, она зашагала прочь.

* * *

Девочка пришла к монастырю Ухуан дождливым утром. Она увидела каменный город, парящий в облаках. Его изогнутые крыши, покрытые глазурованной зеленой черепицей, отражали далекий свет неба. Ворота оказались запертыми. Именно тогда девочка узнала, что давнее обещание крестьянина ничего не значит. Она была всего лишь одной из хлынувшего сюда потока отчаявшихся мальчишек, которые толпились у монастырских ворот, плача и умоляя их впустить. В тот день к ним вышли монахи в серых, как тучи, одеждах и закричали, чтобы они уходили. Мальчики, которые пробыли здесь всю ночь, и те, кто уже понял тщетность ожидания, побрели прочь. Монахи удалились, забрав тела умерших и ворота за ними закрылись.

Девочка осталась одна, она лежала, упираясь лбом в холодные монастырские камни. Одна ночь, потом две, а потом три под дождем, в нарастающем холоде. Сознание уплывало. Время от времени, когда она не знала, спит она или бодрствует, ей казалось, что она видит краем глаза голые подагрические ступни, проходящие мимо. В моменты просветления, когда страдания становились почти невыносимыми, она думала о брате. Если бы Чонба был жив, он бы пришел в Ухуан и ждал бы, как ждет она. И если это было испытание, после которого Чонба мог бы выжить – слабый, избалованный Чонба, который отказался от жизни при первом столкновении с ужасом, – значит, и она сможет.

Монахи, заметив упорного ребенка, удвоили свои усилия, стараясь прогнать ее. Когда их вопли не подействовали, они стали ее проклинать, когда проклятия не дали результата, они ее избили. Она все это вытерпела. Ее тело превратилось в раковину моллюска, прилипшего к камню, к жизни. Она держалась. Больше ей ничего не оставалось делать.

На четвертый день к вечеру появился новый монах и остановился над девочкой. Этот монах носил красные одежды с золотой вышивкой по подолу и на швах, у него был вид человека, облеченного властью. Он был еще не старым, но его щеки уже обвисли. В остром взгляде не было доброжелательности, но было нечто другое, что сразу же узнала девочка: интерес.

– Проклятье, маленький брат, да ты упрямый, – произнес этот монах с невольным восхищением. – Кто ты?

Она простояла на коленях четыре дня, ничего не ела и пила только дождевую воду. Теперь она собрала свои последние силы. И мальчик, который прежде был второй дочерью семьи Чжу, произнес так четко, чтобы услышали Небеса:

– Меня зовут Чжу Чонба.

2

Новый послушник Чжу Чонба проснулась от звука глухого удара, проникающего так глубоко, что ей показалось, будто он раздался внутри ее собственного тела. Не успела она испугаться, как звук раздался снова, и ему ответил чистый звон такой силы, что эхом отозвался в ее костях. За бумажными окнами спальни вспыхнул свет. Вокруг нее двигались тела: мальчики, уже в штанах и нижних сорочках, надевали поверх короткие крестьянские нижние рубахи, набрасывали серые монастырские одежды с широкими рукавами и бежали к двери. Шлепая сандалиями из соломы, толпа мальчишек вынырнула из комнаты, как косяк рыб с лысыми головами. Чжу бежала сзади, путаясь ногами в полах длинной одежды. Чтобы быть Чонбой, ей нужно было бегать так же быстро, как бегал бы он, думать быстрее, чем думал бы он, выглядеть так же, как выглядел бы он. Она была меньше ростом, чем мальчики, но во всем остальном просторная одежда делала ее неотличимой от них. Она потрогала свою недавно обритую голову. Ее волосы превратились в короткий ворс, похожий на жесткую щетку, к которой пальцам было неприятно прикасаться.

Пока они бежали, их тяжелое дыхание и шлепающие подошвы вносили собственную музыку в бой барабана. Озираясь на бегу, Чжу подумала, что если бы она вознеслась в Небесное царство Нефритового императора, то оно не показалось бы ей более странным. Они пересекали темный внутренний двор. Впереди возвышался храм с темными балками, свет лился из фонарей под золочеными свесами крыши. За ними в темноту уходили ступени лестницы. В отсутствие яркого дневного света монастырь казался бесконечным миром, навечно исчезнувшим в вышине темной горы.

Мальчики присоединились к очереди монахов, поднимающихся по лестнице в храм. Чжу оглянуться не успела, как они уже вошли в него: монахи во главе очереди расходились направо и налево, каждый находил предназначенное ему место и садился, скрестив ноги. Чжу, идущая последней, увидела перед собой уже заполненный зал: монахи сидели рядами, на равном расстоянии друг от друга, неподвижные, как статуи в древней гробнице.

Барабанный бой прекратился. Еще раз прозвонил колокол и умолк. Переход от спешки к неподвижности потрясал так же, как все, что происходило до этого. Тишина была настолько абсолютной, что, когда наконец раздался голос, слова показались чужими и непонятными. Это был голос того монаха в красной одежде, который впустил Чжу. Он нараспев читал молитву. Его припухшие веки были круглыми, как крылья жука; щеки ввалились. Его лицо должно было выглядеть вялым. Но оно обрело весомость и силу валуна, застывшего в вышине над ними. Завороженная, Чжу едва дышала. Через мгновение монах перестал петь, и другие голоса подхватили молитву – тихие, звенящие мужские голоса заполнили даже этот огромный зал. А затем снова прозвучал удар о доску, и прозвенел колокол, и монахи вместе с новыми послушниками вскочили и все, как один, выбежали из храма, а последней, спотыкаясь, выбежала Чжу.

Зловоние оповестило ее о месте следующей остановки раньше, чем она его увидела. Хоть Чжу и была девочкой, но родилась крестьянкой и не страдала излишней стыдливостью. Тем не менее вид монахов и послушников, одновременно мочащихся и испражняющихся, ее шокировал. Прислонившись к стене, она подождала, пока уйдет последний из них, и только потом облегчилась. А затем побежала искать, куда они ушли.

Последний край серой одежды как раз исчезал в дверном проеме. Запах вновь предупредил ее, что это за место, но был несравненно более приятным. Еда. Больше ни о чем не успев подумать, Чжу бросилась внутрь – но тут ее схватили за воротник и выдернули обратно.

– Послушник! Разве ты не слышал колокола? Ты опоздал. – Монах грозил Чжу бамбуковой палкой, и сердце ее упало. За дверью она видела длинную комнату, где другие монахи и послушники сидели на подушках, каждый за отдельным столиком. Другой монах ставил перед ними миски. У нее закололо в желудке. Она вдруг испугалась, что ей не дадут поесть, и эта мысль так ужаснула ее, что затмила даже страх.

– Должно быть, ты новенький. Прими наказание или не поешь, – резко бросил монах. – Что выбираешь?

Чжу уставилась на него. Она никогда еще не слышала такого глупого вопроса.

– Ну?

Она вытянула руки; монах ударил по ним палкой; она бросилась внутрь, задыхаясь, и почти упала на подушку перед пустым столиком рядом с ближайшим послушником. Перед ней поставили миску. Она набросилась на еду. Еда была лучшей из всего, что она когда-либо пробовала; она думала, что никогда не насытится. Плотный ячмень и кислые листья горчицы и редис, тушенный в сладкой перебродившей подливке из бобов с лапшой: каждый глоток был откровением. Как только она все съела, прислуживающий монах налил в ее миску воды. Подражая другим монахам, Чжу выпила воду залпом и вытерла миску подолом своего халата. Монах снова обошел их и собрал миски. Весь процесс еды и мытья мисок занял меньше времени, чем уходит на то, чтобы вскипятить котелок воды для чая. Потом взрослые монахи поднялись и, громко топая, поспешно куда-то отправились, вероятно, чтобы снова сидеть и молчать.

Поднимаясь с места вместе с другими послушниками, Чжу почувствовала незнакомую прежде боль в животе. Только через несколько секунд она поняла, что это за боль. «Он полный», – подумала она с изумлением. И в первый раз после ухода из деревни Чжонли, в первый раз после того, как отец предложил ее бандитам и она узнала истинное значение слова «небытие», она поверила, что сможет выжить.

Послушники, от маленьких мальчиков до взрослых, почти двадцатилетних мужчин, разделились на группы по возрасту. Чжу поспешно поднималась по одному каменному лестничному пролету за другим позади самых младших. Пар шел у нее изо рта и был виден на фоне холодного синего рассвета. Склон горы, покрытый чащей зеленых растений, вздымался рядом с ними. Чжу ощущала его вкус на языке: густой, пьянящий, пенистый вкус жизни и разложения, не похожий ни на что знакомое ей раньше.

Откуда-то издалека, снизу, донесся ритмичный стук по дереву, потом звон колокола. Теперь, когда света стало достаточно, Чжу видела, что монастырь представляет собой ряд террас, вырезанных в склоне горы, и каждая терраса застроена деревянными домами с зелеными крышами, с дворами и лабиринтом узких дорожек между ними. Из темных расселин доносился запах ладана. В одной расселине она мельком увидела груду ярких плодов, окруженную толпой белых фигур. Опять монахи. Но не успела эта мысль сформироваться в ее голове, как что-то холодное погладило ее по бритой голове.

Сердце ее заколотилось, и она пустилась бежать, еще не успев осознать этого: вверх, прочь от того темного места. К ее облегчению, через несколько секунд послушники добрались до места назначения на одной из самых верхних террас. Они сбросили сандалии и вошли в длинную, полную воздуха комнату. Зарешеченные окна вдоль одной стены были распахнуты, из них открывался вид на тщательно ухоженные поля в долине под ними. Внутри стояло около дюжины низких столов на темном деревянном полу, так отполированном ногами за многие века, что Чжу подошвами босых ног чувствовала только гладкую прохладу.

Она села за пустой столик для письма и почувствовала, как ее испуг тает, когда она потрогала лежащие на нем странные предметы. Кисть, сделанная из какого-то мягкого, темного волоса, и белый квадрат чего-то, похожего на ткань. Бумага. Наклонное каменное блюдце с лужицей воды в низкой части. Короткая черная палочка, которая испачкала ее пальцы какой-то сажей. Другие мальчики уже взяли свои палочки и терли ими в блюдце. Чжу сделала то же самое и с растущим восторгом смотрела, как вода в ее блюдце стала черной, как зрачок. Чернила. Она подумала, что, наверное, она первый житель деревни Чжонли, который видит эти почти волшебные предметы, о которых рассказывалось в сказках.

В этот момент в комнату быстро вошел монах, постукивая бамбуковой палкой по ладони. Расщепленная на две части посередине палка щелкала так свирепо, что Чжу подскочила. Это было ошибкой. Глаза монаха тут же уставились на нее.

– Ну-ну Наш новый послушник, – сказал он неприветливо. – Надеюсь, у тебя больше оснований для пребывания здесь, чем просто упорство муравья, вцепившегося в кость.

Монах с важным видом подошел к столу Чжу. Она со страхом смотрела на него снизу, весь ее восторг испарился. В отличие от загорелых, пропыленных лиц крестьян Чжонли, лицо монаха было бледным и покрытым мелкими морщинами, как корка тофу. Каждая морщинка загибалась вниз, выражая неодобрение и неудовольствие, а его глаза сердито смотрели на нее из темных глазных впадин. Он шлепнул на стол какой-то предмет, заставив ее подскочить во второй раз.

– Читай.

Чжу смотрела на этот предмет с неотвратимо нарастающим чувством ужаса, знакомого ей по ночным кошмарам. Книга. Она медленно открыла ее и смотрела на знаки, идущие сверху вниз по разлинованным страницам. Каждый знак был уникальным, как листок дерева. И для Чжу знаки были такими же непонятными, как листья, она не могла прочесть ни одного из них.

– Конечно, – ядовито произнес монах. – Вонючий, неграмотный крестьянин, и почему-то от меня ожидают, что я превращу его в образованного монаха! Если Настоятелю хочется чудес, ему следовало выбрать на должность учителя новичков бодхисаттву[5]. – Он так хлестнул по руке Чжу палкой, что она охнула и отдернула ее, потом перевернул книгу вверх ногами. – Как сейчас изменилось обучение новых послушников! Когда я был новичком, нас обучали монахи, которые кричали на нас и отдавали приказы день и ночь. Мы работали до тех пор, пока не падали с ног, и тогда нас избивали до тех пор, пока мы снова не поднимались, и каждый день мы ели только один раз и спали по три часа. Так мы жили, пока у нас не оставалось ни одной мысли в голове; не оставалось воли; не оставалось самих себя. Мы становились всего лишь пустыми сосудами, очищенными от всего. Вот как надо правильно обучать послушников. Зачем бодхисаттве, просвещенному, нужны светские знания, если он способен передать ученикам дхарму, священный закон? Но этот Настоятель… – Он поджал губы. – У него другие понятия. Он настаивает на получении монахами образования. Он хочет, чтобы они умели читать и писать и считать на счетах. Как будто наш монастырь не более чем какое-то мелкое предприятие, озабоченное только рентой и прибылью! Но, какими бы ни были мои чувства, к сожалению, задача обучить тебя поручена мне.

Он с отвращением смотрел на нее.

– Понятия не имею, о чем он думал, когда впустил тебя. Посмотри на свои размеры! Сверчок и тот крупнее тебя. В каком году ты родился?

Чжу низко склонилась над столом, не обращая внимания на то, что сладкий запах книги вызвал спазм у нее в желудке.

– В год… – Ее голос звучал хрипло, так давно она им не пользовалась. Она прочистила горло, и ей удалось выговорить: – В год Свиньи.

– Одиннадцать! Когда обычный возраст для поступления к нам – двенадцать лет. – В голосе монаха появилась новая мстительная нотка. – Полагаю, расположение Настоятеля дает тебе повод вообразить, будто ты какой-то особенный, послушник Чжу.

Было бы ужасно не понравиться из-за своих собственных недостатков. С чувством обреченности Чжу поняла, что дело обстоит еще хуже: она олицетворяла собой вмешательство Настоятеля в то, что учитель послушников считал своим собственным делом.

– Нет, – пробормотала она, надеясь, что он поймет правдивость ее ответа. «Позвольте мне быть обыкновенной. Просто позвольте мне выжить».

– Правильный ответ: «Нет, наставник Фан»! – рявкнул тот. – Пусть Настоятель тебя принял, но здесь всем руковожу я. Как наставнику послушников, мне предстоит решать, оправдываешь ли ты ожидания. Будь уверен, что я не стану делать скидку на то, что ты на год младше. Поэтому будь готов не отставать в учении и в работе или сэкономь мне время и уходи сейчас!

Уходи. Ее охватил ужас. Как она может уйти, когда за стенами монастыря осталась только та судьба, от которой она отказалась? Но в то же время она остро чувствовала, что она не на один год младше, чем самые юные послушники. Это Чонба был на год младше. Она родилась в год Крысы, следующем после года Свиньи. Она на два года младше. Сможет ли она не отстать?

Лицо брата всплыло перед ее мысленным взором, он высокомерно смотрел на нее и говорил: «Никчемная девчонка».

Какая-то новая внутренняя твердость в ней ответила: «Я буду лучшим тобой, чем ты смог бы стать».

Не отрывая глаз от стола, она настойчиво произнесла:

– Этот недостойный послушник не будет отставать!

Она чувствовала, как взгляд наставника Фана обжигает ее бритую голову. Через мгновение она увидела его палку, он ткнул ею в нее и заставил подняться. Взял ее кисть и быстро нарисовал три иероглифа, начиная с правого верхнего угла бумаги.

– «Чжу Чонба». Счастливая двойная восьмерка. Говорят, в имени заключается правда, и тебе, несомненно, очень везет! Хотя, судя по моему опыту, удачливые люди бывают самыми ленивыми. – Он скривил губы: – Ну, посмотрим, умеешь ли ты работать. Выучи свое имя и первую сотню иероглифов из этого первого учебника, а я завтра тебя проверю. – От его угрюмого взгляда Чжу задрожала. Она точно знала, что это означает. Он будет следить за ней, ждать, пока она отстанет или сделает ошибку. И для нее скидок не будет.

«Я не могу уйти».

Она опустила глаза на иероглифы, высыхающие на бумаге. Ей всегда не везло в жизни, и она никогда не ленилась. Если ей придется учиться, чтобы выжить, значит, она будет учиться. Она взяла кисть и начала писать: «Чжу Чонба».

Чжу никогда в жизни не чувствовала себя такой измученной. В отличие от боли из-за голода, которая, по крайней мере, через какое-то время притуплялась, муки усталости только усиливались. Ее мозг страдал от неумолимого нашествия новых знаний. Сначала ей пришлось выучить песню, чтобы запомнить тысячу иероглифов из первого учебника по чтению, который дал ей наставник Фан. После этого состоялся непонятный урок с учителем дхармы[6], на котором ей пришлось запомнить начало сутры[7]. Затем сутулый монах из монастырской конторы учил их считать на счетах. Единственным перерывом был обед. Две трапезы в день. Это было такой роскошью, что Чжу просто не верилось. Но после обеда было еще больше уроков: стихи и истории минувших династий и названия мест, которые находились даже дальше, чем их районный центр Хаочжоу, на расстоянии двух полных дней пути от деревни Чжонли, это было самое дальнее место, которое Чжу могла себе представить. К концу дневных уроков она поняла точку зрения наставника Фан: не считая сутр, она не могла понять, зачем монаху нужно все это знать.

Во второй половине дня и вечером новые послушники выполняли работу по хозяйству. Когда Чжу с трудом взбиралась на гору с потрескивающим от тяжести коромыслом, на котором висели ведра воды из реки, она бы рассмеялась, если бы не устала так сильно. Вот она уже живет в этом странном новом мире и опять носит воду. От усилий удержать в голове все, чему ее учили, ее охватывала паника, словно тонущего человека, но эту тяжесть она могла выдержать.

Она сделала еще всего три шага, когда одно ведро внезапно слетело с коромысла. Лишившееся противовеса ведро на другом конце заставило ее с размаху упасть на колени на каменистую тропу. Она даже не успела обрадоваться, что вода из ведер не вылилась или ведра не покатились вниз с горы; она только шипела от боли. Через некоторое время острая боль превратилась в тупую пульсацию, и она устало осмотрела коромысло. Веревка, державшая левое ведро, превратилась в пучок волокон и лопнула, а это значило, что снова привязать ведро к коромыслу невозможно.

Другой послушник, несущий воду, подошел к ней сзади, пока она смотрела на порванную веревку.

– Ох, это очень плохо, – произнес он чистым, приятным голосом. Этот мальчик был постарше, лет тринадцати или четырнадцати, изголодавшейся Чжу он показался невероятно крепким парнем: почти слишком высоким и нереально здоровым. Черты его лица были так гармоничны, словно их сотворило некое благосклонное божество и они не были сброшены с небес наугад, как для всех других людей, которых знала Чжу. Она уставилась на него, как будто он был еще одним чудом архитектуры этого странного нового мира. Он продолжал:

– Это коромысло, наверное, не использовали с тех пор, как ушел послушник Пан. Должно быть, веревка истлела. Тебе придется отнести его в Хозяйственную службу для починки…

– Зачем? – спросила Чжу. Она посмотрела на веревку в своей руке, проверяя, не пропустила ли она что-то, но она была такой же, как раньше: растрепанным пучком волокон, из которых можно снова сплести веревку за пару минут.

Он бросил на нее странный взгляд:

– Кто же еще сможет ее починить?

Чжу ощутила приступ тошноты, будто мир поменял направление. Она считала, что каждый умеет свить веревку, потому что для нее это было так же естественно, как дышать. Она занималась этим всю жизнь. Но это было женское ремесло! Прозрение было таким болезненным, что она ясно поняла: ей нельзя делать ничего такого, чего не умел делать Чонба. Ей придется скрывать свои неправильные навыки не только от наблюдательного послушника, но и от взгляда Небес. Если Небеса узнают, кто тайком пробрался в жизнь Чонбы…

Ее разум отказался додумать эту мысль до конца. «Если я хочу продолжить жизнь Чонбы, мне придется стать им. В мыслях, в словах, в поступках…»

Она бросила веревку, потрясенная тем, как близко она была от провала, потом отвязала другое ведро и подняла оба ведра за дужки. И едва удержалась от стона. Без коромысла они казались вдвое тяжелее. Ей придется вернуться за коромыслом…

Но, к ее удивлению, послушник поднял ее коромысло и положил его к себе на плечи рядом со своим.

– Пойдем, – весело сказал он. – Придется идти дальше, ничего не поделаешь. Когда мы опорожним ведра, я покажу тебе, где находится Хозяйственная служба.

Пока они поднимались, он сообщил:

– Между прочим, меня зовут Сюй Да.

Дужки ведер врезались в ладони Чжу, а спина, казалось, готова была сломаться.

– А меня…

– …Чжу Чонба, – мягко сказал он. – Тот мальчик, который ждал четыре дня. Кто теперь тебя не знает? После третьего дня мы надеялись, что тебя впустят. Никто до тебя не продержался и половины этого срока. Пусть ты и маленький, младший брат, но выносливый, как ослик.

Это была не выносливость, подумала Чжу, а всего лишь отчаяние. Задыхаясь, она спросила:

– Что случилось с послушником Пан?

– А! – Сюй Да опечалился. – Возможно, ты заметил, что наставник Фан не находит времени для тех, кого считает тупыми или бесполезными. Послушник Пан был обречен с первого дня. Он был очень болезненным ребенком, и через пару недель наставник Фан выгнал его. – Чувствуя озабоченность Чжу, он быстро прибавил: – Ты совсем не такой, как он. Ты уже держишься наравне с нами. Знаешь, большинство мальчиков не в силах носить воду, даже под страхом смерти, когда приходят сюда. Ты бы слышал, как они жалуются: «Это женская работа, почему мы должны ее делать?» Словно не заметили, что живут в монастыре. – Он рассмеялся.

«Женская работа». Чжу бросила на него быстрый взгляд, внутри у нее все сжалось от тревоги, но его лицо оставалось невозмутимым, как у статуи Будды: он ничего не подозревал.

После посещения Хозяйственной службы – где Чжу получила удар по щиколоткам за небрежность – Сюй Да отвел ее обратно в спальню. Чжу в первый раз как следует разглядела эту длинную, ничем не украшенную комнату с рядом простых лежанок по обеим сторонам; у дальней стены стояла золотая статуя Будды с тысячью рук и глаз высотой в два фута. Чжу с беспокойством посмотрела на нее. Несмотря на невероятные анатомические особенности статуи, она никогда не видела ничего настолько похожего на живое существо.

– Следит, чтобы мы не вздумали проказничать, – с усмешкой сказал Сюй Да.

Другие мальчики уже сворачивали свои верхние одежды и аккуратно клали у ног своих лежанок, а потом попарно залезали под простые серые одеяла. Когда Сюй Да увидел, что Чжу озирается в поисках пустой лежанки, он непринужденно предложил:

– Можешь лечь вместе со мной. Я спал вместе с послушником Ли, но осеннее посвящение состоялось пару дней назад, и он теперь монах.

Чжу заколебалась, но всего на секунду: в спальне стоял дикий холод, а еще не наступила зима. Она легла рядом с Сюй Да, отвернувшись от него. Старший послушник обошел спальню и задул лампы. Фонари во внутреннем коридоре снаружи освещали бумагу в окнах спальни, превращая их в длинную золотую полосу в темноте. Другие послушники шептались и шуршали вокруг. Чжу дрожала от усталости, но не могла уснуть, пока не выучит заданные ей наставником Фан иероглифы. Она выговаривала слова песни из учебника, старательно рисуя пальцем каждый иероглиф на досках пола. «Небо и земля, черный и желтый». Она начинала дремать, потом рывком просыпалась. Это была пытка, но если такова была цена – она могла ее заплатить. «Я смогу это сделать. Я смогу научиться. Я смогу выжить».

Она уже дошла до последней строчки из четырех иероглифов, когда свет, проникающий сквозь оконную бумагу, померк и изменил направление, будто пламя фонарей наклонилось под порывом ветра. Но ночь была безветренной. Ее кожа покрылась пупырышками под новой одеждой, хоть она и не могла бы объяснить почему. Затем на освещенной оконной бумаге появились тени. Какие-то люди вереницей скользили по коридору. У них были длинные спутанные волосы, и Чжу слышала их голоса, пока они шли мимо: тоскливое, неразборчивое бормотание, она его уже слышала раньше, и оно заставило ее содрогнуться.

За время, минувшее с тех пор, как Чжу покинула Чжонли, она почти убедила себя, что привидевшиеся ей призраки отца и брата были всего лишь кошмарным сном, порожденным шоком и голодом. Теперь она видела эту потустороннюю процессию, и в одно мгновение они снова стали реальными. Страх разрастался в ней. Она в отчаянии подумала: «Это не то, что я думаю». Что она знает о монастырях? Должно быть какое-то обычное объяснение. Должно быть.

– Послушник Сюй, – настойчиво позвала она. Ей стало стыдно, что у нее дрожит голос. – Старший брат. Куда они идут?

– Кто? – спросил он в полусне, его тепло рядом с ее дрожащим телом успокаивало.

– Те люди в коридоре.

Он сонно посмотрел на оконную бумагу.

– М-м-м. Ночной дежурный? Только он ходит по монастырю после отбоя. Он совершает ночные обходы.

У Чжу все внутри сжалось от ужаса. Пока Сюй Да произносил эти слова, процессия продолжала двигаться. Их тени так же ясно были видны на оконной бумаге, как деревья на фоне заката. Но он их не видел. Она вспомнила те фигуры в белых одеждах, которые раньше заметила в темном углу, где они толпились вокруг пожертвований.

В том месте было темно, как и этой ночью, и она знала по рассказам людей, что суть мира духов – это инь[8]: его создания принадлежат всему темному, сырости и лунному свету. «Я способна видеть призраков», – подумала она с ужасом и почувствовала, что ее тело сжалось в тугой комок, даже мышцы заболели. Как она сможет теперь спать? Но в тот момент, когда ее страх достиг наивысшей точки, парад закончился. Последний призрак исчез, свет замер неподвижно, обычная усталость навалилась на нее так быстро, что она невольно вздохнула. От ее вздоха в ухо Сюй Да тот проснулся. И насмешливо прошептал:

– Храни нас Будда, маленький брат. В одном наш наставник прав насчет тебя. От тебя воняет. Хорошо, что скоро банный день…

Чжу внезапно полностью проснулась, забыв о призраках.

– Банный день?

– Ты пропустил лето, когда у нас был банный день каждую неделю. А теперь всего один раз в месяц, пока снова не станет тепло. – И он мечтательно продолжал: – Банные дни лучше всего. Никаких утренних молитв. Ни хозяйственных работ, ни уроков. Послушникам приходится греть воду для купания, но даже тогда мы сидим на кухне и пьем чай целый день…

Думая об общем нужнике, Чжу с ужасом почувствовала, чем это может обернуться.

– Мы купаемся по очереди?

– Сколько на это уйдет времени, если у нас четыреста монахов? Только настоятель моется отдельно. Он идет первым. А мы, послушники, последними. К этому времени вода уже грязная, но, по крайней мере, они разрешают нам сидеть в ней, сколько захочется.

Чжу представила себя голой перед несколькими десятками мальчиков-послушников. И сказала с вызовом:

– Я не люблю купаться.

Явно человеческая фигура появилась в коридоре и стукнула расщепленной бамбуковой палкой по двери спальни:

– Молчать!

Когда ночной надзиратель ушел, Чжу уставилась во мрак, ощущая тошноту. Она думала, что для того, чтобы быть Чонбой, ей достаточно делать то же самое, что делал бы Чонба. Но сейчас она с опозданием вспомнила, как предсказатель прочел судьбу Чжу Чонбы по пульсу. Судьба брата была в его теле. И, несмотря на все то, что она оставила в Чжонли, тело оставалось с ней, судьба которого – «ничто» и которое теперь видело призрачные напоминания об этом повсюду вокруг себя. Свет из коридора слабо отражался от золотой статуи и ее тысячи бдительных глаз. Как у нее хватило безрассудства поверить, что она сможет обмануть Небеса?

Мысленным взором она видела три иероглифа имени брата, нарисованных резкими взмахами кисти наставника Фан, и дрожащие линии своих иероглифов под ними. Они не получились такими, как у наставника Фан, Чжу только слабо наметила их. Это была имитация, в них не было ничего настоящего.

Банный день был намечен только на конец недели, и это было в каком-то смысле еще хуже: все равно что видеть, как дорога впереди обрывается в пропасть со склона горы, но быть не в состоянии остановиться. Как быстро обнаружила Чжу, в монастырской жизни не было пауз. Уроки, хозяйственные работы и снова уроки, и каждый вечер надо заучивать новые иероглифы и вспоминать иероглифы вчерашние. Даже мыслей о ночных парадах призраков было недостаточно, чтобы помешать ей уснуть, как только усталость одолевала ее, и казалось, проходило всего одно мгновение, – уже снова наступало утро и утренние молитвы. Жизнь в монастыре оказалась, в общем, такой же однообразной, как и в деревне Чжонли.

В то утро они с Сюй Да стояли по колено в каменном корыте, полном ледяной воды и грязных простыней: вместо уроков в монастыре два раза в месяц устраивали день стирки. Время от времени другой послушник приносил миску скользких мыльных орехов и вываливал ее в корыто. Другие послушники полоскали, отжимали, крахмалили и гладили. Деревья гинкго во дворе пожелтели и усыпали плодами все плиты двора, поэтому процесс стирки сопровождался неприятным запахом детской рвоты.

Чжу терла простыни, погруженная в свои мысли. Даже зная, что тело приковывает ее к судьбе стать ничем, она отказывалась смириться с мыслью, что ей следует просто сдаться и позволить Небесам вернуть ее к этой судьбе. Должен быть способ продолжить жизнь как Чжу Чонба, если не надолго, то хоть на день, на месяц, на год. Но, к ее отчаянию, чем лучше она понимала свои ежедневные обязанности, тем меньше возможностей видела. В монастыре каждое мгновение любого дня было на учете: спрятаться было негде.

– Если мы моемся реже в холодную погоду, то можно было бы сделать так, чтобы мы могли бы пропустить и несколько дней стирки, – проворчал Сюй Да. У обоих руки стали ярко-красными от ледяной воды и сильно болели. – Даже весенняя пахота лучше, чем это.

– Уже почти время обеда, – сказала Чжу, на мгновение отвлекаясь на эту мысль. Трапезы до сих пор оставались светлыми моментами каждого дня.

– Только человек, который вырос в голодные времена, может радоваться еде в нашей трапезной. И я видел, как ты смотришь на эти мыльные орехи. Их нельзя есть!

– Почему ты так в этом уверен? – возразила Чжу. – Это же орехи, может, они вкусные. – Теперь, когда она усвоила игривый, братский тон общения послушников, ей начали нравиться эти разговоры. Она не помнила ни одного разговора с Чонбой.

– Они из мыла, – сказал Сюй Да. – Из тебя будут вылетать пузыри. Наверное, могло быть и хуже. Это просто обычный день стирки. В тот раз, когда нас посетил Великий князь провинции Хэнань, нам пришлось стирать не только простыни, но еще и одежду всех монахов, а потом крахмалить ее. Слышал бы ты, как они потом шуршали! Это было похоже на медитацию в лесу. – Потом прибавил: – И еще к нам приходят мятежники, но они просто обычные люди, они не доставляют хлопот. – В ответ на непонимающий взгляд Чжу он объяснил: – Которые устроили восстание крестьян. Оно было самым большим с того времени, как мы родились. Настоятель принимает их вожаков каждый раз, когда они появляются в этой местности. Он говорит, что если монастырь сохраняет добрые отношения со всеми, то нам это полезно, пока все не решится так или иначе.

Чжу подумала – как жаль, что она не может сохранить хорошие отношения с наставником Фан. На нее снова навалилось мрачное настроение, еще хуже, чем раньше. Она спросила печально:

– Старший брат, послушников всегда выгоняют за совершенную ошибку? Или иногда только наказывают?

– Если бы наставник Фан мог избавляться от каждого последнего послушника, он бы, наверное, это делал, – прозаично ответил Сюй Да. – Он дает себе труд наказать послушника только тогда, когда тот его очень раздражает и он хочет увидеть, как тот страдает. – Они вдвоем вытащили простыню и бросили ее в кадку для тех, кто будет ее отжимать. – Однажды он меня наказал, когда я был еще новичком. Мы тогда квасили собранные черные бобы, и он заставил меня мешать их в горшках. Я так нервничал, что, когда он пришел проверить, как я работаю, я вывернул на него весь горшок. – Он покачал головой и рассмеялся: – Ты знаешь, как отвратительно пахнут забродившие бобы? Другие монахи прозвали его «Вонючка Фан» и отказывались сидеть с ним рядом на молитвах и в зале медитации до следующей стирки. Он был в ярости.

Вдали послышались звуки трещотки: это надзиратель оповещал их, что скоро время обеда.

– После этого состоялся Осенний фестиваль. Обычно послушников ведут наверх, на гору, чтобы увидеть монастырь, весь освещенный фонарями. Но меня наставник Фан заставил убирать отхожие места. Он сказал, что будет справедливо, если теперь я буду вонючкой. А до следующего банного дня оставалась еще целая вечность. – Сюй Да выбрался из корыта и начал вытираться. – Но тебе нечего беспокоиться. Даже наставник не может никого выгнать без веских оснований. Ты же не собираешься делать ничего плохого, а? – Он улыбнулся Чжу, но тут прозвонил колокол, и он запрыгал вниз по ступенькам к трапезной. – Пойдем! Мы сегодня так напахались, что даже мне не терпится поесть соленых овощей.

Чжу тащилась вслед за ним и думала. История Сюй Да навела ее на одну мысль. Каким бы сомнительным ни был успех ее замысла, даже само его появление давало ей упрямую надежду, казавшуюся более стоящей, чем любое отчаяние.

Но как бы она ни убеждала себя, что это сработает, сердце у нее все равно билось от страха так сильно, будто она бегом поднялась по всем лестницам монастыря.

Другие послушники явно ждали банного дня с не меньшим восторгом, чем Нового года в прежней мирской жизни. В отличие от них, Чжу проснулась в этот день с ужасным предчувствием, которое упорно не покидало ее даже в те блаженные минуты, когда они лежали в постели до самого восхода солнца; завтракали на кухне, а не в трапезной; и пили бесконечное количество чая, пока разводили огонь под огромными котлами с водой для бани.

– Послушник! – кухонный истопник бросил ей коромысло. – Настоятель, должно быть, почти закончил мыться. Отнеси пару ведер горячей воды в баню, чтобы подогреть ее для старших наставников.

Чжу поймала коромысло, и ее восприятие мира сузилось до одной мрачной точки. «Если таков мой путь, что я должна это сделать. И я смогу. Я должна».

Погруженная в свои мысли, она вздрогнула, когда Сюй Да подошел и взял одно из ее ведер. Вероятно, он увидел ее сосредоточенность и ошибочно принял это за усталость.

– Позволь мне помочь. Ты сможешь помочь мне, когда придет моя очередь.

– Это просто означает, что нам обоим придется сделать две более легких ходки, а не одну тяжелую каждому, – возразила Чжу. Ее голос звучал странно. – Разве тебе не лучше покончить с заданием за один раз?

– Что хорошего в том, чтобы страдать в одиночестве? – ответил Сюй Да добродушно. Чжу удивилась, поняв, что он стал ее другом. У нее никогда раньше не было друга. Но она не была уверена, что можно делиться страданием, даже с друзьями. Наблюдать, как умирает отец, рыть ему могилу, стоять четыре дня на коленях у ворот монастыря – все это приходилось делать в полном одиночестве. Она знала: когда приходит твой час, ты выживаешь или умираешь в одиночестве.

Но, может быть, есть утешение в том, чтобы рядом с тобой кто-то был, пока это происходит.

– Вы не слишком торопились! – проворчал наставник Фан, когда Чжу и Сюй Да вошли в баню. Он и еще два старших наставника уже сбросили свою одежду и сидели на бортике ванны, углубленной в землю. Их сморщенные тела походили на высохшие финики, готовые для супа, и даже их мужские органы съежились так, что напоминали втянутый член самого Будды. Клубящийся вокруг них пар раздвинула струя воздуха из закрывающейся двери, и Чжу вздрогнула, увидев, кто еще находится в этом сыром, замкнутом помещении. Призраки расположились вдоль стен. Они висели неподвижно, хотя пар, проходящий сквозь эти фигуры в белых одеждах, создавал впечатление, что они шевелятся и покачиваются. Их незрячие глаза неотрывно смотрели в пространство. Они не обращали внимания ни на Чжу, ни на голых монахов. Чжу уставилась на них и заставила себя дышать. Измененная смертью внешность вызывала глубинное беспокойство, от которого у нее внутри все завязывалось в узлы, но они не казались ей… опасными. «Они просто часть этого места, – сказала она себе, чувствуя невольную дрожь. – Все равно что пар».

– На что ты смотришь? – резко спросил наставник Фан, и Чжу внезапно вспомнила о своем намерении. Ее сердце опять стремительно забилось. – Быстро наполняй ванну и уходи!

Сюй Да вылил ведро в ванну. Чжу сделала вид, что собирается сделать то же самое. Краем глаза она увидела ужас, появившийся в глазах Сюй Да, его протянутую руку, когда он бросился к ней, но было уже слишком поздно: она уже позволила этому случиться. Скользкий бамбуковый пол увел подошвы ее сандалий в сторону из-под ее ступней, руки взлетели, тяжелое ведро прыгнуло в ванну, и ее потащило вслед за ним.

На мгновение она повисла в теплом пузыре тишины. Ей хотелось остаться под водой, в том самом мгновении, где нет ни успеха, ни провала. Но она уже совершила поступок и с удивлением обнаружила, что он придал ей смелости: ей ничего больше не оставалось, как продолжать, какой бы испуганной она ни была. Вынырнув, она встала на ноги.

Сюй Да и три сушеных финика смотрели на нее с открытыми ртами. Одежда Чжу лежала вокруг нее на поверхности, подобно плавающему листу лотоса. Корона грязи вытекала из нее и неумолимо расползалась по чистой воде.

– Наставник Фан, – с укором произнес учитель дхармы. – Почему ваш послушник загрязняет нашу ванну?

Наставник Фан так покраснел, что сетка шрамов посвящения на его черепе приобрела чисто-белый цвет. Он развил бурную деятельность, его обвисшие морщинистые бока захлопали, как плавники, и в ту же секунду он за ухо вытащил Чжу из воды. Она взвыла от боли.

Он швырнул ее через комнату, прямо сквозь призраков, и запустил в нее ведром. Оно врезалось в нее и сбило с ног.

– Правильно, – сказал он, дрожа от ярости. – На колени!

Прикосновение к бестелесным фигурам духов вызвало у нее ощущение, будто ее пронзила тысяча ледяных игл. Чжу встала на колени со сдавленным всхлипом. Кожа горела от прикосновения к призракам, в голове звенело от удара об пол. Сквозь головокружение она наблюдала, как наставник Фан пытается решить, что с ней сделать. Не только наставник Фан следил за ней. К своему ужасу, она чувствовала, что само Небо осматривает оболочку Чжу Чонбы, словно почувствовав присутствие внутри чего-то неправильного. Холодное ничто прикоснулось к ее затылку, и, несмотря на теплый воздух в бане, она задрожала так, что у нее застучали зубы.

– Ты, дерьмо собачье, – в конце концов оскалился наставник Фан. Он схватил ведро и ударил им в грудь Чжу. – Будешь держать его над головой до вечернего колокола, и за каждый раз, как ты его уронишь, ты получишь удар тяжелой бамбуковой палкой. – Его сморщенная грудная клетка яростно вздымалась. – А для воспитания должного уважения к старшим и прилежания в труде ты будешь размышлять об этих принципах, пока будешь мыться холодной колодезной водой. Банный день – это привилегия. Если я когда-нибудь увижу или даже услышу, что твоя нога ступила в баню, я выгоню тебя из монастыря.

Он с садистским удовлетворением смотрел на нее сверху. Он хорошо знал, как послушники радуются банному дню и что, по его мнению, он у нее отнимает. И если бы она была любым другим послушником, вероятно, она была бы несчастна: нескончаемые жернова монастырской жизни и нет никакой надежды на что-то приятное.

Чжу, пошатываясь, встала и подняла ведро. Он было деревянное и тяжелое. Она знала, что уронит его сотни раз до вечернего колокола. Долгие часы агонии, и сотни ударов после этого. Это наказание было таким ужасным, что любой другой заплакал бы от страха и стыда, получив его. Но когда Чжу подняла ведро над головой дрожащими от напряжения руками, она ощутила, как холод и страх сменяет облегчение, облегчение такое жгучее, что оно превращается почти в радость. Она совершила невозможное.

Она убежала от своей судьбы.

3

1347 год, второй месяц

Чжу и Сюй Да сидели верхом на крыше Храма дхармы и меняли черепицу, за зиму пришедшую в негодность. Можно только мечтать о таком месте работы, подвешенном между небом, усеянным барашками облаков, и морем блестящих зеленых крыш с золочеными флеронами на концах, которые загибались вверх, как волны. За скопищем внутренних дворов, за равниной они видели сверкающую полосу долины реки Хуай. Так как все похожие вещи связаны между собой, в форме облаков отражалась та далекая земля. Облака, похожие на рыбью чешую, плыли над озерами и реками; облака в форме кустов висели над холмами. А под медленно возносящимися цветами из желтой пыли маршировали армии.

Солнечные лучи были теплыми, и Сюй Да снял рубаху и обе рясы, верхнюю и нижнюю, и работал полуобнаженный, в одних штанах. Благодаря тяжелому труду в шестнадцать лет у него уже было тело мужчины. Чжу сказала немного раздраженно:

– Если будешь так бегать, накличешь смерть.

Наставник Фан всегда без колебаний пускал в ход бамбуковую палку, когда видел послушников, нарушающих правила приличия. Двенадцатилетняя Чжу, которую пронзал холод каждый раз, когда ей приходилось признать, что у нее тело мальчика, но никак не тело мужчины, очень ценила эту строгость наставника Фан.

– Думаешь, ты так красив, что все хотят тебя видеть?

– Девушки хотят, – с усмешкой ответил Сюй Да, говоря о деревенских девушках, которые всегда хихикали, приходя с подношениями.

– Девушки, вечно девушки. – Чжу закатила глаза. Так как она была младше и пока не стала заложницей пубертатного периода, ее раздражала одержимость Сюй Да. Изо всех сил подражая учителю дхармы, она произнесла: – Желание – причина всех страданий.

– Ты пытаешься меня убедить, что был бы счастлив остаться здесь вместе с этими сушеными папайями, которые проводят всю жизнь в зале медитации? – Сюй Да понимающе улыбнулся ей. – У них нет желаний. Но я ни на миг не поверю, что у тебя так же. Может, о девушках еще рано говорить, но любой из тех, кто помнит, как ты попал в монастырь, понимает, что ты знаешь, что значит хотеть.

Пораженная Чжу вспомнила отчаянное, животное желание выжить, которое побудило ее присвоить жизнь Чжу Чонбы. Даже сейчас она ощущала его в себе. Она никогда прежде не связывала его с тем желанием, которое было темой лекций учителя дхармы. На мгновение она почувствовала обжигающее прикосновение того старого уголька обиды. Ей казалось несправедливым, что другие страдают за жажду удовольствий, а она страдает только за то, что хочет выжить.

Внизу под ними вдруг послышался шум, вспыхнул свет, замелькали цветные пятна. Колонна из десятков солдат вливалась в главный двор, знаменосцы несли флаги цвета голубого неба. Доспехи солдат сверкали, отражая свет, как вода. У Чжу промелькнуло воспоминание: темная, сверкающая река, текущая по пыльным склонам холмов Чжонли откуда-то из прошлой жизни. Настоятель, величественный в своем красном халате, появился на ступенях лестницы, ведущей в Зал Большого Храма, и ждал, безмятежно сложив руки перед грудью.

– Великий князь провинции Хэнань и его сыновья решили заехать по пути домой, – сказал Сюй Да, подошел к Чжу и сел рядом с ней на край крыши. Будучи старшим, он обычно лучше знал монастырские сплетни. – Ты знал, что ху[9] не могут вести кампанию летом, потому что они холоднокровные, как змеи? – Он воспользовался словом, которым большинство наньжэней, жителей юга, самого низшего из четырех классов империи Великая Юань, обычно называли своих правителей-монголов.

Варвары.

– Разве змеи не любят тепло? – возразила Чжу. – Когда ты в последний раз видел змею в снегу?

– Ну, так говорят монахи.

Ветер развевал плащи солдат, отбрасывал их назад, на сверкающие плечи. Их круглые бесстрастные лица смотрели вперед. По сравнению с вялыми монахами монголы выглядели людьми другой породы. Не чудовищами с конскими головами, которых раньше представляла себе Чжу, наслушавшись рассказов отца, и даже не жестокими завоевателями из повествований ученых наньжэней, а сверкающими, бесчувственными существами, подобными потомству драконов.

Зазвучала флейта. Великий князь Хэнани пересек двор и поднялся по ступеням к Залу Большого Храма. Роскошный мех его плаща шевелился и переливался, как на живом звере. Его шлем венчал плюмаж из белого конского волоса. Следом за ним шли трое юношей с сияющими улыбками. Они шли с непокрытыми головами, ветер развевал их непривычные ее взгляду косы. Двое носили доспехи, а на третьем был халат чудесного, переливающегося пурпурного цвета магнолии, и Чжу сначала подумала, что он сшит из крыльев бабочки.

– Должно быть, это наследник Великого князя, господин Эсэнь, – Сюй Да указал на высокого юношу в доспехах. – Значит, в пурпурном халате господин Ван, младший сын.

Князья и господа: люди из сказок, ставшие реальными. Представители мира за пределами монастыря, который до этого момента был для Чжу лишь названием на карте. «Мир, в котором существует величие», – внезапно подумала она. Когда она украла имя Чонбы и шагнула в сброшенную оболочку его жизни, она думала только о том, чтобы все верили, будто он выжил. Заняв его место, она уже почти забыла о той судьбе, которая была определена Чонбе при жизни. «Величие». В применении к Чонбе это слово оставалось таким же бессмысленным, как и тогда, когда Чжу услышала его в первый раз, при свете свечи предсказателя. Но теперь, глядя вниз на эти величественные фигуры, со словом «величие» на губах, Чжу ощутила внезапное желание, которое исчезло, как только она его осознала: вызывающее тошноту любопытство, охватывающее людей, стоящих на краю пропасти и гадающих, что будет, если они прыгнут вниз.

Внизу Настоятель жестом пригласил Великого князя и двух его сыновей в Зал Большого Храма. Настоятель расплывался в улыбке до тех пор, пока его взгляд не упал на третьего юношу. Он отпрянул с отвращением и что-то произнес звучным голосом. Чжу и Сюй Да с интересом наблюдали, как между ним и господином Эсэнем начался спор. Через несколько секунд недовольный Князь отдал резкую команду. Затем он и его сыновья вместе с настоятелем поспешно прошли в темное чрево Зала. Двери захлопнулись. Их спутник остался снаружи, он стоял очень прямо, спиной к шеренгам наблюдающих за ним солдат. Он стоял в полном одиночестве среди ослепительно сверкающего моря светлого камня, солнце сверкало на его доспехах, но он казался холодным и далеким, как луна. Когда он наконец повернулся спиной к залу – и он сделал это с гордым вызовом, – Чжу ахнула.

Этот воин оказался девушкой. Ее лицо, яркое и нежное, как отполированная раковина абалона[10], вызвало в памяти Чжу все описания красоты, которые она когда-либо встречала в стихах. И все же, хотя Чжу и видела красоту, она чувствовала, что ей недостает чего-то такого, что нужно глазу. В этом красивом лице совсем не было женственности. Было лишь суровое, высокомерное превосходство, безошибочно говорившее о том, что это мужчина. Чжу в растерянности смотрела на него, пытаясь найти нечто понятное в этом лице, которое не было ни мужским, ни женским.

Рядом с ней Сюй Да сказал тоном, в котором смешались очарованность и отвращение:

– Монахи говорили, что у господина Эсэня есть евнух, которого он ценит больше собственного брата. Должно быть, это он.

Чжу вспомнила эти старые истории, покрытые золотистым налетом мифа. Евнухи могли быть аристократами и предателями, они казались созданиями из другой эпохи, даже больше, чем правители-воины. Ей не приходило в голову, что они до сих пор существуют. Но сейчас она видела перед собой одного из них, из плоти и крови. Она смотрела на него, и у нее в печени началась странная дрожь, которая распространилась по всему телу, будто она была струной, задрожавшей в ответ на звук такой же струны, задетой где-то рядом, в той же комнате. Она узнала это ощущение инстинктивно, как человек узнает ощущение жара, или давления, или падения. Это было ощущение соприкосновения двух одинаковых сущностей.

И как только она это поняла, ее охватила леденящая тревога. Ее отклик на сходство с евнухом, сущность которого была ни мужской, ни женской, – он служил напоминанием самой вселенной о том, что она так упорно пыталась отрицать: она сделана не из такой чисто мужской сути, как Чжу Чонба. Она другая. У нее другая судьба. Чжу задрожала.

– Ты можешь себе представить? – говорил Сюй Да. – Я слышал, что у них теперь даже нет этой штуки. – Он сжал свой орган сквозь ткань штанов, будто хотел убедиться, что он на месте. – Правители ху не делают евнухами многих мужчин, как поступали древние династии. Им ненавистна мысль об увечье. Для них это наказание, одно из самых ужасных, на которое они способны.

Монахи тоже считали увечья отвратительными. В те дни, когда Зал Большого Храма открывали для посетителей, на его ступенях всегда толпились нечистые, которых не пускали внутрь нищие с лицами, изъеденными болезнью; мужчины без рук. Изуродованные дети; женщины в период кровотечения. Подобно женскому, недостаток молодого евнуха был скрыт от глаз, но его лицо носило нестираемую печать его позора.

– Может, Настоятель и любит оставаться со всеми в хороших отношениях, – сказал Сюй Да. – Но я думаю, ему также нравится напоминать им, что и мы обладаем властью. Даже вожаки мятежников и князья ху должны уважать монастыри, если не хотят в следующей жизни превратиться в муравьев.

Чжу смотрела вниз, на холодное, красивое лицо евнуха. Она сказала, сама не понимая, откуда ей это известно:

– Не думаю, что ему очень нравится быть таким напоминанием.

Ее внимание привлекло какое-то движение. К ее удивлению, призраки скользили сквозь неподвижные шеренги монгольских солдат. Поселившись в монастыре, она почти привыкла к призракам, хотя и не чувствовала себя спокойно в их присутствии, но призраки были «инь». Они появлялись ночью и в темных местах монастыря, а не в разгар дня, когда «ян» обладает наибольшей силой. Их появление в неположенное время вызывало тревогу. При ярком солнечном свете в горах их одетые в белое фигуры казались прозрачными. Словно вода, которая достигла самой низкой точки, призраки плавно пересекли двор, поднялись по ступеням Зала Большого Храма и окружили молодого евнуха. Он ничем не показывал, что знает об их присутствии.

Это было самое странное, что когда-либо видела Чжу. Ее наблюдения за миром духов научили ее, что голодные призраки бесцельно перемещаются, не вступая в контакт с живыми, и двигаются целеустремленно, если им предлагают пишу. Они не преследуют людей. Она никогда не видела так много призраков в одном и том же месте. И все-таки они пришли и окружили евнуха со всех сторон.

Она долго смотрела, как он стоит там, один, среди невидимой толпы, с высоко поднятой головой.

1352 год. Седьмой месяц

– Почему мне никогда не удается сделать его правильно? – спросил Сюй Да у Чжу. – Помоги!

Раскрасневшийся и смеющийся, он сражался с наполовину готовым фонарем, больше похожим на луковицу, чем на цветок лотоса. Ему уже исполнился двадцать один год, он возмужал и превратился в сильного молодого человека, чей обритый череп только подчеркивал чистые линии лица. Его посвящение в монахи произошло только прошлой осенью, и Чжу все еще было странно видеть его в одежде из семи полотнищ, а не в более простой одежде послушника, и со шрамами от ожогов на черепе. Он и еще несколько других молодых монахов напросились в спальню послушников якобы для того, чтобы помочь мастерить фонари в виде лотоса, которые пускают плыть по реке, чтобы проводить духов обратно в подземный мир после пребывания на земле в Месяц призраков. В действительности же визит молодых монахов имел гораздо более вескую причину: вино, которое Чжу тайком сделала из сбитых ветром слив и которое передавали по кругу с виноватым хихиканьем. Через некоторое время Сюй Да сдался и прислонился к плечу Чжу. Глядя на ее коллекцию незаконченных фонарей, он произнес с притворным отчаянием:

– А у тебя они все похожи на цветы.

– Не понимаю, почему ты до сих пор не научился их делать, за столько лет. Как тебе удалось не выучиться, хоть немного? – ласково сказала Чжу. Она отобрала у него жалкий фонарик-луковицу, а вместо него отдала ему свою чашку с вином и принялась исправлять лепестки.

– Монахом не становятся, чтобы осуществить мечту художника, – сказал Сюй Да.

– А кто-нибудь становится монахом, потому что мечтает о бесконечной учебе и ручном труде?

– Может быть, наставник Фан. Удовольствие, которое он получает от работы руками…

– От вида людей, которые работают руками, – поправила Чжу. Она отдала ему обратно исправленный фонарь. – Меня удивляет, что он сейчас не явился сюда считать количество сделанных нами фонарей.

– Считать нас, чтобы убедиться, что никто не сбежал и не вступил в скандальные отношения с монахинями. – Монахини жили в монастыре в период осеннего посвящения, всех больших фестивалей и весь седьмой месяц ритуалов и собраний, посвященных дхарме и духам умерших. Их размещали в гостевых помещениях, которые были абсолютно недоступны для монахов, а подступы к ним охранял наставник Фан с прилежанием, граничащим с одержимостью.

– Ему так нравится думать, что мы пьянствуем и прелюбодействуем, что у него больше нечистых мыслей, чем у всех нас, вместе взятых, – сказала Чжу. И тоном, совсем не подходящим для монаха-буддиста, прибавила: – Его скоро кондрашка хватит.

– Ха! Наставник Фан держится за жизнь мертвой хваткой. Он никогда не умрет. Он просто будет усыхать все больше и с удовольствием будет мучить каждое поколение послушников до самой реинкарнации в Сияющего Принца[11]. – По словам Учителя дхармы, новое явление Сияющего Принца – вещественного воплощения Света – ознаменует начало новой эры мира и стабильности, кульминацией которой станет схождение с Небес Будды, Который Придет.

– Тогда тебе лучше не попадаться ему на глаза, – сказала Чжу. – Поскольку если кто-то и может нарваться на скандал с монахинями, то это ты.

– Зачем этому монаху монахини, эти костлявые рыбешки? – рассмеялся Сюй Да. – Этот монах получает всех девушек, каких пожелает, когда ходит вниз, в деревни. – Иногда по привычке он говорил о себе с самоуничижением, как обычно делали монахи за пределами монастыря. После посвящения его отправили собирать земельную ренту с жителей деревни, и теперь он проводил большую часть времени вне монастыря. Чжу, которая спала с ним на одной лежанке почти шесть лет, с удивлением обнаружила, что скучает по нему.

Сюй Да вернулся к нормальной речи и самоуверенно сказал:

– В любом случае я теперь полноправный монах, что наставник Фан может со мной сделать? Это вам, послушникам, надо беспокоиться.

Открылась дверь, и все спрятали чашки в рукава, но это был всего лишь один из послушников.

– Вы еще не закончили? Те, кто захочет, должны спуститься к реке, учитель дхармы требует фонари.

Для большинства послушников Месяц Привидений был самым приятным в году. Монастырь до краев заполнили съедобные подношения окрестных жителей, долгие летние дни согрели промерзшие залы, и даже торжественные церемонии, вроде запуска по реке фонарей, давали послушникам возможность поиграть в реке после того, как монахи возвращались в монастырь. Для Чжу все было не так, потому что она реально видела посланцев из мира духов. В течение Месяца Призраков монастырь наводняли мертвецы. Призраки толпились в каждом сумрачном дворе, под каждым деревом, за каждой статуей. Их холод пронзал ее иглами до тех пор, пока в ней не оставалось ничего, кроме желания выбежать наружу, на солнечный свет, а постоянное мелькание вспышек по краям поля зрения ее нервировало. Церемония запуска фонарей не была обязательной, но в первый год Чжу с интересом пошла к реке вместе со всеми. Она увидела десятки тысяч безглазых призраков, парящих у реки, и это зрелище навсегда отвратило ее от этого ритуала. А ведь тогда она еще не знала, что удовольствие купания и игр в реке после церемонии включает сбрасывание большей части одежды, а это было небезопасно.

Чжу со вздохом подумала, что она почему-то всегда лишается удовольствий монастырской жизни.

– Не идешь с нами? – спросил один из послушников, подходя к ней за фонарями.

Сюй Да с ухмылкой поднял взгляд:

– Как, разве ты не знаешь, что послушник Чжу боится воды? Он говорит, что моется, но у меня есть сомнения… – Он вскочил, повалил Чжу на землю и сделал вид, что смотрит, что у нее за ушами. – Ага, я так и знал! Ты грязнее, чем крестьянин.

Он лежал на ней и ухмылялся, и Чжу вспомнила о своем тревожном подозрении, что Сюй Да знает о ней больше, чем показывает. Он всегда очень настойчиво выгонял других послушников из спальни, когда ей необходимо было уединиться.

Не желая думать об этом, Чжу оттолкнула его:

– Ты раздавишь фонари, неуклюжий бык!

Сюй Да скатился с нее, другие снисходительно смотрели на них: они все уже привыкли к их братским стычкам. Выгоняя послушников из спальни, Сюй Да крикнул через плечо:

– По крайней мере, наставнику Фан не нужно беспокоиться насчет того, что у тебя будут неприятности с монахинями. Они только разок тебя понюхают и убегут…

– От меня убегут? – в ярости спросила Чжу. – Мы только что видели, как неловко ты действуешь своими руками. Любая разумная женщина не обратит внимание на запах честного пота ради того, кто умеет действительно доставить удовольствие!

Сюй Да задержался в дверях и бросил на нее укоризненный взгляд.

Чжу ядовито бросила:

– Наслаждайся!

Закончив делать фонари, Чжу почесала свою бритую голову, и с нее посыпалась перхоть. Сюй Да был не совсем неправ: в летние месяцы она потела, как все остальные, а запрет на посещение бани означал, что у нее было меньше возможностей соблюдать чистоту. Но сейчас по крайней мере половина монахов ушла к реке, а те, кто остался, наверное, собрались у алтаря Будды, вознося последние молитвы к духам. День был жарким. Наверное, приятно было бы в кои-то веки вымыться.

Пару лет назад Чжу экспроприировала маленькую заброшенную кладовку на одной из нижних террас и изредка там мылась. Единственное окно высоко в стене выходило в прилегающий к ней двор на уровне щиколоток. Когда Чжу обнаружила эту комнату, бумага в окне отсутствовала, но когда она ее вставила, то получила укрытое от посторонних взглядов место, что ей и было нужно.

Она отнесла в кладовку умывальный таз, расплескивая воду на ходу, и при виде нескольких монахинь, поднимающихся к гостевым комнатам по лестнице, почувствовала, что они ей не очень нравятся. Когда она разделась, ее поразила неприятная мысль: вероятно, она очень похожа на этих маленьких храбрых женщин. В шестнадцать лет она достигла максимального роста и оказалась довольно низкорослой (для мужчины), а тело изменилось под прикрытием бесформенной одежды: у нее выросли маленькие груди, и приходилось их бинтовать, чтобы сделать плоскими. Год назад у нее начались ежемесячные кровотечения. Возможно, она и была послушником Чжу Чонбой, но ее тело вело счет годам, подчиняясь нерушимым законам собственного механизма, и постоянно напоминало о том, что человек, который ведет такую жизнь, совсем не тот, кем его считают Небеса.

Пока расстроенная Чжу мылась, она услышала лай. Это лаяла стая собак: они бродили по монастырю, их количество всегда возрастало, потому что запрет на убийство не позволял монахам избавляться от них самым эффективным способом. Чжу не была уверена, что животные способны видеть призраков, но они их чувствовали: собаки всегда впадали в сильное возбуждение во время Месяца Призраков, а иногда и в другое время года она видела, как какой-нибудь пес весело лаял на пролетающего мимо призрака. В этот момент стая вбежала во внутренний двор. Раздался взрыв радостного лая, скрип когтей о плиты двора, а потом один пес прорвал оконную бумагу и свалился прямо на Чжу.

Чжу взвыла и забилась в воде. Пес тоже взвыл и впился когтями в извивающееся тело под ним. Чжу заорала еще громче, сбросила собаку, подбежала к двери и распахнула ее, а когда пес бросился за ней, пнула его ногой так, что он с воем вылетел за дверь. Она захлопнула дверь, тяжело дыша, и с гневом почувствовала, что от нее пахнет еще хуже, чем раньше: грязью, шерстью и почти наверняка собачьей мочой. Потом в комнатушке потемнело, она подняла глаза и увидела наставника Фан, который присел на корточки и заглядывал в разорванное окно с выражением ярости и изумления на лице.

Наставник Фан исчез. Чжу нашарила свою одежду внезапно онемевшими руками. Она тяжело дышала, сердце бешено билось. Чжу успела завязать верхнюю накидку как раз в тот момент, когда наставник Фан выбежал из-за угла и распахнул незапертую дверь с такой яростью, что она повисла на петлях с грохотом, похожим на удар грома. Когда он потащил ее за ухо во двор, Чжу узнала кошмарное прикосновение судьбы, от которой она убегала, и почувствовала, как страх поглотил ее целиком. Ее мысли лихорадочно бурлили. Если она убежит из монастыря, у нее не будет ничего, кроме той одежды, что сейчас на ней. А без шрамов посвящения и полного комплекта монашеской одежды у нее не будет доказательств ее монашества, и ее никогда не примут в другой монастырь – и это в том случае, если она не погибнет по пути туда…

Наставник Фан тащил ее за ухо. Старые монахи не боялись грубо обращаться с послушниками, им и в голову не приходило, что мальчик может оказать сопротивление. Он тащил Чжу по коридору мимо кладовых, распахивая каждую дверь, мимо которой они проходили. Его лицо было сосредоточенным и жестоким. Когда они добрались до конца коридора и двери закончились, он приблизился лицом к лицу Чжу и закричал:

– Где она?

Чжу непонимающе уставилась на него.

– Что? Кто? – Она вырвалась и чуть не упала, когда он отпустил ее, острая боль пронзила ее ухо.

– Монахиня! Я знаю, что ты был там с одной из монахинь! – рявкнул наставник Фан. – Я видел ее голой. Ты был в кладовой вместе с ней! Кто она, послушник Чжу? Можешь не сомневаться, я выгоню вас обоих…

Внезапно Чжу почувствовала, как сквозь ее страх пробивается мощный прилив чего-то, отдаленно напоминающего смех. Она сама не могла в это поверить. Наставник Фан увидел ту картину, которая так навязчиво преследовала его, которую ему хотелось увидеть. Он увидел тело Чжу и подумал, что это тело монахини. И все же, хотя ей так повезло, она сознавала с тошнотворной ясностью, что это не спасает ее от проблем. Потому что, если она будет отрицать обвинение в нарушении заповедей, тогда кто была та обнаженная женщина?

– Ты не хочешь отвечать? – Глаза наставника Фана сверкали: малейшая возможность проявить свою власть была единственным удовольствием, которое оставалось доступным его высохшему телу. – Это не важно. Ты никогда не станешь монахом после этого, послушник Чжу. Когда я расскажу Настоятелю о твоем проступке, ты превратишься в ничто.

Он схватил ее за руку и потащил по лестнице к верхней террасе, где находились ризница и кабинет Настоятеля. Чжу бежала рядом, спотыкаясь, и постепенно осознала, что в ней нарастает то чувство, которое по-настоящему охватило ее в последний раз в тот далекий день, когда она стояла на коленях над телом брата в Чжонли.

Гнев.

Это нарастающее чувство было таким мощным, что шокировало бы монахов больше, чем любое плотское желание. Монахам полагается ни к чему не привязываться, но для Чжу это всегда было невозможно: она была привязана к жизни больше, чем доступно пониманию любого из них. Теперь, после всего того, что она вытерпела, чтобы прожить жизнь Чжу Чонбы, никакой желчный, высохший наставник послушников не сможет помешать ей, не сможет помочь судьбе загнать ее в ловушку и сделать «ничем». «Ты не будешь тем, кто превратит меня в «ничто». Ее решимость звенела в ней так ясно и жестко, как удар бронзового колокола. «Я этого не допущу».

Несколько равнодушных призраков парили под деревьями магнолии, растущими вдоль лестниц. Их белые одежды и длинные распущенные волосы казались в сумерках пятнами света и тени. Когда Чжу поднималась вслед за наставником Фан по крутым узким лестницам, ей вдруг пришла в голову мысль, что в данный момент никто, кроме наставника Фан, не знает об этом происшествии. У нее перехватило дыхание. Кто будет задавать вопросы, если с ним произойдет несчастный случай? Престарелые монахи все время падали с лестниц. Наставник Фан гораздо крупнее нее. Но она моложе и сильнее. Если у него не будет возможности сопротивляться…

Но, несмотря на весь свой гнев, Чжу колебалась. Она вместе с другими послушниками все время нарушала запреты, но любой разумный человек понимает, что есть разница между мелкими прегрешениями, вроде выпивки и половых связей, и убийством.

Она все еще колебалась, когда они проходили по террасе среднего уровня, где аромат зреющих на солнце слив не мог заглушить менее приятный запах. Строение, где находилось отхожее место, украшали качающиеся фонари в виде лотоса: явно какой-нибудь послушник не слишком стремился угодить тем жертвователям, которые хорошо заплатили за то, чтобы имена их предков стояли на фонарях и их духи получили особое признание. И этот двор пострадал не только от подобного недостойного поведения послушников. Эти сливовые деревья давали фрукты для домашнего вина Чжу, и еще она здесь устроила свой маленький тайник. Отхожее место пахло так отвратительно, что никто не задерживался здесь и не замечал, что все упавшие сливы превратились в кувшины с вином.

Как только Чжу увидела деревья, она поняла, что еще может предпринять. Ох, это будет грех. Но не такой страшный грех. Не совсем такой.

Она уперлась пятками в землю так, что наставник Фан чуть было не упал.

– Позвольте мне сходить в уборную. Наставник Фан с недоверием посмотрел на нее:

– Потерпи.

– Не для того, чтобы помочиться. Конечно, вы не знаете. Но после… э… сексуального контакта с женщиной полезно потом помыть… – Она красноречиво обвела рукой то место, о котором шла речь. Затем, с самым благочестивым выражением лица, произнесла с укором: – Вы ведь не захотите оскорбить Настоятеля, притащив меня к нему, когда я нечист…

Наставник Фан отпрянул, отпустил ее руку, как будто она из раскаленного железа, и вытер ладонь об одежду. Чжу смотрела на него с чувством горькой иронии. Если мысль об оскверняющих женских выделениях так его смущает, трудно представить, что бы было, если бы он знал, к чьему телу в действительности прикасался.

– Иди и вымойся, ты… ты, мерзость, – оскалился наставник Фан. За его нарочитой демонстрацией отвращения и праведного гнева Чжу почувствовала бурлящую похоть. Направляясь к отхожему месту, она холодно подумала, что лучше уж быть порочным монахом и честно уступать своим желаниям, как Сюй Да. Отрицание желаний лишь делает тебя уязвимым для тех, что достаточно умен, чтобы видеть то, в чем ты не можешь признаться даже самому себе.

4

Войдя в отхожее место, Чжу осторожно прошла по усеянному экскрементами полу из тонких досок и заглянула в узкую полоску между крышей и стеной, оставленную для вентиляции. Она оказалась даже меньше, чем она помнила. Не оставляя себе времени усомниться в своих намерениях, она подпрыгнула. Ее пальцы ухватились за край стены, сандалии нащупали опору на грубой штукатурке, и она оказалась наверху. Если бы напряжение не лишило ее возможности дышать, она могла бы рассмеяться: из всех взрослых послушников только у нее, с ее тощим, не мужским телом, были достаточно узкие плечи, чтобы протиснуться в эту щель. Еще через секунду она, извиваясь, вылезла наружу и свалилась вниз головой на мягкую землю под сливовыми деревьями. Потом вскочила и, стараясь производить как можно меньше шума, сломала нижнюю ветку ближайшего дерева. Сердце ее лихорадочно стучало. Услышал ли это наставник Фан? К ее облегчению, треск ветки заглушили звуки веселья, доносящиеся с других террас. Монахи, которые предпочли не ходить на церемонию запуска фонарей, закончили читать свои сутры и развлекались. Чжу подумала, что наставник Фан наверняка это не одобряет.

Она схватила один из кувшинов с вином, стоящих под деревьями, и с веткой в руке побежала к лестнице. Почти сразу же она услышала гневный вопль: наставник Фан обнаружил ее бегство и пустился в погоню. Все остальные мысли испарились из головы Чжу. Она была добычей, спасающейся от хищника, и речь шла о выживании. Легкие жгло как огнем; лодыжки болели. Тяжелое дыхание, хрипы и стоны ее напряженного тела громом отдавались в ушах. Она бежала изо всех сил, понимая, что от этого зависит ее жизнь. «Я не уйду из монастыря, не уйду».

Шум погони затих, но это была лишь временная передышка. Наставник Фан понимал, что она побежит в кабинет Настоятеля, умолять о снисхождении. Он бросится туда другой дорогой, чтобы попытаться опередить ее. И если бы они действительно бежали туда наперегонки, она не сомневалась, что он бы победил. Наставник Фан бегал медленно, но он изучал этот лабиринт двориков вдвое дольше, чем прожила на свете Чжу. Он знал все потайные лестницы и все короткие пути. Но Чжу не нужно было заканчивать эту гонку в кабинете Настоятеля. Ей только нужно было добежать до одной определенной террасы раньше него.

Последняя лестница, и Чжу, задыхаясь, выскочила на эту террасу. Через мгновение она услышала шлепанье сандалий, поднимающихся по лестнице с другой стороны. Несмотря на то что Чжу опередила наставника Фан, теперь ей едва хватило времени спрятаться в тени на верхней площадке лестницы. Она собралась с силами, подняла ветку вверх и, как только яйцевидная голова наставника Фан вынырнула из полумрака, нанесла удар.

Ветка с треском обрушилась на голову жертвы. Наставник Фан рухнул. Внутри у Чжу все сжалось от страха перед неизвестностью. Правильно ли она рассчитала? Ей пришлось его сильно ударить, но, если она не вырубила его полностью, он мог ее увидеть и понять, что она сделала. Это было бы хуже всего. Но если она ударила его слишком сильно…

Она присела рядом с его головой и с облегчением ощутила на своей руке его дыхание. Он не умер. Она смотрела на его обмякшее лицо цвета тофу и изо всех сил желала, чтобы он очнулся. Первый приступ паники начался с покалывания в ладонях. Чем больше времени он будет приходить в себя, тем больше шансов, что ее поймают здесь, где ей быть не следует.

После мучительно долгого ожидания наставник Фан наконец застонал. Чжу никогда еще не была так рада услышать его голос. Стараясь держаться вне поля его зрения, она помогла ему принять сидячее положение.

– Что случилось? – хрипло спросил он. Неуверенно потрогал свою голову, казалось, он совсем забыл, что заставило его бежать. Чжу увидела, как трясутся его руки от боли и растерянности, и почувствовала, как в ней растет решимость и уверенность. Это может получиться. Это сработает.

– Ох, вы, наверное, ударились, – произнесла она, стараясь говорить тонким, похожим на женский голосом. Она надеялась, что так он ее не узнает. – Куда вы так спешили, уважаемый монах? Вы упали. Не думаю, что это серьезно. Выпейте это лекарство, вам станет лучше.

Она протянула руку из-за его спины и поднесла к его губам кувшин. Он послушно взял его, выпил и слегка закашлялся, почувствовав в горле незнакомый вкус.

– Вот так, – подбодрила его Чжу. – От головной боли нет ничего лучше этого.

Она оставила его пить из кувшина и ускользнула в другой конец двора, к спальне на краю террасы. Масляная поверхность оконной бумаги светилась изнутри, слышались голоса и смех. Сердце Чжу забилось быстрее от предвкушения. Она набрала в грудь побольше воздуха и пронзительно закричала изо всех сил:

– Посторонний!

Она уже спустилась до половины лестницы, когда раздались вопли. Монахини, выбежавшие из спальни для гостей, так громко и пронзительно выкрикивали обвинения, что Чжу слышала их так ясно, как будто не покидала двора. Монах, напившийся до того, что свалился с ног! Он нарушил их личное пространство с вопиюще похотливыми замыслами, он сделал посмешище из своих клятв, он нарушил законы дхармы…

Радостно прыгая вниз по лестнице, Чжу с удовлетворением думала: «Теперь вы увидите, кто нарушил заповеди».

Чжу и Сюй Да стояли на верхней террасе и смотрели, как наставник Фан выходит из кабинета Настоятеля. Чжу увидела старика в короткой одежде крестьянина, так не похожего на бывшего наставника послушников, как не похож взъерошенный, голодный призрак на того живого человека, каким он был раньше. После того как наставника Фан обнаружили пьяным во дворе у монахинь, их Настоятельница в ярости пришла к Настоятелю монастыря, и наставник Фан был с позором лишен звания монаха. Наставник Фан неуверенно постоял на месте. Потом опустил голову и шаркающей походкой стал спускаться по лестнице к воротам монастыря.

Он был невиновен, Чжу сделала это с ним. Она полагала, что это лучше, чем то, что она задумала сначала. И результат ее устроил. Она прислушалась к своим чувствам и обнаружила жалость, но не сожаление. «Я бы снова это сделала, – с яростью подумала она и почувствовала, как ее охватило нечто, похожее на восторг. – Теперь это моя жизнь, и я пойду на все, чтобы ее сохранить».

Стоящий рядом Сюй Да тихо сказал:

– Он узнал, да? Поэтому ты зашел так далеко.

Чжу в ужасе повернулась к нему. На мгновение у нее промелькнула ужасная мысль, что ей придется сделать с Сюй Да то же, что она только что сделала с наставником Фан. Но потом она увидела, что его лицо так же неподвижно, как у высеченного из камня бодхисаттвы, и как у этих статуй полно сострадания и понимания. Дрожа от облегчения, она поняла, что в глубине души всегда подозревала, что он все знает.

– Как давно ты?..

Сюй Да сохранил серьезное выражение лица, но ему это явно стоило героических усилий.

– Маленький брат. Мы шесть лет спали в одной постели. Может, другие монахи понятия не имеют о женском теле, но я-то знаю.

– Ты никогда ничего не говорил, – задумчиво сказала Чжу. Она ощутила пронзительную ностальгию по тем временам, когда он охранял ее, а она предпочитала этого не замечать.

Сюй Да пожал плечами:

– Какая мне разница? Ты мой брат, что бы ни скрывалось у тебя под одеждой.

Чжу посмотрела на его лицо, которое знала лучше своего собственного. Когда становишься монахом, полагается отбросить все мысли о семье. Тогда ей казалось забавным, что она пришла в монастырь и только там впервые поняла, что это означает.

У них за спиной кто-то кашлянул. Это был один из монахов – личных помощников Настоятеля. Он слегка поклонился Сюй Да и сказал:

– Монах Сюй, простите, что прерываю ваш разговор. Потом суровым голосом обратился к Чжу:

– Послушник Чжу, Настоятель послал меня за вами.

– Что? – Чжу поверить в это не могла. – Зачем?

Конечно, наставник Фан пытался протестовать, заявлял Настоятелю о своей невиновности и пытался свалить всю вину на Чжу. Но кто мог поверить обвинениям опозоренного монаха? Настоятель никогда бы не принял их за чистую монету. В панике Чжу лихорадочно вспоминала свои действия в отхожем месте и во дворе у монахинь. Она не видела никаких ошибок. «Это должно было сработать». Она с такой страстью твердила это себе, что действительно в это поверила: это действительно сработало. Это что-то другое…

– Наверняка ничего серьезного, – поспешно заверил ее Сюй Да, видя выражение лица Чжу. Но на его лице она видела отражение собственной тревоги. Они оба знали правду: за все годы, прожитые в монастыре, послушник никогда не удостаивался аудиенции у Настоятеля, которая не закончилась бы исключением.

Перед тем как они расстались, Сюй Да молча, по-дружески пожал ей руку. Теперь, когда Чжу спускалась по ступенькам лестницы, она все-таки почувствовала сожаление. «Я сделала ошибку, – с горечью подумала она. – Мне следовало его убить».

Чжу никогда прежде не заходила в ризницу, не говоря уже о кабинете Настоятеля. Ее дрожащие ступни утонули в узорном ковре; переливающийся блеск столиков из розового дерева притянул ее взгляд. Из открытых дверей открывался вид на двор ризницы, заросший индийской сиренью, стройные стволы которой сверкали, отражая золотистый свет ламп в доме. Сидящий за письменным столом Настоятель показался Чжу крупнее, чем когда она смотрела на него издали во время утренних молитв, но одновременно и менее высоким. Потому что на тысячи мирских воспоминаний наложилось воспоминание об их первой встрече, когда он возвышался над ней подобно Владыке Ада, который выносил ей приговор, пока она лежала, полузамерзшая, у ворот монастыря. Это в ответ на его вопрос она в первый раз присвоила себе жизнь Чжу Чонбы.

Сейчас тяжесть его могущества заставила ее упасть на ковер и прижаться лбом к толстому ворсу.

– А, послушник Чжу. – Она услышала, как он встал. – Почему я так много слышу о тебе?

Чжу посетило видение: его рука спокойно повисла над ней, готовая отобрать у нее жизнь Чжу Чонбы, как он раньше дал ей эту жизнь. Она наотрез отказывалась подчиниться, и это заставило ее резко поднять голову и сделать то, что не смел сделать ни один послушник: она посмотрела прямо на Настоятеля. Это потребовало от нее огромного усилия. Когда их глаза встретились, она подумала, что он не может не увидеть переполняющего ее страстного желания. Ее несвойственной монахам жажды жизни.

– Это происшествие с наставником Фан достойно сожаления, – сказал Настоятель. Казалось, его не только не оскорбила ее смелость, но и не произвела на него большого впечатления. – В моем возрасте очень тяжело сталкиваться с подобными вещами. А какие ужасные вещи он говорил о тебе перед уходом, послушник Чжу! Он поведал просто отвратительную историю. Что ты на это скажешь?

Чжу, сердце которой сжалось от страха, когда она услышала имя наставника Фан, почувствовала облегчение. Если все, что нужно от него Настоятелю, – это опровергнуть обвинения наставника Фан…

– Достопочтенный Настоятель! – закричала она и снова припала к ковру. Голос ее дрожал от искреннего чувства, больше она ничего не могла предъявить вместо правдивых фактов. – Этот недостойный послушник клянется четырьмя реликвиями, что он никогда не совершал ничего такого, что заслужило бы порицание наставника Фан. Этот недостойный послушник всегда повиновался!

Она увидела, как ноги Настоятеля в идеально чистых носках обошли вокруг стола, обрамленные колышущимся золотым подолом халата.

– Всегда? Разве ты не человек, послушник Чжу? Или ты уже стал просветленным? – Он остановился перед ней, она затылком чувствовала его взгляд. Он мягко продолжал: – Интересно. Если бы доказательства так явно не противоречили моим чувствам по этому поводу… я был бы готов утверждать, что наставник Фан никогда в жизни не выпил ни капли вина.

В его голосе звучала уверенность. От этого ее селезенку пронзил холод.

– Высокочтимый Настоятель?

– Это ты все подстроил, да? – Не дожидаясь ответа, Настоятель слегка ткнул носком ступни в Чжу. – Сядь.

И Чжу, поднявшись на колени, с ужасом увидела то, что держал Настоятель в обеих руках.

Два кувшина с вином. Тот, который Чжу оставила у наставника Фан, и точно такой же, который видела в последний раз во время веселой попойки в спальне послушников. Настоятель рассматривал кувшины.

– Забавно, что послушники совершенно одинаково нарушают заповеди, из поколения в поколение. – В этот момент его голос звучал весело. Потом веселье исчезло, и он резко произнес: – Мне не нравится, когда из меня делают марионетку ради грязных делишек другого человека, послушник Чжу.

Доказательство того, что она нарушила заповеди, в руках у Настоятеля. Охваченная ужасом, Чжу сама не понимала, как она осмелилась вместе с остальными послушниками нарушать мелкие запреты, считая себя точно такой же, как они. Веря, что она действительно Чжу Чонба. Она с болью подумала: «Может, так всегда будет, когда моя судьба меня настигнет, что бы я ни делала».

Но даже в тот момент, когда у нее возникла эта мысль, она в это не верила, не могла поверить.

– Достопочтенный Настоятель! – вскричала она, снова падая ниц. – Произошла ошибка…

– Странно, именно так говорил наставник Фан. – В голосе Настоятеля был гнев, который всегда грозил уничтожить виновника его неудовольствия. Во время последовавшей паузы Чжу слушала шелест деревьев во дворе и чувствовала, как пустота мало-помалу заползает в нее, как она ни боролась, ни плакала и ни сопротивлялась.

Над ее головой Настоятель издал такой неожиданный звук, что сначала Чжу даже не поняла, что это.

– О, встань! – произнес он, и когда Чжу подняла взгляд, она уставилась на него с изумлением: он смеялся. – Мне никогда не нравился наставник Фан, эта сушеная старая папайя. Он вечно порицал меня; считал, что следует сделать настоятелем самого благочестивого монаха. – Настоятель поднес ко рту один из кувшинов и, глядя ей в глаза поверх края горлышка, сделал несколько больших глотков.

– Зеленые сливы, не так ли?

Сам Настоятель нарушал запреты. У Чжу отвисла челюсть.

Глядя на ее лицо, Настоятель рассмеялся:

– Ах, послушник Чжу. Благочестивый человек был бы плохим настоятелем в наше беспокойное время. Ты думаешь, монастырь Ухуан продержался так долго в разгар восстания наньжэней и ответного удара монголов исключительно благодаря покровительству Небес? Ничего подобного! Я вижу, как надо поступить, чтобы отвести от нас угрозу, и делаю это, не обращая внимания на то, что монахи должны или не должны делать. О, я знаю, что в следующих жизнях поплачусь за это. Но когда я спрашиваю себя, стоит ли заплатить болью в будущей жизни за мою жизнь в настоящем, я всегда считаю, что стоит.

Настоятель присел и посмотрел в глаза Чжу, стоящего на коленях. Его обвисшая кожа была туго натянута изнутри и словно вибрировала: свирепая, совсем не религиозная радость человека, который добровольно отбросил все шансы достичь нирваны ради любви к жизни. И Чжу, уставившаяся на него словно завороженная, видела в нем свое собственное отражение.

– Знаешь, я тебя помню. Ты тот мальчик, который ждал у стен монастыря. Четыре дня, без еды, на холоде! Поэтому я всегда знал, что у тебя сильная воля. Но в тебе необычно вот что: самые волевые люди не способны понять, что одной воли недостаточно, чтобы гарантировать выживание. Они не понимают, что выживание зависит от понимания людей и власти даже больше, чем от воли. У наставника Фан воли было, конечно, достаточно! Но именно ты понял, что можно обратить против него более сильную власть, и именно ты сделал это без колебаний.

Ты думаешь о том, как работает этот мир, послушник Чжу, и это… вызывает интерес.

Он смотрел на нее так пристально, как никто никогда не смотрел. Она содрогнулась от его взгляда, страх накрыл ее, как тень хищника. Несмотря на то что его интерес, наверное, открывал перед ней возможность избежать изгнания, она чувствовала, как опасно то, что кто-то проявляет к ней интерес. Единственная часть Чжу Чонбы, которая всегда принадлежала только ей одной, была решимостью выжить.

Настоятельно задумчиво произнес:

– Снаружи, за нашими стенами, растут хаос и насилие. Чем дальше, тем труднее нам сохранять свое положение между мятежниками и монголами. Как ты думаешь, почему я так решительно настаиваю, чтобы мои монахи были образованными людьми? Не сила, но знание станет нашим лучшим орудием выживания в тяжелые времена, которые ждут впереди. Нашей задачей будет сохранить свое богатство и положение в мире. Дня этого мне нужны монахи, у которых есть ум и желание понять, как устроен мир, и способность манипулировать им в нашу пользу. Монахи, которые смогут сделать то, что необходимо сделать.

Он встал и посмотрел на нее сверху вниз:

– Не у многих монахов такой характер. Но послушник Чжу, у тебя есть потенциал. Почему бы тебе не поступить на работу ко мне до рукоположения? Я научу тебя всему, чему ты бы не научился даже у самого благочестивого монаха, кого бы я ни выбрал вместо наставника Фан. Узнаешь от меня, как работает мир на самом деле. – Понимающая улыбка собрала в морщинки массивное лицо Настоятеля. – Если ты этого хочешь.

«Одной воли недостаточно, чтобы гарантировать выживание». После встречи с наставником Фан Чжу все еще до костей пробирал страх, и ей не нужно было думать дважды перед ответом.

На этот раз она не унижалась и голос ее не дрожал. Глядя снизу на Настоятеля, она воскликнула:

– Этот недостойный будет благодарен за любые знания, которыми его удостоит наградить досточтимый Настоятель. Он обещает делать все, что необходимо!

Настоятель рассмеялся и вернулся за свой стол.

– Ах, послушник Чжу. Не давай обещаний раньше, чем узнаешь, что именно от тебя потребуют.

1354 год. Девятый месяц

Было еще темно, час Тигра едва наступил, когда Чжу проснулась в своей комнатушке в ризнице, услышав, как кто-то дергает дверь. Через несколько секунд вошел Сюй Да и сел на край ее лежанки.

– Поверить не могу, что тебе позволили спать в ночь перед посвящением, – сурово произнес он. – Наставник Фан заставлял нас медитировать всю ночь.

Чжу села и рассмеялась:

– Ну, наставник Фан ушел. И почему ты всегда ведешь себя так, будто твое собственное посвящение состоялось давным-давно? Тебе всего двадцать три года! – Формально Чжу было девятнадцать – оставался еще год до возраста посвящения, – но она избегала слишком много думать об этом, как и о большинстве остальных своих отличий от Сюй Да. Даже спустя два спокойных года после инцидента с наставником Фан она все еще беспокоилась, что, если она даже самой себе признается в существовании этих отличий, Небеса заподозрят, что не все обстоит так, как должно. Через мгновение глаза Чжу привыкли к темноте, и она разглядела на Сюй Да соломенную шляпу и дорожную накидку. – Но ты уже уходишь? Ненадолго же ты вернулся.

Его улыбка полумесяцем блеснула в темноте:

– Возникло кое-какое дело. Наставник Вэнь занят посвящением в монахи, поэтому он попросил меня заняться им. Можно узнать твое мнение? Дело вот в чем: жители одной деревни отказываются платить аренду. Говорят, что мятежники только что были у них и взяли налог на поддержку восстания, поэтому у них нет денег. Должны ли мы настоять на оплате или отказаться от своих требований? – Сюй Да, как и остальные монахи, знал, что Чжу, благодаря близости к Настоятелю, не хуже самого Настоятеля подскажет, как действовать в интересах монастыря.

– Не может быть, чтобы это приходили сами мятежники, – заметила Чжу. – Они сражаются с войсками Великой Юань с начала месяца. Но, возможно, что-то действительно случилось: этот год был урожайным, и я не понимаю, почему они вдруг не хотят платить ренту. Возможно, это были бандиты, притворившиеся мятежниками. – Слово «бандиты» вызвало у нее тяжелые воспоминания, но она не обратила на них внимания. – Предложи им отложить уплату до следующего урожая. У них должно остаться достаточно для весеннего сева, если мы сейчас не выдвинем непосильные для них требования. Назначь проценты, но в половину обычного размера. Мы не можем ожидать, что они откажут повстанческой армии, но если бы у них была полиция, они бы могли успешно сопротивляться бандитам. Назначение процентов должно их заставить организовать свою охрану.

– Им придется быть более смелыми, чем я, чтобы сопротивляться бандитам, – лукаво сказал Сюй Да. – Бедные глупцы. Но это разумный выход. Спасибо. – Он тепло обнял ее, собираясь уходить. – Однако мне грустно, что я пропускаю твое посвящение. Удачи тебе! Когда мы снова встретимся, оба будем монахами.

Когда он ушел, Чжу зажгла свечу из фонаря в коридоре и провела омовение. Она занимала комнату рядом с комнатой Настоятеля, ее обычно отводили уже посвященному монаху, занимающему должность личного секретаря Настоятеля. Чжу тихо постучалась в его дверь и, услышав разрешение, вошла.

Настоятель стоял у открытой двери на террасу.

– Послушник Чжу, – приветствовал он ее. – Еще рано. Не мог уснуть?

– Монах Сюй разбудил меня перед тем, как уйти.

– А! Жаль, что он не смог быть здесь в такой большой для тебя день.

Становилось все светлее. Звенели птичьи трели, на террасе дул прохладный осенний ветер, наполненный серебристым ароматом росы. Над долиной по небу проплывала череда облаков, похожая на волну. Вдалеке, на широкой равнине, виднелось темное пятно.

– Господин Эсэнь в этом году вклинился глубоко на территорию мятежников, – заметила Чжу. Стареющий Великий князь Хэнань еще несколько лет назад передал командование армией старшему сыну. – Почему он проявляет такое рвение?

Настоятель задумчиво смотрел на далекую армию.

– Я тебе этого еще не говорил, я и сам только что это узнал. Полагаю, Великая Юань реагирует на известие о появлении Сияющего Принца. У мятежников. – И прибавил: – У Красных повязок. Так они теперь себя называют.

Потрясенная Чжу смотрела на него. Сияющий Принц, вестник начала нового. Его появление означало: грядут перемены, настолько колоссальные, что весь мир преобразится. Пламя всех свечей в комнате Настоятеля наклонилось под воздействием чего-то такого, чего даже Чжу не видела, и она задрожала.

– Он всего лишь ребенок, – сказал Наставник. – Но есть свидетели, как он выбрал те вещи, которые принадлежали его последней реинкарнации, поэтому в его идентичности сомневаться не приходится. Неудивительно, что монголы боятся. Что еще может означать его присутствие, как не конец империи Великая Юань? Судя по всем сообщениям, Небесный мандат императора светит не ярче, чем огонь тонущей лампы, и его видели в последний раз, когда он осмелился показать его публично. К настоящему моменту, возможно, он совсем лишился его, но даже если у него уже нет Мандата, он вряд ли отдаст власть. Он прикажет Великому князю Хэнань сделать все возможное, чтобы подавить восстание в этом году. А так как Красные повязки осмелеют, заполучив Сияющего Принца, хаос вокруг монастыря, несомненно, усилится, пока все не успокоится. – Лучи наступающего рассвета ярко осветили его лицо. Это был человек, который предвидит будущие трудности и не отчаивается, но чувствует упрямую уверенность в себе, потому что он уже сражался с трудностями в прошлом и выжил. – Несомненно, хаос несет опасность, – продолжал Настоятель. – Но и открывает новые возможности. В конце концов, именно благодаря хаосу мы переживаем момент, когда даже обыкновенные люди могут надеяться обрести величие. Разве вожди Красных повязок не обыкновенные люди? Но они верят, что могут противостоять князьям и императорам, и теперь, впервые за много столетий, это правда.

«Величие». Это слово раздуло угасший огонь воспоминаний Чжу. Ее захлестнули чувства, горячие и живые: восторг и изумление того момента, когда она впервые увидела величие царственных фигур Князя Хэнань и его сыновей, казавшихся крохотными внизу, на монастырском дворе. И еще более давнее воспоминание – воспоминание о комнате, освещенной свечой в той деревне, которую она так старалась забыть, – ее недоумение и грусть, когда она впервые услышала слово «величие» и поняла, что это слово из мира императоров, князей и генералов, к которому у нее никогда не будет доступа.

Там был мир величия, на той далекой равнине. Чжу смотрела на него и чувствовала внутри себя его притяжение. Это было не то чувство, которое посетило ее в возрасте двенадцати лет, – абстрактное любопытство: а что будет, если прыгнуть? Это было чувство, что она уже прыгнула. После прыжка, но до падения: тот момент, когда мир хватает твое тело и готовится отправить его обратно, на свое место. То было ощущение силы, которую нельзя преодолеть усилием воли, силы самого мира. Судьба, внезапно подумала Чжу. Ее охватило тревожное чувство, будто она встретилась с чем-то таким, что не способна выразить словами. Это было притяжение судьбы во внешнем мире, где создается величие.

– Как вам всем, молодым монахам, не терпится пережить приключение! – заметил Настоятель, увидев ее напряженный взгляд. – Как мне ни грустно лишиться твоей помощи, я могу, наверное, отпустить тебя на свободу на год или около того. Но, думаю, мы можем и здесь найти работу, соответствующую твоему мастерству больше, чем та, которой занимается твой брат монах Сюй. Как ты считаешь, после посвящения не сделать ли тебя первым послом монастыря Ухуан во внешний мир?

Притяжение усилилось; оно превратилось в давящую тяжесть в животе. Неужели после того, как она так много лет прожила в личности Чжу Чонбы, подавила в себе все отличия от него, так что даже Небеса поверили, что он и она – один и тот же человек, ее судьба изменилась? Но, не успев подумать об этом, Чжу уже поняла, что это не так. Эта тяжесть была обещанием неизбежного, и она рождала в ней не надежду, а страх. Она посмотрела вниз, с высоты монастыря, на далекий мир, где кипели хаос и насилие под аккуратным узором зеленого и бурого цвета, и поняла, что, хотя этот мир обещает величие, он также обещает превратить ее в ничто.

– Досточтимый Настоятель, вы так хотите обрушить на меня проклятие интересной жизни? – спросила она с напускной беззаботностью, изо всех сил надеясь, что Небо ее не слушает. – Мне не нужны приключения. Если вам не хочется меня отпускать, почему бы не оставить меня рядом с вами в ризнице, где я могу принести больше всего пользы?

Настоятель улыбнулся, довольный:

– Ах вот поэтому ты мой любимец, послушник Чжу. Не бойся, что жизнь на этой горе тебя разочарует! Вместе мы переживем эти перемены и приведем наш монастырь в эру Сияющего Принца, и после мы сможем насладиться радостями мира и процветания. – И он прибавил небрежно: – А когда мое время пройдет, я сделаю так, что ты станешь моим преемником, следующим Настоятелем монастыря Ухуан.

У Чжу дух захватило. Вот это обещание! В мыслях она увидела микрокосм монастыря: монахи-администраторы идут в контору, шаркающее сандалиями стадо медитирующих монахов, смеющиеся послушники в долине на только что вспаханных полях и над всеми купол золотистого неба. Маленький, безопасный мир. Он не был тем, чего ей так хотелось, потому что он спасал от того, чего она боялась. Но это было то, что она знала и над чем имела власть и что ей никогда не пришлось бы покинуть.

Она бросила последний взгляд на внешний мир. Белый шар солнца стремительно взлетел и остановился над самой высокой вершиной далеких южных гор, залив землю внизу бесформенным, слепящим сиянием. Когда она отвернулась, яркие пятна все еще плясали в ее глазах, и она подумала: «Если прыгнешь, умрешь».

Четыре громадных статуи в храме Небесных Императоров[12] свирепо смотрели вниз на шеренгу коленопреклоненных послушников. Стоящие позади них монахи тихо читали двести пятьдесят заповедей клятвы монахов. В носу у Чжу щипало от густого дыма тлеющего ладана, который застилал и без того тускло освещенный Храм, а ноги невыносимо болели – они стояли на коленях уже много часов. Сдавленные стоны, вызванные болью другого происхождения, стали доноситься до нее из шеренги послушников, по мере того как их одного за другим посвящали в монахи.

Затем Настоятель оказался перед ней, его лицо выражало особое понимание, касающееся только их двоих.

– Послушник Чжу.

Он взял ее голову в сильные прохладные ладони, а другие монахи поместили ей на голову двенадцать конусов ладана. Дым обволакивал ее лицо, его знакомый аромат смешивался с чем-то новым – с запахом ее собственной обожженной плоти. Было так больно, будто ее короновали горящими звездами. Решетка из света прожигала ее голову до самого мозга. По мере того как боль длилась, она менялась, уносила ее с собой. Ей казалось, что она парит в пустоте в центре вселенной, любой трепет жизни в теле доходил до нее через какое-то огромное расстояние.

– Чжу Чонба, ты всегда отличаешься от других. Ты даже не вскрикнул. – Настоятель смотрел на нее с усмешкой, когда монахи поставили ее на ноги, поддерживая с двух сторон, так как у нее подгибались колени. Голова горела от ужасной боли. На ней были только короткая нижняя рубаха и штаны, а теперь Настоятель набросил ей на плечи одежду из семи полотнищ. Она весила больше одежды послушников; ее тяжесть превратила ее в другого человека.

– Монах Чжу…

– Достопочтенный Настоятель! – Все подскочили, когда в Храм ворвался молодой монах, обливаясь потом. Когда Настоятель изумленно посмотрел на него, монах бросился на колени и быстро выпалил: – Тысяча извинений. Но – прибыл генерал армии Великого князя Хэнань!

Настоятель нахмурился:

– Что? Почему нас не предупредили заранее о его визите? Где он сейчас?

Молодой монах открыл рот, но тут раздался высокий, резкий голос:

– Давно не виделись, достопочтенный Настоятель!

Свет померк, когда генерал шагнул в высокий дверной проем храма Небесных Императоров, и монахи ахнули от ужаса. Они со страхом, гневом и отвращением отпрянули от осквернившего храм гостя, так как генерал был тем самым евнухом, которого Чжу видела несколько лет назад с крыши Храма дхармы. Тогда он был юношей, даже моложе, чем Чжу сейчас. Эти годы должны были превратить юношу в мужчину, но сейчас у Чжу возникло впечатление, что она видит точную копию того человека такого же изящного и красивого, каким он был тогда. Только его девичье лицо потеряло чистую миловидность и вызывало тревогу: в его резкой, призрачной красоте скрывалось такое же огромное напряжение, как в самой высококачественной закаленной стали.

Вместо кожаных доспехов солдата генерал был одет в металл. Его округлая нагрудная пластина казалась темным, блестящим зеркалом. Волосы с каждой стороны головы были заплетены в тонкие косы, уложенные петлями, как у воина-монгола. Когда он подошел ближе, Чжу увидела, что в нем течет кровь наньжэней. Но это было понятно: ни один монгол не вынес бы унижения такого наказания и не позволил бы сделать с собой такое.

– Ваше вторжение незаконно, генерал, – произнес Настоятель, шок сделал его опрометчивым. Здесь, в его собственных владениях, он был властителем, и посягательство на его власть перед всеми его монахами заставило его ответить резко: – Позвольте мне напомнить вам, что даже принцы крови подчиняются нашим правилам, когда они ступают на эту землю. Вам не разрешено входить сюда.

– А, это правило. Я и забыл, – сказал генерал, приближаясь к нему. Его лицо ничего не выражало, и казалось, у этого человека полностью отсутствует внутренняя жизнь. – Приношу извинения. – Он говорил на северном наречии, на котором часто разговаривали посетители монастыря, но с резким акцентом, такого Чжу никогда раньше не слышала. С монгольским акцентом. У него за спиной пламя ламп опало, потом снова вспыхнуло, когда в храм проскользнули призраки. Он остался прежним, и они тоже. Кожа Чжу покрылась мурашками. Вид бледных теней, толпящихся вокруг него, был еще более странным, чем в тот, первый раз. За все прошедшие с того дня годы, скольких людей она бы ни встречала, она не видела ничего подобного этому зрелищу.

Когда Чжу смотрела на евнуха, стоящего среди призраков, она вдруг ощутила где-то глубоко внутри себя полузабытый звон задетой струны. Струны, соединяющей похожих людей. Она вспомнила, как Настоятель унизил евнуха много лет назад, и инстинктивно поняла, что за его невозмутимостью скрывается сардоническая усмешка. Евнух очень хорошо понимал, как его присутствие выводит из себя и оскорбляет монахов. Он платил болью за боль, не забывая ничего.

Евнух перевел взгляд с Настоятеля на шеренгу послушников с обожженными головами.

– Но я вижу, что прервал вашу церемонию, поэтому буду краток. В свете недавних тревожных событий Великий Хан приказал защитникам империи удвоить военные действия против ее врагов. Великий князь Хэнань желает получить от монастырей заверения в поддержке его усилий по восстановлению стабильности на юге. – Его голос звучал так спокойно, что Чжу показалось, будто она одна услышала в нем ярость, когда он прибавил: – Я уверен, что этот монастырь, будучи верным подданным Великой Юань, без колебаний окажет нам полное содействие.

«Недавние тревожные события». Он имел в виду обнаружение мятежниками, Красными повязками, Сияющего принца. Империя Великая Юань, чувствуя, что Небесный мандат ускользает, очевидно, так боялась за себя, что предприняла шаги, чтобы у монастырей не возникло соблазна поддержать мятежников-наньжэней деньгами и влиянием.

Евнух окинул взглядом зал, тонкую деревянную резьбу стропил и колонн, золоченые статуи и фарфоровые курительницы.

– Какого процветания добился ваш монастырь с тех пор, как я был здесь в прошлый раз. Золоченые храмы и крыши под черепицей из нефрита! Действительно, Небеса вам улыбаются. – И, снова глядя на Настоятеля, он сказал: – Великий князь Хэнань поручил мне сообщить вам, что этот монастырь отныне должен отправлять две трети своего годового дохода от земель и других источников непосредственно администрации провинции для использования в борьбе Хэнань против мятежников. – И прибавил резко: – Учитывая то, что целью монахов является отказ от всех земных благ, я уверен, что вы не испытаете больших лишений.

«Две трети». Чжу видела, как чудовищная величина этой цифры повлияла на Настоятеля и разгорающуюся в нем ярость. Это была ярость, лишенная официальной учтивости, и Чжу с тревогой увидела, что Настоятель, который всегда сознавал, в чем он сильнее всего, понятия не имеет, что евнух мстит ему за прошлое унижение. Он видел только эту красивую внешность, полупрозрачную, как белый нефрит.

Она шагнула вперед, и это движение вызвало взрыв боли в ее голове и коленях. Внутри этой боли была еще одна, более слабая: это пульсировала нить, соединяющая их с евнухом. Он повернулся и посмотрел на нее, холодное совершенство его лица нарушила морщинка удивления. «Одинаковые люди узнают друг друга», – встревоженно подумала она. И произнесла настойчиво:

– Достопочтенный Настоятель…

Но Настоятель не слышал. Не отрывая взгляда от генерала Великой Юань, он выпрямился во весь рост. Он был высоким, могучим мужчиной и навис, полный гнева, над хрупким евнухом.

– Две трети! – прогремел он. Он знал так же хорошо, как Чжу, что это их превратит в нищих. – И Великий князь Хэнань послал свою марионетку, чтобы нанести мне подобное оскорбление!

– Вы отказываетесь? – спросил евнух, ужасно заинтересовавшись.

– Знайте, генерал, что всем, чем владеет монастырь, он владеет по воле Небес. Требовать то, что принадлежит нам, – значит отворачиваться от благословения Будды. Зная о таких последствиях, вы все равно пойдете этим путем?

Чжу знала, что означает торжество в голосе Настоятеля. И почему Настоятель не должен был отказать выполнить это требование? Невозможно уничтожить самое мощное средство защиты монастыря: то, что любой вред, нанесенный ему, отзовется для обидчика страданиями во всех следующих жизнях.

Но, к ужасу монахов, евнух только рассмеялся. Это был страшный смех, оскверняющий все святое.

– Достопочтенный Настоятель, вы пытаетесь меня напугать? Несомненно, эта угроза подействовала бы на Великого князя Хэнань или даже на моего хозяина, господина Эсэня. Но почему они послали именно меня, как вы думаете? – Его голос стал мрачным и хриплым: его ярость была направлена столько же на себя самого, сколько и на Настоятеля. – Вы думаете, такой человек, как я, испугается тех страданий, которые вы способны обрушить на меня в этой жизни или в следующей?

И при этих словах Чжу увидела его внутреннюю сущность так же ясно, как если бы его лицо стало прозрачным, как лед. Она увидела стыд и гнев, кипящие под невозмутимостью, и внезапно с ужасом поняла, что евнух и не хочет, чтобы Настоятель уступил. Он хочет, чтобы Настоятель отказался, и он с удовлетворением заставил бы его почувствовать свою власть. Он пришел сюда с жаждой мести.

Генерал-евнух крикнул:

– Войдите!

Со звоном и треском темная река солдат влилась в храм. Их тела накрыли тела призраков, тьма сменила свет. Это внешний мир проник в то, что раньше было святилищем, и Чжу ахнула, чувствуя, что ее куда-то тащат. Ослепленная острой болью, она вдруг осознала неизбежность происходящего. Монастырю никогда не суждено было существовать вечно: ей всегда грозило изгнание в мир хаоса и насилия – величия и полного ничтожества.

Угроза превратиться в ничто. Она убегала от нее девять лет и теперь не собиралась останавливаться. «Всегда есть выход». И как только она это подумала, она увидела этот выход. Если во внешнем мире есть и величие, и ничтожество, значит, единственное спасение от одного – это стать другим. Судьбой Чжу Чонбы было величие. Если ей суждено жить во внешнем мире, значит, пока она там, она должна стать полностью и до конца Чжу Чонбой, чтобы присвоить его судьбу и выжить.

«Желание есть причина всех страданий». Единственное, чего всегда желала Чжу, – это жить. Теперь она ощутила чистую силу этой мечты внутри себя, так же неотделимой от нее, как дыхание, или энергия ци, и поняла, что готова пострадать ради нее. Но она не могла даже представить себе страшную величину того страдания, которое потребуется, чтобы достичь величия в хаотичном, жестоком внешнем мире.

Но генерал-евнух был не единственным человеком, который не боится страданий.

«Пускай ты уничтожил все это, но ты не уничтожил меня», – с гневом мысленно обратилась она к нему и почувствовала правду этих слов, сияющую в ней так ярко, что она способна воспламенить все, к чему прикоснется. «Никто меня не уничтожит. Я стану такой великой, что никто не сможет прикоснуться ко мне или подойти ко мне из страха стать ничем».

Евнух ничем не показал, что почувствовал ее мысли. Он повернулся спиной к монахам и вышел из храма, а бесконечный поток входящих солдат расступался перед ним, обтекая его, как поток воды обтекает скалу.

Он приказал им:

– Сожгите его и сровняйте с землей.

Часть вторая

1354–1355 годы

5

Долина реки Хуай, десятый месяц

Осеннее утро на равнине реки Хуай было холодным и серым. В лагере Великого князя провинции Хэнань, скрытого завесой навозного дыма, кипела бурная деятельность. Генерал-евнух Оюан и его заместитель, старший офицер Шао Гэ, отправились в расположение батальонов пехоты. Лагерь был столь обширным, что пешком добираться туда было бы очень долго. Выехав из центра, где стояли круглые войлочные юрты военачальников, они миновали палатки «цветноглазых»[13] инженеров, которые были военными специалистами в области строительства и осадных орудий, потом фургоны с припасами и стада скота и только после этого добрались до периферии, где расположилась пехота: около шестидесяти тысяч рекрутов и волонтеров из самых низких слоев юаньского общества. Эти люди – их каста носила официальное название «наньжэнь» – были бывшими подданными побежденных императоров юга. Монголы чаще называли их «мандзи». Варвары.

– Предать Великую Юань и перейти к мятежникам! – сказал Оюан. – Он был хорошим генералом, не знаю, почему он это сделал. Он должен был понимать, чем это закончится.

До последней недели мятежниками долины реки Хуай, недавно назвавшими себя по-новому – «Красными повязками», командовал опытный юаньский генерал Ма, который несколько лет назад перешел на сторону мятежников. Теперь он был мертв. Оюан, который за всю свою карьеру убил множество людей, обнаружил, что лицо старого генерала он вспоминает чаще, чем остальных. Последним выражением на лице генерала Ма было обреченное понимание неизбежного. Как бы Оюану ни хотелось польстить себе и счесть этим неизбежным самого себя, он подозревал, что генерал Ма думал о чем-то другом.

– Это была славная победа, – сказал офицер Шао на языке хань. Так как они принадлежали к числу немногочисленных командиров-наньжэней в монгольской армии, Шао приобрел привычку говорить на мандаринском наречии, когда они оставались наедине. Оюану не нравилась такая фамильярность. – Я думал, удача отвернется от нас после того, как мы сровняли с землей тот монастырь, но, по-видимому, Небеса решили вас пока не наказывать. Должно быть, отложили это на потом. – И он одарил Оюана кривой усмешкой.

Она напомнила Оюану, что ему не нравится не только фамильярность Шао, но и сам Шао. К сожалению, иногда необходимо мириться с тем, что тебе не нравится. В этом у Оюана был большой опыт. Он ответил, намеренно по-монгольски:

– Все прошло легче, чем мы ожидали. – До странности легко, учитывая то, как медленно шло их наступление на силы Красных повязок в прошлые сезоны. Генерал Ма был прекрасным воином.

Шао выглядел обиженным, он понял укор. И сказал по-монгольски:

– Без генерала Ma с ними будет справиться еще проще. Мы сможем переправиться через Хуай и взять Аньфэн до наступления зимы. – Аньфэн, маленький город с земляными стенами, угнездившийся в излучине реки Хуай, был базой Красных повязок, хотя мятежники любили называть его своей столицей. – А когда не будет Сияющего Принца, все закончится.

Оюан проворчал нечто неопределенное. Сияющий Принц обеспечил мятежникам такую поддержку населения, как ни один из вождей мятежников до него, но восстания случались и до него, конечно, будут и после него. Сам Оюан считал, что восстания будут до тех пор, пока есть крестьяне. А на юге никогда не было недостатка в крестьянах.

Они подъехали к тому месту, где вдоль реки был расквартирован пехотный батальон командира Алтан-Баатара, на южной границе лагеря. Там уже шли строевые учения. Младшие офицеры стояли во главе каждого полка из тысячи человек, выкрикивая отсчет. Удары тысяч ног о землю превращали верхний слой почвы в желтую пыль, висящую плотной завесой в воздухе. Солдаты-наньжэни, все в одинаковых доспехах, кружили в ней подобно стае птиц.

К ним подъехал Алтан.

– Приветствую лучшего генерала Великой Юань, – произнес он насмешливо. Он не боялся проявлять неуважение, потому что был родственником Великого князя провинции Хэнань и сыном богатого генерал-губернатора Шаньси, потому что его сестра была императрицей и потому что ему было семнадцать лет.

– Продолжайте, – приказал Оюан, не обращая внимания на тон Алтана. Юноша был не намного деликатнее своих старших родственников в демонстрации убеждения, что генералом должен быть человек, больше подходящий по особенностям строения тела и по крови. Но, в отличие от этих опытных мужчин, Алтан все еще стремился продемонстрировать командирам свое мастерство воина. Он был полон юношеских надежд на успех, на признание и на возможность возвыситься и занять свое законное место на вершине мира. Оюан посмотрел на кадык на горле Алтана, как кожа цыпленка усеянный пупырышками, из которых уже торчали волосы пробивающейся бородки, и почувствовал отвращение.

Воины завершили упражнения. Они выполнили их вполне сносно; другие пехотные батальоны справились не лучше.

– Не годится. Еще раз, – сказал Оюан.

Как предсказуем был Алтан. Его лицо выдавало все ожидания, он и подумать не мог, что его можно за них ненавидеть. Оюан видел все чувства, быстро пробегавшие по лицу юноши, подобно облакам: удивление, недоверие, обида. Обида доставила ему особенное удовольствие.

Младшие офицеры наблюдали за ними. Смущенно хмурясь, Алтан отвернулся от Оюана и передал его приказ.

Упражнения выполнили еще раз.

– Снова, – приказал Оюан. Он окинул взглядом солдат, намеренно не замечая выражения откровенной ярости на лице Алтана. – И можете продолжать до тех пор, пока не сделаете правильно.

– Может быть, вы мне точно скажете, чего добиваетесь, генерал! – Голос Алтана дрожал от гнева. Оюан понимал: он чувствует, будто его предали. По неписаному соглашению с элитой монголов усилия молодого командира должны быть удостоены награды.

Оюан бросил на него презрительный взгляд. Он подумал, что сам никогда не был таким молодым.

– Так как это упражнение слишком сложное для вашего мастерства в данный момент, может быть, стоит попробовать другое? – Он взглянул на реку. – Переправьте свой батальон на другой берег реки.

Алтан уставился на него. Река была шириной по крайней мере с половину дальности полета стрелы, на середине глубина была по грудь мужчины, а холод в тот день стоял убийственный.

– Что?

– Вы меня хорошо слышали. – Он позволил гневу парня созревать еще несколько секунд, потом прибавил: – И свяжите им руки спереди, чтобы проверить их равновесие.

После долгого молчания Алтан сдержанно произнес:

– Будут жертвы.

– Их будет меньше, если они хорошо тренировались до этого. Приступайте.

Несколько секунд кадык парня ходил вверх и вниз, потом он рывком развернул коня к ожидающим приказа младшим офицерам. Получив указания, один-два командира посмотрели туда, где стояли и наблюдали за ними Оюан и Шао. На таком расстоянии невозможно было угадать выражение их лиц.

Это было жестокое задание. Оюан намеренно его выбрал. Подгоняемые окриками младших командиров, сжимаясь под ударами плетей, полки вошли в воду. Возможно, в более теплый день им было бы легче, но люди продрогли, их охватил ужас. В самом глубоком месте реки многие запаниковали, потеряли равновесие и ушли под воду. Хорошие младшие командиры вошли в реку вместе со своими солдатами, они вытаскивали их наверх и заставляли идти вперед, подбадривая словами. Плохие командиры орали с берега. Алтан вошел в воду на коне, которому вода была по грудь, и метался взад и вперед вдоль шеренг солдат. Его лицо горело от гнева.

Оюан и Шао переправились через реку на безопасном расстоянии от свалки. Когда все люди присоединились к ним на противоположном берегу, а невезучих солдат выловили и откачали, Оюан сказал:

– Слишком медленно. Еще раз.

А когда они вернулись на ближний берег:

– И еще раз.

Сопротивление людей во время третьей переправы достигло наивысшей точки. Затем они лишились сил и перестали сопротивляться, смирившись. Те, кто был склонен впадать в панику, уже поддались ей и были устранены, а для остальных ужасная новизна погружения в воду стала просто неприятной.

– Еще раз.

В полдень он приказал прекратить тренировку. Стоя перед своими командирами, Алтан в ярости смотрел на Оюана. Большинство офицеров были покрыты жидкой грязью, и лишь некоторые остались сухими. Оюан смотрел на последних.

– Вы, – обратился он к особенно самодовольному монголу. – Ваш полк плохо справился с задачей, и вы потеряли много людей. Почему?

Младший командир отсалютовал ему:

– Генерал! Люди не привыкли к таким упражнениям. Страх делает их медленными. Проблему создают манцзи. Они трусливы от природы. Сожалею, что у меня до сих пор не было возможности излечить их от этого недостатка.

Оюан ободряюще хмыкнул.

– Они боятся холодной воды и тяжелой работы, – объяснил командир.

Оюан напустил на себя задумчивый вид. Затем сказал:

– Офицер, я заметил, что вы все время сидели на своем коне.

– Генерал? – озадаченно воскликнул тот.

– Вы критикуете людей за то, что они боятся холодной воды и тяжелой работы, и все же я не вижу доказательств отсутствия этих недостатков в ваших собственных действиях. Вам удалось остаться на удивление сухим, тогда как много ваших людей утонуло. Вы видели, как они барахтаются в воде, и даже не подумали пошевелиться, чтобы их спасти? – Несмотря на его самообладание, естественные чувства просочились на поверхность, его голос звучал холодно. – Неужели жизнь этих от природы трусливых солдат стоит так мало?

Офицер открыл было рот, но тут вмешался Алтан:

– Генерал, я только что повысил его в должности. Она для него новая.

– Несомненно, повышение получает тот, кто уже обладает необходимыми качествами? Если не за это, тогда за что, позвольте спросить? – Оюан улыбнулся Алтану, словно клинок скользнул под доспехи. – Нет, я думаю, он не годится в командиры. – Он повернулся к Шао: – Замените его.

– Вы не можете просто менять моих офицеров! – почти закричал Алтан.

– Нет, могу. – Оюан ощутил прилив злобного удовольствия. Он понимал, что это мелочная радость, именно такие качества считают характерными для евнухов, но иногда трудно было не дать себе волю. – Подберите мертвых. Сделайте все необходимое, чтобы привести ваш батальон в состояние боевой готовности. Будьте готовы выступить через два дня по приказу господина Эсэня.

Уезжая, он слышал, как Алтан бормочет проклятия, но это не было для него чем-то новым.

– Будь прокляты восемнадцать поколений предков этого собачьего ублюдка! Как он смеет так поступать, когда он сам даже не мужчина!

Юрта, принадлежащая господину Эсэнь-Темуру, наследнику Великого князя Хэнань и командующего армиями империи Великая Юань на юге, сияла огнями в центре лагеря подобно кораблю в ночи. Из его круглых стен наружу лился свет. Оюан ничего другого и не ожидал: у его господина характер был общительный, ему всегда больше удовольствия доставляло общество других людей, чем содержание своих собственных мыслей. Он коротко кивнул стражникам и скользнул под клапан входа.

Эсэнь, который отдыхал в компании своих командиров, поднял на него взгляд. Высокий и мускулистый, с аккуратным, красиво очерченным ртом и бородкой, он был настолько идеальным образцом монгольского воина, что походил на житийный портрет одного из великих ханов даже больше, чем реальный хан.

– Наконец-то! – воскликнул он и небрежно махнул всем рукой, приказывая им уйти.

– Мой господин? – Оюан удивленно поднял брови и сел. Как обычно, его движение вызвало поток воздуха, и языки огня в центральном очаге наклонились в противоположную сторону от него. Давным-давно один лекарь объяснил это тем, что у Оюана избыток темной, влажной, женской энергии инь, хотя такой диагноз мог поставить евнуху любой дурак. – Вы за мной посылали? – Когда он потянулся к бурдюку с айрагом[14] рядом с Эсэнем, тот с улыбкой передал ему напиток.

– Посылать надо за подчиненным, который обращается ко мне, называя мой титул. А я надеялся приятно провести время в обществе друга.

Они давно спорили по поводу неформального обращения друг к другу. В течение всего времени, за которое Оюан поднялся от раба до телохранителя, а потом до генерала и самого близкого друга, Эсэнь настаивал на отказе от формальностей в их общении, а Оюан так же упорно сопротивлялся, доказывая, что следует соблюдать общепринятые нормы. Эсэнь в конце концов признал свое поражение, но продолжал пользоваться этим козырем при любом удобном случае.

– Надеялись? – переспросил Оюан. – Возможно, я вас разочаровал. Я мог бы сначала освежиться, а не поспешить сюда с докладом. Или мы могли бы поговорить завтра, и я бы не помешал вашему общению.

– Я об этом не жалею: твое общество доставляет мне в три раза большее удовольствие.

– Следует ли мне ожидать тройную награду за то, что я вам его предоставил?

– Какую угодно, – лениво произнес Эсэнь. – Я знаю, что ты так привязан к своим доспехам, что готов спать в них, если бы тебе позволили, но они дурно пахнут. Я тебе подарю новые.

Оюан был тщеславен в вопросе о доспехов: зеркальные нагрудные пластины, которые он предпочитал, были уникальны, узнаваемы они заявляли о его статусе самого грозного генерала Великой Юань. Он резко ответил:

– Прошу прощения за то, что оскорбил тонкое обоняние моего господина. По-видимому, вы бы предпочли, чтобы я переоделся.

– Ха! Тогда ты бы нацепил столько слоев одежды, что они, наверное, защищали бы тебя от стрел не хуже настоящих доспехов. Прояви сострадание и сними свой шлем; мне даже смотреть на тебя жарко.

Оюан недовольно поморщился и снял шлем. Действительно, сняв доспехи, он любил носить многослойную одежду. Самым простым объяснением было то, что он легко простужался, его предки были родом не из каких-то жалких промерзших степей. О другой причине он предпочитал не думать.

Сам Эсэнь недавно искупался. Его темный загар скрывал от природы светлую, румяную кожу лица уроженца степей, но грудь, виднеющаяся в разрезе халата, при свете пламени сияла, как слоновая кость. Он удобно растянулся на подушках, разбросанных по войлочному полу, устланному коврами. Оюан сидел рядом с ним очень прямо, и ему было не так удобно. Доспехи не позволяли вытянуться и лечь в удобной позе, и в любом случае он считал это ниже своего достоинства.

– Слышал, ты нагнал страху на Алтана сегодня утром.

– Он говорил с вами?

– Он знает, что мне жаловаться бесполезно, даже если жалобы обоснованы. Они обоснованы?

Оюан слегка улыбнулся, вспомнив гнев Алтана.

– Тренировка пошла на пользу воинам. Несколько человек погибло. Из провинции Шаньси. Это не создаст проблем вашему отцу?

– Об этом не беспокойся. Жаль, что я был занят, я бы хотел это увидеть.

– Это было скучно.

– Что именно?

– Все. Не только те упражнения, в которых участвовал Алтан. Большая часть.

Эсэнь рассмеялся и потянулся к бурдюку с арагом. От этого движения его халат приоткрылся, и Оюан увидел промелькнувшую тень у него между бедрами. При виде нее он ощутил обычное болезненное притяжение. Идеальное мужское тело, в котором его владелец живет так небрежно, – он даже никогда не думает о его целостности. Разум Оюана избегал любого сравнения этого тела со своей собственной изувеченной оболочкой.

Не замечая состояния Оюана, Эсэнь налил им обоим арага.

– А как насчет других батальонов?

Оюань поделился своими выводами. За долгие годы у них выработался формат общения, напоминающий ритуал. Ему нравилось ощущать внимание Эсэня, который смотрел на него с удовольствием и привычно играл с бусинами в своих волосах, лениво слушая его.

Когда он закончил, Эсэнь сказал:

– Благодарю. И как бы я справлялся без тебя?

– Если бы вы спросили мнение Алтана, он бы ответил: замечательно.

Эсэнь застонал:

– Я не могу от него избавиться, его отец слишком важная фигура.

– Он не глуп. Вы сможете, вероятно, подготовить его к должности запасного генерала за следующие десять лет. Или пятнадцать.

– Я бы этого не вынес, – театрально произнес Эсэнь. Его улыбка намечалась в морщинках вокруг глаз, свет играл на его чуть приоткрытых губах. – Не покидай меня.

– Кто бы еще меня принял?

– Это обещание? Я его запомню.

– Я когда-нибудь шутил?

– Ха! В этом тебя никто не может обвинить.

Когда Оюан поднялся, собравшись уходить, Эсэнь спросил:

– Не хочешь задержаться еще немного и поговорить? Не могу понять, почему ты поставил свою ужасную голую юрту так далеко. Как тебе может нравиться все время проводить в одиночестве?

Эсэнь никогда не мог понять, почему Оюан предпочитает держаться особняком и почему он живет так аскетично, почти как монах. Большинство мужчин, статус которых так резко возрастал, наслаждались роскошью, и Оюан знал, что Эсэнь с радостью дал бы ему все, что он пожелает. Но что еще нужно солдату-евнуху, кроме оружия и доспехов? Оюан вспомнил слова Настоятеля, проклятия Алтана. «Существо». «Не мужчина». Орудие, которое ни в чем не нуждается, не имеет никаких собственных желаний.

Эсэнь с надеждой смотрел на него. Красивый, очаровательный Эсэнь, которому никто никогда не отказывал. Внутри у Оюана все сжалось. Но это только из-за напитка – он никогда не выносил крепкого алкоголя.

– Уже поздно, мой господин.

Он подавил в себе чувство вины при виде разочарования Эсэня. Но завтра им предстояло отправиться в путь, и Эсэнь прав: его доспехи, а следовательно, и он сам дурно пахнут. После нынешней ночи больше не будет возможности искупаться до самого Аньфэна и победы.

Загремели барабаны. Оюан стоял во главе выстроившейся армии, когда Эсэнь вышел из своей юрты в церемониальных доспехах и в шапке из серебристого меха, которая красиво оттеняла его загорелую кожу. Бороду он подстриг, и теперь стала ясно видна гладкая шея. Он шагал вперед подобно жениху в день свадьбы, восходящее солнце окрасило его в красные тона. Теплый, приятный ветерок, необычный для этого времени года, принес с собой запахи металла и коней.

Оюан ждал, за его спиной стояло шестьдесят тысяч солдат. Его зеркальные доспехи были отполированы так, что сверкали даже под низким серым небом. Словно он был маяком на поле боя, на который смотрели солдаты или который обращал их в бегство.

Когда Эсэнь подошел ближе, Оюан опустился на колени. Сапоги Эсэня остановились у его головы. Оюан выкрикнул, склонив голову над этой благородной ступней:

– Мой господин! Да здравствует мой господин, сын Великого князя Хэнань!

– Да здравствует сын Великого князя Хэнань! – закричали солдаты.

– Мой господин! Ваша армия готова.

Он почувствовал, что Эсэнь выпрямился во весь рост, окидывая взглядом выстроившуюся армию. Стоящий на коленях Оюан слышал вокруг себя слабый звон и потрескивание. Даже армия, стоящая совершенно неподвижно, производит шум. Он мысленным взором видел колонны воинов, покрывающие равнину, десятки тысяч одинаковых солдат вдали сливались в сплошную массу темного металла. Лес пик, а над ними бесконечные ряды знамен, чистая синева пламени или безоблачное степное небо, провозглашающее мощь монгольской империи Великой Юань.

– Встаньте, мой генерал. – Поднявшегося Оюана озарила улыбка Эсэня. – Меня радует ваша армия. И я рад наградить вас за нее. – Эсэнь сделал знак помощнику. Когда к нему подвели подарок, его улыбка превратилась в ухмылку. Интимную и довольную, насмешливую.

– Как только я ее увидел, сразу же понял, кому она подойдет.

Подарком оказалась черная кобыла, шея которой была почти такой же мощной, как у жеребца. Она насторожила уши в сторону Оюана и заржала, вернее, издала тот странный звук, какой издавали все животные при первой встрече с ним. Она была уродливой, могучей и великолепной – предназначенной для тех людей, для которых кони были самым драгоценным товаром, царским подарком. Оюан смотрел на нее с чувством грусти. Всегда один только Эсэнь считал, что Оюан заслуживает награды. Только он отказывался видеть то, что видели все остальные.

Их руки без перчаток соприкоснулись, когда Эсэнь вручал ему повод.

– Держитесь рядом со мной, мой генерал. – Эсэнь вскочил на своего коня и посмотрел вдаль. Потом произнес звенящим голосом: – Великая армия империи Юань! Воины Великого князя Хэнань! Вперед!

Оюан громко выкрикнул приказ; его подхватили и повторили все командиры десяти тысяч солдат, все младшие командиры тысяч и сотен. Их голоса слились в единый могучий хор, в песню, подобную эху, громом отражающемуся от стен ущелья. Могучая армия одновременно начала движение. Поглощающие свет колонны текли по равнине, металл уничтожал траву и создавал волну запаха сырой земли. А над ними реяли знамена: господин Эсэнь и генерал Оюан бок о бок выступили в поход во главе армии Великой Юань и двинулись к Красным повязкам и к Аньфэну.

6

Аньфэн, Южная Хэнань, одиннадцатый месяц

Аньфэн, столица Красных повязок, в дождь была местом неприятным. Девушка Ма Сюин с трудом шагала по грязи без зонта по направлению к дворцу Первого министра Лю. Этого вызова давно все ждали: Первый министр наконец-то собрался выбрать нового генерала Красных повязок. От этой мысли Ма затошнило. Ее отец, генерал Ма, водил мятежников в победоносные бои за южные города Великой Юань столько раз, что все стали считать его непогрешимым. А затем, неожиданно, он не только потерпел поражение, но и был убит. Почему-то, с горечью думала Ма, никого из его доверенных людей не оказалось рядом, когда он в них нуждался. Она представила себе, как ее отец встретился лицом к лицу с генералом-евнухом Великого князя Хэнань и оказался один. Его предали. Она была совершенно уверена, что это подстроил Первый министр. С тех пор как они обнаружили Сияющего Принца, Первый министр Лю изменился. Обещанная Сияющим Принцем победа над империей Великая Юань превратила его в параноика. Чем большую власть он представлял себе в будущем, тем больше подозревал всех остальных в том, что они хотят присвоить ее себе. Генерал Ма не согласился с Первым министром за два дня до того, как уехал сражаться с войском Великого князя Хэнань. А теперь он мертв.

Когда Ма свернула за угол, она увидела знакомую высокую фигуру, шагающую под моросящим дождем. Вряд ли этот человек способен поднять ей настроение, но достаточно и того, что она его хорошо знает.

– Го Тяньсюй! – окликнула она, подобрала юбки и побежала. – Позволь мне идти вместе с тобой.

– Иди одна, – возразил ее жених и прибавил шагу. Командиру Го было всего двадцать два года, но из-за постоянно сердито сдвинутых над переносицей бровей между ними уже залегли три вертикальные морщинки, похожие на иероглиф «река». В Аньфэне его называли «Малыш Го», что ему очень не нравилось. Его отец, Правый министр правительства Красных повязок, обладал привилегией быть старшим Го. – Ты слишком медленно шагаешь.

– Если ты так боишься опоздать к Первому министру, может, тебе стоило выйти пораньше, – ответила раздраженная Ма.

– Кто боится? – Малыш Го нехотя остановился. – Я просто терпеть не могу идти рядом с низкорослыми людьми. И даже если я опоздаю, ты думаешь, Первый министр может начать совещание без меня? Пускай подождет.

Ма поспешно оглянулась, не слышал ли кто-нибудь.

– Ты сошел с ума? Ты не должен говорить о Первом министре так неуважительно.

– Буду говорить что хочу. А ты меня не учи, чего не надо говорить. – Возможно потому, что Ма отправили в дом Го слишком много лет назад, ее отношения с Малышом Го напоминали скорее не отношения жениха и невесты, а враждебные отношения между братом и сестрой от разных жен. Малыш Го снова быстро зашагал дальше со словами: – Жаль генерала Ма, но это все в прошлом, у нас теперь новые идеи насчет того, как развивать восстание. И мне выпал шанс воплотить их в жизнь.

Ма неуверенно спросила:

– Ты… ты будешь следующим генералом? – Это казалось разумным и в то же время не было таковым. Малыш Го не был ни самым опытным, ни самым талантливым из командиров Красных повязок, и это понимали все, кроме него.

– А кто же еще? Первый министр уже обещал это моему отцу. – Он оглянулся на Ма: – Что, разве ты не считаешь меня достаточно способным?

– Не в этом дело. Просто у Первого министра свои представления о стратегии. Если ты захочешь выдвигать собственные идеи… – Вспомнив об отце, Ма снова почувствовала тошноту. – Не будь слишком честолюбивым, Го Тяньсюй.

– Первый министр, вероятно, был не согласен с идеей твоего отца, потому что понимал, что ничего не получится. И не получилось! Он воспринимает хорошие идеи, когда слышит их. И в любом случае теперь у нас есть Сияющий Принц. Если мы покажем Небесам, что достойны их Мандата, как мы можем проиграть?

– У нас уже был Сияющий Принц, когда мой отец потерпел поражение, – хмуро возразила Ма. Она знала, что присутствие на земле Сияющего Принца обещает начало новой, возможно, даже лучшей эры. Но если убийство ее отца было указанием на то, какие именно перемены потребуются, чтобы они в нее вступили, то им следует ужаснуться.

Внезапно они услышали страшный шум. На середине улицы образовалась толпа. Возбужденные люди сгрудились вокруг какой-то фигуры, возвышающейся над ними на уровне плеч. Затем толпа расступилась, и эта фигура ринулась вперед, не на людских плечах, а верхом на коне. Как ни странно, у него была бритая голова, и он носил серые одежды монаха. Конь поскакал вперед по улице, врезался в прилавки, чем вызвал взрыв проклятий; толпа возбудилась до крайности; а затем конь резко уперся в землю передними копытами и сбросил всадника в грязную лужу. Толпа захохотала.

Недовольный конь затрусил к Ма. Она ухватила его за повод.

– Эй! – крикнул Малыш Го, подходя ближе. – Вы, никчемные черепашьи яйца! – Увидев своего командира, люди виновато умолкли. – Эй, вы! Да, вы. Тащите этого… человека сюда.

Монаха выудили из лужи и поставили, не грубо, перед Малышом Го. Монах был молодой и жилистый, с запоминающимся лицом. Слишком широкое в верхней части и слишком заостренное в нижней, оно напоминало голову сверчка или богомола.

– Да благословит Будда командира Го, – произнес он тонким голосом и поклонился.

– Ты, – грубо произнес Малыш Го. – Что тебе надо в Аньфэне?

– Этот монах – всего лишь монах облаков и воды. Бродячий монах, не приписанный ни к одному монастырю или храму. Я в вашем городе проездом. Приятно снова видеть людей после пустынной сельской местности. – Глаза монаха улыбались. – Вы заметили, что в наше время люди в сельской местности не те, каких хотелось бы встретить?

– Ты меня за идиота принимаешь? Хочешь, чтобы я поверил, будто ты настоящий монах? – Малыш Го взглянул на коня. – Тебя поймали с собственностью Красных повязок в руках. Это доказывает, что ты вор.

– Если бы этот монах пустил в ход руки, он бы, наверное, дольше продержался бы в седле.

– Значит, ты плохой вор.

– Мы играли, – сказал монах, улыбка в его глазах стала еще заметнее. Он говорил застенчивым тоном, его выговор был как у образованного монаха, но это лишь усиливало подозрение, что он тот, за кого себя выдает. – Этот монах случайно выиграл.

– Скорее всего, ты смухлевал. И поэтому ты – вор.

– Этот монах считает, что ему просто повезло, – печально возразил монах.

– Позволь мне напомнить тебе, что здесь случается с ворами. – Малыш Го кивнул на земляную стену Аньфэна: – Вот что.

Монах посмотрел на ряд голов на пиках. Глаза его широко раскрылись.

– О! Но этот монах действительно монах. – Затем он упал на колени. Ма подумала, что он собирается просить сохранить ему жизнь или заплачет, но она услышала слова. Он пел молитву.

– О, ради… – произнес Малыш Го, лицо его сморщилось от раздражения. Он потянулся к мечу, но не успел вынуть его из ножен, как Ма бросилась к нему и схватила его за локоть:

– Он и правда монах! Слушай!

Малыш Го бросил на нее убийственный взгляд и выдернул руку:

– Он просто пердит ртом.

– Нет, это сутра Сердца![15] – прошипела Ма. – Как ты мог не узнать? Думай, Го Тяньсюй. Если Сияющий Принц – это знак, что Небо к нам благоволит, как долго, по-твоему, это продлится, если ты будешь казнить монахов на каждом шагу?

– Ты знаешь сутры, а ты не монахиня, – угрюмо ответил Малыш Го.

– Посмотри на его одежду! И ты думаешь, он ради развлечения выжигал эти узоры на голове? – Они уставились на поющего монаха. На его склоненной голове виднелась сетка круглых шрамов, будто кто-то приложил к ней раскаленный докрасна коврик под горячие тарелки, расшитый бусинами. Его юное лицо светилось от напряжения и сосредоточенности. На мгновение Ма приняла это напряжение за страх, пока не встретилась взглядом с его темными глазами. Его взгляд, совершенно бесстрашный, потряс ее. Именно в тот момент она поняла, что это было за напряжение. Это была уверенность: полная поглощенность, почти религиозная сосредоточенность человека, который отказывается верить в то, что исход будет не таким, какого он желает.

В душе Малыша Го при виде доверчивого выражения на лицах толпы, наблюдающей за монахом, явно шла внутренняя борьба: стремление не потерять лицо боролось в нем с заботой о следующих жизнях.

– Прекрасно, – произнес он. От его тона Ма поморщилась; Малыш Го славился упрямством: он не заплачет, пока не увидит гроб, а когда его загоняют в угол, обижается. Монаху он сказал:

– Ты думаешь, что здесь нужны бесполезные люди? Это армия, здесь все сражаются. Надеюсь, твои монастырские клятвы этого не запрещают.

Монах прекратил петь:

– А если запрещают?

Малыш Го несколько мгновений смотрел на него, потом подошел к ближайшему командиру подразделения, схватил его меч и бросил монаху. Монах тут же уронил его в лужу. Малыш Го с едким удовлетворением произнес:

– Если он настаивает на том, чтобы остаться, поставьте его в головной отряд! – и зашагал прочь.

Это была его месть, разумеется. Головной отряд, составленный из самых никчемных рекрутов, существовал исключительно для того, чтобы принять на себя град стрел монголов, с которого начиналось любое столкновение. Дня монаха это была верная смерть, и даже Небо не сможет обвинить в ней Малыша Го.

Толпа рассеялась, а монах остался счищать грязь с одежды. Ма увидела, что ростом он не выше, чем она, и худой, как стебель бамбука. Она с удивлением поняла, что он еще почти мальчик, и это не вязалось с тем, что она в нем увидела.

– Уважаемый монах, – сказала она, вручая ему поводья, – может быть, в следующий раз вам следует научиться ездить верхом до того, как выиграть коня.

Монах поднял глаза. Ма во второй раз испытала потрясение: его лицо было таким светлым и солнечным, что она поняла, что раньше ошибалась. В нем совсем не было напряжения, казалось даже, что он не понял, что избежал одной смерти только для того, чтобы встретить другую.

– Это предложение помощи? – спросил он, явно обрадованный. – Или… вы умеете ездить верхом? – Он оценивающим взглядом посмотрел на круглое, как блин, лицо Ма, потом на ее большие ступни. – О! Вы не из наньжэней! Вы из племени кочевников-сэму[16], конечно, умеете.

Ма удивилась. Конечно, она была сэму: ее отец был генералом династии Великая Юань, а генералами были или монголы, или люди из касты сэму, степных кочевников и людей с запада. Во всей империи Великая Юань был только один генерал из наньжэней, и все знали, кто это. Поэтому монах оказался прав, но он увидел это с первого взгляда.

Он широко улыбался ей.

– Имя этого скромного ученика – Чжу, уважаемая госпожа наставница. Пожалуйста, научите его!

Сама наглость этой просьбы заставила ее расхохотаться:

– Слишком смело! Это было бы чересчур обременительно. Позвольте мне кое-что вам сказать, господин Чжу. Просто берите вашего коня и уезжайте. Вам не кажется, что так вы дольше проживете? – Качая головой, она погладила коня (он попытался ее укусить) и пошла прочь.

За ее спиной раздался вопль: конь потащил монаха за собой. Она ощутила укол жалости. И в головном отряде Красных повязок, и в странствии по сельской местности, полной бандитов, какие шансы у бродячего монаха выжить? Но, с другой стороны, во времена столкновения мятежников с империей, которые только и знала Ма в своей жизни, выживание никому не гарантировано.

Ма стояла в дальней части тронного зала Первого министра, прижимая к себе чайник. Поскольку Аньфэн никогда не был столицей до того, как его заняли Красные повязки, это был не настоящий тронный зал – и, разумеется, не настоящий дворец. Когда мятежники, которые потом стали Красными повязками, много лет назад отвоевали Аньфэн у Великой Юань, большая его часть сгорела, в том числе и резиденция губернатора. В результате Первый министр Лю Футон руководил движением из большого, но ветхого двухэтажного деревянного здания с несколькими внутренними дворами. Тронный зал первоначально был храмом предков, и в нем до сих пор стоял запах ладана и сухих мандариновых корок. На темных стенах цвела белая плесень. На возвышении в передней части комнаты сидел Первый министр на меньшем из двух тронов. Белая борода и бегающие глазки над потертым воротом одежды делали его похожим на злобного зимнего горностая, страдающего паранойей. Рядом с ним сидел Сияющий Принц.

По сравнению с Первым министром это материальное воплощение света и огня сияло так ярко, как только что отчеканенная монета в руке нищего. Маленький мальчик лет семи или восьми, облаченный в жесткую одежду рубинового цвета, которая, казалось, сияла изнутри, его личность не имела возраста. Его взгляд, доходящий до них сквозь многочисленные нити нефритовых бусин, свисающих с его тиары, излучал свет; улыбка была благожелательной и неизменной, как у статуи. Ма знала, что это настоящий ребенок; он дышал; но за все месяцы, которые он провел у Красных повязок, она ни разу не слышала, чтобы эти бусины щелкнули друг о друга. Вид этого безмятежного личика, не меняющегося, но обещающего перемены, вызывал у нее ощущение, будто по коже головы ползают муравьи. О чем он думал, пока сидел там? Или он совсем не думал, а был просто пустым – проводником воли Небес? Она содрогнулась, и крышка чайника задребезжала.

Старшие предводители Красных повязок стояли на коленях перед троном. В первом ряду в одинаковых почтительных позах, прижав обнаженные головы к полу, стояли на коленях Правый министр Го Цзысин и Левый министр Чэнь Юлян. Во втором ряду стояли два из трех молодых командиров Красных повязок: Малыш Го и его закадычный друг Сунь Мэн. Третий, командир By, отсутствовал: на него взвалили незавидную задачу сдерживать постепенно отодвигающуюся под напором генерала-евнуха линию фронта.

И еще отсутствовал генерал Ма. Несмотря на траур, Ма ощущала его отсутствие абстрактно. Она жила в семье Го с тринадцати лет, и до своей гибели ее отец только здоровался с ней, проходя мимо, словно они были чужими людьми. Но она уже выполнила свой долг, принесла ему пользу: скрепила его союз с Правым министром Го.

– Встаньте, – произнес Первый министр, спустившись с трона к песчаному столу, который они использовали для планирования. Он подал знак Ма, что пора разливать чай. Когда другие лидеры Красных повязок присоединились к нему, он оглядел их со сдерживаемой яростью. – Нам давно пора назначить нового генерала. Не такого, который умеет выигрывать только мелкие стычки, а истинного лидера, который поведет нас к окончательной победе над ху. И не надо заблуждаться: это будет человек, который ставит миссию Красных повязок выше собственных амбиций. Генерал Ма… – Он поджал губы, и Ма вздрогнула, увидев на его лице жесткую нетерпимость. Если у нее и были какие-то сомнения, этот взгляд с ними покончил: Первый министр расценил несогласие ее отца как предательство. И чтобы наказать его, он был готов рискнуть всем, чего уже добились Красные повязки.

Два министра обменялись враждебными взглядами. Чэнь и Го друг друга терпеть не могли. В губительной атмосфере паранойи и секретов, которую культивировал Первый министр, эти два честолюбивых человека старались скрывать свои амбиции, маневрируя в борьбе за власть. Го был более давним сторонником Первого министра, но теперь, когда его союзник, генерал Ма, умер, его положение стало более шатким, чем раньше.

Чэнь сказал:

– Ваше превосходительство, позвольте этому слуге внести свое скромное предложение: я думаю, командир By обладает всеми необходимыми качествами.

Чэню было чуть больше сорока лет, на десять меньше, чем его сопернику. Его маленькое, аккуратное лицо с глубокой вертикальной морщинкой на каждой щеке при ближайшем рассмотрении напоминало полосатую морду тигра. Ни его черная шайка[17]ученого, ни его одежда не создавали иллюзию, будто он когда-либо имел столь безобидную профессию. До того как он присоединился к Первому министру, он был боевым командиром, который прославился своей жестокостью. Именно он брал Аньфэн, и поэтому в нем осталось так мало старых построек и совсем не осталось жителей.

– Командир By отважно сражается и доказал свою преданность, но ему нет еще и двадцати лет, – заметил Го. – Как такой молодой человек может командовать войском всего нашего движения? Это было бы неправильно. – Как и все находящиеся в комнате, Го знал, что командир By – преданный сторонник Чэня. – Ваше превосходительство, командир Го будет естественным выбором. У него на несколько лет больше опыта, чем у By, он вызывает у солдат энтузиазм и чувство преданности. Вы можете полностью доверять его способностям в боях против ху.

Первый министр обратил свой тяжелый взгляд на Малыша Го. Очевидно, Малыш Го был прав насчет того, что все решено заранее, так как через секунду Первый министр резко произнес:

– Го Тяньсюй. Вы ли тот, кто обеспечит нам победу над ху, что не удалось сделать предателю, генералу Ма?

У Малыша Го был такой довольный вид, как будто он сам все это устроил. Он стукнул себя кулаком в грудь в знак согласия:

– Да, это я!

Когда Ма наклонилась между Чэнем и Малышом Го, чтобы налить им чаю, она увидела, как на лице Чэня промелькнуло выражение, не похожее на разочарование. Он и не рассчитывал победить. А это означает, что ему нужно нечто другое.

– Очень хорошо, генерал Го, – сказал Первый министр. – Тогда докажите, что вы достойны этого звания. Возьмите оставшуюся часть наших войск и поддержите усилия командира By, который старается удержать линию фронта против армии Великой Юань. Наша стратегия будет стратегией отсрочки. Окажите сопротивление, но без лишних жертв, затем отступайте. Наша цель – добиться того, чтобы сезон их кампании закончился раньше, чем они доберутся до Аньфэна. Затем, летом, мы сможем снова отвоевать потерянные земли.

Это был осторожный план. Даже Первый министр признавал, что, принеся в жертву генерала Ма, он ослабил их положение, особенно сейчас, когда силы Юань снова решительно начали атаку.

– Согласен, ваше превосходительство, – пробормотал Правый министр.

Чэнь повернулся к Малышу Го и непринужденно произнес:

– Генерал, прошу вас, поделитесь с нами вашими мыслями по поводу данной ситуации.

Ма увидела, как Го открыл рот. Она с ужасом поняла план Чэня. Зачем сражаться с опытным и хитрым Правым министром Го, если можно атаковать самое слабое звено фракции Го? Глупого, самонадеянного, честолюбивого Малыша Го.

Охваченная ужасом в ожидании того, что сейчас вылетит изо рта Малыша Го, Ма махнула носиком чайника в сторону его руки. Это даже могло бы сработать, если бы в тот же момент железная рука не схватила ее за запястье. Чай выплеснулся на стол, а Ма сдержала крик боли. Чэнь крепче стиснул пальцами ее руку и сжимал до тех пор, пока слезы не выступили у нее на глазах. Приятным тихим голосом он сказал:

– Дорогая Инцзы, если вы собираетесь ошпарить кипятком вашего будущего супруга всякий раз, когда он открывает рот, как мы сможем услышать его ценное мнение?

Правый министр Го воспользовался паузой и быстро произнес:

– Ваше превосходительство, я предлагаю дать генералу Го возможность прочитать доклады командира By о положении дел. Затем мы можем снова собраться.

– Я уверен, что генерал Го уже отлично разобрался в положении дел, – возразил Чэнь. – Прошу у Правого министра милостиво позволить нам выслушать его мысли. – Он отпустил руку Ма, не взглянув на нее. – Генерал, прошу вас, продолжайте.

Малыш Го раздулся от гордости: он любил слышать звук собственного голоса. Ма готова была расплакаться. У него нет никакого здравого смысла. Она же ему говорила. Как он может не понимать, что случилось с ее отцом, насколько тонка граница в мозгу у Первого министра между допустимыми усилиями ради успеха и наказуемыми амбициями? Ее рука пульсировала от боли, и она видела самодовольное лицо Чэня.

Малыш Го заговорил:

– Зачем отдавать людей и территорию этим ху, ничего не получив взамен? А когда они продвинутся достаточно далеко, чтобы видеть Аньфэн, неужели они повернут обратно и уйдут домой, даже если погода будет слишком жаркой для них? Конечно же, они переправятся через реку Хуай в надежде быстро взять город. Почему мы должны позволять им диктовать нам условия битвы? Их следующей крупной преградой будет река Яо, у нас будет более выгодное положение, если мы сразимся с ними там. Давайте проявим смелость и навяжем им бой, и они уползут обратно к своему Великому князю, потерпев поражение!

– Действительно, почему не проявить смелость? – промурлыкал Чэнь. – Если мы верим в нашу окончательную победу над ху, не следует ли нам также верить, что Небеса приведут нашего истинного лидера к победе в бою?

– Го Тяньсюй, – произнес Правый министр Го с таким видом, будто у него запор. – Может быть, более осторожный…

– Осторожный! – воскликнул Малыш Го, который не признавал мудрость изречения: истина редко бывает в самом громком голосе. – Неужели мы будем соблюдать осторожность до тех пор, пока не умрем от тысячи ран? Конечно, армия у них больше, но разве Чжугэ Лян[18] не победил войско в сто тысяч всего с тремя тысячами воинов?

И в этом был весь Малыш Го: он не постыдился сравнить себя с лучшим стратегом в истории.

Капли воды, падающие в ведро, подставленное под протекающую крышу, выбивали неритмичную дробь. Через секунду Первый министр мрачно произнес:

– Если таково ваше мнение, генерал Го, тогда идите и ведите нас в бой у реки Яо. Пусть Сияющий Принц благословит наши достойные усилия и обеспечит нам победу.

Сияющий Принц смотрел на них сверху с благожелательной улыбкой. Если он и знал волю Небес насчет исхода грядущей битвы, он не подал никакого знака. От беспокойства Ма покрылась липким потом. Если Малыш Го не сможет одержать победу, его мнение, не совпадающее с мнением Первого министра, поставит под сомнение его преданность. А по мнению Первого министра, для которого преданность означала все, не могло быть ничего более опасного, и Ма это понимала.

Она бросила взгляд на Чэня. Уголки его маленького рта были приподняты: это выражение указывало на удовольствие, но в его улыбке не было и капли теплоты.

Окруженные городскими стенами, холмы Аньфэна плавно поднимались и опускались под палатками лагерей и хижинами, в которых жили сторонники Красных повязок. Все, что осталось от прежнего города, – это призраки и горстка двухэтажных особняков, их освещенные верхние окна сияли в синем сумраке, как корабли на ночной реке. Чжу стояла вместе со своим конем и глубоко вдыхала холодный воздух и дым кизяка от костров. Она добралась до Аньфэна, туда, куда она так стремилась. Но теперь, когда она здесь, она с потрясающей ясностью сознавала опасности, подстерегающие ее на том пути, который она выбрала. Тяжесть меча напоминала о самой близкой из них. Она не имела понятия, как его использовать, и даже не умела ездить верхом, как Сюй Да. Она многому научилась в монастыре, но все эти знания были бесполезны на поле боя. От этой мысли ее пронзило дурное предчувствие, острое, как копье, настолько острое и сильное, что даже напоминало удовольствие. Она подумала: «Всегда есть какой-то выход».

– Ты тот везучий монах, – произнес чей-то голос.

Чжу обернулась и увидела лицо мальчика, парящее в сумраке рядом с ней. Несмотря на то что его тянул вниз нос, огромный, как стела в храме, оно выражало заранее рассчитанную степень оживления. Лицо обрамляли распущенные волосы. Так как он явно был достаточно взрослым, чтобы собрать их в узел на макушке, как подобает мужчине, Чжу поняла, что так он пытается спрятать уши, такие же большие, как его нос.

– Это же ты? – Мальчик одарил ее очаровательной улыбкой.

Чжу стало смешно, но она ответила:

– Этот монах признает, что он монах. А ты?

– Я встречал фальшивых монахов. Они знают, что люди просто дают им еду. – И прибавил: – Чан Юйчунь.

– Мой юный друг Чан Юйчунь, позволь мне сообщить тебе некоторые секретные сведения: бесплатной еды действительно очень мало, – сказала Чжу, вспоминая о своем долгом голодном путешествии пешком в Аньфэн. Она нагнула голову, чтобы он увидел шрамы посвящения на ее голове. – Этот монах готов держать пари, что никто не продержится дольше трех дней, притворяясь монахом.

Юйчунь осмотрел шрамы со жгучим любопытством.

– Ну, везучий монах, тебе понадобится твоя удача. Я слышал, что Малыш Го так тебя полюбил, что отправил в головной отряд. – Он смерил Чжу взглядом с головы до ног, заметил меч. – Догадываюсь, что ты понятия не имеешь, как пользоваться этой штукой. Это не так уж важно, потому что ты просто поймаешь стрелу в первые же пять минут.

– Собственно говоря, воины-монахи существуют, – ответила Чжу. – Мне никогда особенно не хотелось быть одним из них, до сегодняшнего дня. Но, мне кажется, ты очень хорошо знаешь Аньфэн, маленький брат! Пожалуйста, дай этому монаху свой драгоценный совет.

Ни на секунду не задумываясь, Юйчунь ответил:

– Продай коня.

– Но это же моя лучшая собственность, – запротестовала Чжу. – Это моя единственная собственность.

– Это если ты умеешь ездить верхом. – Он с укоризной взглянул на нее. – А ты монах, который не умеет ездить верхом, не умеет сражаться, и не хочет продать своего коня. Ты вообще что-нибудь умеешь?

– Этот монах умеет молиться. Люди говорят, что это иногда полезно. – Она пошла дальше по улице, ведя за собой коня. – Это дорога к передовому отряду?

– Осторожно! – Мальчик помог ей обойти рытвину на дороге. – Эй, везучий монах, вот мой настоящий совет. Уезжай. Ты думаешь, молитва может остановить стрелу ху?

– Почему люди все время твердят «уезжай»? Этому монаху ничего не светит в другом месте. – Она произнесла это весело, но при мысли о том, что придется уехать из Аньфэна, она почувствовала холодное прикосновение пустоты, мимолетное, как прикосновение тени ястреба. Какие бы неожиданности и трудности ни ждали ее на этом пути, об отказе от величия и речи быть не могло. Любой другой путь закончится только одним.

– Что именно, по-твоему, тебя ждет, если ты останешься? Ну, не важно, передовой отряд вон там, – Юйчунь указал на множество походных костров на открытом поле. – А я пойду вон туда. Еще увидимся, везучий монах.