Тостуемый пьет до дна

Читать онлайн Тостуемый пьет до дна бесплатно

Рис.0 Тостуемый пьет до дна

Уважаемый читатель! Тем, кто не читал первую книжку, мой совет: и не читайте. Суть того, что там написано на 413 страницах, можно изложить коротко. Что я и делаю.

Родился я в Тбилиси. Через год меня привезли в Москву, где и живу, по сей день. Отец работал в Метрострое, а мать на «Мосфильме». В детстве в Грузию ездил каждое лето, к своей тетушке, актрисе Верико Анджапаридзе. Когда я окончил среднюю школу, отец сказал, что надо отдать меня во ВГИК. На вопрос мамы – почему во ВГИК, ответил: «А куда его, дурака, еще девать?» Во ВГИК я не пошел. Я закончил Архитектурный, потом режиссерские курсы при «Мосфильме», и стал кинорежиссером. Вот и все.

Когда я начну писать третью серию, может быть, мне придет в голову, что и эту, вторую, можно было написать так же коротко. Но пока мне кажется, что читатель что-то потеряет, если не узнает, как мы с Андреем Петровым пели «Я шагаю по Москве», когда были в гостях у итальянских проституток в Риме; как по-черному запил грузин Вань Чень Лунь в Каннах; как я с мокрой задницей и зубами в кармане ехал на лимузине с советским флагом получать чужого «Оскара» и за что Николай Второй дал кинорежиссеру Сергею Эйзенштейну орден Ленина. Но, впрочем, можете и не читать, я не обижусь, даже если узнаю об этом.

Рис.1 Тостуемый пьет до дна

Мне семьдесят пять лет. Душа моя лежит предо мной. Она уже износилась на сгибах. Сгибали душу смерти друзей. Война. Споры. Ошибки. Обиды. Кино. И старость, которая все-таки пришла.

Виктор Шкловский

Признание. Первую книжку мне помогала написать Татьяна Кравченко. (Писательница.) Эту – Елена Машкова. (Кинорежиссер.) И за это я им очень благодарен.

Краткий словарь

СССР – Союз Советских Социалистических Республик.

КГБ – Комитет государственной безопасности.

Генеральный секретарь ЦК КПСС – Президент страны.

Члены политбюро ЦК КПСС – вторые лица в государстве.

Кандидаты в члены политбюро – третьи лица в государстве.

Первый секретарь ЦК республики – Президент республики.

Первый секретарь обкома – губернатор.

Первый секретарь горкома – мэр.

Районо – районный отдел образования.

ЦК КПСС (Центральный комитет Коммунистической партии Советского Союза) – администрация Президента.

ГОСКИНО (Государственный комитет по делам кинематографии) – начальство.

ГДР – Германская Демократическая Республика. (Друг.)

ФРГ – Федеративная Республика Германия. (Враг.)

Абстракционист – нехороший человек.

Берия – японский шпион.

Люди уступают дорогу автобусу не из вежливости

Я подумал и решил снимать «Мертвые души» Гоголя.

В Госкино мне сказали:

– Не надо.

Я спросил:

– Почему?

Мне ответили:

– Потому.

Я подумал и решил снимать «Козлатура» Фазиля Искандера.

В Госкино мне сказали:

– Не надо.

Я спросил:

– Почему?

Мне ответили:

– Потому.

Я подумал и решил снимать «Зима тревоги нашей» Стейнбека.

В Госкино мне сказали:

– Не надо.

Я спросил:

– Почему?

Мне ответили:

– Потому.

Я еще подумал и решил снимать «Преступление и наказание» Достоевского. Спрашивать никого не стал. В 1963 году я уже принимался за Достоевского.

Тогда мне сказали:

– Напиши. Там посмотрим.

Рис.2 Тостуемый пьет до дна

Болшево. Прогулка

Рис.3 Тостуемый пьет до дна

Болшево. Беседа

Рис.4 Тостуемый пьет до дна

Болшево. Знакомая

Я собрал материалы и поехал в Дом творчества кинематографистов «Болшево». Приехал. Сел за стол – стук в дверь. Пришел Лева Кулиджанов и попросил одолжить бумаги. Я сказал, не могу, мне самому не хватает. (В те времена в стране на бумагу был дефицит, и перед отъездом в Болшево я выклянчил у Сергея Бондарчука четверть пачки.) Лева сказал, что послезавтра начнется Съезд депутатов, и он привезет мне целую пачку бумаги.

(Первый секретарь Союза кинематографистов режиссер Лев Александрович Кулиджанов был депутатом Верховного Совета СССР.) Во время съездов для депутатов в гостинице «Россия» работал магазин, куда меня брал с собой Бондарчук. Чего там только не было! И болгарские дубленки (по записи), и люстры из чешского стекла, и югославская ветчина в банках, и писчая бумага. Финская! (Две пачки в одни руки.)

Бумагу Кулиджанову я дал, и тут меня кто-то дернул спросить, как он думает, сможет ли сыграть Инна Гулая Соню Мармеладову? (Актриса Инна Гулая снялась у Кулиджанова в главной роли в фильме «Когда деревья были большими».)

– А тебе зачем? – насторожился он.

Узнав, что я собираюсь снимать «Преступление», Кулиджанов очень огорчился: это его любимый роман, и он всю жизнь мечтал его экранизировать!

А я сказал, что моя любимая повесть «Хаджи Мурат» Толстого, и я тоже всю жизнь мечтал ее экранизировать, но мне сказали, чтобы я это выкинул из головы, потому что «Хаджи Мурата» будет снимать сам Лев Александрович Кулиджанов!

Лева повздыхал, повздыхал и предложил:

– Давай так. Ты отдаешь мне «Преступление и наказание», а я уступаю тебе «Хаджи Мурата».

Кулиджанов фильм «Преступление и наказание» снял. А я…

Не горюй, Генацвале!

Покупал сигареты в ларьке на Покровке. На той стороне улицы затормозил «мерседес». В окошко выглянул поэт Евгений Евтушенко и крикнул:

– Не горюй, генацвале!

– Посмотрел фильм? – спросил я.

Евтушенко считался выдающимся поэтом, и мнение его мне было не безразлично.

– Пора тебе снять что-нибудь серьезное, – сказал Женя и уехал.

Сообщить ему, что я решил взяться за ум и снять глубокое кино, я не успел.

Гибель Хаджи Мурата

– Нам нужен большой павильон, а производственный отдел не дает! – пожаловался я директору «Мосфильма» Владимиру Николаевичу Сурину.

– По какой картине?

– По «Хаджи Мурату».

– Тебе что, не сказали?

– О чем?

– Вас закрыли!

– Когда?!

– Уже месяц почти. Извини!

– Кто закрыл?

Рис.5 Тостуемый пьет до дна

Хаджи Мурат

Владимир Николаевич устало посмотрел на меня, развел руками и поднял глаза к потолку. Я тоже посмотрел на потолок. После недавнего ремонта потолок в кабинете директора был свежевыкрашен.

За полгода до этого разговора Расул Гамзатов, Владимир Огнев и я написали сценарий. Его приняли без замечаний, и к моменту этой беседы с Суриным мы уже выбрали натуру, утвердили актеров, сделали эскизы декораций и костюмов и готовились к сдаче постановочного проекта. Но тут выяснилось, что производственный отдел не дает нам большой павильон для декорации «Бальный зал во дворце Воронцова». И я пошел жаловаться Сурину.

И вот сижу у него в кабинете и смотрю на свежевыкрашенный потолок…

Между прочим. Две тайны связаны у меня с тем несостоявшимся фильмом. Первая: кто и почему нас закрыл? (Это не смог выяснить даже Расул Гамзатов.) И вторая: а был ли на самом деле Абстрагамз?

Абстрагамз

Прежде чем написать режиссерский сценарий, мы с Вадимом Юсовым, художником Ипполитом Новодережкиным и с Омаром Гаджи Шахтамановым (дагестанским поэтом, другом Расула Гамзатова) месяц ездили на «газике» по горам. Побывали в самых отдаленных аулах – если не могли попасть туда на машине, добирались на лошадях. Не буду описывать красоты Кавказа и гостеприимство горцев, об этом много и хорошо написано классиками. Упомяну о том, чего точно не было ни у Пушкина, ни у Баратынского, ни у Лермонтова, ни у Толстого.

Как-то ехали в отдаленный аул по узкой извилистой грунтовой дороге. Ехать страшновато: справа – скала, слева – многокилометровая пропасть, а где-то далеко внизу парит орел. Когда в очередной раз свернули, перед нами неожиданно возник яркий плакат на бетонном столбе. На плакате: блондинка в розовой комбинации сидит на кровати, глаза от ужаса вытаращены, рот открыт, руки протянуты, – она взывает о помощи! Внизу под ней – алые языки пламени, наверху, над головой, крупными красными буквами написано: «НЕ КУРИ В ПОСТЕЛИ!» В Дагестане есть обычай – на месте аварии, если поблизости нет дерева, привязывать ленточку к шесту. Около плаката таких шестов было немало.

– Какой идиот додумался поставить здесь это полотно?! – удивились мы.

– Абстрагамз, – угрюмо сказал наш водитель и посмотрел на Омара Гаджи.

– Опять! – вздохнул Омар Гаджи.

– Хорошо, если не Абстрагамз, тогда кто?! Кому бы разрешили здесь голую бабу нарисовать?

– Этого я не знаю, – развел руками Омар Гаджи. И рассказал.

Когда в 1962 году на выставке в «Манеже» Хрущев поругался с молодыми художниками, партия приказала всем обкомам (областным комитетам коммунистической партии) выявить у себя абстракционистов, заклеймить позором и выгнать из Союза художников. А Дагестанский обком, к ужасу своему, обнаружил, что ни одного абстракциониста на территории Дагестана нет. Тогда они обратились к народному поэту Расулу Гамзатову с просьбой привезти из Москвы настоящего абстракциониста. Пообещали, что дадут ему квартиру и гарантируют, что на хлеб с маслом он заработает. Но за это они абстракциониста всенародно осудят и немножко заклеймят. Расул пришел в восторг от такого поручения и всем о нем рассказывал. Прошло время, все уже забыли об этом. Но когда в прошлом году на дорогах начали появляться эти плакаты, горцы решили, что картинки рисует тот самый абстракционист из Москвы. И назвали его – Абстрагамзом. (Абстракционист Гамзатова.)

Рис.6 Тостуемый пьет до дна

Мы с художницей Лидой Нови

Рис.7 Тостуемый пьет до дна

Григорий Чухрай, Владимир Александрович Познер, РасулГамзатов и я

– Горцы идеалисты! Думают, пообещаешь нищему художнику квартиру, он все бросит и сразу приедет! – сказал Расул, когда мы вернулись в Махачкалу. – Ни один, даже самый немодный, не согласился к нам приехать. Сказали, что будут бороться за свободу здесь, на переднем крае – в Москве! Или – в Соединенных Штатах Америки! А плакаты эти, только между нами, плод подростковых комплексов сына жены начальника нашего АВТОДОРА. Жена у него эстонка, а эстонки считают, что, когда дети рисуют, они меньше пьют.

Через какое-то время случай свел меня и с самим начальником автомобильных дорог, маленьким, лысым даргинцем с грустными глазами. Я похвалил плакат «Не кури в постели», который нарисовал сын его жены.

– Это вам Расул рассказал? – спросил он.

– Да.

– Расул Гамзатович поэт – он в облаках витает. Майга не живописью отвлекает своего сына, а музыкой. Мы купили ему барабанную установку, полный комплект – и теперь он лупит по барабанам и днем и ночью, соседи уже три раза милицию вызывали. А когда мы его просим ночью не барабанить, он говорит: «Вы хотите, чтобы я опять много водка стал пить?» – тоненьким голосом передразнил он пасынка. Достал платок, высморкался и сказал:

– А плакаты эти рисует Абстрагамз, каждый пастух знает!

Федор, раздевай!

Думаю, что должен упомянуть и о некоторых привилегиях, которые принесла мне дружба с Народным поэтом.

Как-то, в самом начале работы, мы с Гамзатовым и Огневым приехали на моем «москвиче» в Дом литераторов пообедать. Пока я запирал машину и снимал щетки, чтобы их не украли, Расул и Володя прошли в ресторан. Меня на входе остановила вахтерша:

– Ваше удостоверение. (В Дом литераторов пускали только по членским билетам Союза писателей, а у меня такого не было.)

– Я шофер Расула Гамзатова, – сообразил я и показал ей щетки.

– Проходите.

Лет через десять, когда приехала итальянская делегация – Софи Лорен, Марчелло Мастрояни, Луиджи Де Лаурентис, – я пригласил их на ужин в ресторан Дома литераторов.

За эти годы я стал узнаваемой личностью: меня несколько раз показывали по телевизору в «Кинопанораме», фотографии мелькали в журнале «Советский экран». И теперь в Доме литераторов меня встречали тепло и сердечно.

Когда мы все вошли в вестибюль, я сказал вахтерше:

– Это итальянские гости. Они со мной.

– Пожалуйста, пожалуйста, очень рады вас видеть! – поприветствовала меня вахтерша.

Я повел гостей к гардеробу. За спиной слышу мужской голос:

– Ты чего это пускаешь кого попало? Почему членские билеты не спрашиваешь?!

Я обернулся. К вахтерше подошел важный мужчина. (Как выяснилось потом, администратор Дома литераторов.)

– Это не кто попало, это гости вот этого товарища, – вахтерша показала на меня.

– Гражданин, я извиняюсь, вы член Союза писателей? – спросил меня администратор.

– Нет.

– Федор, не раздевай! – дал он команду гардеробщику. – Сожалею, но у нас только для членов Союза писателей.

Но тут вахтерша поспешно громким шепотом сообщила:

– Это – шофер Расула Гамзатовича!

– Что ж ты сразу не сказала?! Здравствуй, дорогой! – администратор крепко пожал мне руку. – Федор, раздевай!

Расул

  • Даже те, кому осталось, может,
  • Пять минут глядеть на белый свет,
  • Суетятся, лезут вон из кожи,
  • Словно жить еще им сотни лет.
  • А вдали в молчанье стовековом
  • Горы, глядя на шумливый люд,
  • Замерли, печальны и суровы,
  • Словно жить всего им пять минут.

В шестидесятых годах Народного поэта Дагестана Расула Гамзатова избрали (назначили) членом Президиума Верховного Совета СССР (высший орган законодательной власти). Расул впервые явился на заседание этого Президиума и занял свое место за длинным столом. Вокруг стола ходили хорошенькие девушки в белых кофточках с бантиками и деликатно спрашивали у членов Президиума: «Не хотели бы вы послать телеграмму?» Расул сказал, что хочет. Взял у девушки гербовый бланк, на котором сверху, красным по белому, написано: «Правительственная телеграмма», что-то написал, отдал бланк девушке и сказал:

– «Молнию», пожалуйста!

Девушка быстро, почти бегом, направилась к выходу из зала заседаний.

– Девушка! Одну секундочку! – остановил ее Председатель Президиума Анастас Иванович Микоян. – Расул Гамзатович, я думаю, товарищам интересно, кому наш любимый поэт в этот памятный день отправляет телеграмму и что он написал? Если это не секрет, конечно.

– Не секрет. Пусть девушка прочитает.

Девушка посмотрела в телеграмму и покраснела.

– Дайте мне, – сказал Микоян.

Девушка принесла ему бланк с телеграммой, и Анастас Иванович прочитал: «Дорогая Фатимат! Сижу в президиуме, а счастья нет. Расул» (Фатимат – жена Расула).

Это ему простили. Обиделись немножко, но простили.

…На одном из заседаний после голосования Микоян сказал:

– Товарищи, Министерство здравоохранения рекомендует через каждый час делать пятиминутную производственную гимнастику. Думаю, и нам стоит последовать этому совету. Не возражаете?

– Возражаем, – сказал Расул.

– Почему? – насторожился Микоян.

– Я целый час руку поднимаю – опускаю, поднимаю – опускаю. Разве это не гимнастика?

И это ему простили!

Но когда на правительственном банкете в Кремле по случаю юбилея Октябрьской революции Расул поднял тост «За дагестанский народ, предпоследний среди равных», а на вопрос: «Как это могут быть среди равных предпоследние?» ответил: «Последние у нас – евреи», это ему уже простить не смогли! На него так обиделись, что даже исключили из членов Президиума. Но через какое-то время вернули, – видимо, поняли, что без Расула Гамзатова на Президиуме очень скучно.

Многое из сказанного Гамзатовым стало афоризмами. Упомяну только последний:

«Дагестанцы, берегите эти бесплодные голые скалы, кроме них у вас ничего нет!»

Чей-то папаша

Встреча первая

Летом в 1963 году в Дом приемов Правительства СССР – здание, что находится за высоким желтым забором на Воробьевых горах напротив «Мосфильма» – пригласили нескольких кинорежиссеров (человек пятнадцать – двадцать), в их число попал и я.

У Гены Шпаликова есть стихи, которые мы часто пели под гитару:

  • Мы поехали за город,
  • А за городом дожди,
  • А за городом заборы,
  • За заборами вожди.
  • Там трава не мятая,
  • Дышится легко,
  • Там конфеты мятные,
  • Птичье молоко.

Забор был, трава была, дышалось легко, а вот вождей и конфет «Птичье молоко» не было. То есть, может быть, они где-то и были, но нам их никто не показал. Зато были клумбы, беседки и фонтан.

Охрана меня, к моему великому удивлению, пропустила, не заглянув в документы:

– Проходите, товарищ Данелия.

У фонтана, перед желтым зданием с колоннами, уже стояли человек шесть «наших» и гадали: «Что будет? Зачем позвали?»

Я огляделся. Возле беседки скромно стоял пожилой грузин в плаще и шляпе, с очень знакомым лицом. Когда мы встретились глазами, он мне кивнул, я кивнул в ответ. «Это отец кого-то из моих тбилисских приятелей», – подумал я. Подошел к нему, поздоровался за руку и спросил, когда он приехал? Он сказал, что сегодня. Я спросил, где он остановился? Он сказал, что прямо из аэропорта – сюда. Я сказал, что если будут проблемы с гостиницей, могу помочь – у «Мосфильма» есть связи. (Попасть в гостиницу в Москве без связей или без взятки тогда было невозможно.) Он поблагодарил и сказал, что сегодня прямо отсюда улетает. Я сказал, что могу подвезти его в аэропорт, если надо. Тут, напротив, во дворе «Мосфильма», у меня машина. (У меня тогда был «москвич» морковного цвета, которым я очень гордился.) Он поблагодарил и сказал, что машина у него будет. Тут к нам подошел плечистый молодой человек в серой тройке и обратился к моему собеседнику:

– Василий Павлович, вас просят.

Чей-то папаша извинился и ушел.

И тут до меня дошло: Василий Павлович? Да это же Мжаванадзе! «Дубина! как же я сразу не сообразил?! Ну конечно, знакомое лицо, я его тысячи раз на портретах видел!»

Раньше портреты членов Политбюро (и кандидатов в члены) вывешивались повсюду. А портрет «чьего-то папаши», первого секретаря ЦК Грузии, кандидата в члены Политбюро Мжаванадзе, висел даже в кабинке у крановщицы в мурманском порту, когда мы там снимали «Путь к причалу». Правда, когда я спросил ее: «Кто это?», она сказала: «Кажись, Микоян».

Потом нас пригласили на просмотр фильма, и я общался с самим Никитой Сергеевичем Хрущевым, но об этом я напишу ниже.

Вторая встреча

Прошло время.

– Мжаванадзе твой «Не горюй!» видел? – спросил меня директор «Мосфильма» Сурин, когда я его случайно встретил во дворе студии.

– Думаю, что нет.

– А можешь ему показать? Ходы есть?

– Вроде бы есть.

– Бери картину, лети к нему. Если ему фильм понравится, пусть он сообщит об этом нашему министру.

Накануне Сурин показывал фильм министру, и тому «Не горюй!» активно не понравился.

– Какая же это комедия, когда там все подряд умирают?! – возмутился он.

– Это не чистая комедия, это трагикомедия, – попробовал объяснить Сурин.

– А тогда почему в начале фильма этот Кикабидзе едет на осле, и у него ноги по земле волочатся? – спросил министр.

Этого объяснить Сурин не смог. И мне пришлось лететь в Тбилиси.

В Тбилиси мы с Резо Габриадзе показали фильм Дэви Стуруа, секретарю ЦК по идеологии, – Дэви был младшим братом моего приятеля, журналиста Мэлора Стуруа.

Стуруа-младшему фильм понравился, и он сказал, что завтра, после заседания бюро, вместо обещанной французской комедии он покажет Мжаванадзе и членам бюро наш фильм. (О том, что министр наш фильм забраковал, мы Дэви не сказали: для него это было бы «мнение Москвы».)

Назавтра к шести, как было назначено, мы с Резо явились в ЦК. Заседание всё не кончалось, и мы с Резо часа три околачивались возле зала и строили предположения, что́ может им не понравиться. В итоге у нас получилось, что им может не понравиться всё.

Мжаванадзе и другие члены бюро появились где-то около девяти. Впереди шли Дэви и русский генерал-полковник (очевидно, командующий Закавказским военным округом), потом Мжаванадзе и второй секретарь (русский), а за ними тянулись человек восемь усталых грузин весьма почтенного возраста. Дэви представил Мжаванадзе Резо и меня. Василий Павлович поздоровался с нами за руку, а мне сказал:

– Мы же с вами знакомы, Георгий, помните?

Я ответил, что, конечно, помню, и предложил перенести просмотр на завтра, потому что они, очевидно, устали после такого долгого заседания.

– Не надо ничего переносить, фильм веселый, смотрится легко, – сказал Дэви.

– Но это не чистая комедия, – предупредил я, – это трагикомедия.

– Это как? Сначала трагедия, а потом комедия? – спросил Василий Павлович.

– Нет, у них наоборот – сначала весело, а потом грустно, – объяснил Дэви. – Но общее впечатление светлое.

И мы начали смотреть картину. Самым активным зрителем оказался генерал. Когда на экране запели песню: «Однажды русский генерал вдоль по Кавказу проезжал, и грузинскую он песню по-менгрельски напевал…», генерал, который сидел в первом ряду, обернулся, взглянул на нас с Резо и сказал: «Ну, ну…»

«Не надо было эту песню петь», – подумал я.

– Напрасно мы эту песню взяли, – шепнул мне на ухо Резо.

Когда на экране появился парикмахер, которого играл Филиппов, генерал спросил:

– Это актер Сергей Филиппов?

– Да, – ответил я.

– Он у вас грузина играет?

– Да.

– Ну-ну.

«Надо было на эту роль грузинского актера взять», – подумал я.

– Не надо было Филиппова брать, – прошептал мне на ухо Резо.

Когда появилась Настя Вертинская, которая играла Мери, русский генерал снова спросил:

– У вас и Анастасия Вертинская грузинку играет?

– У Анастасии Александровны мама грузинка, товарищ генерал, – сказал Дэви.

– Ну-ну, – повторил генерал.

Мжаванадзе во время просмотра молчал, только один раз, когда убили офицера – жениха Мери, он повернулся ко мне (Дэви посадил нас с Резо прямо за Мжаванадзе) и спросил:

– А теперь будет трагедия?

– Да, еще двое умрут, Василий Павлович, – виновато ответил я и подумал:

«Действительно, для веселой картины смертей у нас многовато».

Когда на экране, во время тризны, Серго Закариадзе сказал: «Я хочу при жизни знать, что будут говорить обо мне после смерти», – генерал хохотнул, кто-то сзади грустно протянул: «Да-а-а». А Мжаванадзе вздохнул.

«Сталина вспомнили», – подумал я.

– Про Сталина думают, – прошептал Резо.

Фильм закончился, зажегся свет. Все оставались на своих местах и молчали.

– Какие будут мнения? – наконец спросил Мжаванадзе.

– По-моему, неплохой фильм, – твердо сказал Дэви, глядя в упор на генерала.

– Не согласен, – категорически заявил генерал. – Фильм не неплохой, а хороший! И актеры подобраны замечательные, товарищ Стуруа!

Дэви успокоился.

– Я совершенно с вами согласен, товарищ генерал!

– То-то же! – последнее слово генерал оставил за собой.

– Ну, что ж, мне кажется, можно поздравить наших гостей с удачной работой, – сказал Мжаванадзе, глядя на второго секретаря.

Тот кивнул. (Второй секретарь во всех республиках Советского Союза был обязательно русский.)

Мжаванадзе встал и пожал нам с Резо руки. И второй секретарь пожал нам руки. И генерал пожал нам руки. А старичок, который сидел рядом со мной и проспал весь фильм на моем плече, поднялся и закричал:

– Дорогие мои, если бы вы знали, как я вами горжусь! – и горячо поцеловал меня. – Молодцы! – он горячо поцеловал Резо. – Дорогой вы наш! – Он хотел было поцеловать и генерала, но тот быстро отклонился, технично увернулся, чувствовалось, что генерал занимается боксом.

Потом Дэви отвел нас в свой кабинет и угостил коньяком. Я поблагодарил его за устроенный просмотр и сказал, что было бы неплохо, если бы они дали от имени Мжаванадзе телеграмму нашему министру и поздравили его с хорошим фильмом. Министру будет приятно. Дэви сказал, что у них нет практики – давать телеграммы, но они найдут способ, как сообщить нашему министру о мнении Василия Павловича.

ЦК – это ЦК, а Вова – это Вова

На следующий день мне надо было срочно вылетать в Москву. (Приемные экзамены на Режиссерских курсах.) В авиакассе мне сказали, что на сегодня билетов нет. Я показывал свое мосфильмовское удостоверение, говорил, что очень надо, врал, что срываются какие-то важные съемки, мне сочувствовали, но разводили руками – ничем не можем помочь, билетов нет. Тогда я пошел к своей тетушке – Верико Анджапаридзе. Верико сразу же позвонила министру грузинской авиации. Министр авиации сказал, что для племянника самой великой актрисы в мире у него всегда билеты есть. Минут через пятнадцать он перезвонил, извинился и сказал, что сегодня, оказывается, особый день и билетов нет. Билеты есть на завтра, на любой рейс.

Тогда я позвонил в ЦК, Дэви Стуруа.

Дэви сказал, что билет – не проблема. Я ему сообщил, что Верико говорила с министром, и тот сказал, что сегодня какой-то особый день, и билетов нет.

– Ну, министр – это министр, а ЦК – это ЦК.

Через десять минут и Дэви сказал, что билетов на сегодня действительно нет. Особый день.

И я пошел в гостиницу.

По дороге зашел в «Воды Лагидзе» выпить вкусной газировки, которую очень люблю, там встретил Вову Мартынова. Вова Мартынов – тбилисский «свой парень», то есть человек, которого знали все и который знал всех. Он спросил по-грузински:

– Что ты такой грустный?

Русский Вова говорил со мной только на грузинском, считал, что мне нужна практика.

Я ему сказал о проблеме с билетом.

– Э! Я думал, у тебя действительно что-то случилось! Пойдем и возьмем билет!

– Билетов на сегодня нет.

– Для нас, Гия, билеты у них есть! Пошли!

Народу в кассе было очень много, к окошку не подойти. Вова, высокий и широкоплечий, снял кепку, вытянул руку с кепкой вверх, приподнялся еще на цыпочках и крикнул на весь зал:

– Нана, это я, Вова! Посмотри сюда! Кепку мою видишь?!

– Вижу твою кепку, Вова! Что хочешь?

В Тбилиси было две джинсовых кепки, одна у Вовы, вторая – у знаменитого футболиста, форварда сборной СССР, Давида Кипиани.

– Один билет в Москву на час пятнадцать! – крикнул Вова.

– Паспорт давай!

Вова взял у меня паспорт и попросил передать его в кассу.

– Подожди! А деньги? Деньги возьми! – сказал я.

– Деньги я ей отдам, не волнуйся, – сказал Вова. (У меня он денег не взял, когда я начал настаивать, он сочувственно посмотрел на меня и сказал, что я совсем обрусел.)

На самолет я успел. Летел и думал:

«Министр – это министр, ЦК – это ЦК, а Вова – это Вова!»

Чей-то папаша

Продолжение

Через неделю мне позвонил Сурин и спросил:

– А ты убежден, что твое кино Мжаванадзе понравилось?

– Да.

– А почему тогда не сообщают? Вчера на встрече с прокатчиками министр опять проехался по «Мосфильму». Сказал, что сняли такое безобразие, как «Не горюй!».

– Может, они сообщили, а министр не боится Мжаванадзе?

– Кандидата в члены Политбюро – не боится?! Он что, Александр Матросов?! (Легендарный герой Великой Отечественной войны.)

Еще прошла неделя, и мне опять кто-то сказал, что министр снова ругал картину. Я понял, или министр – Александр Матросов, который ничего не боится, или Дэви – Павлик Морозов, который смело предает родных и друзей.

А 25 августа (я точно помню дату, потому что это день моего рождения) министр картину похвалил. Случилось это так.

Кабинеты министра и его заместителя Баскакова были друг напротив друга, с общей приемной. Народа в этой приемной всегда было полно. Но все к заместителю Баскакову – к министру никто не ходил, потому что он никогда ничего не решал. В тот день в приемной сидели: директора кинотеатров, ректор ВГИКа и мультипликаторы во главе с Котеночкиным (режиссером знаменитого мультфильма «Ну, погоди!») – все к Баскакову.

Вдруг дверь кабинета министра распахнулась, вышел министр, оглядел присутствующих и сказал твердо:

– Фильм «Не горюй!» – хороший и нужный фильм! И хватит об этом!

Котеночкин тут же позвонил мне и сообщил, что министр картину хвалит. Примерно через час позвонил Сурин и сообщил, что фильму «Не горюй!» присвоили первую категорию. А ближе к вечеру позвонили из иностранного отдела Госкино и сказали, что фильм посылают на фестиваль в Аргентину, в Мар дель Плато.

Спасибо за подарок ко дню рождения!

Третья встреча

Последняя

В 1978 году раздался звонок:

– Георгий, здравствуй, это Василий Павлович беспокоит.

– Здравствуйте, Василий Павлович!

– Георгий, ты меня совсем забыл, я уже год в Москве, а ты ни разу не позвонил!

– Василий Павлович, извините, но у меня нет вашего телефона.

Мжаванадзе я вообще никогда не звонил и видел его всего три раза – два раза в Доме приемов на Воробьевых горах и один – в Тбилиси, когда показывал «Не горюй!».

Мжаванадзе сказал, что слышал, что я снял фильм про Грузию, и спросил, не смогу ли я его показать. Я предложил посмотреть фильм послезавтра, в среду днем, на «Мосфильме».

Чтобы получить на «Мосфильме» просмотровый зал, нужно было разрешение директора студии. Я пошел к директору (директором «Мосфильма» уже был Николай Трофимович Сизов). Сизов разрешение подписал и спросил, кому я буду показывать фильм. Я сказал – Мжаванадзе. Сизов возмутился:

– Ты еще Подгорного позови! Давай бумагу назад, я отменяю зал!

(Мжаванадзе «за неполное соответствие» отправили на пенсию уже почти два года назад, а Председателя Верховного совета СССР Подгорного – совсем недавно, на прошлой неделе.)

Я сообразил, что зря упомянул Мжаванадзе, и соврал, что зал просил Вахтанг Кикабидзе, чтобы показать фильм Алле Пугачевой и Иосифу Кобзону. А про Мжаванадзе я оговорился, перепутал с Кикабидзе.

– Вот так и напиши, что просишь зал для показа артистам, – сказал Николай Трофимович.

Мжаванадзе приехал на «Мосфильм» с женой. Фильм посмотрел, похвалил, поблагодарил, и они уехали. А я расстроился.

На тот просмотр я пригласил еще человек двадцать знакомых, которых не смог пригласить в Дом кино (не хватило билетов). Были и грузины. Я не надеялся, что мои гости, увидев Мжаванадзе, будут прыгать от радости, но думал, что они отнесутся к нему с уважением. Ничего подобного! Когда он пришел, некоторые сухо кивнули, а остальные вообще сделали вид, что его не заметили. Старика даже в дверь первым не пропустили.

Мне было стыдно.

Ленин, а Ленин, на меня посмотри!

Когда Сталин умер, его положили рядом с Лениным, а на гранитной плите над входом в Мавзолей написали: «Ленин – Сталин». А потом подумали-подумали и решили Сталина оттуда убрать.

В 1956 году в Тбилиси, в садике на набережной, возле памятника Сталину собрался по этому поводу митинг. Ораторы говорили, что Сталина надо оставить в Мавзолее, он такой же хороший, как Ленин (Ленин стал таким плохим, как Сталин, намного позже).

В тот же день Мжаванадзе позвонил Хрущев и предупредил, что если он – Мжаванадзе – немедленно не наведет порядок, то он – Хрущев, депортирует всех грузин в Казахстан, куда Сталин депортировал чеченцев.

Министр МВД Грузии предложил разогнать митингующих водометами, но Мжаванадзе не согласился: там пожилые люди, дети – простудятся. «Два-три дня поговорят-поговорят и разойдутся по домам». Василий Павлович, боевой генерал и лихой вояка, в жизни был человеком мягким. Но министр внутренних дел Грузии подчинялся всесоюзному министру и все-таки применил водометы. Но, чтобы не обидеть своего первого секретаря ЦК, не на большом митинге – у памятника Сталину, а на малом – в сквере у оперного театра. Но, когда вода в пожарных машинах кончилась, митингующие снова вернулись в садик.

Утром на второй день (митинг продолжался три дня) к памятнику подъехал грузовик, в кузове которого, обнявшись, стояли Сталин и Ленин, – драматический театр города Гори командировал на митинг актеров в костюмах и гриме вождей пролетариата.

Распорядитель митинга объявил в микрофон: единомышленники из Гори прислали Ленина и Сталина, чтобы все видели – Ленин и Сталин любили друг друга! И Ленин считал Сталина верным ленинцем!

– Пусть Ленин пожмет руку Сталину! – крикнули из толпы.

И Ленин пожал руку Сталину.

– Пусть поцелует! – попросили из толпы.

И Ленин поцеловал Сталина.

– И Сталин тоже пусть поцелует Ленина! – потребовали из толпы.

И Сталин поцеловал Ленина.

– Пока не разденутся и не лягут, у них ничего не получится! – крикнул кто-то.

Все засмеялись.

– Прошу цирк не устраивать! – распорядитель митинга сердито постучал по микрофону. – Мы здесь важные вопросы решаем!

Слово предоставили поэту, который прочитал свои стихи о Сталине.

Ленин и Сталин простояли в кузове грузовика весь день. Ленин время от времени выкидывал вперед правую руку (как это делал актер Щукин в фильме «Ленин в Октябре») и выкрикивал: «Да здравствуют Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин!» А Сталин посасывал трубку и медленно, по-сталински, расхаживал по грузовику – два шага туда, два обратно (как это делал актер Геловани в фильме «Падение Берлина»). Изредка Сталин слезал с кузова, прятался за грузовик и, жадно затягиваясь, выкуривал сигарету «Дукат». (Трубкой он затягиваться не умел: кашлял.)

На следующий день митинг продолжился. Сталин и Ленин с утра снова стояли на боевом посту. К митингующим тбилисцам присоединились приехавшие из других городов «сталинисты». Однорукий старенький полковник из Краснодара сказал, что написал речь, но не будет ее читать, просто задаст пару вопросов Владимиру Ильичу:

– Ленин, а Ленин! Сюда смотри! Вот скажи народу, кто для тебя Мавзолей построил?! Кто?!

– Сталин? – неуверенно спросил Ленин.

– А кто все твои заветы выполнил? Кто, Пушкин?

– Зачем Пушкин?! Товарищ Сталин, Иосиф Виссарионович все выполнил, – сказал Ленин с грузинским акцентом.

– А теперь, когда его из Мавзолея выносят, почему ты молчишь?!

– Я? – растерялся Ленин.

– Ты на меня смотри, чего глазами бегаешь! Отвечай народу, почему?!

– Потому что он умер! – выручил Ленина Сталин.

– Правильный ответ! В этом все дело! Ленина нет, Сталина нет, и этим воспользовались ревизионисты и антимарксисты! Я предлагаю написать заявление и послать его в Китай товарищу Мао Дзэ Дуну…

– Товарищ полковник, – остановил его осторожный распорядитель, – не отклоняйтесь от темы.

В середине дня Сталин посмотрел на часы, кряхтя, слез с грузовика (ему было за семьдесят), подошел к распорядителю и сказал ему что-то на ухо.

– Товарищи, – обратился распорядитель к народу, – Сталин просит, чтобы мы его отпустили, у него вечером спектакль. Отпускаем?

– Нет! Не отпускаем!

Тогда Сталин взял микрофон и взмолился:

– Товарищи, у меня замены нет: спектакль сорвется! Разрешите отлучиться! Очень прошу!

– А Ленин?

– Ленин остается, Ленин будет с вами, – сказал Сталин. – Робик, скажи им! – обратился он к Ленину.

– Ребята, – закричал Ленин. – У меня на этой неделе спектаклей нет! Я все время буду здесь с вами стоять! Сколько скажете – столько и буду!

– Поклянись! – потребовали из толпы.

– Клянусь мамой! – закричал Ленин.

Кончилось все трагично. По приказу из центра в город вошли войска МВД. Были убитые.

Хождение по мукам

Я решил снимать «Гекльберри Финн» Марка Твена.

В Госкино сказали:

– Валяй.

И мы с Викторией Токаревой сели писать сценарий. Но тут позвонил Калатозов и предложил быть сценаристом в совместном советско-итальянском фильме. Сценарист с итальянской стороны – отец итальянского неореализма Чезаре Дзаватини, в главной роли – звезда мировой величины Альберто Сорди, продюсер – киномагнат Дино Де Лаурентис, режиссер – он, Калатозов.

Сорди хотел сыграть простого рабочего. Лаурентис просил, чтобы в фильме было обязательно путешествие на корабле по Волге. Калатозову же хотелось, чтобы в фильме был пожар. И это все, что он на данный момент может сообщить.

Я сказал, что это предложение – большая честь для меня, но принять его я не могу: осенью должен запуститься с «Гекльберри Финном».

Калатозов сказал, что съемки планируются этим летом, поэтому сценарий должен быть готов к июню. И у меня останется еще уйма времени на «Гекльберри». Подумайте и позвоните.

– И думать нечего, – сказала Вика. – Никуда твой Гекльберри не денется!

Феноменале!

Дзаватини не прилетел ни через две недели, ни в мае, ни в июле. Прилетел он только в середине августа. Поехать по Волге на пароходе нам не удалось, потому что в Астрахани случилась холера, и был объявлен карантин.

Классика неореализма поселили в гостинице «Советская», и каждое утро я и два переводчика – Володя Вартанов и Валера Серовский – ездили к нему работать. Я рассказывал сюжеты, которые придумал, пока его ждал, а он говорил, что ему трудно судить, потому что он Россию видел мало.

Обычно мы с Валерой приезжали пораньше и внизу, в ресторане, угощали классика завтраком. Однажды за соседним столиком завтракали две женщины, судя по внешнему виду – руководящие работники из провинции: высокие прически, строгие кофточки, значки на лацканах темных пиджаков. Перед ними на столе лежали бумаги и стояли тарелки с едой – они ели и одновременно работали. А еще стояли два фужера и бутылка водки. Дамы наполняли фужеры и выпивали. Не чокаясь, не морщась и не закусывая.

– Водка?! – удивился Дзаватини.

– Вода, – солгал я.

Но тут бутылка кончилась, дамы подозвали официанта, он принес еще бутылку – это уже была точно водка. Дамы так же, не чокаясь, ее выпили, расплатились, встали и ушли. Они даже не раскраснелись. Такое и мне было в диковину.

– Феноменале! – воскликнул отец итальянского неореализма и записал что-то в свой блокнот.

Холера никак не кончалась. Через две недели мы наконец договорились, что итальянского героя будут звать Альберто, а русскую героиню Маша, и Дзаватини объявил, что ему пора домой:

– Напиши ты, Данела. А я потом поправлю.

Он подарил мне два своих рисунка (во время работы он все время рисовал цветными мелками). И улетел.

Ружье, которое выстрелило

Я попросил Токареву мне помочь. Мы с ней записали сюжет, который нравился Калатозову, и сдали в Госкино.

И тут вдруг со скандалом снимают директора «Мосфильма». Причина скандала – два года назад во время съемок фильма «Красная палатка» итальянцы подарили директору охотничье ружье. Все об этом знали (директор все время хвастался этим ружьем), но скандал почему-то понадобился сейчас.

Все наши начальники перепугались и, на всякий случай, заявили, что к новому итальянскому проекту режиссера Калатозова никакого отношения не имеют.

– Но вы же сами вызывали Дзаватини! – опешил Калатозов. – Устраивали встречи, банкеты! Зачем?!

– В порядке культурного обмена, – заявили они.

От такой наглости у Калатозова стало плохо с сердцем, и он попал в больницу.

Проект заглох. И мы с Токаревой продолжили работу над «Гекльберри Финном». Только взяли разгон – звонок, вызывают в Госкино: работа над совместным фильмом возобновляется, итальянцы хотят, чтобы режиссером этой картины был я.

– Я?! А Калатозов?

– Михаил Константинович болен. Ну и возраст…

Я сказал, что снимать не буду.

– Почему?

– Потому что я стою в плане с «Гекльберри Финном».

– План не Библия, – сказали мне. – И не конституция. Его можно корректировать. В мае прилетит Сонего, сценарист, который обычно пишет сюжеты для Сорди, напишешь с ним сценарий, быстренько снимешь фильм, а потом запустим тебя с твоим «Гекльберри».

И я поехал к мастеру советоваться.

Верное сердце Брамса

– Я этот фильм ни за какие блага в мире снимать не буду! – сказал Калатозов.

– И я не буду!

– А вот вам, Гия, я не советую отказываться. Во-первых, для вас полезно поработать с западной группой. А во-вторых, с вас не слезут, пока не сделаете то, что они хотят.

Михаил Константинович прошелся по комнате, достал с полки пластинку и спросил:

– «Верное сердце» Брамса. Помните?

Помню.

Летом, еще когда мы работали с Дзаватини, я как-то поехал к мастеру советоваться. Михаил Константинович сидел за столом и рассматривал в лупу пластинку с собачкой и граммофоном на этикетке. Держал он пластинку особым способом, большим пальцем за кромку, мизинцем за дырочку, чтобы не прикасаться рукой к поверхности. (Калатозов был страстным коллекционером пластинок.) Он усадил меня рядом, дал мне лупу и повернул пластинку ко мне.

Продолжить чтение