Читать онлайн Тайна Эвелин бесплатно

Все книги автора: Имоджен Кларк

Цвет текста

Цвет фона

Шрифт

Imogen Clark

RELUCTANTLY HOME

This edition is made possible under a license arrangement originating with Amazon Publishing, www.apub.com, in collaboration with Synopsis Literary Agency

Перевод с английского Аркадия Кабалкина

Разработка серии и художественное оформление Натальи Каштыкиной

В оформлении обложки использована иллюстрация: © Mona Monash / Shutterstock.com;

Используется по лицензии от Shutterstock.com

Во внутреннем оформлении использована иллюстрация: AlexVector/ Shutterstock.com

Используется по лицензии от Shutterstock.com

* * *

1

2019 год

Она опаздывала в суд.

Выезжая из дома, она всегда точно рассчитывала время, но Доминик утверждал, что она доберется до места за полчаса. Главное – вырваться из пробок в центре Лондона. И вот теперь она сидела в застывшей реке из машин и каждую минуту косилась на часы на приборной панели.

Ей нельзя было опаздывать: судья изничтожил бы ее в присутствии клиента. С него сталось бы даже отказать ей в слушании дела, и тогда пришлось бы уползти с поджатым хвостом.

Она чувствовала, как у нее ускоряется сердцебиение, в груди теснило, ее уже охватывала паника. Она даже не знала, где, собственно, находится этот суд, не говоря о том, где припарковать машину. Перед слушанием дела нужно было еще прочитать кое-какие документы. Все это превращалось в катастрофу. О чем она думала, когда выезжала из дома так поздно?

Но пробка, к счастью, начала рассасываться. Машины одна за одной набирали скорость. Она перевела дух. Положение еще можно было спасти. Если на маршруте не возникнет новых пробок, то, добравшись до места, она получит кое-какой запас времени. Напряжение начало спадать, плечи и шея расслабились. Она стала вслух репетировать свою вступительную речь, голос звучал звонко и убедительно. Многолетний опыт выступлений в суде давал уверенность в себе. Она была мастером своего дела и знала это. Она выиграет утреннее разбирательство, а потом…

Она не видела мальчишку до того мгновения, когда он уже очутился у нее на капоте. Его лицо было искажено от удара, а затем от соприкосновения с лобовым стеклом. После этого он исчез, попав в слепую для водителя зону.

Куда он делся? Не хватало его еще и переехать, после того как сбила… Инстинкт сделал свое дело, она ударила по тормозам, машина встала как вкопанная. Удар машины, ехавшей сзади, был неминуем, но его все же не последовало: водитель успел затормозить. Она увидела в своем зеркале заднего вида человека за рулем: седовласая женщина, расширенные от ужаса глаза, широко разинутый рот.

Но мальчишка-то где? Нужно было вылезти и удостовериться, что он не пострадал, но ноги отказывались повиноваться. Казалось, мозг перестал передавать импульсы мышцам. Она часто-часто дышала, как будто из автомобиля разом пропал весь кислород и ей стало нечем наполнить легкие. Откуда-то до ее слуха доносился слабый звук, но она не могла на нем сосредоточиться. Кто-то на нее кричит, надо сосредоточиться. Но нет, вряд ли это крик, источник звука где-то далеко…

– Ты цел? Я вызываю «Скорую». Лежи, не шевелись.

Говорила женщина из машины сзади. Она вышла и теперь стояла рядом с ее окном, с мобильником в руке.

– Пришлите «Скорую»! И полицию. Произошел несчастный случай. Мальчик выбежал на дорогу. Выбежал не глядя. Его сбила машина… Нет, не знаю… Нет, не моя, а та, что ехала передо мной, но женщина за рулем не виновата, она ничего не могла поделать. Он так внезапно появился… Да, по-моему, да. Подождите…

Женщина снова обращалась к ней сквозь стекло, слова трудно было разобрать:

– Вы в порядке? Вы не пострадали?

Ей срочно нужно было на воздух, внутри было слишком тесно, стало невозможно дышать. Она отстегнула ремень, распахнула дверь и выползла наружу. Всюду стояли машины, водители указывали на нее пальцем как на главное действующее лицо. Было что-то противоестественное в том, чтобы стоять вот так посреди мостовой, в окружении машин с урчащими моторами.

Так где же мальчишка? Она опустила глаза – и уперлась взглядом в тело, лежащее навзничь поперек дорожной полосы, всего в нескольких дюймах от колес ее автомобиля. Первое, что она заметила, – неестественно вывернутую ногу. А потом увидела лицо, широко распахнутые безжизненные глаза. И сразу, без тени сомнения, поняла, что он мертв. Она его убила.

С этим чувством она проснулась.

2

«Все в порядке, все прошло, это был всего лишь сон», – шептала себе Пип, повторяя мантру, за которую отчаянно цеплялась полгода после того несчастья. Медленно, дюйм за дюймом, она вытаскивала себя из бессознательного состояния. Дыхание выравнивалось, сердцебиение возвращалось к норме. Она чувствовала, как липнет к плечам ткань пижамы, мокрая простыня под ней сделалась холодной и липкой, на ней было уже противно спать.

Неужели ее жизнь уже не будет прежней, неужели она обречена мучительно просыпаться каждую ночь, бесконечно проигрывая в подсознании подробности трагедии? Минуло уже шесть месяцев, но сон сохранял такую живость, словно она сбила мальчика только вчера. Пробуждение раз за разом наступало в один и тот же момент. Ее выдирал из сна не шок от столкновения, хотя она с прежней остротой переживала удар тела несчастного об капот ее машины. Нет, ее неизменно будили его глаза, расширенные, уставившиеся в пустоту. Эти глаза преследовали ее день и ночь.

Мало-помалу Пип начинала сосредотачиваться на интерьере до боли знакомой спальни своего детства. Как она попала сюда после многолетних стараний сбежать? Со времени ее бегства прошло больше десяти лет, но комната сохранила тот же вид. Розовые стены усеяны следами от пластилина, на котором когда-то крепились фотографии и картинки из журналов, обещавшие жизнь вдали от фермы. Книжные полки по-прежнему прогибались под тяжестью подростковых книжек и тетрадок с отличными оценками. В этой спальне на нее накатывало чувство, что жизнь, которую она любовно создала себе в Лондоне, теперь проживает кто-то другой. С каждой неделей у нее крепло ощущение, что та жизнь уплывает все дальше.

Она услышала скрип двери и негромкие шаги на лестнице.

– Ты в порядке, Пип? – тихо спросила ее мать через дверь. – Принести тебе что-нибудь?

Пип выругалась себе под нос. Почему ее кошмары не могут оставаться безмолвными, почему не получается их скрыть? Она представила, как мать лежит в соседней комнате в темноте и ждет очередного кошмара дочери, чтобы к ней наведаться, пока отец похрапывает рядом, ни о чем не подозревая.

– Все хорошо, мама, – отозвалась она, скрыв раздражение и изобразив спокойствие. – Ложись и спи.

Она слышала, как мать возвращается к себе, оставив дверь своей спальни приоткрытой. Так вот какое оно теперь, ее будущее: неспособность провести ни одной ночи так, чтобы не ожили все подробности трагедии, да еще под наблюдением матери, стерегущей ее, как ястреб. То еще будущее!

Но разве можно было ждать чего-то другого? Пип погубила чужую жизнь, и расплатиться за это можно было только утратой своей. Дознание установило, что она не несет юридической ответственности за гибель мальчика: произошла трагическая случайность. Но что это меняет? Она знала, что случившееся было ее ошибкой, и не могла представить, что когда-нибудь сумеет себя простить. Чувство вины было ее постоянным спутником, ни на секунду не позволяло забыть о содеянном. Собственная жизнь, изуродованная паникой и виной, казалась ей справедливой расплатой: жизнь за жизнь.

Она снова растянулась на холодной мокрой простыне, готовая пролежать без сна до утра.

В какой-то момент ее, наверное, все же сморил сон, но в него ворвался запах горелого. Проникший в ноздри едкий запах заставил ее открыть глаза. Что-то горит? Нужно бежать? Потом она вспомнила, что находится в родительском доме. Просочившийся в ее комнату запах свидетельствовал о том, что мать жарит тосты на завтрак. Некоторые вещи никогда не меняются. Пип с раннего детства помнила старую газовую плиту в кухне и твердо знала, что тосты надо доставать из духовки вовремя, но почему-то они всегда подгорали.

Она встала, накинула халат и спустилась вниз. Чем ближе кухня, тем сильнее становился запах горелого. Мать, окутанная дымом, соскребала ножом гарь с противня. Отец и его помощник по ферме Джез завтракали за дощатым столом, как будто не замечая дыма.

– Доброе утро, – сказала Пип.

Мать оторвала взгляд от горелого куска хлеба и посмотрела на нее.

– Я сожгла проклятый тост, – сказала она. – Кот принес мышь, вот я и… – Она грустно пожала плечами, завершая оправдания. – Больше хлеба нет, придется идти в магазин.

– Ничего не меняется, да, Пип? – весело подал голос отец, не отрываясь от колбасы. – Зато полно бекона. Сядь, поешь с нами, пока мы не разошлись.

Джез, подбиравший коркой хлеба остатки яичницы с тарелки, поднял глаза и немного подвинулся вместе с табуретом, освобождая ей место. Пип проигнорировала его широкую дружелюбную улыбку, вернее, сделала вид, что не заметила. В детстве они дружили, и теперь он все время пытался с ней заговорить, но у нее не было сил на разговоры, как не было, если быть честной, и интереса к возрождению былой дружбы. Джез – часть ее прошлого, а в настоящем она в нем не нуждалась. Зачем? Пип не собиралась задерживаться здесь надолго, да и общих тем у них не осталось. Подростками они общались, но она сомневалась, что у них до сих пор сохранилось что-то общее. Начать хотя бы с того, что он довольствовался работой на ферме, в считаных милях от места, где вырос, в то время как Пип создала себе в Лондоне жизнь мечты; Джез ей нравился, но тратить время на возвращение прежней дружбы значило бы отдавать больше, чем она могла сейчас в себе наскрести.

– Ничего, – сказала она матери, – я не голодна. Попью чаю, и хватит с меня.

На самом деле ей хотелось кофе, добротного отфильтрованного кофе собственноручного помола, но мать могла предложить только выдохшийся растворимый из банки, стоявшей на окне месяцы, а то и годы. Здесь никто не пил кофе, банка предназначалась для гостей. После двух-трех чашек этой гадости Пип решила довольствоваться чаем.

– О, Пип!.. – отозвалась мать, выразив этими двумя словечками всю отразившуюся на ее лице тревогу. Пип уже устала причинять родителям головную боль, но у нее не было энергии, чтобы это изменить.

– Нельзя идти в магазин на пустой желудок, – продолжила мать. – Поешь овсянки или хотя бы съешь вареное яйцо. – Она посмотрела на обугленный кусок хлеба, разжала пальцы и уронила его на противень. – А вот с тостами беда… – Она устало улыбнулась.

– Честно, мам, не надо, – сказала Пип, наполняя чайник и ставя его на горячую плиту. – Мне хватит чая.

Мать с досадой фыркнула, но не стала развивать тему.

– Я думал, мы больше не зовем тебя «Пип», – сказал отец, заставив дочь сконфуженно опустить глаза. – Слыхал, Джез? – продолжил отец. – Стоило нашей Пип уехать, как она заделалась «Роз». Мы знать ничего не знали, пока к нам не приехал погостить ее дружок Доминик. Он назвал ее «Роз», и я не понял, к кому это он обращается.

– Я пользуюсь этим именем на работе, папа, – объяснила Пип, не желавшая возвращаться к этой теме. Она пыталась приучить родителей к своему новому имени, когда впервые наведалась домой, в Суффолк. Мать сначала старалась, но в итоге потерпела неудачу. Отец до сих пор не мог переварить этот факт и часто к нему возвращался.

– Пип получила при крещении два имени, – кротко молвила мать. – Пусть сама решает, каким пользоваться.

Пип ответила матери признательной улыбкой, но та уже отвернулась к плите, для Пип остался только след обиженного выражения на ее лице.

– А я никак не пойму, что плохого в «Пип», – не унимался отец, хоть и перешел на бормотание.

Пип показалось, что Джез не сводит с нее глаз, но она не стала это проверять. Не хватало, чтобы и он ее осуждал!

Мужчины закончили завтрак и со скрипом отъехали на своих табуретах от стола. Джез шумно сделал последний глоток чая и отнес чашку и тарелку в раковину. Отец чмокнул мать в щеку. Оба обулись и отправились на работу.

Пип сняла с крючка кухонное полотенце и принялась вытирать вымытую матерью посуду. Потом, неосознанно перемещаясь по кухне, она аккуратно расставила все по полкам – а ведь треть ее жизни ее дом был не здесь. Ее не переставало удручать, как просто оказалось снова вернуться к жизни на ферме. У нее ушло десять лет на то, чтобы отсюда сбежать, чтобы воплотить в реальность свои мечты, – и вот она снова там, где начинала, снова помогает в благотворительной лавке и вдыхает гарь от сожженного матерью завтрака.

Мать раскладывала яйца из ведерка по картонным ячейкам. Семья всегда продавала излишки того, что призводила, складывая их в контейнер в конце проселка, куда покупатели клали мелочь в обмен на продукты. Ребенком Пип ходила туда за деньгами со своим ключиком, что становилось для нее кульминацией недели. Иногда ей разрешали оставить себе монетку-другую, на конфеты или на комиксы из лавочки на углу. Друзья часто подбивали ее утаить побольше, ведь родители все равно не узнают, но она всегда отказывалась. Ей нравилось объяснять это своей принципиальностью, из-за этой своей черты она избрала юридическую карьеру. На самом же деле у нее попросту не было уверенности, что мать не знает, сколько в ящике денег, и не поймает ее на воровстве. Больше всего ее отпугивал страх попасться, а еще страх разочаровать родных.

– Доминик приедет в эти выходные? – осведомилась мать, не отрываясь от своего занятия.

Вопрос прозвучал как бы между прочим, но Пип уловила в голосе матери напряжение.

– Не уверена, – ответила она, хотя не ждала, что он приедет. – Он очень занят, мам. Бездельник никогда не стал бы королевским адвокатом.

– Точно не стал бы, – быстро последовал ответ. – Уверена, что нет.

У Пип не было сомнения, что ее мать не знает, что королевский адвокат – престижнейшая должность, за которую держатся обеими руками, но она уже давно зареклась объяснять, как устроена коллегия защитников.

– И потом, у него куча других дел, не связанных с работой. Я бы тоже была занята по горло, если бы не застряла здесь. Пойми, мама, мы с Домиником – медийные персоны, нас приглашают на разные мероприятия: приемы, выставки, открытие галерей. Он не может от всего этого отказаться только потому, что меня нет рядом. – Это прозвучало по-детски капризно, но ей не было стыдно.

– Нет, не может, конечно, нет, – поддержала ее мать. – Просто тебе нездоровится, Пип. Вот я и подумала: почему бы ему не постараться тебя повидать? Я слышала, что иногда он звонит…

Пип ощетинилась. Ей негде было спрятаться, даже по мобильному не поговоришь. Она опять превращалась в девчонку, уходившую когда-то с телефоном на лестницу, чтобы мать не подслушала.

– …хотя телефонный звонок не сравнить с приездом.

Она знала, что мать права. Приезды Доминика сюда, на ферму, сошли на нет, и Пип скучала по нему, скучала по духу ее прежней жизни, который он привозил с собой. Когда они разговаривали, она раз за разом чувствовала, что они все сильнее друг от друга отдаляются. Когда ее не было в Лондоне, Доминик старался нащупать хотя бы ниточку, еще связывающую их, как будто лопнула прежняя прочная цепочка. Он делился с ней новостями, но ей почти нечего было рассказать в ответ, и беседа иссякала. Пип знала, что должна верить в то, что, когда она вернется в Лондон, все станет как прежде, но с каждой неделей в это верилось все слабее.

– Нет, не сравнить. Но иногда приходится мириться с реальностью, – отрезала Пип.

Мать, не ждавшая от нее резкого тона, отпрянула, и Пип почувствовала себя виноватой. В очередной раз. Не мать была виновата в том, что она оказалась в этой ситуации, вымещать на ней свое раздражение было несправедливо, но порой у Пип не получалось с собой совладать.

– Ты сходишь сегодня в магазин? – спросила мать почти шепотом, снимая с последнего яйца грязь и солому и помещая его в ячейку.

Пип буркнула, что да, сходит. Других занятий у нее все равно не предвиделось.

– Одри тебя хвалит. Я встретила ее вчера в кооперативе.

Пип услышала в голосе матери гордость и заставила себя подальше спрятать свое недовольство. Она работала в благотворительной лавке и очень старалась. Это не требовало особенных усилий. В это самое время в прошлом году она выступала в Европейском суде по правам человека, а теперь возилась с чужой ношеной одеждой в запущенном магазинчике секонд-хенда в городке Саутволд[1]. Какое из двух этих занятий дочери вызывало у матери больше уважения?

Пип с трудом проглотила слюну.

– Как мило! – выдавила она. – Я, пожалуй, пойду. – Она торопилась сбежать, прежде чем вспыхнет новый спор.

– Ты так и не позавтракала! – крикнула мать ей в спину.

3

Свежим ясным утром Пип ехала на велосипеде по узким дорожкам в благотворительную лавку «Доброе сердце». На жгуче-желтом рапсовом поле только начиналось цветение, из лесополосы доносилось пение пташек, но Пип ничего не замечала. Она полностью сосредоточилась на том, чтобы добраться из точки А в точку Б в более-менее нормальном настроении.

О том, чтобы поехать в лавку на машине, не могло идти речи. После несчастья она никуда не ездила и вообще больше не представляла себя за рулем. Отец предложил достать из сарая ее старый велосипед, ржавевший там последние десять лет. Он не пожалел времени, чтобы с любовью очистить велосипед для дочки, смазал лязгающую цепь, рычаги и шарниры и почти вернул ему молодость. Розовый цвет велосипеда был теперь так чужд свежеиспеченной лондонской жительнице, что Пип не верилось, что некогда она сама такой выбрала, а прикрученная спереди к рулю плетеная корзинка заставляла ее чувствовать себя неисправимой провинциалкой.

К велосипеду не прилагалось шлема. Когда она спросила отца, куда он подевался, тот сначала удивился, а потом решил, что ослышался.

– До лавки рукой подать, Пип, – сказал он. – Зачем тебе шлем?

Но, вспомнив, почему она забраковала автомобиль и выбрала велосипед, отец стал смущенно переминаться с ноги на ногу.

– Найдем тебе шлем, если тебе в нем удобнее, – пообещал он и стиснул ей плечо своей широкой грубой рукой.

Срочно приобретенный шлем был черным, а не розовым. Теперь Пип могла ездить в городок и обратно на ферму, не унижаясь просьбами ее подбросить.

Сначала ей приходилось преодолевать себя: любой выезд сопровождался болезненным ускорением сердцебиения. Но постепенно Пип привыкла и теперь, проезжая по деревенским тропинкам, уже почти не паниковала, хотя на загруженной дороге ей было спокойнее слезать с велосипеда и просто его толкать.

Благотворительная лавка «Доброе сердце» находилась на главной торговой улице городка. Знакомая семьи Пип командовала здесь всем на военный манер. Бесплатно помогать в лавке предложила мать Пип – как «способ прийти в себя».

– Это именно то, что тебе нужно, Пип, – сказала она. – Выберешься из дому, станешь общаться с людьми. Перестанешь томиться целый день без дела.

Пип была полна сомнений на сей счет. Раньше она почти не заглядывала в благотворительную лавку, не говоря о том, чтобы задуматься о работе там. Но мать была права: ей нужно было чем-то заняться, и эта необходимость все сильнее с каждым днем. Разумеется, это был путь к избавлению от чувства вины; а еще Пип надеялась, что любой, кто увидит ее за делом, поймет, что она старается ее искупить.

Работа в лавке была на удивление несложной, именно такой, какая ей требовалась, зато позволяла отвлечься и не думать день напролет о трагедии. Главным же достоинством этой работы был шанс не заболеть клаустрофобией, грозившей ей на ферме.

Перед дверью магазинчика она увидела обычную гору черных полиэтиленовых мешков, содержимое которых вываливалось на крыльцо. Каждый день повторялось одно и то же. Одри повесила в окне ламинированную табличку – просьбу к дарителям привозить свое добро в часы работы магазина, но на этот призыв никто не обращал внимания. Пип не знала, делается это из соображений простого удобства или от смущения за свои обноски. Кое-что и правда годилось только на тряпки.

Пип приковала свой велосипед к водосточной трубе и оставила шлем в корзинке в полной уверенности, что до конца дня он никуда не денется. Теперь ей оставалось дождаться на скамеечке прихода Одри с ключом. Ожидание хозяйки не продлилось и двух минут. Та быстро семенила, опустив голову, словно по какому-то важному, но утомительному делу, и обходила любого у себя на пути, не поднимая глаз. Дойдя до крыльца, она уставилась на гору пожертвований и яростно тряхнула головой; ее седой перманент ничуть от этого не пострадал. По движению ее губ было понятно, что она бранится.

Пип встала со скамейки и подошла к краю тротуара. Бывали дни, когда всего лишь от близости мостовой у нее начиналась паническая атака, но в этот раз она храбро перешла на другую сторону. Ее состояние было непредсказуемым: день лучше, день хуже. Бывало, проезжая часть не представляла никаких проблем, но случалось и так, что она не могла приблизиться к ней даже на десять футов. Непонимание собственной реакции только усиливало ее тревогу. Пип казалось, что ее тащит вниз закручивающаяся спираль, и вырваться из этого водоворота почти не было надежды.

Одри все еще яростно бранилась себе под нос, когда Пип с замиранием сердца приблизилась к ней. Плохое настроение хозяйки прямо с утра сулило долгую рабочую смену.

Пип собралась с силами и выдавила улыбку.

– Доброе утр, Одри, – произнесла она со всей доступной ей жизнерадостностью.

Одри взглянула на нее и закатила глаза.

– Сама не знаю, зачем повесила табличку. Что за люди! Думают, нам больше делать нечего, чем таскать мешки с их барахлом?

На самом деле у них все равно не было другого занятия. Расстояние от двери до чулана, где они сортировали пожертвования, составляло считаные футы, и Пип никак не могла взять в толк, почему это кажется Одри таким непосильным трудом. Но комментировать это она сочла небезопасным.

– Я все занесу, – сказала Пип. – А вы тем временем поставьте чайник.

Одри скупо кивнула, воздержавшись от улыбки, и отпихнула мешок с пожертвованиями, загораживавший дверь.

Пип стала перетаскивать один мешок за другим. Здесь происходило так мало событий, что жалеть время и усилия не приходилось: пять хождений туда и обратно можно было счесть даже бонусом. Ничто так не подчеркивало контраст между прозябанием здесь и ее жизнью в Лондоне, как это.

Она заглянула в первый мешок. Его содержимое имело приличный вид и было аккуратно сложено, словно кто-то хотел порадовать Одри. Та любила получать высококачественные вещи, хотя Пип критически относилась к платьям от Marks & Spencer[2] или Next[3]. Как тут было не вспомнить ряды неношеной одежды с дизайнерскими этикетками в ее гардеробе в квартире Доминика. У Роз был более утонченный вкус, чем тот, который могла себе позволить Пип; ни один из ее лондонских нарядов не попал в Суффолк. Здесь она перешла на непритязательный, даже анонимный стиль: джинсы и скромные блузки, такие же, как на всех вокруг. С каждой прожитой здесь неделей она все сильнее чувствовала, как медленно, но неуклонно превращается из Роз в Пип.

Она взвалила на плечо последний мешок с намерением занести его внутрь, но тут увидела на крыльце небольшую картонную коробку. Обычно в такие складывали безделушки, каких Пип раньше не видывала: они в равной мере ее отталкивали и притягивали. Ширпотреб из дутого стекла, дешевая бижутерия с облезлым золотым и серебряным покрытием, разрушающим иллюзию подлинности, разрозненные чашки и блюдца со сколами, которые придется отправить на свалку; взбредет же кому-то в голову, что найдутся желающие заплатить за такое приличные деньги… Сама торговля чем-то подобным не переставала удивлять Пип своей нелепостью. Но опорожнять коробки с уродливыми безделушками было гораздо приятнее, чем разбирать застиранную (а порой и нестираную – гадость какая!) одежду. Правда, сохранялась пусть призрачная, но все же надежда наткнуться на настоящую драгоценность.

Одри все еще возилась с чайником, так что Пип могла самостоятельно разобрать коробку. Она быстро схватила ее и бросилась с ней в лавку.

Коробка оказалась тяжелее, чем она ожидала, внутри ничего не дребезжало. Скорее всего, книги, то, что она любит. Старые книги не вызывали у нее тошноты, в отличие от других предметов, прошедших через чужие руки. Ее интриговала их история, тогда как об истории секонд-хенда она старалась не думать. Обычно им привозили толстые книги в мягких переплетах, приобретаемые в аэропорту и потом, перед отлетом обратно, оставляемые для случайных читателей. Но изредка попадались и старые книги в твердых переплетах, посвященные какому-нибудь старинному ремеслу или похождениям давно забытой звезды киноэкрана. Такие Пип любила больше всего. Ей нравилось читать о чужих жизнях, тонуть в них с головой, отвлекаясь от собственных невзгод.

Она поставила коробку на стол и быстро оглянулась на дверь. Одри не было видно. Значит, никто не испортит ей удовольствие от разбора содержимого.

4

Пип сняла крышку и заглянула внутрь. Она не ошиблась: коробка была полна книг. Она взяла две верхние. Судя по обложкам, непривычному шрифту и пожелтевшим страницам, книгам было минимум полвека, если не больше. Названия ни о чем ей не говорили.

Пип полезла глубже и достала несколько штук в характерных бело-оранжевых бумажных переплетах, отличавших некогда продукцию издательства Penguin[4]. И снова ничего даже отдаленно знакомого. Ее интерес мало-помалу угасал. Выходило, что коробки с книгами не так любопытно разбирать, как коробки с безделушками… Но тут, докопавшись до самого дна, она нащупала нечто, не принадлежавшее к категории затрепанных книжонок. Что-то твердое, гладкое, с острыми краями и углами. Сгорая от любопытства, Пип достала свою находку и стала ее разглядывать.

Сразу стало ясно, что это не книга. Она присмотрелась к обложке. Ей попался ежедневник за 1983 год. Пип вздохнула. Это было сродни одежде, которую никто никогда не купит. Как, по мнению владельца дневника, должны были с ним поступить работники благотворительной лавки? Он мог сгодиться разве что внукам Одри, собиравшим макулатуру, и то вряд ли.

Пип стала листать страницы, и тут ее ждал сюрприз: они вовсе не были пустыми, буквально каждый квадратный дюйм оказался исписан аккуратным мелким почерком.

Дневник сам раскрылся на одной из дат февраля, как бы приглашая Пип прочесть, что там написано, но она знала, что этого делать не следует. Дневник – сугубо личная вещь, читать чужие дневники недопустимо, попросту омерзительно. При этом такое чтение – одно из самых завораживающих занятий, к тому же этому дневнику было под сорок лет, кто-то оставил его в коробке с книгами, привезенными в благотворительную лавку. Существовавшее когда-то у его хозяина право на приватность давно улетучилось. Пип дала себе разрешение на чтение.

25 февраля, пятница

Порой я прямо-таки ненавижу Джоан. Знаю, мы застряли здесь, нам больше некуда податься, приходится извлекать максимум из этой ситуации, но, клянусь, она все делает в десять тысяч раз сложнее, чем нужно. А уж ее надоедливость! Уверена, она пристает намеренно; представляю, как она, сидя в своей спальне, придумывает новые способы, как помучить меня и бедную малышку Скарлетт, как будто та виновата во всей этой истории.

Сегодня ее низость достигла новых глубин. Куда-то подевалось одеяльце Скарлетт. Знаю, это всего лишь старое, протертое до дыр детское одеяло, но Скарлетт души в нем не чает, все время таскает с собой и не засыпает, пока не прижмет его атласный край к своей милой щечке.

В общем, ей пришло время засыпать, а одеяльца след простыл. Она так рыдала, как будто у нее сейчас разорвется сердечко. Я пыталась ее утешить, но где там! Чем больше детка уставала, тем хуже становилось ее состояние. Я попросила Джоан помочь мне найти одеяло, но она отказалась и продолжила твердить, до чего безответственно с моей стороны позволить Скарлетт так привязаться к одной вещи. Очень жестоко с ее стороны! Все это время бедняжка рыдала и надрывалась, как будто ее убивают. В конце концов она так измучилась, что уснула у меня на руках. Она совершенно обессилела, все это стало для нее страшным испытанием.

Позже я нашла одеяльце в мусорном ведре на кухне. Когда я его оттуда вынула, оно было грязное, все в приставших к нему чайных пакетиках и картофельных очистках. Я пошла к Джоан, нас же всего трое, и мы со Скарлетт не клали одеяльце в ведро. Джоан сказала лишь, что Скарлетт уже не по возрасту так цепляться за старье, пришло время от него избавиться. Все то время, пока я искала одеяльце, а Скарлетт ревела навзрыд, Джоан точно знала, где искомое, – вот же бессердечная стерва!

Мне даже не верится, что она настолько к нам безжалостна. Иногда ночами я лежу без сна и ломаю голову, как мне вернуть свое, как избавиться от нее. Конечно, мне пришлось бы постараться, чтобы меня не поймали, потому что если я окажусь в тюрьме, то у бедной С. никого на свете не останется.

Мы с Джоан сестры, Скарлетт – ее племянница, но, по-моему, она совершенно нас не любит. Если бы я могла жить где-нибудь еще, то, клянусь, сбежала бы туда без оглядки, только пятки бы сверкали. Но я знаю, что это невозможно. Мы застряли здесь, в этом проклятом доме, в этом крохотном городишке, и вся моя жизнь потерпела крах.

Последняя фраза до того соответствовала состоянию самой Пип, что та оторопела. В этом было что-то жуткое. Так могла бы написать она сама. Оторвавшись от дневника, она проверила, не закончила ли Одри свои дела в подсобке, и вернулась к чтению.

26 февраля, суббота

Нынче я в полном унынии. Потому, наверное, что Джоан так ужасно поступила вчера. Я не перестаю гадать, как все могло бы повернуться. Мне не дает покоя несправедливость происходящего. Беременность, потеря лучшей работы, какая у меня когда-либо была, вынужденный переезд сюда. Все это так неправильно! А тут еще близится выход второй серии «Добро пожаловать в рай», чем не вишенка на испорченном торте! Я смотрела сегодня трейлер и огорчилась: фантастически хорошо! У меня сердце разрывается: эта роль должна была стать для меня прорывной, и что теперь? Я больше даже не актриса, я теперь вообще никто, просто мать-одиночка. Знаю, это и есть самая важная работа, без моей малютки С. мне нет жизни, но все равно непонятно, почему нельзя иметь одновременно и работу, и малышку. Я бы справилась, если бы мне представился такой шанс. Но нет, мне пришлось удрать, все бросить, смириться с ситуацией.

Несносность Джоан еще сильнее портит мне жизнь. Она не упускает ни одной возможности, чтобы сказать какую-нибудь гадость. Она определенно считает, что мне следует стыдиться С., нынче утром она даже обозвала меня потаскухой. Причем в присутствии С.! С., конечно, не понимает таких слов, но потом она спросила меня, что это значит, пришлось выкручиваться, едва сдерживая слезы. Уверена, бедняжка С. заметила, как я огорчена. Ей вредно расти в такой токсичной атмосфере, но какой у меня выбор? Потому Д. и сходят с рук ее выходки. Она знает, что мне больше некуда податься.

На прошлой неделе я чуть было не спросила Теда, можно ли нам пожить с ним, но в последний момент промолчала, потому что знаю, что из этого ничего не выйдет. У меня нет денег, а просить его нас содержать я не могу. Люди решат, что С. – его ребенок, и это осложнит ему жизнь, хватит того, что трудно мне самой, а еще вдобавок разбило бы сердце его матери, я так поступить не могу. Знаю, он хочет помочь, но там, где Тед находится, он мало что может. Когда я звоню ему в отсутствие Д., он рад выслушивать мое пустословие, и на том спасибо. Он так ко мне добр! Мне очень его недостает.

А хуже всего то (опять я бахвалюсь), что я гораздо лучше той актрисы, которой меня заменили. Знаю, звучит несколько самонадеянно, но ведь это правда! Рори Макмиллан никогда не узнает, чего лишился.

Пип переполняли вопросы. Кто автор дневника, кто ее жуткая сестра? Что между ними произошло, что так навредило их отношениям? В центре конфликта находилась девочка Скарлетт, но где ее отец? Это, часом, не упомянутый ли автором Тед? Кто такой Рори Макмиллан? Все это смахивало на мыльную оперу.

Пип никогда раньше не слышала о сериале «Добро пожаловать в рай». Впрочем, раз его показывали по телевизору в 1983 году, за семь лет до ее рождения, то удивляться нечему. Ей хотелось быстренько найти этот фильм в «Гугле», но помешало опасение быть пойманной Одри с телефоном в руках в рабочее время, что грозило неприятностями. Роз было бы все равно, но Пип знала, что жизнь в лавке проходит более гладко, если не нарушать установленных Одри правил. В «Гугл» можно было заглянуть позже.

Из подсобки донесся звон чайной ложечки по фарфору: Одри добавляла себе в чай подсластитель. Скоро она появится, чтобы проверить, чем занята помощница.

У Пип набралось слишком много вопросов, чтобы положить дневник к остальным книгам. Решено было забрать его на ферму и изучить в более спокойной обстановке. Если в нем обнаружится нечто, помогающее опознать автора, то она принесет его обратно и обсудит с Одри, как с ним быть дальше. Если автор окажется прославленной актрисой, то дневник может приобрести кое-какую ценность – это привело бы Одри в восторг. Если же выяснится, как подозревала Пип, что он представляет мало интереса, то она присоединит его к прочим пожертвованиям и сделает вид, что не брала его в руки.

Она спрятала дневник в пластиковый пакет и убрала в сумку; в следующий момент Пип почувствовала угрызения совести. Уж не кража ли это – взять дневник, не заплатив? И как быть с постыдностью самого этого занятия – чтения чужих потайных мыслей? Пип мысленно взвесила все соображения и сочла, что ничем не провинилась. Она не совершила ничего дурного. Дневник отдали для благотворительных целей, а значит, владелица не волновалась из-за его дальнейшей судьбы; если Пип удастся ее опознать, она спокойно вернет ей дневник. Зато сейчас ее ждало удовольствие погрузиться на вечер-другой в чужую жизнь. Слишком соблазнительная возможность. Чего не сделаешь, лишь бы сбежать от ужасов своего собственного существования!

Пип стала складывать книги обратно в коробку. Это занятие выглядело как бессмысленная трата времени, но время было единственным, что у нее еще оставалось. «Видели бы меня сейчас лондонские коллеги», – насмешливо подумала она.

– Ну, что там за новые пожертвования? – раздался пронзительный голос Одри.

Пип виновато вздрогнула, как будто Одри могла проникнуть в ее мысли.

– Как раз их разбираю, – отозвалась она, натянув на лицо радостную улыбку. – Пока все как обычно, ничего особенного.

Одри суетливо, морща нос, заглянула в пару мешков, потом сняла крышку с коробки и не смогла скрыть досаду.

– Книги! Нам больше некуда их девать. Не знаю, зачем их сдают. Хотя порой их покупают.

Пип высыпала содержимое мешка на сортировочный стол и постаралась сосредоточиться на работе, но мысленно она сейчас была со Скарлетт, Джоан и женщиной, писавшей дневник.

5

1979 год

Эвелин Маунткасл откинулась на подушки и закрыла глаза. У нее раскалывалась голова. Она сосредоточилась на оранжевом зареве у себя под веками и глубоко задышала, но пульсирование внутри черепа не прекращалось. С ней всегда так бывало от дешевого шампанского. Прозрачная пузырчатая жидкость выглядела такой безобидной, такой манящей, что всякий раз, обмочив ею губы, она умудрялась себя убедить, что в этот раз с ней ничего не будет. И каждый раз ошибалась.

Тихонько скуля, она выпустила из пальцев ручку и сосредоточилась было на головной боли, пока до нее не дошел весь ужас последствий. Распахнув глаза, она опять схватила ручку, но фиолетовые чернила уже успели пролиться на желтоватые простыни.

– Вот черт! – Она стала искать колпачок. Придется отложить дневник на потом: он требует от нее максимума внимания. Сперва пускай пройдет голова.

В коридоре зазвонил телефон, и Эвелин еще глубже зарылась в подушки. Она надеялась, что трубку снимет ее соседка по квартире Бренда, но телефон не переставал звонить, и она поняла, что тащиться к нему придется самой. Свесив ноги с кровати, она побрела, превозмогая головокружение, ежась от холода и беспокоясь, что звонящий, кем бы он ни был, устанет звонить, прежде чем она снимет трубку, чем сделает ее расставание с теплой постелью бессмысленным. Но этого не произошло.

– Алло! Эвелин Маунткасл слушает.

– Я поднял тебя с постели? Между прочим, уже почти обеденное время. Кто рано встает, тому… и все такое.

Эвелин узнала тягучий говор своего агента Джулиана и насторожилась. Джулиан никогда не звонил просто так: обычно его звонок означал предложение работы.

– В общем, я тебе дозвонился и спешу сообщить добрую весть! – сказал он, не дожидаясь ответа на свой первый вопрос. – Приезжай в офис, милая, и я все тебе расскажу.

Эвелин предпочла бы все узнать прямо сейчас, но она знала, что Джулиан все равно не скажет. Любитель драматических эффектов, он не собирался жертвовать возможностью продемонстрировать свою значимость.

– Пробы на «Добро пожаловать в рай»? – осведомилась она с надеждой.

– До встречи в два часа! – отрезал старый негодник и бросил трубку.

По крайней мере, у нее оставалось время привести себя в порядок. Она метнулась к себе, бросилась в постель и натянула одеяло до подбородка, спасаясь от холода. Похмелье понемногу отпускало. Не иначе, речь пойдет о роли в «Добро пожаловать в рай». К другим ролям она сейчас не готова, и вообще, у нее было хорошее предчувствие. Она уже видела свое имя в титрах.

Эвелин познакомилась с продюсером этого проекта Рори Макмилланом на пошловатой новогодней вечеринке пару недель назад. Тот, зажав ее в угол, стал без устали разглагольствовать о своих проектах, едва ли не упираясь своим лбом в ее, источая запах виски и крепко держа Эвелин за талию.

– Сейчас он у меня главный, – заговорщически сообщил он. – Новехонький! Полицейская драма для телевидения, и, заметьте, главная роль – женская.

Последнее слово он особенно подчеркнул и для большего впечатления вытаращил глаза. Эвелин сделала то же самое, чтобы поощрить его продолжить рассказ, думая при этом: «А что, я бы взялась!»

– Главным будут чувства и работа мысли, а не гонки на машинах и избиение подозреваемых, – изливался продюсер. – Современнейший подход!

Сердце Эвелин забилось быстрее. Она уже видела себя в этой роли. Подвиньтесь, Джон Тоу и Деннис Уотерман[5], настала ее очередь. В конце концов, наступают 80-е годы, в воздухе запах перемен.

– Правда, вы еще слишком молоды, – сказал Рори Макмиллан. – Не знаю, как быстро растут по службе в полиции…

Женщине требуется для этого больше времени, чем мужчине, подумала Эвелин, но это уточнение не помогло бы делу, поэтому она промолчала.

– Я могу сыграть более возрастную роль, – сказала она с самой выигрышной улыбкой из своего арсенала.

– Там есть и совсем молоденький персонаж, – вспомнил Макмиллан. – Дерзкая, сметливая, броская… – Его ладонь сползла с талии Эвелин на ягодицу, он даже позволил себе слегка ее ущипнуть. – Вы будете в самый раз! – последовало обещание. – Пускай ваш агент позвонит моей секретарше после праздников, мы обязательно что-нибудь придумаем.

* * *

Эвелин добралась до офиса фирмы «Коулман, Трэвис энд Скотт, театральные агенты» (фамилию Трэвис носил Джулиан, унаследовавший долю в бизнесе от своего дяди) к двум часам дня и поднялась по лестнице. В приемной всегда орудовали молодые ясноглазые актрисы, приехавшие в Лондон с мечтой о сцене, но вынужденные довольствоваться работой в офисе. Эвелин всегда поражалась их непритязательности. Что за самоистязание – работать с актерами, не имея возможности лицедействовать самим!

В этот раз секретарь в приемной была даже моложе обычного. Она раскладывала письма по конвертам, но, видимо, запуталась, и Эвелин, терпеливо дожидаясь, пока на нее обратят внимание, понимала, что многие получат вместе с утренней газетой послания, адресованные не им.

– Эвелин Маунткасл к мистеру Трэвису! – сообщила она секретарю радостным голосом.

Эвелин жила с надеждой, что когда-нибудь ее станут узнавать в лицо, но пока что до этого было далеко. Впрочем, совершенно неизвестной Эвелин тоже не была: она сыграла в сериале «Вверх-вниз» и в трех сериях драмы о Первой мировой войне, но широкой популярности пока что не обрела. А так хотелось! Она знала, что слава бывает опасной, но была готова рискнуть.

Секретарь, близкая к слезам из-за неразберихи с письмами, кивнула и указала подбородком в сторону кабинета Джулиана.

Тот висел на телефоне. Еще не войдя, Эвелин услышала его плывущий по коридору ленивый голос:

– Да, я все понимаю, дорогая, но взгляните на это моими глазами: она уже не девочка и, конечно, не молодеет. Если мы не дадим ей эту возможность, другой может уже не быть.

Эвелин старалась не слушать, но помимо воли гадала, какую из своих клиенток Джулиан обсуждает и, самое главное, какого та возраста. Конечно, старше ее. Ей всего тридцать, разве это возраст? Она все еще без труда могла прикинуться двадцатилетней, даже сыграть школьницу, если правильно причесаться и накраситься. Но каждый раз, когда она слышала такое из уст Джулиана, ей становилось не по себе. Они оба понимали, что часики тикают.

При ее появлении Джулиан поднял голову, улыбнулся, скорчил гримасу, имея в виду собеседницу на том конце провода, и вяло указал ей на стул по другую сторону стола. Стул была завален папками, которые Эвелин сняла и аккуратно положила на пол у своих ног.

– Конечно, – сказал Джулиан в трубку и показал Эвелин жестом, что намерен закругляться. – Сделайте все от вас зависящее и сообщите мне о результатах. Да. Обнимаю всех ваших. Все, пока! – Он картинно вернул трубку на рычаги и перенес внимание на Эвелин. – Моя дорогая Эвелин! Видеть тебя такая радость!

Можно было подумать, что он ее совершенно не ждал, хотя сам назначил встречу. Раньше это сбило бы ее с толку, но она уже успела понять, что такое его поведение – всего лишь причуда человека, привыкшего контролировать каждый свой шаг.

– Дорогой Джулиан, я тоже рада! Как вы? Выглядите прекрасно.

– С божьей помощью. – Он с досадой указал на гору папок у себя на столе, но видно было, что комплимент ему приятен. – Здесь уже не первую неделю полный бедлам. Все время не слезаю с телефона.

Она мягко улыбнулась.

– Что вы, Джулиан, по-другому вы не умеете.

– В том-то и дело! Ну, займемся проектом Рори Макмиллана, – перешел он к делу без малейшего усилия. Изображая неопределенность, Джулиан на самом деле был хватким и опасным, как игла морского ежа, и всегда держал руку на пульсе событий. Именно поэтому он и был агентом Эвелин. – Тебе хотят предложить роль констебля криминальной полиции Карен Уокер. Этот персонаж подолгу в кадре, потому что сопровождает своего начальника. Еще не слышал, кого прочат на роль самого начальника. Можно ожидать, что это будет известный зрителям актер. Для тебя все складывается удачно, милая, главное, чтобы ты справилась.

– Они хотят, чтобы я попробовалась на роль?

– Да, сначала у режиссера, а потом, если все пройдет удачно, состоится встреча с самим Рори Макмилланом. Вы уже знакомы, так что это будет простая формальность.

То ли Эвелин это почудилось, то ли из тона Джулиана можно было заключить, что он благоговеет перед Рори Макмилланом. Что ж, это было громкое имя. Даже Джулиан, делавший вид, что все на свете повидал, мог испытывать подъем из-за подвернувшейся возможности. Эвелин не знала, стоит ли признаваться, что «знакомством» это вряд ли можно было назвать – так, короткий разговор на вечеринке; все же лучше было об этом промолчать. Джулиану невредно было думать об этом знакомстве как о чем-то более серьезном.

– Так они это серьезно? Я насчет себя. – Эвелин было трудно в это поверить. На прежних своих пробах на роли она общалась только с директором по кастингу и никогда не доходила до продюсера; впрочем, тогда речь шла о второстепенных ролях.

– Похоже на то, – процедил Джулиан. – А как иначе? Роль как раз для тебя. Было бы безумием выбрать другую актрису.

При всем своем оптимизме Эвелин старалась сохранять здравомыслие. Впереди ее ждало еще много препятствий.

– Есть для меня какие-нибудь еще варианты? – осведомилась она с надеждой, вспоминая свои пустые кухонные полки и промерзлую квартиру.

– В данный момент нет, дорогая. Обстановка такая, что все дрожат от страха. Люди опасаются делать серьезные вложения, когда страна летит в тартарары. Но ты не беспокойся, если добьешься этой роли, то у тебя все равно больше ни на что не будет времени.

Эвелин прикусила губу. В первом сезоне намечалось десять серий, в случае успеха не исключался второй сезон. Получить такую роль значило бы сорвать куш.

6

Пробы проходили на киностудии в Уэмбли[6]. Однажды Эвелин уже через это проходила и сейчас, хоть и немного нервничала, старалась приближаться к стойке администратора уверенной походкой. Интересно, сколько соберется кандидаток? Она бы не удивилась, если бы набрались десятки, а то и сотни людей, так же отчаянно, как она, жаждущих роли. Но ожидающих своей очереди актрис оказалось совсем немного. Она проверила время и даже дату: никакой ошибки. Сердце, и без того трепетавшее, забилось еще сильнее. Почему пробуют так мало людей? Неужели у нее серьезные шансы?

Тревога уступила место радостному ожиданию. Она ведь актриса, неважно, что у нее за роль и перед кем она выступает. Когда приходило время сверкать, Эвелин Маунткасл делалась ослепительной. Она поправила юбку (темную, узкую, неновую – чтобы еще больше походить на занятую сыщицу), сделала глубокий вдох и вошла в приемную. Все взгляды устремились на нее. Эвелин максимально уверенно подошла к стойке.

– Эвелин Маунткасл, – звонко представилась она и подала свое портфолио.

Секретарь взяла ее папку и не глядя положила к другим.

– Присядьте, – сказала она.

Эвелин выбрала стул ближе к двери, одернула юбку и, решив, что приняла самую выгодную позу, задрала подбородок и осмотрела своих соперниц. Ей сразу стало ясно, что лучше было бы этого не делать. В приемной сидели еще пять женщин. Все они были старше ее, причем как минимум две были если не знаменитостями, то непременно вызвали бы всеобщий интерес, зайдя, к примеру, в ресторан.

Эвелин решила не пугаться. У нее было ничуть не меньше права находиться здесь, чем у них, и уж по крайней мере столько же шансов получить роль. Плюс к этому она имела козырь в рукаве: мистер Макмиллан поставил на нее. Кто из остальных мог бы сказать то же самое?

Пока она все это обдумывала, дверь открылась, вызвали первую претендентку. Эвелин скрестила пальцы и приготовилась ждать.

Стрелки стенных часов неуклонно двигались, Эвелин пробыла здесь уже час. В конце концов стало понятно, что ее вызовут последней. Остальные выходили спокойные и собранные, хотя одна пробыла в комнате для прослушивания меньше двух минут – в ее пользу это не говорило, зато увеличивало шансы Эвелин.

– Эвелин Маунткасл, – объявила наконец секретарь. Эвелин, ждавшая этого и готовившаяся, все равно вздрогнула.

Она так резко вскочила, что закружилась голова. В дверь, из которой выходили остальные, она вошла с потными ладонями, с трепещущими в животе бабочками, но готовая не ударить в грязь лицом.

Эвелин оказалась в темном коридоре, в конце которого была приоткрыта дверь. Она направилась туда и очутилась в студии с зеркальной стеной и роялем в углу. Перед зеркалом стоял стол, за ним сидели трое мужчин. Подходя, Эвелин видела собственное отражение, но старалась не отвлекаться.

– Добрый день, – произнесла она уверенно, обращаясь к мужчине в центре – с виду он был старше двух других, а значит, главнее; впрочем, это была всего лишь ее догадка.

– Здравствуйте, Эвелин, рады с вами познакомиться. – Это было сказано так тихо, что ей пришлось напрячь слух. Говоривший вручил ей сценарий. – Найдите страницу шестнадцать. Реплика детектива Уокер.

– Конечно. Как мне ее играть?

– Она грубовата, – сказал мужчина слева. – Полна энтузиазма, но слишком прямолинейна. Режет правду-матку – надеюсь, вы меня понимаете.

– Хорошо, – бойко ответила Эвелин, продумывая одновременно дюжину вариантов перевоплощения. Найдя страницу шестнадцать, она вчиталась в текст. Детективу Уокер было посвящено около половины страницы, она быстро пробежала глазами эту часть сценария, чтобы прикинуть, что ее ждет. А потом начала.

Закончив, она подняла глаза и улыбнулась.

– Ну как? Если хотите, я могу и агрессивнее, и более размеренно, как скажете. Вижу, у нее больше здравомыслия, чем от нее, наверное, ждут, она умна не по годам – надеюсь, вы меня понимаете.

Средний в троице за столом кивнул.

– Продолжайте, – сказал он.

Эвелин не была уверена, что найдет, что еще сказать, но решила не молчать.

– По-моему, Уокер очень преданная, начальник может на нее положиться. Пусть у нее и маловато опыта, она все равно очень полезный член команды.

Эвелин истолковала кивки слушателей как хороший признак и с улыбкой показала им свой профиль – выигрышный ракурс.

– Что ж, спасибо, мисс Маунткасл, – промолвил третий, до сих пор молчавший. – С вами свяжутся.

Этим все и кончилось. Эвелин забрала у равнодушной секретарши свое портфолио, покинула здание и пошла на автобусную остановку.

7

– Хлеба нет, – предупредила Бренда, когда Эвелин вышла к завтраку на следующий день. – И молока всего капля, так что будь экономнее.

– Может, сходить в магазин? – предложила Эвелин.

– Разве ты не смотришь новости, Эви? Хлеба вообще нет. Как и всего остального. Водители грузовиков бастуют уже не одну неделю, неужели ты не заметила?

Эвелин была ошеломлена. Она и правда не следила за новостями. Они вызывали у нее скуку: никогда никаких событий, кроме жалоб, портивших ей настроение. Но дурочкой она не была.

– Заметила, а как же! – бросила она. – То есть в магазине тоже нет хлеба?

– Тоже нет. – Бренда показала ей сливочный крекер, намазанный малиновым джемом. – Вот, довольствуюсь тем, что есть. А что, тоже неплохо. – Она зашуршала газетой. – Тут пишут, что в понедельник промышленность встала так, как не вставала с 1926 года. В Ливерпуле проводят акцию протеста могильщики: там сейчас никого не похоронить ни за какие деньги.

– Как негигиенично! – фыркнула Эвелин, скорчив брезгливую гримасу. – Так и до эпидемии недалеко. Чего теперь ждать: тифа, чумы?

Бренда покачала головой.

– Для эпидемии сейчас холодновато, – бросила она.

Эвелин плотнее закуталась в тонкий халат, поежилась, с трудом подавляя дрожь.

– Да уж, зуб на зуб не попадает, – простонала она. Окна заиндевели, витки инея на стеклах походили на следы от детских пальчиков.

– Звонил мистер О’Молли, – сказала Бренда. – Он беспокоится, что грядут большие счета за газ, и рекомендует включать отопление всего на два часа в день.

– Это смешно! – возмутилась Эвелин. – А то он не знает, как здесь холодно.

Бренда пожала плечами. Только сейчас Эвелин заметила, что подруга натянула на себя почти всю одежду, какую нашла, и сообразила вдруг, насколько непрактичен ее собственный шикарный гардероб. Им грозила самая холодная на ее памяти зима. В ее родном Суффолке тоже бывало холодно, но с этими морозами не сравнить.

– Ну что ж, – сказала Эвелин решительным тоном, не собираясь пасовать перед стихией. – Мой выход – черный кофе. – Она включила чайник и потянулась за чашкой и за банкой Nescafé.

– Знаешь, Эви… – начала Бренда робким, неуверенным тоном. Эвелин замерла, превратившись в слух. – Я собиралась кое-что с тобой обсудить.

– Если дело в твоем шампуне, то извини, что воспользовалась им. Я возмещу, честное слово. Просто после Рождества стало туго с деньгами.

– Дело не в шампуне, – добродушно сказала Бренда. – Иди сюда, сядь.

Эвелин послушно поставила чашку и потянула к себе стул. Глядя на Бренду, она ждала, что та объяснит, что в этот раз не так, и заранее тревожилась.

– В общем, – начала Бренда, – Джим сделал мне предложение, и…

Продолжить она не успела: Эвелин тут же вскочила и крепко ее обняла.

– О, Брен! Это потрясающая новость! Поздравляю! Он уже подарил тебе кольцо? Вы назначили дату? Он встал перед тобой на одно колено?

Эвелин считала себя современной, однако по случаю славного старомодного предложения руки и сердца мигом вспомнила про ценности, с которыми выросла, – вполне традиционные.

Бренда пожала плечами.

– По-моему, это какой-то фарс, – сказала она. – Нам и так неплохо, живем вместе, чего же еще, но его мамаша уверена, что это «непорядок». – Бренда показала в воздухе кавычки и закатила глаза. – Считает, что без брака никуда.

Теперь плечами пожала Эвелин. Конечно, совместная жизнь Бренды и Джима без защиты таинством брака – это шикарно и богемно, но лично она разделяла точку зрения матери Джима, хотя умолчала об этом. К тому же всегда неплохо побывать на свадьбе.

– По-моему, это чудесно, – вдохновенно вымолвила она. – Поздравляю!

– Спасибо. – Бренда еще раз, но уже не так сильно, закатила глаза, и Эвелин решила, что малая толика ее воодушевления не прошла для подруги незамеченной. – На самом деле мне нужно поговорить с тобой о другом. Понятно, что я перееду. Ты сможешь самостоятельно платить за квартиру?

Эвелин тут же овладела паника. Она еле-еле вытягивала свою долю квартирной платы. Но не могла же она попросить Бренду не оставлять ее одну!

– Конечно! – заверила она ее с лучезарной улыбкой. – Все будет хорошо, даже не думай. – Недаром Эвелин была актрисой.

Бренда, довольная этим ответом, от души ее поблагодарила, а потом оставила за кухонным столом одну. Что ж, подумала Эвелин, теперь роль нужна ей просто позарез. Она осталась почти без денег, других вариантов у нее не было. Если деньги не появятся, причем без промедления, то ей придется признать свое поражение и вернуться обратно в Саутволд.

Впрочем, не так все плохо, поправила себя Эвелин. Чтобы всерьез задуматься о возвращении, требовался полный крах по всем статьям. Даже живя в Саутволде, она всегда отказывалась считать его своим домом. Младшая из троих детей и самая яркая из них, она привыкла сталкиваться с неодобрением ее жизненно важных решений, которые родители, верующие пресвитериане, не думали скрывать. Оба они умерли молодыми, и семьей занялась старшая сестра Эвелин, Джоан; родительский дом унаследовали равными частями все трое детей, но заправляла в нем Джоан. Эвелин могла бы потребовать свою долю, но это значило бы признаться сестре, что она нуждается в деньгах, а на это у нее не хватало духу. Доля от наследства никуда от нее не денется. Так у Джоан оставался, по крайней мере, свой угол, а у Эвелин было тепло на душе оттого, что она сделала для Джоан хоть что-то хорошее, невзирая на все исходившее от сестры зло.

Джоан была старой девой, чему не приходилось удивляться при ее вспыльчивости и замкнутости. Она утверждала, что одиночество – ее сознательный выбор, но Эвелин подозревала, что сестра озлобилась из-за своей неспособности найти мужа, и старалась делать на это скидку и не обращать внимания на ее скверный нрав. Их брат Питер, человек слабохарактерный и малодушный, нашел жену себе под стать. В их семье каждый был сам по себе, всех такой расклад вроде бы устраивал, но Эвелин это казалось сущим адом. Питер тоже не мог воевать с Джоан из-за наследства, поэтому все годами оставалось в неизменном положении.

Иногда Эвелин даже жалела сестру, но это чувство оказывалось скоротечным. Джоан не одобряла ее, как раньше не одобряли родители, и давала волю своему неодобрению ее образа жизни гораздо шумнее, чем это делали они. К наименьшим претензиям относилось то, что Эвелин живет в Лондоне и снимает квартиру на пару с подругой, то, что она актриса, не замужем в свои тридцать лет (ирония этой претензии была ей вроде бы недоступна), не пожелала остаться в Суффолке, под боком у родителей, и, значит, взвалила на нее, старшую сестру, ответственность за них и за их дом. Поэтому, прежде чем даже задуматься о возвращении домой, Эвелин пришлось бы вконец обнищать и отчаяться.

На столе лежал номер «Дейли Миррор», оставленный, видимо, парнем Бренды. Эвелин стала рассеянно просматривать газету. Текущую зиму уже прозвали «Зимой тревоги нашей»[7], страна погружалась в нервозность и раздражительность по мере учащения призывов профсоюзов к трудящимся массово присоединяться к забастовке. Воистину странные времена! Взять хотя бы слухи о гибели Сида Вишеса[8]. Жаль его, конечно, но удивляться не приходится.

Если Эвелин получит роль, то ее ждет успех, а может, даже громкая известность. Тогда Джоан уже не сможет над ней глумиться, обвиняя в напрасной трате жизни на бессмысленные причуды. Сестре даже придется поздравить ее и признать, что она все это время ошибалась.

А уж как будет ликовать сама Эвелин!

8

Сидя напротив Джулиана, Эвелин с улыбкой ждала от него новостей.

– Ты, конечно, произвела на них впечатление, – начал он. – По их мнению, ты проявила… – он умолк, водя пальцем по своим записям, пока не нашел нужное место, – …выдающееся понимание персонажа. – Он поднял на нее глаза, вздернул брови, странно улыбнулся и опустил глаза. – Здесь говорится, что ты «добавила персонажу глубины, какой не предполагал автор сценария». – Джулиан откинулся в кресле, сплел на затылке пальцы. – Славная работа, Эвелин. Очень славная.

Ценность похвале придавало то, что она была редкостью, Эвелин даже почувствовала, что у нее пылают щеки. Скромно улыбаясь, она осведомилась:

– Констебль Карен Уокер участвует в каждом эпизоде? – Она уже знала, что это так, – несколько раз проверяла после прослушивания.

Джулиан закинул ноги в носках на стол, как будто находился дома, у себя в гостиной, а не на работе. Эвелин несколько смутила эта фамильярность, но она, игнорируя багровые носки, сосредоточила взгляд на его широко улыбающейся физиономии.

– Так и есть, – подтвердил он. – Это крупная роль, Эви.

Эвелин кивнула. Но в следующую секунду ее охватила тревога. Очень мило, конечно, что она им приглянулась, но как насчет официального предложения роли?

– Как ваше мнение, Джулиан? – спросила она. – Думаете, роль уже моя?

Джулиан проинспектировал свои ногти и царапнул ими штанину.

– Я настроен вполне оптимистично. По крайней мере, исходя из услышанного от них, моя дорогая. Но все зависит от Макмиллана. Понравишься ему – роль твоя. Вообще-то ты уже ему понравилась, судя по твоим собственным словам. Так что вряд ли будет трудно убедить его, что ты – именно то, что требуется.

Эвелин стало нехорошо. Что, если она все это придумала? Что, если Макмиллан повторяет одно и то же каждой молодой актрисе на вечеринке? Она сглотнула и попыталась прогнать эту мысль. Эта роль была нужна ей позарез. От этого зависела ее жизнь в Лондоне.

– Встреча с ним назначена на четыре тридцать завтра, в «Хилтоне».

– В воскресенье? Вы уверены? – Встреча в воскресенье показалась ей сомнительной.

Джулиан заглянул в свой блокнот, поводил кончиком ручки по неразборчивым каракулям и нашел искомое.

– Так и есть: воскресенье. Наш Рори – занятой человек. Эти телевизионные шишки не работают с девяти до пяти. Подойдешь к ресепшену отеля, и тебе объяснят, куда идти. Все, больше я тебя не задерживаю, ты не одна, у меня есть другие клиенты. – И он весело помахал ей рукой.

Эвелин вскочила, обежала стол и чмокнула его в щеку.

– Спасибо, Джулиан! – выдохнула она.

– Мне подавай мои десять процентов, – ответил он деловым тоном, но не смог скрыть улыбку. – Смотри, Эвелин, – добавил он уже серьезно, когда она взялась за дверную ручку, – не вздумай оплошать.

* * *

Настало воскресенье. Эвелин тщательно подобрала юбку и блузку и похитила из комнаты Бренды пару целых колготок, полная решимости уже завтра вернуть их на место. Гостиничный швейцар приметил ее еще издали и с улыбкой распахнул перед ней дверь.

– Добрый день, мисс, – поприветствовал он.

– Добрый день. – Она поймала себя на том, что говорит голосом школьной учительницы или сотрудницы полиции, и самодовольно улыбнулась.

Эвелин прошла прямо к стойке администрации, чувствуя, как все присутствующие провожают ее глазами. Придется к этому привыкнуть, подумала она: к поворачивающимся головам, к зевакам, подталкивающим друг друга локтями, к шепоту при ее появлении.

– Я к мистеру Макмиллану, – сообщила она в надежде, что легкая дрожь в ее голосе слышна только ей.

Администратор посмотрела в свой кондуит и провела наманикюренным пальцем по колонкам.

– Мистер Макмиллан занимает апартаменты 507. Пятый этаж. – Рука указала на лифт.

– Благодарю.

Эвелин направилась к лифту, надеясь, что выглядит непринужденно, как если бы каждый день посещала гостиничные апартаменты, хотя в животе жгло от волнения. Успех был так близок, что она почти чувствовала его вкус. Впереди была завершающая часть процесса, наверняка нетрудная. Комиссия по кастингу положила на нее глаз, как до того сам Рори Макмиллан на праздновании Нового года. Предстоящая беседа с ним виделась ей формальностью, простым закреплением знакомства.

Кто еще там будет? Сдержанный режиссер с прослушивания, актриса, отобранная на роль инспектора? Эвелин мысленно перебрала имена актрис, надеясь на встречу со знаменитостью. При хорошем раскладе знаменитостями вскоре станут они обе.

Апартаменты под номером 507 находились в конце длинного коридора. Эвелин негромко постучала в дверь.

– Войдите, – откликнулся голос с акцентом уроженца Глазго (Рори Макмиллан был оттуда). Впрочем, насчет акцента Эвелин не была уверена.

Она открыла дверь и попала в короткий коридор, ведущий в гостиную с окнами на две стороны. Одно выходило на Гайд-парк, хотя уже смеркалось и разглядеть снаружи можно было немного, только неясное мерцание.

Рори Макмиллан сидел на диване, одетый неформально – свободные брюки, рубашка с расстегнутым воротником; он прижимал подбородком к груди телефонную трубку и усердно накручивал на палец шнур, погруженный в эту нехитрую игру. При появлении Эвелин он поднял глаза и указал ей кивком на диван напротив себя. Эвелин не уловила, о чем он говорит по телефону: он ограничивался короткими «да» и «нет» и невнятным мычанием.

Пока шел разговор, она озиралась, ища остальных, но ничто не указывало на присутствие в номере кого-то еще. На стеклянном кофейном столике стоял один бокал для виски, рядом – тарелка с остатками сандвича. Возможно, остальные скоро придут, подумала Эвелин. А может, она останется единственной гостьей. Некоторое время она анализировала свое отношение к такому варианту. Не нервирует ли ее перспектива встречи один на один? Нет, ничего похожего. Разве они не болтали целых полчаса вдвоем на Новый год? Такой знатный собеседник, как Макмиллан, – редкая удача для неизвестной актрисы вроде нее. У нее будет шанс понять, как он видит весь сериал. Джулиан будет рад ее рассказу. Она уже слышала его поощрительный тон: «Узнай, что будет дальше, милая. И убедись, что для тебя и дальше припасена роль».

Эвелин уже становилось спокойнее. Привыкай к новому образу жизни, сопровождающему участие в сериале, создавай себе имя! Британское телевидение – это только начало. Кто знает, какие двери оно перед ней распахнет? Она уже позволяла себе мечтать, пускай робко, даже о Голливуде.

Но при этом ей требовалась сосредоточенность. Ничего еще не было решено. Нельзя переходить на бег, пока не освоена ходьба.

Макмиллан уже завершал свой телефонный разговор.

– Да, прекрасно. На следующей неделе я позвоню Дуги, надо его подготовить. Дело на мази. Доверься мне. Да, поговорим через неделю. Чао!

Он положил трубку и повернулся к Эвелин. Он был крупным мужчиной, крупнее, чем ей запомнилось, с широкой грудью, с сильными, как у спортсмена, руками. Она видела, как натянута на его атлетических бедрах ткань брюк.

– Эвелин! – начал он. – Я так рад снова вас видеть! Вы уж простите: ни минуты покоя! – Он подмигнул. Она решила, что он очень привлекательный: старше нее, немного неотесанный, но это его не портило. – Выпьете со мной?

Рори поднял свой пустой бокал, из чего Эвелин заключила, что он предлагает спиртное, а не чай, хотя было всего четыре тридцать пополудни. Не беда, ее такие вещи ничуть не смущают. Она не знала только, какой напиток выбрать, и вообще не бывала раньше в таких шикарных отелях. Не придется ли ему куда-то звонить, если заказанного ею не окажется в мини-баре? Не хотелось его раздражать. Эвелин бы не отказалась от шампанского, но роль еще не получена, забегать вперед было неуместно.

– Пожалуй, виски, – услышала она собственный голос, хотя пробовала виски всего однажды, на похоронах дяди Роджера, и тогда он ей не слишком понравился.

– Такие девушки мне по душе! – откликнулся он с улыбкой и двинулся к подносу с напитками. – Лед, содовая?

Представления Эвелин о виски хватало для того, чтобы знать, что шотландцы не кладут в него лед, но и сказать, что предпочитает виски чистым, она не осмелилась.

– С содовой. Пожалуйста, – пискнула она. – Содовой побольше.

Себе он налил гораздо больше, чем ей, и у нее отлегло от сердца. Можно будет медленно тянуть свою порцию, да еще и не допить. Вряд ли он сам платил за выпивку: все спишется на производственные расходы. Она опять взбодрилась. Скоро и у нее будет так же: дармовая выпивка, рестораны. Шикарная жизнь. Главное, не оплошать.

Рори снова уселся, откинулся на спинку дивана, широко расставив ноги.

– По словам Майка, вы преуспели на пробах и он хочет дать вам роль.

Эвелин почувствовала, что краснеет, и рассердилась на саму себя. Она взрослая женщина, а не простодушная девчонка.

– Спасибо, – бесхитростно проговорила она.

– Теперь ваша задача – произвести впечатление на меня, – продолжил он. – Да не пугайтесь вы так, Эвелин! Уверен, вы не будете ломиться в открытую дверь.

– Что от меня требуется? – спросила она, неуверенная, чего он ждет. Отбарабанить роль? Она могла бы попробовать, хотя без сценария в руках трудно было бы прозвучать убедительно.

– Расскажите о себе, – попросил он. – Какая она, настоящая Эвелин Маунткасл?

Это было хуже, чем пытаться вспомнить текст роли. Что он хочет услышать?

– Ну… – начала она осторожно.

– Я подскажу: что вас увлекает, Эви? – Так ее называли только хорошие знакомые. – Что подталкивает в спину? Из-за чего вам не спится ночами?

«От мыслей о невозможности заплатить за квартиру», – мелькнуло у нее в голове. Но это был бы неверный ответ. Ей хотелось славы, но не хотелось в этом признаваться: она показала бы себя пустышкой, а нужно было заинтриговать, вызвать интерес. Лучше что-нибудь присочинить, но ведь он хочет понять, что она на самом деле собой представляет. Значит, скрывать амбиции нет нужды.

– Я хочу быть звездой! – выпалила она. – Хочу, чтобы на меня оглядывались, когда я куда-то вхожу. Чтобы просили у меня автограф. Хочу успеха в Британии, а потом – в Голливуде, прославиться там, сниматься у великих режиссеров – Скорсезе, Спилберга, Олтмена. – Она вдруг запаниковала: получалось, что телевидение – это что-то второсортное… Он, правда, слушал с улыбкой и поощрительно кивал.

– Мне нравится, когда моих актрис обуревают амбиции, – сказал он, сделал большой глоток виски и негромко икнул. – Хочу, чтобы девушек пожирало пламя.

Эвелин не вполне принадлежала к девичьей категории, но не сочла возможным его поправлять.

– Ну же, Эви! – Он похлопал по дивану рядом с собой. – Почему бы вам не подсесть ко мне и не поведать, как я могу вам помочь добиться всех этих целей?

9

Пип нетерпеливо следила за стрелками часов. Время ползло гораздо медленнее, чем на ее лондонской работе. Наконец Одри объявила о завершении рабочего дня, потушила свет и заперла за ними дверь.

– Увидимся в понедельник, – сказала ей Пип на прощанье. – Наметили что-нибудь интересное на уик-энд? – Можно было этого и не говорить, на самом деле ответ бы ей совершенно неинтересен.

Одри закатила к небу глаза, но ее лицо осталось каменным.

– В церковном вестибюле будет барахолка, – мрачно сообщила она. – Больше никто не вызвался все устроить, значит, дело за вашей семьей. Скажи матери, пусть принесет к восьми тридцати выпечку. Будет длинная очередь. Странное дело: от желающих принести свое и купить чужое не будет отбоя, но в эту лавку они ни ногой.

– Надеюсь, все пройдет удачно, – поспешно отозвалась Пип, надеясь, что ее саму не попросят о помощи, и наклонилась к велосипеду, чтобы отпереть замок, прежде чем мысль о ней как о помощнице на распродаже не посетит саму Одри. Удержаться на своей лондонской работе она не сумела, но приходская жизнь с ее мелкими проблемами сводила ее с ума. Непонятно, как все застрявшие в этой дыре не умирают от скуки. Барахолка… Час от часу не легче!

С лежащим в корзине велосипеда похищенным чужим дневником, спрятанным в пакет, Пип покатила обратно на ферму по узким, усыпанным листьями дорожкам, планируя по пути предстоящий вечер. После ужина она побыстрее улизнет из кухни, нальет себе горячую ванну, понежится в ней, а потом рано ляжет в кровать с дневником.

Что с ней творится? Роз пришла бы в ужас от столь скучного вечера. Но Роз здесь не было, только Пип. Доминик поднял бы ее план на смех, но это ее не беспокоило. Она чувствовала какую-то странную связь между собой и автором дневника и была обязана с этим разобраться. Женщина, похоже, застряла не там, где надо, совсем как она, хотя Пип еще не выяснила, по каким причинам это произошло. А значит, нужно было продолжить чтение.

Но ее привлекала не только запутанность ситуации, в которой находилась незнакомка. Погружение на несколько часов в чужую жизнь сулило пользу, давало ей шанс, пусть призрачный, вырваться из замкнутого круга, в котором безнадежно метались ее мысли: вина, страх, встречное обвинение, горечь – и снова вина.

В более удачные дни у Пип получалось убедить себя, что не все еще потеряно, что мир, который она с таким трудом выстраивала для себя до трагедии, никуда не делся и ждет ее возвращения. От нее требовалось немного: прийти в себя и вернуться в точку накануне несчастья.

Но если бы все было так просто…

Родители, хоть и радовавшиеся ее возвращению на ферму, не понимали причин, вынудивших ее покинуть Лондон. Пип несколько раз силилась объяснить это матери, но той, при всем сочувствии дочери, было трудно ее понять.

«У меня была паническая атака, мама, – твердила она полным отчаяния голосом. – То есть целая серия таких приступов, но самый сильный был на работе».

«После происшедшего с тобой они обязаны были войти в твое положение, Пип».

Пип замечала, что никто не говорит о ее трагедии напрямую. Факт убийства ребенка отмывался эвфемизмами если не добела, то по крайней мере до неразличимости пятен крови.

«Вошли, насколько было возможно, мама. Я всех подвела. Расквасилась прямо в Высшем суде, у всех на глазах. Даже собственное имя забыла. После этого меня уже не могли оставить на работе. Им нужно было думать не только о моей репутации, но и о своей».

«Но ведь ты не виновата! – возмущалась мать. – Кто же винит за болезнь?»

Пип подозревала, что ее мать вычитала где-то, что панические атаки – симптом психического заболевания, и, преодолевая страх, пыталась смириться с этим ради блага дочери.

«Какая разница, мама? Клиенты платят кучу денег, чтобы я защищала их интересы. Если я не могу этим заниматься не позорясь, то мне не станут давать работу».

Мать кивала, как будто понимала эту логику.

«Это несправедливо, ты же не виновата. – Мать молчала, потом, комкая в руках кухонное полотенце, спрашивала: – Можно задать личный вопрос?»

Пип кивала, волнуясь, что сейчас услышит, но не имея сил придумать причину, чтобы избежать ответа.

«Каково это? – спрашивала ее мать. – Ну, эта самая паническая атака? Сколько ни пытаюсь представить, никак не выходит».

Пип не хотелось пускаться в объяснения, которые сами по себе могли спровоцировать у нее приступ паники, но мать пересиливала себя, задавая этот вопрос, поэтому не отвечать было нельзя. Пип набирала в легкие побольше воздуха.

«Это ужасно, мама. Я полностью теряю самоконтроль, а ты же знаешь, насколько это для меня невыносимо».

Мать кивала. Обе были согласны, что Пип – любительница все контролировать.

«Начинается с макушки, – продолжала Пип. – Потом немеет шея и щеки. Я уже знаю, к чему это ведет, но ничего не могу с этим поделать. Мне не хватает воздуха, грудь стискивает, невозможно дышать, в глазах туман. В конце концов я теряю сознание и…»

Она сбивалась. Что происходило дальше, она не знала. Поднимая глаза на мать, она видела катящиеся по ее щекам слезы.

«Пип, доченька… – хрипло говорила мать. – Бедная моя деточка!»

У Пип не находилось слез. Не текли, и все тут, будто она лишилась способности чувствовать.

«Все в порядке, мама. Со временем ко всему привыкаешь».

Но это была неправда. Она уже не могла сосчитать, сколько раз на нее накатывали воспоминания и сколько панических атак она пережила после, но никак не могла с этим свыкнуться. И поэтому не верила, что когда-нибудь сумеет вернуться к своей прежней лондонской жизни. Она уже начинала забывать, что значит быть Роз.

Происходившее у Пип в голове вместе со всеми навалившимися на нее в эти дни проблемами крайне сужало ее кругозор. Но появление дневника и гадания, что он может таить, все больше ее волновали. Это любопытство было чем-то новеньким.

Она въезжала на велосипеде на фермерский двор с нервным шумом в ушах. Горит ли свет в окне кухни? Если там не окажется матери, то будет проще простого незаметно пронести в дом дневник. Но свет, конечно, горел – теплый, манящий. Она уже хотела оставить пакет с дневником в корзине велосипеда и вернуться за ним позже; впрочем, кому какое дело, с чем она пришла? Пип сунула пакет под мышку и поспешила в тепло кухни.

– Привет, мам! – сказала она, открывая заднюю дверь.

– Вот и ты наконец-то! – Тон матери был напряженным, неестественно приподнятым. – У тебя гость.

Пип увидела широкую спину сидящего за столом брюнета в ладно скроенном костюме. Доминик! К своему удивлению, Пип почувствовала раздражение: нагрянул без предупреждения и испортил ей намеченное общение с дневником!

Что с ней? Ей следовало радоваться, что он здесь. Она и радуется, одернула она себя. Просто вышла неожиданность, а Пип в последнее время не жаловала неожиданности. Но, сделав над собой усилие, она пришла в нужное состояние.

– Доминик! – вскрикнула Пип и, оставив сумочку и дневник на буфете, бросилась к нему с распростертыми объятиями. – Какими судьбами? Я не знала, что ты приедешь в этот уик-энд. Ты не предупреждал. Как чудесно тебя видеть! – добавила она, задыхаясь, чтобы снять любые сомнения.

Доминик встал и, улыбаясь, раскрыл ей ответные объятия.

– Сюрприз!

Пип врезалась в него, уткнулась носом в его лацкан. Цитрусовый запах лосьона после бритья напомнил ей о прошлой жизни, еще секунду назад тонувшей в тумане. Он обнял ее, но стискивать не стал. Она тут же испытала приступ ледяной тревоги.

– Встречу в Бристоле отменили, – объяснил Доминик. – Появилось свободное время, вот я и решил к вам заглянуть. Надеюсь, ты не возражаешь?

– Ничуть, – отозвалась Пип, гоня свои сомнения. Все в порядке, сказала она себе.

– Извините, Рейчел, что ворвался к вам без предупреждения, – обратился Доминик к ее матери.

Та небрежно махнула рукой, как будто появление на ферме лишнего человека даже не стоило упоминания, хотя Пип знала, что мать будет переживать из-за содержимого своего холодильника и стараться угостить гостя согласно его высоким стандартам. Темой для переживаний будет и состояние постельного белья. Семейство Эпплби не было подготовлено к неожиданностям.

– До ужина еще целый час, – предупредила мать. – Ступайте пока что в гостиную. Через несколько минут я принесу вам что-нибудь попить.

Пип отпустила Доминика и, удерживая на расстоянии вытянутой руки, стала его разглядывать. Он слегка отпустил волосы – видимо, в ее отсутствие забыл побывать у парикмахера. В остальном он выглядел привычно – разве что устал сильнее обычного.

Она взяла его за руку и потащила из кухни, подальше от своей матери. Пип чувствовала, как он бредет за ней по темному коридору в гостиную. Там, как обычно, без всякого учета времени года, весело потрескивал камин. На коврике перед камином разлегся старый кот, никак не прореагировавший на их появление.

Пип усадила Доминика на диван и прильнула к нему для поцелуя. Он ответил, но как-то формально, без малейшей страсти. Пип подумала, что ему, наверное, не по себе здесь, он чувствует себя не в своей тарелке. К тому же они давно не виделись, им требовалось время, чтобы опять друг к другу привыкнуть, а уж времени впереди было полно, целый уик-энд.

– Ну, Роз, – заговорил он, – как тебе живется здесь, на краю света?

Лондонское обращение здесь, в Суффолке, прозвучало странно, она успела от него отвыкнуть.

– Терпимо, не более того, – ответила она. – Но, кажется, я прихожу в себя, избавляюсь от скачков настроения. Дело продвигается медленно, но, кажется, мне уже получше.

Правда ли это? Уверенности у нее не было, просто она знала, что он хочет услышать именно это. Доминик заждался улучшения, и ей ничего не оставалось, кроме как оправдать его ожидания.

– Но хватит обо мне, – спохватилась Пип. – Дома-то как? О чем сплетничают? Боже, как жаль, что я не знала, что ты приедешь! Я бы попросила привезти мне другое нижнее белье. И туфли – становится тепло, а у меня здесь только сапоги. Чудно, в Лондоне у меня все это есть, а здесь…

Она не договорила, но Доминик этого не заметил, он вообще не пытался отвечать на ее вопросы. В этом угадывался какой-то непорядок, но у Пип еще не было уверенности, что что-то стряслось.

Она предприняла еще одну попытку.

– Как на работе? – Работа была единственной темой, гарантированно не оставлявшей его равнодушным. – Ты загружен?

Доминик кивнул, дернув себя за мочку уха. Эту его манеру Пип всегда находила трогательной, но сейчас она только усилила ее подозрения.

– Да, все мы света белого не видим. Но оно того стоит, работа достойная.

У Пип заныло сердце. Она соскучилась по своей прежней жизни, по духу соревновательности, пронизывавшему все, даже их отношения. Но ее не устраивало, что даже при ней Доминик продолжает думать о работе. Она сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться. Меньше всего приступ был нужен ей сейчас, когда она старалась убедить его, что поправляется.

– Кому достались мои дела? – осведомилась она, хотя предпочла бы не знать ответа.

– Прити, – ответил он. – У девочки получается, она быстро учится.

Еще один удар наотмашь. Прити была моложе нее, хуже того, последнее время она обхаживала Доминика: всегда с готовностью ему улыбалась, предлагала помощь. Не хватало, чтобы коллега начала теснить Пип сразу на нескольких фронтах!

Доминик поерзал на месте, откашлялся.

– Послушай, Роз, я приехал сюда не для разговоров про работу, – начал он. Пип немного успокоилась: ей не хотелось признаваться Доминику, как ее тревожит эта беседа. Будет гораздо лучше, если они перейдут от темы работы к чему-нибудь поспокойнее, пусть и приземленнее. Она улыбнулась и положила голову ему на плечо. Он отпрянул.

– Понимаешь… – начал было он и осекся.

Доминик подыскивал слова, кусая губы. Пип ждала с испуганно бьющимся сердцем. Что-то не так на работе? После возвращения ее ждут неприятности?

– Дело в том, что… – Новая пауза. Он взъерошил свои темные волосы. – Черт, нелегкая задачка!

– Что тебе нелегко? – спросила она. – В чем дело? Что-то случилось? Ты заболел?

– Дело совсем в другом, – промямлил он.

Пип была в растерянности. Ей никак не приходила в голову причина его нервозности.

– Что бы ни случилось, Дом, мы обязательно разберемся, – ласково проговорила она.

Он с трудом сглотнул.

– Думаю, нам надо расстаться, – выпалил он.

Эти слова прошили Пип навылет, как пули, непонятно было только, откуда хлынула кровь.

– Знаю, тебе очень нелегко, сейчас совсем не время, но мне уже все надоело. У нас было неважно и до того, как ты…

До того, как я убила ребенка и испытала нервный срыв, подумала она, но не смогла произнести это вслух.

– Но… – начала она, но он поспешил ее перебить.

– Прости, Роз, я не хочу причинять тебе боль. – Доминик не мог смотреть ей в глаза и, кажется, произносил заранее приготовленную речь. Пип слышала слова, но ни одному не верила. – Честно, не хочу. Но я больше так не могу. Кто знает, сколько пройдет времени, прежде чем ты придешь в себя? Несправедливо для нас обоих с этим тянуть, создавать у тебя впечатление, что все хорошо, когда это не так.

– Но, Дом… – Пип дотронулась до его щеки, как будто физический контакт мог не дать разверзнуться пропасти между ними, но Доминик мягко, но решительно убрал ее руку и встал.

– Я приехал для этого. Хотел сообщить тебе лично, а не по телефону.

У него был такой вид, словно он ждет похвалы за свое благородство, но она молчала, и тогда он продолжил:

– А теперь я уйду. Прости меня, Роз. Повеселились, пора и честь знать. Нам обоим пора двигаться дальше, налаживать жизнь.

Пип не могла шелохнуться. Она разинула рот, но не смогла выдавить ни слова. Пип чувствовала оцепенение, как обычно в эти дни. Оцепенение не проходило с момента трагедии.

Может статься, теперь так будет всегда.

Она искала какой-нибудь ответ, но на ум приходила только проза жизни. Он не может ее бросить. Он – это все, что у нее осталось, он – единственная связь с ее другой, настоящей жизнью. Если он сейчас уйдет, то она навсегда застрянет в капкане этого нового, фальшивого мира. Она искала у себя в душе эмоциональную реакцию, зная, что он ждет именно этого, но ничего не находила: в душе было пусто.

Доминик оглянулся на нее от двери, вцепившись в дверную ручку.

– Прости, Роз, – повторил он. – Мне искренне жаль. Я уйду не прощаясь, сама потом все объясни родителям. Я свяжусь с тобой, обсудим, как быть с твоими вещами.

Он вышел через переднюю дверь, решив не пересекать кухню. Пип осталась сидеть, глядя туда, где он только что стоял.

– Пип! – донесся из кухни голос матери. – Кто это прошел через двор? Доминик? Пошел к машине за вещами? – Он появилась в дверном проеме – румяная, с томатным пюре на подбородке, похожим на свежий шрам. – Пип?..

Дочь смотрела на нее невидящим взглядом, ничего не слыша.

– В чем дело, Пип? Что случилось? Где Доминик?

Пип чувствовала непробиваемое спокойствие. Она даже не помнила, когда ей было так же спокойно раньше.

– Он ушел, – сказала она. – Все кончено, он ушел.

10

– Бедная моя девочка! – ахнула мать, мигом оказавшаяся на диване, рядом с дочерью, касаясь ее всем своим тучным телом. После трагедии Пип ни с кем, кроме Доминика, так тесно не соприкасалась, поэтому ей было странно чувствовать, как в нее перетекает материнское тепло. К своему собственному удивлению, она не отстранилась, сработал давно забытый инстинкт – впитывать материнское тепло в моменты отчаяния.

Пип не могла разобраться в собственных чувствах. Казалось бы, она должна была находиться в шоке, но если быть до конца честной с собой, то она знала, что разрыва не избежать. Все признаки были налицо: их странные телефонные разговоры, все более редкие посещения им фермы, все более широкая пропасть между ней и его лондонской жизнью. Расшифровать все эти сигналы было несложно.

Сначала она думала, что может положиться на Доминика, что переживет с его помощью весь этот кошмар, что он будет рядом, пока она снова не встанет на ноги, невзирая на все сложности.

Получалось, что она в нем ошиблась. Он не мог дать ей того, в чем она нуждалась, – не мог или даже не хотел. Второе было, наверное, ближе к правде. Если поверить тому, что она только что от него услышала, то он намеревался завершить их отношения еще до несчастья и выжидал, чтобы не получилось слишком поспешно, – не хотел ее бросать, пока она была в полностью разбитом состоянии. Но Пип не очень в это верилось. Раньше их отношения были прочными, без трещин. Скорее всего, он убедил себя, что их отношения были шаткими и раньше, чтобы оправдать свое нынешнее решение уйти.

От этого ей было больнее всего. Пока Пип вынашивала планы на совместное будущее после ее возвращения домой, он придумывал, как бы окончательно с ней расстаться. С кем он откровенничал? Сколько его друзей знали про его план ухода? Не исключено, что они даже жалели его: бедняжка Доминик, он остается с Роз, потому что она разбита, человека в таком состоянии не бросают. Она представила их болтовню на встречах, которые она пропустила, на пьяных вечеринках, на которых он бывал без нее, пока она гнила в Суффолке.

«Он в ловушке. Скорее всего, до того, как она убила паренька, их отношения были еще терпимыми, но потом с ней случился срыв, и от отношений ничего не осталось. Дому оставалось только дожидаться, пока ей станет лучше, а потом проститься».

«Это затянулось на месяцы».

«Так и есть. Я и говорю: бедный Дом».

Что, если они правы? Что, если он не уходил, пока не убедился, что она уже ничего с собой не сделает? Пип не могла поверить, что он так думал. Ни разу после трагедии у нее не было мыслей о самоубийстве. Но знал ли об этом Доминик? Знал ли он ее вообще?

– Пип, милая, ты в порядке? – спросила мать, нарушив ход ее мыслей, и положила ладонь на ее руку. От этого прикосновения Пип опомнилась. Они сидели рядышком, обеим некуда было деваться. Теперь эта близость показалась Пип чрезмерной. Возникла необходимость вырваться, заручиться пространством вокруг себя, защититься, создать личное защитное поле. Она отодвинулась от матери, чтобы вскочить и сбежать.

– Все нормально, – сказала она. – Пожалуй, я пойду наверх. Мне просто надо…

Больше ничего не объясняя, она выскользнула из комнаты. Пип чувствовала себя бестелесной, как облачко дыма, такой хрупкой, что достаточно было чихнуть – и от Филиппы Роз апплби ничего не осталось бы.

– Крикни, если тебе что-то понадобится… – успела сказать ей в спину мать.

Пип поднялась по деревянной лестнице на второй этаж, перешагивая через две ступеньки, ввалилась в свою комнату и захлопнула дверь, как уже делала много раз: сколько лестниц было преодолено, сколько дверей захлопнуто! Иногда ей казалось, что последние десять лет ее жизни, все ее достижения превратились в ничто. Никто здесь не понимал толком, что значит быть барристером. Ее отец разбирался в ее занятиях не лучше матери. Однажды она слышала, как он объяснял кому-то, что она зарабатывает защитой убийц; при этом он выпячивал грудь и следил, все ли в комнате внимают его рассказу. Пип сбилась со счета, сколько раз пыталась им втолковать, что барристеры бывают разные и что ни она, ни кто-либо из ее коллег не имеют дела с уголовным правом. Сначала она была удручена тем, что отец совсем не замечает ее другой, настоящей жизни, иначе он так не перевирал бы все, но потом она увидела, с какой гордостью он про нее рассказывает, и была вынуждена взглянуть на это иначе. Так ли важны подробности, если главное верно? Отец гордится ее лондонской жизнью, даже не понимая ее. Разве этого недостаточно?

Но чем ему гордиться сейчас? Кто она теперь? Остались в прошлом костюмы с иголочки, торжественные выходы из здания корпорации барристеров на глазах у замерших зевак, гадающих, что она за важная птица; нет больше статусного бойфренда и всех достоинств жизни с ним.

Жизнь за жизнь.

Пип лишилась почти всего; что у нее, собственно, осталось? Она привыкла гордиться тем, что делает, а не тем, кем является, своей внешней оболочкой, а не происходящим у нее внутри. Для нее все затмевал статус, статус ее вылепил, сформировал. Теперь, когда облетела мишура, что осталось? Ее волочило по жизни, и не за что было уцепиться. Какой ужас!

Пип залезла в постель, но вместо того, чтобы забиться под одеяло, уставилась на реликвии своего детства, сохраненные в этой комнате, как в храме. Она ощущала пугающее спокойствие. Всего за полгода все составляющие ее жизни, которые она считала надежными, рухнули или испарились. Почему же она не плачет? Где мучительные рыдания, жгучие слезы, оплакивание себя напоказ, причитания, что надо было заранее подготовиться к такому катастрофическому повороту? Ее глаза были неприлично сухими. Если не считать неожиданно случившегося с ней уклона в философствование, не вызывавшего, впрочем, огорчения, она чувствовала себя хо-ро-шо.

Но это же неправильно! Где шок? Неужели шаткое душевное состояние лишило ее способности осмыслить случившееся? Да, в последнее время для нее стало привычным внутреннее онемение, но сейчас она чувствовала нечто иное. То было не отсутствие эмоциональной вовлеченности, вызванное психической травмой, как раньше, а что-то ближе к принятию. Опасливо попробовав свою эмоциональную глубину, Пип заключила, что она в порядке. Она испытывала даже облегчение. Теперь Пип точно знала, где находится. После ухода из ее жизни Доминика в ней не осталось абсолютно ничего.

Она опустела, превратилась в вакуум, в ничто.

11

Эта ночь вышла бессонной, Пип даже не пыталась уснуть. Она осталась сидеть, прижавшись спиной к спинке кровати, и не отрывала взгляд от ночного неба в узком окне. Когда она удалилась в свою комнату, был только ранний вечер, и линялые ситцевые занавески так и остались незадернутыми, поэтому она угадывала ход времени по тому, как розовато-оранжевое небо превращается в темно-синее, а потом снова потихоньку начинает розоветь. Звезды замерцали, а потом погасли, тоненький месяц полз по своей неизменной траектории.

В три с чем-то ночи закукарекал петух. Когда она только вернулась на ферму, несносная птица будила ее каждое утро. В Лондоне ее сон не могли потревожить ни ночные гуляки, ни сирены, ни завывание противоугонных систем, но здесь жалобное кукареканье одного-единственного проказника вспарывало ее сон, словно нож.

«Какая ты после этого фермерская дочь», – усмехался отец в ответ на ее жалобы на петуха, и она думала: «Да, я не такая. Я не называю себя фермерской дочерью – по крайней мере, в разговоре с теми, чье мнение мне важно». Но отцу Пип этого, конечно, не говорила. Она не хотела, чтобы все вокруг знали о ее скромном происхождении, но еще меньше ей хотелось обидеть отца.

Наступило утро субботы, впереди простерся уик-энд, подобный чистой странице в тетради. Или в дневнике. Дневник! Из-за всей этой беды с неожиданным приездом Доминика и его последствиями дневник совершенно вылетел у нее из головы. От ее плана на уик-энд ничего не осталось. Но теперь, когда Доминик ушел – во всех смыслах этого слова, – что может стать лучшим способом отвлечься от неприятных мыслей о нем, чем возврат к плану А, временное погружение с головой в чужую жизнь?

Она откинула перину и спустила ноги с кровати. Дело было за малым: сбежать вниз, схватить дневник и шмыгнуть назад. Но стоило ей приоткрыть дверь своей спальни, как раздался голос матери:

– Это ты, Пип?

Пип охватило привычное раздражение. За раздражением последовал приступ клаустрофобии. Здесь даже вздохнуть нельзя было без того, чтобы кто-нибудь не заметил и не попытался удостовериться, что она дышит правильно.

Мать окликала ее из ванной, дверь которой была распахнута. В ее семье никогда особенно не заботились о соблюдении приватности. Пип это не тревожило, пока она здесь жила и не знала, что бывает по-другому, но с тех пор она приобрела другие привычки.

– Вчера вечером я вернулась с пластиковым пакетом. Не знаешь, где он? – спросила она мать, подойдя к лестнице.

– Пакет со старой книгой? Я убрала его в комод. Не хотела, чтобы Дом… – Мать осеклась на полуслове, выйдя из ванной в одном вытертом полотенце, с упавшими на лицо мокрыми волосами песочного цвета. – Не хотелось беспорядка. – Ее щеки раскраснелись еще ярче обычного.

– Все в порядке, мам, – заверила ее Пип. – Ничего со мной не будет, честно. Наверное, это только к лучшему. У нас уже давно начался разлад, а уж когда я застряла здесь… – Она сделала паузу, потом закончила: – Пожалуйста, не волнуйся за меня. Я не расклеюсь, ничего такого.

До нее дошла ирония сказанного, и она усмехнулась.

– Вот и хорошо, – ответила мать, хотя на ее лице читался скепсис, как будто она не до конца верила дочери. Пип тоже не вполне верила самой себе. Неужели ей действительно было под силу легко закрыть главу с уходом Доминика? С другой стороны, это же не настоящая она? Нет, это только оболочка, главное в ней – ее сердце, душа, самая сущность ее естества – было отложено, отодвинуто, заморожено трагедией, откуда же ей было взять нормальную реакцию на любые события?

Повисла неловкая пауза, мать и дочь застыли посредине лестницы, каждая ждала, пока другая заговорит.

Первой сдалась Пип.

– Я возьму пакет. – С этими словами она побежала вниз по ступенькам, не позволив матери продолжить расспросы.

За кухонным столом сидел Джез, наливавший в свою фляжку чай из огромного чайника, который всегда готовила ее мать. Пип замешкалась на пороге. Она спустилась в том же, в чем промаялась ночь, непричесанная, с размазанной тушью под глазами. Не то что ей было дело до мнения Джеза, но что-то все же задержало ее у двери. Не хватало, чтобы он увидел ее в таком жутком виде!

Но было поздно: он услышал ее шаги, поднял голову и встретил ее улыбкой.

– Ну и вид! – Он тут же скорчил виноватую гримасу – видимо, поздно вспомнил, по какой причине она вернулась на ферму. – Ох, Пип, прости! Я не подумал.

Она сделала успокоительный жест и покачала головой.

– Нашел за что извиняться! Знаю, выгляжу кошмарно. Не задалось со сном.

– Ага. – Пауза, потом он сказал: – Я, пожалуй, пойду. Меня ждет твой отец. Рад был тебя увидеть. – Он не отвел глаза, встретился с ней взглядом и продолжил смотреть, пока она не отвернулась.

– Хорошего дня! – напутствовала Пип его удаляющуюся спину.

Почему-то этот обмен репликами напомнил ей о подростковых годах, и она сообразила, что все то время, что уже провела на ферме, ни разу не пыталась переброситься с ним даже словечком. А ведь в их жизни был период, когда они были не разлей вода. Собственно, они вместе выросли: учились в одной школе, имели общих друзей, вместе приобретали жизненный опыт. Случился даже момент истинной близости: тогда обоим страстно захотелось секса, хотя и после этого они продолжили считать друг друга не более чем друзьями.

А потом она поступила в университет, а он пошел работать на ферму к ее отцу, и их развело в разные стороны. Правильнее сказать, это она подняла паруса и сознательно устремилась в противоположную сторону, к новым берегам. Теперь, когда Пип вернулась, он, зная, наверное, как и все остальные, что с ней стряслось, решил не проявлять любопытства.

Пип предпочла бы, чтобы он хотя бы немного полюбопытствовал. Было бы неплохо с ним поболтать, возможно, он больше, чем родители, понял бы ее чувства. Он всегда знал ее лучше, чем кто-либо еще во всем Суффолке, а может, и во всем мире, поэтому она вдруг испытала ностальгию по периоду в своей жизни. Пип пригласила бы его как-нибудь вечерком вместе выпить, вспомнить былые времена. Ее мать говорила, что у него есть девушка, но кому повредит, если старые друзья немного посидят и выпьют вместе?

Она наблюдала в окно, как Джез залезает в «Лендровер». Да, было бы неплохо провести немного времени в его обществе.

Но прямо сейчас ей не терпелось сесть читать дневник, поэтому она быстро пересекла кухню, подошла к старому валлийскому комоду, открыла дверцу и заглянула внутрь. Пакет лежал на полке, бесцеремонно задвинутый к самой задней стенке. Она осторожно достала пакет, стараясь не дотрагиваться до редко извлекаемой на свет посуды. Заглянув в пакет, она убедилась, что дневник на месте – куда ж ему было деваться? У ее матери не было ни времени, ни желания его читать. Ее хватило только на то, чтобы убрать пакет с дневником с глаз долой из опасения, что Доминик заподозрит ее семью в неряшливости, как будто такие мелочи могли иметь хоть какое-то значение. Пип закрыла комод и быстро поднялась по лестнице.

– Нашла? – раздался голос матери.

Пип вздохнула. Шевельнуться нельзя, чтобы за тобой не проследили!

– Да, спасибо!

Она вернулась к себе в спальню и плотно затворила дверь. Пожалуй, ей следовало бы потратиться на задвижку, если она здесь задержится; не успев подумать об этом, она устыдилась. Надо отдать матери должное, она искренне заботится о ее благополучии.

Пип опять устроилась в постели, уютно укрылась и достала из пакета дневник.

12

1979 год

Роль констебля Карен Уокер была у нее в кармане, как сообщил по телефону Джулиан. Начало съемок было назначено на лето, показ сериала намечался после Рождества, в благословенные «темные зимние вечера». Какая прекрасная новость! Все получилось именно так, как они надеялись.

Эвелин уже стала записывать это в своем дневнике, но прервалась, чтобы смахнуть с лица слезы, инстинктивно прикрыв ладонями страницы. Меньше всего ей хотелось испортить чернильными разводами именно это место. Иначе, читая потом эту страницу, она непременно спросит себя, почему плакала, когда писала, – спросит и вспомнит…

Ладно, неважно. Что было, то прошло, теперь роль ее, и уже нет смысла ковыряться в том, через что пришлось пройти, чтобы ее заполучить. Пусть это будет началом ее успеха, она уже в нем не сомневалась и была готова его отпраздновать. Роль констебля криминальной полиции Карен Уокер в революционном полицейском сериале с главными героинями-женщинами утвердит ее в качестве успешной актрисы. К моменту появления титров после заключительной серии все важные люди уже будут узнавать ее в лицо. Ее сфотографируют для обложки «Радио Таймс», не будет отбоя от желающих взять интервью у нее и у мгновенно узнаваемой Мэгги Бут, утвержденной на роль инспектора. Только те немногие, кто не смотрит телевизор, не будут знать, кто такая Эвелин Маунткасл, – но кому, если честно, есть до таких дело?

Тогда чем вызваны слезы?

Вот уж действительно – чем?

Эвелин уронила дневник на кровать и натянула одеяло до подбородка. Она допишет позже, когда справится с бурей чувств. Сейчас все было еще слишком живо: сначала шок, потом восторг от свежего известия. Эвелин еще не разобралась, как ей со всем этим быть.

Сейчас она чувствовала себя дурочкой. Наивной дурочкой. Оглядываясь назад, она поражалась, как умудрилась так плохо подготовиться, ведь было совершенно очевидно, что у Макмиллана на уме. Гостиничный номер в воскресенье – разве от этого можно было ждать чего-нибудь еще? Но, оставшись наедине со своей совестью, Эвелин честно отвечала себе, что ей не приходило в голову, что Макмиллан мог затевать нечто большее, чем простой разговор. А потом было уже поздно.

Когда он похлопал ладонью по дивану рядом с собой, она заартачилась. Эвелин слыхала о таких вещах, как же иначе! Кастинг через постель. Все знали кого-нибудь, кто через такое проходил. Но это, уговаривала она себя, совсем другой сценарий, и упорно отказывалась пододвигаться к Рори: нет, она не из таких актрис! Она получит роль в силу своих достоинств, иначе она ей не нужна.

Он уважительно отнесся к ее сопротивлению, улыбался, как будто признавал обоснованность ее упорства, она была даже довольна собой. Эвелин показала ему, что серьезно относится к своей карьере и не намерена ничего добиваться через постель. Он ее понимал, более того, проникся к ней уважением.

Потом он завел разговор о своей работе, о знакомых знаменитостях, о своих связях в Голливуде, которыми он не прочь поделиться с ней. От всего этого у Эвелин пошла кругом голова – впрочем, это мог быть и эффект виски. Когда он в третий раз наполнил ее стакан, она уже потеряла им счет. Эвелин старалась пить маленькими глоточками, но это было невозможно при таком натиске Рори.

Когда снаружи совсем стемнело, он встал и выключил верхний свет.

– Зачем он нам? – сказал он. – Так куда приятнее, вы не находите?

После этого Рори уселся с ней рядом. Эвелин попыталась отодвинуться, но при этом ей не хотелось вести себя грубо. Она свела колени и попыталась стать совсем маленькой. Но он положил свою огромную ухоженную лапищу на ее бедро и стал поглаживать его большим пальцем через ткань юбки. Край юбки немного задрался, и она пыталась его одернуть. Эвелин не была недотрогой, просто совершенно всего этого не хотела. Она надеялась, что Рори правильно расшифрует ее сигналы, но они, видимо, совсем не соответствовали его намерениям, потому что он их игнорировал.

К моменту, когда он навалился на нее и стал целовать в губы, она уже знала, что будет дальше, и успела прикинуть варианты. Их было всего два: позволить событиям развиваться так, как он хочет, или отвергнуть его и уйти. Но в голове возникли все ее мечты, завораживающе досягаемая роль, квартплата, деньги на которую негде было наскрести, невыносимая перспектива ползти с поджатым хвостом к Джоан. Стало ясно, что остается один-единственный вариант.

Поэтому она зажмурилась и позволила ему ее целовать. Рори уже ласкал ей шею, грудь, расстегивал одну за другой пуговицы на ее блузке. Эвелин решила не бояться: пусть это будет просто секс. Секс у нее уже бывал, она знала, что делать, и была готова через это пройти, раз ему этого хочется и иначе роли ей не видать. Невелика жертва, думала она, пока он задирал ей юбку и стягивал с нее колготки – сначала до колен, потом до лодыжек.

Эвелин разыгрывала удовольствие – недаром же она актриса. Заставить себя что-то говорить она не могла, просто издавала звуки, предполагавшие наслаждение, в надежде приблизить кульминацию. Когда он в нее вошел, она искренне ахнула, но это, вопреки его фантазиям, не было признаком экстаза. Она попыталась расслабиться: читала где-то, что в расслабленном состоянии не так больно; пародируя удовольствие, она водила ладонями вверх-вниз по его спине. Спина оказалась широченная, вся в темных курчавых волосах. Как любопытно! Похоже на мех. Пока он совершал свои возвратно-поступательные движения, она думала о том, что никогда ничего подобного не видала. Мысли об этом мехе отвлекали ее от происходившего. Он делал свое дело, а она запускала пальцы в мех; вдоль позвоночника он оказался погуще, на ребрах пореже.

Наконец все кончилось.

Рори со стоном сполз с нее.

– Спасибо, милая, – сказал он, словно Эвелин оказала ему услугу. Она чуть было не ответила «пожалуйста».

Эвелин деловито села, натянула колготки, поправила юбку. Справиться с пуговицами на блузке оказалось сложнее, слишком тряслись руки, но в конце концов она их застегнула. Он замер, распластавшись на кровати, в прострации после оргазма, как ей казалось. В то время как ей хотелось одного – сбежать.

Но сперва надо бы убедиться, что все в порядке.

– Вы скажете Майку, что хотите отдать роль мне? – спросила она как можно более твердым голосом. Эвелин не собиралась пасовать – таков был ее долг по крайней мере перед самой собой; на то, чтобы услышать ответ, у нее вряд ли хватило бы смелости.

Он открыл глаза и посмотрел на нее. Сначала вопрос как будто застал его врасплох, но потом он собрался с мыслями.

– В «Добро пожаловать в рай»? А как же, она твоя.

И он опять закрыл глаза. Эвелин приросла к месту, не зная, может ли она идти или от нее ждут чего-то еще. Но его дыхание стало глубже, и она сообразила, что он уснул. Она поправила волосы, сунула ноги в туфли, взяла сумочку и плащ. Скорее вон отсюда!

Вернувшись в свою комнату в холодной квартирке, она могла думать только об одном: она добилась роли. Остальное должно было со временем померкнуть. Она сделала то, без чего нельзя было обойтись, и убиваться из-за этого не было причин. Не она первая, не она последняя. Лучше счесть это мелкой составляющей работы и двигаться дальше, надеясь, что это больше не повторится. Без этого первоначального шага не было бы всех последующих, пусть это будет толчок, взлет к вершине. Она твердила это себе, но по щекам струились слезы.

Звуки на общей лестнице вернули ее к действительности. Эвелин услышала, как в замочной скважине поворачивается ключ. Это могла быть Бренда, а мог быть хозяин квартиры, считавший, вопреки их негодованию, что имеет право приходить, когда ему вздумается, наплевав на желание съемщиц. У Эвелин упало сердце: только бы не он! Ей бы пришлось затаиться у себя до его ухода, потому что она задолжала ему и пока что не имела средств расплатиться. Вообще-то он был благоразумным человеком и уступил бы, если бы она попросила отсрочки, но на то, чтобы взывать к его уступчивости, у нее не было сил: только не сегодня, не сейчас!

Но, к ее облегчению, раздался голос Бренды:

– Эви, ты здесь?

Эвелин выпрямила спину, смахнула слезы, проверила, как выглядит, в старом пятнистом зеркале, поправила волосы.

– Да, я сейчас, только…

Но дверь уже приоткрылась, к ней в комнату заглянула Бренда с обмотанной толстым клетчатым шарфом шеей, из-за которого ее голова выглядела как торчащий из земли ананас.

– Привет, Эви, это всего лишь я. Я хотела… – Она осеклась и пригляделась к Эвелин. – Все хорошо?

В первую секунду та была готова сознаться, что именно сейчас чувствует, и даже объяснить почему. Бренда умела слушать, она бы ее не осудила, подруга бы поняла, что у нее не было выбора и что сделанное было единственным способом проложить себе дорогу. Да и поделиться с кем-то своей бедой было бы большим облегчением.

Но она вовремя вспомнила о неизбежности слухов и решила промолчать. Изобразила широкую улыбку, ту самую, которую столько раз играла на сцене, и ответила:

– Лучше не бывает. Только-только проснулась, вот и все. Представляешь, у меня невероятная новость!

13

Эвелин понравилось бракосочетание. Свадьбы всегда смахивают на театральное представление, когда каждый знает свою роль, свои реплики, свое место. Сама она еще не бывала невестой и сейчас с удовольствием сидела в компании других статистов, гордясь своей внешностью, реагируя по сценарию и неотрывно следя за главными действующим лицами. По ее мнению, это был прекрасный способ провести день.

Продолжить чтение

Другие книги автора

Открытки от незнакомца