Читать онлайн Наследие бесплатно

© В. Сорокин, 2024

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2024

© ООО “Издательство ACT”, 2024

Издательство CORPUS ®

Часть I

Транссибирский экспресс № 4

Ты что, гнида, нам мороженых навалил? – прорычал густоусый коренастый машинист, отбрасывая заиндевевший брезент с контейнера, полного посиневших обрубков человеческих тел.

– То ж ведь, других на складе не було. – Бородатый мужик в форме вспомогательных войск ДР[1]развёл руками.

– Ладно, я тебе покажу “не було”… – Машинист достал тревожную елду, сжал.

Сигнал тревоги разнёсся в промозглом, влажном воздухе вокзала. Толпа провожающих, три оркестра, оцепление слегка приумолкли. Но тут же снова загалдели.

Из окна второго этажа третьего вагона высунулся начальник поезда, капитан железнодорожных войск УР[2] Пак с лицом совершенно лишённым восточных черт.

– Господин капитан, нам поднесли говна на лопате! – крикнул машинист своим глухим, но сильным и злобным голосом.

– Мороженые? – сощурился Пак.

– Так точно! Так нас господин Хэ Бао уважает! На мерзляке не поедем, а поползём!

Пак молчал пару секунд, исчез. И тут же с вагона на заваленный мокрым, истоптанным снегом перрон спустился здоровенный краснорожий подпоручик Кривошеин в обшитой серым каракулем синей куртке и такой же серой кубанке с чёрно-голубой полосой. Сжимая в руках неразлучную плетку, он подошёл к паровозу.

– Полюбуйтесь, товарищ подпоручик. – Машинист кивнул на контейнер.

Тот глянул на кучу мороженых обрубков. Вечно расслабленно-сосредоточенное, мясистое лицо его не изменилось.

– Он? – спросил подпоручик, не глядя на мужика.

– Он! – кивнул машинист и сплюнул на обрубки.

Мужик втянул голову в ватные плечи.

Плётка свистнула, но мужик успел закрыть рукавицами лицо. Подпоручик занёс руку дая нового удара, но сквозь рукавицы выдавилось:

– Виноват! Не секите!

Рука с плёткой зависла в пасмурном воздухе.

– Чтоб контейнер парных. Живо! – произнёс подпоручик высоким, почти женским голосом.

– Так де ж мы парных найдём? – взмолился мужик, держа засаленные рукавицы у своей заросшей бородой физиономии. – Тюрма пуста, лагерь пуст!

– Где хошь.

– Так тюрма ж пуста, говорю! А лагерёк весь повыгребли.

Подпоручик задумался на мгновенье. Сунул в детские розовые губы свисток, свистнул, раздувая розовые щёки. Вскоре из окна второго этажа второго вагона высунулся старшина Миллер в форме ЖДВ УР.

– Старшина, обеспечьте свежее топливо для паровоза! – громко, на весь перрон прокричал подпоручик.

– Слушаюсь!

Старшина скрылся, и вскоре из вагона высыпал наряд с автоматами. Подбежав к прапорщику, семеро солдат в серо-жёлтых шинелях выстроились шеренгой. Подошёл старшина – приземистый, средних лет, в такой же шинели, с мятым лицом и светлыми обвислыми усами.

– Кузьмич, возьми у этих гадов сетки, шокеры, пилу. И обеспечь! – приказал подпоручик.

– Слушаюсь! – Старшина быстро коснулся двумя пальцами виска. – Наряд, кру-гом!

– Веди, вредитель! – Подпоручик пнул мужика хорошо начищенным сапогом.

Мужик косолапо побежал к пакгаузам.

– Наряд, за-мной! – враскачку, по-матросски двинулся старшина.

Солдаты зашагали за ним.

– Фартуки хоть есть у тебя, муддо? – крикнул старшина в спину бегущему.

– Сыщутся, а как… – откликнулся тот.

Через час электропогрузчик подвёз к паровозу другой контейнер, полный порезанных на крупные куски человеческих тел.

– Другое дело! – усмехнулся машинист.

– Свежатина, – сумрачно подтвердил старшина.

От кусков человечины шёл пар. С утра не прекращающийся, крупный и влажный дальневосточный снег падал на них.

– Как там? – высунулся Пак.

– Парныя, господин капитан! – крикнул машинист.

– Грузитесь быстрее! Из-за вас стоим!

Пак недовольно захлопнул окно.

Контейнер принялись грузить.

– Из-за вас… Не из-за нас. Навалили синевы, понимаешь… – проворчал машинист, достал папиросу, сунул в усы.

– Им, чертям, токмо воли дай. – Старшина достал свои сигареты, щёлкнул зажигалкой.

– Крысы тыловые, – прикурил у него машинист.

Несмотря на снегопад, солнце кратко глянуло в прореху клочковатых низких туч и сверкнуло искрой в двух каплях человеческой крови на рукаве старшины.

– Нефти достаточно? – вяло спросил он.

– Этого добра во Владике хоть жопой соси, – пробормотал машинист, выпуская дым сквозь усы. – Нефтью хайшеньвэйские[3] залились надолго. А вот с ломтями тут – третий месяц дефицит.

– Мир. Чего ж не ясно…

– Это точно. Мир.

Едва контейнер загрузили, машинист поднялся в паровозную будку, потянул жалейку. Паровоз дал протяжный гудок.

Слегка подуставшая, не очень густая толпа провожающих зашумела, задвигалась, не нарушая оцепления. Появились женские платочки. Ими замахали. За окнами тринадцати вагонов повставали с мест, замахали руками. И сразу же грянули три оркестра: военный ДР, военный РБ[4]и китайский вокзальный.

– Так и не договорились, мудаки… – пробормотал стоящий на подножке Пак и приложил руку в чёрной перчатке к серой кубанке.

И правда: командиры оркестров так и не смогли договориться, кому играть первым. Машинист продул цилиндры, повернул мальчика, и паровоз двинулся с места.

Но вдруг, под какофонию трёх прощальных маршей, раздался тревожный сигнал – вызов в балаболе, висящем слева на куртке у Пака.

– Начальник ТСЭ-4 капитан Пак! – проговорил он.

– Товарищ капитан, полковник госбезопасности Хэй Тао, – заговорил балабол по-русски с китайским акцентом. – Приказываю срочно прицепить к поезду спецвагон.

– Есть прицепить спецвагон! – ответил Пак на отличном китайском.

– В Ачинске его у вас примут. Ясно? – продолжил по-китайски Хэй Тао.

– Так точно, товарищ полковник, – ответил Пак.

Пак переключил балабол на будку паровоза:

– Стоп-машина!

Машинист остановил поезд.

– Подцепить спецвагон!

В будке машинист резко повернулся к старшему помощнику:

– Цепляют нам iron maiden, понял, а?

– Четырнадцатым?

– А то как! Суки! Там ещё тонн восемь!

– Вспотеем, Михалыч! – усмехнулся один из кочегаров.

– Придётся в Бикине заправляться, – осторожно пробормотал младший помощник.

– Трепанги ёбаные! – Машинист злобно сплюнул на жирный от нефти пол. – Каждый раз навесят в последний момент.

– Суки, ясное дело, – согласился старпом.

– Может, там парных ломтей подкинут? – пожал плечом младпом.

Дознавательный спецвагон, в народе именуемый iron maiden, а по-китайски – Ши-Хо[5], быстро подогнали и подцепили к тринадцатому, последнему вагону транссибирского экспресса № 4. Этот вагон был серый, без окон, с большим красным стандартным номером 21, с тремя дверями, одна из которых – низкая, квадратная – была сзади, в торце вагона и предназначалась для выбрасывания трупов по ходу поезда.

Машинист снова повернул мальчика. Паровоз пошёл. Два оркестра уже отыграли свои марши, трубачи вытряхивали слюну из мундштуков, и лишь упорный забайкальский, руководимый молодым и честолюбивым прапорщиком Терентьевым, всё дудел и дудел “Прощание славянки”. Терентьев яростно, как перед расстрелом, дирижировал. – Кувалда! – произнёс машинист, подводя пыхтящий паровоз ко второму семафору.

Прощальный ритуал, узаконенный Верховным Советом ДР, требовал исполнения. Возле семафора к бетонному столбу был привязан очередной враг дальневосточного народа. Голова его была выбрита. В этот раз это был полный остроносый молодой человек, чем-то похожий на снеговика из детских мультфильмов. Кочегар Жека, также бритоголовый, средних лет, с тяжёлым подбородком, глазами навыкат и вечно озабоченно полуоткрытым маленьким ртом, поднял кувалду, высунулся в дверь, размахнулся. “Снеговик” закричал по-заячьи пронзительно.

Кувалда обрушилась на его череп, кровь и мозг брызнули в стороны.

Семафор со щелчком дал зелёный свет.

Дверь закрыли, и машинист прибавил ходу.

– Поехали, – пробормотал Жека, поставил кувалду в угол и смахнул со щеки кусочек мозга.

Едва поезд тронулся и стал набирать ход, в спец-вагоне № 21 закипела работа. Делопроизводством в iron maiden руководили двое: есаул Гузь в форме ротмистра СБ ДР и капитан ГБ КНР Лю Жень Ши. Шестеро подручных из подземной тюрьмы на улице имени Ду Фу были разных национальностей: двое китайцев, трое алтайцев и белорус. Опыт работы у них был огромным. После Трёхлетней сибирской войны, охватившей просторы УР, РБ, АР[6], империи Саха, часть Казахстана и саму ДР, шли многочисленные процессы по выявлению скрывающихся дезертиров, военных и государственных преступников, а между КНР, ДР и РБ был договор о совместных следственных действиях. Сразу после подписания шестистороннего мира на озере Иссык-Куль спец-вагоны стали активно применяться на восточносибирских железных дорогах. Ши-Хо цепляли к поездам, пополняя преступниками на остановках. Это ускорило очистительные процессы в измученных войною шести государствах и способствовало упрочению мира на всём сибирско-азиатском континенте.

В решетчатой раколовке спецвагона сидели, прижавшись друг к дружке, задержанные. Это были люди разного пола, возраста и социального положения. Их объединяло одно: оцепенение в ожидании ужаса допроса. Это состояние делало людей совсем неподвижными, слипшимися в одну массу. Дознаватели называли их переваренными пельменями. Поэтому из клетки их приходилось выволакивать стальными крюками.

Первой вытащили семью, задержанную в Хабаровске: полного бородатого мужчину, его жену и двоих детей десяти и шести лет.

Есаул Гузь задавал всем один и тот же первый вопрос:

– Социальный статут?

Капитан Лю Жень Ши тоже озвучивал всегда один вопрос, по-китайски, по-русски и по-алтайски:

– Сопротивленец?

– Я свинками занимался на Ханко, ферма была, двести голов, поставлял свинину нашей доблестной армии, собачки были, валяли пояски из собачьей шерсти, всё на фронт, всё ради победы, чтоб радикулиту у солдатиков наших не завелось, патриот Дальнего Востока, в партии Хургала состоял, пока якуты не разогнали, – забормотал толстяк.

– Раздеть!

Подручные быстро содрали с толстяка одежду. На левом плече у толстяка был вытатуирован круг с полярным волком.

– Ты такой же фермер, как я банкир! – зло рассмеялся Гузь. – На дыбу. Горелку.

Не обращая внимания на оправдательные возгласы толстяка, его вздёрнули на дыбу. Он закричал. Завизжала его жена и заплакали дети. Толстяку стали поджаривать гениталии газовой горелкой. Он заревел медведем.

Гузь схватил жену толстяка за волосы:

– Сожжём муде твоему хряку, говори, кто он!

– Фермер, фермер, фермер!! – вопила жена.

– Парни, на тройные вилы её! – скомандовал есаул, швыряя женщину подручным.

И двух минут не прошло, как два белоруса и алтаец содрали с женщины одежду и стали насиловать.

– А вы смотрите глазёнками. – Гузь схватил воющих детей за шкирки и поднёс поближе. – Видите, что с вашей мамкой делают?

– Кто ваш отец? – повторял Лю с непроницаемым лицом. – Сопротивленец?

– Видеофаг… – прохныкал дрожащий от ужаса мальчик.

– Устами младенца, бля! – рассмеялся Гузь. – А говорил, фермер? Стоп, горелка, стоп, дыба.

Толстяка опустили на пол. Рухнув, он сжался на полу, выставив жирную спину. Жену его продолжали насиловать.

– Какой спутник? – спросил Гузь, пнув спину сапогом.

– Астра… 129… – простонал толстяк.

– Опять казахи, – покачал головой есаул. – Сколько же их внедрили, мать твою?!

– Много! – усмехнулся Лю, засветив голограмму протокола и быстро заполняя её.

– Сколько на нас и вас злобы накопили, а? – Есаул подписал протокол.

– На нас больше, – поправил Лю.

Голограмма исчезла.

– Всех на ломти! – приказал Гузь.

Толстяк завопил и забился на полу:

– Золото есть, господа, товарищи, ксяншенмен, семь кило, под Барнаулом в лесу закопано!!

– Мы бессребреники.

– Знаю, где жидкие комплекса залиты!!

– На хер нам сдались твои комплекса.

В руках у двух подручных возникли бластеры, сверкнули напряжённо гудящим бело-голубым пламенем. Лучи с громким треском разрезали тело толстяка на части. Подручные теми же крюками подцепили дымящиеся куски и забросили человечину в контейнер.

Подручный алтаец занёс гудящий луч бластера над мальчиком:

– Кого любишь больше – папу или маму?

– Ма-м-му… – пролепетал тот, рыдая.

– Это правильно.

Луч с треском перерезал спину насилуемой.

– Ёб твою, Амат! – Насильники повалились на пол вместе с половинами женщины.

Её тоже разделали и закинули в контейнер.

– Парня к предкам! – скомандовал есаул.

– Встать! – заорал узколицый, тонкогубый и ушастый беларус. – Смирно!

Мальчик выпрямился перед ним, дрожа.

Бластер белоруса развалил мальчика с макушки на две половины. Половины не успели упасть, как их подцепили крюками и зашвырнули в контейнер.

Девочка сидела на полу, дрожа мелкой дрожью.

– А эта пусть от волков побегает.

Один из подручных привычно распахнул квадратную дверь.

– Марадона! – скомандовал Гузь.

Здоровенный и высокий алтаец отступил назад, размахнулся и дал девочке такого пинка, что та, как кукла, вылетела в квадратное пространство двери.

– Один – ноль! – произнёс алтаец мясистыми губищами и смачно харкнул на пол.

Следующими были братья из Хабаровска – полурусские-полукитайцы. Как их ни подвешивали на дыбу, как ни жгли, они кричали одно:

– Коммивояжёры!

Лю собственноручно стал отрезать им ноги по кускам, но следствию это не помогло. Исходя кровавой пеной, братья вопили от боли, но стояли на своём:

– Коммивояжёры!!!

Тела их были татуированы агрессивными живыми татуировками, которые о многом говорили.

Лю плюнул им в лица.

– На ломти… – недовольно зевнул есаул, достал фляжку с коньяком и сделал глоток.

Братьев покромсали.

Ядерные китайские бластеры работали чисто – ни капли крови на полу, резаные части обугливались под режущими лучами тут же. Вытяжка, работающая в вагоне № 21 на полную мощь, удаляла горький дым.

Следующей из клетки выволокли очень полную женщину. Она так вопила и хваталась за других задержанных, что понадобилось три крюка. Алтайка. Хозяйка горной гостиницы.

– Кто жил у тебя во время войны?

– Крестьяне мои! У них дома все посгорали, авианалёт казахский, всех приютила, всех спасла, всех кормила, всех молоком своим, как мать, вспоила, а теперь терплю за доброту свою!

Но едва её грузное, мучнистое тело стали поднимать на дыбу, она завопила другое:

– ПВО! Казахи!! Муж сбежал! Сыночка в жаяу эскер забрали, потом якуты пришли, штабные, штаб, штаб, шта-а-а-аб!! эве корганиси, номер двенадцать, я не виновата!

– Имена штабных! Память! Лица!

Память у толстухи оказалась прекрасной. Лю надел ей на голову голограмму, и все лица казахских военных возникли, со званиями, био-сомой, кустами. 12, 26, 35 имён.

– Осиное гнездо! – заключил довольный Лю.

– Куда её? – спросил Гузь.

– За правду – свобода.

– Побегай от волков, пухлая!

Открылся квадрат с заснеженным железнодорожным полотном, уходящим в зимний невысокий лес. Женщину толкнули в проём, но белый, красивый, гладкокожий зад её застрял. Он оказался больше квадратной двери.

– Нефритовая жопа! – усмехнулся Лю.

– Марадона! – скомандовал есаул.

Удар. Полное белое тело закувыркалось на рельсах.

Следующим вытянули старика-алтайца.

– Где твой сын, полковник ВДВ, дезертир и предатель?

Старик бормотал непонятное.

– Где он прячется?

Старый тряс головой по-козлиному и что-то блеял. На дыбе он тут же потерял сознание.

– Вколите ему йоку женчан! – приказал Лю.

Вкололи весёлую правду. С вывернутыми, порванными плечами, худой как жердь старикан вдруг вскочил и расхохотался.

– Сел медведь-медведь на лося-лося, да и поехал к волку-волку на свадебку-свадебку, чтобы от пуза-пуза натрескаться барсучьего сала-сала-сала, – заговорил он громко, нараспев по-алтайски. – А умный волк-волк сальце-то припрятал в тайном местечке-местечке, в дупле-дупле у совы-совы, сова-сова сидит-сидит, на всех глядит-глядит, улетать не хочет-хочет!

– Что мешает сове улететь? – спросил Лю.

– Яйцо-яйцо! – расхохотался дед.

– Ченсе ку[7], – расшифровал Лю и тут же скинул своим инфу.

Деда рассекли.

Крюк в раколовке зацепил длинноволосого парня.

– Я сам пойду, не надо, – спокойно произнёс он.

Вылез из клетки, встал перед дознавателями.

– Ты поэт-вредитель, – глянул Гузь его протокольную голограмму.

– И горжусь этим, – с достоинством ответил парень.

– Пацифист?

– И горжусь этим.

– Дезертир?

– И горжусь этим.

– Сопротивленец?

– И горжусь этим.

– Что писал?

Парень тряхнул волосами и задекламировал:

Гузь и Лю переглянулись.

– Сообщники есть? – спросил Лю.

– У поэта не бывает сообщников. Поэт всегда один в этом мире! – гордо ответил парень.

– Герой-одиночка, значит? Это хорошо! – заключил Гузь и вдруг выпустил газы. – Во бля… пердение – золото. Слыхал поговорку, поэт?

Парень молчал.

– Героев уважаем, – продолжил Гузь. – Войны на героях держатся. Ты, Анзор Семёнов, от резака не помрёшь.

Есаул выхватил из кобуры кольт и профессионально выстрелил парню в лоб. Сверкнули бластеры, ещё агонизирующее тело поэта с треском развалилось на дымящиеся куски.

– На поэте хорошо покатим! Следующий!

Крюк завис над девочкой лет двенадцати, но она сама схватилась за него. Её вытащили, поставили перед следователями. Её голопротокол свидетельствовал: дочь расстрелянного врага народа атаманши Матрёны Пехтеревой, имеет брата.

– Где брат?

– Нигдя, – спокойно ответила девочка.

– Ты дебилка?

– Я не иебил, – ответила девочка, глядя ему в глаза.

– Повторяю: где брат скрывается?

– Нигдя.

Голограмма засветила семейное пустое пятно.

– И на хуя её задержали? – спросил Гузь Лю. – Там пусто.

– Инструкция.

Гузь мрачно посмотрел на девочку. Она была прелестной – старше своих лет, с оформившейся грудью, голубоглазая, с двумя русыми косичками и привлекательным лицом. На щеке её был свежий шрам.

– Как звать? – спросил Гузь.

– Аля, – повторила она, неотрывно глядя ему в глаза.

– Тебя уже ебали, Аля?

– Я не проёбано.

– Это хорошо! Что тебе, Аля, разорвать – пизду или жопу?

Девочка смотрела спокойно:

– Я лучша отсасо тебя.

– Отсосать? А ты умеешь?

– Умео.

– Умео? Хао! – рассмеялся есаул, расстёгивая ширинку. – На колени, Алька!

Девочка опустилась перед ним на колени.

– Руку сюда давай.

Она протянула ему руку, он взял бластер, включил. Бело-голубой луч загудел над русой головкой девочки.

– Если одним зубком заденешь моего юла брин-нера – отрежу руку! – предупредил Гузь.

Другой рукой девочка взяла и направила в рот его напрягшийся член. Голова её ритмично задвигалась. Мужественное лицо Гузя не изменилось. Облизав верхнюю тубу, он перевёл взгляд своих белёсых глаз на Лю:

– Дети войны, а?

– Их много, – серьёзно кивнул Лю.

Девочка делала своё дело с толком. Щёки есаула заалели, рот раскрылся. Он чаще задышал. Обтянутый пятнистыми, серо-чёрно-зелёными штанами зад его ритмично задвигался, луч бластера задрожал.

Команда дознавателей СБ ДР спокойно ждала своего командира.

– О, да, да, да, ебёна ма-а-а-ать! – прорычал есаул, выпуская детскую руку, и замер.

Девочка застыла, глотая сперму есаула и шумно дыша носом. Затем медленно, с чмоком выпустила фаллос изо рта. Выдохнула, облизала свои покрасневшие губы и жадно задышала.

Есаул Гузь выключил бластер.

– Аля… – повторил он, убирая член и застёгиваясь.

Стоя перед ним на коленях, девочка подняла на него свои голубые глаза.

– Ты хорошо сосёшь. Кто научил?

– Никото.

– Самоучка, бля? – хохотнул раскрасневшийся есаул. – Что с тобой делать, дочь врагини народа?

– Отпуск, уходо, – попросила она.

Гузь вздохнул, глянул в невозмутимые чёрные щёлки глаз капитана Лю.

– Ты же знаешь, Аля, служба безопасности никого из арестованных врагов просто так не отпускает. И их родственников – тоже.

– Знаён.

Есаул задумался ненадолго.

– А ты в Бога веришь?

– Бого уверо. Мамо веро. Науч.

– Тебя науч?

– Науч.

– Хао. Покажи мне, атеисту, где ваш Бог живёт. Девочка наморщила красивые чёрные брови.

– Ну, живо! Где Бог?

Она подняла палец кверху:

– Там Бого.

– Живёт?

– Живот Бого.

– Закрой глаза, когда говоришь о Боге.

Она закрыла глаза. Есаул нажал кнопку активации бластера и молниеносным, точным движением отсёк ей указательный палец.

Девочка дёрнулась головой и плечами. И посмотрела на свою руку.

– Ну вот… – Гузь поднял обрубок палец с пола, понюхал обуглившийся срез.

И швырнул палец в контейнер.

– Это, Аля, на память о встрече. Тебе и нам.

Девочка молча смотрела на обрубок своего пальца. Покрывшийся запёкшейся плотью, он слабо дымился.

– Ты чего, боли не чувствуешь, дебилка?

Девочка молчала.

Он тронул её носком сапога:

– Чего молчишь?

Она молча рассматривала свою покалеченную руку.

– Разбомблённая, – произнёс ушастый белорус.

– Таких много, – невозмутимо заключил Лю.

– Вали отсюда. – Гузь снова тронул её.

Девочка встала.

– Амат! Отопри ей.

Алтаец отпер ключом тамбурную дверь, открыл. Аля шагнула в тамбур. Дверь за ней захлопнулась, щёлкнул замок. В тамбуре было сумрачно, промозгло, качало, пахло креозотом и сортиром. На стоп-кране нарос иней.

Прижимая раненую руку к груди, Аля взялась другой за холодную ручку, повернула и вошла в пространство, где было чуть светлее и теплее, чем в тамбуре. И воняло не сортиром, а переселенцами.

В вагоне № 13, четвёртого класса, ехали малоимущие, возвращающиеся после войны на свои места. Сидели тесно, семьями, в зимней одежде, с вещами. Здесь русской речи было много. Люди выпивали, празднуя возвращение домой.

– Тю, девка! – весело заметил её подвыпивший пучеглазый мужик в распахнутом тулупе. – Ты чего, в сортире ехала? Али в тамбуре? Зайцем?

– Зайчихой! – сказала круглолицая жена мужика, сочно откусывая от яблока.

Их семейство занимало две лавки, последние перед тамбуром и сортиром. На корзине была расстелена сложенная вчетверо скатерть, и на ней лежали сало, хлеб и яблоки. Большую оплетённую бутыль с самогоном мужик держал на коленях, как ребёнка.

– Ши-Хо, – показала палец Аля.

– В Ши-Хо была? – перестал смеяться мужик.

– Ши-Хо.

– Ироды, – жуя, равнодушно покачала головой жена мужика.

– Ты сама-то откуда, дочка? – спросил седобородый одноглазый дед.

– Я из Хайшеньвэй.

– Сирота, что ль? – спросил мужик. – Куда ты едешь?

– Куда она могёт ехать?! – толкнула мужа жена. – Её ж забрали!

– Ну да, – понял мужик.

– Садись сюды, доча. – Старуха показала узловатой рукой на баул. – Поди, исстрадалась?

– Ты враг народа? – неприветливо спросила крутолобая девочка, ровесница Али.

– Ежели отпустили – не враг, – заключил дед, оглаживая бороду.

– Покажи руку-то, чай, перевязать надобно? – Старуха потянула Алю за куртку.

Аля показала им руку без пальца.

– Бластер, етить твою, – глянул и пьяно кивнул мужик. – Тут и перевязывать неча: запеклося.

– Запеклося, Господи помилуй… – покачала головой старуха.

Женщины усадили Алю на баул. Баул завизжал и забился. Аля вскочила.

– Не бойсь, поросята! – расхохотался мужик. – Садись, не укусют!

Аля села. Поросята повизгивали и шевелились под ней.

– Ну-ка, девка… – Пучеглазый плеснул в кружку самогона. – Глотни от всех болезней. Я те так скажу – пальца нет, зато голова на месте.

– И слава Богу, – пробормотала старуха, мотнув головой, как лошадь.

Мужик протянул Але кружку. Она взяла её здоровой рукой. Мужик налил самогона в стакан, чайную чашку и три пиалы. Его семейство, включая девочку лет четырнадцати, разобрало налитое. Сам он поднял бутыль:

– За мирное небо!

Все, кроме Али, чокнулись с бутылью. И выпили, каждый из своей посудины. Мужик глотнул из бутыли. Аля выпила из кружки.

Некоторые из семейства потянулись к закуске.

– Закуси! – Баба положила кусок сала на хлеб, протянула Але.

Она приняла, подержала и положила на скатерть.

– Поешь, поешь, дочка.

– Не хоч.

– В Ши-Хо они так рассуждают, – заговорил мужик, обращаясь к старику. – Мир подписали, китайцы победили, репарации списали – ДР, АР, якутам. По блату! Политика, понял? А нашему УР – во!

Он показал старику кукиш.

– А казахи? – спросил старик.

– Казахи стоят раком перед Китаем и японцами.

– Так они ж тоже не платят репараций.

– Не платят! – затряс головой мужик. – И не будут!

– Чего ж они тогда раком стоят? – усмехнулся старик.

Мужик посмотрел на него своими пьяными выпученными глазами. И вдруг несильно ударил старика по лицу.

– Чего дерёсся-то? – Жена толкнула мужа локтем.

– А чего он? – Мужик с обидой посмотрел на старика.

В проходе между лавками зазвучала балалайка, ударили деревянные ложки и сиплый голос запел надрывно:

В вагоне вяло засмеялись.

– Ваня, спой чаво поновей! – раздался женский голос.

Сиплый запел:

Вагон грохнул от смеха, раздались хлопки и одобрительный свист.

– Садитесь к нам, ребяты, нальём!

– Сюда копыта двигай, Ваня!

– Во, понял? А ты – раком! – мотнул головой пучеглазый мужик старику.

Тот жевал, уставившись в окно единственным глазом.

Старуха забормотала:

– Вот, Настёна, ты мине про свёклу пытала, когда сажать?

– Спрашивала, – пьяно подтвердила жена пучеглазого.

– Как на клёне серёжки появились – сажай свёклу. Как осина зацвела – морковь.

– Да, знаю! – махнула баба. – А как черёмуха – картошку.

– Картофь, картофь, кормилицу, – по-лошадиному мотала головой старуха. – Да токмо в котором часу сажать – тоже знать надобно.

– Ну?

– Токмо до полудня сажай. Ежли после посадишь – червь пожрёт. И в полнолуние сеять – Господь тебя упаси, девка! Токмо когда луна растёт иль на убыль пошла.

– А на молодой?

– То, что вверх растёт, – на молодую луну сажай.

– Укроп, что ль?

– Укроп, пятрушку, щавель, подсолник, горох, кукурузу, рожь, пашаничку, гаолян. А как луна на убыль пошла, сажай то, что вниз растёт, – картофь, свёклу, морковь, репу, рядиску, хрен…

Аля заснула, привалившись к спине старухи. Ей приснился сон:

Она идёт по полю, что рядом с их домом, большому полю, на котором растёт что-то мелкое, шелестящее. Аля наклоняется, смотрит: это не рожь, не гречиха, не овёс, а что-то совсем непонятное. Она становится на колени, чтобы рассмотреть поближе. Это маленькие, худосочные растения, похожие на садовый горошек, гнущиеся, клонящиеся. Но вместо стручков у них – женские половые органы, маленькие совсем, но настоящие, живые. Аля трогает их, и растения начинают содрогаться, извиваясь. Она понимает, что им хорошо. Она трогает их больше, они извиваются, дрожат. И оттого что им хорошо, сердце Али начинает биться возбуждённо. Ей тоже хорошо вместе с этими растениями. Приятное чувство возбуждения наполняет тело. Она трогает растения, трогает, трогает, возбуждаясь. Ей становится всё острее, всё приятнее. Она идёт по полю, касаясь растений рукой. Всё поле наслаждается от её прикосновений. И с каждым шагом по этому наслаждающемуся полю ей становится хорошо, хорошо, совсем хорошо, просто так хорошо, что дрожат и подгибаются ноги, ноги становятся мягкими, тёплыми, гнущимися, она валится, валится, валится в поле.

Первой остановкой стал Шуайбинь – бывший Уссурийск. На вокзале немногие пассажиры сошли, зато подвалило народу в вагоны четвёртого, третьего и второго класса. Младпом машиниста подвёл к тендеру обледенелый хобот водяной колонки, стал заливать. Старпом насадил на квадригу увесистый колосниковый ключ, повернул, сбрасывая шлак из печи в поддон.

– Масло прокачай! – распорядился машинист.

– Сделаем!

На груди у машиниста заговорил в балаболе начальник поезда:

– Из Ши-Хо контейнер ломтей примите.

– Есть!

Машинист зашёл в кочегарню, где Жека и Гера закусывали, сидя на откидной лавке и разложив свои дорожные тормозки.

– За контейнером в iron maiden! – приказал машинист.

Кочегары убрали еду, дожёвывая, спустились на платформу. В отличие от заснеженной владивостокской она была чисто выметена.

– Постоять придётся, – сказал машинист китайцу в форме ЖД КНР, маячившему возле паровоза с красным флажком в руке.

Тот кивнул.

Тем временем из Ши-Хо электропогрузчик вытащил контейнер с накромсанной парной человечиной и повёз по перрону к паровозу. А к серому вагону без окон подогнали новую партию арестованных. Конвой построил их, приказал рассчитаться по номерам.

– Тридцать четыре, – доложил начальник конвоя капитану Ли и засветил голограмму.

– Что-то многовато для такой деревни, – недовольно поскрёб щёку Гузь.

– Работа смелого боится, – произнёс Ли китайскую пословицу.

– У нас – наоборот. – Гузь сплюнул на чистый перрон. – Смелый боится работы, а дурак её ищет.

– Потому что вы, русские, Конфуция не читали.

– И не прочтём. – Гузь высморкался на перрон и скомандовал начальнику китайского конвоя. – Пошёл!

Арестованных по очереди бегом погнали в вагон.

Под контролем кочегаров вокзальный электропогрузчик поднял и опрокинул контейнер с человечиной в ломтевой отсек паровоза.

– Свежатина, – сощурился Жека. – У СБ контора работает, ебать мой лысый череп.

– Даром свой хлеб не едят, – произнёс Гера, закуривая.

Он был антиподом своего напарника во всём. Бритоголовый, с промятым мясистым лицом Жека, бывший зэк, трижды отсидевший за воровство и изнасилование, говорил в основном на фене, верил в “рок” и в “ситуацию” и в то, что пять юаней лучше, чем четыре; ни дома, ни семьи не имел и подворовывал при любом удобном случае.

Поджарый, с правильными чертами всегда серьёзного лица с офицерскими усиками Гера, бывший штабс-капитан ВДВ ДР, разжалованный во время войны сперва в солдаты за “бунт против штабных бездарей”, а потом и вовсе комиссованный по ранению, верил в православного Бога, имел жену во Владивостоке и сына в Пекине, говорил на старомодном русском, был честен до идиотизма, непримирим к врагам и нетерпим к несправедливости. Иссык-Кульский мирный договор он презирал, считая предательством. Кочегаром пошёл работать “из принципа”. Да и платили на ЖД после войны неплохо.

В кочегарке они присели доесть начатое. Походные тормозки у них также были совсем разные: Гере сумку с походной снедью собирала жена; в ней были небольшой термос с зелёным чаем, пирожки с куриной печёнкой, сервелат, жареный тофу, японская редька, маринованный имбирь. В грязном узелке Жеки имелась только копчёная свиная грудинка, солёные огурцы, ржаной хлеб да пара яблок. Ещё его карманы были полны подсолнечных семечек, которые он называл “семки” и постоянно лузгал их.

Закусывая, они продолжали разговор на всё ту же тему, ставшую для них повседневной: война и люди.

– Я в крытке когда сидел, нашему смотрящему маляву подогнали: подписан приказ главкома – зэков с малым сроком тянуть в чистильщики на бронепоезда, заносы снежные чистить, день за три в хате, лучшим – амнистия…

– Чушь! На каждом бронепоезде имеется укомплектованная бригада, снегорезы, угольники.

– То-то и дело, тема гнилая, им ломти в топку нужны, а не работяги, но ясно стало, что многие лёгкие поведутся, ну, те, что по бакланке, или просто мужики по первоходке. И вишь, ломятся, падлы, с этой темой в крытку! Не в зону, где воздуха для мыслей у человека до хуя, а в крытую! А тут кубатура, бля, бетон! Какие мысли, нах? Спёртость ума! Короче, смотрящим тогда был Володя Кореец, достойный кент, законник, и вот он эту шнягу просто, бля, закрыл, как дважды два: разослал он по хатам…

– Поехали! – Усатое лицо машиниста сунулось в кочегарку.

Кочегары тут же встали, прибирая тормозки, пристегнули лавку к стене и приступили к своей работе. В узкую, на совок похожую тачку кинули четыре человеческих обрубка, зачерпнули шесть ковшей нефти из цистерны, залили ею обрубки, схватились за ручку тачки, стоящей на колесах. Колёса же стояли на узеньких рельсах, ведущих прямо к топке паровоза.

– Ал-л-лигатор-р-р!! – угрожающе выкрикнул Жека.

Старпом открыл зев печи. Кочегары с разбегу загнали в него узкую тачку, наклоняя. И тут же вытащили пустую. Ни капли нефти не пролилось на пол. Кочегары на ТСЭ-4 работали чисто. Старпом закрыл печь. В ней затрещало.

Жека с Герой наполнили ещё три тачки и так же виртуозно трижды вкатили аллигатора в печь.

Машинист продул цилиндры, дал гудок. Китаец на перроне поднял красный флажок. Паровоз двинулся и, пыхтя, стал потихоньку набирать ход.

Гера швырнул в тачку ломти, Жека полил их нефтью.

– Короче, – продолжил он, – разнесли наши по хатам инструкцию от смотрящего. Простую, бля, аж не ебаться: кто подпишется на бронепоезда, тем – пизда.

Гера повернул к Жеке своё всегда серьёзное лицо:

– И это всё?

– А хули ещё? – спросил Жека и захохотал, обнажая гнилые, прокуренные зубы.

Гера снисходительно-недовольно хмыкнул.

Аля проснулась. Её неприятно трясли за плечо. Телу помешали как раз в тот момент, когда могло стать совсем хорошо, так хорошо, как давно не бывало.

– Билет! – спросил кондуктор с худощавым, измождённым лицом.

– Вот её билет. – Старуха взяла Алину руку с отсечённым пальцем и показала кондуктору.

– Она из Ши-Хо, – добавила напротив сидящая девочка, исподлобья глядя на кондуктора.

Остальные члены семьи пучеглазого мужика уже спали.

– В Цитайхэ ссажу, – бесстрастно заключил кондуктор. – Нет билета – нет пассажира.

– Креста на тебе нет! – закивала головой старуха.

– Есть, – спокойно возразил кондуктор. – А зайцев на поезде не держим. Инструкция.

– Мне над в Красноярске, – сказала Аля. – Там мамо подруго.

– В Хызыл Ч-а-а-ар? – протянул кондуктор. – Это, милая, двое суток пути, ежли без заносов поедем. Тридцать два юаня в четвёртом классе.

– У мень куртка живородо. – Аля расстегнула свою куртку.

– Натурой не беру. Запрещено. Пройдись по вагонам. Если наберёшь на плацкарту – доедешь. А нет, в Цитайхе – саёнара.

Кондуктор двинулся по вагону в обратную сторону.

– Вот тебе, дочка. – Старуха трясущейся рукой дала Але пол-юаня. – Ступай, попроси Христа ради.

Аля взяла монету и двинулась по проходу.

– Людь добры, подать на билето! – заговорила она, протянув здоровую руку.

Покалеченную руку она не показывала.

В двух вагонах четвёртого класса на Алю отреагировали вяло, большая часть пассажиров спала, несмотря на дневное время. Подал только один мужчина, тоже пол-юаня.

Перейдя через тамбур, Аля захотела писать. Она вошла в сортир и помочилась. Глянула на себя в зеркало. Показала себе свою руку с обрубком. Обрубок пальца вдруг заныл. Губы сами скривились, слёзы потекли.

– Мамо, видишь я? – спросила она у зеркала.

Вытянула из дырки салфетку, вытерла лицо, высморкалась.

И пошла в вагон третьего класса. Здесь было не чище, чем в тех двух, и людьми пахло ещё сильней. Лавки стояли в плацкартных отделениях, наверху виднелись спальные полки. Вагон был полон. На лавках сидели плотно, кто ел, кто игрался в умнице. Со спальных полок торчали ноги. Протянув ладонь, Алина побольше набрала воздуха, чтобы попросить милостыни погромче, но вдруг впереди раздалось громогласное:

– А теперь я вам, люди добрые, про Бога скажу! Бог наш молчанием велик! Храни Бога в душе, а совесть в сердце! Веруй в Богово, а не в чёртово логово! Богу не перечь, не буди невидиму картечь!

– От картечи, дед, Бог не укроет! – раздался мужской голос. – Во, смотри! Под Усть-Илимском! Была рука, стала решето! Химеры! Вольфрам!

– На Бога надейся, а ногу подволакивай! – возразил первый голос.

– Так у тебя ж ног-то нет, ёб твою! – раздался смех.

– Молись Богу, береги ногу! – возразил громкий голос.

– Да что-то ты не больно сберёг!

– Убогому Бог не помеха!

– Тебе – точно, дедушка!

Хохот стал сильнее. Аля подошла ближе. В проходе на низкой коляске, опираясь на пол двумя утюгами, стоял инвалид. Это был полный, широкогрудый старик с большой белой бородой, большим красным носом и выбритым черепом. На нём был старый поношенный ватник.

– На тебе, дед, поправляйся. – Двое протянули инвалиду мелочь, один – печенье.

Инвалид подставил шапку.

– Про Бога рассказал, таперича про пизду давай! – раздался пьяноватый голос.

Пассажиры засмеялись. Инвалид, не смутившись ни на секунду, заговорил своим зычным голосом:

– Жизнь и пизда – одна звезда! Пизда ушастой не бывает! На пизде дрова не возят, пизду в пизду не посылают! Пизда мужиком правит, а рубль – миром! На сухой пизде в рай не въедешь! От пизды пропиздью не отпиздишься! Свисти в пизду, да знай меру! Пизда без смазки, что без снега салазки!

Каждая пословица вызывала смех пассажиров. Когда инвалид закончил, слушатели одобрительно зааплодировали. В шапку полетела мелочь и куски еды. Воспользовавшись паузой, Аля снова набрала воздуху и громко, почти нараспев произнесла:

– Людь добры подайть сирот на билето до Красноярске!

Пассажиры на это не обратили внимания.

Зато инвалид обернулся к Але. Его массивное лицо было обезображено страшной, багроворозовой опухолью в синих прожилках, на большом носу торчало золотое пенсне с единственным треснутым стеклом.

– Ты откуда, конкурентка? – спросил дед своим зычным голосом.

– Мень во Влади в Ши-Хо забрато, там пальцо секли.

Аля показала руку. Инвалид молча осмотрел руку, потом Алю и одобрительно произнёс:

– Красавица!

Полные тубы его исказились улыбкой, которой мешала опухоль.

– Много подали?

– Один юане.

– Негусто!

Дед огладил свою роскошную белую броду:

– Мой тебе совет, дочка, ты вот что…

Но в этот момент в вагоне раздалась оплеуха, за ней другая, и началась драка с женскими криками и мужской бранью.

– Это что такое?! – угрожающе воскликнул инвалид, оттолкнулся утюгами от пола и покатил по вагону к дерущимся.

В шестом плацкарте сцепились двое – парень в расстёгнутой солдатской гимнастёрке и мужик с небритым, обрюзгшим лицом. Мужик был пьян. Подруга парня и жена мужика пытались разнять дерущихся. Белобрысый мальчик плакал и бил парня, одна девочка вопила, другая кричала и ругалась матом.

– А ну, лоси, помирю! – В пятом плацкарте поднялся рослый детина в тельняшке, схватил дерущихся за руки, но тут же получил от мужика в ухо.

– Ах, ты, еби твою… – Детина заехал мужику в морду так, что тот повалился на воющих девочек.

– Тьфу! – Подруга парня в гимнастёрке плюнула в лицо мужику и истерично запричитала: – Он же за тебя, тыловую сволочь, кровь лил, жизнью рисковал, а ты, свинья, подвинуть жопу свою не можешь?! Те-е-е-есно ему, гаду!

– Гад, гад… – Парень пытался жилистым кулаком дотянуться до мужика.

Но богатырь в тельняшке перехватил его руку:

– Стоп!

Девочки вопили, полная жена мужика навалилась на него, как подушка, защищая от ударов.

Инвалид поднял вверх свой толстый палец:

– Дурак дерётся, а умный смеётся!

Дерущихся окончательно разняли. Инвалид подождал и продолжил:

– Отчего человече дерётся? Оттого что мало ебётся! Драка – гадость, а ебля – сладость! Ети жену, делай добро, расти детей, копи серебро! Лучше еть жену на мягкой кровати, чем морду соседу побивати! Не доя того Господь морды нам дал, чтобы каждый дурак их пробивал! Делай добро, не дырявь Божье ведро!

Столпившиеся в проходе из-за драки рассмеялись.

– Подайть сирот на билето до Красноярске! – заговорила Аля, протягивая ладонь.

– Им теперь не до этого, – урезонил её инвалид. – Пошли, сирота, в другой вагон.

Этот вагон был также третьего класса. Несмотря на три часа пополудни, большая часть пассажиров спала. Дед-инвалид постеснялся будить их своим зычным голосом и проехал по проходу с шапкой на коленях. Аля шла следом с протянутой ладошкой, тихо бормоча свою просьбу.

Им ничего не подали.

Они перебрались через тамбур со следами рвоты и оказались в столовой для пассажиров третьего и четвёртого классов. Здесь были свободные места.

– Вот что, красотка, сдаётся мне, мы с тобой заработали на кювет… на обед, – заключил старик, поднимая кверху свой значительный палец. – Ты голодная?

Аля молчала.

– Когда ела последний раз?

– Позавчер.

– Ясно!

Инвалид выбрал свободный столик, уверенно заехал на своём поддоне под него, согнувшись, схватился большими руками за стол и привинченный к полу стул и вытащил снизу, усадил на сиденье своё большое тело.

– Присаживайся! – скомандовал он Але.

Она села напротив. К ним тут же подошла официантка неопределённых лет, в белом переднике и с бумажным кокошником на голове.

– В долг не отпускаем! – неприветливо сообщила она.

– А почему ты, милочка, решила, что мы будем одалживаться трапезой? – Инвалид выложил перед собой на стол свою белую бороду и разгладил её своими большими белыми, но не очень чистыми руками. – Лучше засвети нам этот… прейсервант… прейскурант.

– Ван-тан, солянка, онигири с лососем, бао-цзе, – пробормотала женщина, с неприязнью поглядывая на опухоль инвалида.

– А из спиртного?

– Водка русская, китайская, пицзю[8], морс малиновый.

– Двести грамм русской, один морс. Что есть будешь, сирота?

– Ван-тан супо.

– Онигири возьми, сытный харч.

– Онигирь.

– Один, два?

– Три! – подсказал старик. – А мне солянку и четыре бао-цзе.

Официантка удалилась. Инвалид снял пенсне со своего большого, усеянного красно-фиолетовыми прожилками носа и принялся неспешно протирать единственное стекло грязным носовым платком.

– Тебя как звать? – прищурил он свои оплывшие глаза.

– Аля.

– Сколько лет?

– Двадцать.

– Двадцать?!

Она кивнула.

– Не верю! Ну да ладно… Откуда сама?

– Жили на Обь.

– Обь большая. Где именно?

– Под Барнаул.

– С Алтая, значит? Знаю ваши места! Бывал. И по Оби плавал. Голым! Чуть не утонул. А как с роднёй дело обстоит?

– Мамо могило.

– А папа?

– Нет папо.

– Плохо! – Инвалид водрузил пенсне на нос. – Тебе в Красноярск?

– Да, тамо мамо подруг живо.

– Живо? Если ещё живо – хорошо.

– Мне до Цитайхэ надо тридца одино юан собор. На билето. А то ссад.

– До Цитайхэ? – Старик глянул на карманные часы. – Пару мрасиков… это… пару часиков у тебя есть. Наберёшь!

Аля перевела взгляд за окно. Там тянулся заснеженный лес.

– За что тебя забрали?

– Я мамино дочь. Мамо был атаман Матрёна. Враг народ.

– Дочка атаманши! Серьёзно! Пальчиком ты легко отделалась. Такую бархотку… такую красотку могли бы изнасиловать, да и за борт.

Аля кивнула.

Официантка принесла поднос с едой и напитками. Инвалид налил себе в стакан водки из графинчика, поднял стакан:

– За твоё светлое будущее, Аля!

Аля подняла свой стакан с морсом.

– Спасиб! И за ваш.

– Зови меня просто дедушкой. Легко запомнить.

– За ваш здоров, дедушко.

Они чокнулись. Инвалид выпил, перелил в стакан из графинчика остатки водки, взял ложку и стал громко хлебать солянку. Аля набросилась на ван-тан.

– Атаманша… – покачал головой инвалид, хлебая солянку. – Сколько их было…

– Мой мамо хорош… – пробормотала Аля.

– Ясное дело. Мамо плохой быть не может. Атаманша!

Аля стрельнула на старика быстрым взглядом красивых глаз, продолжая жадно есть.

– Теперь… ммм… все атаманы. Всех и вся. Времена такие. О tempora, о… как там… борее, хорее? Я, Аля, после ядерки стал слова забывать.

Важные. И людей. Многих забыл. И меня многие забыли. Закон блызни… жизни.

Он взял стакан с водкой и вдруг забормотал, прищурив глаза и гримасничая здоровой стороной лица, словно пытаясь снять с неё невидимую паутину:

– Погоди погоди погоди нет погоди нет не надобно нет не надобно нет нет глупцы не этого я тебе вот что вот что не этого не этого не этого!

Голова его затряслась, и он издал звук, похожий на чихание, – раз, другой, третий. И замер, закрыв глаза, словно окаменев.

Аля тоже замерла с полным ртом.

Старик сидел словно каменный. И вдруг выпустил газы. И ожил, зашевелился.

Аля смотрела на него.

– А и этого… этого… простак, простак и глупец, вот воля…. – Старик зевнул страшно, во весь рот беззубый. И открыл глаза. Глянул на Алю, словно впервые увидел.

– Ты кто? – спросил он.

– Я Аля.

Он посидел, заметил, что сжал в руке стакан с водкой.

– Аля? – спросил он.

– Аля.

Подумав, он почесал другой рукой свою страшную опухоль.

– Знаешь, Аля, вот что…

Снова задумался, вперившись взглядом в Алю.

– Вот что, Аля. Никого не предавай. Ясно?

– Ясно… – буркнула она и стала осторожно жевать.

Старик вздохнул и выпил, запрокидывая бритую голову, отчего борода его дотянулась до Алиного лица. Но она даже не отшатнулась.

– Ах! – крякнул он, схватил бао-цзе и сразу откусил половину, зажевал с таким видом, словно ничего с ним странного сейчас и не происходило.

– Дедушко, а вы владиковский?

– Я-то? Нет, милая. Я хабаровский. Был. Пока туда ядро не прилетело.

– Это… сейчас? Навойно?

– Да нет, красавица. Сейчас-то они обошлись без ядер. А тому уж девять годков. Ты тогда ещё в детский садик ходила… водила… модила… хотя нет, что я! Тебе же сколько?

– Двадцать.

– Двадцать! Как такое может быть?! Правда – двадцать?

– Двадцать.

– И у тебя никого?

– Братец.

– Где он?

– Не знай.

– Жив?

– Не знай.

– Хоть так. А у меня вообще – никого! – бодро тряхнул старик бородой, жуя.

Аля ела, разглядывая его необычное лицо. Опухоль меняла его мимику всегда неожиданно. Когда он смеялся, казалось, что он готов расплакаться.

– Детей бог не дал. Жену дал, хоть и поздно. Тоже инвалида.

– И что… жена?

– В тот день, когда прилетело, её за секунду сожгло, а потом вышибло ударной холной… волной в это самое… как его… в окно! Угольки упали вниз. А я живым остался. Хоть и с этим…

Он щёлкнул себя по опухоли.

– В госпитале на обходе больных был. Внизу. Потому и выжил. А жена была на четвёртом, в оранжерее.

– Вы враче?

– Был врач, а теперь я – срач!

Старик засмеялся. Аля взяла тёплый онигири и откусила. В рисе, обёрнутом сухими водорослями, прятался кусочек вкусного лосося.

Старик быстро расправился с пампушками, рыгнул и вытер мясистый рот всё тем же носовым платком.

– Любезная, приговорчик! – поманил он пальцем официантку.

Та подошла.

– С вас двенадцать юаней.

– Получи тринадцать за добрые глаза!

Официантка усмехнулась, забирая деньги.

Наевшись, Аля откинулась на пластиковую спинку стула. За окном тянулся всё тот же лес.

Она подняла взгляд выше и увидела на потолке монорельс с бумажными книгами. Китайские, японские, английские, русские… Книги висели под потолком.

– Дедушка, а вы умеет читать русски?

– Пока ещё – да! А ты – нет?

– Я японск читать. И английск читать. А по-русски только говорть.

– Тоже неплохо.

– А… почитать мне книжка русско? – неожиданно попросила Аля.

– Вслух? Тебе? – усмехнулся старик. – Изволь! Читаю я пока порядочно. Какую?

Задрав голову, он стал разглядывать книги.

– Тут два русск, – смотрела Аля. – Одна – толстый.

– “Война и мир”, – прочитал название старик. – И та ещё… “Белые близнецы”. Какую выберешь?

– Вон ту, что не толсты.

– Про белых близнецов?

– Да.

– Хао! Любезная! – зычно окликнул дед официантку. – Нам во-он ту книжку почитать.

– Два юаня, – отозвалась официантка, доставая пульт.

– Хао!

Официантка нажала кнопку на пульте, и книжка на пластиковой пружине поехала по потолочному монорельсу, а потом опустилась на стол перед инвалидом. Он взял её, раскрыл на первой странице и сразу стал читать своим сильным голосом:

Руки их быстрые. Сильные. Покрытые белой шерстью мелкой. Натягивают тетиву нового лука. Из шести ветвей болотной ивы сплели они лук под паром горячим. Так умеют они, молодые и сильные. Гнётся лук, повинуясь сильным и белым рукам. Солнце степное зимнее играет в белой шерсти рук сильных. В каждом волоске поёт утреннее солнце. Песня его ярка. Высоко и сильно поёт солнце степей. Скрипит податливо древо лука. Тетиву живородящую натягивают руки белые. Руки, которые умеют. Руки, которые знают как.

– Наш! – смеётся Хррато победно.

– Верный! – Плабюх тетиву завязывает законными узлами.

Эти узлы надо знать. Мать узлам научила. Шестнадцать их. И не подведут они. Никогда.

Зубами белыми Плабюх от тетивы ошмёток откусывает. Отдаёт Хррато с поклоном белой головы: – Погребение, брат.

– Погребение, сестра.

Хррато тесак стальной из ножен выхватывает, втыкает в мёрзлую землю. Раздвигает землю. Ошмёток тетивы в раздвиг с поклоном опускает. Плабюх лук новорождённый с поклоном на землю кладёт, чтобы раздвиг между луком и тетивою оказался. Выпрямляются Плабюх и Хррато, близко встают лицом к лицу.

– Окропление, брат.

– Окропление, сестра.

Мочатся на раздвиг земляной. Хррато уд свой белый рукою направляет. Плабюх, ноги раздвинув, слегка приседает.

Струи мочи, паром исходящие, ударяют в холодный раздвиг земляной.

– Проращение, брат.

– Проращение, сестра.

Хррато тесаком раздвиг заравнивает. Плабюх лук поднимает, целует в три места заветных:

Нбро.

Хубт.

Фобт.

Хррато из колчана вытягивает стрелу длинную, с поклоном протягивает сестре:

– Первенец.

Та вскидывает лук, стрелу мгновенно приладя. Хррато выхватывает из трпу заплечного живого сокола.

– Айя!

Подкидывает сокола. Летит тот стремительно, крыльями воздух простригая.

Но недолго.

Тетива гудит знакомо:

– Ромм!

Стрела свистит невидимо. И сокол пронзённый падает на землю.

– Ты совершенна, сестра моя, – улыбается Хррато белозубо, переходя на язык людей. – Не устаю восхищаться совершенством твоим.

– Я лишь тень твоего совершенства, брат, – Плабюх отвечает, лук новый в свой трпу убирая.

– Ты скромничаешь, лукавая.

– Нисколько. Я тень твоя. Без тени не бывает живых существ. Кем бы ты был без моей тени?

Плабюх стоит напротив солнца. Она голая, как и брат. Белое лицо её озарено улыбкой. И солнцем. Тёмно-синие глаза смотрят на брата. Её тело совершенно, как и тело брата.

За спиной у Плабюх бескрайняя степь. Снег поздний, февральский местами уже выбелил её. Ветер уходящей зимы поёт в травах сухих.

– Мы родили твоё новое оружие, сестра. И заслужили право на пищу.

– Мой лук и стрела приготовили её. Еда ещё тёплая и не успеет остыть.

Они подходят к пронзённому стрелою соколу. Сильными руками Хррато разрывает птицу пополам. Отдаёт половину сестре. Тёплая кровь сокола исходит паром на морозе, течёт по рукам. Они быстро рвут мясо птицы сильными зубами. Жуют и глотают. Кости сокола трещат.

Сокол съеден, перья летят по степи. Плабюх слизывает кровь птицы с рук брата.

– Сестра, солнце дня родилось. И поднимается к троб. Значит, они в пути.

– Мы успеваем, брат. Я ведаю.

Из своих заспанных трпу достают они одежду свою, сшитую из шкур двух убитых ими баргузинских леопардов. Плотно обтягивает пятнистая шкура их стройные тела.

Сильные, быстрые, подходят они к лошадям своим. Кони из живородящего пластика, чёрные, новые, с мотором сильным от Nissan. В городе у сонных похищены. Быстрые лошади, умные. Вскакивают Хррато и Плабюх на них. Бьют коней пятками в пластиковые бока:

– Айя!

– Айя!

Кони несут по степи Плабюх и Хррато. Морозный звенящий воздух расступается. Ветер февральский поёт в углах луков, торчащих из заплечных трпу, свистит в ушах, поросших белой мелкой шерстью.

Белые брат и сестра спешат, не торопясь. Они уверены, что всё случится вовремя. Как и всё в их жизни.

Они знают свои желания.

Они ведают время событий.

Они умеют убивать сонных и жестоких.

Двенадцать лун, как близнецам исполнилось двадцать земных лет. Двадцать лет назад в лесу возле Барабинских болот родила их мать, Цбюххр. После того как обнаружилась её беременность, она была изгнана из страны чернышей. А это страшнее смерти. Но черныши не знали, что альбиноска Цбюхрр беременна от гладкокожего существа – человека. Великое преступление! Если бы черныши знали это, её привязали бы к гигантской ритуальной махаете, сложенной из многих тысяч деревянных копий орудий власти гладкокожих. И сожгли бы вместе с мохавтой. Из чернышей никто не признался, что был с ней. Да и не было такого черныша. Она тоже не назвала своего бркэ, хотя ей давили горячими камнями ноги и погружали голову в болотную воду. Старейшинами было решено, что преступник, совершивший фрта с альбиноской, – безумец, рано или поздно сам сознаётся в своём преступлении. Её изгнали, облив нечистотами. Она четыре дня и четыре ночи шла на восход солнца и вскоре в лесу нашла брошенный домик гладкокожих, с иконами бога человеческого и скелетом отшельника. Там Цбюхрр обустроила своё жилище. От человека остались орудия его жизни: топор, лопата, пила, буравы, стамески. Всё – железное, страшное и неприемлемое для чернышей. Первое, что сделала Цбюхрр, – сбила с топорища рубящее железо, закопала в землю. Набрала подходящих камней, расколола один, обточила и изготовила каменный топор, человеческое топорище используя. Из камней наделала острых ножей. От человека волчья шуба осталась. Из той шубы сделала Цбюхрр детскую колыбель. От человека в домике печь осталась. Но черныши печами не пользуются. И котелками чугунными тоже. Закопала Цбюхрр всё страшное, железное в землю. Только всё деревянное оставила – кадку, ложки, толкушку. Обустроила в домике в углу очаг, разжигала огонь, искры из камней на мох высекая. Наполнила кадку водой, калила в очаге булыжники, клала в кадку, варила себе броц с корешками, луковицами цветов лесных. Клала в броц и живность, что попадалась: мышей, кротов, ежей, змей. Пару раз убивала камнями зайцев, один раз – белку. Вялила их вкусное мясо на солнце, на зиму припасая. Провела лето, запасшись корешками, грибами, орехами. Собирала ягоды лесные. Пила ключевую воду. Ложилась в траву и слушала детей своих в животе. Сразу поняла она, что будет двойня. Поэтому и колыбель из волчьего меха пошире сделала. Пела детям песни. Лепила из глины лода, расставляла на животе, совершала струб. Готовилась. А в последнем месяце лета, утром ранним родила их. Откусила новорождённым пуповинки, обмыла детей в ручье. Положила их в волчью колыбель. Стала смотреть их. Белые, как и она сама! Брат и сестра. Красивые, мягкие, тёплые. Глаза, каку Цбюхрр, цвета неба ночного. Пока ела плаценту свою, как положено, решала, какие имена новорождённым дать. Она и раньше об этом задумывалась, но не знала, кто родится: две женщины, двое мужчин или вот – мужчина и женщина. У чернышей имена детям полагалось составлять из имён родителей. У Цбюхрр отца звали Охррте, а мать – Дцбюноп. Вот и назвали её Цбюхрр. Никто из них не был альбиносом. И их родители тоже были рождены нормальными чернышами. А Цбюхрр уготовано было выродком появиться на свет. В стране чернышей альбиносов не убивали, как слабых или больных. Их оставляли как рабочую скотину: лишние руки всегда нужны. Но выродкам белым потомство запрещено было иметь под страхом изгнания. Закон нри. А это страшнее смерти. Изгнание – это внешний мир, где живут и правят гладкокожие. Мир страшный, непонятный. Железный. И очень злой.

Съела Цбюхрр свою плаценту вкусную, запила ключевой водой.

И дала детям имена: Хррато и Плабюх. Ибо имя гладкокожего отца их – Платон – она запомнила. На всю жизнь.

И началась жизнь втроём. Счастливая жизнь! Дети росли, сил набираясь. Кормила их Цбюхрр сперва молоком своим, потом варила им густой броц из кореньев, луковиц и вяленого мяса, толкла толкушкой, кормила малышей. Росли они быстро, мать свою радуя. Пролетел первый год, как кулик болотный. Второй – как цапля. Третий – как орёл. За это время совсем освоилась Цбюхрр на новом месте. По ночам на охоту выходила с копьём и топором каменным. И не было такого дня, чтобы дети её мяса не ели. Кто только не пал от копья и топора Цбюхрр: зайцы, лисы, птицы разные. Однажды напала на кабанов. Кабаниху молодую копьём пронзила, но большой кабан-секач за ней погнался, загнал на дерево. Там и просидела до рассвета. По следу кровавому нашла кабаниху мёртвую, притащила домой. Мясом вкусным запаслась на год: вялила, солила в земле, мочой детской и своей поливая. Салом кабаньим детей натирала, чтобы болезни их сторонились. Необычными росли дети Цбюхрр! Непохожими на детей чернышей: сами белые от шерсти мелкой, но не везде она у них росла – лицо и грудь были почти гладкие, как у людей. Головы, шеи, ушки все белые, в шерсти. Ноги прямые, длинные, а руки короткие. У чернышей всё наоборот – ноги кривые, короткие, а руки длинные. А глаза у деток – одно загляденье! Осколки неба ночного. Зубы белые, ровные. Как засмеются Хррато и Плабюх – матери радость несказанная! Так бы и смотрела на детей своих. Учила их песням, пословицам. Водила по лесу, всё показывая. Сметливыми дети родились: всё с ходу понимали. Соскоблила Цбюхрр со шкуры кабаньей шерсть да и изготовила детям одежду кожаную, как положено. У чернышей до четырёх лет дети без одежды бегают – и летом и зимою. Сделала им маленькие копья с наконечниками каменными. И стали они с матерью на охоту ходить. Стали втроём хозяевами леса своего. И в редкий день пустыми они с охоты возвращались. Росли дети хорошими охотниками. Пролетел и четвёртый год, а за ним и пятый. Дети подросли, макушками своими матери до сосков достав. В шесть лет все дети в стране чернышей становились взрослыми. Их нарекали чкб. Мужчинам в шесть лет полагались не только копьё и нож каменный, но и лук со стрелами. Сделала Цбюхрр лук, как умела, три стрелы с наконечниками каменными и с поклоном Хррато вручила.

И удивилась, как быстро сын её этим луком овладел. И трёх лун не прошло, как мог он уже белку с высокой ели сшибить да и птицу жирную на лету поразить.

Плабюх в охоте не отставала от брата: метала копьё, камни, тащила кротов из их нор, лазила по деревьям, птичьи гнезда разоряя.

Но пришла беда в дом к ним. Однажды ночью зимней, безлунной проснулась Цбюхрр, вышла, чтобы опорожниться. Присела на снегу. И напал на неё сзади медведь-шатун. Не накопил он жиру за лето-осень, да и не смог на зиму заснуть в берлоге. Поэтому обречён был до весны в поисках еды шататься. Не почуяла его Цбюхрр спросонья, не увернулась. Схватил он её, навалился. Затрещали её кости под зубами медвежьими. Закричала она, дотянулась из последних сил рукой, вдавила палец в медвежий глаз. Заревел медведь, бросился прочь. Но опомнился и снова на неё кинулся. Но она уже повернулась к нему. И едва он на неё насел, снова пальцы в глаза ему воткнула. Медведь с рёвом прочь бросился.

А Цбюхрр приподнялась, но на снег рухнула: сломал он ей позвоночник, разорвал спину. Боль страшную превозмогая, доползла на руках до крыльца, вползла в дом. Глянула: детки спят на ложе своём. Не стала будить их, лежала на полу в крови до рассвета, молча боль терпя.

Дети проснулись, нашли свою мать на полу лежащей. Увидела она их, красивых, и полились слёзы из её глаз.

– Дети мои, обманул меня зверь. Не жить мне на этом свете.

Дети закричали, к ней припав. Наказала она им дождаться весны и идти на восток, туда, где солнце восходит. И повелела тело своё отнести в лес подальше и положить на дерево упавшее. Два дня и две ночи боролась Цбюхрр за жизнь, а наутро третьего дня испустила дух свой.

Дети плакали и кричали над матерью своей.

А потом сделали, как она велела: отнесли её тело в лес, положили на упавшую ель. Дождались весны, взяли лук, топор и копьё матери и двинулись на восток.

Они шли по лесу шестнадцать дней, ночуя на деревьях. Питались тем, что попадалось: яйцами птичьими, белками да птицами, Хррато подстреленными.

Утром семнадцатого дня они вышли на опушку леса. Привычный им лес кончился. Начиналось поле ровное с молодой зеленью, стройными рядами из земли проросшей. Никогда такого не видели Плабюх и Хррато.

А на дальнем краю поля стоял деревянный дом, сложенный из огромных брёвен. Длина и толщина брёвен были таковы, что было понятно: не маленькие люди клали двухэтажный сруб. Дом был покрыт еловой дранкой размера соответственно брёвнам – широкой и толстой.

В доме том уже шестой год проживала необычная пара: большой китаец Ксиобо и маленькая русская Лена. Впрочем, у Лены была ещё и алтайская кровь. И если Ксиобо был настоящим большим (3,40), то жена его была не совсем маленькой (77). Она была всего на голову ниже Хррато и Плабюх, которые, пройдя в то незабываемое утро вдоль ровного зелёного поля, подошли к огромному дому и встали, оторопев.

Ксиобо и Лена завтракали на террасе дома. Завидя приближающихся детей, они не прекратили свой завтрак, поедая рис с тушёными овощами и запивая зелёным чаем. Они приняли этих детей за обычных нищих-побирушек, которых после Трёхлетней войны много бродило по окрестностям. Но, когда Хррато и Плабюх подошли близко к дому, что позволило их хорошо разглядеть, супруги перестали жевать и пить.

Дети были необычные: в обтягивающей кожаной одежде, которая им была уже маловата, с копьём, луком и каменным топором в руках; головы, руки и низ ног, обтянутых короткими штанами, покрывала белая мелкая шерсть, глаза у них были фиолетовые.

И эти фиолетовые глаза уставились на громадного Ксиобо, восседающего за громадным столом, изготовленным в Алей по заказу и доставленным сюда вместе с остальной мебелью на повозке, запряжённой трёхэтажным битюгом.

Вид Ксиобо потряс близнецов. Они не видели других людей, кроме матери. А таких людей не видели даже во сне.

– Вы кто? – спросил Ксиобо по-китайски.

Голос его был подобен грому. Дети бросились бежать к лесу.

– Стойте! – крикнула Лена по-русски.

Её голос был похож на верещание подстреленной белки. Дети бежали что было мочи.

Рассмеявшись, Ксиобо засунул два огромных пальца в свой громадный рот и свистнул. Этот мощный свист, не похожий ни на что, не подстегнул детей, как полагалось, а заставил остановиться. Они оглянулись. Ксиобо рассмеялся, поднял длань свою и помахал им.

– Идите к нам! – крикнула Лена по-русски, а потом повторила это же по-алтайски и по-китайски.

Дети стояли, глядя на необычное. Маленькую Лену они не различали. Все внимание их занимал гигант. Ксиобо понял, что напугал их своим видом, поэтому не встал, а взял кружку размером с ведро и отхлебнул из неё.

Близнецы стояли, раскрыв рты.

Лена спустилась с террасы и пошла к ним. Они заметили её. Рост Лены не внушал им опасений. Подойдя, она заговорила с ними по-алтайски, потом по-русски и по-китайски. На этих трёх языках Лена и Ксиобо общались между собой. Дети знали только язык чернышей.

Вид беленьких близнецов удивил и развеселил Лену.

Она ещё не встречала таких людей.

– Вы кто? – повторила она с усмешкой вопрос Ксиобо.

Дети молчали, глядя на маленькую женщину. На ней была необычная одежда.

– Я – Лена, – произнесла она, кладя себе ладонь на грудь.

Близнецы молчали.

– Я Лена, – повторила она и рассмеялась.

Она вообще смеялась и хохотала часто и по любому поводу.

– Лена, – повторила она, шлёпнув себя по груди.

Шагнула ближе и положила ладонь на кожаную грудь Хррато:

– Ты кто?

Хррато молчал.

Лена заметила, что уши и шеи у детей тоже в мелкой белой шерсти. Она положила ладонь на грудь другого ребёнка.

– Плабюх, – вдруг произнесла та.

– Плабюх?

– А ты? – Лена снова положила руку на грудь мальчика.

– Хррато, – ответил тот, подумав.

– Хррато! Прекрасно! Плабюх, Хррато! Лена! Дети повторили свои имена.

– Вот и познакомились, ебёна мать! – рассмеялась Лена своим верещащим голоском.

Она была виртуозной матерщинницей и сыпала русским матом походя, как горохом, даже когда говорила по-китайски и по-алтайски. Близнецы ели её глазами. Помимо льняного платья, на ней были разноцветные бусы, серебряное индийское шейное ожерелье, иранские серьги с бирюзой, браслеты на руках, золотые кольца.

– Кто они? – спросил Ксиобо с террасы.

– Не знаю! – заверещала она в ответ. – Непонятные имена! Парень, девка! Близнецы! Смешные!

– Казахи?

– Нет!

– С юга?

– Хер их знает! Альбиносы! Красивые! – Она шлёпнула Хррато по груди.

– Пусть подойдут.

Лена взяла детей за плечи, кивнула в сторону дома своей маленькой головой, оплетённой двумя чёрными косами:

– Пойдёмте, альбиносики!

Дети стояли, разглядывая её украшения.

– Пойдёмте же, засранцы фиолетоглазые! – Лена подтолкнула их.

Дети не шли.

– Там огромный, – сказал Хррато Плабюх. – Вдруг он нас съест?

Плабюх молчала. Гигант Ксиобо сидел, прихлёбывая из своей чаши.

– Он её не съел? – спросила недоверчиво Плабюх.

– Да что же это за язык, ебать вас орлом?! – Лена шлёпнула руками себя по бёдрам.

Этот жест, который часто делала умершая мать, успокоил Плабюх.

– Пошли, пошли! – Лена снова подтолкнула их.

– Она зовёт, – сказала Плабюх. – Но тот очень большой.

– А она маленькая, – сказал Хррато. – Меньше нас. И он её не съел.

Это слегка успокоило Плабюх.

– Пойдём? – спросила она.

– Пойдём, – ответил Хррато.

– А если он захочет нас съесть?

– Тогда я проткну ему глотку.

Он сжал копьё.

Трое пошли к дому…

– У меня очередь. – Подошедшая официантка прервала чтение.

– Понял. – Старик закрыл книжку, полез в карман, достал два юаня.

– Хватит одного.

– Благодарствуйте! – Он отдал юань официантке, развёл большими руками перед Алей. – Люди не только книжками питаются, ничего не поделаешь!

Официантка коснулась пульта, книжка “Белые дети” на пружине взвилась вверх и пристала к потолку.

– Пошли деньги зарабатывать на твой билет! – Инвалид слез со стула, завозился внизу, угрожающе сотрясая весь стол, и вскоре уже ехал по проходу, отталкиваясь утюгами.

Аля встала и пошла за ним.

Когда инвалид вкатился в тёмный тамбур, за которым были ещё два вагона третьего класса, он повернул своё массивное лицо к Але:

– Вот что, есть одна идейка. Раздевайся!

– Как? – не поняла Аля.

– Догола!

– Зачем?

– Устроим с тобой маленький цирк. Не бойся, тебя никто не тронет.

– Зачем?

– Не “зачем”, а раздевайся! – Он настойчиво тряхнул бородой. – Хочешь, чтобы на бролет… то есть на билет подали?

– Хочу, дедушко.

– Тогда раздевайся! А то ссадят тебя в Цитайхэ. Живо!

В холодном тамбуре Аля сняла куртку, стянула свитер, джинсы. Старик забрал у неё одежду.

– Сапоги, трусы, тамайку… то есть майку, всё давай!

Аля сняла с себя всё, что было, отдала инвалиду и встала босыми ступнями на рифлёный, заиндевелый пол тамбура. Она была прекрасно и уж совсем не по-детски сложена – стройная, юная, с маленькой девичьей грудью. На лобке у неё росли тёмные волосы. Как и лицо, её девичье тело было совершенным. Только ступни и кисти рук были совсем не как у девочки, а женские, взрослые. Старик засунул одежду Али в мешок, положил себе под живот.

– А теперь – садись мне на плечи.

Аля полезла по инвалиду, как по ватной горе, пахнущей бездомным инвалидом. Села ему на плечи, опершись коленями:

– Так?

– Да не так!

Он схватил её за ноги, помог. Она села, обхватив ногами его шею.

– Вот так! А теперь – вперёд!

Он оттолкнулся утюгами от пола и въехал в вагон. За окнами уже возникли зимние сумерки, и в вагонах поезда зажгли свет. Неспешно покатив по проходу, старик почти нараспев заговорил своим зычным голосом:

– Любовь людьми правит! Любить – не мёд водой разводить! Люби, Ваня, пока поджечь хочется! Красивая девка – для любви припевка! За хорошую любовь и убить не жалко! Вера горами двигает, а любовь – людьми!

Те пассажиры, что не спали, с интересом уставились на необычную пару. Раздались смешки и одобрительные восклицания. Инвалид сбавил ход. Народ оживился:

– Во чудилы!

– Эт что, внучка твоя?

– Погоди, дай разглядеть!

– Красавица, ты откуда и куда?

– Сяоцзе[9], а ты даёшь? Почём?

К Але потянулись руки, стали трогать и щипать.

Инвалид остановился и возопил громогласно:

– Покажи, дочка, добрым людям крану… то есть рану свою боевую!

Аля подняла руку с отсечённым пальцем вверх.

– В Ши-Хо зацепили её! Зверски пытали её! Невинной она оказалась! А рана навеки осталась! Билет до Хызыл Чар ей нужен! Подайте те, кто с милосердьем дружен!

Он протянул свою шапку.

В шапку стали бросать мелочь.

– Девк, они тебя голой выпустили?

– Изверги, бля…

– Насильничали, поди?

Инвалид объяснил нараспев, гневно тряся белой бородищей:

– Вышвырнули голой и голодной! Отсекли ей бальчик… то есть пальчик подлецы! Ни отца у ней, ни мамы родной! Нарожали извергов отцы!

Женщина набросила на плечи Али старый рваный платок:

– Прикрой срам, дочка.

– Да они так работают, на жалость давят! – раздался насмешливый голос.

– Конечно…

– Не пизди, муддо! Это бластер, походу видно!

Парень подошёл, взял Алину покалеченную руку, глянул на срез, понюхал:

– Точняк, бластер! Так что заткнись!

– Сволочи, что делают, а?!

– Это нормально. Допрос есть допрос.

– Тамен зонг ши жеян джян![10]

– Ши-Хо ёбаное…

Инвалид негодующе затряс бородой:

– Правду под лавку не запихнёшь, в таракан, в чемодан не спрячешь! Правда глаза ест, кривдой закусывает! Правдой добрый человек хворается, питается, а неправдой испражняется!

В конце вагона пьяный мужик стал целовать Але сперва руку, потом перешёл на плечи и спину. Друзья его с хохотом оттянули.

– Красавица! – выкрикивал пьяный.

В тамбуре инвалид подсчитал подаяние:

– Восемнадцать таньга, то есть юаней. Мы на верном пути, дочка!

В следующем вагоне третьего класса, где пьяных оказалось ещё больше, желающих поцеловать и потрогать Алю выросло. Её тискали, целовали руки и ноги, жены оттаскивали от неё мужей, сыпались ругательства. Кто-то дал ей огромные зимние женские трусы с начёсом.

Но подали меньше.

– Для билета твоего не хватает восьми юаней, – подсчитал мелочь инвалид.

За тамбуром начинался второй класс. Едва старик двинулся туда сквозь раскрывшиеся двери, как перед ним возник рядовой войск ЖД УР с автоматом:

– Куда прёшь?

– Прём просить Христа ради условие… то есть милостыню юной жертве произвола дознавателей! – ответил инвалид. – Пропусти нас, служивый, в долгу не останемся.

– Не положено! – Солдат с усмешкой оглядел голую Алю, сидящую на шее старика.

Инвалид протянул ему три юаня:

– Воин, мы по вагону и назад. Кабанчиком метнёмся туда-сюда, врачальство, начальство не заметит, у тебя авторитета не убудет!

Солдат задумался ненадолго. Потом быстро взял монеты, сунул в карман:

– Только быстро. И дальше не соваться, понял?

– Есть, господин рядовой! – отдал честь инвалид.

Солдат посторонился, пропуская их. Ущипнул Алю за сосок:

– А что, голым теперь больше подают?

Они въехали в вагон второго класса. Здесь было чисто, в открытых купе на мягких нижних и верхних полках сидели и спали пассажиры. Инвалид забасил про любовь, красоту и невинных жертв произвола. Пассажиры посмеивались, но подали только три юаня. И один лейтенант войск радиационной защиты пошёл следом и зашептал Але в ухо “деловое предложение”. Она отрицательно замотала головой.

Нарушив договор с солдатом, инвалид поехал и в следующий вагон. Там тоже был второй класс. И тоже подали три юаня.

– Скупердяи! Мородяи! – тряс бородой старик.

И поехал ещё дальше. Ещё один второй класс. И всего два юаня!

– Ну, сволочи зажравшиеся! – в сердцах воскликнул инвалид и, грозно отталкиваясь утюгами от чистого пола, покатил к первому классу. Но в тамбуре, разделяющем второй и первый, стояло уже два воина с автоматами. Едва коляска въехала в чистый, хорошо освещённый тамбур, солдаты направили на деда с Алей своё оружие:

– Стоять!

Утюги упёрлись в пол.

– Господа воины Уральской Республики, не загораживайте борта, то есть рта у вола молотящего! – обратился к ним инвалид. – Не хватает всего два юаня на билет для жертвы произвола драконов из Ши-Хо!

Аля показала свой обрубок.

– Назад! – приказал солдат.

– До трёх считаем! – добавил второй.

Лазерный луч автоматного прицела упёрся в лицевую опухоль инвалида, подсветив её багрово-розовые прожилки.

– Но, парни, послушайте, добро ведь каплей прольётся, стаканом, океаном водки вернётся… – начал было старик, умоляюще разведя руками.

В это время медового цвета дверь туалета бесшумно отъехала и из него вышла дама в шикарном белом брючном матросском костюме с длинным белым мундштуком в руке. Глянув из-за спин охраны на старика и Алю, она остановилась.

– Какая прелесть! – произнесла она.

Холёная рука её коснулась плеча солдата:

– Служивый!

Солдат посторонился, не снимая с прицела опухоль старика. Дама шлёпнула по плечу другого воина. Тот тоже посторонился. Дама вошла в тамбур и приблизилась к въехавшим. Мгновенье она удивлённо разглядывала необычную человеческую конструкцию – голую красивую девочку, сидящую на плечах белобородого инвалида с чудовищной опухолью на лице.

– Откуда ты, дитя древних мифов? – спросила дама Алю.

Вместо ответа та показала ей обрубок пальца.

– Ши-Хо! – ответил за Алю инвалид. – На балет, на колет, на… билет до Красноярска собираем.

– Боже мой! – по высокомерно-привлекательному, холёному лицу дамы пробежала лёгкая тень сочувствия.

Сунув мундштук с сигаретой в зубы, она взяла Алю под мышки, сняла с плеч инвалида и поставила на пол.

– Бедное дитя!

Руки женщины коснулись Алиных щёк.

– Как ты прекрасна! Ты же совсем озябла.

– Без одежды выгнали! Подайте сколько можно! – пробасил инвалид.

Вместо ответа дама легко взяла Алю на руки, повернулась и понесла по проходу, устеленному абрикосового цвета ковром.

– Дедушко… – произнесла Аля.

– Он твой дед? – остановилась дама.

– Нет. Он прост дедушко. Доброй.

– Добро – это хорошо, – произнесла дама, продолжая движение. – Но мир держится на красоте.

– Так у меня же её это… как это… братье… платье… – начал было инвалид, зашарив в мешке.

Но солдат толкнул его автоматом в ватную грудь:

– Поворачивай!

– Но это же её одежда… надежда…

– Назад, сказал! Живо!

– Ладно, что ж…

Сокрушённо тряхнув бородой, инвалид развернулся и укатил из тамбура.

Дама донесла Алю до купе № 8, стукнула в дверь лакированным белым ботинком на серебристой платформе. Дверь открыли. В уютном двухместном купе находился один человек – невысокий мужчина лет тридцати, одетый в зелёный китайский халат, со смуглым живым лицом, орлиным носом и тонкой полоской усов над мужественным ртом.

– Mon cher, j’ai un cadeau pour toi![11] – произнесла дама чуть нараспев.

Тонкие брови мужчины слегка поднялись, он отступил назад.

Дама вошла и поставила Алю на мягкий розоватый диван. Мужчина закрыл дверь и с удивлённым восхищением стал смотреть на голую девочку.

– Ma chere… j’ai pas de mots…[12]

– И не надо! – продолжила дама по-русски, затянулась и, взяв мундштук в руку, выпустила дым тонкой струйкой.

– Как зовут тебя, прелестница? – спросил мужчина.

– Аля, – ответила девочка.

– Её пытали в Ши-Хо. – Дама взяла Алину руку и показала мужчине обрубок пальца.

– О, mon Dieu! – покачал мужчина своей черноволосой аккуратной головой. Его волосы были красиво подстрижены и густо напомажены.

– Тебе больно?

– Немног.

– Ей прежде всего холодно!

Дама постучала в стену. Дверь быстро, без стука, открыли, и в купе вошла китаянка в светлом брючном костюме.

– Тьян, принеси девочке халат.

Китаянка вышла и скоро вернулась с халатом серебристого шёлка с цветами кувшинок. Дама одела Алю. Халат был ей велик.

– Садись, милая, садись.

Аля села на диван.

Дама села рядом, мужчина – напротив.

– Тебе пришлось пострадать. – Дама обняла Алю и поцеловала в голову. – Такие нынче времена, увы.

– Твоя семья была в Ши-Хо? – спросил мужчина.

– Нет, – ответила Аля.

– Слава Богу! – перекрестилась дама.

– Как твоё имя? – спросил мужчина.

– Аля.

– Аля! – повторил он и покачал головой. – Звучит как утреннее лопанье цветка лотоса.

– Аля, – повторила дама. – Прекрасное имя! Ты голодна?

– Нет.

– Слава Богу! Милая Аля, здесь, с нами ты в полной безопасности.

– Мне нужно Красноярске. У меня нет билето. Проси деньги на билето, почти собрало, но тот де-душко, ну, безногой, его сюда не пустить, а деньги и мой одеждо у негой…

– Ты доедешь до Хызыл Чара, не беспокойся, – уверенно произнёс мужчина.

– И об одежде не беспокойся. – Дама загасила окурок сигареты в пепельнице.

Мужчина достал из кармана халата маленький газовый баллончик с прозрачной мягкой полумаской. Приложил полумаску ко рту и носу, пустил газ и глубоко вдохнул. Отдал баллончик даме. Та проделала то же самое. Мужчина забрал у неё баллончик и сунул в карман. Некоторое время они сидели молча, глядя на Алю. Аля тоже молчала.

Мужчина пересел на диван рядом с Алей, взял её покалеченную руку и уставился на обрубок пальца.

– Срез, – заговорил он. – Срез пласта. Древняя порода, память человечества. Доисторические отложения. Спрессованные и окаменевшие тела исполинских животных, ставших камнями. Самоцветами! В каждом самоцвете поёт история, звучит время. А что такое время? Есть ли оно?

– И что такое время по сравнению с вечной нежностью? – спросила дама, беря другую руку Али. – Ты знаешь, что такое вечная нежность?

Аля посмотрела в приблизившееся лицо женщины. Оно было властным и строго-красивым.

– Нежное? – спросила Аля.

– Да, нежное. О, какие у тебя красивые глаза! Ты знаешь, что такое нежное?

– Да.

– Чудесно, дорогая! Нежное, нежные! Просто нежность? Ах, просто нежность!

Женщина нервно рассмеялась, губы её задрожали.

– Есть просто нежность, нежность человеческая, нежность луговых трав, нежность ветра, нежность морских волн, – продолжил мужчина. – А есть вечная нежность.

– Вечная нежность! – повторила женщина.

Ноздри её затрепетали, губы задрожали, словно она собралась разрыдаться.

– Мы подарим тебе вечную нежность, прекрасное дитя! – произнесла она и припала губами к ладошке Али.

Мужчина впился своими губами в другую ладошку. Пока их тубы целовали Алины ладони, руки их стали раздевать её. Это заняло мгновенье. Вскоре она уже без халата сидела между ними. Мужчина стал покрывать поцелуями её плечи, а женщина – щёки, глаза, губы. Их поцелуи становились всё горячее, губы мужчины добрались до мочек ушей Али, а женщины – до её юных сосков. Аля стала ёжиться, вздрагивать, поводя плечами. Их поцелуи пошли волнами по её гибкому девичьему телу. Вскоре ей развели ноги, целуя живот, колени и бёдра.

– На… но… я… – застонала Аля, пытаясь освободиться.

Но их руки крепко держали её.

– Ты девственница! – с восторженной дрожью в голосе выдохнула женщина, разводя пальцами половые губы Али. – Причём ты же… elle n’est plus une fille![13] У неё всё уже взрослое! Её пусси взрослая, а? И в тебя ещё не входил жезл мужской страсти? Как так?

– Мне… это… не над…

– Ты бережёшь свою девственность?

– На… я… не над… – бормотала Аля, извиваясь в их настойчивых руках.

– Не противься вечной нежности, – горячо зашептала женщина в Алино ухо.

– Я… я… не нужной это… – Аля продолжала сопротивляться.

– Не противься, малышка.

– На… не надой… – Аля вывернулась с силой.

– Mon Dieu! Она такая сильная! – Мужчина схватил Алю за запястье.

Она легко вырвалась.

Они отпрянули. Голая, освободившаяся от объятий она сидела между ними.

Женщина дала ей пощёчину.

– Ты хочешь доехать до Красноярска? – прошипела она, зло прищурив глаза.

Аля замерла.

Женщина снова ударила её по щеке.

– Хочешь?

– Хоче, – пробормотала Аля.

– А если – хоче, тогда доставь нам удовольствие, – с улыбкой произнёс мужчина. – Если ты бережёшь свою невинность, мы её не нарушим. Relax!

– И не кочевряжься, – добавила женщина, кладя руку на Алин лобок. – Ты красива, мы – тоже. А красивые должны наслаждаться друг другом. Ты поняла?

– Ты поняла, прелестная Аля? – Мужчина нежно сжал её грудь.

– Я поня, – пробормотала Аля.

– Tresbien.

Они сбросили свои одежды, оплели тело Али руками, припали губами к её соскам, губам, мочкам ушей. Аля ёжилась, но терпела. Вскоре мужчина стал лизать её анус. Его напрягшийся член женщина направила Але в ухо. Мужчина быстро кончил с вскриками и стонами, затопив спермой Алино ухо. Но не перестал ласкать её анус. Сося Алины половые губы, женщина оттопырила свой зад. Мужчина вставил свой по-прежнему напряжённый член ей в анус. Женщина застонала. Её рука дотянулась до стенки, постучала. В купе вошла Тьян. Абсолютно не удивившись происходящему, она разделась. Её худощавое тело с двумя маленькими, налитыми грудями внизу было украшено небольшим, тонким, всегда стоящим членом без яичек. Приблизившись сзади к своему господину, Тьян вставила своей член ему в анус. Мужчина одобрительно застонал, продолжая содомировать женщину. Он снова кончил и, схватив маску с баллончиком, пустил газ и два раза жадно вдохнул. Тьян в это время содомировала его. Стоная и всхлипывая, женщина стала целовать и обсасывать лицо Али. Мужчина раздвинул Алины ягодицы, Тьян стала помогать ему войти в её анус, но Аля вывернулась и произнесла:

– Я лучша отсасо тебя.

И сама взяла его член рукой, направила в раскрасневшиеся губы и стала сосать. Женщина подставила Тьян свой зад. Та вошла в неё. Мужчина стал мастурбировать женщину, и она быстро кончила, протяжно завывая. Мужчина кончил Але в рот, она проглотила его сперму, сильно задышав носом. Затем женщина попользовалась маской и взяла в рот член Тьян. Та же, изогнувшись, припала губами к лобку госпожи. Мужчина стал сосать Алин анус. Женщина схватила покалеченную руку Али и вставила обрубок её пальца себе во влагалище.

Оргия продолжалась больше часа. Мужчина и женщина ещё четыре раза использовали маски. Когда их силы окончательно иссякли, они бессильно раскинулись на диванах. Женщина положила Алю на себя. Тьян оделась.

– Коньяку, – потребовал мужчина.

– А мне моего, – томно произнесла женщина, по-сестрински обнимая Алю.

Тьян стала готовить им напитки.

– Что хочешь выпить, дитя Транссиба? – спросила женщина.

– Водка.

Тьян налила Але водки. Они стали выпивать. Тьян удалилась.

Поезд сбавил ход, затормозил и остановился. Женщина протянула ногу с разноцветными ногтями и постучала пяткой в стенку. Вошла Тьян.

– Закажи нам три чая и пирожных, – приказала женщина.

Тьян вышла. Паровоз, постояв, дал свисток и тронулся. Женщина вставила сигарету в свой белый мундштук и закурила.

– Аля, кто тебя научил так чудесно исполнять blow up? – спросил мужчина, закуривая тонкую сигару.

– Никта, – ответила Аля, лёжа на женщине.

– Это имя?

– Нет, никта.

– Но ты же профи, милая!

– Она самородок. – Женщина впустила дым в Алину подмышку с чёрными волосиками.

– Cherie, не обижайся, но наша пленница делает это не хуже тебя.

– Merci, mon cher! – Женщина засмеялась, заставив тело Али колыхнуться.

– Ma parole, дорогая, девочка оч-ч-ень знает толк в этом деле.

– По-моему, она вообще толковая. Ты толковая? – Женщина лизнула Алино плечо.

Аля молчала, лежа на ней.

– Почему ты так странно говоришь?

– Я ауто.

– Я так и думал. – Мужчина выпустил три кольца дыма.

– Ей это идёт.

– Да. Это увеличивает её L-гармонию.

Через некоторое время вошла Тьян с подносом, поставила на столик три стакана чая в старомодных мельхиоровых подстаканниках и тарелку с пирожными. Мужчина одобрительно шлёпнул Тьян по заду. Улыбка слегка тронула её широкоскулое лицо с маленьким подбородком. Она удалилась.

– Чайку-с! – Мужчина облачился в халат, присел к столику, взял стакан и отхлебнул.

Женщины продолжали лежать.

– Хочешь чаю? – спросила женщина Алю.

– Не. – Аля лежала, прижавшись щекой к её грудине.

После секса и водки щёки её порозовели, губы налились кровью.

– Почему – нет?

– Не хоч.

– А что ты хоч?

Подумав, Аля произнесла:

– Книжку читато.

– Книжку почитать? – удивлённо подняла брови женщина.

– Интеллектуалка! – рассмеялся мужчина. – Книжки читает!

– И какую книжку хочешь?

– Ну… тамо… в столово. Висит на потолоко. Пружинка.

– Что за книга?

Аля старательно выговорила название:

– “Белые близнецы”.

Женщина стукнула пяткой в стенку. Вошла Тьян.

– Ступай в столовку, там, в конце поезда у них которая, закажи книгу почитать. Название… как?

– “Белые близнецы”, – сказала Аля.

– Ещё раз?

– “Белые близнецы”.

– Ясно! – Женщина со смешком шлёпнула Алю по попе. – Тьян, ты поняла название книги?

– Да.

– Тогда иди и принеси её.

– Хао.

Тьян вышла.

– Я чаю хочу! – властно произнесла женщина и, свалив Алю с себя к стенке, села, оделась.

Они с мужчиной стали пить чай с пирожными.

– На! – Женщина бросила Але пирожное.

Та поймала и быстро съела. Мужчина перелил свой оставшийся коньяк в чай, сдвинул оконную шторку. За окном мелькал вечерний зимний лес.

– Значит, Хызыл Чар, – задумчиво произнёс мужчина и потрогал свои тонкие, аккуратно подстриженные усы. – А мы едем ещё дальше.

– Кудо? – Аля облизала пальцы.

– Новосибирск.

– А вы кыто?

– Pardon, я не представился. Граф Евгений Данилович Сугробов. Это моя жена, графиня Серафима Карловна Сугробова, урождённая баронесса фон Вольфбург.

В купе вошла Тьян и протянула графине книжку.

– “Белые близнецы”, – прочитала та название.

И бросила книгу Але:

– Получай, что просила.

Аля взяла книгу, села на диване.

– Я читато не умете по-русский.

– Не умеешь?

– А откуда знаешь?

– Слышала о ней?

– Тебе читали эту книгу?

– Да.

– Кто.

– Тото дедушко.

– Ах, вот что…

– Тебе понравилась эта книга? – спросил граф, помешивая ложечкой чай в стакане.

– Да. Толико начал.

– И где остановился? Помнишь?

Аля полуприкрыла глаза, подумала:

– Троя пошла кы дом.

– Троя?

– Троя. – Аля показала три пальца.

– Ах, трое. Трое пошли к дому? – переспросил граф.

– Да.

Полистав книгу, он нашёл это место, включил ночную лампу на простенке возле себя и начал читать вслух:

По деревянным ступеням взошли на террасу. Лена хлопнула в ладоши:

– Принесло попутным ветром, ядрён-матрён!

Ксиобо поставил свою кружку и навёл на детей узкие, но огромные глаза.

– Откуда вы? – снова спросил он по-китайски.

Близнецы молчали.

– Ни хера не понимают! – Лена расхохоталась. – Вон, посмотри, какие у них херовины! На мамонтов охотились, а? Пиздец под тёртым хреном!

Она ткнула пальцем в каменный топор, который держала Плабюх.

– И сами шерстяные! – Она положила руку на голову Хррато, но тот отшатнулся.

– Не бойся, дурачок! – Она погладила его по плечу. – Вас тут никто не тронет. Дорогой, похоже, они совсем дикие! Из леса, мать их сухой пиздой об стену! Вы из леса?

Она показала на лес. Дети стояли, не понимая.

– Если бы шерсть была чёрной, они были бы чернышами, – произнёс Ксиобо.

Голос его завораживал детей. От Ксиобо исходило грозное спокойствие.

– Это те, которые на болотах живут?

– Да.

– А, слыхала! Дикари лохматые! Их все время ядеркой бомбят, да?

– Да.

– А им похуй?

– Да. Очень живучие.

– Ну, так эти-то не чёрные, а?

– Эти не чёрные, – кивнул огромной головой Ксиобо.

– Дай ведь морды у них не шерстяные, ёптеть!

– Морды не шерстяные, – согласился Ксиобо и, подумав, добавил: – Люди.

– Люди, а как же! – засмеялась Лена.

– Сейчас много разных необычных людей.

– Они не побирушки. Ни хера ничего не просят.

– Они не побирушки.

– Вишь, стоят.

– Стоят.

Лена смеялась, глядя на детей с их оружием в руках.

– Предложи им поесть, – сказал Ксиобо.

Лена достала из своего шкафчика две чаши человеческого размера, наложила в них из большой бадьи варёного риса с тушёными овощами, поставила на край стола и положила две ложки.

– Ешьте! – Она сделала пригласительно-смешной жест руками.

Близнецы посмотрели на чаши.

– Ешьте, ешьте! – Она подтолкнула детей к столу. Дети переглянулись.

– Еда! – Лена показала на чаши и смешно изобразила поедание. – Ну ешьте же, мать вашу!

Дети уставились на необычную еду. Лена снова подтолкнула их. Они подошли к столу, взяли ложки, не выпуская из рук своё оружие. И попробовали еду. Еда была очень необычной. И пахла необычно. Но было ясно, что это еда. Которую недавно ели эта маленькая верещащая, как белка, женщина и сидящий за столом гигант.

Плабюх и Хррато стали осторожно есть, стоя у стола.

Так началась их жизнь у Ксиобо и Лены.

В то солнечное весеннее утро большой и маленькая приютили Плабюх и Хррато. Почему? Зачем? Никто из супругов не пытался это объяснить друг другу. Словно так и полагалось. Близнецы тоже не понимали, почему они остались в этом огромном доме. Наверно, потому что не знали, куда идти дальше. Можно было убежать после завтрака. Но они не побежали. Вид гиганта Ксиобо перестал их пугать. Наоборот – в его спокойствии возникла какая-то притягательная сила, словно они попали в зону притяжения. И в этой зоне было спокойно, как в лесу.

Ксиобо и Лена решили жить вместе четыре года назад, когда гигант, хорошо заработав в Бийске на рытье братских могил, решил разгуляться. Выпив три ведёрных стакана гаоляновой водки и натрескавшись свинины с лапшой, он направился в местный публичный дом, где, судя по рекламе, работали две большие женщины. Но не повезло: одна из женщин оказалась больной коровьим гриппом, другую увели в баню демобилизованные алтайцы. Ксиобо хотел было по пьяни (трезвый он был само спокойствие) проломить кулаком что-нибудь в поганом борделе, но его остановила матерной тирадой крохотная проститутка:

– Что ж ты буром прёшь, коли не ебёшъ? Будь благородный ван, не ссы на диван, не перди в окно, не ешь говно, не качай права, не жуй дрова, не маши елдой, не будь мордвой! Радость не в невъебенной пизде, а в нежной и сладкой узде, отведаешь моего тьян де, забудешь о большой пизде!

Проститутка была ему по колено. Голая, с крохотными сиськами и стройными ножками. На её плечах сияла накидка из живородящей бижутерии. Бандерша борделя рассыпалась в извинениях и обещаниях:

– Господин, эта девочка такая умелая, что сделает вас навек счастливым, не хуже большой!

– Как? – усмехнулся хмельной Ксиобо.

– Она вам всё покажет и объяснит. Не пожалеете!

Вскоре Ксиобо лежал навзничь на огромной кровати, а Лена, обняв его могучий фаллос ногами и руками, тёрлась о него грудью и животом. Она словно каталась на фаллосе. И делала это весьма умело. Так умело, что Ксиобо трижды извергал вверх фонтаны густой и тяжело падающей вокруг спермы.

Ему понравилась эта скачка. Даже – очень понравилась. С большими женщинами всё было по-другому и как-то… обычно.

Проспавшись, он повторил. Показатель энергии ци, висящий в каждой спальне борделя, зашкалил. Глядя на показатель, сметливая бандерша предложила Ксиобо бизнес: иметь Лену раз в неделю бесплатно. Она решила поставить накопитель частиц ци, делать карты и торговать этими ци-картами. Их охотно покупали вдовы. Да и не только вдовы, но и старики со старухами. Хитрая Лена тоже быстро смекнула: дело пахнет хорошей прибылью. И может помочь ей выбраться из борделя. Ни с одним большим клиентом так не зашкаливало,