Читать онлайн Правдивые истории еврейского местечка Черняхов бесплатно

© Ася Котляр, Идл Айзман, 2023

© Издательство «Четыре», 2023

О том, как возникла идея написать эту книгу

Кто такой Идл Айзман? Это дедушка жены моего двоюродного брата Саши, Алёны. Он был прекрасным сыном, отцом, замечательным дедом, чудесным прадедом. Обратите внимание на слово «был». Ещё три месяца назад, до того как я стала писать книгу по его дневникам, он сам лично вручил мне тетрадь и сказал: «Майечка, это тебе. Ты знаешь, что надо с ней делать…» А через три месяца его не стало. Ему было девяносто четыре года, из которых последние двадцать пять лет он прожил Израиле.

Когда в 80-е годы началась алия, то есть возвращение евреев на историческую родину, семья Айзманов быстро собралась и почти полным составом переехала на постоянное место жительства из Украины в Израиль. И, впервые приехав в 1994 году в Израиль, я и познакомилась с дедом Изей, как его все называли в нашей семье. А попала я туда случайно: меня отправила еврейская община на международный симпозиум Женской всемирной организации «Вицо-Авив». Нас, собравшихся из тридцати стран мира женщин, целую неделю возили по стране, знакомили с достопримечательностями и с тем, как в этой стране живут люди. Для меня всё было ново: и язык, и люди, да и сам Израиль. К тому же я испытала шок, так как одним из главных условий конференции было знание английского языка, а с языками у меня всегда были проблемы, несмотря на идеальный слух. Говорят, что если у тебя идеальный слух, то языки выучить – сущий пустяк. На мне природа в этом плане почему-то отдохнула. То есть шить одежду, вышивать крестиком, петь, играть на гитаре, фортепьяно, рисовать, делать украшения из бисера я умею, а вот с языками – настоящая проблема. «Рак русит!» – говорят в Израиле приезжие, когда к ним обращаются израильтяне. «Только по-русски!» – таков перевод и, честно вам скажу, невладение языками – моя большая драма. Поскольку весь семинар шёл на английском языке, через неделю родственники забрали меня в полуживом состоянии из гостиницы пригорода Тель-Авива и поселили у себя в трёхкомнатной квартире, которую они снимали все сообща.

Да, именно так они и жили в съёмной трёхкомнатной квартире: дедушка Изя с женой бабушкой Асей, их дочь Ирочка с мужем Фимой, их внук Женя, их внучка Алёна с мужем, моим двоюродным братом Сашей, и сестра моей мамы, она же мама моего двоюродного брата, Дора. Всего ничего: восемь человек в трёхкомнатной квартире о шестидесяти метрах. Без балкона. То есть на каждого приходилось, слава Богу, аж по семь с половиной метров, считая кухню, ванную комнату и маленький коридорчик. В трёх комнатах через каждые полметра стояли кровати, но при всём при этом все обитатели израильской трёшки были абсолютно счастливы.

Хотите знать, почему они были счастливы? Потому что, во-первых, им было где спать, во-вторых, у них был большой холодильник, набитый всякой всячиной, и, наконец, потому, что все они были вместе. Ни ругани, ни скандалов, ни перебранок – ничего, что омрачало бы их совместное существование…

На голову этим восьмерым чудакам свалилась я, гостья из Литвы. Нужно отдать должное этой весёлой семейке: я сразу же стала там своей. И если бы я сообщила им радостную весть о том, что мы все переезжаем в Израиль, они бы, несомненно, искренне предложили: «Какие проблемы? У вас всегда есть где остановиться! Остановитесь у нас!»

С дедом Изей я подружилась сразу и навсегда. Долгими израильскими вечерами он читал мне свои дневниковые записи, а я пела ему песни. Я знала несколько песен на идиш, он слушал меня и плакал. Все слушали, а он один слушал и плакал. Слёзы лились из его добрых глаз независимо от того, какую песню я пела, весёлую или грустную.

Почему же я всё же решилась на написание этой книги, друзья мои?

Этим летом, после двадцати лет забвения, мы с Даником, нашим младшим сыном, полетели в Израиль. Когда я была там двадцать лет назад, Даника ещё и в проекте не было. В Фейсбуке между мной и нашими друзьями Геной Зигелем и Борей Смоляром завязалась переписка, и эти двое прямо-таки спровоцировали меня на приезд в Землю обетованную.

«А слабо тебе приехать в Израиль?» – спросил Генка.

«Ей слабо», – твёрдо и уверенно ответил ему Борька.

«А вот и нет!» – возмутилась я их наглости и в эту самую минуту поняла, что на самом деле очень хочу туда, в страну, которая стала Родиной для большей части моей семьи и наших друзей. Мой муж Женя лететь не смог, я купила билеты, и мы с Даником на одиннадцать дней попали в сказку. Там и произошла моя последняя встреча с дедом Изей…

Тогда, в августе 2017 года, сидя в его комнате, плакала уже я, глядя на этого красивого старика с добрыми, умными и очень родными глазами. А он опять читал мне свои дневники. Эти большие тетради, обёрнутые в обычную газету, были все до последнего листа исписаны почти каллиграфическим почерком деда Изи. Не имею никакого представления, где он брал сведения, но все истории давно минувших дней потрясли меня до глубины души.

Листала тетради, вчитывалась в слова, и передо мной проплывали страшные картины гибели украинского еврейства во время Второй мировой войны, а если быть точной, то Великой Отечественной, ибо все, о ком было написано в дневниках, жили на территории бывшего Cоветского Cоюза.

Прощаясь с дедом Изей, я понимала, что это наша последняя встреча. И когда я собралась уходить, он остановил меня и, протянув одну из своих тетрадей, сказал: «Возьми на память!»

«Я не могу! Это ваше детище, ваша жизнь! Вы много-много лет писали эти истории!» – бормотала я в ответ, потрясённая тем, как запросто он отдавал мне своё творение, частицу своей души.

«Бери. Пригодится. Пусть она будет у тебя! Ты знаешь, что с ней делать…»

Мы с Даником поехали на Мёртвое море, где вечерами абсолютно нечего было делать, разве что лежать в уютном номере и смотреть кино. Мне ничего не оставалось, как взять тетрадь деда Изи, которую прихватила с собой, и начать чтиво. С первых же страниц дневника я осознала, что держу в руках страшный, но абсолютно бесценный дар. Тогда я поняла, почему дед Изя сказал мне «пригодится»: он доверил мне этот дневник, чтобы я поведала миру о том, каково было быть евреем в те годы, когда Земля стала адом, а большая часть моего народа обрела новое место жительства: на небесах. Это был не первый «Исход» евреев: сначала их водил по пустыне Моисей, потом ещё были исходы, но этот, последний, был, пожалуй, самым страшным из всех.

Дневниковые записи деда Изи не были литературными произведениями: это были правдиво изложенные факты гибели людей из маленького местечкового города Черняхов Житомирской области, с очень конкретными фамилиями и именами. Эти истории характерны для всех еврейских местечек довоенного времени, которые перестали существовать, были стёрты с лица Земли страшным, бесчеловечным чудовищем, именуемым «войной».

«Но ведь и я вовсе не писатель», – подумала я, читая дневник. В то время я только начинала только начинала писать книги после десяти лет написания пьес.

Так ведь и дед Изя не был писателем – скорее, он был библиографом: воспроизводить всё с такой точностью, по памяти, спустя много лет после описанных событий, помня имена, фамилии, даты, мог только уникальный библиограф. Идл Айзман вёл записи последние пятнадцать лет своей жизни.

«Авось вдвоём с дедом Изей мы как-нибудь, да справимся!» – подумала я, когда Алёна, его внучка, позвонила и сказала, что деда Изи больше нет.

Итак, я начинаю. Возможно, вам станет нестерпимо больно, и вы захотите отложить чтиво – отложите. Захотите вернуться – у вас всегда будет такая возможность. Если вам захочется плакать – плачьте: это будет плакать ваша душа. А если вы прочтёте, пропустите через себя эти удивительные истории никому не известных и давно забытых людей, а потом расскажете об этом своим детям, кто знает, может, мы и не дождёмся конца Света, который обязательно должен прийти, согласно пророчествам индейцев племени Майя. Он наступит, если Свет погаснет в людских душах… Эти дневники – своего рода проводники для нас к будущему без войн и страданий.

Я решила, что иногда буду менять названия историй, вводить новых героев, но полностью оставлю те имена и фамилии, которые Идл Айзман упоминал в повествовании. А если и допущу какую-либо вольность по отношению к сюжету, то только лишь для того, чтобы вам нескучно читалось, или чтобы хоть как-то скрасить страшное повествование.

Этих людей уже давно нет на этом свете… Но они есть, поскольку люди не могут бесследно исчезнуть. Они просто находятся в другом измерении, смотрят на нас с высоты своего полёта и думают: «Ради чего всё это было? Это никогда не должно повториться. Никогда. Никогда. А если это, не дай Бог, повторится, то Третий Храм ни за что не удастся построить, и Мессия не придёт на Землю, погрязшую в грехах, низменных страстях и бесновании политиков, рвущих на части власть и людские души…

История первая

Семья чудаков

Есть на карте Земли такой город – Черняхов. Даже не город, а так, посёлок городского типа. И находится он в двадцати пяти километрах от областного центра, города Житомира. Недобрые люди в те далёкие времена его иногда называли «Жидомир»: евреев в нём было видимо-невидимо. То есть чтобы вам уж совсем стало понятно: до войны их было «видимо», после войны – вообще «невидимо». Сгинули бедные евреи Житомира, канули в горниле проклятой войны, а те, что выжили и вернулись из эвакуации, через много-много лет уехали в Израиль. Иногда уезжали не потому, что так уж очень хотели, а потому что уезжали их дети. А старики без детей – как река без воды, как море без берегов, как человек без души…

Вообще, в XIV веке Черняхов был самым обыкновенным селом. Жили в этом городе и свои знаменитости: например, жил в Черняхове еврейский советский писатель Борис Абрамович Олевский, погибший в 1941 году в Белоруссии…

О Борисе Олевском жители Черняхова могли и не знать, а вот семью чудаков по фамилии Кóзак знали все. Где, на какой улице и сколько лет жила эта странная семейка в городе – история о том умалчивает. Но что жили – к бабке не ходи. Главной в этой семье была женщина по имени Брайндл Кóзак. Попросту – Броня. А если уж совсем запросто – Бронька, как её все и называли. Помните, у Шолом Алейхема в «Блуждающих звёздах» была героиня и её тоже звали Брайндл? Так вот, наша героиня Бронька была тоже своего рода блуждающей звездой Черняхова. Она была с явными психическими отклонениями, и эти отклонения были заметны каждому, кроме, естественно, неё самой.

Все жителя городка знали, что у Брони Кóзак было любимое блюдо, которым она пыталась угостить каждого, кто имел несчастье стать гостем в её доме. Блюдо называлось… Бог его знает, как оно называлось, но готовилось оно просто: Броня собирала хлебные корочки. Это было Бронькино хобби, если хотите. Очень часто люди выедают мякиш, а горелые корочки выбрасывают в мусорное ведро, но хитрая Бронька корочки не выбрасывала. Правда, она их и не сушила, что тоже присуще старым людям: Броня корочки замачивала. Вернее, она их вымачивала в воде до тех пор, пока корочки не покрывались противной зелёной плесенью. Броня кушала эти заплесневелые корочки с таким смаком, как будто она ела «леках» – сладкую свадебную коврижку. Она так и говорила тем, кто не хотел разделить с ней трапезу:

«Ви что, даже не пробуете? Ви таки попробуйте: это вкуснее, чем леках! Это говорит вам Броня Кóзак! Ви что, не верите Броне Кóзак? Кому тогда вообще можно верить?»

Для тех, кто не знает, что такое леках, я вам расскажу, что вкуснее этого пирога может быть только чернослив, фаршированный грецкими орехами. «Леках» – это обычный медовый пирог, который в русской кухне называется «коврижкой».

Для Броньки леках был из разряда несбыточных надежд, а заплесневелые корки она могла есть хоть каждый день. И правда: лучше, как говорится, синица в руках, чем какой-то медовый пирог неизвестно где.

А дело было в том, что семья Кóзак жила крайне бедно. Мясо, например, Броня, её муж, а также их двое детей, сын Шмуль и дочь Ита, ели только в Шаббат.

Как я уже писала, Броня была кормилицей всей семьи. Вы не поверите, но она была продавцом, правда не по профессии, а по призванию. Товар у Брони был знатный, полезный и занимал он маленький столик, стоящий в углу небольшой комнаты. На этом столике аккуратно были разложены иголки, нитки, гребешки для волос и банка с керосином. Где Броня брала керосин? Странный вопрос. Где надо, там и брала! То есть, где керосин был, там она его и брала. А потом продавала.

Броньке всегда было холодно. Зимой и летом она ставила горшок, ссыпала в него горящие угольки и грелась.

У Броньки был почти приличный гардероб: множество разноцветных фуфаек и одна или две юбки. Разноцветными эти фуфайки были в зависимости от количества заплат на них. Фуфайкам соответствовала и обувь: на одной ноге Брони Кóзак, независимо от времени года, был валенок с калошей, на другой – дырявый сапог. Так она и носила всё это зимой и летом, осенью и весной. Можно себе нарисовать картину: Бронька идёт в очередной раз по улице Черняхова в этой своей одежде, а навстречу ей идут люди. В Черняхове в те времена жили в своём большинстве вежливые евреи. Они останавливаются, здороваются с Бронькой и говорят: «Мир вашему дому, Броня! Ви таки неплохо сегодня виглядете! У вас уже закончился кризис?»

«Почему ви так решили?» – чисто по-еврейски отвечает вопросом на вопрос Бронька.

«У вас изменился цвет одежды! В нём стало больше белого, как нам кажется! Вы порвали свою последнюю простыню, чтобы сделать новую аппликацию на вашей шубе?»

Бронька плевала себе или им под ноги и шла дальше делать своё «продажное» дело.

Но с некоторых пор у Брони Кóзак появилась кличка, и кличка эта приросла к ней, как шагреневая кожа. А дело в том, что однажды ночью Броня легла спать и ей приснился странный сон: как будто в Петербурге, в самом что ни на есть царском дворце, прямо-таки под второй ступенькой парадной лестницы спрятан «вклад». Не клад, не путайте. А именно «вклад». Кто спрятал этот «вклад» под вторую ступеньку дворцовой лестницы – про то Броньке во сне не сказали. Видимо, не успели.

Но так уж устроено в природе, что все сны имеют обыкновение рано или поздно заканчиваться. Закончился и Бронькин сон. Вскочив с постели и нацепив одну из своих разноцветных фуфаек, схватив немного из отложенных на чёрный день денег, Бронька Кóзак побежала прямиком на железнодорожный вокзал. На вокзале она быстренько купила в кассе билет и поехала в Петербург за «вкладом». Рядом с ней сидела приличная еврейская семья, и такое соседство им показалось странным. Между главой семейства и бедной женщиной из Черняхова завязался разговор примерно такого содержания:

– Ви куда имеете честь ехать, уважаемая?

– А если я вам скажу, ви, не дай Бог, поедете за мной, что я буду делать, а?

– Да упаси Господь. Ми едем по свои надобностям, а вот куда ви едете, интересно узнать?

И Бронька, поверив в честность сидящих рядом людей, в мельчайших подробностях рассказала им и про дворец, и про вторую ступеньку лестницы, и про «вклад».

Евреи сразу поняли, с кем они имеют дело: с этой особой и впрямь было что-то не так. Они предложили на первой же станции купить Броньке обратный билет, на что Броня дала решительный и бесповоротный отказ. Про себя она подумала: «Ну да, я вернусь в Черняхов, а они за моим вкладом на вторую ступеньку дворца полезут!»

– А разрешите полюбопытствовать, многоуважаемая Броня, где этот дворец располагается, в каком-таком городе? – вежливо спросил Броню отец почтенного семейства.

– Где-где, в Петербурге! Где ж ещё!

Нужно сказать, что когда в поезде завязался этот странный разговор, в него потихоньку стали включаться сидящие рядом пассажиры. И когда все услышали заветное слово “Петербург”, вагон взорвался хохотом.

– Мадам Броня, ви таки сели не на тот поезд! Этот поезд идёт совершенно в обратную сторону.

В какую именно сторону шёл поезд, мужчина уточнять не стал, но он был очень порядочным человеком и на первой же станции купил Броньке обратный билет, но не до Черняхова, а до Житомира. И целых двадцать пять километров, ночью, пешком, бедная Бронька добиралась до дому.

Эта история быстро распространилась по городку, и к Броньке на всю оставшуюся и недолгую жизнь прилипла кличка «вклад». Про неё так и говорили: «Вон пошла Бронька-вклад!»

У Броньки, как я уже излагала, был муж. В дневниках деда Изи он был безымянным, но я решила дать ему имя Шлёма. Шлёма Кóзак тоже был тот ещё чудак. Он был даже чудаковатее самой Брони, ибо три четверти года жил в Одессе и только одну четверть со своей семьёй в Черняхове. В Одессе он не просто так жил – он там работал. Один Бог знает, где он работал и что он там зарабатывал, но если вдруг совершенно случайно ему выпадало такое счастье заработать чуть больше, чем он проедал, он шёл в лавку и покупал себе часы. Вот такое хобби было у этого Кóзака. Часы были везде: по нескольку пар на обеих руках, за пазухой на верёвочке, и в карманах… Когда достойный муж своей жены изредка приезжал домой и совершал променад по улицам родного городка Черняхова, прохожие то и дело спрашивали его:

– Шлёма, ты не подскажешь, который сейчас час? Да ты шо? А вот на этих, серебряных? Да не может быть! А на позолоченных?

Эти безобидные вопросы так нравились Шлёме, что, приходя домой к семейству, он говорил:

– А ты, Бронька, спрашиваешь, зачем мне столько часов! Есть о чём с людьми поговорить! А умный разговор, как известно, прибавляет здоровья!

И был у Броньки и Шлёмы сын, и звали его Шмуль. Шмуль пошёл учиться к стекольщику, и сам уже скоро стал стекольщиком. И если вы думаете, что со Шмулём всё было в порядке, то вы ошибаетесь. Шмуль был не простым стекольщиком, а стекольщиком с большой мечтой! Стекольщик с мечтой отличается от стекольщика без мечты тем, что стекольщик с мечтой знал, ради чего он ставит стёкла. Шмуль Кóзак мечтал о лошади. Однажды он так близко приблизился к своей мечте, что собрал все накопленные деньги и купил кнут. Полдела, как вы понимаете, было уже сделано. Осталось насобирать на лошадь, а для этого парень каждое воскресенье ходил на ярмарку с кнутом: присматривал себе лошадь. Останавливался, говорил с продавцами лошадей, демонстрировал прут. Торговцев, конечно же, веселил странный парень с кнутом, но они охотно поддерживали беседу, убеждая стекольщика поторопиться, а то, не дай Бог, когда он таки насобирает нужную сумму, всех лошадей уже раскупят.

В одно из воскресений, когда продавцы лошадей собрались на ярмарке, они не увидели Шмуля с кнутом. Его не было и на следующей неделе, и через неделю. Его никогда больше не было на ярмарке и остаётся верить, что там, куда он попал, сильно простудившись на морозе, он получил то, о чём всегда мечтал, – целый табун лошадей: там были и серые в яблоках, и гнедые, и рыжие, и вороные…

Там, куда попал Шмуль Кóзак в самом расцвете лет, было всё…

Там пока не было мамы Брони, папы Шлёмы и сестры Иты, которая была самой нормальной из этой семьи чудаков…

Но очень скоро семья воссоединилась: Бронька, её муж, их дочь Ита и сын Шмуль встретились там, откуда не возвращаются, поскольку началась война, и всех евреев городка Черняхова, который по праву мог называться штэтлом, еврейским местечком, безжалостно убили… Их просто взяли и стёрли с лица Земли какой-то страшной огромной стёркой. Вы стирали когда-нибудь линию, оставленную карандашом? Провёл стёркой – и нет линии. Война – это та же стёрка, только стирает она линии жизни и человеческие судьбы. И совсем неважно, когда эта война начинается и когда она заканчивается. Нужно понять одну простую истину: война стирает не только линию жизни, она стирает линию Души, а это гораздо страшнее. Война стирает линию души того, кто становится убийцей. И неважно: по своей воле, или по приказу. Стирает на все времена, оставляя потомкам позорный пепел воспоминаний.

История вторая

Сын обкомовского работника

Глава первая

Ким, Йосиф, Давид

Этот рассказ я бы начала, как старую-старую сказку. Любите ли вы сказки, друзья мои? Если да, то читайте и думайте: сказка, как правило, не ложь, а намёк – не всегда урок добрым молодцам.

В одной огромной-преогромной стране жили-были три семьи. Вернее сказать, что две семьи таки жили, а третья просто была. Была себе, и всё тут. В самом центре городка жила и процветала семья не простого чиновника, а очень важного обкомовского работника. Да, такие были времена: техники не было, план иногда не выполняли, продуктов тоже не было, а вот обкомы и горкомы стояли себе и улыбались людям своими большими окнами. Как и полагается, в обкоме партии работали обкомовские работники. У обкомовских работников были свои, никем не писаные законы: это было государство в государстве, но в те времена говорить об этом было строго нельзя, потому что можно было попасть под статью за измену Родины или ещё под какую-нибудь страшную статью уголовного кодекса СССР.

В семье первого секретаря обкома случилось большое счастье: у него родился сын! Несмотря на то, что карапуз, которого нарекли Кимом, ещё лежал в пелёнках, сосал мамкину грудь и ничем таким не успел прославиться, это событие бурно праздновали все партийные работники обкома.

Папа, глядя на сморщенное, красное личико младенца, говорил:

– Ишь, пострелёнок, как бровки-то хмурит! Знаете, почему хмурит?

Вся семья выстраивалась по стойке «смирно»:

– Никак нет! Не знаем!

– Думу думает государственную! Академиком будет. Я сказал.

– Да ты никак спятил, муж! – возмущалась жена партийного работника. – Каким академиком?! Академиков пруд пруди, а вот космонавтов в нашем районе ещё ни одного не было! Будет космонавтом, и точка! Я сказала.

В разговор вмешалась бабушка сына первого секретаря обкома.

– Оба вы дурни! АкадЭмик, космонавт… Мой внук будет поэтом, как Пушкин, ясно вам?! – сказала бабушка и скрылась в своей комнате.

– Почему поэтом? – спросил обкомовский работник жену. – Пушкин, насколько я помню, очень неважнецки закончил своё существование! Из вольнодумцев был! Сейчас бы его – у-ух!

– Зато Пушкина до сих пор в школе изучают! А кто твоих акадЭмиков знает, а? – сказала бабушка и вывалила на стол исписанные мелким подчерком старые тетрадные листочки.

– Что это, мама? – спросила жена обкомовского работника.

– Это мои стихи. Писала о любви, потом выбрасывала, потом доставала, опять писала, опять выбрасывала… Так и лежат в коробке. А нашего печатать будут во всех газетах и журналах! Ясно? Поэтом будет. Я сказала.

– Молчать! – шёпотом, чтобы не разбудить внука, сказал дед. Академики ваши, космонавты и уж тем более поэты – хлам! Дело делать нужно! Архитектором будет. Я сказал!

Пока они всем своим обкомовским семейством спорили насчёт имени, мелкие партийные работники, желая сделать приятное своему боссу, как сейчас принято говорить, быстренько смотались в Киев и привезли отпрыску великолепную коляску и детскую кроватку из чистого дерева. Главный обкомовский работник, согласившись, что у архитекторов всегда будет работа и, что немаловажно, будут деньги и почёт, выделил для детской самую большую комнату в доме. Туда и поставили кроватку, коляску, а заодно поселили служанку, которая должна была следить за безопасностью сына первого секретаря обкома. И если вдруг малыш начинал плакать, служанку таскали за жидкие волосёнки и грозили выгнать. Если жена обкомовского работника находила малыша в мокрых пелёнках, то бедная девушка получала такую затрещину, что голова болела потом весь день.

В тот же день, когда у первого секретаря обкома партии родился сын, у бедного сапожника Хаима из Черняхова, тоже родился сын. В отличие от обкомовского первенца, сын Хаима был пятым ребёнком в семье. У бедного, в прямом смысле слова, сапожника было уже два сына и две дочери. С точки зрения наличия детей, он, как вы понимаете, был гораздо богаче первого секретаря обкома.

«Что поделаешь, – вздохнула бабушка, глядя на малыша. Назовём мальчика Йосей, и пусть себе живёт! Тарелка супа и для него найдётся!»

На восьмой день, как и положено еврейскому мальчику, маленькому Йосифу было сделано обрезание. Но сделали это действо тайно, ночью… «Чтобы ни одна сволочь не прознала и не выдала», – сказал Хаим, держа на руках орущий свёрток. Время было смутное, и обрезание можно было приравнять к измене Родине. За обрезание можно было угодить в лучшем случае на долгие годы в Сибирь. Ну а в худшем – туда, откуда не возвращаются. Йосиф был беспокойным мальчиком, потому что он всё время хотел есть, а у его мамы, как назло, пропало молоко. Чтобы малыш не орал, как зарезанный, ему засовывали в рот кусочек марлёвки, смоченный в сладком вине. Он так и засыпал, посасывая эту марлёвку.

Нужно добавить, что семья Хаима жила в сыром подвале, состоящем из одной единственной комнаты. Кровати стояли везде, даже у дверей. И тогда, когда жена обкомовского работника ехала на работу в шикарном легковом автомобиле с личным водителем, жена бедного сапожника Хаима полночи стояла в очереди за хлебом. Получив заветную буханку, она бежала в детскую кухню, чтобы получить хоть немного молока для маленького Йоси.

И наконец, на пару месяцев позже, чем у горкомовского чиновника родился сын Ким, у бедного сапожника – Йосиф, в семье родного брата Хаима, Шлёмы, тоже родился мальчик. Назвали мальчика самым, что ни на есть библейским именем Давид. Но брат Хаима, Шлёма, не хотел знаться со своими бедными родственниками, так как во все времена было известно, что бедный богатому не товарищ, даже если и родной брат.

То есть, как вы уже догадались, Додик был двоюродным братом Йосифа. Но дело в том, что маленькому Додику повезло больше, чем маленькому Йосе: ему повезло почти так, как маленькому Киму, сыну обкомовского работника. Брат Хаима был на самом деле очень богатым и очень уважаемым человеком. Как вы думаете, кем нужно работать, чтобы в маленьком городке прослыть уважаемым человеком? Отгадали, умные вы люди? Нет? Что же тут непонятного: брат Хаима служил завбазой и имел такую зарплату, что помимо официальной у него были ещё три неофициальных зарплаты. На те деньги, которые он каким-то образом умудрялся зарабатывать в месяц, можно было бы прокормить десять братьев со всеми их жёнами, детьми и даже внуками…

Прошло время, мальчики подросли, и Кимка, Давид и Йося пошли в детские садики. Как вы понимаете, они пошли в разные детские садики: сын обкомовского работника ходил в непростой садик, а в особенный: в него ходили только дети партийных работников. Поскольку его папа был самым большим чином, малыш с детства проявлял партийный характер в полную силу: он бил всех детей подряд, орал, как зарезанный, если кто-то ему пытался дать сдачи, царапался, кусался и абсолютно не боялся воспитателей.

Сын бедного сапожника тоже ходил в детский садик, но это был обычный детский сад для простых смертных. Все соседи Хаима водили своих детей в этот детский садик, и когда Хаим изредка приходил за своим сыном, воспитательница рассказывала, что малыш очень любит книги и что задаёт, порой, такие вопросы, на которые взрослые не могут дать вразумительный ответ.

Сын Шлёмы, Давид, вообще не знал, что такое детский садик. Жена Шлёмы, Ента, никогда не имела представлениео том, что значит ходить на работу: она не проработала ни одного дня своей счастливой жизни с мужем-завбазой, а занималась исключительно домом и воспитанием маленького Додика. И правда, кому она могла доверить такое сокровище, как Додик? Какой-то задрипанной воспитательнице, которая ходит на работу в драных чулках и старых изношенных калошах?

«Да ни за что! – сказала она Шлёме. – Наш единственный сын, наше сокровище, наш Додичек никогда, ты слышишь, Шлёма, никогда не сядет на один горшок с этими оборванцами!»

Кого она имела в виду, как раз таки было понятно. И всё же если бы Додик пошёл в детский садик, то именно в тот, куда ходил сын обкомовского работника.

Глава вторая

Школа

Так случилось, что на весь городок была только одна приличная школа. Вообще-то она была не одна, но поскольку в ней учился сын обкомовского работника и сын завбазой, она не могла не быть приличной. В городке были ещё две небольшие школы, не считая подпольных еврейских, Но Хаим, переступив через свою гордость, попросил у Шлёмы, чтобы тот устроил в эту, самую хорошую школу и малыша Йосифа, который к первому классу умел писать и считать, благодаря своим старшим сёстрам. Старшие дети Хаима ходили совсем в другую школу, как вы понимаете. Итак, маленький Йосиф пошёл в один класс с Кимкой и Додиком.

Ким сидел за одной партой с Йосей, ибо чтение книг сделало таки из Йосифа маленького вундеркинда, в то время как сын обкомовского работника был настоящим болваном. К тому же он был ленив, агрессивен, и маленькому Йосе часто доставалось от злобного Кима, что называется, за просто так. Йося пахал и за себя, и за «того парня». Давид сидел за следующей партой позади Кима и Йоси и не особенно водил с ними дружбу. Учился он и сам неплохо, хотя звёзд с неба не хватал. Папа завбазой привозил учителям сетки с продовольственными и промышленными товарами, поэтому Давиду ставили только отличные отметки. Он свысока смотрел на своего двоюродного брата и редко-редко заговаривал с ним о чём-либо, разве что в случае крайней необходимости.

Первый секретарь обкома тоже иногда приезжал поговорить с директором школы, но как человек порядочный, он всегда предупреждал о приезде звонком. И тогда в школе начинался такой шмон, что словами не передать: дырки от туалета блестели, как будто дети вообще были небесными созданиями и справлять естественную нужду им не было никакой надобности. Зато в тот день, когда Кимкин папа приезжал в школу, все кусты вокруг школы становились общественным туалетом, и директору оставалось молиться, чтобы ветер дул в нужную сторону и чтобы запахи из этих кустов не проникали непосредственно в саму школу. Поэтому возле кустов дежурили учителя и гоняли мальчишек на всякий случай, а вдруг уже едет САМ!

Угадайте с трёх раз, кто таки получил золотую медаль, когда пришла пора мальчишкам выходить в большую жизнь? С третьей попытки вы догадались, что это был Ким, сын горкомовского работника, которого уже практически назначили в областной комитет партии.

Нужно сказать, что за десять лет учёбы Ким превратился в настоящего бандита: от него страдали буквально все, кто с ним соприкасался. Особенно плакали от его проделок девчонки и учителя. И когда на одном из родительских собраний бедный учитель осмелился поставить вопрос о проделках несносного парня, случилось нечто странное: этот учитель просто исчез в неизвестном направлении. Умные люди поговаривали, что его отправили на Колыму, а глупые люди предполагали, что его вообще могли убить. Открыто об этом никто не говорил, так как время было неспокойное, но мы с вами будем умными людьми и дадим шанс выжить бедному учителю, осмелившемуся сказать правду.

В институт Ким поступил безо всяких проблем, а так как сыну обкомовского работника нужна была рабочая лошадь, в этот же институт, на тот же исторический факультет, был принят и Йосиф, сын бедного сапожника Хаима. Сын завбазой маленького городка в институт не поступил вообще, хоть совсем уж дурнем он не был. Не помогла даже взятка, которую повёз в город Шлёма. Не взяли, и всё тут. Вернулся Давид под крыло к своей мамочке Енте, которая чуть было не умерла от горя, когда узнала, что Йосиф был принят, а её маленький, сладенький Додичек провалил первый же экзамен.

– Успокойся, Ента, – утешал жену Шлёма. Я поднакоплю деньжат, и ты увидишь, что наш Давид таки станет учёным! Скажи-но мне, что такое эта история? Тьфу на неё! Наплевать и растереть. Разве это наука! Сегодня так, завтра эдак. Кому она нужна будет, если завтра война?

Слухи о войне давно бродили по Черняхову, но вслух этого слова никто не произносил: люди боялись отправиться за школьным учителем. Помните, как в анекдоте того времени:

– Ви знали Рабиновича, шо жил напротив тюрьмы?

– Знал, и шо с ним?

– Таки сейчас он живёт напротив своего дома…

Именно поэтому все опасались говорить о войне открыто, хотя слухи о том, что творится в Европе, уже достигли этого Богом забытого местечка. Всё обговаривалось в очень конспиративном виде, скорее, вопросами, чем ответами на них:

– Ицик, ну шо там?

– Да шо там может быть?

– Совсем таки да?

– Говорят, шо таки да.

– И шо?

– И шо…

Глава третья

Война

Когда гитлеровская свора напала на Советский Союз, семья сапожника Хаима успела эвакуироваться, но без Йосифа: он был призван в советскую армию, где умный и толковый Йося стал военным корреспондентом. Брат Хаима, завбазой Шлёма и его жена Ента эвакуироваться не успели. Все тогда думали, что обойдётся и что наша Красная Армия быстренько разобьёт врага на всю его больную голову. Поэтому Шлёма с Ентой и Давидом остались в городке.

Нужно отдать должное, обкомовский работник оказался не такой уж сволочью: он подал прошение идти на фронт, воевать против фашистов, и это прошение как ни странно было удовлетворено. С обкомовским работником, всем на удивление, на фронт отправилась и его жена. Бабушка и дедушка Кима, родители жены обкомовского работника, уехали в неизвестном направлении и больше их никто никогда не видел. И только Ким лёг в больничку, сказавшись больным, а значит, и непригодным для воинской службы.

Город Черняхов был оккупирован в первые дни войны, и это стало трагедией для всех оставшихся в городке евреев. Завбазой Шлёма собрал всё, что у него было, а было у него много, и отнёс это богатство своему водителю Василию, попросив спрятать у себя Давида. Василий взял богатство за милую душу и спрятал Додика в старом, полуразрушенном сарае, где было холодно и сыро. Но тем не менее это был шанс для Давида спастись. Сам Шлёма, его жена Ента и почти все евреи Черняхова были расстреляны фашистами почти сразу, в первые же дни после оккупации. Можно сказать, что им повезло: они хотя бы не мучились. К началу зимы евреев в Черняхове уже совсем не было, и только Давид да ещё некоторые спрятавшиеся еврейские дети отсиживались в сараях и на чердаках тех, кто за еврейские деньги рисковал жизнью и своими семьями: все знали, что за спрятанного еврея полагалась смертная казнь всей семьи.

Дорогие читатели! Я хочу расставить некоторые акценты, чтобы у вас не возникло неловкости, которая почему-то возникает у меня, когда я описываю те страшные события.

Во-первых, все истории происходили на Украине, поэтому речь пойдёт об украинцах, которые были причастны к массовым убийствам евреев. Нет надобности говорить, что слово «предатель» национальности не имеет. Все вы знаете, что были те, которые предавали, а были те, кто спасал, рискуя своими семьями. И даже если евреев спасали за их же деньги, то честь и хвала тем людям, независимо от того, сколько стоило это спасение. Задайте себе вопрос: а вы бы отдали всё, что у вас есть, чтобы спасти своего ребёнка? Несомненно. Сняли бы с себя последнюю рубаху и отдали бы без сожаления. Но ведь были и те, кто не стал бы рисковать ни за какие деньги мира. Поэтому всех, кто спасал евреев во время Второй мировой войны, называют Праведниками Мира. В Яд ва-Шеме, под Иерусалимом, стоит мемориал памяти жертв Второй мировой войны. В честь каждого Праведника Мира в Яд ва-Шеме посажено дерево. И нигде не сказано, спасали они евреев за деньги или абсолютно даром. Спасли – низкий им поклон! Взяли что-то – это на вашей совести, но сам факт спасения перевешивает всё остальное.

И наконец, уже давно доказано, что на оккупированных территориях евреев убивали сами жители, а не немцы. Немцы редко пачкали свои руки и всё делали руками карателей. Этот кошмар происходил везде: в Украине, в Прибалтике, в Польше. Это доказанный факт. Но и спасали они же, правда, спасающих были единицы… И всё же были герои, и о них вы тоже узнаете, потому что в дневниках деда Изи были описаны и случаи спасения.

Именно тогда, когда по улицам городка перестали ходить евреи, начались облавы: искали везде, где только можно. Искали, как я уже писала, не фашисты, а натасканные ими полицаи, которые рыскали, как шакалы, по домам и вытаскивали найденных «жидов» на улицу. Их даже не уводили в лес: расстреливали на месте. Если попадалась девушка, её раздевали, насиловали, а потом убивали на виду у местных жителей.

Наконец, дошла очередь и до Василия. К дому подошёл наряд во главе со старшим полицаем. Этот полицай славился особыми зверствами, и на руках его было немало еврейской крови. Он ворвался со своей командой в дом и потребовал отдать прячущегося жида. Кто-то из «добрых» соседей донёс на Василия за какое-то мизерное вознаграждение. Вы знаете, кто был этим страшным зверем? Вы угадали сразу же – это был Ким, сын обкомовского работника.

Нужно сказать, что у Василия была семья, и, конечно, он никак не хотел и не мог рисковать: своя рубашка, сами понимаете, всегда ближе к телу. Да и кто такой этот Давид, чтобы ради него рисковать? Всю жизнь катался как сыр в масле на папиных харчах, в то время как сын Василия с пятнадцати лет гнул спину на той же базе, подрабатывая грузчиком.

Обыскивать дом полицаи не стали. Да и не было никакого смысла себя утруждать: всю семью Василия вывели во двор, и Ким поставил условие, что если они сейчас же не отдадут жида, то все домочадцы водителя завбазой сгорят вместе с домом и сараем. И осуждать этого Василия нельзя: нужно было быть героем, чтобы не отдать на растерзание оголтелой, алчущей крови своры, прячущегося парня.

Василий молча показал на сарай, и через две минуты голодный, исхудавший, измученный сын завбазой стоял перед счастливыми полицаями. Счастливы они были потому, что за поимку жида им полагалась бутылка водки, шоколад и консервы.

Ким подошёл к своему бывшему однокласснику, посмотрел ему в глаза, ухмыльнулся и осмотрел двор. Во дворе у Василия стояла огромная, старая, но ещё крепкая бочка. Она была пуста: раньше, до войны, жена Василия собирала в неё дождевую воду для стирки белья. Ким приказал выкатить бочку и поставить её посреди двора. Бочку поставили туда, куда велел старший полицай.

– А ну-ка, Додик, полезай-ка ты в эту замечательную бочку! – распорядился Ким.

Давид понимал, что полезет он в бочку или нет – это уже никакого значения не имеет и поэтому стоял не шелохнувшись.

– Не хочешь, жид, в бочку залезать? Ну, так мы тебя туда сами затолкнём. Разденьте жида!

Два полицая бросились к Давиду, который продолжал стоять не двигаясь. С него быстренько сняли изношенную за эти несколько месяцев одежду и голого затолкали в бочку.

Если вы думаете, что, как в сказке о царе Салтане, «засмолили, покатили и пустили в Окиян», вы ошибаетесь. Бочку не засмолили и никуда не покатили – ну не было в Черняхове океана. В бочку стали наливать воду прямо из колодца. Нужно сказать, что морозы стояли в то время года крепкие, поэтому и вода в колодце была ледяной: опускаясь в колодец, ведро разбивало корочку льда, которым покрывалась вода за считанные минуты.

Давид не издавал ни звука. Скрючившись, абсолютно голый, он сидел в бочке. Может, он помутился рассудком, а может, понимал, что ему оставалось жить считанные минуты. Кто знает, о чём он думал в те последние минуты своей жизни, но представить себе его мысли страшно, очень страшно… Мне почему-то кажется, что в эти последние минуты жизни он разговаривал с самим Богом:

«Господи, почему ты допускаешь это?»

«Потому что так нужно».

«Кому нужно, Господи?»

«Людям нужно, чтобы поняли люди, то от веры отходить нельзя».

«А я причём, Господи?»

«А при том, что жил ты, Давид, вольготно, законы божьи презрел, молишься вот только сейчас…»

«Но ведь другие молились чаще, а их тоже уже нет! Это несправедливо, и я не хочу умирать такой ужасной смертью, сидя в бочке. Почему, Господи?»

«Потому что пути мои неисповедимы…»

Больше Давид ничего не говорил и ничего не слышал. Бочку оставили стоять на морозе прямо во дворе. Утром, когда Василий, оставшийся в живых по доброй воле Кимки, осторожно вышел посмотреть что и как, он увидел страшную картину: вода в бочке превратилась в кусок льда, и сквозь толщу льда на него смотрели открытые глаза Давида. Его голова была запрокинута, а в глазах стоял немой вопрос: «За что, Господи?»

Глава четвёртая

Возвращение

Всё рано или поздно заканчивается, закончилась и эта страшная война. Домой, в разгромленный Черняхов, наряду со всеми выжившими в боях и вернувшимися из эвакуации, вернулся и бедный сапожник Хаим с женой, и жена бывшего обкомовского работника. Сам обкомовский работник погиб, и это было его великим счастьем: ему не суждено было узнать, какого монстра он вырастил. Мать Кима прошла всю войну и вернулась в надежде хоть что-то узнать о своём сыне.

Приехал и сын Хаима, Йосиф, который окончил войну в звании майора. Именно Йосиф и узнал от местных жителей о зверствах Кима: к тому времени тот как сквозь землю провалился. И жители рассказали Йосифу, как погиб его брат Давид, и как были убиты все евреи городка Черняхов. О преступлениях своего сына сразу узнала и мать Кима. Она не могла пройти по улицам городка: соседи показывали на неё пальцем, горожане, узнав в этой женщине мать преступника, кричали ей в спину страшные слова. «Смотрите, люди добрые, мать фашиста идёт», – раздавалось у женщины за спиной. И она, вжимая голову в плечи, добегала до соседней лавки, чтобы купить себе немного еды, и почти бегом возвращалась домой. Ни заслуги перед отечеством, ни награды, присвоенные ей по праву, не спасли женщину от позора: разве спрячешься за наградами, когда у тебя сын вырос подонком и убийцей? Бедная женщина, прошедшая всю войну, не вынесла людского осуждения, собрала оставшиеся пожитки и уехала в неизвестном направлении… Больше ни о ней, ни о её муже, обкомовском работнике, который пал на поле боя, никто и никогда в Черняхове не вспоминал. Как будто их никогда и не было. Вспоминали только Кима, но того и след простыл.

Только Йосиф не сидел сложа руки – он искал. Он искал своего одноклассника, одногрупника, предателя Родины и убийцу двоюродного брата. Он рассылал письма во все инстанции, куда только мог, но всегда получал отрицательный ответ: Ким как будто бы сгинул.

И вот однажды, когда Йосиф сидел в редакции, в своём кабинете, к нему зашёл знакомый ещё с войны корреспондент. Йосиф в это время писал очередные запросы на Кима. Знакомый корреспондент, взяв в руки письмо, прочитал его, посмотрел на студенческую фотографию и задумался. Потом нахмурился и ещё раз вгляделся в лицо Кима.

– Что-то не так? – спросил Йосиф товарища.

И услышал Йося историю, от которой у него закружилась голова, застучало в висках и захотелось выбежать на улицу, чтобы вдохнуть хоть один глоток свежего воздуха.

Знакомый Йосифа рассказал ему, что, когда по делам поехал в Коми АССР, попал в тюрьму: он писал статью о предателях Родины. Там ему рассказали, что в этой самой тюрьме сидел заключённый по имени Ким. Сидел совсем недолго. Почему недолго? Потому что его убили зэки. Странно убили, не как всех, не ножом и не заточкой. Его посадили в огромную бочку и залили эту бочку до краёв водой. Утром в бочке был кусок льда, и чтобы вытащить тело, пришлось вырубать его топором, по кускам. Охранники, которые обнаружили страшную находку, рассказывали, что сквозь прозрачную толщу льда на них смотрели раскрытые глаза убитого полицая. Лицо было искажено такой страшной гримасой смерти, что, когда его оттуда вырубили, прикрыли валявшейся рядом с бочкой одеждой. Одежда, как вы понимаете, принадлежала Киму: он сидел в бочке абсолютно голый…

Так и закончилась эта страшная история про сына обкомовского работника и двух братьев. Можно догадываться, откуда заключённые узнали о бочке: скорее всего, от самого Кима. Или это была страшная случайность, ибо пути Господни неисповедимы…

История третья

Пока я есть, ты – человек!

Глава первая

Меламед Моисей и его жена Броха

Жили-были в городке Черняхов меламед Моисей Гринштейн и его жена Броха Гринштейн. Вы не знаете, кто такой меламед? Ничего страшного в том, что вы не знаете, нет. Это слово давно не употребляется в разговорной речи. Оно пришло к нам из того времени, когда в городках и местечках были старые добрые еврейские школы. А меламедами звали учителей еврейских школ. Так вот, меламед Моисей Гринштейн как раз и был учителем в еврейской школе, которая располагалась прямо у него в доме. Домик был небольшой, но места всегда хватало всем его ученикам.

Реб Моше, как звали его ученики, был очень праведным евреем и молился с утра до ночи. В перерывах между уроками он тоже молился. Его жена, Броха, тоже молилась и благодарила Всевышнего за те милости, которые он ей отпустил: за чудесного мужа, за родителей, за мир во всём мире и за простых людей. Все жители Черняхова любили эту замечательную во всех отношениях пару. Когда по вечерам Моисей и Броха шли по улице, все евреи, встречавшиеся им на пути, почтенно здоровались с парой: их дети посещали маленькую еврейскую школу Черняхова и обожали своего учителя. Его таки было за что обожать: за доброту, за знания и за сердце, умеющее любить. Многие дети евреев Черняхова прошли через руки меламеда: он и сейчас имел двадцать сорванцов. С ними, с этими мальчишками, день за днём, несмотря на погоду и прочие катаклизмы, обрушенные на городок, он неизменно изучал Книгу Книг – Тору – самую главную книгу еврейского народа со времён великого еврейского пророка и его тёзки Моисея.

В отличие от других учителей, меламед Моисей Гринштейн пальцем не трогал своих учеников, а если он подходил к ребятам, то только лишь для того, чтобы погладить их по голове или угостить коржиками, которые большими алюминиевыми тазами пекла его жена Броха. О! Вы никогда не пробовали эти коржики? Ну как же, вы обязательно должны были попробовать знаменитые коржики Брохи Гринштейн! Это были лучшие коржики в округе: круглой формы, посыпанные корицей и сахаром, они источали такой аромат, что, когда Броха вынимала противень из печи, к её дому сбегались все мальчишки с улицы. Броха выкладывала на блюдо первую партию, ставила в печь вторую и с блюдом, полным горячих коржиков, выходила во двор. Через несколько секунд на блюде не оставалось ни одного коржика.

Но не только коржиками потчевала хозяйственная Броха учеников своего замечательного мужа: у Брохи была коза, и эта коза давала молоко. Молоко вообще полезная пища, а для полуголодных детей козье молоко было просто обедом в Раю: горячие, пахнущие корицей коржики да полстакана тёплого козьего молока – и дети могли дальше с головой уходить в учёбу.

А ещё у Брохи были курочки, которые имели обыкновение нести яйца. Именно эти яйца Броха и клала в тесто для коржиков. Возможно, поэтому оно и было такое воздушно-песочное и жёлтое-прежёлтое. Вы же знаете, что тесто для коржиков напрямую зависит от яиц, а у Брохи были прекрасные яйца, как, впрочем, и куры, и коза – как всё, за что брались её трудолюбивые натруженные руки. Броху часто приглашали богатые евреи Черняхова приготовить обед на шабес, так как она была отменным поваром. Что бы она ни готовила: гефелты фиш, кугл или чолнт – все знали, что лучше Брохи это мог бы сделать разве что сам Бог, если бы он увлекался кулинарией.

Так уж случилось, что своих детей у меламеда Моисея Гринштейна и его жены Брохи не было. Не дал Господь, что тут поделаешь. Но у меламеда Моисея не было и чужих детей: всех детей он считал своими. И Броха всех учеников своего мужа тоже считала своими. Часто, очень часто, когда Броха смотрела на своего мужа, глядящего в одну точку, она понимала причину его грусти: какой мужчина не мечтает о наследнике? Кто продолжит дело его жизни?

Она подходила к мужу, садилась в ногах на маленькую «тУбАреточку» и виновато смотрела на него снизу.

– Ничего, дорогая, ничего, – успокаивал Броху Моисей, гладя по голове, всегда покрытой чистой, выглаженной косынкой.

– Моисей, прошу тебя, не упрямься! – просила его Броха.

– Нет! – неизменно твёрдо отвечал ей муж.

– Моисей, я не могу смотреть, как ты смотришь на детей! Это мне Господь не даёт родить, а ты можешь быть отцом! Каким прекрасным отцом ты был бы своим детям, Моисей! Прошу тебя, дай мне Гет!

Гет – это «развод» по-еврейски. Когда муж давал жене гет, она получала от него бракоразводное письмо о двенадцати строках, в котором были указаны все подробности этого процесса. Если жена не могла родить мужу ребёнка, часто мужчина давал жене гет и женился на другой женщине. Именно на таком письме и настаивала бедная Броха, поскольку она так любила своего мужа, что не могла смириться с его грустными глазами и болью в сердце.

– Броха, ты моя Броха! Сколько раз я повторял тебе, что есть две причины, почему я не могу дать тебе гет! Первая: гет не даётся по принуждению, а то, что ты требуешь, именно принуждение и есть. И второе. Дорогая моя Броха, ты же знаешь, что браки заключаются на небесах! Когда я родился, Бог решил, чтобы у Моисея не было детей, а, значит, пусть так и будет.

– Моисей, я так люблю тебя! – говорила Броха, и из её глаз лились слёзы.

– И я люблю тебя, Броха, – неизменно отвечал жене Моисей.

Так они и жили пока…

Глава вторая

Верите ли вы в чудо?

Скажите, вы верите в чудо? Поймите меня правильно, это вовсе не риторический вопрос, потому что лично я в чудеса верю. Так вот, меламед Моисей тоже верил в Бога, а значит, он верил и в чудо. Господь услышал искренние молитвы супружеской пары: то ли ему импонировала щедрость Брохи, когда та кормила коржиками всю округу, то ли набожность самого Моисея, но чудо таки произошло: Броха забеременела, и через положенный срок на свет появилась девочка.

Ах, Боже мой, что это была за куколка: светловолосая от рождения, с прекрасными, широко распахнутыми голубыми глазами, девочка смотрела на этот мир и всегда улыбалась. Чему она улыбалась, вы спросите? А кто знает, чему улыбаются младенцы? Вы были младенцами и вы тоже улыбались, но разве вы можете вспомнить, чему конкретно вы улыбались? Видимо, тому счастью, что Всевышний послал вашу душу на Землю и вселил её именно в ваше тело!

Радости всего местечка не было предела: рождение девочки обговаривалось в каждой еврейской семье, и на семейном совете решалось, какой подарок сделать маленькой Сарочке. Девочке дали имя Сара, очень значимое имя для всего еврейского народа: если кто не знает, Сара была женой Авраама и родила ему Ицхака в возрасте, слава Богу, девяноста лет! Да к тому же имя Сара означало «княгиня своего народа» и как нельзя больше подходило новорожденной.

Пока всё еврейское население местечка праздновало день рождения Сарочки, в другой семье, нееврейской по происхождению, родился мальчик, шестой по счёту. Родители назвали мальчика Павлом.

Эти два события произошли на заре становления советской власти, которая сразу же взялась за уничтожение всех религий. Мальчика Павлика родители так и не успели крестить: двери маленькой церквушки закрылись на большой амбарный замок, а священник был сослан в Сибирь. Официально закрылась и еврейская школа меламеда Моисея Гринштейна. Теперь Моисей и его жена Броха молились тайно, чтобы никто, не дай Бог, не видел и не доложил о преступлении в органы советской власти. Но более всего Моисей страдал о том, что не мог больше обучать местечковых мальчишек Книге Книг, Торе. До городка дошли страшные слухи, что тех меламедов, которые продолжали своё «чёрное» дело даже не ссылали – просто расстреливали без суда и следствия. Так Моисей остался без средств к существованию. А семью нужно было кормить, поэтому ему ничего не оставалось делать, как идти за помощью к соседям. Соседи, уважавшие учителя, собрали деньги и купили ему лошадь. Старая кобыла была совсем ещё ничего: не бегала, конечно, но хотя бы ходила. К ней прицепили повозку, и так меламед Моисей получил новую специальность: он стал-таки извозчиком. Кто бы мог подумать, люди добрые, что Моисей станет извозчиком? И теперь, когда Броха по-прежнему брала табуретку, садилась в ноги к уставшему мужу, он с ещё большей нежностью гладил её по белоснежной, выглаженной косынке и говорил:

– Ничего, Броха, Ничего… Не святые люди горшки обжигают. Потерпи, родная.

Вскоре в жизнь городка пришло ещё одно новомодное слово – «коллективизация», и Моисею ничего не оставалось делать, как вступить в колхоз. Мало того, что меламед Моисей стал колхозником, он ещё и получил приличную должность: его назначили сторожем крупорушки. Вы опять призадумались? Вы не знаете, что такое крупорушка? Признаться, когда я читала дневник Идла Айзмана, деда Изи, мне показалось, что этот грамотный человек ошибся и что такого слова нет. Оказалось, такое слово есть: так называлось маленькое предприятие по очистке и переработки зерна. Итак, Моисей стал сторожить это предприятие.

Глава третья

Любовь

Пока шла коллективизация, жизнь бывшего учителя еврейской школы проходила точно так же, как и у всех жителей городка: жил, работал, тайно учил детей и по-прежнему любил свою семью. Сара подросла и превратилась в настоящую красавицу: все люди заглядывались на неё, восклицая: «Боже мой, таки Моисею и Брохе Бог послал такую красавицу! А шейне мэйделе! Повезло этим двоиим!» Женихов у Сарочки было хоть отбавляй! Ах, какие парни бегали за ней, но Сарочке до поры до времени не нравился никто.

– Чем тебе не нравится Мотл, дурочка?

– Папа, ты разве не видишь, что у Мотла не всё в порядке с головой?

– Ну и как ты это поняла, умница моя?

– У него носки разного цвета. Один чёрный, другой серый.

– А… Это важный аргумент в семейной жизни. А чем плох Шмулик?

– Папа, он такой странный!

– А в чём его странность, Сара? – вмешивалась в разговор Броха.

– Мамочка, ты бы хотела, чтобы папа мычал когда ты садишься на «тУбАреточку» и он гладит тебя по голове? Хотела бы?

– А что, Шмулик мычит?

– Мычит, мамочка. Я его спрашиваю: «Шмуль, который сейчас час?» А он смотрит на меня и мычит.

– Не может быть!

– Может, – вступается за дочку отец. – Он всегда мычал, когда стеснялся. Он мычит от стеснения, девочка моя. Но мне кажется, что он влюблён в тебя!

– А я его не люблю и никогда не полюблю. А если вы заставите меня выйти за него замуж, вообще пойду и утоплюсь. Или повешусь.

– Что она говорит, Брохл? Разве ты не знаешь, что это самый страшный грех для еврея, Сара?

– Самый страшный грех, папа, идти замуж любви, – отвечала родителям Сара и выбегала из дома.

– Ты видишь? – спрашивала Броха мужа.

– Да уж… – многозначительно отвечал Моисей.

– Хотя я и сама бы замуж за Шмулика не пошла. Да и за Мотю тоже… Я видела эти носки…

Однажды, когда Моисей возвращался с работы домой, а дело было утром, причём рано, он увидел свою единственную дочь Сару. Причём Сара была не одна. Сара шла за руку с Павлом, шестым ребёнком в семье, и не сводила с него влюблённых глаз. Моисей подошёл к паре, взял Сару за руку и молча повёл домой.

Что было дома, не осталось тайной ни для кого, так как оттуда попеременно слышались крики то Брохи, то Сары.

– Господи! – вопила Броха. – Пусть он будет хромой, слепой, с разными носками и пусть он мычит. Пусть он только будет еврей, Сарочка! Вэйзмир, за что нам это? Чем мы прогневили тебя, Господи! Когда мы успели так нагрешить, что ты нас так наказываешь?

– Мамочка, разве любовь – это грех?

– Грех, девочка, это когда любишь не того, кого надо! Как же ты будешь жить без хупы?

– Тс… – вмешивался муж. – Какая Хупа, Броха! Забудь про Хупу. Или ты хочешь, чтобы нас погрузили с твоими коржиками и отправили в места отдалённые?

– Молчу, Моисей, молчу…

– А раз нельзя Хупу, то разве обязательно, чтобы он был евреем? – умоляюще смотрела дочь на родителей глазами, полными слёз.

Практически то же самое происходило в семье Павла. Отец просто брал тяжёлый кожаный ремень и стегал парня, приговаривая:

– Я те покажу, жидовку! Что, нормальных девок в городе нет?

– Я люблю её, папа!

– Тю, любит он её! Чем это еврейки лучше наших, а?

– Да ничем! – рукой прикрывался от ударов ремня парень. – Я не знаю чем, я просто люблю её!

– Я те покажу любовь! Ишь, нашёлся, жених еврейкин!

Так продолжалось некоторое время. На Сару не действовали ни уговоры, ни запреты, ни запирание дверей. Сара полюбила впервые в жизни, и все доводы родителей казались ей мелкими и ненужными.

Как-то утром, вернувшись с работы, Моисей понял, что в доме что-то не так. Броха только встала и сидела на кровати в ночной рубашке.

– Где дочь? – строго спросил Моисей.

– Не кричи, разбудишь. Спит твоя дочь.

– Не спит. Её в комнате нет. И шкаф пуст.

Броха вскрикнула и побежала в комнату Сары. Всё было так, как сказал Моисей.

– Не доглядела, Готэню! – тихо, одними губами прошептала Броха и упала в глубокий обморок.

Всё местечко переживало побег Сары и Павла, однако Гринштейны стойко переносили своё горе. Потом тихо собрали свои пожитки и уехали на Херсонщину, к дальним родственникам, подальше от сочувствующих глаз и осуждения людей городка.

Глава четвёртая

Семья

Тем временем сбежавшие Павел с Сарой сели на поезд и поехали в Харьков. Почему в Харьков – понятия не имею, но видимо двум влюблённым было всё равно куда ехать. Молодые люди подошли к кассе и взяли билет на первый попавшийся по расписанию поезд. Они сидели в набитом людьми вагоне, прижавшись друг к другу, и чувствовали себя абсолютно взрослыми и невероятно счастливыми. По приезде они зарегистрировали свои отношения в отделении ЗАГСа, став законными мужем и женой, поступили учиться и получили маленькую комнату в общежитии.